Я посетил сей мир. Дневники, воспоминания, переписка разных лет. Книга вторая. 1970-е (В. С. Бушин, 2012)

Нашел!

1970 г., март

В журнале «Советская женщина», где я несколько раз напечатался и даже получил премию, мне дали письмо:

«23.3.70

Уважаемая редакция!

Прошу Вас написать мне. Может я ошибаюсь, но в вашем журнале к новому году 1970 было 12 фотографий, под ними была статья «Лучшие материалы года», в которых был рассказ В. Бушина «Ничего, кроме всей жизни».

Глядя на эту фотографию, мне кажется, что это наш Володя Бушин, который был комсоргом роты. По окончании войны он, как студент, был демобилизован, он москвич.

Вот об этом я вас прошу. Если это он, то пишет радист той же роты Торгашов Николай. Если это он, то мы могли бы вспомнить однополчан.

С приветом

Н.Торгашов.

Мой адрес: Саратовская область, Петровский район, совхоз «Красный партизан. Торгашову Николаю Васильевичу.

Он наверно пишет статьи в ваш журнал, я его не выписываю и увидел случайно в парикмахерской. Если это он, то прошу помочь с ним связаться.

Н. К.».

Я, конечно, сразу ему написал, и вот он прислал ответ:

Здравствуй, Володя!

Посылаю привет и желаю самого наилучшего в твоей жизни и работе.

Ты спрашиваешь, как сложилась у меня жизнь. Помнишь Корпенко Анну? Вот после демобилизации мы поженились и живем в мире и дружбе. Имеем троих детей. Дочь 22 года, имею внучку, сын 18 лет, сын 12 лет.

Работаю радиотехником все время.

Ты спрашиваешь, кого я встречал или с кем имею связь. Ни с кем. Потерял связь с Огородовым Павлом. Он жил на ст. Кропачево Челябинской области.

Володя! Ты спрашиваешь, где Михайлин? Он москвич и должен быть в Москве. Последнее письмо он мне прислал еще в Куйбышевку-Восточную, в котором писал, что думает демобилизоваться. Они поженились с Тамарой Гусевой, нашим военфельдшером.

Володя! За твой почерк, как ты пишешь, многое разбираю с трудом и предлагаю изменить стиль писанины.

Вот пока коротенько и все.

Привет жинке и детям.

С приветом. Николай.

Да, Володя, ты мотаешься по Союзу. Может, попадешь в наши края. Очень просим заехать».

Повстречаться нам удалось летом 1978 года. Тогда в связи со 110-летием со дня рождения Горького Союз писателей организовал прекрасную поездку по Волге на теплоходе по горьковским местам. С остановками, литературными вечерами, экскурсиями. Я взял и жену, и дочку, которой было девять лет. Она вела дневник поездки. Известил телеграммой Николая, когда мы будем в Саратове и как нас найти. И встретились на теплоходе. Николай пришел со старшим сыном. Два сослуживца-фронтовика не виделись 23 года. Описать радость и душевность нашей встречи невозможно…

Это была наша последняя встреча.

Не помню уже, когда мне сообщили, что Николай умер.

Через какое-то время его вдова Аня приезжала в Москву, но по моей вине мы не увиделись.

Владимир Богомолов

Из моих публикаций в «Литературке» за время работы там, пожалуй, самой примечательной была рецензия «Ваня Буслов, судья» – о пронзительном рассказе тогда безвестного Владимира Богомолова «Иван» про мальчишку-разведчика. Моя рецензия оказалась первой. Она кончалась стихами Смелякова:

Рассказ был издан отдельной книгой. С него началась большая известность Богомолова. Я же работал в «Молодой гвардии», когда Богомолов разыскал меня и подарил эту книжку с доброй дарственной надписью. Андрей Тарковский поставил по рассказу фильм «Иваново детство», тоже очень сильный.

Ищейки национализма

Из статей в «Молодой гвардии», когда там работал, стоит упомянуть статью «Веник и голик». Такое заглавие родилось из одного тогдашнего выступления Н. Хрущева, где он сказал: «Хороший литературный критик даже для самого видного писателя может сделать очень многое: умная критическая статья – это как бы своего рода березовый веник. Париться с веничком дело не плохое, потому что открываются поры и тело начинает лучше дышать, жить становится легче». Что ж, золотые слова. А голик это уже обтрепанный веник без листьев, скорее уже дубинка. Вот я и написал в этой статье о двух видах критики.

Критика-голик процветала тогда в «Литгазете». Сергей Смирнов возглавлял ее недолго, но за это время и он сам, и его заместитель Михаил Кузнецов, и завотделом критики Кузнецов Феликс дали отменные образцы поисков разного рода супостатов – от писателей, будто бы защищавших и оправдывавших власовцев, в чем обвинялись Всеволод Кочетов, Анатолий Калинин и Сергей Воронин, до русских националистов в образе ленинградского критика Вадима Назаренко.

Вот с каким пылом Смирнов обличал Воронина за рассказ «В родных местах»: «Не только от своего имени, но именем миллионов солдат, именем матерей, вдов и сирот, чьи близкие не вернулись с войны: писатель выпустил этим рассказом пулю, направленную против одного из самых святых и непреложных принципов нашей партии, нашего народа, против стойкости в борьбе с врагом, против непримиримости ко всей подлости и прежде всего к высшему проявлению подлости – к измене Родине».

Рассказ действительно заслуживал критики, но чтобы уж так! А в нем и было-то всего семь страничек.

А в связи с обвинением в русском национализме журнала «Звезда» я писал в своей статье: «Литературная газета» высосала из пальца и с грохотом представила миру попытку о «чуть ли не проповеди русской национальной исключительности» белорусом В. Назаренко на страницах журнала, где главный редактор армянин Г. Холопов (Холопян), его заместитель украинец П. Жур, а член редколлегии по критике, несущий прямую ответственность за статью, еврей А. Дымшиц. Под пером умного журналиста редколлегия этого журнала могла бы быть представлена на страницах всесоюзной газеты как живой пример в литературном деле дружбы наших народов и национальностей». А ведь русским был Смирнов-то, только жена не русская, но какая бдительность и рвение против русского духа! Да не духа даже, а малейшего русского дуновения.

А его заместитель Михаил Кузнецов (куда он потом девался?) выступил со статьей, зловеще и грозно озаглавленной «Невежество? Нет, хуже!..» Он усмотрел в статье молодого критика К.Токарева групповщину, злостное намерение столкнуть лбами писателей, посеять раздор и вражду. Да как же, говорит, критику нравятся «Последние залпы» Юрия Бондарева и не нравится «Пядь земли» Григория Бакланова, он хвалит повесть Ивана Стаднюка «Человек не сдается», но у него какие-то претензии в роману Симонова «Живые и мертвые» – разве это не лоб в лоб, разве не посев распри! Я по этому поводу писал: «Что ж, в таком случае надо зачислить в групповщики, ну, хотя бы и Льва Толстого, который вообще отрицал Шекспира, предлагал исключить его из Союза писателей, и восхищался Чеховым. Так что, раскалывал мировую литературу? Сталкивал лбами двух классиков?»

А уж что писал ныне здравствующий Феликс Кузнецов в статье «По канонам мещанской литературы» о повести «Жители нового дома» молодого писателя Анатолия Туницкого, ныне покойного, это ни в сказке рассказать, ни пером описать…

«Дорогой, спасибо за поздравление.

Если сказать откровенно, я сомневаюсь, что Вы хотите меня видеть чаще, чем это удавалось до сих пор. Если ошибаюсь, значит, я счастливая.

Желаю Вам в Новом году творческих удач, радости во всем, а себе – покоя и нежной тишины рядом…

Всего самого доброго.

До встречи…

И.».

Маркс и Аполлон

О Винокурове можно добавить, что он был влюбчив. И признавался в этом:

Помню одну его пассию – Ларису К., живую, компанейскую, добрую душу. Отец ее, украинец, был директором крупного совхоза на Украине. С матерью армянкой, видимо, разошедшейся с мужем, они жили на Ленинградском проспекте. Гостеприимный армянский дом. Мы с Женей частенько там бывали.

У Ларисы была двоюродная сестра Женя, по фамилии Чивиджиева. Вулканическая Лариса, озорничая с ее армянской фамилией, звала сестру Чутьживая. Она жила с матерью в старом доме в начале Настасьинского переулка, что идет от улицы Горького. И действительно была то ли анемичной, то ли слишком деликатной.

Напротив переулка в доме 19 по улице Горького, где когда-то жил Симонов, а сейчас живет Александр Проханов, тогда обитала подруга Чутьживой – Гера, дочь большого генерала Шишкина, начальника ЦАГИ. Это была статная красавица с родинкой на подбородке, которая ничуть не портила ее, а совсем наоборот. Гера заставляла учащенно биться и замирать мое студенческо-фронтовое сердце.

Нет, ничего подобного не было. Просто в некий час Гера вышла замуж за молодого сценариста Ч. Поселившись в прекрасной генеральской квартире, нельзя было не ощутить себя великим драматургом, и он принялся писать сценарии. Не знаю, что из этого вышло, но вскоре они разошлись. Гера осталась с девочкой. Однажды в День Победы я встретил их в парке Горького. Через несколько лет эта девочка, ставшая весьма беспроблемной девицей, вышла замуж за известного скульптора Льва Кербеля, автора памятника Марксу на Театральной площади и многих других величественных памятников.

В 2008 году в День Победы как раз на Театральной, у памятника Кербеля, одна милая женщина от переизбытка чувств в такой день, увидев на моей груди ордена, расцеловала меня прямо на глазах своего мужа. А через год подала по Интернету весть: «Владимир Сергеевич, имею желание в очередной раз поцеловать вас в День Победы на Театральной». Я ответил ей:

Да, Маркс был рядом, и Аполлон взирал с Большого театра. Не хватало только Кербеля.

Он тогда, женившись на лихой девчонке, кажется, еще не был Героем Социалистического Труда, но уже был раза в три старше нее. Это не всегда хорошо. Довольно скоро он понял, что ему гораздо лучше было бы жениться не на дочери, а на матери. И маэстро без проблем сделал это. А нас с Винокуровым терзали проблемы, которые он определил так: «Неужели я такой, как все? Неужели я не такой, как все?» Люди как люди, а я – как мыслете? Он относил такие вопросы самому себе к особенностям отроческого возраста, но, по-моему, они в немалой степени свойственны писателю всегда.

«Милый, стихотворение прелестно. Была счастлива, весенняя и влюбленная, сияла сама для себя. Несколько дней – праздник…

Благодарю Вас за радость. Я не ценитель, но у меня хороший слух, а в Вашем стихотворении музыка, я ее чувствую. Музыка и простота.

Целую.

Ирина».

Поэты и собаки. Бунин и Островой

С детских лет я много жил на природе и привык к этому, и любил. Жили мы в Минино – это, в сущности, деревня, за домом был пруд, по которому я плавал на плоту из деревянной двери и однажды чуть не утонул; в Раменском наш дом стоял в большом саду с высоченными соснами и кустами сирени, а совсем близко – парк с прудом, через этот парк я ходил в школу; в Кунцеве наша застекленная терраса выходила в большой фруктовый сад; и в Измайлове наш дом стоял в сиреневом саду, а прямо от крыльца открывалось поле, на котором весной мы ловили майских жуков, летом играли в футбол и в лапту, а зимой уходили по нему далеко на лыжах. И школы, в которых учился, стояли в прекрасных зеленых местах. Уж не говорю о подлинной тульской деревне, куда мы с сестрами уезжали к бабушке и дедушке на все лето. И всегда были у нас домашние зверушки и разные живые существа: сверчок Вася, черепаха Пашка, рыбы в аквариуме, хомячок, неизвестно куда исчезнувший, и, конечно, собаки. Собак помню всех и зрительно и поименно: в деревне у дедушки – мохнатый черный Буян, в Кунцеве – белый фокстерьер Джек, согласно семейной легенде, погибший на шоссе под колесами машины, спасая прохожего, в Измайлове – черная немецкая овчарка Найда, имевшая даже родословную, а уж на даче – несть им числа! Я даже написал о них стихи.

Однако жизнь на природе и дружба со зверьем не уберегли меня от хвори, в детстве я не раз слышал разговоры о том, что в легких у меня «зарубцевавшиеся каверны». Откуда они? Вероятно, от отца, он ведь умер в сорок лет от туберкулеза. И сердце врачи находили какие-то нелады. Был недолгий период в отрочестве, когда я чувствовал себя совершенно отвратительно, и помню, как однажды подумал: «Неужели так всю жизнь?» Но потом все вроде наладилось.

А тяга на природу, любовь к ней остались на всю жизнь. И потому, став членом Союза писателей, я больше всего ценил наш Союз за его Дома творчества, расположенные в прекрасных местах: в Коктебеле – у моря близ гор, в Малеевке – среди лесов и полей, в Гаграх, в Дубултах – тоже у моря, в Комарове – тоже лес… И я много ездил в эти дома, первый раз – летом в 1953 года в Дубулты, даже еще не состоя в Союзе, последний раз – в 1989 году в Коктебель. В иные года в Коктебеле бывал и весной-летом и осенью, в Малеевке – летом и зимой да еще по два срока, так что иногда вырывалось:

Но вообще-то и жилось прекрасно и работалось хорошо. А сколько встреч, знакомств, бесед, веселых дружеских застолий! А походы в горы, в Старый Крым! А почти ежедневные лыжные прогулки в Малеевке!

Однажды встретил на лыжне Сергея Острового.

– Слушай, – говорит. – Я вчера стихи написал.

Я слушаю

– Ну, что скажешь?

– Как что? Хорошо.

– Что такое хорошо! Мустай Карим сказал: «Гениально!»

Перед обедом в столовой я положил на стол, за которым сидел Островой записочку:

30 апреля 1970-го

Дневник (новая тетрадь) начинается, к сожалению, с большим опозданием, но все-таки в весьма знаменательный день. Сегодня ровно год, как я привез из родильного дома Таню с Катей. Катюшка была маленькой-премаленькой, страшненькой-престрашненькой, жалкенькой-прежалкенькой. Роддомовская сестра сказала: «Берите. Хуже бывают».

Но характер был ясен уже тогда: нетерпеха, настойчивая, энергичная. Всего яснее и полнее характерец выражали ножки – тоненькие, красненькие, но очень крепкие, мускулистые… И вот сегодня вечером эти ножонки впервые сделали несколько самостоятельных шагов! Вообще-то она ходит давно, опираясь ручонками о стены, о мебель. А вот сегодня – безо всякой опоры!

Таня сидела на своей тахте, а я на диванчике, и вот мы стали подбадривать ее, чтобы пошла. И она, боясь, но больше радуясь, улыбаясь, смеясь, дрожа в коленочках, растопыря ручки, зашагала от меня к Тане, потом от Тани ко мне. И ей это ужасно нравилось.

Итак, человек сделал первый шаг. Куда теперь направим мы свои стопы? Прошлым летом в Опалихе, проснувшись однажды, Катя вдруг отчетливо сказала: «Где я?» Это было случайное сочетание звуков. Но вот теперь действительно, где ты, девочка, в какой мир пришла, какой в этом мире предстоит тебе путь, на котором сегодня ты сделала первый шаг?

Три года тому назад я наблюдал точно такую же картину: внучка Манечка делала первые самостоятельные шаги, перебегая от меня к Тане, от Тани – к бабушке Вале, от бабушки – опять ко мне. И так же, как ее мама когда-то, боялась, и так же ликовала… Какая прелесть! А мы снова гадали: в какой мир она пришла? Страшно, как задумаешься…

1 мая 70 г.

Праздника ради Катя проснулась сегодня в прекраснейшем расположении духа и все утро играла пояском Таниной ночной рубашки. Она любит такие несуразные игрушки – веревочки, бумажки, пустые катушки. К игрушкам же настоящим, магазинным совершенно равнодушна. Не есть ли это признак большой оригинальности натуры?

Мама боится, что она не будет знать свой имя, т. к. мы зовем ее по-разному: Катик, Катена, Кузема, из чего возник Кузя. Столяр Николай Иванович, что делает у нас в шкафу полку, так и подумал, что это мальчик Кузя.

17 июня

Какая страшная судьба! Какой рок!.. Два самых великих наших поэта в прошлом веке погибли на поединках. А два самых замечательных советских поэта покончили самоубийством. Да еще Цветаева… Да еще Дмитрий Кедрин…

26 июля 1970

(По соображениям несущественным для читателя, но удобным для автора хронологический порядок записей далее соблюдается не всегда.)

Время идет. Катюшка стала совсем большая и на ее счету уже много всяких преступных деяний. В мае, когда я ездил в Минск на Всесоюзный кинофестиваль, она заперла на задвижку родную маму в уборной. Потом сломала головку у моих часов. Обыкновенные детские игрушки, всякие там куколки и собачки она не любит. Ей больше по душе какие-то палочки, тряпочки, бумажки. Кроме того, очень любит всякие эксперименты. Например, с интересом смотрит, что будет, если мне в щи бросить ножницы.

Таня просит зафиксировать дату, когда она пошла – 13 мая. Но я считаю, что это произошло гораздо раньше, когда она уже умела ходить, но еще держалась за стены и стулья.

Сейчас мы живем в Опалихе. Сняли часть дачи: две комнаты, терраса, огромный чердак, где живу и работаю я – 240 руб. Катюша здесь выросла, загорела. Ее любимое занятие – рвать клубнику или вишню. Кое-что лепечет. Меня зовет «дядя». Сегодня впервые видел, как на просьбу Тани поцеловать, она ее поцеловала, а меня не захотела.

Недавно, возвращаясь с ней от Вячеслава Алексеевича и Зои, которые живут на этой же Московской улице в Опалихе, я опросил десять повстречавшихся нам людей: «Кто это – девочка или мальчик?» Только одна старушка усомнилась: «Неужели девочка?» Остальные без колебаний говорили: «Конечно, мальчик!»

4 сентября

Давно хочу разобраться с известным стишком «Прощай, немытая Россия», который втемяшивают нам с детства. Я уверен, что это не Лермонтов. В самом деле ведь какое диво: еврей Гейне прощается с Германией нежно: «Ade, mein schones Vaterland!». А русский Лермонтов с Россией – хамски: «немытая»? Но какой стон поднимут все лермонтоведы от Ираклия Андроникова до нашей соседки Эммы Герштейн! Ведь все их «ведение» на этом стишке стоит.

10 сентября 70. Опалиха

У Кати появилось новое слово – «ап!». Оно означает совершение действия, окончание его. Схватила что-то – ап! Бросила что-то – ап! Преодолела препятствие – ап!..

На задворках, на ничейной земле мы с ней собирали малину. Я срывал по две-три ягоды какие получше и клал на ладонь, и она брала их с ладони своими теплыми губенками, как какая-то прирученная зверушка.

Еще у нее есть слово «а!». Им она выражает восхищение, одобрение. Ужасно любит мыло – не мыться им, а играть, тискать. Из пищи особенно выделяет черную (зернистую) икру и помидоры.

13 октября 70. Опалиха

У Кати появилось много новых слов. «Ка-ка-ка» – это ку-кол-ка, «ава» – собака и др. Но главное слово у нее сейчас, которое она произносит чаще всех остальных – «кава». Кажется, оно возникло из слова «козявка». Она часто слышала его, когда мама чистила ей ватным жгутиком носишко. Конечно, она говорила о козявках как о чем-то неприятном. И вот теперь у Кати «кава» – это все неприятное, страшное, пугающее. Что-то мешает в ботинке – кава! Нашла рваные носки – кава! Что-то страшно гудит за стеной – кава! Она по-прежнему большая трусишка. Таня говорит, что ни за что не останется одна в комнате, но я не замечаю.

Вот пылесос она действительно боится по-прежнему. Недавно он стоял в моей комнате у стола, и я решил проверить – может, уже не боится? Катя стояла рядом, тут же у пылесоса валялась ее кукла. Я включил на секунду – вроде ничего, еще на секунду – опять ничего. Тогда я включил совсем. И она закричала, заплакала по-прежнему и бросилась от пылесоса бежать. Но при этом все-таки не забыла и не побоялась наклониться к пылесосу и схватить свою куклу и уже с куклой бросилась наутек. Это преодоление страха во имя дружбы, эта верность товарищу в маленьком сердечке очень тронули меня.

Она сейчас уже все понимает. Стоит нам в разговоре употребить слово «щетка», как она бежит к зеркалу и тащит платяную или обувную щетку. Вот Таня рассказывает мне, что она сегодня вдруг опять принялась ползать – и Катя тотчас ложится на пол. Все понимает и очень сердится, когда не понимают ее.

25 октября 1970. Опалиха

Позавчера у Кати вдруг началась рвота, а потом температура подскочила до 38,4. Стала тихой, вялой, закапризничала. Смотреть было жалко. Ночь спала плохо, часто просила пить. Она это желание выражает тем, что дует: фу-фу-фу… А утром стало гораздо лучше. Днем уже бегала, смеялась, лепетала свое «ай-яй-яй!». Теперь это ее главное слово. Было «а-а-а» – оно выражало всякое желание и восторг, радость. Потом стало «ап!». И вот «ай-яй-яй». Вначале оно было связано лишь с внезапной мокротой штанишек и означало сожаление по поводу этого печального обстоятельства. Потом стало знаком всякого сожаления вообще. А теперь, пожалуй, и не только сожаления, оно стало многозначным, зависит от ситуации, события и от Катиной интонации. Произносит она это очень забавно: качая из стороны в сторону головой, а то и всем туловищем, переступая с ноги на ногу: «Ай-яй-яй!..»

Как выразить отсутствие желания, отрицание она освоила давно: отрицательно трясет головой, говорит «Не, не!». И даже, не умея ответить утвердительно, но желая все-таки как-то ответить, она и там, где следовало сказать «да», говорила «нет». А на днях научилась говорить «да». Мы с ней гуляли часа два в сквере возле дома. Она ужасно ластилась ко мне, прижималась мордашкой, тыкалась в колени. Я спросил: «Любишь гулять с тятей?» И она вдруг ответила: «Да!». И теперь уже на многие вопросы отвечает так. «Любишь тятю?» – «Да!». «Пойдешь гулять?» – «Да!»

Октябрь 1970 г.

У Кати наступил рисовальный период. Она уже разрисовала всю дверцу холодильника. Какой умный ребенок – понимает, что с холодильника очень легко стереть. Вот бы кому за такую сообразительность – Нобелевскую премию!

2 ноября

Наткнулся в столе на письмо, присланное через «Литературку» еще в 52 году. От Пирожкова! Он жил, если жив, и сейчас живет в Мосальске, где формировалась наша рота. Пишет как давнему «дорогому другу», фронтовому товарищу, рассказывает о дочерях: одна в Ленинграде кончает иняз, другая живет замужем в Черняховске (Инстербурге), памятному для нас по 45 году в Восточной Пруссии. Ах, гад!.. Молится ли он на нашего ротного Требуха за то, что там в В. П. он его под трибунал не отдал? Это лучше не вспоминать. Под такими воспоминаниями о войне – «хаос шевелится». Но сын его, матрос, погиб на войне. Наверняка он не все знал о своем отце. И слава богу…

«Милый Бушин!

Уже несколько дней я живу среди сосен и сирени. Идут дожди, живу, дышу, почти радуюсь. И думаю о Вас, и улыбаюсь при этом, может быть, глупо. Иногда удираю от всех своих и брожу одна по дачному поселку.

Вам не завидую, а разделяю Ваша радость от Крыма, от моего любимого Кара-Дага. Недавно прочитала интересное у Моруа. Увидимся – расскажу.

Всего хорошего, Бушин, милый.

Если захотите, увидите меня скоро.

Ирина».

Р.S. Когда виделись последний раз, потеряла серьгу с бриллиантом. Вот что значит грешить даже в помыслах…

И.».

Все женщины, оставлявшие след в душе моей, были прекрасны. Ни одной стервозы или склочницы, ни одной сквалыги или зануды, ни единой тупицы или сплетницы, скандалистки или шантажистки. Я уж не говорю о женах, которых небеса дарили мне. Красавицы, умницы, загадочны как пушкинские русалки, что почему-то «на ветвях сидят», хотя им полагается быть в реке. Вот и жены мои – из вод. Одна явилась из Патриарших прудов (Ермолаевский переулок), другая – из Чистых прудов (Телеграфный переулок), третья – с Камчатки, то ли из Берингова моря, то ли из Охотского. Словом, ни одной Ксантиппы, а сплошь – Февронии. Повезло. И еще как!

Встреча с нобелиатом

4 ноября 70. Опалиха

Позавчера встретил Солженицына. Спускаюсь по эскалатору на пл. Маяковского, гляжу, а он поднимается. Надо вернуться, думаю. Ведь ни разу в жизни лауреата Нобелевской премии не видел в натуре. Поднялся наверх. Вижу, он стоит у турникета. Вроде замок у портфеля поправляет. Портфель здоровенный, как у меня, только новенький и, видать, туго набитый. Уж не нобелевскими ли долларами? Сразу подойти не решился, думаю, на улице лучше будет.

Ладно. Иду за ним. Одет он хорошо, современно: добротные зимние ботинки, узенькие штанишки, коротенькое светлое пальтецо переливает разными оттенками, прекрасная меховая шапка. Идет он ходко, шагает через две ступеньки вверх, должно, торопится.

Вышли на улицу Горького. Пошли к Пушкинской. Тут где-то возле магазина «Малыш», т. е. в самом начале пути я поравнялся с ним и окликнул:

– Александр Исаевич?

Он встрепенулся, посмотрел на меня несколько мгновений и сказал:

– Извините, что-то не припомню.

Мне это показалось странным и даже обидным. Когда на обсуждении его «Ракового корпуса» в Союзе писателей я первый раз подошел к нему, то не успел представиться, как он сам воскликнул:

– Бушин!

Я удивился и спросил, как он узнал.

– Да ведь в журнале, где ваша статья, есть фотография.

Это не уменьшило моего удивления, ибо фотография в «Подъеме» была с почтовую марку и давняя, я там без бороды, а сейчас-то подошел к нему с бородой, и, однако, узнал. «Ну и хваткий глаз!» – подумал тогда. Узнал он меня и позже возле «Пекина». А тут – не узнает! Видимо, дело в том, что сейчас все знакомые и все человечество делятся у него на две противоположные половины: одна поздравляет с премией, другая не поздравляет. И те несколько мгновений, что всматривался в меня, он еще и ожидал: вот брошусь я жать ему руку и поздравлять. Увы, не бросился. И это с самого начала определило его отношение ко мне. Я назвался и напомнил, что вот здесь, неподалеку мы однажды уже встречались.

– Да, да, – вспомнил он, но руку, как тогда, все-таки не протянул.

– Где печатаетесь? – спросил.

– В «Советской женщине».

– В «С. ж»? – переспросил недоуменно.

– Да, – сокрушенно подтвердил я.

– Какая у вас линия? – с прямотой прокурора спросил он.

Хотел я ответить: «Антисоветская. А у вас?» Но не сказал, а начал что-то городить о том, что время сложное и в одном слове свою линию не выразишь.

– Выразите в десяти словах, – снизошел лауреат.

Меня такой прокурорский тон уже начал злить, а он продолжает:

– Что делаете для будущего?

Знал бы он, какое будущее нас ждет и какую книгу я о нем напишу. «Гений первого плевка».

Ноябрь 1970 г.

Мишка Фоменко пишет из Равалпинди: «Этому «фую» – как он придумал в «Иване Денисовиче» – здешние газеты отводят передовицы и сравнивают его с Толстым, с Данте. И гадают, как ему вручат 78 тыс. долларов Нобел. премии, как он отпразднует это в кругу друзей на даче Ростроповича».

Господи, даже в Пакистане! Ну, какое им-то до этого дело?

3.XII.70, четверг

Катя растет большой ябедой. Стоит бабке на нее прикрикнуть, как она бежит ко мне: «Папа! Папа!» Стоит мне ее шлепнуть, бежит к Тане: «Мама! Мама!» Таня ее приструнит, бежит к бабке: «Баба! Баба!»

Появилось много новых слов. Наконец-то стала говорить «Мама». «И-и-и» означает все маленькое (ложку, гранат, куклу), «О-о-о» – все большое.

С 24-го по 29-е мы были с В. П. Друзиным по делам Союза писателей в Самаре. Я привез оттуда отличные легкие санки, в Москве таких нет. А в мое отсутствие Таня за 35 р. купила Кате славную цигейковую шубку. Шубка голубоватого цвета и очень идет ей, сероглазой блондиночке. Она ужасная модница, все новые вещи доставляют ей прямо-таки дикий восторг. Глядя на новую шубку, она и ручками потирает, и ножками топает, и ни за что не хочет с ней расстаться. Первые дни даже клала ее рядом с собой в постель, ручку положит на нее и только так засыпает.

Сарнов, Астафьев и Буцефал

Так вот, еще о Домах творчества.

21 сентября 1971 года я писал в Москву жене и дочери:

«Курочки мои!

Вот я и в Коктебеле. Доехал хорошо. Почти весь вагон ехал туда же, все знакомые. Комнату мне дали, как и в позапрошлом году, прекрасную – в каменном четырехкомнатном коттедже. Все удобства, полная изоляция. Только уборную и умывальник делю с Крупником и его женой. Большую часть дня на моей террасе будет солнце, но сегодня его почти не было. Все время стояла 30-градусная жара, а сегодня вдруг пасмурно и ветер. Надеемся, это ненадолго. Обед сегодня был отличный. На рынке еще не был, но на почту заходил, купил 17 открыток для вас.

Пишите. Да! Я заказал «книга – почтой» словарь языка XVIII века. Принесут – заплатите.

Целую. Папа».

От письма веет полным довольством и Домом творчества и от пребывания в нем. А вот с каким отвращением писал о наших Домах критик Сарнов, которому омерзительна не только Советская власть, но и все, что ею порождено или просто одновременно существует. В книженции «Перестаньте удивляться!»(1998) он пишет сперва о Доме в Малеевке: «Дом, как и все такие дома, был привилегированным. Попасть туда даже члену СП было не так-то просто. Борьба за путевки шла отчаянная». И с кем же ты отчаянно боролся, Беня? У кого так часто вырывал путевки для себя и супруги? Ответить ему нечего, ибо соврал.

«Существовала табель, по которой секретарям, членам парткома путевки выдавались в лучшие месяцы года, другим же – когда дом пустовал». Во-первых, дом никогда не пустовал. Во-вторых, подобные табели существуют в обоих полушария и всегда были, это не советское изобретение. Но я, например, никогда не был не только членом парткома, секретарем или лауреатом, но хотя бы членом бюро секции критики, а путевки получал всегда, надо было только не прозевать срок подачи заявления. И тут я – типичная фигура. А секретарей-то, допустим, Маркова или Гранина, я в Домах творчества и не встречал, они ездили в Цэковские санатории.

Вот так же врал Беня, что после войны фронтовиков принимали в вузы без экзаменов, и потому они преградили его великому таланту путь в МГУ. Я, фронтовик, метался после войны и поступал тогда, в 46 году, сразу в Энергетический, Медицинский, Литературный и Юридический – и всюду держал экзамен, кроме Юридического, поскольку там были те же экзамены, что я уже сдал в Литературном, и мне их перезачли, к тому же речь шла об экстернате.

«Урвав наконец с бою свою путевку, вы приезжали в этот привилегированный Дом, где вас ожидало множество чисто советских гадостей: принять душ было невозможно, ванну тоже, поскольку вода была только холодная, а если и появлялась горячая, то была цвета конской мочи». Из этого видно, что Сарнов урывал с бою какие-то люксовские номера с ваннами. Я в таких никогда не жил и не подозревал об их существовании в наших Домах. Я благополучно пользовался душем, в работе которого, конечно, иногда случались перебои. А где их нет? И надо бы знать Сарнову, что моча любого сивого мерина и даже знаменитого благородного Буцефала примерно такого же цвета, как моча и критика, члена Союза писателей, собственная.

«В комнатах тоже все (!) было далеко от идеала». Всю жизнь он тоскует об идеале, но не видел, что, допустим, пол, потолок, стены, окна в Домах творчества были очень близки к идеалу. А все никогда не может быть в совершенно идеальном состоянии, это к 80-ти годам любой человек даже при большом тупоумии может знать.

«В пятирожковой люстре в лучшем случае горели две лампочки». Люстры да еще пятирожковые? Нет, он действительно урывал какие-то люксовские номера. Я ни разу не жил в таких.

«Люди опытные привозили с собой несколько лампочек». Назвал бы хоть одного. Сам-то сколько лампочек привозил? И вот представьте: едет, допустим, помянутый Мустай Карим из Уфы, а в кармане у него лампочки…

«Пить воду из графина было все равно, что пить из унитаза». Видимо, Сарнов никогда не спускал за собой воду, а ведь если спускал, то мог бы и пить.

«Белье меняли только по большим праздникам». То есть на Новый год, 1 мая и 7 ноября, да? Но вот рассказывает, что прожил в Коктебеле два летних месяца, там никаких больших праздников. Можно себе представить, в какое состояние он привел свою простынку! А наволочку? Вся в соплях! Ах, антисемиты проклятые! А вот мне во всех Домах всегда меняли белье еженедельно.

«Но самой большой гадостью была еда». И что, люди опытные, привозили еду с собой? Украинцы – поросят, дагестанцы – баранов, москвичи – кур… Тут их и резали, и жарили. Так?

Для выразительности Сарнов приводит цитату из известной фантасмагории Д. Оруэлла, уверяя, что в наших Домах именно так и было. И первая же фраза – вранье: «Очередь за обедом продвигалась толчками…». Никаких очередей в наших Домах не было. Когда мы приходили в столовую, закуска и третье блюдо уже стояли на столах, а первое и второе разносили любезные официантки.

«Особенно отвратительны были изо дня в день повторявшиеся «кнели паровые». Нет, должно быть, Сарнова почему-то не кормили в Домах творчества и он ходил в какую-то забегаловку, где и пожирал ежедневно эти кнели. А для всех остальных существовала достаточно разнообразная система заказов на первое и второе.

И вот убийственный итог: «Академики и членкоры любили писательские Дома творчества». Помилуй Бог, да за что же любить эти жуткие Дома, в которые надо ехать со своей едой, с лампочками, простынями, где из крана течет вода цвета мочи Сарнова, но не горячая, как у него, а холодная, где что ни день извольте есть такие кнели, что после них не тянет к Нелли – за что? За что и сам-то любил их? А ведь любил, коли ежегодно жил там месяцами. Там, умываясь лошадиной мочой, и сочинял свои паскудные книги.

И ведь так этот литературный прохвост, страдающий недержанием, пишет не только о Домах творчества, – о всем нашем Советском Доме, который для этого засранца не что иное, как «срань» (с.119).

И вот любопытно! Виктор Астафьев – человек совсем иного жизненного опыта, другого облика. Общего с Сарновым у него только одно – ненависть к Советскому времени. И этого тут достаточно: Астафьев так же поносил наши Дома творчества, так же врал о них.

4 января 72

Михалков в своем «Фитиле» высмеял тех, кто кожно-венерологический диспансер назвал именем Короленко. Я ему написал, что да, вроде несуразно, но этот диспансер писатель, хорошо знавший сию жуткую проблему по Якутии, основал на собственные средства. А богачом он не был. И уж тут ничего смешного. Сегодня он прислал ответ: «Ну, а может быть морг имени кого-то, или баня, или кладбище, или вытрезвитель?»

Тогда я этот вопрос пропустил, а сейчас назвал бы морг им. Горбачева, вытрезвитель им. Ельцина, кладбище им. Чубайса…

«Господин Короткая Память!

Поздравляю тебя. Желаю радостей и удач во всем. И солнышка – в любое время года… Прощайте…»

Какая радость – пускать кораблики

7.I.1971 г.

Сегодня Катя освоила один падеж. Раньше на вопрос «Чей это носик?» она отвечала: «Катька». А сегодня говорит «Кати», да еще налегала на окончание: «Кати-и». И видно было, что она старается это запомнить и освоить.

Новый год мы встречали у Ивановых, там и ночевали, брали с собой Катю. Она поразила всех своей воспитанностью. Поела и легла спать на огромную кровать, в которой совсем затерялась. Никому не мешала ни Новый год встречать, ни спать. Проспала, как всегда, часов до 9. А утром сказала новое слово: «мой», но произнесла как «май». Правда, потом забыла.

Сегодня Таня и бабушка купают ее. Ужасно стала бояться купания. Но сама зовет в ванную, видно, что хочет преодолеть страх, но как только пускают воду – крик и слезы.

Она уже все-все понимает. «Поди принеси мне маленькую ложечку». Пойдет на кухню, откроет шкаф и принесет именно маленькую ложечку.

Очень любит помогать бабушке и маме по хозяйству: убирать постель, подметать и т. д.

15.I.1971

Сегодня во многих отношениях знаменательный день. Во-первых, с утра до прихода Тани мы были с Катей одни. Благодаря моему неусыпному вниманию она ни разу не сделала пипишки в штанишки. Потом во время гуляния в сквере ее поцеловал в правую щечку мальчик Паша, который моложе ее на четыре месяца. Это произвело на Катю огромное впечатление. Вечером мы все втроем ходили на «Динамо», где я после ужасно долгого перерыва впервые встал на коньки и сделал 10 кругов. Так она несколько раз вспоминала об этом первом поцелуе мальчика, показывая рукой на щечку, и издавала крики.

А позавчера Катя порезала указательный пальчик, сунув его под нож, когда Таня резала хлеб. Вечером же я прищемил ей этот же пальчик дверцей кухонного шкафа. Больно ей, должно быть, не было, но выступила кровь.

29.I.71

У Кати то и дело прорываются совершенно неожиданные и довольно сложные слова. Таня принесла какую-то покупку, завернутую в бумагу и перевязанную бечевкой. Катя встретила ее в дверях, выхватила сверток и вдруг сказала совершенно внятно: «Веревочка». Таня принесла резиновые сапожки для нее, и она опять изрекла: «Ботики». Откуда это слово? Ведь, кажется, оно и не произносилось в нашем доме. А сегодня, взяв Танину кофточку, она сказала: «Блузка». И это столь же загадочно!

Погода стоит такая, что 24-го, в день моего рождения, и 25-го мы пускали с ней бумажные кораблики в ручье перед домом.

А недавно ее трехлетняя дочка Маша, полежав какое-то время в постели с бабушкой, вдруг встала и сказала: «Спасибо этому дому, пойду к другому». И тоже неразрешимая загадка – откуда она взяла это?

30.I

Катя попила из своей обливной кружечки, поставила ее на подоконник и слегка задернула штору. Микроскопический жест, но как видно в ней стремление к порядку, основательности!

5.III.71 г.

А вот еще жест. В последний день масленицы ехали мы в метро от мамы к Аде. Катя сидела рядом с Адой, а с другой стороны сидела незнакомая женщина. Вот она стала подниматься с места, чтобы выйти на своей остановке. И Катя легонько подтолкнула ее левой ручкой – уходи, мол, дай место моим родственникам. Никто, кроме нас, этого озорного ее жеста не заметил.

Вернулся из Терскола, где две недели роскошно катались мы на горных лыжах с Зориком Вертманом, которому по вечерам я растирал «поморином» поясницу от приступов радикулита. Приехал, сразу увидел, что Катя стала очень похожа на шустрого и озорного воробышка. Вот куры копаются в пыли, ищут что-то, о чем-то между собой ко-ко-ко да ко-ко-ко. А воробышек в сторонке, он вроде бы и не обращает внимания на кур. Но вдруг срывается с места, подлетает к курам и из-под самого носа у них выхватывает зернышко. Так и она. Слушает-слушает разговор взрослых незаметно для них. Вдруг хватает какое-нибудь словечко из их разговора и начинает щебетать, вертит его так и эдак. У меня недавно утащила словечко-зернышко «Туся» – Туфя, Туша, Суся…

Очень хорошо освоила она слово «все», произнося его «те». Проснулась – те! Поела – те! Я ей сыплю с блюдечка бруснику, намереваясь кое-что оставить себе, а она требует – «те!»

В речи ее начинает проявляться понимание падежей. Раньше было только «Катя», «мама», «папа», теперь, когда надо – «Кати», «папе», «маме»…

3.V.71. Малеевка

1-го было холодно, шел снег, 2-го погода стала лучше, проглядывало солнце. А сегодня – солнце и теплынь. Хотя на берегу пруда еще лежит кусочек снега, а под купальней огромные пласты льда, но птицы просто сходят с ума, а за будкой сторожа запел соловей. Впрочем, один прохожий сказал мне, что, может быть, это скворец передражнивает. Господи! Еще есть люди, которые говорят «передражнивает». Хорошо-то как!

Когда Катя хочет, чтобы ее взяли на руки, она говорит: «На Катю, на!» Она потрогала ямку на моем подбородке и уверенно сказала: «Пупок». Новые словечки она подхватывает моментально. Я взял эластичный флакон из-под бодусана, стал запихивать в горлышко кусочки поролоновой губки и стрелять ими в Катю. «Мимо» – восклицаю я. «Мимо», – повторяет и она.

На 1-е и 2-е Таня приезжала сюда. К Кате телеграммой вызвали Анну Фоминичну. Позвонить отсюда не удалось – автомат не работает. Как они там?

Дача – дачник: жилец назван по жилью. Скворец – скворечник: жилье названо по жильцу. Дело тут, конечно, в последовательности происхождения слов. А вот интересно. Скрипач – тот, кто играет на скрипке; толкач – то, что или кто толкает; трепач – тот, кто трепется… Что же такое врач?

11.VI,1971, пятница

В конце мая ходили все втроем гулять в Тимирязевский парк. На обратном пути Катя ужасно расшалилась. Придумала такую игру. Берет меня за руки и ведет по дорожке обратно. «Я тебя заблудю», – говорит. Потом бросает меня и несется к Тане вперед и кричит: «Иду, иду, иду! Бегу, бегу, бегу!»

24.VI, четверг

С 3-го июня Катя с бабушкой живут в Кратове на даче. Две недели, до 28-го, проживет там и Таня. Я был только два раза – когда отвозил и на прошлой неделе. Сегодня поеду опять.

Желание говорить распирает ее, и она говорит: копатка (лопатка), байотка (трогая меня за бороду), нама (сама), нанишки (штанишки).

2.VIII, понедельник. Ильин день

8-го июля проводил Таню в Германию и Чехословакию. 9-го поехал в Кратово с альбуцидом для Кати. И с тех пор не был в Кратове до 31 июля, т. е. три недели: вначале хорошо одному работалось над статьей о языке (для «Москвы»), а потом начался этот ужасный кинофестиваль, на котором я посмотрел 29 фильмов. Катя все время обо мне и не вспоминала, но 30-го, в пятницу, вдруг ее прорвало. Начала ко всем приставать: «Где мой папа?» Тянет бабушку: «Пошли встречать папу». Лифтерша Анна Хрисанфовна объясняет это так. Все три недели я не собирался в Кратово, знал, что не смогу съездить, а как только засобирался, заскучал сильнее, так ребенок это тотчас почувствовал. Как она была рада, когда я приехал! «Папочка! Мой папочка!» – твердила все два дня, терлась об колени, обнимала. Все-таки очень это странно, неужели такая кроха уже так любит отца? Понимаю – бабушку, маму. Но ведь я с ней почти не бываю.

Залезла пальцами мне в рот, стала перебирать зубы. «Этот беий, этот беий, а этот (на золотой) бьистясий». Таня дает ей малину. Она берет одну ягодку и говорит: «По-моему, она зеленая». Уже употребляет слово «кажется».

14 сентября 71 г.

В «Молодой гвардии» вышла моя небольшая, но вполне приличная книжечка «Ничего, кроме всей жизни» – рассказы о примечательных событиях в богатой ими жизни Маркса и Энгельса. Тираж 100 тысяч! Иосиф Дик сказал, что бессмертие мне обеспечено.

17.Х, Москва

Вернувшись из Коктебеля, я обнаружил великую перемену в Кате: она не только перестала бояться купания, особенно мытья головы, но и полюбила это дело. Теперь сама требует, чтобы ее мыли-купали каждый вечер. Чем объяснить эту перемену? Таня не знает. А мама (у нее Катя прожила три недели, когда Галя уезжала в Ялту), уверяет, что это она ее устыдила и внушила нормальное отношение к воде.

Я иногда говорю, обращаясь к Тане и Кате – «Курочки мои». Вчера сказал: «Вы мои курочки, а я ваш петушок». Катя, видно, поняла, что значит петушок: это курочка мужского пола. И вот сегодня во время купания, когда Таня ее уже вытирала, она в приливе хорошего настроения стала лопотать: «Мама – кошечка, Катя – кошечка…» На мгновение задержалась и добавила: «А папа петушок-кошечка», ибо слово «кот» ей еще неизвестно.

Недавно бабушка Валя за что-то корила Ваню: «Что ты натворил! Это же курам на смех!» Он задумался: «Куры будут смеяться?» – «Конечно!» – «А петух?» Как видно, реакция петуха для него гораздо важнее.

7.XI.1971, воскресенье

– Катя, посмотри, вот бежит собачка.

– Какая собачка?

– Маленькая.

– Какая маленькая собачка?

– Черненькая.

– Какая маленькая черненькая собачка?

– Лохматая.

– Какая маленькая черненькая лохматая собачка?

И т. д.

Я стою в ванной комнате у зеркала, подстригаю бороду.

Катя сбоку наблюдает за этим.

– Папа, ты чего делаешь?

– Подстригаю бороду.

– Зачем?

– Чтобы она красивей была.

– Мы с мамой тебя и так любим.

7.I.1972 г.

Сижу в своей комнате, работаю и слушаю, как Катя в кухне без конца зовет: «Гуси-лебеди, домой! Гуси-лебеди, домой!..» Какая милая музыка!

В конце ноября, когда было уже холодно и грязно, мы с ней пошли в зоопарк. Первым увидели гуся на дороге. Кате было очень интересно. Но она все-таки нашла в себе силы оторваться от гуся и пойти дальше. Многие звери были уже в зимних вольерах. Посмотрели и львов, и тигров, и медведей – всех. Морж – огромный, красный – энергично плавал под водой и выныривал у самой решетки, обдавая нас своим жарким утробным паром. Его Катя, пожалуй, испугалась и потащила меня к другим клеткам. Два раза по три круга каталась она на пони. Я не думал, что она решится одна, но – хоть бы что! Села и поехала. Правда, сидела очень тихо, смирно и держалась за спинку крепко.

Я рассуждаю о том, какие мы все «разноцветные»: Таня – красная, Катя – белая, я – черный и т. д. Катя слушала-слушала и вдруг говорит Тане:

– А какая у тебя морда?

13.III.72 г.

Подходит ко мне со щипцами и говорит:

– А я орехи щипцаю.

Без Россий и Латвий?

15.III.72 г.

Три поэта. У каждого есть строки о национальном устройстве в будущем.

Пушкин одобрительно о Мицкевиче:

Пушкин видел в будущем мирную и дружную семью народов.

Есенин:

Как и у Пушкина, вражда племен исчезнет, но Русь, как член великой семьи народов, остается.

А у Маяковского?

Смесительная простота на месте сложного цветения, говоря словами К. Леонтьева. Но время показало, что народы, как и люди, не хотят жить не только в общежитии, но даже и в коммунальной квартире. Все хотят получить благоустроенную отдельную квартиру.

16.III.72 г.

Сегодня мама сказала:

– Цени жену-то. Вон она у тебя какая тягущая: и работает, и дом держит, и с ребенком возится.

Конец ознакомительного фрагмента.