Детство
Я считаюсь городским жителем уже тридцать лет. Годы моей жизни, подобно водному потоку с естественным течением, мчатся незаметно. Стремительная река, подхватившая меня бурлящими волнами, лихо понесла по обычному руслу, удаляя от родных берегов, где навсегда осталась самая счастливая пора моей жизни – беззаботное детство. Не оглядываясь назад долгое время, я начал забывать, что когда-то был сельчанином, что проказница судьба навсегда разлучила меня с родным уголочком ещё в раннем возрасте; куда я больше никогда не возвращался.
До пяти лет я ничего ясно не помню, а вот последнее лето, проведённое мной в родном хуторе, наполнено смутными, неясными воспоминаниями. Потом мало-помалу события и образы вырисовываются с мелкими подробностями. И теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть: уж слишком оно было обильно несправедливостью.
Я вижу себя пятилетним белокурым мальчиком, родной двор с саманным домом, с кровлей из камыша, всегда побеленный и яркий на солнечных лучах; огород, покрытый зелёными листьями и жёлтыми цветами; толпу яблонь, неподвижно блестевшими плодами и зелёными макушками на фоне ярко освещённого неба; ветхий сарайчик, где жила корова Зорька, чёрная в белых пятнах и собачью будку рыжей дворняги Пальмы, глупо лающей на всех прохожих, но доброй, смиренно крадущейся к моим ногам согнув передние лапы и виляя пушистым хвостом. А так же, помню покатый берег Старого Дона с густым шумящим камышом; привязанную к берегу деревянную лодку, хлюпающую дном о речную рябь и ржание лошадей, эхом разлетающееся по всей округе; от табуна, пасущегося на противоположном берегу, на просторном лугу, среди полевых цветов.
Мои мальцевские годы пеленались в лучах ласковой заботливости нежно любивших меня мамы и бабушки, чьи светлые образы, навсегда сохранились в моей памяти.
А счастливое время, проведённое рядом с мамой, я всегда пытаюсь рассмотреть в особенности, до мельчайших подробностей, чтоб в ясности увидеть её лицо и уже наверняка запомнить. Но все мои тщётные попытки, увидеть самого дорогого мне человека, тоже ограничиваются смутными видениями и со временем постепенно погружаются в туман, как Остров моего детства, от которого я удаляюсь навсегда и одариваю его прощальным взглядом, пытаясь сохранить в памяти, ещё видимые фрагменты.
Тихими вечерами, когда небо становилось лиловым и мерцало первыми звёздами, а горизонт, где заходило солнце, ещё сиял красным заревом, вся наша семья собиралась ужинать в летней кухне, пропахшей молоком и блинами, которые бабушка пекла каждое утро, смазывала сметаной и посыпала сахаром. Блины всегда стояли на столе к чаю. Но мама, каждый день настаивала, чтоб я сначала пил молоко, хотя бы полстакана. А я молоко не любил. Обхватив стакан ручонками, я нехотя подносил его ко рту и начинал медленно цедить глоточками, постукивая зубами о стекло. Приходилось выпивать всё, чтоб мама не ругалась, а пока этот томительный процесс длился, я начинал ненавидеть нашу Зорьку, носившую в себе этот напиток, неприятный на вкус и ко всему этому пропахший скотиной. И пока я давился молоком, мама и бабушка, одна строго, другая жалостливо, смотрели на меня. Но вот стакан наконец-таки опустошался, все обиды тут, же забывались, в семье воцарялась прежняя дружная обстановка.
После ужина, бабушка выходила за калитку на лавочку к подружкам за новостями. Старушки побалакают, поохают, помолчат, а потом затянут казацкую песню, эхом разносившуюся по всей округе, настолько далеко, что слышны они были даже в соседнем селе на противоположном берегу Дона, за просторным лугом, у самого горизонта, где тихо мерцают огни.
По обыкновению, мама просыпалась очень рано и уходила работать на молочную ферму, уводя на пастбище нашу Зорьку. Я ещё крепко спал и не слышал её ухода. Лишь изредка, если случайно пробуждался, то сквозь дремоту чувствовал её тёплое дыхание и нежный поцелуй в щёку.
Конец ознакомительного фрагмента.