«Я поведу тебя в музей…» Истории, рассказанные музейщиками России. I. Музеи, которые мы выбираем ( Коллектив авторов, 2017)

[1]

Наум Ихильевич Клейман в 1989 году возглавил организованный Союзом кинематографистов СССР Музей кино, ставший настоящим культовым местом столицы. В 2005 году Государственный центральный музей кино был выселен из стен построенного для него Киноцентра на Красной Пресне, и тысячи любителей серьезного кино потеряли площадку для знакомства с лучшими образцами киноискусства и общения с единомышленниками. Наум Ихильевич Клейман рассказал организаторам проекта «Народная книга. Я поведу тебя в музей» о значении музеев в жизни современного человека и поделился своими взглядами на музейную культуру.

Н. И. Клейман. В Японии на семинаре об Эйзенштейне

Музейный мир России обычно воспринимается лишь через призму двух ее культурных столиц. Однако в регионах живут и работают подвижники, которые создают удивительные вещи. Да, в Санкт-Петербурге и в Москве гораздо больше возможностей для поддержки музейного дела. Но мы порой просто не представляем, сколько изобретательности и истинного таланта проявляли работники региональных музеев во все времена.

Минусинский краеведческий музей получал на международных выставках высшие награды еще в конце XIX – начале XX века. Его основал провизор и фармацевт Николай Мартьянов в 1877 году. Этот музей до сих пор существует и процветает. Я посетил его вместе с Василием Шукшиным в 1963 году. Здесь не просто собраны предметы быта, флоры и фауны Сибири, а показана причастность жителей дальнего края к «большому» миру. Мартьянов создал не просто хранилище артефактов, а собрал модель единого мира, органического, технического, человеческого.

Другой пример – Барнаул. Алтай – потрясающий регион. Горно-Алтайская Автономная область является самым северным в мире буддийским краем. Также здесь очень интересны следы заселения вольноотпущенников-каторжников царских времен, бывших крепостных из разных областей европейской части России. В свое время они приезжали на Алтай, получали там землю… Это соединение культур – буддизма и российских традиций – уникально.

Алтайский край подарил России очень много талантов, в том числе и кинематографистов. В Барнауле есть Государственный музей истории литературы, искусства и культуры (ГМИЛИКА). В Москву, в наш Музей кино не раз приезжали из этого музея замечательные люди – директор Игорь Алексеевич Коротков и его заместитель по научной работе Елена Владимировна Огнева.

Когда-то у барнаульского музея появился филиал – Дом-музей Василия Шукшина в его родном селе Сростки. Теперь у этого музея целая сеть филиалов, в том числе связанных с кино. Уже работает филиал, хранящий память о великолепной актрисе Екатерине Савиновой. В перспективе – открытие музеев режиссера Ивана Александровича Пырьева и актера Валерия Золотухина. Энтузиасты стремятся увековечить имена всех людей, которыми славится Алтайский край. Это не просто хвастовство своей малой родиной, но попытка вдохновить подрастающее поколение: «Ребята, вы живете не на краю света. Ваши земляки – всемирно известные люди». Это необыкновенно важная – и нравственная, и гражданская – функция музея, не говоря уже о сохранении мемориальных вещей и памяти о замечательных художниках.

Иркутский музей декабристов появился буквально на моих глазах. Энтузиасты более столетия собирали экспонаты, связанные с пребыванием декабристов и их семейств в Сибири. Их долго хранили в фондах Историко-краеведческого музея, иногда делая выставки. В 1963 году, когда группа выпускников ВГИКа странствовала по Сибири с дипломными работами, поэт Марк Сергеев говорил о будущем музее, как о мечте – «своей и еще нескольких чудаков». В 1970-м открылась экспозиция в доме Трубецких, позже – и в доме Волконских. Насколько помню, даже тогда концепция этого музея сильно отличилась от генеральной советской доктрины, по которой Декабрьское восстание 1825 года было лишь предтечей Октября.

Основатели этого музея создали своего рода «остров чести», если хотите, который сегодня может играть колоссальную нравственную роль и для Иркутска, и для всей России. Таким же энтузиастом был и Владимир Петрович Купченко, который сделал все для того, чтобы дом Максимилиана Волошина в Крыму стал музеем. Но это – лишь нескольких уникальных музейных явлений, которые вспоминаются в первую очередь. А их гораздо, гораздо больше.

На службу в музеи людей приводит много дорог. Вспоминается одна древнекитайская притча: человека пригласили на государственную службу, которая в Китае была и остается весьма почетным занятием. И он пошел пешком в столицу. Шел он, шел и вдруг увидел, что на пороге дома у дороги плачет маленький ребенок. Оказалось, его родители умерли от болезни. Мужчина решил остановиться и дождаться следующего прохожего, чтобы отдать сироту на его попечение. Но те прохожие, что изредка возникали на дороге, не хотели брать ребенка. Тогда несостоявшийся сановник начал возделывать землю его умерших родителей. Постепенно человек привык к малышу, и провел всю жизнь рядом с ним, так и не попав на государственную службу.

Когда Союз кинематографистов основал музей, я не думал, что для меня он станет работой. Я намеревался продолжать заниматься эйзенштейновским наследием и кинонаукой… Я согласился «помочь с разработкой концепции», посвятить музею года полтора, не более. Но этот «ребенок» меня все-таки не отпустил. Честно говоря, я не боец, у меня совершенно нет бойцовских качеств. Но оказалось, что директор все время должен держать кулаки сжатыми, а локти растопыренными, чтобы новоявленные «хозяева жизни» не уничтожили его музей. Меня неоднократно пытались сломить, но я не мог позволить себе сдаться, чтобы не предать нужное обществу и кинематографу дело и молодых людей, в него поверивших, – не только сотрудников, но зрителей: им необходим был такой музей. Как, впрочем, и самим классикам, которые без нашего внимания к их наследию тоже становятся «сиротами».

Музей кино создавался так долго и непросто, потому что все время менялась установка, каким «должно быть кино»: вчерашние «полубоги» постоянно свергались. В 20-е годы свергли дореволюционное кино, потом, в 30-е, был нанесен удар по так называемым «формалистам», которые помогали кинематографу обрести свой язык, в 40-е били по «политически незрелым» кинематографистам 30-х годов и т. д… Неуважение к своим предшественникам – ужасная тенденция. Почему у нас так сложилось? Тому множество причин. Но, в частности, мы находимся во власти очень странного понимания прогресса как обязательной смены худшего (или недостаточно развитого) – лучшим. А в искусстве прогресса быть не может! Вообще, не уважать своих предшественников, значит – не уважать и своих потомков. На одной из решающих встреч с советскими чиновниками по поводу судьбы Музея кино на Красной Пресне некая кабинетная дама спросила нас: «Ну и какой мусор вы там будете выставлять? Открыточки? Плакатики? Рекламки? Да?»

Станислав Ростоцкий и художник Эльза Раппопорт на ее выставке в Музее кино

К счастью, нас в тот момент, в 1992 году, поддержал Евгений Юрьевич Сидоров, министр культуры, – и Музей кино, на который у расколовшегося Союза кинематографистов уже не было средств, был учрежден заново, чтобы в 2002-м получить статус государственного.

Из Музея кино вышли не только знаменитости, среди которых Андрей Звягинцев, Алексей Попогребский, Борис Хлебников, но и целый ряд художников, операторов, да много просто хороших людей.

Квентин Тарантино на фондовой выставке Музея кино у костюмов к фильму «Иван Грозный»

Что такое музей? Это – не только хранилище документов и памятников искусства. Это, прежде всего, навигатор в мире культуры. Образно говоря, посетителю в музее дают карту и сообщают: «Вот – Леонардо и Рембрандт, вот – Ван Гог, а тут – Серов. А теперь решай сам, приближаются ли постоянно появляющиеся новые полотна к этим эталонам и что из них – новое явление в искусстве, которое впоследствии тоже станет эталоном?» Я много раз говорил, но не побоюсь повторить, что музей – это некая палата мер и весов. Согласитесь, нам нужно знать, что такое килограмм, что такое секунда, что такое километр. Иначе мы будем потеряны в этом мире. Вот и Музей кино выполнял свою функцию воспитания личности, а также служил палатой эстетических мер и весов в бескрайнем море «аудиовизиона».

Но порой музей играет не только воспитательно-просветительскую роль, но и дает возможность совершить важнейшие личные открытия. Однажды мы показали посетителям фильм «Застава Ильича». После сеанса ко мне подошла молодая женщина и сказала: «Как же я благодарна вам за этот фильм. Теперь я стала лучше понимать свою маму». Для меня это высший комплимент работе музея! Если человек стал лучше понимать свою маму, значит, существование музея оправданно. Этой зрительнице совсем не обязательно разбираться в нюансах режиссуры Марлена Хуциева или операторского искусства Маргариты Пилихиной. Главное, что мама стала для нее частью той реальности, которую она увидела и поняла. А что может быть важнее?

Может ли музей выжить в эпоху насыщенного спецэффектами кинематографа, цифрового телевидения, компьютерных технологий? Конечно! Когда у нас в Третьяковской галерее сделали первую выставку работ Казимира Малевича, я пригласил на нее моих друзей-технарей, не имеющих прямого отношения к искусству, но искренне желавших понять, за что так ценят в мире этого «абстракциониста». Ведя их по экспозиции и комментируя полотна в меру своих сил и знаний, я вдруг обнаружил, что вокруг становится все больше и больше людей – им тоже хотелось услышать нашу беседу. Известно ведь, что у неподготовленного посетителя первая реакция на творчество Малевича приблизительно такая: «Ну, нарисовал квадрат. И что тут такого особенного? Я тоже так могу». Но люди начинают совсем иначе смотреть на так называемое беспредметное искусство, когда говоришь им, что Малевич учился у иконописцев, в частности у Андрея Рублева, у которого на «Троице» в центре на белом поле почему-то изображен двойной прямоугольник… Оказывается, так геометрически представлено известное еще древним грекам «золотое сечение», связанное и с категориями прекрасного, и с иррациональностью мира. Рублев на этой величайшей иконе изобразил не только ветхозаветное предание о трех ангелах, посетивших дом Авраама, но и новозаветную метафизику единства трех ипостасей Бога. И изобразил не только фигуративно – в безмолвной беседе Троицы о самопожертвовании Христа, но и абстрактно – с помощью геометрической системы кругов и сфер, распространяющихся от Жертвенной Чаши на все мироздание. Если встать перед подлинной иконой в правильной точке, – вдруг окажешься в сфере, выходящей, благодаря обратной перспективе, из иконы в пространство перед ней. Происходит как бы аналог таинства причастия! Этого чуда невозможно достичь ни на каких репродукциях. Аналогичный эффект испытываешь, скажем, в Толедо перед картиной Эль Греко «Похороны графа Оргаса»: стоя перед ней у барьерчика, который поставил, возможно, сам художник, ты вдруг видишь похороны графа на земле сверху, его душу перед Богородицей снизу, а прямо перед собой – безграничный Космос вне перспективы…

В музее возможна и визуальная, и вербальная коммуникация с подлинником, которой лишены другие виды и объекты просветительской деятельности. Ни кино, ни интернет никогда не заменят оригинала! Но в то же время музей не должен отставать от времени, он обязан привлекать все новые и новые средства и формы экспонирования и общения.

Когда в 1968 году я впервые приехал в Берлин по приглашению Академии искусств ГДР, ее президент, режиссер Конрад Вольф, предложил поехать в Веймар, Дрезден и Лейпциг. В Веймаре я первым делом пошел, конечно, в «Дом Гете». Мне сказали, что сначала надо зайти в конюшню… Я удивился, но так и поступил. Оказалось, что из конюшни сделали кинозал, в котором показывали небольшой вступительный фильм. В нем рассказывалось, кто такой Гете, какие у него были пристрастия, что он сделал для немецкой культуры, что означал для него этот дом, какие у него были отношения с герцогом… В течение пятнадцати – двадцати минут меня настроили на определенный лад, ввели в жизнь Гете, познакомили с его характером, а вещи из того дома, которые мне предстояло увидеть, показали в контексте его биографии и творчества. После такой увертюры я совершенно другими глазами осмотрел и парадную анфиладу в мемориальном доме, и маленькую комнатку, где поэт работал за своей конторкой. Сегодня техника позволяет даже в мемориальную экспозицию тактично – через трансляцию на смартфон посетителя – вводить небольшие «экспофильмы», раскрывающие смысл и значение экспонатов.

На выставке полотен Валентина Серова было многолюдно и до появления на ней Владимира Путина. Правда, сначала там ажиотажа не наблюдалось. Потом пошла слава по Москве, и началось… Я пришел туда, когда уже появилась очередь. У нас есть, к сожалению, то, что называется «мода». Увы, искусство стало предметом модной рецепции… Принято «рвать» билеты на какие-то концерты, как принято и поклоняться культовой фигуре. К сожалению, из творчества Валентина Серова попытались сделать то, чем оно никогда не являлось. Да, была давка и на выставке Пикассо, и я ее очень хорошо помню. И на выставке «Москва – Париж». Они стали для множества людей открытием искусства XX века, для некоторых – возможностью «попробовать запретный плод», а для иных – поводом поскандалить. Да тот же Караваджо! Народ тоже стоял на него в очереди. Но Серов не является дефицитом и чем-то запретным. Публика сама его «раскрутила», а визит Путина эту «раскрутку», возможно, подстегнул. Отчасти я даже рад этому: Серов – художник мирового класса, но лишь отдельные его картины были популярны в России. А за ее пределами он вообще мало известен. Теперь он будет «в спросе» хотя бы не меньше, чем Шишкин…

Полагаю, что чем больше руководитель государства будет ходить на выставки, тем лучше будет государству. Пример лидера часто воспитывает чувства массы, и такой пример – далеко не худший. Но выставка работ Серова превратилась отчасти в модную акцию, которая закрутила вокруг себя, словно водоворот, очень много людей, к культуре в общем-то равнодушных, в том числе и представителей политической элиты. Масла в топку подлили и масс-медиа. Роль телевидения как наркотика несомненна: оно впрыскивает в общественное сознание ажиотажное отношение к самым естественным вещам.

Серов, между прочим, очень хорошо представлен в Третьяковской галерее. Ну, привезли из Питера на эту выставку портрет Иды Рубинштейн. Ну и что? Не ради него все рвались в ЦДХ! Просто вдруг всем «стало надо» смотреть Серова. Как-то в Лувре я видел толпу туристов, рассматривающих «Джоконду» через подзорные трубы и бинокли. Но почему именно «Мона Лиза» – объект культа? Что, у «Мадонны в скалах» того же Леонардо, находящейся рядом, художественная ценность меньше?

Очень люблю Музей А. С. Пушкина в Санкт-Петербурге, который теперь занимает весь дом на Мойке, где поэт провел последние месяцы жизни. Когда-то музеем была только мемориальная квартира поэта в этом доме. Здесь работала Нина Ивановна Попова, нынешний директор Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Она удивительно вела экскурсии. Мне повезло – друзья познакомили нас, и я удостоился чести пройти по квартире Пушкина вдвоем с Ниной Ивановной. Никогда не забуду начала ее рассказа: «Все, что вы здесь видите, кроме трости, конторки и простреленного жилета, – типология. Даже миниатюра Натальи Николаевны (Гончаровой. – Ред.) – это факсимильная копия. Настоящие миниатюры выгорели бы на свету, и мы их не выставляем. Единственное, что по-настоящему достоверно, – это вид из окна. Пушкин видел то же самое, что сейчас видите вы. Вот – дом Бенкендорфа, а это – дом Державина. А там – Зимний…»

Когда стоишь перед этим окном, поневоле идентифицируешь себя с Пушкиным. Подобное восприятие музея позволяет понять гораздо больше того, что дает лекция. К музею не должно быть фетишистского отношения. А музейный специалист не должен обманывать, выдавая типологию за подлинные вещи. Конечно, ему следует признаться: «Вот так могла выглядеть гостиная Пушкина, а так – его спальня. Но у нас есть и то, чего ни в одном другом музее мира вы не увидите». При правильном подходе к подаче информации посетитель музея не просто помещается в выбранную по принятой общей методике систему координат. Важно погрузить его не только в ауру подлинников, но также и в поле предположений. Не нужно скрывать от него спорных вопросов, а экспозиционными образами (не только оригиналами и типологическими артефактами) необходимо будить память и воображение человека. Невозможно изолировать искусство, с одной стороны, от объективной жизни, от вечно меняющейся реальности мироздания, а с другой, – от музейного творчества и от сотворчества зрителя.

Беседовал Владимир Гуга

[2]

В славный городок Богучар, что в Воронежской области, мы приехали на юбилей к другу детства. По указу Петра I, слободу Богучар на реке Богучарке более 300 лет назад заселили казаки, жившие в Острогожске. И имя слободе по легенде дал он же, вылив якобы чарку вина в реку со словами: «Сия Богу чарка!» Но это просто красивая легенда. С 2002 года город входит в список исторических городов России и относится к историческому региону Слобожанщина. Он весь – как большой музей, и если бы не война… Но сохранилось в городе здание мужской гимназии, где в 1915–1918 годах учился будущий лауреат Нобелевской премии по литературе писатель М. А. Шолохов. В 1826 году здесь родился А. Н. Афанасьев – выдающийся собиратель русского фольклора, автор сборника «Народные русские сказки». Чевенгур Андрея Платонова – это и есть наш Богучар. А минеральная вода открытого в 1931 году источника «Белая горка» по своему составу аналогична водам знаменитых немецких курортов Висбаден и Крейцнах.

Приехали мы в чудесный городок Богучар немного заранее, за пару часов до назначенного времени. Все-таки 250 км от Воронежа, лютая январская стужа – выехали с некоторым запасом. Въехали в город. Спросили дорогу и поехали по нешироким старинным улочкам в указанном направлении. И вдруг увидели здание, напоминавшее храм, а на нем табличка «Богучарский историко-краеведческий музей». Решили остановиться, посмотреть, интересно же!

Зашли. К нам со второго этажа спустилась девушка, заулыбалась на наш вопрос – можно ли посмотреть музей? «Да, конечно, только не раздевайтесь, у нас холодновато!» Нам выделили экскурсовода, и мы отправились по залам.

И действительно: музей сегодня располагается в здании бывшего собора Рождества Пресвятой Богородицы с приделом пророка Илии, только верхняя часть храма снесена. Война прошлась по этим местам страшным катком, все было разрушено. Епархия церковь восстанавливать не взялась, и было решено отреставрированное основное здание отдать краеведческому музею.

Мы шли по залам музея, наполненным интересными, самобытными экспонатами. Чего здесь только не было выставлено – от древних орудий труда, найденных на археологических раскопах, до гордости музея, самого большого в мире несшивного «Гобелена века» размером семь на четыре метра(!), занесенного в Книгу рекордов Гиннеса. Он выполнен народным художником Беларуси А. М. Кищенко, тоже родившимся в Богучаре.

Вошли в зал, где все было посвящено Великой Отечественной войне. Мужчина-экскурсовод стал рассказывать военную историю Богучара, вел от стенда к стенду, от экспоната к экспонату. А возле одной невзрачной фотографии остановился и будто посветлел лицом.

– А это наша гордость! Наша знаменитая землячка Любовь Козинченко!

Мы заинтересованно придвинулись ближе. На мутноватом серо-белом снимке были изображены солдаты – наши и чужие, судя по форме. Да это же американцы! Неужели… Встреча на Эльбе?!

– Да, она самая! – торжественно произнес наш экскурсовод. – А Люба наша, прошедшая всю войну медсестрой, была самым первым человеком, который встретил самого первого американского солдата, сошедшего на наш берег Эльбы. Им оказался медбрат – Карл Робинсон. На этой фотографии она дарит ему букет цветов.

Медсестра Любовь Козинченко преподносит цветы медбрату Карлу Робинсону (фото Александра Устинова)

Я не могла пройти мимо такой информации и, схватив блокнот, стала записывать имена и фотографировать стенд со снимком. Наш рассказчик, видя такой интерес, сделал мне знак: «Сейчас» и принес небольшую книжечку. Она называлась «Встреча на Эльбе. Yanks meet reds». Я вцепилась в нее и осторожно перевернула страницу… Все уже ушли в другой зал, а я все не могла от нее оторваться. Экскурсовод с сожалением заметил:

– Один экземпляр… Но она есть в интернете, поищите!

И я ее нашла. Не могу передать словами свои чувства и ощущения, когда читала рассказы людей, видевших все это собственными глазами! Думаю, что испытывала эмоции, по силе равные тем, что испытали когда-то они, бойцы двух дружественных армий, встретившиеся на берегу Эльбы. Прочитайте эту книгу, и вы многое для себя откроете и поймете. Есть в ней и небольшой рассказик Любы Козинченко о том событии.

Позже узнала, что Александр Устинов стал единственным советским фотокорреспондентом, которому удалось заснять встречу союзников – советских и американских солдат, произошедшую 26 апреля 1945 года на реке Эльба недалеко от города Торгау. Его снимки запечатлели радость, волнение, ощущение невероятности происходящего, о котором вспоминали позже участники события. Фотография Устинова, на которой санинструктор Люба Козинченко протягивает букет сирени Карлу Робинсону, первому сошедшему на берег солдату, стала одной из «визитных карточек» встречи на Эльбе. Оригинал снимка находится в Центральном музее Вооруженных сил, в зале Победы, среди реликвий, рассказывающих о сражениях Красной армии. Сергей Леонов, старший научный сотрудник Центрального музея Вооруженных сил, загорелся идеей узнать, кто оказался на снимке.

Вот отрывок из его статьи:

«На фотографии у Козинченко заметна медаль „За отвагу“. Через наградной отдел главного управления кадров Министерства обороны удалось узнать ее адрес. Немедля написал ей письмо с просьбой откликнуться. К счастью, и адрес не устарел, и Любовь Михайловна оказалась в добром здравии. Она сообщила, что замужем, фамилия ее теперь Андрющенко и что хорошо помнит тех, кто запечатлен на фотографии. Узнать адреса наших офицеров снова помог наградной отдел Минобороны. Фамилии двух американских военнослужащих помог установить генерал-майор в отставке Александр Васильевич Ольшанский. Таким образом, памятную фотографию, сделанную на Эльбе у поселка Крейниц, удалось расшифровать полностью почти через полвека. Справа на снимке командир 175-го гвардейского Висленского ордена Александра Невского стрелкового полка 58-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии подполковник Александр Тимофеевич Гордеев, далее начальник штаба артиллерии той же дивизии гвардии майор Анатолий Михайлович Иванов, санинструктор полка, та самая Любовь Михайловна Козинченко, с которой я вел переписку. Американские военные все из 273-го пехотного полка 68-й пехотной дивизии 1-й американской армии: Байрон Шивер, Эдвар Рафф, медбрат Карл Робинсон, он с букетом сирени, и Джозеф Ковальски» («Московская правда», 07.05.99).

А это воспоминания самой Любови Михайловны, опубликованные в книге:

«В середине дня мы спустились с высокого обрывистого берега реки к переправе, расположенной на южной окраине поселка Крайниц. Благодаря дружным усилиям молодых американских парней плот, собранный из надувных резиновых лодок, быстро скользил по воде вдоль стального троса, натянутого через Эльбу. У причала плот встретили саперы старшего лейтенанта Федора Верхотурова. Первым на берег сошел американец, на каске которого белой краской был нарисован большой крест. Случилось так, что я, советская медсестра, преподнесла букет сирени медбрату Карлу Робинсону. Первыми встретились и поздравили друг друга представители самой гуманной профессии в мире…

На другой день, 26 апреля, американские солдаты и офицеры, снова прибывшие к нам, были одеты в парадную форму из шерстяной ткани. В полевой форме были только солдаты из разведпатруля Котцебу и поисковой группы майора Крейга.

Встречи проходили весело, дружелюбно, в атмосфере доверия и предчувствия скорого окончания войны. Каждый американский солдат хотел заполучить какой-нибудь сувенир на память. Нам пришлось отдать не только звездочки с пилоток и погон, но и пуговицы…» [3]

Любовь Михайловна Козинченко (Андрющенко) после войны вышла замуж, у нее было двое детей. Долго работала медсестрой и жила в Волгоградской области.

Вот такую историю рассказала нам небольшая фотография в маленьком музее старинного районного городка Богучар.

[4]

Когда Михаил Борисович Пиотровский еще только вступал в должность директора Эрмитажа, к нему приехал тогдашний директор выставочного центра «Новая Кирха» в Амстердаме и предложил делать совместные выставочные проекты. Это были тяжелые годы – начало 90-х. Никаких средств, одно только желание работать. И тем не менее первая выставка в Голландии прошла успешно. Отсчет истории нашего выставочного центра «Амстердам Эрмитаж» мы можем вести с 1996 года, с того декабрьского дня, когда в «Новой Кирхе» открылась выставка «Екатерина Великая». В этот день оба директора объявили о создании Общества друзей Эрмитажа в Нидерландах. К тому моменту Государственный Эрмитаж уже основал Международный клуб друзей Эрмитажа, и первыми в Европе этот проект поддержали Нидерланды. Потом, уже в клубе, появились Америка, Канада. Но Нидерланды были первыми.

Благодаря петровскому Великому посольству, появившемуся в Нидерландах 300 лет назад, нашего первого императора голландцы помнят до сих пор.

Как-то в центре Амстердама освободилось историческое здание на реке Амстел, и мэрия города не знала, что с ним делать, потому что оно было в достаточно плачевном состоянии. Это был огромный комплекс в 12 000 квадратных метров, в два с половиной этажа, построенный в 1683 году. Там, говорят, еще сам Петр Первый бывал. В здании очень долго располагался дом престарелых. Но социальная защита Нидерландов посчитала, что находиться в центре города старикам плохо, что им необходимо построить два здания за городом. Таким образом здание освободилось.

На эту тему среди музейщиков ходит такая байка-легенда. Однажды февральским утром тогдашний директор Кирхи, прогуливаясь по набережной с Михаилом Борисовичем Пиотровским, кивнул на это здание и сказал:

«Как ты думаешь, может, нам здесь сделать филиал Эрмитажа?..»

Михаил Пиотровский ответил: «Сумасшедшая, но фантастическая идея!»

Она, собственно, и легла в основу того, что мы сейчас имеем: в 2004 году эта «сумасшедшая» идея была реализована, и наш центр «Амстердам Эрмитаж» начал свою работу, и работает уже тринадцатый год.

Выставочный центр «Амстердам Эрмитаж». Фото Яник Дам

Конечно, упомянутая идея легла на благотворную почву – до этого мы провели в «Новой Кирхе» не одну выставку. К тому же было уже начало двухтысячных, когда активизировались экономические отношения между Россией и Голландией. Поэтому быстро нашлись организации, взявшиеся поддержать «сумасшедшую» идею.

Сначала на территории освободившегося помещения сестринского корпуса мы стали делать маленькие выставки. Это способствовало «привыканию» голландских экспозиционеров к научным сотрудникам Эрмитажа. Ведь это – две разные профессии, два разных мира – экспозиционер и научный работник. Постепенно с помощью этой выставочной деятельности мы передали научным сотрудникам Эрмитажа многие принципы экспозиционирования, а голландские экспозиционеры, в свою очередь, тоже очень многое узнавали от ученых и «просвещались».

Во главу угла была положена идея Эрмитажа как энциклопедического музея. Один раз выставка художественная, другой – археологическая, потом – сборная историческая. Особенно хорошо воспринимаются в Голландии выставки о династии Романовых.

Кстати, здание нашего центра практически полностью повторяет архитектурную схему Эрмитажа: каре с внутренним двором, фасад, выходящий на реку. Только у нас в Эрмитаже вход с Дворцовой площади, а у них – с реки. Кроме того, голландское здание с четырех сторон окружено водой. То есть, чтобы попасть в него, нужно перейти через мост. Так вот, вход расположен со стороны канала и подъемного моста. А в Голландии все мосты работают по режиму светофора. Если какой-то барже надо пройти, все движение на мосту перекрывается и мост поднимается…

И вот через месяц после открытия центра мы получаем письмо от мэрии Амстердама: «Уважаемые работники центра, перенаправьте, пожалуйста, очередь к вам, заверните ее как-нибудь так, чтобы она не стояла на мосту. Потому что у нас из-за нее скапливается „пробка“ на канале…»

Поскольку я работаю представителем этого центра в Петербурге, то, конечно, в памяти за это время собралось множество историй, связанных с перевозкой, организацией выставок. Есть и забавные. Одна произошла, когда стартовала трилогия выставок, посвященных искусству Франции второй половины XIX века. Первая выставка называлась «От Матисса до Малевича». Очень сложно было делать этот проект, потому что Эрмитаж не может отдать все – музей в Петербурге тоже должен работать полноценно. Но и мы не можем привозить работы из одних только запасников. Для того чтобы сделать выставку, часто приходится брать произведения из экспозиции.

В результате мы договорились, что повезем только шедевр шедевров – «Танец» Анри Матисса. И не на весь срок экспонирования, а только на пять-шесть недель.

Был организован специальный рекламный проект, заказан специальный трансатлантический самолет из Голландии, ведь картина эта огромная – три на четыре метра: ни в одно багажное отделение маленьких самолетов, летающих обычно между Амстердамом и Петербургом, она поместиться не могла…

Первыми, кто испытал шок, были бедные пассажиры в Амстердаме, которые, пройдя на посадку, увидели на летном поле вместо своего привычного маленького самолета вот эту трансатлантическую махину и стали сомневаться – туда ли они полетят?

А в Петербурге мы планировали из этой транспортировки сделать акцию. Мы решили, что на ящик наклеим огромный постер «Танца» такого же размера, что и оригинал, – три на четыре метра. Мы хотели, чтобы во время выгрузки ящика в Амстердаме вся встречающая пресса сразу поняла: «Вот он, Матисс, приехал!»

Но сначала мы привезли голландских журналистов в Петербург. И вот восемь утра, еще совсем темно, в Эрмитаже пусто. Мы идем с рабочими, которые несут ящик, по темной галерее. И вдруг я слышу сзади стук каблуков и громкий крик:

– Кто? Кто разрешил распаковать картину? Остановитесь!

Это бежит реставратор, которая должна была ехать с Матиссом в Амстердам. В зале было темно, и в свете фонарика от телекамеры она увидела этот ящик, а на нем постер. Она, конечно, решила, что это – картина, которую зачем-то вытащили из ящика, распаковали. И тут же приняла меры…

От директора Эрмитажа она потом премию получила. За бдительность.

[5]

Литературные музеи, особенно мемориальные музеи, посвященные русским классикам, всегда привлекали писателей и поэтов последующих поколений. Появление в литературном музее современных писателей можно считать неотъемлемой частью жизни музея. Эти посещения могут носить частный характер, а могут быть одним из элементов определенной формы музейной работы, например литературных вечеров или творческих встреч с писателем. Так, поэты всей России уже несколько десятилетий собираются в канун дня рождения А. С. Пушкина на поляне в Михайловском, чтобы почтить память «солнца русской поэзии». Возникшие на рубеже XX–XXI веков ежегодные писательские встречи в Ясной Поляне собирают прозаиков России и зарубежья.

Однажды я спросил одного известного поэта о причине его появления на Мойке, 12. Он мне ответил: «Хочу постоять в кабинете Пушкина». И он стоял там довольно долго, пока очередная экскурсионная группа не нарушила его созерцательности. У каждого из литераторов «свой Пушкин», все они, быть может подсознательно, испытывают потребность не только в чтении пушкинских произведений, но и в посещении пушкинских музеев и памятных пушкинских мест. И уж, конечно, стремятся побывать в последней квартире А. С. Пушкина – на Мойке, 12. Вероятно, музей писателя не оставляет равнодушными литераторов последующих эпох, поскольку хранит овеществленную память о нем совершенно особого свойства. Он дает возможность ощутить присутствие великого предшественника в условиях привычного для него бытия.

Когда-то А. С. Пушкин заметил: «Настоящее место писателя есть его ученый кабинет». В самом деле, именно в кабинете поэта можно наиболее сильно ощутить его присутствие, энергетику.

Помню, какое сильное впечатление произвела на меня находка наших польских коллег. В Музее польской литературы им. А. Мицкевича они создали большую экспозицию, посвященную писателям XX века, на которой представили их рабочие кабинеты. Каждый кабинет, наполненный мемориальными предметами его хозяина, так выразительно повествовал о своем герое, что потребность в каких-либо комментариях была минимальна.

Роль А. С. Пушкина в российском общественном сознании столь велика, что находится за пределами обычных мерок, применяемых к великому писателю и национальному герою. Именно поэтому шли и сегодня идут к Пушкину, в пушкинские музеи и памятные пушкинские места почитатели его гения. Особую категорию «паломников» составляют писатели и поэты. Они нередко принимают участие в днях памяти Пушкина, в праздновании Пушкинского дня России, приуроченного ко дню рождения поэта, в Литературной гостиной Международного Лицейского фестиваля «Царскосельская осень» в канун 19 октября – Дня Лицея. Только за последние 20 лет посетили музей и приняли участие в музейных мероприятиях прозаики Виктор Астафьев, Даниил Гранин, Андрей Битов, Михаил Глинка, Михаил Кураев, Михаил Веллер, поэты Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Дементьев, Александр Кушнер, Владимир Костров, Александр Городницкий, Александр Дольский и многие другие. В залах Всероссийского музея А. С. Пушкина проходили заседания и встречи писательских организаций и союзов, ежегодно проводимые Пен-клубом конференции «Феномен Петербурга», вручались литературные премии.

В середине 1990-х годов мы решили брать видеоинтервью у известных людей страны, в том числе у писателей и поэтов, с тем, чтобы понять, чем же для них является Пушкин, что он значит в их жизни и чем их привлекают музеи А. С. Пушкина. Одним из тех, кто согласился сказать об этом, стал Андрей Битов, которого, однако, пришлось довольно долго уговаривать. Поначалу он просто заявил, что его мало интересуют пушкинские музеи: «Я изо всех сил стараюсь не посещать и всегда избегаю всяческого рода „святых мест“, в том числе пушкинских – Михайловского, последнюю квартиру на Мойке, 12. Это стало для меня уже своего рода неким принципом. То же относится и к Царскому Селу», – заявил он.

Однако сформулированный им принцип писатель соблюдает не слишком строго. Мы встречались с ним и на Мойке, 12, и в Лицее, и в Пушкинском музее на Пречистенке, а в Михайловском он явился инициатором установки «на границе владений дедовских» памятника Зайцу. Заяц перебежал некогда дорогу А. С. Пушкину, который отправился было в Санкт-Петербург, где мгновенно попал бы в собрание друзей-декабристов, выходивших в то утро 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь. Вероятно, у каждого писателя свое отношение к литературному музею и его герою. И если Андрей Битов заявляет о желательности соблюдения определенной дистанции между писателем и литературным музеем, то Евгений Евтушенко, напротив, подчеркивает, что в каждый свой приезд стремится прийти к Пушкину, в дом на Мойке, 12.

Вряд ли стоит придавать слишком большое значение тому, что декларируют по данному вопросу писатели и поэты. Гораздо важнее попытаться понять, в чем причина их прихода в мемориальный пушкинский музей. А она в том, что эта тяга литераторов к музею Пушкина – существует, мы имели возможность в этом убедиться, неоднократно принимая у себя мастеров слова из разных уголков страны. Каждый вторник во Всероссийском музее А. С. Пушкина выходной день. А в последнюю пятницу каждого месяца – санитарный. В эти дни экспозиции музея закрыты, и мы ни для кого не делаем исключений.

Впрочем – почти ни для кого.

Е. А. Евтушенко и С. М. Некрасов

Однажды именно в санитарный день 1990 года на пороге моего кабинета появился Евгений Евтушенко с горестным выражением лица и развел руками:

– Как же так, я приехал в Питер всего на один день, у меня сегодня премьера в Доме кино. Неужели нам с женой не удастся побывать в квартире Пушкина?

Разумеется, я ответил, что мы найдем возможность показать нашим гостям жилище поэта, и пригласил следовать за мной.

Осмотрев пушкинскую квартиру, гости обратили внимание на отсыревшие стены цокольного этажа здания. Пришлось объяснить, что это результат отсутствия гидроизоляции.

– А почему же ее нет?

– Вопрос закономерный, однако сегодня необходимо провести целый комплекс работ с применением современных технологий. Вот финны это делают очень хорошо, даже на некоторых зданиях в нашем городе, в том числе в Эрмитаже. Готовы провести этот комплекс работ и на Мойке, 12. Однако на это необходимо около ста тысяч долларов, которых у нас нет.

– Так может, напишем Ельцину? Я готов это сделать хоть сейчас.

И, отодвинув в сторону чашечку кофе, Евтушенко попросил листок бумаги и начал писать. Письмо вышло большим, на двух страницах. Евтушенко пообещал сам отправить его в Кремль и пригласил на премьеру своего фильма. К сожалению, в тот вечер пойти в Дом кино не удалось и, извинившись перед гостем, мы пригласили его вновь побывать у нас.

Недели через две мне позвонили из Министерства культуры и сообщили, что им переслали письмо Евгения Евтушенко и что мы должны срочно представить все материалы относительно работ по гидроизоляции Пушкинского музея.

В тот раз решить вопрос о проведении этих работ даже с помощью знаменитого поэта и депутата не удалось. Однако комплект документов вскоре нам очень пригодился, так как в преддверии пушкинского юбилея музею было выделено необходимое финансирование «для проведения полномасштабных ремонтно-реставрационных работ, включая проведение работ по гидроизоляции здания», которые были выполнены в полном объеме.

Прошло четырнадцать лет.

В начале апреля 2004 года в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии состоялся юбилейный творческий вечер Евгения Евтушенко. Незадолго до этого Царскосельскую художественную премию решено было присудить Евтушенко, а мне предложили ее вручить на сцене Большого зала филармонии. Юбилейный вечер вел известный сатирик Михаил Задорнов. Когда, выйдя на сцену, я сказал добрые слова юбиляру и вручил ему премию, я заметил в кулисах ведущего. Скажу честно, мне показалось, что сейчас сатирик прокомментирует этот момент юбилея. К счастью, этого не произошло.

По окончании вечера Евтушенко пригласил своих гостей в знаменитую «Бродячую собаку» – прибежище поэтов Серебряного века, с любовью восстановленное в конце XX столетия. Расходились мы, как и принято было в «Бродячей собаке», уже в ночи. В тот вечер здесь не только пировали, но и читали стихи юбиляра, а также слушали его истории и комментарии к их появлению на свет.

На другой день поэт с женой вместе со своим другом, художником Олегом Целковым и его супругой, прибывшими из Парижа, появились на Мойке, 12. Разумеется, в директорском кабинете за чашкой чая вспоминали вчерашний вечер. Евтушенко сказал:

– Как давно я здесь не был. Уже лет двадцать.

– Да нет, меньше. Всего четырнадцать лет, – ответил я.

– Не может быть. Я точно не был у вас не менее двадцати лет.

Спор становился бессмысленным, и я положил перед гостем ксерокс его письма, написанного в этом же кабинете ровно четырнадцать лет назад.

– Надеюсь, вы хорошо знаете свой почерк.

– Да, это моя рука. А я уже и забыл об этом. Действительно, прошло четырнадцать лет. Ну что, помогло вам это письмо?

– Не сразу. Однако оно стало одной из тех капель, что стену точат. И в итоге весь объем работ был завершен к двухсотлетию Пушкина.

Мы пошли осматривать музей. Я заметил, что к пушкинскому юбилею мы открыли на втором и третьем этажах дома над квартирой Пушкина литературную экспозицию, посвященную его жизни и творчеству.

Гости с интересом осмотрели ее, а закончили обход, разумеется в пушкинской квартире на первом этаже.

– Да, – задумчиво произнес Евтушенко, – сюда надо приходить как можно чаще.

– Надеюсь, вы появитесь здесь не через четырнадцать лет.

– Обещаю, раньше.

Свое обещание он сдержал, появился в музее через три года. И опять в выходной день. И вновь, как пятнадцать лет назад, развел руками:

– Я всего на день в Питере. Не могу не побывать в пушкинской квартире.

[6]

Я хочу рассказать о нашем знаковом, уникальном, ярчайшем экспонате, о Янтарной комнате, об истории, связанной с ее открытием. Все знают, что она пропала в годы войны, и поиски ее не дали результатов. Потому надежда на воссоздание Янтарной комнаты владела общественным сознанием очень долго. Воссоздавалась она не один год. Об этом раньше очень много говорили. Больше всего мы слышали о ней от наших ветеранов войны. Они приходили в музей, иногда даже плакали: «Ой, когда же это произойдет, мы не доживем до этого дня!» Мы их успокаивали, внушали оптимизм, надежду. Понимаете, воспоминания этих людей, это тоже история – очень важная для нас; ведь они видели эту комнату еще до войны!

И вот именно поэтому Иван Петрович Саутов, который был тогда директором нашего музея, сделал так, что ВПЕРВЫЕ двери Янтарной комнаты открылись именно для них – для наших ветеранов, блокадников…

Я очень хорошо помню этот день, 9 мая. Первое открытие Янтарной комнаты. Это был вторник, выходной день в музее. Но для наших гостей двери его открылись. Мы все очень волновались – особенно наши ветераны, те, кто помнил эту комнату до войны. Боялись разочарования. И я, конечно, волновалась не меньше других…

Помню, мы вошли в Янтарную комнату и остановились. Наступило молчание. Молчали мои ветераны, я сама не могла выговорить ни слова, забыв о том, что я на работе и должна что-то рассказывать людям. Эта комната… она нас всех просто затянула в себя… Потом я опомнилась и стала говорить, даже не помню, что именно. Но и они, мне кажется, не слушали. Мы все были поражены, мы просто утонули в этой комнате невероятной красоты, невероятной энергетики. Эту минуту молчания я хорошо запомнила.

Потом мы их поили чаем с бутербродами и тут-то они разговорились, стали вспоминать, что было раньше. И почти каждый произнес такие две фразы.

Первая: «Слава богу, дожили!»

И вторая: «Такой красоты не видели. Эта комната лучше старой!» Это воспоминание о первом посещении Янтарной комнаты нашими гостями останется у меня на всю жизнь…

[7]

В Историческом музее хранится огромное количество памятников истории: пять миллионов музейных предметов и четырнадцать миллионов листов документальных материалов – это почти на два миллиона музейных предметов больше, чем в фондах Государственного Эрмитажа. Конечно, далеко не все произведения живописи и декоративно-прикладного искусства являются шедеврами мирового уровня, но все они – свидетельства эпохи, яркие явления своего времени, как, например, обширная коллекция детских рисунков периода Февральской революции и Первой мировой войны.

Более сорока лет я проработала в Историческом музее – сначала как реставратор, потом как научный сотрудник, хранитель фонда графики XIX века, так что мне довелось подержать в руках около двадцати тысяч произведений искусства, либо приводя их в порядок в реставрационной мастерской, либо изучая в фонде. И чего только мне не приходилось реставрировать: книги рукописные и печатные, газеты, документы разного рода, плакаты, карты, гравюры, рисунки, акварели и пастели – и даже шоколадку! Музей готовил выставку рекламного плаката и упаковки, а внутри одной из оберток сохранился кусочек шоколадки – он треснул, и пришлось эту трещину подклеить, чтобы не разваливался дальше.

Условия для работы, к сожалению, не всегда были соответствующие. Отдел реставрации в 1970-е годы обитал в Новодевичьем монастыре, который в те давние времена являлся филиалом Исторического музея. Реставраторы графики делили с реставраторами темперной живописи анфиладу комнат третьего этажа Мариинского корпуса. И вот представьте себе: конец ноября, холодно, – а в монастыре все еще не топят. Но карту, над которой я работаю, обязательно надо сдать к сроку – выставка! Я сижу в валенках и в двадцати кофтах рядом с обогревателем и, надев перчатки, занимаюсь тонировками. Думаю, градусов восемь было в помещении. Ничего, все сдала вовремя и даже не заболела.

Трудно было и с реставрационной фотосъемкой большеформатных предметов – огромную карту Лондона, к примеру, пришлось вынести на улицу, прикрепить на стену здания и так фотографировать. А знамя Брюса – еще большего размера! – снимали, положив на расстеленную на газоне пленку, – а на балконе стоял фотограф, который долго ловил подходящий свет, стараясь, чтобы на знамя не попала тень от большой березы.

Иногда совершались удивительные открытия: например, при реставрации мужского портрета работы П. Ф. Соколова акварель вынули из рамки и обнаружили второй портрет того же персонажа – графический, контурный. Вероятно, это был набросок с натуры, а потом художник обвел карандашный рисунок черной краской, положил сверху лист тонкой бумаги, сквозь который рисунок просвечивал, и писал по нему акварелью. Такая работа на просвет позволила Соколову добиться эффекта необычайной чистоты и нежности акварели, а просвечивающий с тыльной стороны жесткий контурный рисунок придал мужественность лицу модели и завершенность образу.

Конечно, гораздо больше открытий совершают исследователи! Работа искусствоведа вообще сродни работе детектива. С очень интересным случаем, например, пришлось мне столкнуться в фондах графики отдела ИЗО Исторического музея. Еще принимая фонд, я обратила внимание на две парные пастели: дама в белом платье и господин в синем мундире. Портреты поступили в музей из коллекции Петра Ивановича Щукина в 1908 году. Чем-то эти портреты отличались от остальных пастелей XVIII века, хотя выглядели вполне подлинными. К тому же подрамники портретов сзади были заклеены листами старинной бумаги с рукописным текстом, который начинался на обороте женского портрета и продолжался на обороте мужского. Я обратилась за помощью к коллегам из отдела рукописей, они прочли текст – оказалось, что это межевая роспись 1770 года, «учиненная» во Владимирском уезде. Потом я посмотрела в инвентарную книгу и изумилась: авторство приписывалось Дмитрию Левицкому! Это же сенсация – до сих пор не было известно ни одной его работы в технике пастели!

Но я сразу засомневалась, потому что на работу Левицкого эти портреты никак не тянули, зато очень хорошо вписывались в круг работ пастелиста Иоганна Барду. Художник этот загадочный, известно про него очень мало, к тому же существовало еще два пастелиста с такой фамилией – Пауль Йозеф и Карл, что вносило дополнительную путаницу. Один солидный «Словарь художников» даже поместил статью, в которой ловко объединил Карла и Иоганна в одну личность. Правда, работал он в России в 1780-х годах, а межевые росписи на обороте 1770 года… Но, с другой стороны, ничто не мешало владельцу заклеить оборот старой ненужной бумагой…

В инвентаре было сказано, что на портретах есть авторская подпись, но под рамой и окантовкой этого никак не видно. Вот тут и пригодились мои навыки реставратора! Когда я сняла раму с мужского портрета и отделила бумажный задник с межевой росписью, под ним обнаружилась еще одна бумага – газета начала XX века! На обрывке не было названия, но дату определить удалось по одной из заметок, в которой упоминалось о судебном процессе над П. П. Шмидтом, проходившем в феврале 1906 года. Стало понятно, когда пастель монтировали в раму и заклеили задником: в период между 1906 (газета) и 1908 годами, когда портреты поступили в Музей П. И. Щукина.

После демонтажа можно было как следует рассмотреть портрет. Подпись «Левицкого» была написана четким каллиграфическим почерком печатными буквами и выполнена розоватой гуашью или акварелью, но не пастелью. Ничего общего с оригинальной подписью Д. Левицкого, известной по его масляной живописи! Скорее всего, подпись была добавлена тогда же, когда наклеили на задник газету и межевую роспись. И тогда же для пущего эффекта неведомый поновитель подретушировал изображения тонким черным штрихом (вероятно, углем). Он «прошелся» по завиткам локонов, по теням на лице и одежде и в два раза увеличил ширину бровей персонажа – очевидно, чтобы приблизить портрет к образам, созданным Левицким. Именно эта ретушь и придала пастелям непривычную для них четкость. Художники-пастелисты конца XVIII века мягко растушевывали пигмент пастели, избегали чисто черного цвета, нанося тонкие серые или белые линии на изображения волос или делая блики.

Стало ясно, что кто-то ловко провел Петра Ивановича Щукина, продав ему парные портреты как работы Дмитрия Левицкого. На самом же деле – это подлинные пастели конца XVIII века, вероятнее всего написанные Иоганном Барду, – что подтвердил иконографический и стилистический анализ.

Со второй половины XIX века в России вместе с расцветом собирательства начался и расцвет индустрии подделок (и не только в России). В массовом порядке подделывали иконы, предметы мебели, картины – так мастерски, что определить подделку в то время не представлялось возможным. Интересная история связана и с портретом Емельяна Пугачева, долгое время украшавшим старую экспозицию Исторического музея. Портрет атамана, по легенде написанный на обороте холста, был выполнен поверх портрета Екатерины II. Поскольку Пугачев выдавал себя за императора Петра III, законную власть которого узурпировала Екатерина, в этом была определенная пропагандистская логика.

На частично расчищенном холсте из-под верхнего слоя живописи действительно проступало изображение дамы: над мрачной физиономией самозванца виднелась часть женской головки, а фигура была одета с одной стороны в мужской плащ, с другой – в белое платье с голубой орденской лентой. Решили провести технико-технологические исследования и выяснили, что и дама – никакая не Екатерина, а, вероятно, одна из ее фрейлин, и Пугачев – не Пугачев! Нет, персонаж, конечно же, изображает Пугачева, но написан он гораздо позже – в конце XIX века, возможно, специально к столетнему юбилею Пугачевского мятежа. Так что Исторический музей с радостью ухватился за подобный экспонат. И пусть это не раритет, созданный чуть ли не в ставке Пугачева, – подобный портрет вполне достоин находиться в коллекции музея как образец ловкого приспособления произведений искусства к требованиям исторического момента.

[8]

Мне часто доводилось слышать о том, что посещение музеев особым образом влияло на человека, пробуждало у него интерес к искусству или способности к творчеству. В моей жизни все произошло несколько иначе: скорее, творчество привело меня в музей. И это положило начало не только новому этапу в жизни и в моих литературных занятиях, но также способствовало переоценке взглядов на музей в целом.

Великий князь Константин Константинович Романов

В детстве и юности мне не приходилось бывать в крупных музеях, а те, что есть в родном городе, казались слишком академичными и скучными.

Возможно, сложившееся мнение так бы и осталось неизменным на всю жизнь, если бы, будучи уже взрослой, я не оказалась в числе финалистов Международного поэтического конкурса имени К. Р. – Великого князя Константина Константиновича Романова. После церемонии награждения, проходившей в Мраморном дворце, победителей и финалистов пригласили на небольшую экскурсию по личным покоям Константина Константиновича Романова, которые стали доступны для посещения лишь с 1998 года. Когда из гостиной, где проходило награждение, мы перешли в небольшую обшитую деревом прихожую, а затем – в библиотеку Великого князя, возникло ощущение, что я переместилась во времени на век назад.

Музыкальная гостиная с роялем

Рабочий стол К. Р.

Библиотека

Приглушенный свет, запах сухого дерева, исходящий от старинного скрипучего паркета, резной мебели и книг. Никаких экспонатов за толстыми стеклами, никаких табличек с датами и историческими справками. Просто уютные комнаты, хозяин которых, казалось, отлучился лишь на минутку, и вот-вот войдет, застав нас врасплох. Облик библиотеки был воссоздан сотрудниками музея, несмотря на то что многие вещи оказались утрачены или вывезены за границу и вернуть их не представлялось возможным. Сохранились подлинные книжные полки, а книги позже подобрали в соответствии с сохранившимся каталогом.

Далее мы прошли в загадочную музыкальную комнату со сводчатым потолком, рассчитанную на небольшое количество гостей. Как оказалось, интерьер здесь в точности повторяет обстановку готической капеллы в одном из старинных соборов немецкого города Аахена. Великий князь очень любил немецкую готическую архитектуру. Стены комнаты когда-то покрывала тисненая кожа, а теперь это лишь золотистые узоры на синем фоне.

Рабочий кабинет Константина Константиновича с маленькой потайной молельней за одним из стеллажей, несмотря на изысканность, произвел впечатление уютной обители, служащей не только для творческой работы, но и для духовного уединения. Даже ореховый кабинет, предназначенный для приема официальных делегаций, больше походил на гостиную, располагающую к дружеским беседам у камина.

Известно, что в личные покои допускались только самые близкие: князь не любил парадного блеска и мишуры, а литературное творчество в те времена считалось неприемлемым занятием для царственной особы. Удивительно было находиться в этих комнатах, где в свое время побывали не только молодые поэты и художники, которым покровительствовал К. Р., но и Достоевский, Гончаров, Чайковский.

Какая насыщенная литературная и музыкальная жизнь протекала в этих изысканных, но по-домашнему теплых покоях! Все предметы словно оживали в рассказах экскурсовода, наполняясь движением: горел огонь в камине, перо выводило вязь поэтических строк, шелестели страницы старинных книг, пели клавиши рояля, велись неспешные дружеские беседы и горячие литературные споры. Конечно, примечателен тот факт, что и скончался Константин Константинович в одном из этих покоев – на небольшом диванчике в личной комнате, появившейся позже остальных – в 1912 году. Наверное, это еще одна причина, почему комнаты, несмотря на все перипетии времени, сохранили живой и немного мистический отпечаток.

В итоге сравнительно недолгая, но необычная экскурсия не только познакомила меня с незаурядной и в некотором роде таинственной личностью К. Р., но и полностью изменила мое прежнее мнение о музеях.

Как представитель царской семьи, чья жизнь с рождения положена на алтарь государственных интересов, может быть тонкой художественной натурой, предпочитающей парадным залам домашний уют, так и музей – отнюдь не только средоточие сухих научных фактов и безжизненных экспонатов. Я поняла, что, несмотря на великолепие и ослепительную роскошь крупнейших мировых сокровищниц, такие «домашние» музеи-квартиры мне гораздо ближе. Ведь они словно хранят частичку души их обитателей. Кажется, и после смерти Великого князя его образ продолжает покровительствовать творческим натурам, благословляя на дальнейшее развитие тех, кому посчастливилось побывать у него в гостях.

[9]

Перед глазами, как сегодня, первый день работы музея, его открытие – 10 февраля 1990 года. И запомнился он так ярко не только потому, что было открытие, пастернаковская метельная зима, «лепившая на стекле кружки и стрелы», гости, праздничная суета… Запомнился необычным незапланированным событием, как оказалось, самым важным, сакральным для дальнейшей жизни музея.

Традиционное разрезание ленточки, множество людей, заполонивших двенадцать квадратных метров, на которых когда-то в годы войны на две зимы «обосновал свой труд» Борис Леонидович… Комната, как и тогда, «… светлая и уютная, но неважно побелена. Посредине стены обозначен бордюр с черными и красными птицами. Рабочий стол Бориса Леонидовича и несколько стульев. В углу подобие шкафчика… На столе чернильница, кучка карандашей, лезвия для бритвы, стопка старых писем…»[10]

Комната Бориса Пастернака

Вот уже произнесены все обязательные речи, проведена экскурсия по экспозиции комнаты, слово предоставлено художнику музея – М. Я. Гисматулину. Высокий, импозантный, красивый, обладающий бархатным тенором, он читает любимого «Гамлета», сразу завладев вниманием гостей:

Вдруг – стук в окно. Все замерли, затаили дыхание (это же второй этаж!) и разом повернули головы к окну. Маленькая птичка сидела на подоконнике и деловито и настойчиво просилась внутрь. Так продолжалось минуты две: все, изумленные, молчали, птичка продолжала стучать.

«Это же душа Бориса Пастернака вернулась сюда и хочет здесь поселиться…», – раздался голос художника.

Случилось чудо – все поверили! Все разом заговорили, что так оно и есть, что это знак свыше, что, конечно же, это не что иное, как душа поэта, которой здесь было когда-то очень хорошо, ведь он сам признавался: «Нигде, как в Чистополе, мне так свободно и спокойно не жилось, не писалось и не дышалось…» Никто не собирался покидать комнату, стали читать стихи, вспоминать эпизоды его жизни в эвакуации, цитировать его высказывания о Чистополе…

А птичка продолжала с упорством напоминать о себе… Открыли окно – она перелетела на растущее перед окном дерево и с любопытством поглядела на людей. Проникший в комнату холод заставил нас закрыть створки.

Зимой смеркается рано. Все понемногу успокоились и потихоньку разошлись.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день я вновь увидела эту птичку на подоконнике за тем же самым занятием – она периодически стучала в стекло, как только в комнату заходили посетители. И так продолжалось три дня. А потом она улетела.

Она улетела, а душа Бориса Пастернака осталась. Теперь, через двадцать шесть лет работы в музее, я это точно знаю.

«Я поражена необыкновенной атмосферой музея. Это, наверное, потому, что здесь сохранен и жив дух Бориса Леонидовича…», «Увозим теплое чувство встречи с Б. Пастернаком…», «Эти стены согреты дыханием поэта…» – это лишь небольшая часть выписок из Книги отзывов музея, но они и есть доказательство соприкосновения с живущей здесь душой великого писателя.

На зов души Бориса Пастернака идут в маленький провинциальный музей ежегодно десятки тысяч людей, «не хлебом единым» живущих, чтобы вместе с ним продолжать «жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья».