Глава 4. Просто «здравствуй»
На третий после ухода Леру день началась метель. И она продолжалась целую неделю. Клементине казалось, буре этой не будет конца. Каждое утро они с Вик просыпались в заметённом по крышу доме. Каждый день Клементина, едва поднявшись, расчищала выход, выбиралась наружу. И подолгу смотрела вдаль – пыталась хоть что-то разглядеть сквозь сплошную снежную пелену.
– Он вернётся! – шептала. – Непременно. Обязательно вернётся.
Изо всех сил старалась не пускать внутрь себя страх. Тот в отместку обхватывал её снаружи – леденил пальцы, обжигал мокрым щеки, пробегал мурашками по телу.
Несколько раз ей казалось, что она слышит шаги Леру. Однажды даже ей померещилась тень, мелькнувшая за затянутым пузырём окном. Она выскочила за дверь. Наткнулась на росомаху. Та стояла в нескольких шагах от Клементины, буравила её взглядом. Когда животное шевельнулось, наклонило ниже голову, прижалось будто бы к земле, Клементина в испуге бросилась обратно в дом. Заложила дверь, схватила Вик на руки. Та зарыдала, изогнулась, требуя свободы, едва не выскользнула из ослабевших вдруг материнских объятий.
Клементина с трудом удержала дочь. Чтобы не выронить, опустилась на шкуру у очага, прижала девочку к груди. Она старалась не бояться. Очень старалась. Гнала от себя дурные мысли. «Он вернётся, – шептала снова и снова. – Обязательно вернётся».
Она должна была в это верить, потому что иначе не знала, сумела ли бы она выжить.
Вик теперь часто плакала от голода. И Клементина всякий раз с трудом удерживалась от того, чтобы не зарыдать вместе с ней.
По многу раз в день прикладывала девочку к груди в надежде, что та сумеет добыть для себя хоть немного молока. Но всё было бесполезно.
Клементина варила маис и давала дочери пить отвар. Она вымачивала в воде маисовые лепёшки. Предлагала понемногу Вик. Однажды – где-то к концу первой недели – заметив, как осунулось детское личико, попыталась даже накормить девочку мясом. Но даже самыми маленькими кусочками, которые Клементине удавалось отделить от большого отваренного вместе с бобами куска, Вик давилась.
Так что к моменту, когда Жан-Батист Леру появился на пороге дома, обе – и Клементина, и Вик, – были издёрганы и выглядели исхудавшими от недостатка еды и беспокойства.
*
Они пропустили момент его появления. И он, Жан-Батист Леру, получил возможность недолго, всего мгновение-другое, понаблюдать от порога, как молодая женщина, сидевшая вполоборота к двери, нашёптывала что-то дочери. А та, почти целиком засунув кулачок в рот, внимательно слушала, распахнув глазёнки навстречу матери.
Потом женщина обернулась. И он успел увидеть, – это было несложно, всё происходило медленно, как во сне, – как менялось выражение её лица: от тоски и апатии через испуг, удивление, неверие – к радости. К такой восторженной радости, что у него вдруг заболело в груди.
*
Когда распахнулась дверь, Клементина вскочила. Она усадила Вик на шкуру, бросилась к вошедшему. Едва не кинулась ему на шею.
– Вы вернулись! – воскликнула ликующе. – Наконец-то вы вернулись!
Он взглянул на неё из-под кустистых бровей, молча отодвинул от себя.
Стащил заплечный мешок. С трудом – мешок выглядел очень тяжёлым – привалил его к стене. Вышел наружу, долго возился там в темноте. Снимал добытое с волокуш, что-то двигал, поправлял. Устанавливал, укреплял, утрамбовывал. Снег скрипел под его ногами. Ветер гудел в вершинах сосен.
Наконец дверь снова распахнулась. Леру втащил в дом огромный тюк. Замер над ним на мгновение – раздумывал будто. Потом подошёл к ней. Вплотную. Положил тяжёлую руку ей на затылок, всмотрелся в её лицо.
– Пока меня не было, ты что-то для себя решила? – спросил глухо.
Она молчала. Не отстранялась, но была напряжена.
Он сам отпустил её. Опустил руку. Отступил на шаг.
– Понятно, – сказал. – Тогда просто «здравствуй»!
*
Клементина занялась Вик – чтобы скрыть смущение.
Она так соскучилась! И так была счастлива, что он снова с ними! Она незаметно поглядывала в его сторону. Он осунулся, оброс щетиной. Выглядел усталым, почти измождённым. Если бы не страх быть снова неправильно понятой, она бы рассказала, как сильно ждала его, как боялась, что он не вернётся. Думала: налить бы тёплой воды в миску и побрить его. Убрать, счистить бы с его лица эту седую стариковскую маску. Вернуть на его лицо улыбку. Он перестал бы выглядеть таким пугающе-диким, таким чудовищно-неуступчивым. Таким старым.
– Вы ведь совсем не старик! – однажды она уже удивила его этим восклицанием
Он обтирался снегом в нескольких шагах от дома. Стоял полубоком, тёр плечи, лицо, шею. Снег комьями валился между пальцами, задерживался ненадолго на теле, потом таял, тонкими струйками стекал по разгорячённой коже.
Она, выглянув наружу и обнаружив эту картину, прислонилась к дверному косяку. Стояла, наблюдала. Не находила в себе силы вернуться в дом. Не то, чтобы она любовалась им – он не был красив. Но он был крепок и жилист, как виноградная лоза. И он был моложе, значительно моложе, чем она до тех пор думала.
Оттого, когда Леру обернулся, уставился на неё насмешливо:
– Что? Что смотришь?
Она ответила ему этим восклицанием:
– Вы ведь совсем не старик!
Как будто винила его в преднамеренном обмане.
Он пожал тогда плечами:
– Мне сорок два.
И отвернулся.
Она теперь вспоминала эту сцену. Машинально качала на коленях Вик. Никак не могла справиться с неловкостью, зародившейся в ней. Эта неловкость раздражала Клементину. Она понимала: нечаянно она обманула его ожидания. И это понимание рождало в ней одновременно досаду и раскаянье. Она должна была помнить. Она должна была удержаться.
Она говорила себе «должна» и раздражалась? В самом деле должна? Обязана скрывать симпатию? Благодарность? Беспокойство?
Отчего не может она радоваться человеку?
Она была благодарна ему за заботу о ней и её дочери и хотела проявить заботу в ответ. Она беспокоилась о нём. Она ждала его. Не глупо ли отрицать это? Нелепо вести себя суше, холоднее, чем того просит сердце! В жизни и так немало трудностей, бед. Одиночества, в конце концов.
*
Она сидела у себя в закутке и незаметно наблюдала за Леру.
Он сделал ещё несколько ходок к волокушам. Принёс какой-то бочонок, занёс его в пристройку. Потом заволок в дом ещё один мешок.
Наконец, сбросив с плеч бесформенную меховую куртку, подошёл к очагу. Уселся у самого огня.
Взглянул снова на неё.
– У нас есть что-нибудь поесть? Я голоден.
Она вскинулась. Усадила Вик в угол, бросилась в пристройку. Вернувшись, подвесила над огнём котелок, наполовину заполненный варёными бобами. Положила перед Леру несколько маисовых лепёшек. Собралась возвратиться к Вик. Но он ухватил её за руку:
– Поди. Разбери то, что я привёз. Там есть для тебя подарок.
Она хотела отказаться – ей не нужны подарки. Но он смотрел на неё с такой очевидной надеждой, с таким желанием порадовать её, что она не смогла сказать «нет». Направилась к тюку, ослабила стягивающие его кожаные ремни.
Склонилась к уложенным один к другому мешкам. Развязала первый, второй. Поднялась. Подошла к Леру.
– Столько еды! Вы привезли еды!
– Там сушёная морковь, тыква. Мука. Теперь твоя девочка будет сыта.
Она опустилась на колени, обхватила его сзади, прижалась к его спине.
Он не шелохнулся.
– Это не всё, – произнёс спустя время. – Когда я говорил о подарке, я имел в виду другое.
– Мне больше ничего не надо, – ответила она, счастливо улыбаясь.
– Посмотри, – проговорил он настойчиво.
Расцепил её руки. Встал сам. Подошёл к тюку, вынул откуда-то из глубины его свёрток. Протянул ей.
– Это тебе.
Подумал, улыбнулся стеснённо.
– И мне.
В свёртке обнаружилась одежда – простая, тёплая, крепко сшитая.
– Я хочу, чтобы ты вспомнила, что ты француженка, – сказал он, когда Клементина, развернув поданное ей, с изумлением засмотрелась на шерстяную юбку, синюю жилетку-корсет, на белый, украшенный вышивкой чепец.
– Я помню, – сказала тихо.
– Надень это.
Он впервые говорил с ней так – мягко, просительно. Протянул руку, коснулся её щеки. Она вспыхнула вдруг от одновременно обрушившихся на неё чувства благодарности и вины. Подняла на него взгляд.
– Прости, – прошептала. – Я не могу.
– Почему?
Она молчала. Смотрела на него. Не могла выговорить.
Он усмехнулся.
– А, понял. Думаешь, что за подарок придётся расплачиваться? Успокойся. Я не выпрашиваю подачек.
Клементина покраснела.
– Я и не имела в виду… – она совсем растерялась.
Он бросил резко:
– Я знаю, что ты имела в виду.
*
С того дня, как вернулся из далёкого путешествия Леру, зима, как сорвавшийся с цепи пёс, беспрерывно выла у порога. Засыпала слабых людишек снегом, вымораживала их дома. У тех, кто не сумел обеспечить себя запасами, отнимала надежду на пропитание.
Если бы не Леру, – думала всякий раз Клементина – она не выжила бы. Одно присутствие его в доме делало для неё ожидание весны не таким непереносимым.
Не то, чтобы они много общались между собой. Всё больше сидели рядом, занимались своими делами. Леру чистил ружьё, перебирал и готовил ловушки и капканы. Ждал, когда метель утихнет, чтобы снова выйти на охоту. Клементина возилась с дочерью. Пела ей то ли песни, то ли баллады – что-то, всплывавшее из глубин её детства. Рассказывала сказки. Девочка слушала. Улыбалась. Лепетала что-то в ответ.
Время от времени Леру отрывался от своих занятий, вскидывал голову, – Клементина отмечала это краем глаза. Смотрел на них с не вполне понятным ей выражением – со смесью любопытства и недоумения. Когда взгляд начинал жечь кожу, она оборачивалась. Приподнимала бровь, наклоняла вопросительно голову. Он тогда качал головой: нет-нет, ничего. Снова возвращался к своим капканам и ловушкам.
*
С некоторых пор он ничего не мог с собой поделать. Вид этих двух женщин – большой и маленькой – наполнял его какой-то особенной радостью. И он, стараясь делать это незаметно, в самом деле любовался ими. Глядел на дитя – на яркие глаза, тонкие ручки, светлые шёлковые кудри ребёнка. Впивался взглядом в плавный изгиб шеи женщины, в просвечивающее алым ухо, в её иссушенные морозом губы. Никак не мог заставить себя не смотреть.
Женщина напевала-наговаривала что-то, девочка угукала, щебетала, смеялась. Тянулась, засовывала пальчики в рот матери, заглядывала, будто понять пыталась, как, откуда берутся эти странные звуки.
А он смотрел, слушал этот невнятный диалог матери и дочери. И удивлялся теплу, которое разливалось в глубине него. Он уже и думать забыл о том, что такое возможно.
Вечерами, уложив Вик спать, Клементина усаживалась у очага. Иногда просто молча глядела в огонь, иногда доставала откуда-то из-под матраса стопку исписанных листов. Смотрела, вздыхала, гладила их пальцами. Он наблюдал за ней какое-то время.
Однажды не удержался, спросил:
– Что это ты там всё вздыхаешь? Что? Письма от любовника перечитываешь?
– Я не читаю, – сухо ответила она. – Хотя очень хотела бы.
Ответ показался ему странным.
– Что это за бумаги? – спросил.
Она сначала пожала плечами, промолчала. Потом, когда он повторил вопрос, всё-таки заговорила. Опять пожаловалась, как сильно хочется ей прочесть то, что там написано.
– Так прочти! – отчего-то раздражённо ответил он. – Если это не личные письма, что мешает тебе развлечься?
Она боролась с собой ещё некоторое время. В конце концов, сдалась.
Однажды вечером, усевшись у очага, положила стопку бумаг себе на колени, принялась читать вслух. И он, Леру, получил возможность не только смотреть, но и слушать её. Говорить с ней.
Они и прежде разговаривали, разумеется. Но беседы их были коротки. Она не спрашивала его о прошлом, которое он хотел забыть. И он был ей очень за это благодарен. Он, в свою очередь, тоже не задавал ей вопросов. Так, временами, когда приходило желание, она рассказывала ему о своём детстве. Но тоже скупо, без подробностей.
Оттого он был очень рад, когда она наконец решилась прочесть то, что оставил ей какой-то иезуит. По крайней мере, у них появилась тема для обсуждения. Он, Леру, мог немало добавить к отчёту миссионера-иезуита о его путешествии от озера Сен-Жан до озера Мистассини. В своё время он прошагал немало льё, преодолевая тяжелейшие волоки, он поднимался в горы, брёл по заболоченной, изобилующей многочисленными ручьями, равнине пока добрался до текущей на север реки Нестоуканоу. Он прекрасно знал тот район.
Он тогда бежал от себя. Но это не значит, что он плохо помнит то, что видел. И теперь ему было чем удивить сидевшую напротив женщину! И он с удовольствием удивлял. Радовался интересу в её глазах. Недоумевал только, что, слушая его со всем вниманием, Клементина наотрез отказывалась говорить о том, каким образом достались ей эти бумаги, которые она так заботливо упрятывала каждый вечер под свой матрас.
И о хозяине бумаг Клементина отчего-то, как и о многом прочем, рассказывать отказалась. И не то, чтобы он спрашивал. Просто когда она упомянула о том, что записи эти ей передал очень хороший человек, он спросил – что за человек? И вдруг увидел, как полыхнули её глаза. Она прикрыла их, упрятала огонь вглубь себя. Сказала:
– Просто хороший человек.
Он пожал плечами.
– Хороший – так хороший.