Глава 8. Уттесунк
На землях онондага заседал Большой Совет. Сахемы уже выкурили свои трубки, уже огласили имена всех погибших за последний год. Проявили, как полагается, скорбь. Воздали каждому дань уважения.
Девять сахемов от могавков, восемь – от сенека, девять – от онейда, десять – от кайюга и четырнадцать – от онондага. Все они собрались у подножия Великого Дерева Мира, чтобы высказаться и договориться, наконец, насчёт того, как быть с проклятыми гуронами. Долгая война с ними истощала ходеносауни4 – людей длинного дома.
Уттесунк, сын Дайо-Хого, великого сахема могавков, хотел бы тоже быть на этом Совете. Он бы высказался, проголосовал за войну. Но ни возраст, ни положение пока не позволяли ему этого. Он мог только надеяться, что сахемы примут то решение, которого он так желал.
Он ждал, когда вернётся в деревню делегация, принимавшая участие в Совете. Думал: если повезёт, они, могавки, снова отправятся воевать. И он тоже уйдёт с воинами.
Уттесунк готов был к войне. Он ждал её, чтобы иметь возможность снова проявить свою доблесть.
*
Он сидел у входа в длинный дом, ждал своих товарищей, с которыми собирался охотиться. Смотрел на большую белую собаку, которая явилась неизвестно откуда и вот уже второй день оставалась у порога дома, в котором он жил.
Уттесунк смотрел на пса, молчал. И тот глядел на него, не двигался.
– Ты пришёл, чтобы стать жертвой? – спросил наконец молодой индеец.
Животное вздохнуло и улеглось у его ног.
– Так и будет, – сказал тихо Уттесунк. – Когда придёт пора, ты будешь преподнесён Таронхайвакону, как того требует обычай.
Он ласково коснулся рукой головы пса.
– Оставайся.
Уттесунк не удивился появлению собаки. Ведь несколько ночей назад ему явился Таронхайвакон – сын бога Неба и внук богини Земли. Явился в плаще из собачьих шкур, уселся на его ложе, коснулся его груди – так, что горячие иглы пронзили тело Уттесунка. Ему снилось, что он проснулся. И между тем он точно знал, что спит.
Таронхайвакон долго пристально смотрел на него. Потом сказал:
– Ты хочешь прославиться? И вместо того, чтобы идти за славой, ждёшь, когда она сама придёт к тебе?
Он покачал головой укоризненно.
– Иди и охоться. Там, на тропе охоты, ты найдёшь всё, что тебе нужно.
– Что это – всё? – спросил Уттесунк, усаживаясь на ложе.
– Твоя охота будет удачной. Твоя добыча будет велика, твоя жизнь переменится. Иди и охоться, – повторил Таронхайвакон.
Едва проснувшись тогда, Уттесунк направился в дом к матери. Он не стал разговаривать со своими товарищами – пророчество жгло его уста. А он знал, – каждый индеец знает это с детства! – пока пророчество не исполнится, о нём можно рассказывать лишь членам семьи.
Мать встретила его радостно. Поставила перед ним горшок с варёными бобами. Выслушала его. Сказала:
– Ты пережил шестнадцать зим и прошёл испытания. Ты мужчина и воин. Тебе не нужны мои советы, чтобы решать, следовать ли выбранным тобой путём.
Она улыбнулась, заметив смущение сына.
– Иди и делай то, что велел тебе Таронхайвакон.
Уттесунк был доволен.
Он вернулся в свой дом. Подозвал ещё двух молодых сородичей – тех, с которыми всего несколько лун назад проходил обряд посвящения в воины. Сказал:
– Если мы убьём лося, в деревне будет праздник. А, возможно, нам повезёт, и мы выследим не одного лося, а целое стадо. Я знаю, там, за рекой, в осиннике, часто пасутся лоси. Если мы убьём их, мы обеспечим мясом деревню. Можно ли от этого отказываться?
Его друзья согласились – нельзя.
Надо только сказать Учителю. Он будет недоволен, если они без его разрешения пропустят тренировки.
*
Уттесунк старался не проявлять нетерпения. Но выдержка в этот раз давалась ему непросто.
Сидя теперь перед домом в ожидании товарищей, он думал: «Возможно, сейчас уже члены Совета празднуют его окончание. И скоро они разойдутся, распрощаются. Пройдут горами, перейдут вброд реки, с песнями, приплясывая, ступят на территории своих селений. И отец его тоже окажется дома.
Если ему и его братьям посчастливится, они успеют добыть лося или даже нескольких лосей до того, как делегация могавков вернётся в родную деревню. И тогда они смогут устроить большое празднество в честь возвращения великого сахема.
Он говорил себе, что беспокоится о том лишь, как бы не оплошать, не упустить зверя, не вернуться с охоты без добычи. Но обмануть себя не мог. Его тревожила не так первая часть пророчества, обещавшая ему успешную охоту, как вторая – та, что касалась женитьбы.
В самом конце, уже собираясь покинуть его, Таронхайвакон сказал: «На тропе, что тебя позовёт, ждёт тебя жена – женщина народа большой горы, дочь клана Медведя5. Не пропусти её».
Уттесунк думал: «Как можно пропустить ту, которая предназначена тебе в жёны? Что может помешать узнаванию?»
Ни одна женщина в селении до сих пор не нравилась ему настолько, чтобы он пожелал заполучить её в жены. Но он был уверен: если есть такая на свете, он, увидев её, сразу это поймёт.
Он был уверен и всё-таки волновался. Представлял себе эту встречу, и его бросало в жар.
Уттесунк вспоминал ласки, которыми награждали друг друга отец с матерью. А он лежал на соседнем ложе, слушал прерывистое их дыхание, смотрел на блестящие от пота и медвежьего жира бедра отца, движущиеся между ног матери, и чувствовал вот это самое – жар, рождающийся в низу его живота и распространяющийся по всему телу, до макушки, до кончиков пальцев.
Будет ли рад отец, – думал молодой могавк – когда узнает, что Великое божество напророчило ему, Уттесунку, жену? Не скажет ли он, что сыну великого сахема следовало бы сначала проявить свои воинские качества?
Мать не сказала. Хотя в её глазах он увидел сомнение – мелькнуло и пропало.
Шестнадцать зим – короткий срок. Он и сам знал это. Совсем ещё недавно ни одна мать не стала бы присматривать жену для своего сына до того, как тот проживёт двадцать пять зим. Но с некоторых пор всё стало по-другому. И теперь многие женились гораздо раньше.
Уттесунк был удивлён тем, как сильно билось теперь его сердце.
«Мать не стала возражать, – радовался он. – Не стала».
Она посмотрела на него и сказала:
– Снами нельзя пренебрегать. Иди и возвращайся.
И он теперь закрывал глаза, справляясь с волнением. Представлял себе, как войдёт его будущая жена в дом, неся в руках маисовые лепёшки, как отдарится его мать добытым им на охоте мясом лося.
Сны всегда сбываются, думал.
Всегда.
*
Клементина брела по тропинке в сторону берёзовой рощи – той самой, где в прошлый раз она в сопровождении Рамболя и Клодин собирала ягоды мичеллы.
В этот раз она отправилась в лес одна.
Клодин занималась заготовками. У Рамболя с самого утра была назначена какая-то встреча, которая грозила затянуться до вечера. Клементина не стала ему даже предлагать сопровождать её. Возможно, он согласился бы составить ей компанию, – не сегодня, так в другой раз – но Клементине совсем не хотелось заставлять его скучать рядом с собой, пока она станет наполнять корзину ягодами.
И, конечно, она не могла забыть недавнюю их с мужем ссору.
Клементина, безусловно, готова была принять во внимание негодование Оливье де Лоранса по поводу частых её с Рамболем прогулок. Сделать это было тем более просто, что Этьен Рамболь планировал покинуть Квебек в самое ближайшее время.
Клементина отказалась бы и от многого другого, если бы это хоть сколько-нибудь способствовало установлению мира в их доме. Но неприятность состояла в том, что как бы она ни старалась, что бы ни делала, ничто не успокаивало её мужа, не примиряло его с теперешним его положением.
Она даже не была уверена, что в дело – в ней. Не будь её, думала Клементина, он и тогда не чувствовал бы себя счастливым.
*
Ступив под сень деревьев, Клементина вдохнула прохладный осенний воздух полной грудью. Прислонилась к стволу, задрала голову, стала смотреть вверх.
Между кронами синело небо.
Был ясный день. И солнце – не жаркое, но умиротворяющее – пронизывало березняк насквозь, расцвечивало золотом пожухлую траву.
В лесу было тихо. Только где-то вдали едва слышно чирикала какая-то птаха да шуршала листва под ногами Клементины.
Лес стал прозрачнее. И на ветвях берёз теперь редкими сполохами мерцали пожелтевшие, но не успевшие ещё осыпаться листья.
Клементина прижалась щекой к белому стволу. Прикрыла глаза.
Попыталась отогнать от себя вдруг вновь нахлынувшее на неё чувство одиночества.
Северак и Рамболь – ей несложно было признаться – играли в этом её настроении не последнюю роль. Она ругала себя, уговаривала, что не имеет права на их внимание, что не должна огорчаться, если они теперь не так уж стремятся быть с нею рядом.
Клементина убеждала себя – старалась изо всех сил. Но старания её были по большей части тщетными. И она всё пыталась найти причину этому, понять, что и где она делает не так?
*
Клементина так и замерла – задумалась. Стояла, обхватив обеими руками берёзовый ствол. Вспоминала.
Устав от упрёков мужа, она уже почти отказалась от дальних прогулок, ограничила свои выходы в город посещениями церкви. Большую часть времени проводила дома. Чтобы не скучать, пыталась найти себе занятия. Книг в доме не было, вышивать она не любила.
Она занимала себя, как могла: пекла пироги, готовила наравне со своими девушками обеды, убиралась в доме.
Пироги Клодин сразу относила беднякам – старикам, не имевшим в городе родни. От уборки девушки старались её оградить. Но сделать это им удавалось не так уж часто.
Она даже несколько раз бралась стирать, хотя это, последнее, действительно было для неё слишком тяжело. И Оливье…
Оливье де Лоранс, заставший её однажды за стиркой, раскричался так, что она испугалась, как бы звуки скандала не достигли соседских домов.
– Я предпочёл бы испытать на себе гнев короля, – кричал он, – чем жениться на вас, если бы знал, что быть прачкой – предел ваших мечтаний! Неужели вы не понимаете, что выглядите нелепо! Стыдно! Позорно!
Она выслушала тогда всё до последнего слова.
– Как вы мне надоели, – дослушав, проговорила тихо.
Он опешил, замолчал. Вышел из комнаты, позабыв прикрыть за собой дверь.
*
Клементина улыбнулась, вспомнив, тогдашнее выражение лица Оливье. Слава Богу, подумала, её перестало огорчать бесконечное брюзжание мужа. Продолжай она переживать об их не сложившихся отношениях, насколько тяжелее ей было бы жить!
Клементина смахнула коснувшуюся лица паутинку. Оторвалась, наконец, от берёзы.
Укорила себя за бездействие – взялась собирать ягоды. Одновременно задумалась снова, вернулась в воспоминания.
Она методично изнуряла себя работой.
К вечеру уставала так, что у неё не было сил говорить и двигаться. И всё равно через пелену усталости, застилавшую глаза, через недвижность мышц и безучастность разума пробивалось отчаяние – она чувствовала себя одинокой.
Северак и Рамболь, недавно ещё дарившие ей немало душевного тепла, теперь свои силы, свои порывы и устремления отдавали другой цели и другому человеку. И, думая о нём, Клементина с трудом справлялась с раздражением.
О существовании это «другого» человека она узнала от Северака.
– Отчего вы стали редко бывать дома? – спросила она его однажды.
Покраснела, сообразив, что причину этого, возможно, ей совсем не следовало бы знать. Однако Северак рассмеялся, заметив её смущение. Ответил весело:
– Мой друг, господин де Мориньер, прибыл в Квебек с одним из последних кораблей. И я очень рад этому. Я не знаю человека более целеустремлённого и настойчивого. Теперь я уверен, у меня совсем не останется времени на безделье.
– Будто бы до сих пор вы позволяли себе бездельничать, – пожала она тогда плечами.
Она не знала ещё, как часто это имя будет заставлять её досадовать
– Мне надо увидеться с господином де Мориньером…
– Я обещал господину де Мориньеру потренироваться с ним на шпагах…
– Мы с господином де Мориньером собираемся на Орлеанский остров…
– …в путешествие вдоль Святого Лаврентия…
– …на другую сторону Лаврентия – осмотреть пару заброшенных фортов…
И Северак, и Рамболь произносили это имя с раздражающим Клементину энтузиазмом.
– Я обещал…
– Мы планировали…
– На завтра назначена…
Это невозможно было слушать.
*
Клементина наполнила наконец корзину мичеллой. Провела в последний раз ладонью по тёмным, блестящим листьям, стелющимся по земле. Присела на поваленный ствол.
Взяла одну ягоду мичеллы в рот – та была совершенно безвкусной. Клементина улыбнулась, вспомнив ягоды другие – недавно ею открытые. Те были кислые, с лёгкой горчинкой. Красные, с плотной кожицей, они лопались на языке и заставляли Клементину морщиться.
Клементина тихо засмеялась – индианка, протягивавшая ей тогда в ладони горсть ягод, ожидала совсем другой реакции. Она причмокивала губами, цокала языком и всячески изображала удовольствие.
Произносила что-то странное:
– Сассаменеш, – твердила индеанка. – Сассаменеш6. Очень вкусно.
И Клементина не смогла её разочаровать. Она проглотила одну ягоду, потом вторую. Потом долго наблюдала за тем, как женщины готовили пеммикан – перетирали ягоды сассаменеш, смешивали их с сушёным мясом и жиром. Закладывали смесь в кожаные мешки.
– Зачем это? – спросила Клементина тогда.
– Зимой в долгих походах он даёт много сил, – отвечала важно индианка. – Очень хороший пеммикан7.
*
«Надо узнать, – думала Клементина теперь, лениво перекатывая кончиками пальцев ягоды в корзине, – где в этих местах собирают сассаменеш».
Клементина сидела, уговаривала себя – ещё немного покоя, и она отправится в обратный путь. Но неожиданный треск за спиной – будто кто-то очень тяжёлый прокладывал себе дорогу через кустарник – заставил её подняться раньше, чем она планировала.
Она не встревожилась поначалу. Повернулась, посмотрела в направлении, откуда раздавались звуки. За переплетёнными ветвями, густо покрытыми плотными мелкими листьями, она никак не могла разглядеть, кто же создаёт весь этот шум. Смотрела – скорее с любопытством, чем с волнением – на упругую дрожь высоких кустов.
Думала почему-то, что сейчас на неё выйдет человек – будто встречу в лесу с чужаком можно было считать безопасной. Только когда, раздвигая, разваливая по сторонам ветки кустарника, на неё выбрел медведь, Клементина испугалась. Отступила на шаг. Затаила в ужасе дыхание.
Большой чёрный зверь вывалился из кустов, замер на мгновение-другое. Потом замотал головой – по сравнению с туловищем она казалась какой-то слишком маленькой.
Зарычал негромко. Пошёл на Клементину – медленно, не сводя с неё взгляда.
*
До Клементины донёсся резкий запах дикого зверя. Медведь приближался, а она никак не могла решить, что ей теперь делать. Бежать было бессмысленно. Можно ли рассчитывать на то, что она сумеет убежать? В её-то состоянии!
Она пристально смотрела на приближающегося зверя. И вдруг заговорила. Громко, повелительно. Протянула к нему руку.
Медведь остановился, поднялся на задние лапы. Выпрямился. Стоял, покачивался. Глядел на неё мелкими, налитыми кровью глазами-бусинами. А она всё говорила и говорила – не понимала что именно. Как если бы кто-то другой управлял её губами, языком, гортанью.
Звуки её речи, кажется, привели зверя в замешательство. Он опустился на толстый зад. Какое-то время смотрел на неё ещё, потом, тряхнув головой, развернулся и медленно, переваливаясь с бока на бок, направился обратно в лес – через кусты, ломая ветки и издавая недовольное рычание.
Клементина стояла, оцепенев.
Даже когда животное окончательно скрылось из поля зрения, она всё никак не могла прийти в себя. Продолжала стоять. Прислушивалась, вглядывалась в глубину переменившегося в мгновение ока пространства вокруг.
Лес стал совсем другим – настороженным, затаённым. И Клементина почувствовала себя странно – как если бы вдруг обострились в одно мгновение все её чувства. Она стала лучше слышать, видеть, ощущать. Может, именно поэтому она поняла в этот момент, что рядом кто-то есть.
Не стала озираться. Просто повернула голову, посмотрела на группу стоящих невдалеке елей. Оттуда исходило нечто, отдалённо предупреждающее об опасности. И в то же время именно теперь Клементина понимала, что тот, кто находится там – не несёт с собой угрозы.
Она расправила плечи. Сделала шаг навстречу. И не удивилась, когда дрогнули ветви, раздвинулись слегка. И оттуда, из тёмной еловой глубины, протянулся к ней взгляд – внимательный, сторожкий. Одобрительный.
*
Не было ничего случайного в том, что Уттесунк оказался теперь здесь – на другом берегу Лаврентия, так близко к домам этих проклятых белых. Он знал, что судьба ждёт его на этом берегу.
Всю первую ночь он говорил с Великим Духом. Шептал, кричал, снова шептал:
– Великий Дух! Дай мне острое зрение, чтобы выследить большого и сильного Лося, дай мне силы, чтобы нанести ему смертельный удар. О, великий Лось, прости меня за то, что я собираюсь тебя убить. Мне нужны твоя сила, твоё сердце, твоя мудрость. Великий Дух, направь мою стрелу.
Всю ночь он пел свою песню. Просил Великий Дух о помощи, испрашивал прощения у Лося за то, что намеревался его убить.
На вторую ночь он просил видения.
К этому времени они – три молодых охотника племени могавков – уже выследили группу лосей: двух самок и одного самца. До того, как им повезло увидеть животных воочию, они долго спорили, вглядываясь в оставленные животными следы.
– Две самки и детёныш, – говорил один.
– Этот след слишком глубок для самки. Это след самца, – качал головой другой. – Самка, взрослый самец и детёныш.
Уттесунк не спорил. Он шёл по следам лосей и ждал, когда сбудется пророчество великого Таронхайвакона. Вспоминал: «Там, на тропе охоты, ждёт тебя женщина, дочь клана Медведя. Не пропусти её».
Когда охота была закончена и наступила третья их ночь в лесу, два его друга уснули. А он сидел, вглядывался в темноту. Ждал видения.
И в какой-то момент оно явилось. У самого лица его всплеснул крыльями ястреб, взлетел, описал круг. Потом другой круг. Третий. Взмыл в небо, которое вдруг сделалось светло-розовым. Скользнул к земле, снова поднялся к небу. И полетел – над кронами деревьев, через реку, на тот берег, мимо сверкающей под лучами Отца-Солнца скалы, мимо впивающихся в небо острых зубцов города, выстроенного белыми. Там покружил над лесом – Уттесунку казалось, он сам летит за ястребом. Не так быстро, не так высоко, но летит. И когда ястреб, издав торжествующий клёкот, сделал очередной круг над берёзами и выронил перо – будто обозначил место, куда следовало стремиться молодому индейцу, – Уттесунк вздрогнул.
Открыл глаза.
Он оставил своих друзей свежевать добычу, а сам направился к берегу. Идти было далеко. Он рассчитывал, что успеет добраться до реки до того, как сядет солнце. Не шёл – бесшумно скользил по тропе.
Перебравшись на другой берег, опустился на колени, приложил ухо к земле. Он искал медведя. Выслушивал его шаги среди других шагов, выискивал следы. Отмечал царапины на стволе, обломанные ветки, примятые полосы травы. Наткнувшись на отпечатки лап на влажной земле, воскликнул радостно:
– Угх! Благодарю тебя, Великий Дух! Охквари8 приведёт меня туда, куда надо.
Уттесунк был уверен – он идёт по той самой тропе, о которой говорил Таронхайвакон. Ещё стоя на той стороне реки, он знал, что ему следует делать. Лес подталкивал его в спину, волны Лаврентия направляли каноэ. Чужой берег принял его в свои объятия. Он всё делал правильно.
Только, увидев Клементину, ненадолго засомневался – Таронхайвакон говорил «сенека».
До тех пор сомневался, пока не выпрямилась, не заговорила эта белая женщина – горячо, пылко, убедительно. Она приказывала, и зверь повиновался. Уттесунк не шевелился. Внимательно следил за чёрным охквари, держал наготове нож. Но знал, нутром чувствовал, что этот медведь не станет его добычей. Этот чёрный, с белым пятном на груди, медведь – страж его женщины. Её животное силы.
Смотрел на женщину с восторгом – великий дух заключён внутри неё. Такая достойна стать его женой! – думал. Оттого не удивился, когда женщина направила на него свой взгляд – горячий, неотступный. Он жёг Уттесунка, несмотря на ветви, укрывающие его, и грубость его кожи.
Уттесунк раздвинул ветки, обнаруживая своё присутствие. Потом и вовсе шагнул, выступил из-за елей. Принял позу горделивую, выставив вперёд одну ногу. Смотрел на неё пристально.
Когда она коснулась ладонями щёк, все сомнения пропали: это была она. Его женщина, его жена.
«Моё сердце – рядом с твоим сердцем», – говорил ему жест.
Он ещё раз оглядел её с ног до головы. Склонил голову, запоминая.
– Я приду за тобой, – сказал громко. – Когда тело твоё вновь станет твоим.
Увидев острый взгляд индейца, притаившегося за елями, уже шагнув к нему навстречу, Клементина вдруг почувствовала приступ дурноты – видимо, так с запозданием отреагировал организм на испытанный ею страх. У неё запылало лицо. И одновременно с этим заледенели пальцы. Чтобы прийти в себя, она прижала ладони к лицу.
Клементина не была уверена, что правильно поняла то, что произнёс молодой индеец. Он говорил резко, отрывисто и не слишком внятно – будто глотал часть произносимых слов. Чтобы сосредоточиться на его речи, она прикрыла глаза.
Когда Клементина их открыла, она была на поляне одна.