Я и ты. Я (О. И. Приходченко, 2015)

Я сижу за столом под номером 01611613031, небрежно выведенным белой масляной краской. Сзади зеркало, тоже занумерованное, видимо, дрожащей рукой, поскольку цифры прыгают, здесь их поменьше, всего восемь – 01612731. Гляжу через балконную дверь на голубое небо, растворяющееся где-то за горизонтом в глубинах самого синего на свете Черного моря, и думку гадаю: неужели кому-нибудь из чернобыльцев взбрело бы в голову утащить все, что помечено в этом евпаторийском санаторном жилище, специально построенном для восстановления их здоровья? Сейчас, правда, переживших ужас трагедии атомной станции в реабилитационном центре «Медики – Чернобылю» сменили тщедушные пенсионеры-инвалиды и нуждающиеся в курортном лечении обыкновенные больные, им-то точно и вовсе все это (вместе с кроватями и прикроватными тумбочками) невозможно утащить. Зачем тогда, спрашивается, эта слепящая глаза инвентарная перепись, до сих пор дурно пахнущая совдепией? Или кому-то жаль ее стереть, оставляют на память о стране, которой уже нет?

Я жутко не хотел садиться за этот стол под номером 01611613031 и за эти заметки. Да и антураж вокруг санатория никак не вдохновлял. «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой отдыхал мужик», – переиначивал на свой лад, стараясь соблюсти рифму, старинную песню. Куда меня занесло? Может, лет через десять все здесь преобразится, застроится коттеджами, а пока, в самом деле, вокруг степь да степь, по которой ночью с шакальим завыванием кружит сильный ветер. До пляжа, если не гнать душу, пешком минут двадцать пять. Пока дойдешь, наглотаешься пыли с проселочной дороги, она забивает рот и ноздри. С балкона неприглядный вид на огромный пустырь с развалинами (будто после бомбежки или артобстрела) давно заброшенного двухэтажного долгостроя с пустыми бойницами-окнами. Все захламлено мусором, его и не думают убирать. Расположенные чуть поодаль антенны станции наблюдения за космическими полетами (не знаю, действует ли она или законсервирована-заброшена) никак не вяжутся с этой неприглядной панорамой. Время – поздняя осень 2012 года.

И, знаете, не взялся бы, да сподвигла супруга своим примером. На пенсии в ней вдруг обнаружился писательский талант; может, он был с самого рождения, но тогда сидел очень глубоко и только теперь вырвался наружу. Во всяком случае, Ольга вдохновилась совершенно новым для себя делом, до этого занимаясь совершенно другим – экономикой, и достигла немалого. В своей родной Одессе она в двадцать пять лет возглавила плановый отдел предприятия с тремя тысячами работающих, а уже в Москве славно потрудилась на Олимпиаду-80 и переводила на новую систему планирования и экономического стимулирования целую отрасль – столичные рынки. На досуге Ольгу так и тянуло рассказать нам с дочерью о своем прежнем одесском житье-бытье. Мне особенно некогда было слушать, да и Настя порядком занята в своем институте. «Знаешь, мама, – сказала она однажды, – наверное, все это очень интересно, сядь и напиши».

Мадам Ольга Приходченко села и написала. Сначала «Одесситок» на шестьсот почти страниц, следом и «Лестницу грез» еще на триста с лишним, а завершила свою одесскую эпопею-трилогию, охватившую долгий период (до войны – война – после войны – наши дни), книгой «Смытые волной». Но еще до того, как трилогия увидела свет, я сам уже начал стучать по клавишам своего ноутбука, где-то в глубине души понимая, что писательством это не пахнет, но все равно, возможно, будет интересно и востребовано. Если нет – то останется как память об отце дочери и внучке. Ведь все мы не вечны на этой земле. И потом меня крепко держала за грудки и брала за душу эта песенная строчка из фильма «Добровольцы»: «А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад». А может, все-таки надо оглянуться.

Итак, отдаю должное моей драгоценной супруге, однако сейчас, когда хочу поведать, с чего у меня все началось в журналистике, замечу, что совершенно другая была женщина, которая невольно, сама того не подозревая, сыграла немалую роль в моей судьбе. В том, что я в тридцать лет сменил профессию. Она уж точно подходит под знаменитую французскую поговорку.

Три столба на Ленинском проспекте

– Радио! Быстрее включайте радио! – звонкий девичий голос нарушает гнетущую тишину.

– Тамара, что-то случилось? – нервно реагирует наш начальник. Лицо его от злости покрылось красными пятнами. – Еще не время производственной гимнастики.

– Случилось!

Тамара, наш физорг, заставляющая нас каждый день ровно в одиннадцать отрываться от кульмана и под звучащие из эфира команды Николая Гордеева или Галины Дьяковой выполнять простейшие гимнастические упражнения, сама бежит к «точке» и врубает ее на полную мощь. Оттуда льется левитановский бас: «12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник „Восток“ с человеком на борту. Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника „Восток“ является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…»

Вот это да! Ранним утром, торопясь на работу и форсируя пешком Москву-реку по любимому Каменному мосту, я и предположить не мог, что всего через какие-нибудь полтора часа меня настигнет такая фантастическая новость. Да что меня – всю страну, весь мир! Минуя двухэтажный магазин в знаменитом «Доме на набережной», я был поглощен отнюдь не космической, а сугубо земной мыслью: остались ли еще на втором его этаже, где торговали промтоварами, английские туфли на невероятной шпильке по сорок пять рубликов за пару. Их «выбросили» накануне днем, наши женщины каким-то образом пронюхали это и в обеденный перерыв со спринтерской прытью ринулись туда, занимая друг у друга деньги до получки. Спасибо кассе взаимопомощи, которую держала наш отдельский казначей Раиса, выручила многих. Примерка взбудоражила весь трудовой коллектив, мы, мужчины, тоже оказались вовлеченными в процесс: ну как? хорошо сидят на ноге? а каблук? Я тогда ухаживал, точнее, старался ухаживать за одной прелестной девушкой Саной Готовцевой, вечером, созвонившись, заикнулся о британских лодочках, и она умолила купить ей тридцать шестой размер без всякой примерки. Но все уже было распродано…

На этом маститом предприятии оборонной промышленности я инженерил после технического вуза. Начал, правда, свою трудовую деятельность с того, что, пока длилась проверка, конопатил окна в пристройке к основному зданию. Месяца через полтора меня вызвали в первый отдел: «Допуск пришел, завтра выходи в отдел, тебя уже там заждались».

С чего вдруг ждут, я что, какой-то ценный кадр? Новичок на стадионе, мало что (мягко сказано) умею, что быстро всем продемонстрировал. Истошный начальственный вопль потряс воздух: «Шлаян, Миша, немедленно в цех». Елки-палки, неужели где-то напортачил. Человек знающий, но немного дерганый, начальник почему-то постоянно так искажал мою фамилию. Первый блин действительно вышел комом, я немного ошибся в расчетах, но этого оказалось достаточно, чтобы запороть деталь. Виктор Иванович Школиков, начальник цеха, красавец мужчина с пышной шевелюрой, слегка пожурил:

– Не огорчайся, ты не первый и не последний, молодые все так начинают, будь повнимательнее.

После этого меня сразу взяли в оборот, приставили учителя персонального, Леву Левина. Полноватый, медлительный, этакий увалень, но как соображал! На ходу рвал подметки, мгновенно рождались идеи. Умнейшая, светлая голова. Мне повезло и со вторым наставником – Виталием Шульпиным; тот, наоборот, был худой, длинный, шустряк по характеру и тоже конструктор от Бога. И еще романсы пел прекрасно, это у них семейное, сестра была профессиональной вокалисткой, солисткой, если не ошибаюсь, Краснодарского хора. «На Тихорецкую состав отправится…» – запевал он. «Вагончик тронется, перрон останется. Стена кирпичная, часы вокзальные…» – дружно подхватывали мы. А еще: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна», «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда». Очень популярна была финская «Рулатэ». Помните: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Только Серега Чесноков ее не выносил, он долго приударял за своей помощницей, а она взяла и вышла замуж за парня из другого отдела.

Под руководством моих наставников я чертил на кульмане разные конструкции; как наловчился на простых, брошен был самостоятельно на более сложные, самых замысловатых конфигураций, для «игрушек», которые по сей день стоят на вооружении нашей доблестной армии. Над некоторыми мозгами шевелить приходилось изрядно, бывало, ночью заснуть не мог, все прокручивал в пространстве разные варианты.

На встречу Юрия Гагарина нашей организации выделили «три столба» на Ленинском проспекте, т. е. именно такое пространство мы должны были заполнить. Народ ликовал, гремела музыка, как во время майской или октябрьской демонстрации, громко, так, что, наверное, было слышно даже в Сокольниках, звучали здравицы. Такого Москва, скорее всего, не видела со Дня Победы. В ожидании проезда праздничного кортежа с первым покорителем Вселенной и Никитой Сергеевичем Хрущевым обсуждали уход с поста президента США Дуайта Эйзенхауэра и восхождение на американский престол сорокатрехлетнего Джона Кеннеди, точнее, сколько украли на церемонии его инаугурации. А унесли на память прилично, одних скатертей больше двухсот, а пепельниц вообще больше шести тысяч. Но больше всего волновала недавно прошедшая денежная реформа: новые купюры, новые цены. Моя мама с огромным трудом осваивала их, для нее это была мука: привычные сотни обернулись десятками, а десятки – единицами. (Спустя много лет все случилось наоборот, цифры поползли к миллионам, и стоило моей бедной маме новой нервотрепки).

– Да что твоя мама, я и сама путаюсь, каждый раз захожу в магазин и задумываюсь: а раньше сколько это стоило? – успокаивала меня Раиса.

– И как?

– Мне кажется, все подорожало.

Проезд кортежа задерживался, но это никого не тяготило, никто не расходился, наоборот, народ прибывал, проспект с обеих сторон превратился в сплошную людскую стену. Градус радости и настроения нарастал, всем хотелось продолжения праздника, посмотреть, какой он этот парень – смельчак майор Юрий Гагарин.

– Когда собираешься в отпуск? – внезапным вопросом оторвал меня от своих коллега из соседнего отдела Гена Скитович.

– Еще не думал, отпуск только в сентябре.

– И у меня тоже. Если нет никаких планов – присоединяйся к нашей компании, мы летим в Крым, в Мисхор.

Планы – обустройство на новом месте жительства – как раз были. Из центра, с Маросейки, нас вдвоем с мамой переселили (кому-то понадобился наш дом) в тыл МГУ на Ленинских горах. Как семья погибшего фронтовика (отец – участник двух войн – с белофиннами и Великой Отечественной, имел несколько боевых наград), разнополые, перспективная семья, мы умоляли дать однокомнатную квартиру, ну хотя бы две комнаты, пусть и небольшие.

– Еще чего, вы не одни такие, – грубо отрубила матерая чиновница в жилинспекции тогдашнего Куйбышевского района, размахивая ордером перед заплаканным лицом мамы. – Перспективная семья? Вот женитесь, начнете размножаться, тогда и посмотрим… сколько настрогали. На еще одну комнату или целую квартиру.

Все тщетно, нас опять втиснули в одну комнату, правда, побольше прежней девятиметровой, где мы ютились втроем, когда жива была бабушка.

Ох, как тяжело дался переезд. С Маросейки, а дальше через Ильинские ворота по улице Куйбышева до Спасских ворот Кремля было медленным шагом минут, наверное, пятнадцать, а 9 мая 1945 года мы, дворовая ребятня, спеша на бурлящую Красную площадь, вообще мигом до нее добежали. Маме до ее работы в Политехническом музее и вовсе рядом. Мне дольше до Полянки, но я быстро привык: по Большому Комсомольскому переулку топал до улицы Кирова, там садился на третий номер автобуса – и вперед через глубоко дышащее сердце города. Мимо Большого театра, Колонного зала Дома Союзов, гостиницы «Москва», Манежа. Красавица все-таки моя Москва! Особенно в погожие солнечные дни.

Теперь до работы надо было добираться с тремя пересадками. Иногда, когда было в запасе время, от одной отказывался, доезжал до Библиотеки имени Ленина, пешком, как уже сказано, перебирался через Большой Каменный мост. В любом случае радоваться бы, все-таки, говоря казенным языком, улучшили жилищные условия, вместо шести соседей теперь одни, но отчего-то счастьем глаза не светились. Разъезжаться по многим причинам было грустновато. Коммуналка у нас была пестрая (солист балета, музыкант, дворничиха, пара инженеров и т. д.), все попривыкли друг к другу за пережитые в войну и послевоенную пору годы; надо было уж очень разозлить, чтобы услышать ругань, но это случалось крайне редко. В километровой очереди за мукой (старшее поколение помнит о тех временах) мушкетерское – один за всех и все за одного. В праздники на кухне общее гулянье, каждый выносил, что мог. Моя мама специально готовила треску в томате. Ее с удовольствием уплетал Петя, тромбонист из военного оркестра. Все шумели, особенно Анна Ароновна и Юрий Давыдович: имей совесть, оставь нам. Мама успокаивала: не волнуйтесь, хватит всем, и удалялась в комнату за заначкой, непременно напоминая Анне Ароновне, что в следующий раз за ней рыба «фиш».

Мне было откровенно жаль расставаться с висевшим на стенке телефоном, по которому я назначал первые свидания симпатичной девчонке из Казарменного переулка и с нетерпением и трепетом, злясь, если кто-то занимал телефон, ждал от нее ответного звонка: согласится ли пойти прогуляться на Чистые пруды или в кино в «Аврору» или «Колизей», где сейчас находится театр «Современник». Кстати, может, интересна такая деталь: буква на телефонном диске (с нее обязательно тогда начинался шестизначный номер) в устах коренных москвичей звучала непривычно для нынешнего уха: «центр», «миусы», «дзержинка» (редко произносили: «Б», «К», «Д», «И» и др.). Это сразу указывало на месторасположение района, скажешь, к примеру, «миусы 5 и т. д.», ага, это где-то на Маяковке; у нас был: центр (или К) 3 17 10.

Ко многому здесь я был привязан, помимо школы, двора, друзей. В соседнем доме открылся первый и единственный тогда в Москве магазин концентратов. Не могу сказать, что народ сразу валом повалил в него. Во-первых, многие и не знали о его существовании, а затем отчего-то опасались, непривычно как-то. Так что мы выступали в роли своего рода испытателей, и испытания прошли очень быстро и успешно, тем более что стоило все недорого. Усаживаешься вокруг высокой круглой стойки в удобное кресло, подобное тому, что в коктейль-баре на улице Горького, и заказываешь, водя пальцем по меню. Хочешь такой суп, сякой суп – пожалуйста, гречневую, или перловую, или любую другую кашу – несколько минут – и кушать подано. На твоих глазах из разной смеси готовят разную вкуснятину. Чего только мы там не перепробовали, запивая киселем тоже из концентратов! Впрочем, наша лафа вскоре кончилась, когда нагрянула прознавшая про чудо-магазин толпа трудящихся, ее словно магнитом притянуло, и теперь пришлось выстаивать длиннющие очереди.

И вот все это вместе с детскими и отроческими годами и воспоминаниями уходило-уплывало черт-те куда. Это сейчас тот район обрел привлекательный вид: множество посольств, богатых коттеджей, полно зелени, а тогда он реально был окраиной, граничившей с деревней, если не ошибаюсь, Гладышево (сейчас на ее месте московский гольф-клуб, в открытии которого много лет спустя мне, как сотруднику Госкомспорта, довелось принимать участие в качестве куратора иностранных гостей). Кроме двух-трех готовых «красных» кирпичных пятиэтажек и китайского посольства, строительство которого завершалось, вокруг ничего не наблюдалось; пустырь, ни одного магазина, только пара каких-то лавок, ни школы, ни поликлиники, ничего.

Нынешнего участка Ломоносовского проспекта, того, что протянут мимо лесочка, скрывавшего ближнюю дачу Сталина, не существовало, на его месте зиял огромной глубокой дырой длиннющий овраг, его засыпали строительным и прочим промышленным мусором, наверное, года два, пока не появилась «подушка-основа» для дороги, еще год ее трамбовали. Мосфильмовскую улицу, по которой числился наш дом, продлили к нам лишь спустя несколько месяцев и пустили «придворный» троллейбус номер 34. «Придворный» – потому что его конечная остановка была напротив нашего дома, здесь он делал круг и отправлялся в обратный путь к Киевскому вокзалу; значительно позже, когда появился Ломоносовский проспект в его нынешнем виде, маршрут продлили к метро «Университет», а затем еще дальше.

Но это все потом, а пока ближайшая к нам остановка транспорта находилась примерно в километре на углу университетского парка и сегодняшнего Мичуринского проспекта. Не очень-то приятно было шлепать по осенней, чуть ли не по колено (стройка продолжалась), грязи или в крепкий мороз с пронизывающим насквозь ветром. Иногда пользовались троллейбусом номер семь, но высаживались еще дальше, на набережной у смотровой площадки. В заначке имелся еще один вариант, скорее прогулочный при хорошей погоде и без спешки: от площади Революции на двухэтажном автобусе номер 111 (курсировал тогда на линии лондонский собрат) доехать почти до главного входа в МГУ. В любом случае без еще одной пересадки не обойтись. Лишний раз никуда не выберешься. Особенно тяжело приходилось маме; мероприятия в Большом зале Политехнического музея заканчивались поздновато, а дорога домой занимала не менее часа. Зато снежной зимой благодать, прямо у подъезда стал на лыжи – и вперед! Никуда ехать специально не нужно. Нет дачи – перебьемся.

С новосельем мы оттягивали, пока не приобретем что-нибудь приличное из мебели и полностью не обставимся; хотелось чешскую или румынскую, но это была проблема из проблем, даже обыкновенные стулья. Объездив не раз едва ли не все мебельные магазины Москвы, я, наконец, набрел на Покровке на болгарский столовый гарнитур. Родные края выручили: Покровка ведь продолжение Маросейки, она называлась тогда – улица Чернышевского, но и моя имела иное наименование – Богдана Хмельницкого, а прежнее вернули в 1990 году. А потом и маме повезло: в мебельном на углу Петровки она наткнулась на прекрасную, бордового цвета широченную софу из Чехословакии. Как увидела – так плюхнулась на нее и не сходила с места, пока ей не выписали чек. Продавец мурыжил ее долго, видимо, рассчитывал на другого покупателя, от которого можно было поиметь парнос. Но мама не сдавалась, и лишь перед закрытием продавец смилостивился. Софа такая была единственной. Три подушки горизонтальные, три вертикальные, поперек запросто улягутся человека четыре, что и случалось после каких-нибудь празднеств… Она (как память о матери) сейчас благополучно бросила якорь на даче (построили уже вместе с Ольгой), оцените качество: софе за пятьдесят, а выглядит свежо и молодо!

– Ну, так ты надумал ехать с нами в Мисхор? – постоянно теребил меня Гена Скитович. – У нас уже билеты на руках.

Я не знал, что ответить. Мой товарищ, тоже Гена, но Урбанович, настойчиво звал в сентябре в Сочи. Но по какой-то причине у него отпуск сорвался, и вот я уже качу на верхней плацкарте пассажирского поезда в Симферополь. Если честно, на скорый и купе, а уж тем более на самолет, денег пожалел, решил сэкономить. Для молодого специалиста у меня была неплохая зарплата – сто тридцать рэ в месяц, но запросы-то какие. Хочется абонементом в лужниковский бассейн обзавестись, изредка в «Метрополь» с «Савоем» заглянуть или с девушкой в самое модное тогда в Москве кафе «Националь». С прелестной Саночкой как-то не сложилось, и теперь я ухаживал за ладненькой шатенкой Женей, жившей у Красных ворот. Не против был вместе с ней шашлычок отведать на углу Тверского бульвара и Пушкинской площади или крепкий «маячок» натуральным вкусным мороженым закусить, небрежно развалившись на высоких стульях на втором этаже коктейль-бара на улице Горького. Да много чего хотелось. Еще ведь любил в сад «Эрмитаж» или Баумана заглянуть на Эдди Рознера, Утесова или оркестр Орбеляна, опять с той же шатенкой. Я выделял для этих целей треть месячного должностного довольствия, что впритык покрывало мои желания. И то не всегда. Приходилось залезать в долги, благо на работе была Раечка с кассой взаимопомощи.

– Женись скорей и нарожай детей – денег прибавится, – подшучивали надо мной сотрудницы, – налог на бездетность снимут.

Торопиться в ЗАГС не входило в мои планы. Рано. Сейчас, если честно, жалею, что поздновато, только в тридцать девять лет, решился. Одна дочь, да и та с семьей живет далеко от родных московских пенатов.

Польза дальних заплывов

В Мисхоре я объявился к обеду. Солнце, застывшее над спокойным морем, жарило на полную катушку. Проблем, где бросить уставшие с дороги и валяния на верхней полке кости, не было. Едва наш автобус из Симферополя остановился, его, словно назойливые мухи, облепили местные жители, наперебой предлагая свои услуги. За рубль в сутки (из тех, сэкономленных) я снял койко-место в какой-то хибаре у Нижней дороги (есть еще и Верхняя), где до меня уже поселились трое. Несколько минут на размещение, старый чемодан с четырьмя железками по углам для прочности под кровать, паспорт, деньги тщательно, на мой взгляд, припрятаны в шмотках (для любого воришки найти – раз плюнуть), плавки, полотенце в руки – и скорее с дороги окунуться.

– Идите на центральный пляж, прямо, не сворачивая, вниз, не заблудитесь, там еще скульптура русалки у входа, – посоветовала хозяйка.

Однако до русалки я не добрел. Захотелось крымского винограда, и я тормознул у какой-то старушки, которая им торговала, разложив на табурете. «Бери, милок, любую ветку, все сладкие, из моего сада», – приговаривала бабулька. Передо мной виноград покупала блондинка в солнцезащитных очках. На плече у нее на длинных узеньких веревочках висела полотняная сумка. Легкий ветерок подхватывал ее длинные распущенные, вырвавшиеся на свободу волосы и бросал их мне в лицо. В отличие от меня, бледнолицего да еще конопатого, тело девушки, упрятанное под желтой кофточкой, словно было облачено в ровный бронзовый панцирь. Я обратил внимание, что она без лифчика, и это несколько взбудоражило мое восприятие окружающего мира.

– Где вы успели так загореть? – вырвалось у меня.

– Идемте со мной, покажу, вы, вижу, только прикатили.

Я и не заметил, по дороге отщипывая от ветки сладкие виноградинки (старушка не обманула), как мы очутились на краю обрыва, глубокого спуска, почти напротив часов, утопающих в цветах и зелени густой травы, как оказалось, настоящих, да и ходивших, кстати, довольно точно.

– Если от них пойти по тропинке вверх, выйдешь к магазину и даче Натана Рахлина. Это знаменитый дирижер из Киева, а дача его – здешняя достопримечательность, – просветила моя вожатая, у которой я уже выяснил, что она из Ленинграда и зовут ее Ириной. – А мы с вами двинем вниз, вон туда, только осторожно, смотрите под ноги, чтобы не споткнуться.

«Вон туда» оказалось узким песчаным пятачком меж огромных, тесно прижавшихся друг к другу каменных глыб; я, пока спускались, мельком обратил внимание, что почти все они были заняты загорающими. У самой кромки воды Ирина бросила свои вещи, достала широченное полотенце, обернулась в него и, не обращая ни на кого внимания, быстро скинула юбку и стала натягивать на себя купальник. Неужели она все это время, как мы встретились, была голышом? Мое естественное мужское волнение нарастало…

– Михаил, а вы что замерли? Не стесняйтесь, тут все так. Я пошла плавать, вместе или вы поваляетесь?

Вот с этого момента, неожиданно для меня самого того, все и началось… «Ах, Арбат, мой Арбат…» Нет, извините, Булат Шалвович, сейчас больше пушкинское лезет в голову: «Люблю тебя, Петра творенье…» Спасибо Ирине и ее славному городу трех революций, вот и мою жизнь революционно изменил, только не сразу это произошло.

Мы уплыли далеко за разрешительные буйки; не знаю, сколько нас не было, наверное, около часа, а то и больше, а когда возвращались, издали увидели на берегу двух человек в белых халатах. Вокруг наших брошенных вещей суетились в испуге какие-то люди.

– Вы что, ребята, охренели, весь пляж на уши поставили. Врачей вот вызвали, спасателей напрягли, уже катер на поиски зарядили. Нет и нет, хоть бы предупредили, – особенно возмущался один из потребителей крымского загара с вьющимися черными волосами, золотой, как мне показалось, цепочкой на шее и в модных голубых плавках с какой-то заграничной эмблемой. Выпалив грозно во всеуслышание свой гневный протест, он вдруг отвел меня в сторону: – Как зовут? Михаил? Я – Владимир. А девушка у тебя симпатичная. Заглядывайте вечерком к нам в ВТО, в дом отдыха актеров, повеселимся вместе. Вам здесь каждый покажет, где это.

Легко сказать – заглядывайте, повеселимся. Я-то готов, но согласится ли Ирина, может, у нее совершенно иные планы, да и знакомы мы едва. Правда, в море успели поболтать о многом. Сначала набор стандартных вопросов и ответов, которые ни к чему не обязывали: хочешь врать – ври сколько угодно. Но мне почему-то не хотелось, и, когда Ира сообщила, что обожает историю, в следующем году заочно заканчивает истфак в Герценовском пединституте, а сейчас трудится лаборантом в каком-то питерском музее, я, чуть не захлебнувшись, радостно воскликнул, что и у меня история вместе с географией были любимыми предметами в школе. Неудивительно при моих прекрасных учителях, особенно географе, стройном худощавом величественном старике еще дореволюционной педагогической закалки. Как он глубоко, ярко все объяснял, немедленно хотелось окунуться в жизнь тех мест и краев, краешком глаза взглянуть на те страны, что абсолютно исключалось, время-то какое было, железный занавес. Я потом Настю, свою дочь, географически образовывал по этим рассказам, настолько они въелись, запомнились мне. Верьте или нет, но много лет спустя, когда заграница открылась и удалось объехать почти полмира, я восхищался, как много из услышанного на тех уроках совпадало с реальностью, особенно что касалось экономики. Сколько же таких умниц мы потеряли, а то и загубили в оные тяжелые для страны времена, растранжирили такой богатый людской капитал…

Я говорил сущую правду, до сих пор искренне жалею, что поддался уговору родственников и пошел в технический вуз, а не в гуманитарный.

– Как, Ирина, принимаем приглашение? – спросил я, когда мы возвращались с пляжа.

У моей новой знакомой не было никаких планов на вечер, и, не раздумывая, она охотно проявила желание заглянуть в дом отдыха Всероссийского театрального общества – когда еще удастся (и удастся ли вообще) побывать в гостях у столичного актерского бомонда.

– Тогда встретимся часов в восемь на том месте, где виноград покупали.

– Мне лучше у часов. А у вас нет желания меня проводить, посмотрите, где я живу? Только… Нас трое в комнате.

Внезапные встречи и море удовольствия на Черном море. Владимира заметили сразу, у входа в артистический пансионат он живо переговаривался с каким-то мужчиной, лицо которого показалось страшно знакомым, но вспомнить ни я, ни Ира не смогли. Володя был в белых модных джинсах (мечта поэта), плотно обтягивающих его фигуру, и небесного цвета батнике с голубыми пуговичками.

– Пришли? Молодцы. Пойдемте, кое-что интересное увидите.

Он проводил нас в бильярдный зал. За одним из столов ловко орудовала кием немолодая уже женщина. Как же блестяще она играла, никто не мог справиться! Шары почти после каждого ее удара залетали в лузу с точностью баскетбольных бросков из-под кольца.

– Знаете, кто это? Дочь Федора Ивановича Шаляпина, Ирина Федоровна.

Навеселились мы действительно вдоволь. Актеры даже в отпуске оставались верными себе. Пали режиссерские оковы тяжкие, полное раскрепощение. Не без винного вливания, конечно, благо крымские вина были на любой вкус, у каждой хозяйки. Заводилой импровизированного капустника выступал тот самый мужчина.

– Не узнаете? – спросил Володя. – Андрей Петров, народный артист из Театра Советской Армии.

Ну да, конечно. На сцене и в кино в серьезных драматических ролях, здесь он раскрылся как яркий рассказчик всяких хохм и анекдотов под не прекращавшийся смех. Я с огромной радостью встречал потом Андрея у себя дома. В любой компании он мгновенно перехватывал инициативу и становился ее душой. Присаживался с гитарой на подоконник и начинал петь «Поручика Голицына». Как жаль, что так рано ушел из жизни…

Площадка дома отдыха показалась тесной, и вся честная компания переместилась на воздух в гости к Мите. Уж не помню, как он появился на горизонте со своей вместительной палаткой. Он разбил ее на ровной поляне близ часов. Пляж, тот самый, вот он рядом, магазин с обилием крымских вин тоже. Вот уж точно в Митиной палатке народ часов не наблюдал. Уединенные парочки, кто во что горазд, никакого режима. Нас-то с Ириной это никак не касалось, мы были «дикарями», а артистическая братия, вопреки строгим требованиям, пренебрегала распорядком и удалялась к себе лишь на прием пищи.

Я наконец отыскал Генку Скитовича и приглашал присоединиться к нам, однако он предпочитал проводить время уединенно со своей будущей женой Галиной. Галя курировала франкоязычные страны в международном управлении союзного Спорткомитета, им, кстати, руководил Дмитрий Прохоров, отец Михаила Прохорова.

Ирина вскоре укатила домой, и больше мы никогда не виделись. Телефон она не оставила. Наверное, в Питере у нее был жених, и продолжение отношений не входило в ее планы. И все-таки, ау, Ирочка, если вдруг попадутся на глаза эти строки, откликнись! Что и говорить: во многих случаях решает нашу судьбу то известное французское изречение – «шерше ля фам». Мою – точно. Не затащи она меня на тот дикий мисхорский пляж под часами, не свиделся бы я с Владимиром Володкиным, в то время ведущим фотокорреспондентом газеты «Правда», что, в конце концов, резко развернуло мою жизнь в иную плоскость.

Тогда редко кому удавалось бывать за границей, а он только что вернулся из Индонезии, перед этим был на Кубе. Он умел красиво рассказать об иной жизни, говорил очень ярко, образно, показывал привезенные с собой фотографии. На одной из них, того не ведая, Владимир запечатлел в боевом одеянии с оружием в руках капитана футбольной сборной страны, который через год погиб во внутренней междоусобице. Галантный, обходительный Володкин талантливо ухаживал за женщинами, они сами тянулись к нему. Мы как-то быстро сошлись, все оставшееся до окончания его отпуска время проводили вместе, чаще всего разговоры по душам проходили в Митиной палатке. Володя уже знал о моем пристрастии к спорту.

– Вернемся в Москву, познакомлю с Борисом Светлановым. Какую-нибудь канитель закатим. Так Боря называет мужские посиделки. Мы с ним земляки, ленинградцы. Фотограф он классный, спорт назубок знает.

Их, питерцев-фотографов, была тогда в Москве целая колония – кто в «Известиях», кто в «Комсомолке», а Светланов работал в «Советском спорте». Я по подписи под газетными снимками, конечно, знал эту фамилию, а теперь вот еще услышал, как он раскрывал любознательному юноше Володкину тайны профессии, фактически Борис Александрович был его наставником.

Обмываем победу Косичкина

В Москве мы далеко не сразу созвонились, каждый растворился в своем деле и по-своему приближал светлое будущее, скорое проживание в коммунизме, обещанное Хрущевым на двадцать втором съезде партии. Каждый раз, когда я шел на работу и обратно, с плаката на «Детском мире» и старом здании МГУ Ленин, протянув руку вперед, напоминал мне, что идем мы верной дорогой и никуда с нее не свернем.

– А если мы в «Арагви» с тобой двинем или в «Савой», как вождь к этому отнесется, одобрит, как ты думаешь? – пробовал шутить мой товарищ Генка Урбанович, с которым я познакомился еще в Сочи на студенческих каникулах. У него была просто феноменальная память на анекдоты, он знал их тысячи, не стеснялся, никого не боялся, палил ими как из пулемета. Я ухмыльнулся: этот вопрос к моему новому соседу Глебу, когда, еле дождавшись одиннадцати утра, он ползет похмеляться портвейном «три семерки» в ближайшую винную лавку.

На работе запустили в проработку очередную новинку. Нагрузка увеличилась, нередко приходилось даже задерживаться и пропускать занятия на курсах английского языка. Очень боялся, как бы не вызвали в выходные, когда в Лужниках чемпионат мира по конькам. Я заранее основательно подготовился к нему. Теплый плед, подушка под зад, термос с крепким чаем, куча бутербродов и, конечно, горючее за 2.87. А иначе нельзя, крепкий мороз с сильнейшим северным ветром, а у меня еще билет на самую верхотуру, там страшно задувает. Стадион гудел, ревел в сто тысяч глоток, поддерживая Виктора Косичкина, когда он победно накручивал круг за кругом на заключительной «десятке». А что творилось, когда Виктору вручали лавровый венок! Я медленно по ступенькам спускался к ледяному овалу, чтобы поближе разглядеть счастливое лицо чемпиона, и вдруг у самой кромки увидел Володкина и окликнул его.

– Ты куда пропал, чего не звонишь? Стой здесь и жди меня, – велел он.

Володкин исчез в толпе фоторепортеров, плотно обступивших Косичкина, и вернулся не один.

– Это Борис Александрович Светланов, помнишь, я обещал тебя с ним познакомить.

– Как звать? Михаил? Инженер? Ну, поехали с нами в Домжур, инженер, обмывать победу Косичкина, – от этого коренастого русского увальня сразу повеяло каким-то теплом добродушия.

Такой была моя первая встреча с этим удивительным человеком.

– Ты про «Дорогу жизни» слышал? – будто невзначай спросил меня Володя, когда мы вдвоем остались за столиком. Светланов куда-то отлучился.

– Володя, что за вопрос, ты что, меня на вшивость проверяешь? – возмутился я.

– Пока его нет, скажу тебе, Борис сам не любит об этом распространяться, в блокаду он на своем мотоцикле помогал ее прокладывать. Он ведь классным гонщиком был, много чего выигрывал в Ленинграде. После войны Боря получил письмо. Женщина благодарила Светланова за то, что он вывез их вдвоем с маленькой дочкой в тыл по хрупкому льду Ладоги. И она не одна такая была.

За годы нашего приятельства мне не раз доводилось убеждаться, что Борис Александрович действительно гонщик от Бога. Помню нашу первую совместную поездку в Лужники на его «Волге» с номером 77–44 (литерную букву запамятовал). Светланов торопился на матч «Спартака» с «Торпедо», от него ждали снимок в очередной номер. Это не то что сейчас, когда все сразу же обрабатывается и по Интернету передается со стадиона, а тогда – быстро сделал несколько кадров и мигом обратно в редакцию: проявлять, печатать, отбирать, утверждать, ретушировать отобранное, засылать в типографию и т. д., целый нудный процесс. Мы ехали молча, пока Борис Александрович не прервал тишину:

– Женат? Холостой еще? Только не доверяй этому смазливому бабнику Володкину с невестами. Ищи сам. Я свою жену Милу знаешь, где отыскал? В Черном море выловил, в Леселидзе. Черт меня дернул, – Светланов хитро подмигнул мне и улыбнулся своей доброй улыбкой, – в тот вечер пойти на пляж окунуться, устал очень, да и страшно пекло. Она заворожила меня – так красиво плыла. К берегу мы уже причалили вместе.

Я вздрогнул – вспомнил свой заплыв с Ириной… А что, если бы он тоже так закончился?

На сей раз Борис Александрович «причалил» со мной у Западной трибуны (так величалась в те годы главная трибуна Лужников), почти напротив служебного входа.

– Посиди в машине, у меня один пропуск, сейчас что-нибудь организую, – бросил он и быстрым шагом, слегка сутулясь, удалился. Долго себя ждать не заставил: держи и иди за мной уверенно. Он протянул мне небольшую карточку-ксиву «ПРЕССА», внизу которой наискосок было тиснуто: «Проход всюду». В обиходе ее называли «вездеход», она позволяла проникнуть в святая святых, во многие «тайные» места, включая раздевалки команд, – неисполнимая мечта каждого болельщика. Потом сколько лет был у меня для служебного пользования этот «вездеход». Но то первое трепетное прикосновение к нему не забыть никогда, оно как-то возвысило меня в собственных глазах, хотя для этого я ничего не сделал. Все еще было впереди, еще надо было решиться последовать предложению Володкина и, забросив инженерию, попробовать себя в журналистике, тем более, как я похвастался, диктанты в школе писал практически безошибочно, да и с сочинениями неплохо справлялся.

Ложа под козырьком Лужников

Первый кордон («на земле») проскочили быстро, издали, в воздухе, помахав контролеру пропуском, дальше на лифте поднялись под самый козырек, где находилась тогда ложа прессы. Узкую дверь при входе в нее охранял более опытный и въедливый «сторож», который в лицо знал едва ли не всех – не было ведь в те годы столько изданий, сколько ныне, и о футболе писали практически одни и те же. То ли он пребывал в радужном настроении, предвкушая хороший матч, то ли спутал с кем-то или еще что-то, только он, на секунду задержав взгляд на пропуске, без звука впустил меня. Возможно, своим вопросом его отвлек Борис Александрович, он зашел следом и, оглядев ложу, уселся рядом с двумя мужчинами, потянув за рукав пиджака и меня.

– Морис, Яша, я на секунду, бегу снимать в номер, возьмите шефство над этим молодым человеком, – Светланов схватил кофр, я незаметно возвратил ему «вездеход». Прилюдно каюсь, не счесть количества совершенных подобных маневров, хитроумных комбинаций, они превращались в какой-то ритуал, азартную игру, в которой мне доводилось играть разные роли: быть и первым звеном в длиннющей порой цепочке жаждущих попасть внутрь арены на ключевые матчи, и замыкать ее, доверие было полное.

Чем жила тогда страна? Восхищалась Львом Яшиным на «Уэмбли», наслаждалась двумя новыми нерабочими днями 8 марта и 9 мая – спасибо женщинам и 20-летию Великой Победы, от души радовалась за Лидию Скобликову, кому еще так повезло: без кандидатского срока сразу в члены партии, всего-то ничего нужно было для этого – увезти с ледовой олимпийской дорожки в Инсбруке все четыре золотые медали. Кто-то гонялся за туманом, за запахом тайги и одновременно вместе с Райкиным и Жванецким ржал над двадцатью двумя бугаями. Были, правда, и другие «бугаи», набегали на «бронзу» в Англии на футбольном чемпионате мира, вдохновив тем самым ребят с клюшками и коньками. Те на целое десятилетие, ведомые Чернышовым и Тарасовым, захватили мировой хоккейный престол, оттеснив от него канадцев и разных прочих шведов заодно с финнами и чехословаками.

Ну а мы на работе, своим дружным коллективом отдела, напевая: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит», поднимали рюмку коньяка и стопку водки (вино котировалось меньше) и выпивали за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями. Тогда мне даже во сне не могло присниться, что попаду под надзор и обаяние замечательных писателей-сатириков Мориса Слободского и Якова Костюковского, которые этот дивный тост придумали.

Несколько медлительный, уравновешенный Слободской и на футболе проявлял спокойствие, реагировал на события в зеленом прямоугольнике без особых эмоций, во всяком случае, внешне, внутренне, может, и переживал, но старался сдерживать себя. Зато худощавый, невысокого роста, в модной «двойке» (светло-коричневый клетчатый пиджак и темные брюки) Костюковский, наоборот, светился болельщицким пламенем, кто бы ни играл, а уж когда на поле были его любимые армейцы… В этот момент он напоминал мне знаменитого нашего опереточного артиста Ярона в «Сильве». Такая же буря страстей. Нестандартные, остроумные, а главное, объективные комментарии, произносимые Костюковским с неповторимой интонацией и особенным тембром голоса, я не раз потом использовал в «Красной звезде» в отчетах об играх ЦСКА. Когда на студии документальных фильмов я делал картину к какому-то юбилею клуба, то напросился в гости к Якову Ароновичу за советом.

– Чайку или чего-нибудь покрепче? Не стесняйтесь. Есть прекрасный кубинский ром.

– А можно обычной водочки? – осмелел я.

– Пожалуйста. «Московская» устроит? И я с вами выпью за будущий успех вашей картины.

В небольшой уютной квартире немало свидетельствовало о спортивном пристрастии хозяина. Мы уселись на диван, начали разговаривать. Так, как он знал людей, мало кто знал. И не только из армейского круга. Дружил со многими выдающимися тренерами и спортсменами, а те отвечали ему взаимностью. Я не раскрывал свой замысел, однако какими-то наводящими вопросами, на которые я даже не обращал внимания, Костюковский незаметно вытянул из меня идею, какую мне хотелось бы провести.

– А что, неплохо, не затасканно. Может быть, только…

Последовало несколько дельных советов, как самому ему все это видится на экране. «И, пожалуйста, не забудьте Боброва, обязательно с его серой, в полоску, кепочкой, ему с Бесковым шили их по заказу. Всеволод Михайлович – редчайшей души человек, а улыбка какая обаятельная».

– Они с Бесковым были два красавца – что на поле, что в жизни, – продолжал Костюковский. – Элегантные, всегда модно причесанные и модно одетые, и жены у них красавицы. А какой шорох Сева с Костей навели вдвоем на британский футбол осенью 1945 года!

Кстати, тогда я впервые услышал от Якова Ароновича об увлечении Бесковым в молодости голубями. Так вот откуда на мемориальной доске на доме на Садовой-Триумфальной, где жил Константин Иванович, эти гордые птицы. Понятно теперь.

Слободской покинул этот мир раньше, Костюковский пережил своего друга и творческого соратника, и мне посчастливилось еще много раз встречаться с ним или в Лужниках, или на «Динамо»; он старался, если был в Москве, не пропускать ни одного матча ЦСКА в компании с известной актрисой из театра «Моссовета» Галиной Дашевской, супругой Николая Маношина. Помните известную торпедовскую связку полузащитников Воронин – Маношин? По разным причинам она рассыпалась, и Николай Алексеевич завершал свою карьеру игрока уже в армейском клубе.

Однажды, когда мы в очередной раз пересеклись с ним – дело было не на футболе, а на хоккее, кажется, ЦСКА играл с «Химиком», – Костюковский отвел меня в сторону, нежно взяв за локоток, и тихо спросил:

– До меня дошел слух, будто вы, Михаил, сосватали нам в тренеры Юрия Морозова. Это так?

Я тогда работал уже не в газете, а в Госкомспорте. Но откуда это стало известно, об этом знал лишь узкий круг людей, и вообще вопрос был еще открытый, витал в воздухе как идея. Если без подробностей, то дело обстояло так. Армейцы в межсезонье остались без главного тренера, и тут меня осенила мысль (все-таки столько лет трудился в «Красной звезде», был тесно связан с командой, она была мне родной, хотелось помочь): а почему бы не зазвать Юрия Андреевича Морозова. Коренной ленинградец, он тогда помогал Валерию Васильевичу Лобановскому в киевском «Динамо». Два великих в одной тренерской берлоге, не тесновато ли, хотя они вроде неплохо уживались в ней. И все-таки, мне показалось, что Морозов не прочь вырваться на самостоятельный простор. В общем, с этой идеей я отправился к своему непосредственному шефу, заместителю председателя Госкомспорта, тот, одобрив, отпасовал меня к Колоскову. От неожиданности Вячеслав Иванович сначала замахал руками, а потом воскликнул:

– А что, Михаил, идея, почему бы не попробовать?

– Надо доложить, наверное, еще и Марату Владимировичу (Грамову – тогда председателю Госкомспорта), услышать его мнение, как он отнесется, – заметил я.

– Как еще в Киеве отнесутся, Лобановский, сам Морозов? А руководство ЦСКА? Вдруг оно будет против, тогда зачем все это затевать? Бери ЦСКА на себя, твой же любимый клуб.

Не теряя времени, вернувшись к себе в кабинет, я позвонил своему давнему товарищу Юрию Матвеевичу Блудову, он тогда возглавлял ЦСКА; его первая реакция была примерно такой же, как у Колоскова.

– Странно, что никому из футбольных людей не пришла в голову эта идея. Ты нокаутировал меня ею (Блудов был боксером. – М. Ш.). Сейчас досчитаю до десяти, если будут силы подняться с пола (шутник Блудов, как всегда, был остроумен. – М. Ш.), пойду с ней к моему высокому начальству.

Поздно вечером Блудов перезвонил мне домой, сообщил, что поддержка есть, можно катить в Ленинград на рекогносцировку, только пока особо не распространяться, поменьше общаться с разными чинушами.

– Напряги своих коллег спортивных журналистов и, как бы невзначай, побольше у них выведай.

Я и выведал: Морозов – высококлассный специалист, профессионал, как «физику» он киевлянам поставил, носятся как угорелые, тотальный футбол, как у голландцев. Словом, то, что доктор прописал, и под Новый год в Футбольно-легкоатлетическом клубе ЦСКА объявился новый главный тренер армейской команды Юрий Андреевич Морозов. Я тоже пришел на это первое занятие, чтобы… познакомиться с ним лично. Случается в жизни и так.

– Меня Колосков предупредил, что вы инициатор, всю эту кашу заварили, хорошо, если геркулесовая, я ее люблю, – Морозов улыбнулся, не спеша запивая минералкой бутерброды, принесенные из буфета, а потом попросил заварить кофе, если можно. – Вот уж никогда думать не думал, что в ЦСКА буду работать. Не знаю, благодарить или нет, посмотрим, как все сложится.

Сложилось поначалу не очень удачно. Под конец сезона в выездном матче в Питере армейцы уступили «Зениту» Павла Садырина – 0:1 из-за пенальти, которого и в помине не было; нарушение, за которое его назначили, случилось едва ли не в метре от линии штрафной. Вместе с моим приятелем Львом Смирновым мы сидели как раз напротив этой черты и все прекрасно видели. Зато не заметил или не захотел заметить судья, в адрес которого в Спортивно-концертном комплексе, где проходила игра, еще до начала встречи звучали разные здравицы.

Я вдруг вспомнил турнир на родине Эйсебио в Мозамбике, куда прилетел вместе с хабаровским СКА, сопровождая его в качестве журналиста. Лучше бы, конечно, вспомнил строчку из Корнея Чуковского: «Не ходите, дети, в Африку гулять» и Лимпопо с кишащими в ней крокодилами, над которой мы пронеслись так низко, что жутко стало; вот они под нами, эти страшные чудища, выползающие на берег, греются себе на солнышке, попади им в пасть, мигом заглотнут и не подавятся, время как раз завтрака и поиска добычи, раннее африканское утро.

Хабаровчане имели все шансы занять первое место, им достаточно было сыграть вничью в последнем матче с местным клубом-чемпионом «Кошту де сол» из Мапуту. Мы ехали на финал с хорошим настроением, по дороге на стадион ребята умолили Владимира Пономарева – он руководил делегацией – и тренеров остановиться на несколько минут возле зоопарка, накануне после тренировки они заезжали сюда покормить пару белых медведей и сейчас припасли для них куски мяса. Бедные животные изнывали от жары и отощали от голода, и вообще, как они оказались здесь?

Все шло к успеху дальневосточников, они сдерживали яростные атаки хозяев поля и строго выполняли установку: ни в коем случае не фолить ближе чем за десять метров от своей штрафной площадки. Однажды нарушенный наказ – и все, победа в турнире уплыла. Арбитр, не стесняясь, указал на «точку», хотя момент, требовавший обычного штрафа, случился даже не в метре, как в питерском СКК, а, наверное, в трех… Да пустяки все это. Устроители сами, конечно, чувствовали неловкость ситуации и, чтобы как-то скрасить ее, организовали на следующий день выезд команды на Индийский океан. Ну и соленый он, пресоленый, и вода упругая-упругая, так и норовит вытолкнуть тебя. Широченный пляж с чистейшим песком (крупинка к крупинке) тянулся километрами. Не дураки португальцы, превратили этот природный рай с умеренным жарким климатом в оазис отдыха и здоровья, настроили себе вилл в своей бывшей колонии.

– А там уже ЮАР, – указал куда-то вдаль наш сопровождающий.

Мы так и не поняли, где. Никаких границ, лишь на вершине густо-лесистой горы, спускавшейся уступом к морю и напоминавшей известного «медведя» в Гурзуфе, заметили будку, очевидно, это и была граница. Словом, гуляй себе туда-сюда без предъявления паспорта. Мы, правда, не решились, юаровской визы у нас не было. Да тогда она мало у кого была.

Наше внимание больше привлекла обосновавшаяся невдалеке четверка аквалангистов. Они вместе подплывали к огромному валуну, торчавшему из океана в полсотне метров от берега, а затем по очереди ныряли.

– Что они делают, что-то ищут? – поинтересовался Пономарев.

– Ищут. Это спасатели, интернациональная бригада. Вчера здесь пропал человек, на акулу, наверное, нарвался. Сам виноват, заплыл в запретную зону, – пояснил сопровождающий.

Нам мигом расхотелось купаться.

– Не бойтесь, здесь можно, здесь, видите, огорожено и не страшно, – успокаивал сопровождающий.

Легко сказать – не страшно. Во время Олимпиады в Сиднее я решил перевести журналистский дух и охладить творческий запал и съездить искупаться в Национальный парк. Верьте – не верьте, но, отплыв примерно на половину ширины Москвы-реки напротив Кремля, столкнулся лицом к лицу с… акулой. Ее не самая приятная морда, оскаленная от злости, что не может ухватить добычу, смотрела на меня с той стороны специальной высоченной сетки с мелкими ячейками, отделявшей пляж от открытого океана, на сей раз Тихого.

Прошу прощения у читателя, что, в порыве желания побольше ввернуть каких-то интересных, на мой взгляд, деталей, подчас растекаюсь по древу, превращаюсь в уклониста от линии, нет, слава богу, не партии, а избранной схемы повествования с упором на хронологию событий. Так вот, пора вернуться на берега Невы. После того матча с «Зенитом» на обратную дорогу в Москву я напросился на армейский чартер. Весь этот час полета Морозов не мог успокоиться, сокрушался: как же так, где же справедливость, почему боковой не просигналил, видел же, что не было пенальти, и Садырин видел.

– Михаил, будешь завтра на работе, загляни к Колоскову, расскажи, как нас сплавили, как дяде, тете, всем родственникам судьи в поле дифирамбы пели. Такого в моей практике еще не было. И это в моем родном городе!

Потерянные в той встрече очки стоили в итоге ЦСКА места в высшей лиге. Команда вернется в нее через год – да как! Триумфально, станет чемпионом СССР.

Ирония судьбы, но без легкого пара. У футбольного ЦСКА потом был еще один период, когда клуб в подготовительный период по разным причинам остался без первого лица, а тут случился, мягко говоря, разлад Садырина с командой, «Зенит» обволокло манией величия и понесло после выигрыша столь долгожданных золотых медалей. И опять, ведь знаю же, что по известной поговорке всякая инициатива наказуема, не выдерживаю и звоню Виталию Гузикову, лучшему садыринскому другу, известному журналисту и писателю. Разговор сначала о том о сем, а потом выкладываю.

– Да ты что, да не пойдет он, уговаривать его бесполезно, я же знаю его характер, – возражает Виталий. – Пашу с армией связывает разве только то, что отец его жены – полковник-политработник. А сам он сугубо штатский человек и из Ленинграда намыливаться никуда не хочет, прирос к нему после своей Перми.

– Виталий, ты все-таки спроси: в принципе он готов пойти? А вдруг клюнет, тогда свяжемся с ЦСКА, предложим его кандидатуру. В ЦСКА еще тоже должны клюнуть.

В общем, напряженным совместным трудом вытащили рыбку из питерского пруда в московский. Нисколько не ставлю себе все это в заслугу, а просто констатирую, как приятные факты в собственной биографии. Да и кто сейчас вспомнит об этом, и кому это нужно, когда иных уж (и, к сожалению, многих свидетелей и непосредственных участников событий тех лет) нет, а другие далече от нынешней, развивающейся по совершенно иным законам, спортивной жизни.

Но, кажется, я забежал далеко, на годы вперед, и пора возвращаться к моему самому первому посещению лужниковской ложи прессы. К началу матча она заполнилась почти полностью. «Мержанов с Филатовым пришли. Надо бы спросить, что там в сборной делается», – услышал я разговор моих соседей. Мартын Иванович Мержанов был основателем и первым редактором еженедельника «Футбол», Лев Иванович Филатов, золотое футбольное перо, – будущий редактор. Я пытался распознать, who is who? Мержанов, я читал его биографию, фронтовик, был ранен, прихрамывает, он наверняка тот пожилой человек в коричневом костюме с палочкой. А Филатов рядом с ним в красивом твидовом пиджаке.

Кого без труда узнал, так это Михаила Михайловича Яншина, народного артиста СССР, одного из великих мхатовских «стариков». Его округлое лицо излучало само добродушие, а улыбка разглаживала морщины. А голос, которым столько мультиков озвучено, мимика, разве их с кем-то спутаешь. Э-э-э… Он медленно, растягивая слова, начинал любую фразу, будто копил в себе, что скажет дальше. Грузноватый, Яншин сидел рядом со входом в ложу; это было его постоянное место на всех встречах любимого «Спартака», и невольно разговор с ним заводился сам собой. Михаил Михайлович охотно поддерживал его. Нередко по соседству с ним можно было видеть Андрея Петровича Старостина, любимца столичной артистической богемы. Какая выправка, ни намека на сутулость, а как ладно сидит на нем костюм, манекенщикам на зависть. Их привязанность друг другу понятна: одно время Яншин был худруком театра «Ромэн», где играла супруга Старостина.

Ну а уж присутствие в этой теплой компании Николая Николаевича Озерова сам Бог благословил – Озеров ведь тоже мхатовец и почти весь театр вовлек в боление за «Спартак». Вот уж кто при всей общенародной любви и известности никогда не кичился своей популярностью, был ровен в отношениях со всеми, своим редкостным обаянием притягивал к себе людей. Мы ближе познакомились позже, когда я волею обстоятельств оказался на Пятницкой, 25, в отделе спорта Всесоюзного радиокомитета. Озеров немного косолапил, при ходьбе переваливался с боку на бок, словно ракеткой тянулся за ускользающим мячом. А может, при его грузности ему так легче было переносить центр тяжести. С возрастом это стало проявляться больше, а потом и ноги подвели, пришлось пересесть в коляску. Таким, в коляске, я видел его последний раз на каком-то спортивном празднике в ЦСКА.

Имена еще двух людей в ложе вызывали у меня трепет, они были для меня божествами. Слегка припадающий на левую ногу, неторопливый, без грамма лишнего веса в его-то возрасте, Юрий Ильич Ваньят из «Труда» отличался колкостью, хитрецой, резкостью в суждениях, и еще – он как-то по-особому, с переливами смеялся. Ему не чужд был взгляд вслед удаляющейся красивой женщине, в человеке бурлила жизнь.

…Сочи. Знойный июльский полдень. До начала Мемориала братьев Знаменских времени целый вагон и маленькая тележка. Где скоротать его? Ну, ясно где – на пляже. Расположились с Юрием Ильичом у самой кромки воды. Вдруг видим – объявляется Валентин Лукич Сыч, тогда он был заместителем председателя Спорткомитета.

– Не дай Бог, к нам подвалит, не избавимся от нотаций. То баскетбол, то футбол с хоккеем, сейчас легкой атлетикой голову заморочит.

И как в черноморскую воду глядел. Не раздеваясь, как был, в костюме, Сыч начал окучивать нас проповедью, как и что писать.

Я видел, как лопается терпение Ваньята и он начинает закипать. Зная его характер, сейчас точно вспылит.

– Лукич, мужик ты или нет? – резко оборвал он Сыча. – Раскрой глаза, вокруг столько прелестных женщин, наслаждайся, а ты о чем?

– Вы что, на баб приехали пялиться?

– А почему нет, если красивые? Энтузиазма добавляют.

Оставалось еще только пропеть знаменитую песню Бони из «Сильвы», но Сыч удалился и без нее, лишь вечером после соревнований прошил нас обиженным взглядом: ну что, налюбовались?

Материалов Ваньята откровенно побаивались, они были всегда остры и злободневны. Хорошо помню один из них: «Заслуженный ли мастер спорта Йозеф Сабо?» В матче киевских динамовцев с торпедовцами Сабо нанес тяжелую травму одному из автозаводцев. Юрий Ильич был уверен, что он сделал это не случайно, по неосторожности, в пылу борьбы, а намеренно. Сабо, блестящий полузащитник, умница на поле, с великолепно развитым чувством игры, извинился, конфликт был исчерпан.

Противоположностью Ваньяту был реактивный, постоянно в поисках чего-то нового, оригинального Борис Федосов, весь такой вальяжный, статный красавец. Они долго работали вместе, пока Борис Александрович не перекочевал в соседний дом, в «Известия». Это он придумал знаменитый хоккейный турнир и «Снеговика» на радость миллионам болельщиков. Авторитет и профессионализм Федосова привели его в кресло президента Федерации футбола СССР. Большой выдумщик, великолепный организатор, он обладал не только журналистским, но и писательским талантом. Какие прекрасные книжки про природу писал Федосов, уединившись в подмосковном известинском доме отдыха на Пахре. Уже годы спустя он дарил их, в тайне от меня, моей супруге, чем-то Ольга Борису Александровичу приглянулась. Наверное, тоже своей статью…

Естественно, я старался излишне не досаждать Светланову, обращался только по событийным мероприятиям, когда не достать билет, как, к примеру, на тот же федосовский «Приз „Известий“». Иногда он звонил сам: «Ну что, инженер, еще не созрел менять профессию? На ЦСКА – „Спартак“ собираешься? Лады. Встречаемся у десятого подъезда, не опаздывай». (Подъезд номер 10 в лужниковском Дворце спорта был служебным, пресса проходила через него).

Не боги горшки обжигают, но все-таки…

Все складывалось замечательно, я постепенно обрастал новыми знакомыми, но одно, и весьма существенное, тяготило: а мне-то что делать в этой совершенно новой для меня среде, впишусь ли в нее, да еще вилами по воде писано, возьмут ли куда-нибудь на работу, это надо заслужить, себя проявить? Не боги горшки обжигают, но все-таки. С кем ни разговоришься – почти все после факультета журналистики, со специальным образованием. Не рискую ли, худо-бедно, у меня все стабильно: сейчас инженер, вот-вот в старшие переведут, и с моей зарплатой после мизерной студенческой стипендии мы с мамой ожили. Но ведь и перспективы особой не вижу – так и продолжать всю жизнь сидеть за кульманом? Угнетало, что целый день находишься взаперти, выпускают «на волю» только в обед. Свободный ход для избранных.

В выходные несколько раз ездил с Володкиным на разные его задания; он сам составлял тексты под свои снимки и однажды предложил попробовать мне, кажется, про какую-то новинку в железнодорожном транспорте.

– А что, неплохо, – похлопал он меня по плечу, когда на следующий день я показал ему свой вариант. – Слушай, выручи Славу Щербатова. Ему в «Московские новости» кровь из носа нужен материал про зимние студенческие каникулы, а некому взяться, в отделе все заняты. Давай, берись.

К моей радости и внутреннему самоутверждению, Щербатов заметку не забраковал, слегка подредактировал и заслал в типографию. Материал вышел в одном из ближайших номеров с моей подписью.

– Если у Щербатова не возникло претензий, а он жуть какой придирчивый, считай, боевое крещение ты выдержал, – поздравил меня Володя. Я долго хранил эту газету как самую драгоценную реликвию, но, к сожалению, где-то она затерялась. Наверное, когда с мамой с Мосфильмовской переезжали на улицу Маркса-Энгельса, возле Библиотеки имени Ленина, съехались с моей бабкой, она жила одна в своей квартире после смерти мужа-генерала. Сдали свою комнату государству, сделав в ней ремонт, – и справили новоселье.

– Мишка, что делаешь вечером, может, пересечемся, разговор есть, – хотя Лева Фишер давно не звонил, я сразу узнал его голос.

Длинноногий Фишер с «косым взглядом на жизнь», как по-дружески говорили о нем (Лев немного косил), трудился в милицейской системе, в какой-то газете районного масштаба.

– Слушай, у меня для тебя новость! Хочешь попробовать себя в детской передаче «Внимание, на старт!»? – ошарашил он меня, когда мы встретились у кинотеатра «Художественный». – Я там уже год подрабатываю. Татьяна Михайловна Аристова, редактор этой передачи, классная тетка. Она ищет нештатников, и я назвал ей твою фамилию. Что задрожал, не бойся! Такой случай, главное радио страны, соглашайся, дурак!

Действительно дурак, если откажусь от такой возможности проявить себя. Теперь в свободное время я гонял по соревнованиям гимнастов, прыгунов в воду, пловцов, фехтовальщиков, фигуристов, горнолыжников, теннисистов, в других видах с участием юных спортсменов. Набирал материал, выуживал информацию, брал интервью, еще до конца не ведая, во что это все выльется. А вылилось в то, что оброс контактами, которые мне очень пригодились в будущем. Блокноты разбухли от занесенных в них отдельных эпизодов и событий в целом, а главное – имен с подробными биографиями. Назову лишь некоторые: Ирочка Роднина, Леночка Вайцеховская, Володя Васин, Володя Назлымов, Олечка Карасева и Витя Клименко… Все они, будущие олимпийские чемпионы, стали героями моих первых материалов. Я с трепетом ждал каждый четверг, 7.40 утра, когда выходил очередной выпуск: включит ли Татьяна Михайловна в него что-то мое. Как правило, проходило все, что писал, а текст великолепно читал диктор и замечательный артист Феликс Тобиас.

Это была прекрасная практика: ведь сочинять о детях и для детей куда сложнее, нежели для взрослой аудитории. Не заумно, просто и доходчиво, иначе не воспримут. Не скрою: мучился, подбирая нужные слова и выражения, переделывал по нескольку раз. Но сам процесс уже захватил меня полностью, не отпускал. Когда однажды мой одноклассник Адик Полехин, с которым мы на большой школьной перемене умудрялись прочитывать «Советский спорт» от корки до корки, заказал для «Пионерской правды» сделать подборку о Людмиле Турищевой и еще о нескольких известных юных чемпионах, тема далась мне на удивление легко. Рассказ о Турищевой назывался «Жердочка»; я образно сравнил узкую деревянную полоску, переброшенную через глубокое горное ущелье, по которой девочка добиралась в школу, с гимнастическим бревном. Упасть в прямом и переносном смысле было смерти подобно (недаром же бревно считается у гимнасток контрольно-пропускным пунктом) – прощай мечта о победе в олимпийском гимнастическом многоборье. А Людмила ее добилась.

Аристова после моего годичного испытательного срока вручила мне отпечатанное на официальном бланке письмо, из которого следовало, что я являюсь нештатным корреспондентом детской редакции Всесоюзного радио и Центрального телевидения, располагавшейся тогда в Доме звукозаписи на улице Качалова, 24. Первый мой журналистский документ. Благодаря ему появилась возможность аккредитоваться как на всесоюзных турнирах, так и на международных – чемпионатах Европы и мира, проходивших в Москве. В середине шестидесятых их было в столице немало: по фигурному катанию, фехтованию, боксу. Правда, допуск в Лужники на большой хоккей или большой футбол письмо не гарантировало, но тогда меня выручал со своим «вездеходом» Борис Александрович Светланов.

Встречаемся на пляже в Гаграх

Все сомнения трактуются в пользу не только потерпевшего, иногда и в пользу колеблющегося. И опять фоном проходит «самое синее в мире Черное море мое». Сколько раз уже упомянуто, и вот снова оно «на кону», в дамках. Я ведь свою золотую женушку-рыбку тоже выловил в нем, только севернее Леселидзе – в Одессе. Случилось это, правда, в следующем десятилетии после того, в котором я сейчас проживаю. Свадебная церемония проходила в Кутузовском ЗАГСе, а само праздничное застолье – в ресторане «Прага». Борис Александрович как-то незаметно отлучился после марша Мендельсона и обмена кольцами и появился как раз к первому тосту за молодых с толстенной пачкой свежих фотографий. Это произвело настоящий фурор. Что и говорить, большой был мастер. Только один светлановский снимок счастливого Бориса Майорова, капитана сборной СССР по хоккею, с двумя поднятыми над головой кубками за победу в чемпионатах мира и Европы 1963 года обошел всю планету. А сколько еще было таких снимков – целая летопись отечественного спорта. Подчас его сравнивали со знаменитым однофамильцем-музыкантом Евгением Светлановым и даже приписывали родство. Борис Александрович резко возражал:

– Мне чужой славы не надо. У меня в руках другой инструмент.

Но сейчас я о другом. Сейчас волны Черного моря снова накатывают на кавказское побережье. Приближался очередной сентябрь, по графику мой отпуск, и на этот раз, поднакопив побольше деньжат, чтобы чувствовать себя увереннее, решил двинуть в Гагру.

– А что, инженер, не отдохнуть ли нам вместе, я давно не был в тех краях, есть что вспомнить, – среагировал Светланов на мое известие. – Давай так: ищи приличное пристанище, только не колхоз, один на другом. Пусть дороже, но поприличнее. Осилим как-нибудь. Как найдешь – дай знать, я вылетаю.

Сентябрь еще высокий сезон. Еще его называют бархатным. Все лучшее практически разобрано. Тем не менее мне удалось снять целый отсек в доме в Жоэкварском ущелье, это сразу при въезде в Гагру со стороны Сочи. Уютно, большой двор, жара не ощущается, море рядом через красивейший парк с водоемами, в которых плавает разная живность. Хозяйку звали Аня Коландадзе. Вдова-армянка, мужа, двухметрового грузина, ватерполиста, скосила проклятая болезнь века, есть сын, тоже Володя, еще школьник. Я договорился с хозяйкой не только о жилье, Аня согласилась готовить для нас завтраки и обеды, могла и ужин, но тогда мы были бы вечером связаны, а так – вольные казаки, гуляй, Вася… В тот же вечер дозвонился до Бориса, все это ему сообщил.

– Отлично, завтра же беру билет на ближайший рейс. Еще Слава Семенов с радио к нам присоединяется.

Аня расширила зону нашего жилища, уступив свою комнату, а сама перебралась к сыну. Она, отличная повариха и чистюля, целый месяц баловала нас разнообразной кавказской кухней, вкуснятина – пальчики оближешь, а уж «горючее» к обеду являлось нашей заботой, за полчаса до него мы снаряжали гонца (им по очереди был каждый из нас) в магазин. Перепробовали, мне кажется, весь тамошний алкогольный ассортимент.

Балагур-остроумец, Борис Александрович быстро собрал вокруг себя людей на пляже. Исходившие от него флюиды веселья заряжали хорошим настроением на целый день. Иногда мне казалось, что для Павла Кадочникова прообразом его героя в фильме «Запасной игрок» стал именно Светланов, и ведь фамилия этого героя была… Светланов. «Нам года – не беда… Оставайтесь, друзья, молодыми, никогда, никогда, никогда не старейте душой», – так и хотелось подпевать ему. Совпадение? Случайность? А может, вовсе и нет, может, это идея Кадочникова. Они ведь земляки и могли прекрасно знать друг друга.

Сколотилась тесная компания, человек, наверное, пятнадцать, преимущественно из москвичей и ленинградцев. У нас был свой «культорг»; кроме организации походов в Зеленый театр на заезжих гастролеров, на него также возлагалась обязанность заказа столика в знаменитом ресторане «Гагрипш» (его известность заключалась еще и в том, что построен был без единого гвоздя), если коллектив вдруг надумал гульнуть. Хлопот хватало и «заведующему пляжем» – застолбить лучшие места с лежаками в центре парка, и «заведующему отделом печати», чьей задачей было обеспечить коллектив свежей прессой, не упустить момент, когда ее доставят в парковый киоск, иначе мгновенно разберут «Советский спорт». Котировались также «Вечерний Тбилиси» и «Молодежь Грузии», дабы быть в курсе жизни республики.

Не обошлось в компании и без ответственной и хлопотливой должности завкадрами. Особенно донимал «кадровика» Толя Пушкарский своим желанием познакомиться с девушкой исключительно с осиной талией и пышной грудью, других не признавал. Долгие и настойчивые поиски увенчались успехом: на пляже около Колоннады такая красавица, харьковчанка, отыскалась, ее вовлекли в нашу компанию, и все радовались, наблюдая, как молодых увлекла страстная любовь. Практически в одном и том же составе наш коллектив собирался в Гагре несколько лет кряду. Даже дата съезда была согласована заранее – первые выходные сентября. Опоздавших штрафовали, они «откупались» тремя бутылками шампанского.

Потехе – время, но и делу нашелся час. Анин сын занимался фехтованием. Увлекалась им едва ли не вся гагринская детвора. Секция располагалась в Доме пионеров, а тренировала ребят его директор Роза Иродионовна Джологуа, сама отличная рапиристка, неоднократная чемпионка Грузии. Мы с Борисом Александровичем «клюнули» и помчались знакомиться с ней. Напряжение от неожиданной встречи с неизвестными ей заезжими из Москвы не сразу удалось растопить. Невысокого роста красивая грузинская женщина, волосы которой изрядно посеребрило время, не очень-то охотно шла на контакт. Тонкий светлановский юмор, комплименты, шутки-прибаутки – и ключи подобраны. Сколько же удовольствия мы получили и от той первой встречи, и от многих последующих, особенно когда вместе с ней посещали гостеприимные гагринские дома. Завязалась тесная дружба, которая тоже поспособствовала ответу на вопрос: в конце концов, вырвусь ли я из рядов колеблющихся и сомневающихся или так и завязну в них?

Договорились, что назавтра пожертвуем Аниным обедом и снова объявимся в Доме пионеров, будем делать материал о школе. Тема уж больно выигрышной показалась. Я еще только входил в рабочий ритм после возвращения в Москву, когда позвонил Борис Александрович:

– Инженер, тебе два дня на текст, материал заявлен в ближайших номерах. Снимки готовы.

После появления нашего репортажа в «Советском спорте» интерес к фехтовальной школе Розы Джологуа проявили в других изданиях. Во «Внимание, на старт!» прозвучало даже два очерка, а в итоге детская редакция взяла шефство над юными гагринскими спортсменами, пригласила в Москву на зимние каникулы, даже билетами на елку в Кремль обеспечила, что было невероятно сложно. Журнал «Физкультура и спорт» отвел под материал несколько полос, а Людмила Доброва, курировавшая такие темы, отправила меня в командировку развивать ее сначала в Осетию, в Пригородный район, а потом в Молдавию. Хорошо, что на работе у меня накопилось немало отгулов за дежурства в выходные и в народной дружине.

Приоткроем калитку для Писаревского

Пока в повествовании не приоткрыта дверь для Владимира Писаревского, популярного нашего хоккейного комментатора. Известный хит «Нас не догонят» можно смело отнести и к нему, попробуй догнать, когда у человека на счету без малого тридцать чемпионатов мира и олимпийских турниров. Между тем его роль в наступивших вскоре существенных переменах в моей жизни тоже весьма заметна.

Неумолимый бег времени добавляет нам лет, приближает старость и стирает в памяти детали. Мы долго спорили с Володей, когда и где впервые пересеклись наши дороги. Писаревский «настаивал» на ресторане гостиницы «Советская», мол, на встрече Старого Нового года оказались за одним столом. Была тогда в Москве такая добрая традиция: на второй день праздника (1 января, 2 мая, 8 ноября и уж обязательно 13 января) собираться компаниями в этом ресторане. Битва за столики шла не менее отчаянная, чем в серии СССР – Канада (используя именно такое сравнение, учитываю страсть Писаревского к хоккею, в котором он достиг высот мастера спорта и выступал за клубы высшей лиги).

– Мы еще мой день рождения отмечали, он со Старым Новым годом совпадает, – убеждал Володя.

Может, и так. У меня, однако, была иная версия: турнир лучших гимнастов страны. Тогда постепенно сходили с помоста «звезды» старшего поколения и зажигались на небосклоне новые – Наталья Кучинская, Лариса Петрик, Маша Филатова, Зинаида Дружинина, Михаил Воронин, Сергей Диамидов… У меня было задание рассказать об этих соревнованиях в ближайшем выпуске передачи «Внимание, на старт!», а Володя готовил репортаж для себя, для спортивной редакции Всесоюзного радио и Центрального телевидения (тогда это было единым целом).

– Забыл? Ты еще после соревнований затащил меня с собой на Пятницкую в Радиокомитет, – звучал аргумент в защиту моей версии. – До ночи с тобой засиделись, что-то выдумывали, чтобы ярче подать материал, даже для сравнения Лаокоона с Гераклом и Афину с Пенелопой приплели.

Писаревский, мне кажется, сдался, убедил я его. А закончилась та история тем, что «славу» поделили пополам: Володя прозвучал со своим отчетом в «Спортивном дневнике», который ежедневно выходил в эфир в 23 часа, а меня с моим вариантом «засунул» в какой-то сборник специально на зарубежные страны.

Однажды Писаревский позвонил мне:

– Сборная Бразилии по футболу прилетает, Пеле, Гарринча, Беллини, все едут. Махнешь со мной в Шереметьево?

Рейс был вечерний, отпрашиваться с работы не надо, я согласился. Мы примчались заранее, аэропорт был еще старый, международный отсек располагался отдельно. Долго уговаривали пограничников, чтобы нас подпустили ближе к выходу. Наконец объявили о посадке борта из Рио-де-Жанейро, и мало кто обратил внимание на другое объявление – о прибытии самолета из Милана. Пассажиры обоих рейсов появились в зале прилета почти одновременно, и вдруг одна из пассажирок, завидев Пеле, бросилась к нему, обняла за шею и начала целовать. Это была популярная эстрадная певица Рита Павоне, солистка известной группы «Кантаджиро», которой на следующий день предстоял единственный концерт в Москве в Парке культуры и отдыха имени Горького. Как же не повезло итальянцам – в Москве за несколько часов до их выступления разразился сильнейший ливень. Но разве он мог остановить наш народ, «Зеленый театр» оказался в осаде. Так на моих глазах штурмовали Политехнический в желании услышать Илью Эренбурга, которого Гитлер за его памфлеты и убойные статьи, наряду с Юрием Левитаном и Кукрыниксами, называл в числе своих самых злейших врагов. Ажиотаж вокруг концерта «Кантаджиро» и, естественно, вокруг матча был просто сумасшедший. Мы с Писаревским долго искали ход, как объединить оба таких события. Нашли! Через ту же синьору Павоне, которая неплохо разбиралась в футболе и хорошо знала как своих игроков, так и бразильских.

– Какой же я идиот, такой кадр упустил! – сокрушался приехавший вместе с нами встречать чемпионов мира фотокор «Советского спорта» Юрий Моргулис. В тот момент, когда на зацелованных щеках «короля футбола» Павоне оставляла следы от яркой помады, он куда-то на секунду отлучился. Щелкнул какой-то паренек, неизвестно как пробравшийся в зал прилет. Говорят, он потом немало заработал на этом. В подобной ситуации однажды оказался Светланов, но, проявив находчивость, выкрутился из нее. Борис Александрович выходил из магазина на улице Горького, когда вдруг увидел идущих ему навстречу Никиту Хрущева и Иосипа Броз Тито. Черт возьми, аппарат в машине, бежать за ним некогда. На глаза попался какой-то мальчуган со «Сменой». Светланов не растерялся, сунул ему деньги, выхватил фотоаппарат… Редкостные кадры, в том числе и в кафе-мороженом, обошли весь мир. Где теперь эти снимки? Весь свой богатый архив Борис Александрович незадолго до смерти вынужден был продать канадцам, на жизнь не хватало…

Мы уже собирались уезжать, дело сделано, информация о прибытии передана, автобус с бразильскими игроками укатил в гостиницу, как вдруг на улице увидели тучную фигуру Феолы, главного тренера гостей. Вместе с переводчиком человек-гора ожидал специально посланный за ним ЗИМ, задержавшийся где-то по пути. Нам подфартило. Наставнику чемпионов мира нечего было делать, и он охотно согласился на интервью, которое потом продолжилось и в салоне наконец-то прибывшего автомобиля. Спустя почти полвека во время Олимпийских игр-2012 на знаменитом лондонском стадионе «Уэмбли» мне довелось взять интервью еще у одного бразильского тренера, который дважды причастен к победам своих соотечественников на мировых первенствах. Это был г-н Паррейра.

О, «Уэмбли»! Голубая мечта. Неужели она, наконец, осуществилась! И как! Взрослый дядька, семьдесят пять уже, а по-юношески содрогаюсь от неземного счастья – в кругу каких знаменитостей оказался благодаря олимпийской аккредитации. Кто-то млеет от посещения театров, а у меня с молодости страсть к стадионам. Приезжаю в другой город, где еще не бывал, и чаще всего начинаю знакомиться с ним со стадионов. Мне кажется, я попадаю в совсем другой мир, здесь витает иной дух, совсем иная аура и атмосфера, напрочь отсеченная от прочих жизненных забот. Чудесные парки, своя необычная архитектура, разные истории, не только спортивные, некоторые просто любопытные или забавные. Одна из них приключилась на моих глазах в начале семидесятых годов в Тбилиси.

Нелегка ты, шапка талисмана

Виной тому, что я оказался тогда в грузинской столице, были армейцы Москвы и ленинградские спартаковцы. Их ожидала переигровка за звание чемпиона СССР по баскетболу. Александр Гомельский против Владимира Кондрашина. Битва корифеев. «Михей, упрячь свой блокнот подальше, летишь с нами не корреспондентом, а как талисман», – Александр Яковлевич дружески похлопал меня по плечу перед посадкой в самолет. – «Яковлевич, я не понял, что за шутки». – «Все серьезно. Николаев посоветовал. Ты же в Ташкенте сидел на лавке запасных, и наши победили. Смотри, сейчас не подведи».

Ах, вот в чем дело. Ну, спасибо, Александр Яковлевич, за доверие. Гомельский вернул меня на год назад, когда в такой же ситуации, правда, в двух дополнительных матчах, футболисты ЦСКА вырвали чемпионское золото у земляков-динамовцев. В те годы еще не проявлялось болельщицкое рвение летать за любимыми командами. Замена московским фанам, однако, нашлась, и какая – чуть ли не сплошь все герои соцтруда. Их имена гремели на всю страну. Хамракул Турсункулов, трижды Герой, директор знаменитого совхоза «Политотдел». В Ташкенте со всей республики собрали самых знатных хлопкоробов, и обе игры на стадионе «Пахтакор» вписались в их большой праздник по случаю окончания сбора урожая. Я тогда с разрешения Валентина Александровича Николаева, главного тренера армейцев, скромно пристроился на самом краешке их скамейки, зато оказался очень близко к той самой кочке, отскочив от которой мяч после удара Владимира Федотова изменил направление и юркнул в ворота мимо рук Владимира Пильгуя.

– Баскетбол вечером, а до этого давай сгоняем на футбол. Кое-что интересное увидишь, – порекомендовал коллега из «Вечернего Тбилиси» Борис Каменский. – От твоей гостиницы недалеко, по Плехановской прямо, никуда не сворачивай, встретимся у служебного входа.

«Кое-что интересное» не заставило себя ждать. С полкилометра, наверное, не прошел, как мимо даже не проехал, а черепахой прополз черный ЗИЛ. Я обомлел. Держась за поручень (такими оборудуют парадные автомобили), в нем застыл… Хрущев – он приветствовал народ, приподняв шляпу, обнажившую лысую голову. С тротуаров отвечали дружным взмахом рук и какими-то криками и возгласами на грузинском языке. На Никите Сергеевиче под светлым пиджаком была традиционная украинская вышиванка. Сходство было настолько один в один, что я в первую минуту, опешив, тоже попался на эту злополучную удочку, скорее, злую шутку, и только потом в голове мелькнуло: «Что за бред, Хрущев уже два месяца, как умер». У центрального входа стадиона водитель, не в пример своему располневшему пассажиру, долговязый худющий грузин с надвинутой на глаза кепкой-аэродромом, притормозил, не спеша вышел из кабины и приоткрыл дверцу. И тут, едва бывший партийный «вождь» сделал первый шаг, к нему бросились несколько милиционеров. И началась погоня! Хохот. Толпа ревет от удовольствия. Мнимый «Хрущев» оказался неплохим физкультурником-бегунком, стражи порядка, отяжеленные винными животами, настигли его лишь через несколько кварталов.

– И что, так у вас перед каждым матчем?

– Раньше, когда Хрущев был жив, частенько, а сейчас иногда. Народ веселится.

Зато на баскетболе мне было не до веселья, с ролью талисмана я явно не справлялся. Оставались три секунды, армейцы проигрывали одно очко. Заполненный десятитысячный зал, болеющий за «Спартак», ревел, предвкушая его успех. Гомельский берет тайм-аут, что-то рисует на листке бумаги. Безнадега или?.. Нет уж, от Москвы до кавказских морей Красная армия всех сильней! Изящная искрометная комбинация Кульков – Едешко – Белов, и Сергей с мячом в самом углу площадки, развернувшись, своим по-кошачьи мягким броском точно кладет его в кольцо. Ура! ЦСКА – чемпион! Моя репутация талисмана спасена. Зал взрывается аплодисментами. Сергей сам не верит в случившееся, сидит на скамейке, обхватив голову руками. Гомельский тормошит его, обнимает. На глазах Александра Яковлевича слезы счастья, на лице его питерского коллеги Владимира Кондрашина – отчаяние. Через год в Мюнхене оно сменится у него радостью, которую Владимиру Петровичу доставят, прежде всего, оба Беловых – и московский, и питерский.

На Играх-1972 такие же три мгновения станут для отечественного баскетбола победными олимпийскими. В решающем матче с командой США Сергей Белов занесет в копилку нашей сборной львиную долю очков, но в героях пребывает его однофамилец, Александр Белов. За какую-то микроскопическую долю секунды до финального свистка он уложит в американскую корзину золотой мяч, а ассистировал ему своей передачей через всю площадку Едешко. Зря, что ли, он потренировался тогда в Тбилиси…

Возвращался поздно вечером в гостиницу, а перед глазами – та сцена с погоней. Мне стало по-человечески жалко бедного парня. Кто придумал выставить его, наверное, не совсем психически здорового, на всеобщее посмешище, не говоря уже о том, что и сама шутка выглядела отнюдь не безобидной. Когда возвращались в Москву, рассказал об этом эпизоде Гомельскому. Он долго качал головой: «А ты приглядись к одному известному клубу, нет, не из Прибалтики, на выездные матчи он возит с собой юродивого, и как же жестоко обращаются с ним: сами на ночь в гостиницу, а его запирают в автобусе, спи там. Как так можно поступать с человеком? Для них он шут гороховый – и все. А ты вспомни, как все к нашей Машке, Марии относятся. Уважительно, по-доброму».

Ветеранам московского спортивного боления, думаю, понятно, о ком речь, надеюсь, временем не выветрило. Я тоже был знаком с этой невысокой, слегка сгорбленной женщиной, угадать возраст которой было неразрешимой задачей. Страстная болельщица армейцев, казалось, ее действительно знала вся Москва. Да, вечно неопрятно одетая, с этой присказкой из двух букв (е…), пулеметной скороговоркой вылетавшей из ее рта. Но пройти мимо нее, не заметив, когда игрались матчи с участием команд ЦСКА, было просто невозможно. Маша появлялась перед тобой как-то неожиданно, будто вырастала из-под земли; стадионные контролеры охотно пропускали ее без всяких билетов.

– Эй, – дергала она меня за рукав, – будешь писать в газете, скажи, е…

Далее из нее вырывались такие детали, что грех было не воспользоваться некоторыми, конечно, не сразу, а проверив, и, надо сказать, почти все они оказывались достоверными. Откуда только она все это узнавала? Доверием пользовалась наша Маша. Жизнь изрядно потрепала ее, но не лишила разума. Ей многое было известно, она неплохо профессионально разбиралась в разных видах, и спортсмены, тренеры не чурались прислушиваться к ее мнению. Вершиной для нее можно считать приглашение Анатолием Владимировичем Тарасовым на сборы хоккеистов. Каюсь: может, в действительности ее звали вовсе не Машка, Машка к ней просто приклеилось, а настоящее имя было другим. Если так – прости нас, хорошая женщина.

Любые деньги за ЗИЛ

Не знаю, как сложилась дальше судьба того грузинского Лжедмитрия, а вот с ЗИЛом было все в порядке. И спустя годы он выглядел, как новенький, как те, в которых разъезжают на парадах на Красной площади. Все блестело, сверкало, будто только сошел с конвейера или вообще был ручной сборки. Явно чувствовалось гаражное хранение и тщательный уход. Может, ошибаюсь, и это был вовсе не тот самый черный ЗИЛ. Но если даже и другой – то, думаю, это дела не меняет, «приклеился» к нему один любопытный факт. На штучный товар завода имени Ивана Алексеевича Лихачева (с превеликой радостью называю полностью имя этого замечательного человека, поскольку с ним в долгой дружбе был мой дед) положил глаз важный отпрыск королевской семьи Саудовской Аравии, и так цепко (вынь да положь), словно лучшего автомобиля представительского класса на свете не сыскать. Прокатиться хоть в отдаленном будущем на такой «тачке» было неосуществимой мечтой наших людей, мне и в голову не могла прийти мысль про сувенир. В богатейшей коллекции знатной персоны из самой богатой страны Ближнего и Среднего Востока, среди ведущих марок мирового автопрома, только русского авто не хватало…

Снова Тбилиси, молодежный чемпионат мира по футболу. VIP-гость (буду дальше величать его принцем) прилетел вместе со сборной своей страны и с той минуты, когда за ним к трапу самолета подкатили лимузин, не переставал донимать организаторов:

– Плачу любую сумму. Миллион долларов хватит? Мало? Добавлю!

Я тогда уже работал в Госкомспорте и был командирован на турнир с задачей от руководства помочь наладить работу пресс-центра, а еще – уделить повышенное внимание генсеку Олимпийского комитета Турции Тогаю Баятлы. Я когда его встретил в тбилисском аэропорту, обомлел от голубизны глаз.

– Это у меня наследие от бабушки, она – грузинка, – рассеял мое замешательство г-н Баятлы, и улыбка утонула в солнечных бликах, озарявших его округлое лицо. И еще меня поразила его прическа – аккуратно уложенные седые волосы.

Жуткий цейтнот, а тут еще принц с укоряющим взглядом: когда же, в конце концов, вы назовете цену. И так, и сяк, никак не отвлечь его от навязчивой идеи. Пришлось вызвать подмогу – жену Ольгу с дочкой (они отдыхали в Одессе), чтобы частично заботу о настоящем «турецко-подданном» взвалить на них, хотя бы повозить его по памятным историческим местам, коих в Грузии предостаточно. Задумка оправдалась, Ольга с Настей справились, однако их приезд добавил еще одну проблему – обыкновенная манная или геркулесовая каша для четырехлетнего ребенка явно не входила в гостиничное меню на завтрак. Хаш – пожалуйста, едва забрезжит рассвет, – куда без него, сложившаяся традиция, спасает после затяжного ночного застолья, как у нас крепкий рассол или куриный бульончик. Что хочешь принесут, но все солено-перченое-острое. Спасибо Тамазу, директору завода безалкогольных напитков, который обеспечивал чемпионат минералкой и лимонадом со вкусом, не уступающим знаменитым водам Логидзе. Тамаз жил напротив «Иверии», через проспект Руставели, и предложил столоваться утром у него дома. Настенька ела кашу, причмокивая от удовольствия, может, потому, что Ольга варила ее не в обычной жестяной кастрюльке, а в серебряной посуде.

– Вячеслав Иванович, как быть, принц не шутит, – тереблю я начальника Управления футбола Колоскова.

– Михаил, звони в Москву своему шефу, пусть там, наверху, вентилируют этот вопрос, сами его мы здесь, на месте, не решим, – Колоскову было не до того, хватало хлопот с президентом ФИФА Жоао Авеланжем.

Звонок шефу мало что прояснил, тот отделался обещанием разобраться, выйти на Минторг, еще куда-то. Саудовцы уже красиво обыграли в подгруппе ирландцев, сгоняли вничью с испанцами, им предстоял заключительный матч в подгруппе с бразильцами, а Москва все молчала. ЗИЛ своим дежурством у подъезда отеля круглые сутки только мозолил глаза принцу. Отвлекался гость лишь на обеде или ужине; ему приглянулся ажурный, воздушный ресторан на Мтацминда, «Святой горе» в переводе с грузинского, откуда открывался чудесный вид на город, особенно вечером, когда Тбилиси утопал в огнях, а сам ресторан, казалось, повис в небе со звездами, словно НЛО. Поднимались туда чаще всего на фуникулере. В глубоком проникновении в национальную кухню гость из «страны двух мечетей» (вспомните Мекку и Медину) «продирался» сквозь лобио, сациви, чахохбили, абхазские и аджарские хачапури, другие изысканные местные блюда, как через густые заросли джунглей.

Въедливый читатель наверняка жаждет моей взбучки: как же так, летел в Тбилиси с начальственным указанием уделить повышенное внимание генсеку турецкого Олимпийского комитета, а выходит, бросил его на произвол судьбы, пусть судьба эта и надежна – собственная жена с дочерью. Ни в коем случае. Утренняя экскурсионная программа плавно перетекала в дневную обеденную, тут-то мы и стыковались, на полную катушку используя свободное время до вечернего футбола. Мтацминда со временем уже не так привлекала г-на Баятлы, ему еще больше хотелось экзотики и настоящего грузинского колорита.

– Тогда нам дорога на тбилисский рынок, там много чего вкусного можно попробовать и вина разного нальют из глиняных кувшинов, – глаголил я на своем ломаном английском.

Предложение принималось, и мы отправлялись то на старый рынок в центре, то на другой близ вокзала, где Настеньке очень нравилась чурчхела, орехи, запеченные в виноградном соке, выбирали ей помягче, для детских зубов.

– Как дома оказался. Очень напоминает мне стамбульский базар, – все та же лучезарная улыбка не сходила с красивого лица турецкого гостя.

– А шашлычок как?

– Шиш-кебаб наш поострее, и, мне кажется, на углях немного передержали. А так вполне съедобно. Мы еще много овощей добавляем.

И еще Тогаю Баятлы приглянулось одно кафе на набережной Грибоедова, куда однажды мы затащили его, прогуливаясь вместе по городу. Не помню сейчас, как точно звучало его название по-грузински, но для себя я его обозначил: «В гостях у Славы Метревели». Фирменные хинкали повара готовили там по специальному рецепту знаменитого футболиста сборной СССР, тбилисского «Динамо» и московского «Торпедо». Что и говорить, грузинские пельмени очень вкусные, но, думаю, в данном случае в Тогае взыграла его профессия известного в стране футбольного комментатора.

Спустя какое-то время я получил от него короткое письмо. Сначала благодарственные слова, а затем строчки, удивившие меня своим признанием. Больше всего, писал он, его впечатлила скатерть-самобранка в традиционном русском исполнении, которую мы расстелили на природе, отъехав километров двадцать от Тбилиси. Ответ в турецком варианте последовал, когда, путешествуя по Средиземноморью, наш шикарный лайнер «Шота Руставели» сделал остановку в Стамбуле. Тогай сожалел, что не может быть с нами, он улетел на финал Кубка европейских чемпионов и поручил нас своему помощнику. Поколесив по узким улочкам, мы выехали на берег Босфора и устроились в рыбном ресторане почти у самого знаменитого Ататюркского моста через пролив. Дольче ферменто. Сладостное ничегонеделание. Звезды в вечернем небе висели над головой так низко, что, казалось, протяни руку – легко достанешь. Фонари вокруг не особенно радовали светом. А зачем, когда так ярко светится сам мост, похожий на Золотой в Сан-Франциско. Все готовили при нас. До чего же вкусный был запеченный омар с приправами; Ольге, правда, больше понравился отварной, его сноровисто, за несколько минут разделали на соседнем столе и выложили на широком подносе самые мягкие части. Полагались еще овощи, их принесли в глубокой чаше вместе с гезлеме, местной лепешкой. То, что доктор аппетит прописал, мы ведь сошли на берег, отказавшись от круизного обеда, тоже, скажу вам, нехилого. Настю угощали какими-то восточными сладостями и с собой надавали целый куль. Пыхтела, но несла сама, никому тяжеленный пакет не доверяла.

Тайны нашей дочери

Сегодня Анастасия абсолютно равнодушна к любым сладостям. Ей уже за тридцать. Да, часы идут, дни бегут, а годы летят, и каждый период, короткий он или длительный, вбирает в себя какие-то события. Одни быстро забываются, другие надолго застревают в мозгах и извлекаются из них, особенно к старости, когда прокручивается вся жизнь, как глубоко засевшая в теле заноза. Настя у нас росла самостоятельным ребенком. К моменту получения паспорта она, выпускница известной в Москве 29-й спецшколы английского языка, уже успела узнать Америку за месячное пребывание с классом по обмену в столице штата Нью-Мексико Альбукерке, главном ядерном центре страны. Это ладно, это вроде в порядке вещей, тогда существовала подобная практика, потом месяц жила у нас ее сверстница из США. А вот то, что обзавелась трудовой книжкой с первыми в ней записями, дочь долго держала от нас с женой в тайне. Сначала она устроилась в одно совместное предприятие, а затем ее взяли на какую-то должность в подготовительном комитете Московского международного кинофестиваля. Мы об этом ничего не знали, а вот моему ученику по «Красной звезде» Андрюше Петрову про ее «проделки Скапена» каким-то образом стало известно. Андрей из «Звезды» ушел в «Известия», а теперь возглавлял информационное Управление в столичной Дирекции спортивно-зрелищных мероприятий. Звонок Петрова застал меня врасплох:

– Михал Григорьевич, тут на нас Мировая лига надвигается по волейболу. Впервые в Москве. Хочу пригласить Настю поработать в пресс-центре.

– Кем?

– Будет помогать переводить, брать интервью. У нее же помимо английского еще и немецкий.

– Да, окончила курсы при Дипакадемии.

Мировая лига… Рассказать, что ли, Андрею, что на моих глазах и ушах принималось решение о ее проведении? В отдельном кабинете ресторана гостиницы «Спорт» на Ленинском проспекте, возведенной в канун Олимпиады-80, а сейчас снесенной. Нет, не буду, а то вдруг не так поймет, сочтет за бахвальство, хотя от этого я далек, излагаю только то, к чему был причастен в той или иной степени. Идея давно витала в воздухе, с ней носился Юрий Борисович Чесноков. Надо ли его представлять? Полагаю, надо – для нынешнего поколения. Блестящий волейболист, капитан сборной СССР, с победой покинувшей олимпийский Токио-1964, он после игроцкой и тренерской карьеры избрал чиновничью и успешно занял высокий пост вице-президента Международной федерации (ФИВБ). Большинство специалистов сходилось во мнении: да, здравая идея, однако она никак не пробивалась. И вот очередной визит президента ФИВБ мексиканца Рубена Акосты с красавицей женой в Москву.

– Вячеслав Михайлович, вы – испанист. С Самаранчем запросто общаетесь, уверен, и с Акостой найдете общий язык. Попытка не пытка, попробуем его склонить. Турнир же классный может получиться, уровня чемпионата мира и олимпийского, – Чесноков настойчиво уговаривал моего шефа Вячеслава Гаврилина, зампреда Госкомспорта по международным делам.

Я был отправлен на организацию встречи в гостинице «Спорт». На удивление Акоста, выслушав доводы Гаврилина и Чеснокова, недолго сопротивлялся, прислушался еще и к мнению супруги, которая активно была «за». Он попросил Юрия Борисовича не тянуть с подробным изложением предложения, чтобы обсудить его и все решить на ближайшем исполкоме ФИВБ. Кстати, с той поры у нас с Чесноковым вновь наладились добрые отношения, которые внезапно испортились несколькими годами ранее после того, как я завернул один его материал, принесенный в «Красную звезду». Юрий Борисович был главным тренером ЦСКА, и я попросил его поделиться своими впечатлениями о чемпионате страны, а он объявился в редакции со статьей об очередной годовщине… Куликовской битвы.

Кто бы мог предположить, что все начнется с пожара, слава богу, в переносном смысле. Столь крупные турниры обязательно стартуют с традиционной пресс-конференции. И надо же – куда-то запропастилась официальная переводчица, давно пора начинать, полно иностранного журналистского люда, а ее нет и нет.

– Настя, выручай, покажи, чему тебя в твоей школе научили, – руководитель пресс-центра усадил ее рядом с собой и подвинул к ней микрофон.

Синхрон. И для опытного специалиста крайне сложно, а тут девчонка. Заволнуешься, страшно, тебе в рот смотрят еще какие акулы волейбольного пера. Робость пропала после того, как Рубен Акоста подбодрил, дружески похлопал ее по спине; на мексиканский лад, как, впрочем, и на русский, это означало: мол, не боги горшки обжигают.

В другой раз переводчица была, персональная Юрия Лужкова, приехала вместе с шефом на открытие Кубка мира по плаванию. Столичный мэр в присущем ему стиле, с нарастающим пафосом и громкостью в голосе начинает свое длинное приветствие. Говорит-говорит, делает паузу, ждет перевода от своей помощницы, а она вдруг подбегает к нему и что-то выспрашивает. На трибунах оживление. Когда это повторилось в очередной раз, Александр Полинский, руководитель той самой Дирекции спортмероприятий, одной рукой уводит в сторону раскрасневшуюся от нервного напряжения женщину, а другой подталкивает Настю к Лужкову…

– Я вспомнил тот случай на волейболе и решил подстраховаться, потащил Настю с собой вниз, к бортику бассейна.

– Получается, Александр Григорьевич, вы как в воду глядели в прямом и переносном смысле?

– Выходит, так.

Дома у нас хранится эта фотография. Ее сделал мой давний товарищ и известный фотожурналист Виктор Ганчук; нас сдружила самая первая для обоих заграничная поездка – в Варшаву на мировой чемпионат по тяжелой атлетике. Вместе мы должны были лететь и в олимпийский Лондон, но за два месяца до начала Игр Виктора Вианоровича не стало…

Мои отцовские чувства понятны, и, наверное, мне простится, что они снова увели меня с наезженной тропы изложения своих собственных воспоминаний. Что делать, если в голове роем столько всего разного крутится и одно перебивает другое. Да и за литературными изысками для эстетов не гонюсь, не та цель передо мной. Настя и студенткой факультета иностранных языков продолжала практиковаться в языке, выезжая с волейбольными командами за рубеж. Тяжелее всего пришлось с питерским «Автомобилистом». Его главный тренер, он же главный тренер непобедимой в ту пору сборной страны Вячеслав Платонов, был нарасхват у прессы. Анастасия отдувалась на синхроне, растягивающемся порой вместо обусловленных заранее десяти-пятнадцати минут на час и более.

– Настя, не стесняйся, бери с них деньги за это, что задаром отдуваться, – после одного из таких интервью, в бельгийском Маасейке, заметил на полном серьезе Вячеслав Алексеевич.

Спорт, олимпизм для Анастасии стали определяющими при выборе темы для диплома. На правах давнего знакомого (мы вместе трудились еще на московском чемпионате мира 1966 года по фехтованию) я попросил консультировать ее зампреда Спорткомитета и Олимпийского комитета страны, доктора педагогических наук Владимира Сергеевича Родиченко. Родиченко, дока в олимпийских делах больше, чем кто-либо другой, был придирчив, требователен, но справедлив. Настя возвращалась от него с немалым числом пометок и замечаний, на исправление которых Владимир Сергеевич отводил ей не более трех дней. Поправки надо было вносить не только в русский, но и в английский текст.

– Вот видишь, мы не зря старались, моя оценка совпала с оценкой госкомиссии, – поздравлял он меня после Настиной защиты диплома на «отлично». – Буду рекомендовать ее работу для библиотеки института физкультуры.

…Все хорошо, все красиво, только ответа на волнующий его вопрос саудовский вельможа в Тбилиси так и не дождался и укатил обратно к себе домой без столь желанного сувенира. И причина была даже не в том, что таких машин единицы и они делаются по спецзаказу. Долго мудрили-мудрили над ценой, да так и не установили. Бесценным товаром оказался ЗИЛ.

Конечно, заполучить в госказну лишний миллион долларов, а то и больше, не помешало бы. И все-таки благодаря саудовцам бюджет, во всяком случае республиканский, удалось прилично пополнить. Опять же спасибо важному гостю из Эр-Рияда. С собой в Тбилиси он прихватил человек тридцать свиты и обслуживающего персонала. Повеселились они на славу, уж твердую американскую валюту не жалели. Прошла даже негласная команда: постараться как можно дольше задержать делегацию. А как? Путь был один: выход сборной Саудовской Аравии в следующий круг, что гарантировало еще как минимум неделю пребывания. И ведь все шансы были; лишь под занавес матча бразильцам удалось распечатать ворота саудовцев весьма сомнительным голом. В итоге равное количество очков с испанцами, устроить бы переигровку, но регламент этого не предусматривал, калитка захлопнулись перед саудовцами, они меньше забили.

Вторая переигровка Гомельского

А вот у Гомельского переигровка, еще одна, да какая, случилась. Однако это совсем другая история. Она, по мере раскручивания, обрастала догадками, разными небылицами, а как было по-настоящему, мало кому и по сей день известно. И не на площадке с двумя щитами она поначалу разворачивалась, а в тиши госкомспортовских кабинетов. Впрочем, какая тишина, разве что крики не доносились из-за плотно закрытых дверей, а всего остального – эмоций, страстей, жарких дебатов, как на судебном заседании в противостоянии прокурор – адвокат, было хоть отбавляй. И уровень, на каком все это происходило, в дипломатии назвали бы как минимум посольским.

ЦСКА – «Жальгирис». Равное количество очков после завершения чемпионата, как тогда у армейцев с питерскими спартаковцами, и дополнительные матчи, на сей раз не один, а два, сначала в Каунасе, затем в Москве; если понадобится, в случае равновесия, то и третий. Александр Яковлевич – президент Федерации баскетбола СССР, и в этой должности он возражает против участия в поединках центрового каунасцев Арвидаса Сабониса. Аргумент, кажется, железный: великий Сабас только что избавился, и то не совсем, от тяжелейшей травмы ахилла, он нужен сборной, впереди Олимпиада, чемпионаты Европы и мира, а в этой бескомпромиссной битве двух лучших клубов страны в пылу борьбы может случиться всякое. Ведь против него будут действовать Виктор Панкрашкин или могучий усач-гигант Володя Ткаченко, 220 сантиметров роста и, наверное, за центнер веса. Наступят на ногу, отдавят, считай, медведь или слон это сделал.

Руководство Госкомспорта во главе с Маратом Владимировичем Грамовым с доводами Гомельского соглашается, однако прибалтийская сторона нос воротит, видя в них закулисные происки Москвы, да и неоднозначное отношение к Грамову подстегивает их: не свой в спортивной среде, мол, партийный стиль давления на ситуацию, а какой иной может быть стиль, ведь Грамов – выходец со Старой/Новой площади, из отдела пропаганды ЦК КПСС. Над ним подтрунивают: не так выговаривает бадминтон и волейбол. А ведь человек если не памятника заслуживает, то уж бюста наверняка. Это же Грамов добился превращения Спорткомитета при Совете Министров в полноценное министерство спорта, вывел его совершенно на иной, государственный уровень.

Со своим предшественником Сергеем Павловичем Павловым они были совершенно разными. Грамов казался вечно угрюмым, на лице – строгость и недоступность. Наоборот, улыбчивый, располагающий к себе внешне и внутренне, с боевым комсомольским задором Павлов всегда был открыт. С моим коллегой по «Красной звезде» мы недолго согласовывали с ним день и место встречи для беседы в канун очередного Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота. Упреждая ее начало, Сергей Павлович полез в боковую тумбу огромного стола и извлек оттуда томик Александра Трифоновича Твардовского. Перелистал несколько страниц, наткнулся на нужное стихотворение, начал громко читать вслух. Вот эти тяжелые проникновенные строки:

Павлов же родился в этом городе. Ему было двенадцать, когда началась война, а в шестнадцать паренька наградили медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Среди многочисленных правительственных наград Сергей Павлович ее особо ценил.

…Литва бурлит, жаждет золотых медалей, национальный же вид спорта. А полковник Гомельский, ежу понятно, отстаивает армейские интересы. В Москву на переговоры отправляется целая делегация, ее усиливают высоким чиновником из республиканского правительства. Гомельский вне себя, нервы, как натянутая струна, доказывает, не в местничестве дело, можем потерять для литовского, советского, всего мирового баскетбола блестящего мастера. Литовцы стоят на своем.

Какие это были классные матчи! Что первый, победный для «Жальгириса», в Каунасе, что оба последующих в Москве. С одной стороны Сабонис и его великолепные партнеры Йовайша, Хомичюс, Масальскис, с другой боевая армейская гвардия – Мышкин, Тараканов, Лопатов, Ткаченко… Специалисты утверждали, что по накалу, мастерству они ничуть не уступали матчам в NBA. Хоккеисты уступили свой Дворец спорта в Лужниках, но, казалось, под его сводами так и продолжает витать дух непримиримого соперничества ЦСКА со «Спартаком». К сожалению, худшие предположения сбылись – без травмы у Сабониса не обошлось. И хотя, завершив карьеру в «Жальгирисе», он продолжил ее сначала за океаном в «Портленде», а затем в мадридском «Реале», к огромному огорчению, это был уже не тот Сабас. Знаменитый литовец так и не смог восстановить свои былые кондиции.

…Когда с детьми мы как-то пересеклись с Гомельским в доме отдыха на Клязьме и Яковлевич вернулся к этой истории, глаза его повлажнели.

– Михей, ты же меня давно знаешь, я ведь этих литовцев люблю как своего Кирюшу. Простить себе не могу, что так случилось, видит Бог, я не хотел, – уже не слезинки, а слезы текли по его гладко выбритому лицу.

И смех, и слезы, и любовь. В этом случае было не до первой составляющей известной формулы жизни, и в другом, отделенном годами, – тоже, хотя сейчас вся та ситуация нагнетания ужаса и страха выглядит мышиной возней и ничего, кроме смеха, вызвать не может. Если бы не Александр Яковлевич, я бы ни за что не проник на матч нашей команды с израильской на Всемирной Универсиаде-1973, даже не узнал бы, где он проходил. Израильская делегация существовала для всего мира, кроме нас. Упаси Бог упомянуть о ней. Ну, нет ее и все, полная изоляция. Ни строчки не напиши, ни слова по радио не скажи. Место встречи было покрыто мраком политической ненависти и какого-то психоза (с чего вдруг? почему?), держалось в страшной тайне, и изменить его никак нельзя было, Гомельский тоже молчал, только позвонил мне по телефону и назначил свидание у гостиницы «Советская».

– Яковлевич, вы меня в «Яр» приглашаете цыган послушать? В честь чего, что отмечаем?

– К цыганам заглянешь в следующий раз с кем-нибудь другим, а сейчас топай за мной и ни о чем не спрашивай, – обрезал он меня.

Мы и потопали до… игрового зала ЦСКА. Родимый ты мой, сколько раз я писал отсюда отчеты с матчей армейцев. Ну и выдержка, дорогой Александр Яковлевич, весь путь не проронили ни слова, даже не намекнули. Аккредитации было явно недостаточно, и на каждом кордоне Гомельский предъявлял еще пропуск на двух человек. Секрет раскрылся, когда из ближней к входу раздевалки появилась команда Израиля. Эх, предоставить бы этому поединку лужниковскую площадку, арену забили бы под завязку, как на встречах ЦСКА с «Жальгирисом». А здесь от силы без толкотни умещалось человек двести зрителей. Ясно было, испугались: а вдруг набегут тысячи этих с… пятым пунктом.

Кстати, Израиль был не одинок, табу негласно было наложено и на общение с Донной де Вероной, знаменитой американской пловчихой, олимпийской чемпионкой. Красавица блондинка с аккредитацией от одной из телекомпаний США впала в немилость, что-то там буркнув про замкнутость нашей жизни, никак не выберемся из-за железного занавеса… А мы взяли и прорвали его. Де Верона для аккредитованной прессы организовала вечеринку, для чего зафрахтовала прогулочный речной пароход, говорят, чуть ли не сама все оплатила. Приглашения получили и мы, и, хотя нам мягко так намекнули, а то и вовсе рекомендовали отказаться, повеселились вместе со всеми на полную катушку. Политики минимум, зато по максимуму было разной выпивки и закуски, и, знаете, градус объединения двух существовавших тогда мировых систем оказался довольно высоким…

Мечта детства – «Уэмбли»

Все хорошо, прекрасная маркиза, но до «Уэмбли», той самой голубой своей мечты с детства, я когда-нибудь доберусь? Добрался. Можно было, конечно, воспользоваться олимпийским автобусом для аккредитованных, но я предпочел метро, решил, что быстрее, и пожалел. Удовольствие передвигаться по таким зачуханным задворкам было еще то, это вам не путешествие в Лужники, не станции «Спортивная» или «Воробьевы горы», какие-то обшарпанные платформы, лестницы и вестибюли. Нет, меня не переубедить: московское метро – лучшее в мире. Употребил слово «обшарпанные» – и засмеялся, но это не тот случай, когда смех без причины – признак дурачины. Причина была.

…Мы, группа сотрудников Госкомспорта, прилетели в Ереван на традиционный матч боксеров СССР – США. Теплая встреча, после которой руководитель местной федерации пригласил нас отобедать к себе домой. Пока хозяйка хлопотала на кухне и накрывала на стол, мы разглядывали семейные фотографии, и вдруг Юрий Золотарев громко воскликнул: «А квартира-то какая обшарпанная!» Юмор не сразу дошел до нас, а когда врубились, дружный хохот потряс стены: все жилище по периметру было в японских «Шарпах»…

Игра слов, но что делать, если для этого участка лондонской подземки другое не лезет в голову. Однако стоило выскочить на волю из душного вагонного плена и отойти от остановки метров на сто, как я оказался совсем в другом мире. Тот, прежний «Уэмбли», на котором в матче 100-летия английского футбола в составе сборной мира блистал Лев Яшин, уже история. Его снесли, и на его месте выросла суперарена. Трибуны четырехъярусного, чисто футбольного комплекса, накрытого по периметру козырьком, украшали мягкие ярко-красные кресла. Лишь на боковых трибунах они островками меняли цвет на бело-черный таким образом, что складывалось название – WEMBLEY, которое, пока все места не заняты, можно было прочитать с любой точки.

В пресс-центре, увлеченный репортажем из Манчестера, с другого знаменитого стадиона «Old Trafford», где играли бразильцы с белорусами, я не сразу обратил внимание на сидевшего передо мной человека в строгом темно-синем костюме. Он пристально вглядывался в экран, изредка делая какие-то пометки в блокноте. Несколько раз к нему подходили люди в такой же форме, что-то спрашивали, и, когда, наконец, он обернулся, отозвавшись на чей-то голос, я не поверил своим глазам – это был Карлос Альберто Паррейра. Ну как не воспользоваться такой редкостной удачей и не попросить об интервью у тренера, единственного на свете, кто, помимо своей, работал еще с пятью национальными сборными и все их выводил в финальную часть мировых первенств. В 1970 году вместе с Марио Загало Паррейра (он тогда был помощником Загало) привел бразильцев к очередному золотому успеху, а спустя двадцать четыре года, будучи уже сам главным тренером, повторил это достижение. Одиннадцать клубов из разных стран, которые за свою карьеру возглавлял Карлос Альберто, тоже не оставались без наград.

Сеньор Паррейра охотно откликнулся на мою просьбу. Поскольку английский язык у нас примерно на одном, не самом высоком уровне, мы отлично понимали друг друга.

– Вы на олимпийском турнире как почетный гость?

– Не совсем так, хотя по аккредитации отношусь к этой категории. Действительно, ФИФА меня пригласила, но я еще «подрабатываю» (улыбается), комментируя матчи на бразильском телевидении.

– Как вам «Уэмбли» в новом виде?

– Не всем, я знаю, пришлось по душе, что снесли старый стадион, который лондонцы обожествляли, относили к таким же памятникам, как Тауэр, например, или Биг Бэн. Но, смотрите, что получилось! Играть здесь одно удовольствие, стыдно играть здесь плохо.

– Мы в Москве сейчас тоже отстраиваем совершенно новый стадион «Динамо», на котором играл Лев Яшин.

– О, Яшин! Великий вратарь и человек! Я счастлив, что был знаком с ним. Вы имели очень сильную сборную в его времена, они и мои времена. Хорошо помню тот матч в Рио, который закончился вничью – 2:2. Забыл фамилию, но тогда в центре обороны у вас играл очень цепкий защитник.

– Альберт Шестернев. Он из ЦСКА. Наверное, вы слышали об этом московском клубе, еще недавно за него играли Карвальо, Вагнер Лав, Жо, другие ваши земляки?

– Конечно. В России немало бразильцев, и нас радует, что они там не последние люди. Понаблюдайте здесь за Халком. Может, после Олимпиады какой-нибудь ваш клуб зазовет его к себе. Европейская практика ему не помешает. Талантливый парень. Скорость, дриблинг, удар, маневренность, пас, все при нем.

– Сами бы вы хотели поработать в России?

– Неожиданный вопрос. Во-первых, не приглашают, а во-вторых, если бы даже пригласили, не знаю, как отнеслась бы к этому моя жена, кстати, кто-то мне сказал, что у нее грузинское имя – Лейла.

– И все-таки, памятуя, что в 2018 году мы проводим у себя мундиаль, приняв, кстати, эстафету у вас, бразильцев?

– Может, и рискнул бы, почему не поработать.

– Предположим, вам предложили бы пост главного тренера сборной, с чего бы вы начали?

– Я бы сначала запросил время, чтобы просмотреть как можно больше молодых футболистов, отобрал кандидатуры, наиболее подходящие для меня, и только тогда включился бы в процесс, выстраивая команду так, как я ее представляю, под свое видение современного футбола. Так, кстати, поступили немцы, и у них отличные перспективы на ближайшие два цикла. Это, конечно, не значит, что я закрыл бы полностью дорогу ветеранам. Когда-то мне настойчиво советовали: отчисляй Кафу, он старый. Но если он и в свои тридцать четыре года играл, как бог, зачем его удалять. Глупости…

Давать советы со стороны не совсем корректно. Вы можете со мной не согласиться, но сегодня футбол вашей сборной несколько скучноват и однообразен и вряд ли соответствует нынешнему времени. На мой взгляд, вам надо готовить совершенно новую сборную, заняться обновлением состава, приливом свежей крови, застоявшаяся мало что может добавить в игре нынешней команды.

– То есть вы были бы настроены действовать именно так, коренным образом изменить и тактику, и стратегию?

– Иначе зачем ввязываться в драку, зачем приезжать?

– В ваше футбольное мировоззрение олимпийский турнир вписывается?

– Еще как! Сейчас на олимпийском турнире мы фактически наблюдаем будущее мирового футбола. Большинство игроков точно отправится к вам, в Россию. А Олимпиада-2016 – это уже трамплин в Кувейт-2022 и далее. Очень хорошая цепочка выстраивается, она не позволяет остаться незамеченными настоящим талантам. Халка я вам назвал, а какие красавцы эти мальчики Неймар и Оскар, им по девятнадцать, но уже в составе «Сантоса» играют! Олимпийские турниры тем ценны, что они зажигают новые звездочки.

Десятиэтажник у метро «Новокузнецкая»

Не хочу казаться нескромным, но не соскучилась ли по моему рассказу Пятницкая, 25, этот десятиэтажник у метро «Новокузнецкая», где обитало союзное Гостелерадио. Шамиль Николаевич Мелик-Пашаев, шеф спортивной редакции, находился в отпуске. Когда вернулся, ему, естественно, доложили о появлении в отделе новичка.

– Писаревский, кто такой этот Шлаян, – как и мой начальник на работе, он зачислил меня в армяне. – Где вы откопали его? Он хоть что-то умеет? Ну-ка покажите, что он там уже натворил.

Своим раскатистым голосом в коридоре четвертого этажа, где находилась редакция, он нагонял страху на всех.

– Шамиль Николаевич, не Шлаян, а Шлаен…

– Какая разница, с нас Рашмаджяна с Губиным хватит.

– Шамиль Николаевич, а я-то при чем, я же коренной национальности, – одновременно обиженно и наигранно реагировал Борис Губин.

Обижаться, наверное, надо было больше мне. С другой стороны, а я что хотел, чтобы он встретил новичка, которого видит впервые, с объятиями? Хорошо, меня предупредили, что это напускное, просто к нему, его манере общения надо привыкнуть. На самом деле это был приветливый высокообразованный человек, действительно строгий, но справедливый руководитель, собравший под свое крыло большой и дружный коллектив профессионалов. Что ни имя – корифей спортивного эфира, я застал еще Вадима Святославовича Синявского. Было у кого учиться. И я после работы раза два-три в неделю спешил сюда, на Пятницкую, благо мое предприятие находилось неподалеку.

– Ну что, Наум Александрович (к Дымарскому. – М. Ш.), гоним этого Шлаяна или оставляем, раз Писаревский настаивает? – Шамиль Николаевич меняет гнев на милость, и я понимаю, что он уже в шутку, а не намеренно искажает мою фамилию. – Смотрите, Писаревский, головы вам не сносить, если он нам какую-нибудь каверзу подстроит.

Мелик-Пашаев, по его словам, сам рисковал, когда в свое время приглашал Писаревского в отдел. Володя, питавший помимо хоккея страсть к живописи и скульптуре (мама – художница), с журналистикой до этого никак не был связан, в Радиокомитете трудился инструктором физкультуры и организовывал спартакиады для его сотрудников.

У меня на работе было немало симпатичных девушек, а то и просто роскошных красавиц-блондинок, но в Радиокомитете ты словно попадал на «ярмарку невест» или модельный кастинг, а то и вовсе на конкурс красоты разных мисс и миссис, о которых в те годы у нас знали лишь понаслышке. Столько длинноногих привлекательных дам разного возраста (даже бальзаковского) на единицу площади я прежде никогда не видел. Они заполоняли собой все десять этажей. Любвеобильный Писаревский тянул меня в буфет на седьмой или девятый этаж, где они почему-то кучковались в очереди за вкусной выпечкой. Там я как-то услышал соленую шутку, отпущенную одним из солидных радиоаксакалов: «Жаль, я сейчас в таком уже возрасте, что первым поднимается… настроение».

Мне еще до подобного состояния было далековато, но и отвлекаться на местных прелестниц было некогда, сдерживал курс молодого бойца. Постепенно поле моей деятельности расширялось. Готовил свежую спортивную информацию для часовых выпусков «Последних известий» и «Маяка», причем заранее и на те, что выходили ночью. Меня подключили к подготовке журнала для редакций на зарубежные страны. Это был сборник комментариев, зарисовок о ведущих спортсменах и тренерах, репортажи с крупных событий. Если срочная диктовка информации постоянно держала в оперативном тонусе, то тут больше отдавало творчеством. Да и пользу приносило коллегам: по существовавшему тогда негласному предписанию каждый из них обязан был за месяц организовать не менее 60 процентов материалов нештатников – это называлось «отработка», иначе зарплаты не получишь или выдадут, значительно урезав. На мне этот процент «делался».

– Писаревский, можете не опасаться за свою голову, ваш протеже чего-то там соображает, – в устах Мелик-Пашаева это звучало, как некая похвала.

Конечно, всем журнал угодить не мог, разные ведь запросы, и однажды с просьбой расширить «ассортимент» конкретно на США и государства Британского содружества, т. е. готовить специально направленные на эти страны материалы, нагрянул Бернард Львович Купер из американской редакции. Не знаю, кто порекомендовал ему меня, только Купер насел основательно, требовал новостей чуть ли не ежедневно, причем к восьми утра – либо забрось в экспедицию Радиокомитета, либо завози домой на улицу Рылеева. Приходилось не спать ночью или вставать чуть свет, его, однако, это не волновало. Уже порядком воды утекло, а как сегодня вижу за машинкой с латинским шрифтом ну точно начала прошлого века (сегодня – наверняка музейная редкость, такие увидишь разве что в кино) этого плечистого, среднего роста немолодого уже человека. Купер мгновенно пробегал глазами принесенную заметку, столь же быстро улавливал суть и, обрабатывая, пулеметной очередью стучал по клавишам. Задерживался редко – если вдруг попадался непонятный термин.

В говоре Купера чувствовался некий акцент, присущий людям, которые постоянно связаны с иностранным языком. Не могу сам оценить, но меня уверяли, что Бернард Львович, офицер-артиллерист в годы войны, блестяще владел английским, хотя ни разу в тех заморских краях не был. Как замечательно, талантливо, на пару с Александром Курашовым они вели на двух языках матч легкоатлетов СССР и США! Не просто излагали дикторский текст, а артистично комментировали, обогащая соревнования новыми красками.

С легкой руки Купера я пошел по… рукам в других иноредакциях, но спортивной, понятно, не изменял. И передаче «Внимание, на старт!» тоже. Очень мне нравилось сотрудничать с «латиноамериканцами». Спорт наряду с культурой и музыкой был востребован, надо же когда-то слушателям отдохнуть от политики и пропаганды. А тут такой мостик – любимый футбол, а еще и баскетбол, не менее популярный в Южной Америке, тем более что советские команды довольно часто бывали там. Жаль, что волейбол с золотым олимпийским размахом бразильцы освоили позже…

– Закончите диктовать – зайдите ко мне, – зазвал меня как-то вечером в свой кабинет Шамиль Николаевич, перехватив по пути в машбюро, куда я направлялся с ворохом бумаг. Думал, все, привет, сейчас выдаст по первое число за мои похождения по этажам и вообще выставит вон. Разговор, однако, неожиданно получился по душам. Мелик-Пашаев выяснил некоторые детали моей биографии, расспросил, чем я занимаюсь на основной работе.

– Михаил, – он впервые назвал меня по имени, – мы все довольны вами, видим у вас и желание, и старание, и в спорте вы разбираетесь хорошо, но вам надо, наконец, определиться, нельзя же все время носиться туда-сюда.

Точь-в-точь слова Володкина и Светланова, только те еще в шутку добавляли, почти по Гоголю: мы тебя породили (втянули в эту авантюру), мы тебя и добьем.

Сам я уже созрел. Свой долг перед Родиной выполнил. Положенный срок после учебы в институте с лихвой отработал. Если от кого и мог схлопотать по ушам, так лишь от деда, но он рано умер. Их, руководство наркомата вооружения – а дед был заместителем наркома, а позже замминистра, – арестовали в канун войны, и нескольких месяцев тюрьмы, пока не выпустили, оказалось достаточно, чтобы навсегда лишиться богатырского волжского здоровья. Николай Сванидзе в одной из своих тематических передач о Великой Отечественной войне упомянул о таком эпизоде: кто-то нашептал вождю, что, мол, винтовка Мосина, которой была вооружена армия, устарела, изжила себя, ее надо снять с производства, заменить на самозарядный карабин Симонова. Чуть было так и не произошло, что могло обернуться катастрофой. СКС Симонова значительно сложнее по конструкции и в эксплуатации и требовал немало времени для освоения, а его не было, вспомните, какими выдались для нас первые месяцы войны. Да и надежность карабина в боевых условиях нужно было еще доказать. Дед был в числе тех, кто внушил Сталину о поспешности подобного решения, винтовку Мосина отстояли. Дед похоронен на Новодевичьем кладбище, очередная годовщина его смерти застала меня как раз в Евпатории, в «чернобыльском» санатории. Нарушив жесткие инструкции, я выпил стопку водки в его память.

Я уже созрел написать заявление об увольнении, но меня сдерживало обязательство перед нашим генеральным конструктором. Узнав о моих «проделках» вне КБ, он поручил вместе с еще одним сотрудником попробовать написать историю нашего предприятия. Пока для служебного пользования, а там видно будет, не вечен же гриф секретности, снимут когда-нибудь. Рассказать было о чем, предприятие звучит, одно из ведущих в оборонной отрасли, на вооружении армии практически все, что разработано и реализовано в опытных образцах.

Нужный материал подбирался с трудом, собирался по крупицам, но и накопленного оказалось достаточно, чтобы написать первую часть и приступить к следующей. Я готов был продолжить работу, но тут масла в огонь окончательного решения об уходе подлила… радиостанция «Юность». Она предложила сделать передачу о рядовом коллективе физкультуры, откуда-то сверху поступила вводная уделить этому повышенное внимание. Я согласился – популярная молодежная радиостанция, засветиться на ней очень почетно и престижно.

У нашего подмосковного филиала был хороший спортивный коллектив, и я решил рассказать о нем. Что началось, когда передача прозвучала в эфире. Я где-то ошибся в цифири, то ли уменьшил, то ли увеличил число занимающихся, а самая большая претензия – в числе главных организаторов (а он им действительно был) назвал человека, на котором висел партийный выговор. Меня затаскали по разным начальникам, комитетам и собраниям, всюду требовали объяснений. Спасибо Сергею Яковлеву, председателю профкома.

– Где-нибудь раньше упоминалось о нашем предприятии? А тут вся страна услышала. Вместо того чтобы поблагодарить человека, мы его облаиваем. Откуда ему было знать про этот злополучный выговор?

Все: пишу заявление и увольняюсь

Я был реабилитирован, но все, с меня хватит – и на стол начальника моего отдела легло заявление об увольнении. Он вытаращил на меня глаза, полные злости и удивления. Скажу откровенно: мне было жаль расставаться с коллективом. Я уже прочно освоился в нем, работал на персональных заданиях. Полный контакт сложился у меня с рабочим классом. Какие умельцы у нас работали, свои «левши». Толя Лесс, отец и сын Горбуновы… Они в своем деле были настоящими художниками. Я приходил в цех и наблюдал с восхищением, как из стальной болванки руками этих мастеров рождались сложнейшие металлические конфигурации. Ювелирная работа! Вот так с бесформенной каменной глыбой обращаются скульпторы, отсекая все лишнее, пока на свет не появится подлинное произведение искусства.

Возбужденный после проводов, я возвращался домой и припоминал пушкинские строки: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…» Насчет оков и темниц это – даже образно – не в моей ситуации, а вот не окажется ли состояние – делай, что хочешь, ты на вольных хлебах – обманчивым, по известной присказке, пуще неволи?..

Год наступал олимпийский; впервые объявившаяся в эфире программа «Время» настойчиво напоминала об этом в числе других важных событий. Прыжки в ХХI век Боба Бимона и Роберта Фосбери, восхищение Натальей Кучинской, которую вся Мексика называла «невестой Мехико», и многое другое были впереди. Иновещание, словно акула, заглатывало в свою пасть все подряд, только давай. Всем хотелось держать руку на пульсе. В спортредакции меня включили в одну из двух бригад, которые раскручивали олимпийскую тему. Это была отличная школа, и я пребывал на седьмом небе, когда на летучке Шамиль Николаевич похвалил мой очерк о Валентине Манкине. Редко улыбавшийся Борис Губин похлопал по плечу: вот видишь…

Если бы в прямом смысле увидеть. Обозначение авторства в эфире занимало секунды и мгновенно улетучивалось в пространство. А так хотелось лицезреть свою подпись, пусть даже под заметкой в три строки. Володкин перебрался в журнал «Советская женщина» и предложил посотрудничать. Я назвал две темы, далекие от спорта, обе медицинские – о лазере для лечения глаз и кардиостимуляторе для борьбы с сердечной аритмией. Они мне были знакомы, поскольку разработкой обоих ноу-хау, по нынешнему выражению, тоже занимались ребята с нашего предприятия. Для достоверности напросился на обе операции. Если «приклейка» сетчатки точечными импульсами лазера особых эмоций кроме интереса не вызвала, то операция в Первой Градской потребовала, замечу вам, обуздания нервов и преодоления страха.

– Выдержите, в обморок от вида крови не упадете? – спросил меня профессор Виктор Сергеевич Савельев. – Сестра, на всякий случай снабдите нашего гостя нашатырем. И прошу, молодой человек, соблюдать абсолютную тишину и не расхаживать по операционной.

Моим скромным познаниям по части медицины суждено было расшириться, когда (уже в «Красной звезде») случай привел меня в кабинет еще одного великолепного хирурга и травматолога Андрея Сельцовского, в госпитале имени Бурденко. И не для того, чтобы написать об его участии в боевых действиях в «горячих точках» – Анголе, Сирии, Афганистане, Эфиопии. Тем не менее и на сей раз он решал боевую задачу, и задание редакции было соответствующее, боевое.

Историю с травмой Валерия Брумеля, как знаменитый ортопед Гавриил Илизаров спасал его ногу от ампутации после падения с мотоцикла, думаю, знают многие. Менее известно приключение его тезки, Харламова, в конце мая 1976 года. Виртуозно владея клюшкой, хоккеист № 17 был не столь искушен за рулем. Неудачно совершив обгон и пытаясь избежать столкновения со встречным автомобилем, Харламов на своей машине врезался в столб. Последствия были плачевными: переломаны ребра и правая голень, сотрясение мозга, многочисленные ушибы даже не в счет. Неужели конец блестящей карьере? Так считали многие, но только не Сельцовский, и вот Андрей Петрович неторопливо, слегка приглушенным голосом рассказывает мне для газетной заметки, как он вместе с коллегами выручал Харламова из беды.

– Все было непросто, – воспроизвожу по памяти слова Сельцовского, – но, пожалуй, самое сложное – собрать по крупицам разбитую голень, чересчур много осколков.

Я попросил у него разрешения заглянуть в палату, где лежал Валерий. В принципе на это было наложено табу, Харламов не очень-то хотел, чтобы его видели в таком состоянии, и его можно было понять.

На удивление он даже обрадовался моему появлению. Опершись на палку, медленно вышагивал по палате и вслух считал шаги. Сколько-то ему было разрешено, после чего надо сделать перерыв, отдохнуть, перевести дух.

– Вчера целая компания навестила, родители, жена, сестра, фруктов натаскали, как будто я тут голодаю, а мне строго-настрого запретили переедать, надо вес держать.

Около кровати я заметил гири и гантели, через спинку были переброшены резиновые жгуты, на стуле лежал эспандер, костыли застыли в углу комнаты.

– Потихоньку «нагружаюсь», чтобы мышцы не застыли. Будешь писать – напиши, что зря меня кое-кто поспешил списать, я обязательно вернусь.

Харламов не только вернулся, но и вновь заиграл с присущим ему высочайшим мастерством.

Да простят меня читатели, в который раз сбиваюсь с курса, но вот компас указывает, что вновь стрелка настроена на Кузнецкий мост, 22, где располагалась редакция «Советской женщины». Оба моих «медицинских» материала напечатали быстро. Александр Курашов впоследствии, когда от возвышенного, прекрасного и слабого пола я развернулся на сто восемьдесят градусов к мужской читательской аудитории, подшучивал надо мной. Завидев меня, он своим хорошо поставленным зычным голосом, словно объявлял составы играющих в Лужниках команд или вел репортаж о соревнованиях легкоатлетов, обязательно оповещал всех вокруг: «О, Михаил Шлаен. Бывшая „Советская женщина“, ныне „Красная звезда“».

Журнал кроме русского выходил еще на нескольких языках, что расширило поле моей деятельности, тем более что все пожелали присутствия на полосах спорта. Начал с издания на Японию, затем подключились «англичанки», «немки»… До сих пор, хотя минуло немало лет, в памяти командировка от журнала в Тбилиси. Я оказался в одной гостинице с приехавшим на гастроли французским театром Жана Вилара. В холле второго этажа был единственный на весь отель телевизор. Гости, скорее из любопытства, а может, коротая время до вечернего представления, прилепились к экрану «Рубина», я же пристроился за их спинами, ожидая из Адлера трансляции футбольного матча.

Вот это был спектакль! Полтора часа гомерического хохота. Французы то и дело оборачивались ко мне: это что, такая русская забава? Подобную картину им еще нигде и никогда не доводилось видеть. Под проливным дождем на вспаханной бутсами площадке обе команды дружно месили грязь, будто соревновались между собой, кто больше вымажется в густой черной жиже. Под конец матча футболистам впору было обращаться за гражданством в любую африканскую страну. Примут за своих.

В общем, голову некогда было оторвать от «Эрики». Давно пора отправить состарившуюся машинку в мусорку, но рука не поднимается на труженицу, так и хранится она на даче.

Тунеядец при гонорарах

Приличные гонорары тешили самолюбие и изрядно пополняли семейный бюджет. И при всем при этом я был… тунеядцем, нигде ведь официально не числился, в любой момент, если кто настучит, меня могли взять за одно место. Особенно бесилась по этому поводу моя старушенция, большевичка с дореволюционным стажем. Она метала гром и молнии: я позорю ее, позорю нашу славную ленинскую партию, из которой меня, тунеядца, надо выгнать, разве что не заявляла в милицию. Да я и сам, если честно, начал уже тяготиться свободой. У входа-то она меня, может, и приняла с радостью, а дальше? Вроде всем нужен, но на постоянную работу что-то не спешат зазывать…

На московском чемпионате мира по самолетному спорту сквозь шум двигателей на поле Тушинского аэродрома я с трудом расслышал, как кто-то окликнул меня. Оглянулся. Это был Олег Вихрев из «Красной звезды». Мы с ним часто сталкивались все в той же ложе прессы в Лужниках на матчах ЦСКА.

– Михаил, у нас в отделе освободилось место, мы ищем человека, пойдешь к нам?

Предложение застало меня врасплох, для верности решил посоветоваться со Светлановым, без предупреждения заявился к нему домой на Сивцев Вражек.

– Конечно, соглашайся, что тут думать.

На следующий день я перезвонил Олегу и сказал, что согласен.

– Не вешай трубку. Я сейчас спрошу Николая Николаевича Ковальского, редактора нашего отдела, когда лучше тебе подъехать в редакцию. Обязательно захвати с собой какие-нибудь вырезки.

Ковальский недолго беседовал со мной, разузнал некоторые штрихи биографии: сын офицера-фронтовика и орденоносца, коммунист, трудился на оборонном поприще, затем посмотрел на часы и скомандовал: «Пошли!» Мы спустились на второй этаж, Ковальский с моим творчеством скрылся за дверью одного из кабинетов, велев подождать в коридоре, и буквально через несколько минут позвал и меня.

– Ну что ж, Михаил Григорьевич, давайте знакомиться, я ваш тезка – Михаил Федорович Лощиц, заместитель главного редактора. Николай Николаевич вкратце уже представил вас. Жениться не надумали, что-то вы с этим затянули? Ваш отец боевой офицер, где он воевал?

Среднего роста и плотного телосложения, он своей обаятельной улыбкой на излучавшем добродушие лице и мягким неторопливым голосом располагал к себе. Никакого начальственного величия и высокомерия.

Я рассказал про финскую, на которой отец был командиром саперной роты, затем о его службе перед Великой Отечественной на самой западной границе во Владимире-Волынском, городке на правом берегу реки Луги. Мы с мамой на лето приехали к нему из Москвы повидаться. Там и застала война, в одни часы с Брестской крепостью начали бомбить. Маме было двадцать девять лет, мне – четыре года и четыре месяца. Нас эвакуировали из гарнизона двумя товарняками, один полностью уничтожили, а нам повезло, проскочили. Эшелоном доставили в Сталинград, откуда потом перебросили через Сальск, где я заболел дифтерией в тяжелой форме, еле спасли, в Грузию, в город Сагареджо. От отца мы получали весточки то с Донского фронта, то со Сталинградского, где он воевал с первого до последнего дня битвы, а затем и с 1-го Белорусского. Вернулись мы в Москву окружным путем, через Баку, лишь в апреле сорок четвертого.

Я, конечно, затянул с рассказом, однако Лощиц меня не перебивал, слушал внимательно, одновременно просматривая вырезки, а когда я закончил, сказал:

– Ну, хорошо, я доложу на редколлегии, результат вам Николай Николаевич сообщит. Надеюсь, он будет положительный.

Все дни ожидания меня мучила одна мысль: не очень звучная фамилия, на радио ее часто подменяли псевдонимом – Михаил Григорьев, который впоследствии так и сжился со мной в удостоверении Союза журналистов. Высокое радийное начальство не выносило «неправильный» пятый пункт. Как отнесутся к нему в центральном печатном органе Минобороны?

Годы спустя, когда многолетняя служба в «Красной звезде» была позади, на троллейбусной остановке на углу Гоголевского бульвара я заметил Николая Ивановича Макеева, моего главного редактора. Он, после почти двадцатилетнего пребывания на этой должности, сложил свои полномочия и ушел в отставку. Рядом находилась военная поликлиника, наверняка Макеев возвращался из нее. Я, притормозив свой «жигуленок», приоткрыл дверцу, приглашая его сесть машину. Николай Иванович замешкался, видимо, не сразу меня узнал.

– Миша, ты?

– Я, Николай Иванович. Вы домой? Я вас подвезу.

Разговорились; пока ехали на Комсомольский проспект, успели переговорить о многом. Макеев расспросил, как работается на новом месте, в Госкомспорте, не скучаю ли я по газете, а потом сказал:

– Знаешь, почему тебя так уважали в редакции? Ты не скрывал своей национальности, не прятался за чужими именами, своим подписывался. Нам нелегко было пробить тебя в ГлавПуре, проклятая пятая графа.

Побольше юмора в отчет

Ковальский перезвонил через неделю: подъезжай заполнять анкету. Еще через неделю снова в трубке хрипловатый голос Николая Николаевича: «Завтра выходи на работу». Меня взяли с традиционным месячным испытательным сроком, но я мог пулей вылететь, не дожидаясь его окончания. Приближался Новый год, а под занавес старого – матч ЦСКА со свердловским «Автомобилистом» еще в старом армейском хоккейном дворце. Настроение у всех приподнятое, газета готовит предпраздничные номера с любопытными фактами. Станислав Ростоцкий обогащает отечественный кинематограф фильмом «Доживем до понедельника» с признанием героя, что счастье – это когда тебя понимают. Татьяна Самойлова снова поражает, на сей раз ролью Анны Карениной. Всходит звезда поп-музыканта Майкла Джексона. Жаклин Кеннеди, пережив убийство мужа-президента, связывает себя узами Гименея с Аристотелем Онассисом. Не хватает чего-то радостного от спорта, а тут такая лафа: игра чемпиона с аутсайдером. Все, конечно, ждут победы, выделяют на планерке на отчет целый подвал на четвертой полосе. И вдруг Ковальский вызывает меня к себе:

– Михаил, боевое крещение, ты едешь на матч. Нет удостоверения? Ничего, тебя встретят и проведут, я договорился. И давай повеселее, с юмором, чтобы отчет сухим не был.

Веселья, юмора было хоть отбавляй, но только в стане уральцев. Их вратарь, Виктор Пучков, творил на льду настоящие чудеса, был просто непробиваемым, зато армейцы глотнули целых шесть (!) шайб. Когда с ЦСКА такое случалось? Что делать? Еду в машине, которую за мной прислали, и в голову лезет заголовок: «С „Автомобилистом“ надо считаться». В общем, забыл про наступающий Новый год, засадил чемпионам по полной программе, совсем не празднично, на весь подвал.

Едва на следующее утро заступил в редакции на свое дежурство по отделу спорта, как прибегает Антонина Дмитриевна, секретарь главного: «Вас Макеев срочно вызывает». Ну, все, понеслось. Разнос – и бери шинель, катись домой. В кабинете главного уже собрались его замы и ответственный секретарь. Они с укором смотрели на меня. На удивление сам Николай Иванович был спокоен:

– Михаил Григорьевич, вы у нас новый сотрудник, все именно так и было, как вы написали?

Я подробно рассказал о матче, о жутком свисте с трибун недовольных болельщиков.

– Ну, хорошо, идите работать, если что, я вас приглашу, – сказал главный.

На выходе из кабинета меня поджидал взволнованный Ковальский:

– Это мой прокол, зачем только я послал тебя, самому надо было ехать. Главный сильно тебя ругал?

– Совсем не ругал, расспросил, как было. Я рассказал – и все.

Позже Антонина Дмитриевна по секрету мне сообщила, что, оказывается, всполошились какие-то возмущенные генералы, и Макееву посыпались недовольные звонки. Особенно наседал один ответственный чин из ГлавПура, курировавший спорт: как, мол, можно так долбать нашу команду, это же цвет Вооруженных Сил, и вообще, кто он такой, этот писака, где вы его откопали? Николаю Ивановичу непросто было отбиваться.

Чем вся эта история завершилась? Опять вызовом к Макееву. Он встретил меня с улыбкой, пригласил сесть, и вдруг неожиданно:

– Михаил Григорьевич, я вас поздравляю! Только что мне позвонил Тарасов. Просил поблагодарить вас. Что за смелый парень, говорит, у вас объявился, молодец, не испугался. Если можно, пришлите мне его завтра на нашу тренировку, хочу познакомиться.

Так я познакомился с Анатолием Владимировичем Тарасовым, талантливейшим человеком с необузданным характером борца. Наши добрые отношения сохранились до самого ухода из жизни великого тренера.

А мой испытательный период прервали досрочно приказом о зачислении в штат редакции, и с тех пор почти полвека я связан с «Красной звездой». Когда отмечалось 90-летие газеты, среди присутствовавших на юбилее сотрудников, нынешних и бывших, я по стажу сотрудничества (штатно-нештатно), говоря языком спорта, занял первое место. Есть чем гордиться!

На этот юбилейный вечер я пригласил Владимира Писаревского, чтобы таким образом еще раз выразить ему свою признательность за участие в моей судьбе. К сожалению, ни Владимира Ивановича Володкина, ни Бориса Александровича Светланова, сыгравших столь важную роль в моих жизненных похождениях, увы, нет в живых. С ними ушли в прошлое наши веселые канители и прочие мужские шалости. Нет и Олега Вихрева и Николая Николаевича Ковальского. Нет и Николая Ивановича Макеева. Многих уже нет. Грустно, и вспоминаются когда-то прочитанные строки о том, как печально на любом рубеже вдруг остаться одному, без друзей:

Ташкент – город футбольный

За долгие годы о чем только не довелось писать. Ташкент, начало декабря 1970 года. Переигровка за звание чемпиона СССР, о которой вскользь уже упомянул. Сейчас чуть расширю свой рассказ. Сухо, солнечно, тепло, не то что в заснеженной морозной Москве. Приятно пройтись по старинному городу. Успокаивающе журчит вода в арыках, бегущих по узким тенистым улочкам. Необычная архитектура мавзолея Шейхантаур, медресе и Свято-Успенского собора, фонтаны, подсвечиваемые изнутри, зима еще даже не лизнула листья деревьев. Все вокруг зелено, источает южные ароматы. Вернее ароматы источает чайхана. Заглянули с коллегой из «Советского спорта» Олегом Кучеренко в ближайшую, нас усадили на коврики рядом с местными аксакалами в, мягко говоря, замызганных цветных халатах. Как они умудряются часами сидеть в такой позе, подвернув ноги, ведь затекают же! Мы и рта не успели раскрыть, как нам уже тащат гору плова на блюде, разные приправы и пиалы, в которые заботливо наливают зеленый чай. Приличный восточный сервис.

– Если немного подождете, скоро будет шурпа. Попробуете, очень вкусно, – услужливо предупредил официант в обшитой золотой нитью тюбетейке.

– А это что у вас на костре дымится? – Олег указал на огромный казан во внутреннем дворе чайханы. В нем кипело какое-то варево, издавая приятные ароматные запахи, смесь лаврового листа с перцем.

– Дымляма называется. Все овощи, что есть, мясо, конечно, и специи. Сорок слоев. Париться медленно должно на слабом огне. У нас ее только самый большой повар готовит, по-вашему, шеф, никому не доверяет. Не так слой уложишь, перепутаешь помидоры с луком – сразу вкус другой. Вечером после футбола почетных гостей встречаем. Богатый урожай хлопка собрали, теперь вот отдыхают. Вы тоже загляните, не пожалеете. В Москве так не накормят. Знаю, ресторан «Узбекистан» у вас есть, но разве с нашей чайханой сравнишь?

– Да видим. Здесь до глубокой ночи можно засидеться. Спасибо, дорогой, дела у нас, пора идти, – в тон разговорчивому официанту с сожалением говорим мы и направляемся к выходу.

Налопавшись плова, слегка отяжелевшие, медленно тащимся с Олегом на знаменитый Алайский базар, кое-что прикупить для праздничного ужина. Выбор богатейший, сплошные ряды южных даров природы, глаза разбегаются. Как говорил один мой приятель, люблю повеселиться, особенно поесть. Признаться, я тоже, когда вижу навал моих любимых дынь сорта «колхозница» или «торпеда». Затоварившись разной азиатской вкуснятиной, относим все это к себе в гостиничный номер, прикупив еще пару бутылок «горючего», как же без него. Ведь вечером, как у тех хлопкоробов, у нас тоже будет повод загулять, отметить победу либо армейцев, либо динамовцев. Иного в нашем случае не дано.

Кучеренко – страстный поклонник бело-голубых, и другого результата, нежели «золото» для своих любимцев, он не допускал. Однако первый дополнительный матч завершился вничью, и за столом мы разошлись миром, посчитав, что главное в жизни – дружба. А чтобы не было скучно, зазвали в гости Алексея Петровича Хомича, лишний раз не помешает услышать воспоминания о турне «Динамо» по Англии первой послевоенной осенью 1945 года. Петрович пришел с переброшенным через плечо кофром, злющий, аж дрожит от ярости. Оказывается, в гостиничном ресторане, куда он спустился поужинать, в нем не признали знаменитого непробиваемого динамовского «тигра» и не пустили, силой вытолкнув за дверь.

– Они, сволочи, кричат мне: куда ломишься? – возмущался Хомич. – Не видишь, у нас спецобслуживание, футбол!

– Петрович, успокойся, остынь, у нас свое спецобслуживание.

– Ты смотри, когда это вы успели затовариться?

За милую душу втроем мы уплели и выпили почти все, что купили, и решили, что завтра снова сгоняем на рынок.

– Ребята, я с вами в доле, только пойти не смогу, надо срочно снять с утра тренировки команд и отправить снимки в Москву, – Хомич давно уже и с успехом сменил вратарские доспехи на фотоаппарат.

С рынком что-то не сложилось, у каждого нашлись какие-то дела, потом время ехать на «Пахтакор» на повторную игру, а после ее окончания мы с Олегом и вовсе разбежались по разным столам. Я оказался за праздничным армейским, накрытым на базе отдыха Совета министров Узбекистана – спасибо Берадору Абдураимову, позаботился о своих бывших одноклубниках, а динамовцы, и Кучеренко вместе с ними, сразу после матча съехали с соседней базы – ЦК компартии Узбекистана, и коротали время в скромном аэропортовском кафе в ожидании своего рейса. Николаев усиленно приглашал отметить вместе окончание сезона, но Бесков в гневе был неумолим, увел команду с обильной поляны, ребята так и не попробовали ни плова, ни лагмана, сваренного по специальному рецепту, хотя все это и на них заготовили. Понять Бескова было можно: это же надо – Федот забил победный гол. Жених любимой дочери Константина Ивановича. Спасибо тебе, дорогой будущий зятек…

Мы должны были лететь следом, через несколько часов, но наш самолет, кажется, Ту-114, «Домодедово» отказалось принимать из-за погодных условий. Что делать, от меня же в редакции ждут отчета, я как раз надеялся набросать в пути «болванку» и после приземления немедленно ехать на работу. Выход один – диктовать прямо отсюда, с этой базы, пока команда обмывает золотые медали. Бывает же так, что-то на меня снизошло, нашей редакционной стенографистке Валентине Самбуровой я надиктовал текст легко, на одном дыхании. Когда мы вернулись, как было приятно увидеть в руках встречавших свежий номер «Красной звезды» с этим чемпионским репортажем на три газетные колонки. Федотов весь сиял. Главный герой, победный гол. С тех дней мы стали добрыми товарищами.

Так случилось, что мои дедушка и бабушка покоятся на Новодевичьем кладбище рядом с Григорием Ивановичем Федотовым, и мы часто пересекались с Володей у их могил, а вот и его самого уже нет, всего-то перевалил за шестьдесят и ушел… После отпевания его схоронили к отцу, и они так удивительно похожи: Григорий Иванович с гранитного памятника и Владимир Григорьевич – с огромного цветного фото. Открытые, слегка улыбающиеся лица, острый, пронзительный орлиный взгляд, прическа чуть-чуть набок. Федотовы, разделенные по времени более чем полувеком, но одинаково запомнившиеся своим поколениям красотой во всем – и в жизни, и на поле.

Я долго стоял со скромным букетом гвоздичек и все думал, куда их лучше положить поверх груды венков, еле дотянулся до Володиного портрета и вспомнил даже не его судьбоносный «ташкентский» гол, а тот, что Федотов забил годом раньше, замыкая фланговую передачу слева от своего тезки Владимира Поликарпова. Красавец мяч! «В стиле отца – с разворотом, с лета, гены, никуда не денешься», – подсказал Сергей Иосифович Шапошников, партнер Григория Ивановича по той легендарной «команде лейтенантов».

Как-то мы встретились в Израиле на Кубке Первого канала. «Привет, Вова!» Я так звал его. «И ты, Михей, здесь?» Он так звал меня. Как Гомельский. Мы обнялись. Вот тогда я и рассказал Федотову, когда впервые увидел его. Дело было в пятидесятых на базе армейцев под трамплином на Ленинских горах. Вовнутрь нас, мальчишек, не пускал сторож, и мы, прилипнув к решетке, так завидовали белобрысому парнишке, которому было дозволено пинать мяч за воротами Никанорова. «Это Григория Ивановича сынок, Вовка. Орел парень, быстро все схватывает, – слова сторожа крепко въелись в память, будто вчера услышал их. – Не только от отца, но и от Жарковых перенимает, мама-то его – сестра Василия и Георгия из „Торпедо“. Тоже игроки от Бога».

– Слушай, Вов, вот ты наколотил сто с лишним голов за свою карьеру игрока, какой-то или какие-то ты выделяешь, или все одинаково дороги? – спросил я его, когда мы прогуливались по набережной Тель-Авива.

– Дороги в смысле денег? – Федотов улыбнулся, прищурился, спасаясь от яркого солнца, и хитро посмотрел на меня. – Ну, наверное, тот золотой в Ташкенте, а еще югославам в своем первом матче за сборную. Надо же, как совпало, оба в семидесятом году.

– Вов, а где мешочек с землей с той кочки, ты, помню, прихватил его с собой? – озадачил я Федотова неожиданным вопросом, когда мы остановились, чтобы полюбоваться накатывающими на берег мощными волнами.

– Где-то есть. Люба, наверное, на даче подальше упрятала. Константин Иванович страшно злился, когда об этой кочке дома заговаривали. Запретная тема. Он ведь больше месяца со мной после того матча не разговаривал. Забыл, как сам ЦДКА не раз наказывал. Сколько «команда лейтенантов» от «Динамо» натерпелась. Так что квиты мы.

Забавная (а для кого-то – трагическая) эта коллизия повторилась еще раз, когда Федотов тренировал ростовский СКА и его команда сошлась с бесковским «Спартаком» в финале Кубка СССР. И опять на целый месяц разрыв дипломатических семейных отношений – красно-белые терпят поражение, приз улетает на Дон.

Эти известные в отечественном футболе семьи связывало многое. Володя под началом Бескова прошел футбольную школу в Лужниках, в семнадцать уже был в составе ЦСКА, а в двадцать один – на подступах к сборной, но Константин Иванович, руководивший ею тогда, посчитал, что немного рановато. А потом оказалось, что поздновато – в том смысле, что Бескова сняли за… второе место в чемпионате Европы. Пришлось Федотову дожидаться вызова в главную команду страны еще несколько лет. Сникнуть не дали в родном клубе, с которым он постепенно выбирался вверх, а вне поля – красавица Любаша. Вместе с мамой известные в Москве модницы, они магически действовали на Володю, да он сам, сколько его знаю, всегда старался держать себя в форме. Интеллигент, аккуратная стрижка, стильно одет, по-современному завязан узел галстука, туфли начищены до блеска. Поклонницы просто млели, так он им нравился. Одна с молодости писала ему стихи. Федотов знал об этом и лишь шутил: жаль времени нет выучить наизусть… Правда, костюмы, рубашки чаще всего помогали подбирать домашние. За границей, в прежние годы пустых у нас магазинов, народ за шмотками, а Федотов – за книжками, новинками футбольной литературы, набивал ими чемодан, оставляя в нем место лишь для подарков и сувениров. Все потом сгодилось в школе тренеров и на практике. На моей памяти был еще один такой дотошный, жадный до любой футбольной строчки человек – Олег Базилевич.

О талмудах Федотова с планами, скрупулезно вычерченными схемами, таблицами, характеристиками (чего только не было в его записях) ходили легенды. Статистик, аналитик, экспериментатор, импровизатор – в одном стакане. Действующим футболистом он прекрасно игру чувствовал, читал ее с листа, не жадничал, чуть партнер в лучшей ситуации – немедленно пас ему. В общем, хотя и числился в забивающих форвардах, диспетчерских функций не чурался. Со столь широким кругозором – и игроцким, и тренерским – легче было потом и находить общий язык с ребятами, и выстраивать командную тактику и стратегию.

– Прохладно еще, а то искупался бы, – вдруг вздохнул Володя, заметив трех молодцев, смело бросившихся в воду. – Ну, ладно, я пошел, Михей. Через полтора часа тренировка, надо подготовиться, с доктором переговорить и в ребят жизнь вдохнуть, какие-то кислые они, небо коптят.

Не уточняю – какие ребята, из какой команды. Не суть важно. Владимир Григорьевич старался вдохнуть жизнь во все команды, которые тренировал. Его фирменный федотовский футбол был известен – азартный, гибкий, скоростно-комбинационный. Такой он прививал и когда работал в «Спартаке». Перед похоронами благодарные спартаковские болельщики выложили на Новодевичьем кладбище дорожку из алых гвоздик и тюльпанов. Никаких роз, хотя столько их, всех цветов радуги, продавалось. Шипов, к сожалению, и так было достаточно на пути Федотова. Конечно, тренерская судьба априори незавидная, но все-таки почему так несправедливо поступили с ним в том же «Спартаке»? Не устроили серебряные медали, но ведь уступили их сопернику, который объективно на протяжении всего сезона был сильнее. И что получили взамен? Человек навсегда ушел с нанесенной обидой, которую уж никак не заслуживал.

Я, когда прихожу на Новодевичье навестить своих, обязательно задерживаюсь и у могилы Федотовых. Открытая добрая душа Володи давно уже вознеслась в небеса и встретилась с Богом, так щедро одарившим его талантом, которым он столь же щедро поделился с нашим футболом, своими болельщиками. Стою, а в голове вертится строчка из Роберта Рождественского: «Спортсмены вырастают из тренеров, как ветви из ствола». Сколько выросло классных игроков из ствола того дерева, которое посадил и заботливо выхаживал Федотов. На Ваганьковском целые три аллеи, включая центральную, в памятниках и надгробиях выдающимся нашим спортсменам и тренерам. И на Троекуровском их немало. Это людская благодарность им. Как пел Марк Бернес: «…Мы теряем друзей боевых. Ну а тем, кому выпало жить, надо помнить о них и дружить».

Лихая музыка «Калинки»

На праздновании 100-летия отечественного фигурного катания в Питере дали слово знаменитому Карло Фасси. Он пристальным взглядом обвел сцену с множеством известных личностей. Чувствовалось, явно кого-то ищет. Пауза затянулась, теперь Фасси долго всматривался в зал.

– О, так вот вы где! – наконец воскликнул маэстро. – Я, прежде всего, хочу поклониться вам, господин Жук. Вы величайший русский тренер.

Декабрь 1966 года. Моя бабушка отмечает полвека славного партийного пути. Стол из той серии анекдотов: в магазинах пусто, в холодильниках густо. Из специальной книжицы, по которой специально же старых большевиков и обслуживали в столовой-кремлевке в Доме на набережной, выдернуто несколько страничек. Собрались ее соратники, в основном тетки. Голосят на всю квартиру. Вспоминают, обсуждают, перебивая друг друга, все подряд: свои подпольные ячейки и сходки, типографии, где печатали листовки, которые потом тайком распространяли, избрание Индиры Ганди премьер-министром Индии, появление в Китае хунвэйбинов (какой позор эта культурная революция), Михаила Ромма и фильм «Обыкновенный фашизм». Мне было сначала интересно, я им рассказал, как из сейфа, даже не за семью, а семьюдесятью печатями, стырили «Золотую богиню Нику», и спасибо нюху дворняжки Пиклз, обнаружившей пропажу в мусорном бачке, иначе англичанам, победителям чемпионата мира по футболу, нечего было бы вручать.

Старушенции, на удивление, это внимательно выслушали и бурно реагировали (надо же, всюду воруют, даже в чопорной Англии), а меня вдруг охватила тоска зеленая; перспектива провести весь оставшийся вечер в их кругу и выслушивать все эти «дацзыбао Мао» про революции, партактивы и партийное строительство особо не вдохновляла. Но и тащиться на улицу не очень-то хотелось – сыро, промозгло, ветрено. Все-таки переборол себя, тем более и причина была – завершался международный турнир по фигурному катанию, до Дворца спорта Лужников рукой подать.

Как же мы куда-то все торопимся – и жить, и все остальное. Не дожидаясь окончания соревнований, зрители ринулись в гардероб за одеждой, неохота стоять потом в длиннющих очередях, зал был битком.

– У тебя время есть? Тогда не спеши, сейчас еще показательные будут, запускаю одну мою пару, Ирочку с Лешей, – перехватил меня за кулисами Станислав Алексеевич Жук, с которым я был знаком еще с той поры, когда готовил материалы для передачи «Внимание, на старт!».

Это была «Калинка». Лихая, русская, задорная, и так же лихо, по-русски размашисто, на огромной скорости да еще с каскадом сложнейших элементов ее исполняли те самые Ирочка с Лешей. «Рояль в кустах» (кстати, это выражение тогда, в 66-м, и родилось у Арканова и Горина в одной из их пьес) взбудоражил весь зал. Несмолкаемые аплодисменты; заслышав их, торопливый народ стал возвращаться на трибуны.

Так я впервые увидел на льду Ирину Роднину и Алексея Уланова; вернувшись домой, в ту же ночь, под настроение, быстро написал очерк, который в ближайшем выпуске передачи «Внимание, на старт!» прозвучал в эфире. Мне удалось первым рассказать о ребятах, чем горжусь до сих пор. Благодаря Жуку такое случилось, когда у Родниной появился новый партнер, Александр Зайцев. Станислав Алексеевич пригласил меня на их первую тренировку, и я написал и об этом, уже в «Красной звезде». Материал назвал «Рождается пара?» Дежурный редактор скорректировал название – «Рождается дуэт?», сопроводив изменение шуткой: откуда ты знаешь, а вдруг у них сразу тройня родится…

С Ириной Константиновной Родниной я встречаюсь довольно часто, наши дети учились в одной школе, 29-й, что на Пречистенке, а вот Уланова после долгого перерыва (лет пятнадцать, а то и все двадцать минуло) встретил на Дне памяти Станислава Алексеевича. Он специально прилетел из США, где вместе с супругой Людмилой Смирновой тренирует детей, в том числе двух своих. Будь другая причина для встречи, праздничная, Уланов наверняка пришел бы с любимым баяном, ведь по его классу он закончил в свое время Гнесинку, да еще и скрипку освоил. Спрашиваю Алексея:

– Сейчас, по прошествии лет, каким представляется вам, его ученикам, Станислав Алексеевич?

– Если коротко – человек, опережавший время, гениальный тренер, фантастический выдумщик и – колоссальный дар предвидения. По сей день поражаются, как он разглядел в Родниной, девчонке, вроде бы не очень подходящей для фигурного катания, такой самородок. Над ним посмеивались, подшучивали, отговаривали – да ты что, Стас, с ума сошел, кого нашел, зря время теряешь. Станислав Алексеевич лишь улыбался – мол, смеется тот, кто смеется последним, посмотрим, что вы будете говорить через пару лет. А тут и я подвернулся. Я ведь одиночником был, помню, на чемпионате СССР в Горьком занял 13-е место. Жук говорит: все, с «одиночеством» заканчиваешь, нашел тебе пару, знакомься, Ирочка Роднина. Доставалось же мне от Жука. Уже сил нет, а он своим необычным, с хрипотцой, тембром: не хныкай, что раскис – и включает магнитофон.

– А меня как он отыскал! – молчавший до того Александр Зайцев вступает в разговор. – Кто я? Какой-то задрипанный перворазрядничек в Ленинграде. Я, когда первый раз с Ириной в пару встал, от страха шагу не мог сделать, все-таки олимпийская чемпионка. Ты же, Михаил, был на той тренировке, все видел сам и слышал, как Станислав Алексеевич гаркнул: чего испугался, тут великих нет, тут все одинаковые – чемпион, не чемпион, все рядовые льда, рабочий класс. Смотри, как Леночка Водорезова пашет. А ну давай, парень, давай, земляк! Я и давал, как мог, пока что-то стало получаться. И других ребят он вот так из «толпы» выуживал. Нашего «казачка» Фадика, Сашу Фадеева, будущего чемпиона мира, в Казани отыскал.

– Говорят, он деспот был…

– Кто говорит? – Уланов, показалось, даже возмутился. – Требовательный – да, трудоголик – да. Бывало, все уже разбежались с катка, а он в тренерской над чем-то корпит, что-то рисует, фантазирует, потом коньки наденет – и на лед, проверяет какую-то придумку. Сам трудился и нас заставлял, а иначе как в спорте, если еще мечтаешь медаль на грудь повесить. А насчет деспота… Если из того, о чем сейчас скажу, такой вывод вытекает – тогда согласен. Подзывает меня: Леша, ты Гнесинку кончал, целое музыкальное училище, классику обожаешь, вот тебе музыка, делайте, что хотите, но чтобы через день, максимум два была дорожка шагов под нее. Не придумаете – не приходите. Такой «деспотизм» приучал нас с Ирой не расслабляться, творить, – продолжал Уланов, – вот мы и «натворили» в 1972 году в Саппоро. А эта его идея с выходом на лед двух пар, затем и трех – и поразительная синхронность исполнения.

– Вы музыку упомянули. Тренер сам подбирал ее для вас?

– По-разному было, кое-что мне доверял найти, но чаще всего сам. Жук хорошо знал классику, однако представить, что он предложит сделать программу, скажем, под «Аве Мария», не могу. Нет, наверняка поставил бы и под эту музыку, и под «Половецкие пляски», но все-таки не его это. Станислав Алексеевич тяготел больше к ритму, такту, темпу, считал, что такой стиль больше подходит для нас, особенно для Родниной, глубже выражает и шире раскрывает ее индивидуальность. Мы, помнишь, с «Калинки» начали, она и стала нашей визитной карточкой.

Мне в те далекие уже годы доводилось довольно часто писать для газеты о фигурном катании, и как-то я попросил полнее раскрыть характер Жука Юрия Блудова, он, если не забыли, об этом сказано выше, не только был начальником ЦСКА, но и являлся вице-президентом Федерации фигурного катания страны.

– Если у человека нет недругов, значит, либо он аморфное существо, либо без собственного мнения. Что скрывать, недруги у Станислава Алексеевича были, и завистники – тоже, в том числе среди коллег, но кто-нибудь от него слышал в их адрес нелестные слова? Никогда. Хотя в свой наслушался немало гадостей. Он был выше этого, обо всех отзывался по-доброму, даже после того, как ребята, которых он с нуля до чемпионов поднял, по разным причинам уходили от него к другим тренерам. Я на себе познал, мягко говоря, твердость его характера. Заставить Жука стоять по стойке смирно можно было только на строевом смотре в ЦСКА или при исполнении гимна. Он отстаивал свои позиции на любом уровне, в любом кабинете. Главный начальник у Жука был один – победа, и все делалось ради нее, все подчинялось этой цели. А кто и как докладывал потом о ней «наверх», его не волновало… Как русский человек, – продолжал Блудов, – Станислав Алексеевич любил иногда пропустить рюмочку, другую, сбросить стресс, напряжение-то испытывал огромное. Водился за ним такой грех. Порой это случалось и на соревнованиях. Прилетаем с ним в Запорожье на чемпионат, я приглашаю его в свой гостиничный номер, выставляю бутылку «Столичной» – давай махнем. Жук оторопел: все-таки я его начальник. Не смущайся, говорю, выпьем по рюмке и завяжем до конца турнира, договорились? Он как стеклышко был все эти дни. Вернувшись в Москву, мы ту самую бутылку допили, два здоровых мужика. Было за что – очередные золотые медали его ребята в клуб привезли.

Вроде бы совсем недавно Леночка Водорезова делала первые робкие шажки, чтобы в двенадцать лет заблистать на европейском и мировом льду, а сегодня Елена Германовна, по мужу Буянова, вовсю «буянит» на катке, и ученица ее, Аделина Сотникова, – олимпийская чемпионка Сочи-2014.

Спортивный сон Веры Павловны: Ирина Роднина, Алексей Уланов и Александр Зайцев объединили свои усилия и в родной школе, которой десятки лет жизни отдал их учитель Станислав Алексеевич Жук, готовят будущих чемпионов. Пусть сон, но как хочется, чтобы он стал явью. Увековечили память Жука бюстом на Аллее славы ЦСКА, теперь бы и школу назвать его именем. Как присвоили футбольной школе имя Всеволода Боброва, баскетбольной – Александра Гомельского, а хоккейной – Анатолия Тарасова. Как же опаздываем мы, делаем это, и то далеко не всегда, когда таких людей, возвеличивших отечественный спорт, уже нет с нами, а надобно – пока они живы. Не тот случай, когда нужно скромничать. Такая скромность не украшает. (Справедливость восторжествовала незадолго до выхода в свет этой книги – к восьмидесятилетию Жука присвоили школе его имя).

И пусть даже некоторые их поступки не вписываются в привычные рамки устоявшихся правил и канонов, как тот, вошедший в историю, хоккейный матч ЦСКА со «Спартаком». Когда теперь уже не Бесков, а Тарасов увел команду, и не с застолья, а с ледяной поляны. Он посчитал судейство нечестным и таким образом среагировал на несправедливость. И это в присутствии самого Генерального секретаря партии, дорогого и любимого Леонида Ильича Брежнева. Лишь приказ из начальственной ложи заставил Анатолия Владимировича подчиниться и вернуть команду на лед после 35-минутного перерыва.

Я пришел на тот матч обыкновенным зрителем, только днем, буквально за несколько часов до игры, возвратился из командировки в Армавир, и репортаж должен был писать мой коллега. Наутро он мне позвонил, что у него раскалывается башка, температура поднялась, даже рвота, давай, срочно двигай в контору. Черт возьми, сколько я переписал этих хоккейных отчетов, набил руку, но с каким трудом дался мне тот! Тогда, в случае со свердловским «Автомобилистом», я, может, даже по глупости, во вред себе, стажеру, рубил с плеча, не задумываясь: проиграли с крупным счетом – получите. Но здесь иное, на глазах у Брежнева. В поисках объяснения произошедшего тщательно подбирал каждое слово, предложение. Выкручивался, как мог. И опять «спас» меня главный редактор: «Ты делаешь отчет? Не мучайся, пиши, как было, чтобы только объективно и никто не мог бы придраться». Еще раз спасибо, Николай Иванович.

Тарасов: от хоккея к футболу

Журналистская судьба свела меня с Тарасовым и когда он дебютировал в непривычной для него роли главного тренера ЦСКА по футболу. Командировка в Ворошиловград, где на открытии чемпионата страны армейцев ждал матч с местной «Зарей», возникла неожиданно, чуть ли не по звонку из приемной министра обороны. Обязательно нужен материал с интервью Анатолия Владимировича. Московский рейс был поздним, на площади перед местным аэропортом ни одной машины, лишь вдали на стоянке сиротливо маячил старенький четыреста первый «Москвич». У служебного выхода кого-то дожидалась черная «Волга» с армейскими номерами. К ней неторопливо приближался одетый в гражданское мужчина в кожаном пальто и с небольшим чемоданчиком. Я набрался наглости, подошел, представился: так, мол, и так, не могли бы прихватить и меня. Надменный укоряющий взгляд: сам доберешься, громко захлопнутая дверца и быстро удаляющиеся от меня габариты, разрезающие своими огоньками вечернюю темень.

Наверное, так бы я и торчал до утра в зале прилета, если бы не водитель того «москвичонка», оказавшийся дежурным диспетчером. Он сдал смену и торопился домой. «Довезу вас до центра, там у нас лучшая в городе гостиница, думаю, ваша команда в ней остановилась». И на том спасибо.

– Нет, ЦСКА не у нас, может, в «Октябрьской», пешком минут пятнадцать-двадцать отсюда, – порадовала меня администратор. – Подождите, сейчас туда позвоню, уточню.

Уточнила – в «Октябрьской».

Рано утром у входа в гостиницу столкнулся с Тарасовым: ты откуда взялся? ночью объявился? почему не сообщил о приезде, мы бы машину подогнали!

Я рассказал Анатолию Владимировичу о том эпизоде в аэропорту.

– Номер машины запомнил? Хорошо. Разберемся. Тоже мне большой начальник! Я тут одному такому начальнику уже выдал, говном каким-то в обед и ужин накормили, так теперь нас к другой столовой прикрепили, икорка красная, черная на столе, только играй, – Тарасов развернулся и резко толкнул дверь. – А сейчас собирайся, едем на завтрак. Перекусишь – сразу ко мне, на тебя полчаса, потом тренировка, успеем поговорить.

Что не успел сказать, Анатолий Владимирович договаривал уже в автобусе. Когда прикатили на стадион, предупредил: «На тренировке ко мне не подходи, не мешай, смотри, будут вопросы – потом отвечу». Он подхватил складной стульчик и направился с ним в центр поля. Смотреть было на что. Это был театр одного актера, прекрасно срежиссированный спектакль. Тарасов извергал из себя вулкан энергии и эмоций, сопровождая этим выбросом тренерской лавы каждое упражнение. Кое-что было привнесено из хоккея, и в этом у него было немало оппонентов: мол, от этих упражнений перекачанные ноги, а футболисту нужны легкие. Спорить с ним было бесполезно, этот человек гнул свою линию, не навязывая ее никому. Анатолий Владимирович горделиво восседал на своем стульчике, словно король на троне, ничего и никого не упускал из виду. Изредка вскакивал и снова плюхался, да так, что, казалось, под его грузным телом ножки сложатся или вовсе сломаются и он упадет на траву.

– Николай Алексеевич (Маношину, своему помощнику. – М. Ш.), – Тарасов насупил брови и недовольно покачал головой, – шепни Марьяну на ухо, чтобы я слышал, пусть не волынит, а то пять лишних кругов заработает с Сашкой Кузнецовым на плечах. Я Валерку Харламова знаешь, как наказывал? Он у меня в Кудепсте с берега в гору Рагулина тащил.

Тот стартовый матч ЦСКА выиграл со счетом 1:0.

– Не исчезай, за обедом отметим, а заодно и начальничка того найдем. Какой, говоришь, номер машины? Быстро его вычислим.

– Не надо, Анатолий Владимирович, мы же с вами все сделали, интервью уже напечатано.

– Как не надо? Может, это был приказ министра – твой приезд сюда, – Тарасов был настроен решительно.

Еле удалось уговорить никому не звонить.

Команда улетела, а я задержался еще на день и из командировки вернулся еще и с материалом о парашютистке Валентине Закорецкой; незадолго до нашей встречи она совершила свой шеститысячный прыжок. Сколько же это часов в воздухе под куполом!

На высоком берегу Куры

Многое так и просилось быть впрессованным в эту вступительную главу, здесь лишь толика написанного, причем намеренно обращенного в прошлое, с событиями и деталями, о которых не так широко известно. Я специально не сортировал материалы ни по годам, ни по тематике, более того, порой перескакивал с одного на другое, не придерживаясь строго дат. Действовал по принципу: как Бог на душу положит. Скажем, почему по его божескому повелению лишний раз не упомянуть о традиционном грузинском гостеприимстве? О, какой богатый стол в национальном духе был накрыт на высоком берегу Куры! А мы-то решили, что экскурсия для группы любознательных ограничится дегустацией вин и шампанского, она и так уже привела в состояние абсолютного душевного подъема и полного восхищения окружающим тебя миром. Черта с два, вы не знаете грузин. В Рустави было только начало. Тамада Нодари Георгобиани, весельчак и балагур, со своей прихрамывающей, переваливаясь с боку на бок, походкой, словно обухом по голове, оповестил: «У вас свои обычаи и традиции, у нас свои. Пока каждый из вас не произнесет тост, из-за стола не встанем и никуда не уйдем, всю ночь сидеть здесь будем».

Ничего себе заявление, мало того, что нас-то человек двадцать, так еще рука устанет поднимать полный бокал под каждый тост. От зоркого взгляда Нодари не уйти, он строго следил, чтобы никто не отлынивал, не прятался за плечи товарища, все до дна опустошал.

Когда очередь дошла до меня, Нодари громко, чтобы сквозь шум услышали все, произнес: «Михаил наш, местный, из Сагареджо. Ему не привыкать, воды не было, так вместо нее он домашнее кахетинское вино пил».

Народ смолк и с удивлением уставился на меня. Пришлось расшифровать слова Нодари, начиная издалека. Впрочем, читателю уже известна эта моя история, как весной сорок первого мы с мамой поехали навестить отца, офицера-сапера, который служил во Владимире-Волынском, где нас война и застала. Я рассказывал в общих чертах, не очень хотел ворошить прошлое, многое упустил, но про вино вместо воды, которой, когда пересыхала от жары речка, просто не было, конечно, вспомнил и про то, что по-грузински я тараторил даже лучше, чем на русском, и жаль, что с возвращением в Москву постепенно забыл язык, не с кем было говорить. Все думал, как закончить свой тост, и вдруг осенило:

– Пусть вино, каким бы вкусным оно ни было, больше никогда и никому не заменяет воды…

Все бы ничего, только соревнования на призы братьев Знаменских, которые, собственно, мы и приехали освещать, были уже в разгаре. В страшном цейтноте подгоняли еще не произносивших тост (Нодари был неумолим в своем требовании); в общем, даже не вбежали, а влетели на стадион где-то около одиннадцати. И ведь успели! Владимир Ященко как раз готовился к своей попытке на высоте 2 м 34 см. Яркий свет выхватывал в вечернем тбилисском небе планку, поднятую на отметку нового мирового рекорда. Быть или не быть? Быть, товарищ Гамлет!

Пройдут годы, и нечто подобное случится со мной в Токио, только в японской столице я стал свидетелем другого мирового достижения, до сих пор непревзойденного, опять же в прыжках, но в длину. Не помню, по какой причине, кажется, после приема в нашем посольстве, я тоже запаздывал, да еще, черт возьми, ошибся со стадионом. От конечной станции метро валом валил народ; не сомневаясь, что ему нужно туда же, куда и мне, я смешался с толпой, не чувствуя подвоха. А понял лишь тогда, когда разглядел у центрального входа огромную афишу матча по бейсболу. Эти семьдесят тысяч японских фанатов торопились на него, а не на легкую атлетику, она была совершенно на другой арене, благо по соседству. Но все равно приличный крюк.

И все-таки фортуна обернулась ко мне лицом – успел! Майк Пауэлл на моих глазах прыгнул на 8 метра 95 сантиметров! Боб Бимон побит. Фантастика! Случится ли в моей жизни прыжок за 9 метров, не знаю, однако счастлив уже тем, чему был свидетелем тогда, в конце августа девяноста первого года. Кстати, это была целая эпопея, как я попал в Токио. Про 19-е августа и путч не забыли? Чудом проскочил с получением визы буквально накануне его; многие коллеги, кто задержался с подачей документов, так и не увидели нужный штампик в паспорте.

К этому счастью – на сладкое, что ли, – приравняю другое: журналистская судьба одарила меня возможностью быть в какой-то мере причастным к прыжкам из стратосферы, их доверили совершить только женщинам накануне 60-летия Октября. Разве можно забыть этот жаркий спор, кому ночью сигануть первой почти с 15-километровой высоты, да еще раскрыть парашют не раньше, чем за 500 метров до земли. Когда на рассвете поисковая группа, в которую после настойчивых просьб включили и меня, обнаружила Нину Пронюшкину, то обомлела, увидев такую картину: как ни в чем не бывало отважная тулячка наводила марафет, тщательно причесывалась, припудривалась и красила губы. Ведь наверняка фотографировать будут… Знаете, где это случилось? В Париже. Только не в небе над французской столицей, а близ крохотной железнодорожной станции с таким громким названием в Одесской области.

Евпатория – Москва

Улица родная, Маросейская улица моя

Чтобы лучше прочувствовать день сегодняшний, не грех иногда оглянуться назад. Как оно в том же спорте было, скажем, полвека, а то и все шестьдесят с лишним лет назад.

Ты не поверишь! Отнюдь не дублирую название популярной телепередачи. Ты, молодой читатель, не поверишь, но в пятидесятых и шестидесятых годах в верхних строках самых популярных чемпионатов страны значилось первенство по водному поло. Как же его ждали! Это потом, значительно позже, ватерполо прочно переместилось под крышу «Олимпийского», собирая, к сожалению, крохи зрителей – и те в большинстве либо родственники, либо друзья игроков. А тогда… Заключительный тур с участием всех двенадцати команд планировался, как правило, на начало декабря.

Зима в ту пору точно соответствовала календарю. Крепкий мороз, ледяной ветер в лицо, бьющая в глаза сильная пурга. Идти от «Аэропорта» или «Динамо» тяжело, но людской поток упрямо тянется в скромный по вместимости бассейн ЦДКА, построенный по инициативе сына «отца всех народов и лучшего друга советских физкультурников» Василия Иосифовича Сталина. Народу набивалось под завязку. Но главное: на единицу небольшой площади фойе приходилось столько роскошных симпатичных барышень в шикарных модных одеяниях, сколько, наверное, сегодня не увидишь на разных там конкурсах «мисс или миссис чего-то». Сами матчи, несмотря на напряженность, их особо не волновали, а вот участники… Не зря считается, что у ватерполистов самые привлекательные фигуры (с ними могут поспорить разве что борцы-классики в легких и средних весах). Эти высокие, статные, мускулистые потенциальные женихи и были объектом повышенного внимания. Особенно много потенциальных невест крутилось вокруг игроков нескольких динамовских клубов, а также МГУ и столичных военных моряков. И, надо сказать, свадеб, в большинстве своем счастливых, было сыграно немало.

Автор этих строк тоже с нетерпением ждал декабрьского сбора. Однако отнюдь не из-за поиска будущей жены, хотя, что скрывать, тоже был не прочь познакомиться с какой-нибудь красоткой. Преобладал чисто спортивный интерес: во-первых, нравилась своей динамичностью и азартом сама игра, а во-вторых, любо-дорого было следить за искусными действиями одновременно стольких блестящих мастеров, принесших славу отечественному водному поло. Однако иногда по дороге в бассейн сердце разрывалось. Это когда слышал мощный раскат болельщицкого грома, доносившийся по соседству, в каком-то полукилометре. Ведь знал, что в это время в «коробке», прижатой к Восточной трибуне динамовского стадиона, хозяева льда не на жизнь, а на смерть рубятся с командой ВВС, ведомой самим Всеволодом Бобровым. Приходилось жертвовать, на хоккей – в следующий раз, на матч ЦДКА с «Крыльями Советов».

…«Но упрямо едет прямо на „Динамо“ весь народ, позабыв о дожде». Думаю, у многих, во всяком случае у болельщиков с солидным стажем и в возрасте, наш стадион-ветеран, столичная и общероссийская реликвия, перестраивающаяся сейчас заново, ассоциируется с этой строкой из знаменитого марша Матвея Блантера, то бишь, с футболом. Однако, как говорится, не им единым был он славен. Как сейчас вижу перед собой четыре помоста (перед каждой из трибун) и мускулистых ребят, играючи расправляющихся с гирями-двухпудовками. Что они только с ними не выделывали! Под одобрительный болельщицкий гул идет соревнование: кто больше. Жаль, забыл фамилию моряка-черноморца, зато точно помню его результат: 1002 раза вскинутая вверх рука с крепко зажатым в кулак железным снарядом. Ликовала Северная трибуна – ее парень победил.

А как изящно печатала круг за кругом по залитой льдом конькобежной дорожке Мария Исакова! Последние 400 метров были уже «внеплановыми» – почетный круг с лавровым венком чемпионки мира. То был год пятидесятый. С окончания войны минуло всего ничего, несколько лет, страна только залечивает глубокие раны, а «Динамо» уже принимает цвет мирового спорта. На глазах заполненной до отказа Западной трибуны, у ее «подножия» (помню, что площадки были красноватого цвета) разворачиваются события победных для нас мужского и женского чемпионата мира по волейболу и женского европейского первенства по баскетболу. Владимир Щагин, Константин Рева, Серафима Кундиренко, Нина Максимельянова… Какие имена! А разве меньше эмоций вызывала «внутренняя» битва женских волейбольных гигантов: «Динамо» Александры Чудиной (чудо-спортсменка, в каком бы виде ни выступала – в хоккее, легкой атлетике, волейболе, – всюду была чемпионкой) против «Локомотива» двух Валентин – Осколковой и Свиридовой.

Ну а «Восток» в ту пору… О, это особая статья, неповторимая. Начало ее датируется 1947 годом, с приездом в Москву знаменитого чешского клуба ЛТЦ. Благодаря гостям здесь теперь зимой в огнях прожекторов вовсю бурлила хоккейная (с шайбой) жизнь. Четыре ее участника названы выше, для «полного счастья» добавим еще «Спартак» и «Локомотив». Сколько вариантов дерби – несложно сосчитать, а вот число болельщиков… Оно точно не соответствовало количеству проданных билетов. Переполненный «Восток», поддерживаемый с «Севера» и «Юга» (этим не хватило места на основной хоккейной трибуне), в унисон гудел, ревел как минимум тремя десятками тысяч глоток, не боявшихся подхватить ангину. Никакая лютая стужа не могла остудить пыл и энтузиазм людей, заставить сидеть дома, когда такие матчи, нередко даже два подряд (представляете: сначала ЦДКА – ВВС, затем «Динамо» – «Спартак», комбинация могла быть любой). Эти несколько часов на жутком холоде, чтобы не замерзнуть, все стояли, тесно прижавшись друг к другу, притоптывали, плясали; пар изо рта плотной завесой накрывал стадион, будто дымили трубы котельной. Завидовали тем, у кого телогрейки и валенки. Для «сугрева», конечно, и на грудь принимали, но пьяных, чтобы развезло, особо не наблюдалось. А вообще у компаний постоянных болельщиков был свой ритуал: по дороге на стадион заглянуть в рюмочную, скажем, позади ЦУМа, там по сотке наливали, но обязательно в придачу бутерброд.

Кто сейчас поверит в сказанное выше, когда столько понастроено уютных дворцов спорта. А тогда открытия самого первого, лужниковского, ждали словно манну небесную. Но и он не спас зимой 1957 года. Желающих попасть на финальный матч чемпионата мира СССР – Швеция оказалось столько, что решили «тряхнуть стариной» и провести его на воздухе, правда, не на «Динамо», а на Большой арене Лужников. Мы тогда проиграли; одним из героев той встречи был Свен Тумба-Юханссон, с которым читатели еще встретятся, если продолжат читать эти воспоминания. Кстати, спустя пять лет, в феврале 1962 года, Лужники установили мировой рекорд, не побитый до сих пор, да и вряд ли он будет улучшен: оба дня чемпионата мира по конькам (я уже о нем упоминал) 100-тысячная чаша заполнялась полностью! При такой грандиозной поддержке Виктору Косичкину только и оставалось, что выиграть и взять реванш за досадное поражение советских скороходов от шведа Эрикссона в 1955 году на динамовском льду.

Перейду теперь от общих воспоминаний тех первых послевоенных лет к личным. Маросейка, где я вырос, в несколько смутных и сумбурных воспоминаниях далекого теперь послевоенного лихолетья – грохочущий под окнами трамвай (уж забыл, когда его сняли, кажется, в начале пятидесятых), бесконечная людская лавина майских и октябрьских демонстраций. Она проклевывалась чуть свет на сборных пунктах, пела и плясала, несясь по улицам бурлящей рекой, и допоздна никак не могла утихомириться. Мы выскакивали к воротам и завороженным взглядом провожали эту разношерстную, обернутую кумачом и скрывающуюся за сплошной портретной стеной вождей толпу. Иногда вклинивались в нее, что было непросто и опасно – определенные дяди с каменными лицами строго следили, чтобы никаких чужих, – и, если посчастливилось и не выгоняли за шиворот и пинком под зад (часто случалось и такое), то могли через сплошные милицейские кордоны и до Красной площади добраться. Правда, извилистый маршрут занимал часы – вместо максимум пятнадцати минут от дома до Спасской башни, если напрямую в обычные дни.

И, конечно, еще одно послевоенное явление – вьющиеся змеей несколько колец очереди за мукой. Ее давали два раза, а то и три – на Новый год выбрасывали. Строго по паре пакетов в руки. На руке чернильным карандашом выведен номер, чаще всего далекий трехзначный, а то и вовсе четырехзначный, ибо получить в две цифири – значит, не спать, с ночи записаться. Драки, ругань, мат-перемат. Спираль очереди раскручивалась медленно. Нас детский азарт захватывал, метались из магазина в магазин, от «Белова» к «Стеклянному», что на углу Старосадского, или к проходным, тянувшимся от Петроверигского переулка до Большого Спасоглинищевского. Подключали фантазию, искали лазейку, где легче протыриться. Тоже спорт, скажу вам. Главное – не попадаться на глаза и под горячую руку Митрофанычу, по прозвищу Заряжающий. Крутого нрава был мужик, никому спуску не давал, когда уж очень просили, рассказывал, как со своей пушкой Вислу форсировал, в Польше его и ранило тяжело. Одна рука так и висела плетью.

Но все это, повторяю, в несколько расплывчатых воспоминаниях. Но вот что отчетливо помнится по сей день, так это футбол во дворе с утра до самого темна с неохотным перерывом на школу и уроки, игры на деньги «пристенок» и «расшибец», где набивалась рука и вырабатывался глазомер. Шиком считалось с определенного расстояния попасть монетой или битой (у каждого были свои) в очерченный на земле небольшой квадрат и снять весь кон – горсть мелочи. И, конечно, «отмеры» – без одного, с одним, двумя. Горючая и довольно болезненно ощутимая смесь гимнастики и легкой атлетики, точнее прыжков через «коня» (им был водящий) и бега. О, как ценились спринтерские задатки и сильный толчок. Нужно было так разогнаться, мощно оттолкнуться от линии (никакого бруска не существовало) и взмыть высоко, чтобы, перелетая через «коня», не оседлать его. Сел верхом – штраф, занимаешь его место. Постепенно водящего (можете представить, как отбивали ему спину, поясницу и бока, если играющих был десяток) все дальше отодвигали от черты, и перепрыгивать разрешалось с одним шагом, двумя, а то и тремя. Это уже высший пилотаж, до финиша добирались немногие. В общем, что-то вроде дворового тройного прыжка, и свои Тер-Ованесяны, Санеевы и Бобы Бимоны были и тогда.

А зимой столь же опасной, как сейчас понимаю, однако не менее любимой была другая забава: плотно примотав к валенкам «снегурки» или «английский спорт», натянув палками веревку, чтобы не соскользнула, с верхнего обреза улицы, прямо напротив «Белова магазина» (там сейчас «Макдоналдс»), скатиться в самый низ. Только на субботу, когда толпа осаждала главную московскую синагогу, перекрывая Спасоглинищевский переулок (тогда улицу Архипова), был запрет.

Верхом форса считалось уцепиться крюком за борт ГАЗ-51 – если выпадет такое счастье. Дух захватывало, ветер всей упругой мощью хлестал по лицу. Остановиться просто так было невозможно: либо падаешь, что чревато последствиями, либо уж лети до конца. До известной «молочной» в доме 2/1 по Солянке. Не знающим тот московский район поведаю: это был настоящий, почти километровый скоростной спуск по ледяному желобу или уплотненному снежному насту. Другого такого естественного склона в центре Москвы нет, и я, перебросив мостик в день сегодняшний, так и вижу здесь соревнования по натурбану, могулу, сноуборду, да еще в вечерних огнях…

Но, странное дело, решиться сигануть не казалось тогда безумством. Кураж, бравада, выпендреж перед девочками, конечно, присутствовали, но вместе с ними – взятые из дворовых спортивных площадок ловкость, координация, сила, характер. Кстати, «английский спорт» и «снегурочки» считались в ту пору шиком. Ибо «гаги», «ножи» или «норвежки» (кто сейчас помнит о таких названиях!), а уж тем более хоккейные коньки купить в те годы было практически невозможно. Помню, мама все-таки достала мне «гаги», уже приклепанные к ботинкам. Я успел пофорсить на них по узким аллеям Парка имени Горького и широченной набережной Москвы-реки до Нескучного сада, пока однажды черт меня не дернул пойти на другой каток, поближе к дому. Уж не помню причину, наверное, надоело торчать в длиннющей очереди. Она перешейком переваливалась едва ли не через весь Крымский мост и ближе к кассам сбивалась настолько плотно, что, не опасаясь упасть, можно было пробираться к заветному окошку буквально по головам.

Итак, вместо ЦПКиО имени пролетарского писателя я отправился на Чистые пруды. О, вспомнил: все, конечно, из-за «Тарзана» случилось, который шел в «Колизее», и мы всем двором собирались на него после катка. Так вот, стоило на секунду в раздевалке зазеваться, заговорить со знакомыми девчонками, как коньки благополучно исчезли. Вот только что на скамейке лежали, спиной их ощущал – и бац, сперли. Кого-кого, а уж мелких воришек хватало с избытком.

Все меня утешали, как могли, особенно ребята с Кировской (сейчас – Мясницкой), из дома, что напротив Главпочтамта. Они знали кого-то из продавцов, то ли в ЦУМе, то ли в магазине «Динамо», и обещали через него приобрести новые. Среди них особенно выделялся один щуплый шустрый паренек. В любой мороз он катался без перчаток, в легкой курточке – и катался блестяще. Такие виражи на скорости закладывал! Вправо, влево, легко ехал спиной вперед (кстати, проблема даже для иных нынешних хоккеистов). Переполненный каток как завороженный наблюдал за ним и откровенно завидовал. Спустя годы еще большее восхищение будут вызывать его финты и голы. Звали парня Игорь Численко. Какой это был великий мастер футбола и русского хоккея, вряд ли надо напоминать. Чего стоят два его гола-близнеца, забитые сборной Англии на «Уэмбли»!

А летом, в каникулы, если надоел свой двор и не хотелось тащиться в городской пионерлагерь в «Саду Милютина» на Покровке, я исчезал с Маросейки и перемещался к родственникам в район Библиотеки имени Ленина. Там меня поджидали ровесники из 57-й школы, что на нынешней Малой Знаменке. Она долго славилась едва ли не лучшим в столице преподавателем физкультуры Джеймсом Владимировичем Ахмеди и его спортивными учениками, среди которых одним из самых любимых был мастер спорта по акробатике Сергей Шакуров. Да-да, всем известный актер. Однажды слышал его по радио. Как же сочно он рассказывал, возвращаясь к тем прекрасным дням юности. Будто все вчера было.

Дружной гурьбой мы отправлялись по Каменному мосту к печальной памяти «Дому на набережной» заниматься, как бы сейчас выразились, экстремальными видами спорта, а именно – несмотря на запреты и грозные предупреждения, нырять в прохладную воду Москвы-реки. Жарко, очень хотелось купаться – не ехать же из центра к черту на кулички, в Щукино или Коптево. Правда, далеко не заплывали, жались к берегу, все-таки боялись. И, тем не менее, какими только словами нас не ругали с барж или несуразных трамвайчиков. С особым нетерпением дожидались одного, где практиковалась Галка Горохова. Она училась в речном техникуме на штурмана. Договорились, что Галка помашет нам рукой, когда будет проходить мимо. Думаю, сегодня ее имя большинству почитателей спорта хорошо знакомо: Галина Евгеньевна – трехкратная олимпийская чемпионка по фехтованию, председатель Союза спортсменов России. А еще – кандидат исторических наук.

И вот однажды среди этих барж, трамвайчиков и иных «посудин» мы увидели чудо – лавирующую юркую длиннющую лодку. Она, будто подводный корабль, вынырнула внезапно из-за мыса, что иглой врезается в реку прямо напротив Французской военной миссии на Кропоткинской набережной. Восемь ребят работали веслами абсолютно в унисон, заставляя лодку мчаться, словно линкор. Это потом я услышал переиначенные кем-то слова народной песни: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплывают расписные, Сиротинского челны…» Наверное, в рифму легли бы и многие другие фамилии столь же великолепных впоследствии гребцов, как Евгений Сиротинский. Из серебряного (Хельсинки-1952) олимпийского экипажа восьмерки «Крыльев Советов».

Так мы впервые познакомились с академической греблей и со знаменитой «Стрелкой». Словно прилетевшие с юга скворцы, гребцы на крыльях, то есть веслах, приносили весну, петляя в мартовскую прохладу меж расколовшихся льдин. Несколько раз в году вся пестрая флотилия, словно цыганский табор, пригибая голову под Крымским мостом, кочевала в сторону гранитных трибун ЦПКиО имени Горького. А за ней, облепив все набережные, тянулась толпа любопытных, жаждущих увидеть традиционную «Вечеркину» гонку, чемпионат страны или что-то еще. Купальни, прижавшиеся к обоим берегам, по этому случаю не закрывали, только меры безопасности усиливали. Так что самые рьяные болельщики наблюдали за соревнованиями прямо из воды. Не верите, что тогда можно было спокойно, в свое удовольствие поплескаться? Напрасно. Еще как! И «лицами негритянской национальности» никто на сушу не выползал – с мазутом, другой теперешней грязью ощущался перебой…

Историю, как известно, пишет время. Оно же определяет ритм и образ нашей жизни, правила игры. Понятно, что многого тогда нам не дано было знать, и спустя годы заслуженный тренер страны Виктор Алешин, наставник многих чемпионских экипажей, дополнил недостающие впечатления. Он же отсюда, со «Стрелки».

– Мы с братом жили рядышком, на Берсеневской набережной, и пацанами вместе с азами гребного искусства усвоили все местные традиции. А они были просто замечательные! Едва ли не каждые выходные, а уж на любые праздники – точно, если позволяла погода, устраивались гонки. Перед стартом обязательно парад с духовым оркестром, своим, фабричным, «Красного Октября»: Борис играл на альте, я – на кларнете. А потом садились в лодку, экипажи, взрослые, дети, подростки, а то и вперемешку, – и только ветер свистел в проводах, как поется в песне. Большинство мальчишек, девчонок, которые кучковались вокруг «Стрелки», были свои, с замоскворецких дворов, с Полянки, Ордынки, Якиманки. А вот Славка Иванов с Калужской заставы топал, вместе с матерью ни свет, ни заря появлялся. Варвара – на фабрику, Вячеслав до школы – на тренировку. В общем, своя компания, росли мы в каком-то своем привычном микроклимате.

Для Иванова утренние моционы в итоге обернулись тремя золотыми олимпийскими наградами на скифе-одиночке. Для Алешиных же все это кончилось тем, что оба тоже стали знаменитостями в стране и Европе, да и женились оба на гребчихах, не менее знаменитых. Супруга Виктора, Анна Борисовна, призер Олимпийских игр, заслуженный мастер спорта, много лет возглавляет российский «Спартак». А остальные Алешины готовили молодежь, правда, Борис Степанович – в Питере, куда увезла его любимая жена, а Виктор Степанович как связал свою судьбу со «Стрелкой», с «Красным Октябрем», так долгие годы не расставался с ними.

Впрочем, не только по соседству с Кремлем, но и в некоем отдалении от центра, на Химкинском водохранилище, в Серебряном бору, особых проблем с гребными смотринами, да и вообще с активным отдыхом на воде не возникало, наоборот, там было для этого полное раздолье. По выходным и в будни вечерком, если позволяла погода, тысячи людей осаждали местные пляжи. Во многом неблагоустроенные, они, тем не менее, являли собой островки, как теперь говорят, здорового образа жизни.

Об одном из них, Татарове, в «Серебчиках» – так ласково именовали Серебряный бор, – особый разговор. Тогда мало у кого имелись собственные дачи, подпирающие этажами небо, и тем более коттеджи, и в купальный сезон поразвлечься сюда съезжался чуть ли не весь столичный бомонд. Третий, самый дальний от троллейбусного круга, пляж был, пожалуй, верхом популярности, он заменял все: нынешние элитные клубы, казино, шикарные рестораны, обзорные подворотни со скопом девиц соответствующего поведения. Вместе с тем «тусовка» – на сегодняшнем жаргоне – тут была массовой, а не только светской. Вся эта толпа целый день постоянно двигалась – купалась, играла в футбол и волейбол, бродила туда-сюда по песку или чудесному сосновому массиву, накачивая мышцы и наматывая километры в поисках приключений и новых пассий. Да, жизнь бурлила, дружили большими компаниями, знакомились, влюблялись, разводились, снова влюблялись – и далее опять по той же спирали.

К слову, в летнюю пору Серебряный бор являлся таким же центром притяжения, что и каток «Люкс» в Лужниках зимой. В конце пятидесятых он перехватил инициативу у катка ЦПКиО, и туда тоже было не пробиться, если не запастись билетом заранее. Он работал даже 31 декабря, правда, закрывался не в 22.00, а на час раньше, чтобы народ поспел к праздничному столу. Зато как прекрасно было поднять бокал шампанского, надышавшись свежего воздуха и вдоволь накатавшись!

Вернемся к пляжной толпе. Как обозначить сие явление? Всеобщим сумасшествием? Неистребимой еще в ту пору страстью к коммуналке? Юрий Борисович Левитан, завсегдатай татаровского пляжа, постоянно окруженный массой людей, готовых часами слушать его дикторскую биографию и наслаждаться редкостным голосом, называл это походом паломников к святым местам. А свято место, как известно, пусто не бывает. Теперь, с временного отдаления, я более чем уверен, что, помимо всего прочего, исподволь это было стихийное шествие в страну здоровья. Москва просто дышала спортом, ее легкие огромными порциями поглощали воздух, настоянный на физкультуре и активном отдыхе во всех его проявлениях. Никого не надо было призывать к здоровому образу жизни, люди сами знали ему цену, тянулись к нему, облекая в форму нормального человеческого общения, которого сегодня так не хватает. Кстати, возвращаясь к Левитану. Ух, и плавал же он мастерски! Москва-река в этом месте широченная, так он ее переплывал два раза туда и обратно, и хоть бы хны. После столь напряженной водной процедуры еще и стойку классическую выполнял, вызывая всеобщее восхищение, и «солнце» крутил на турнике…

К сожалению, иных уж нет, да и те далече… Утратил Серебряный бор былую привлекательность и колорит. Особняки вытеснили пляжный люд и отдыхающих «дикарей» c насиженных территорий. Не порезвишься, как прежде, не отведешь душу. Но вот почему закрыли лучший в столице каток «Люкс» на лужниковской «Дружбе», непонятно. В течение трех десятков лет, после того как ему сдал позиции конькобежного пупа московской земли парк Горького, он служил зимне-оздоровительным пристанищем семьям тысяч москвичей. Здесь практически все знали друг друга; молодые первопроходцы (те, кто с самого открытия катались, с пятьдесят седьмого) успели отметиться сначала папами и мамами, а затем и вовсе дедушками и бабушками. Естественно, их выводок, дети и внуки, тоже росли в знакомой атмосфере. Часто бывало, что люди не виделись целый год – по разным причинам: то номер телефона утеряли, то еще что-нибудь, но на «Люксе» пересекались обязательно. Постоянными посетителями катка были известные артисты, спортсмены, журналисты: Евгений Леонов, Наталья Селезнева, Валерий Брумель, Светлана Асписова, Вячеслав Колосков, Борис Федосов, придумщик «Снеговика». В зоне повышенного внимания пребывали директора продуктовых и мебельных магазинов и продавщицы комиссионок, позже – работники автосервиса. На отдых в раздевалки практически не уходили, жалко было терять время. Наговоришься с одним, тут же подкатывается другой. И так – часами, круг за кругом…

Эти раздумья и переживания дополняются тоской. Она иногда одолевает столь яростно, что хочется, отбросив разом все дела, отмотать назад на ленте времени прожитые годы и снова побродить по любимым местам спортивной юности. Точек на карте немало. Парк ЦДКА со своей более чем интеллигентной и чопорной публикой.

Здесь впервые живьем довелось увидеть теннис, играли питерец Эдуард Негребецкий и Борис Новиков; а вот Николая Озерова я на корте проморгал, зато лицезрел потом в мхатовской «Синей птице» и в спартаковском одеянии на футбольном поле. Николай Николаевич регулярно играл за свой клуб в чемпионате Москвы.

Об этих соревнованиях разговор особый, всем массовкам массовка. Пожилые люди их хорошо помнят, а вот молодежи, увы, они вряд ли известны. По воскресеньям едва ли не вся столица разъезжалась по стадионам болеть за «своих». В столь объемном зрелище, кроме спортобществ и клубов, были задействованы так называемые низовые коллективы – физкультурно-спортивные организации многих крупных предприятий. Моя юная компания больше всего переживала за завод «Красный пролетарий», что на Мытной улице, – на нем слесарил отец Вальки Климова из соседнего дома. Начиналось все ранним утром встречами мальчиков, юношей… Очередь до первых команд доходила где-то к концу светового дня. Но даже сумерки не смогли бы накрыть мощную фигуру Озерова. Он был напорист, в меру быстр, отвечая классическому представлению о «девятке». И, как полагается центральному нападающему, много забивал.

Спустя годы мне посчастливилось близко узнать этого замечательного и талантливого во всех отношениях человека. Когда, будучи начинающим спортивным репортером, учился уму-разуму в спортивной редакции Всесоюзного радио. Вместе с Озеровым за первую спартаковскую команду нередко играли братья Борис и Евгений Майоровы, Вячеслав Старшинов, в дальнейшем знаменитое трио рыцарей шайбы. Кстати, все они, включая Николая Николаевича, были мастаками и другого хоккея, «нашенского», или иначе – русского. Эпопея чемпионата Москвы по хоккею с мячом в точности повторяла летний футбольный бум. Круговерть спорта в природе, которой нам сейчас порой так недостает.

От клюшек, однако, снова возвращаюсь к ракеткам. В широкой массе теннис тогда недолюбливали, считали буржуазным пережитком, но хорошо, что хотя бы не замалчивали. А вот о бильярде говорили полушепотом. В катании шаров по зеленому сукну виделось нечто непристойное, запретное, как танцевать – не поверите! – фокстрот и даже танго. У Валерки Фоменко, моего одноклассника, бильярд был, но никто, кроме нас, знать не знал об этом, и мы неплохо набили руку и отточили глазомер, если в тире в проезде Серова быстренько справились с разрядными нормативами в стрельбе из «мелкашки». Конечно, до Григория Новака нам было как до неба. Вот играл человек! Первый советский чемпион мира (еще 1946 года), штангист неимоверной силы, как авторитетно утверждал мэтр тяжелой атлетики Аркадий Никитич Воробьев, ходил в завсегдатаях ЦДРИ. С Валеркой, другими ребятами мы иногда наведывались в Дом работников искусств, благо от дома до Пушечной рукой подать, и, протиснувшись поближе к столу, наблюдали, как изящно Новак вколачивал костяные кругляши в лузу. Не ведаю, на что они там играли – на интерес или втихаря ставили пару рублей на кон, только нередко мы становились свидетелями такой картины: шумная компания вываливалась из ЦДРИ и направлялась в «Савой», «Метрополь» или «Иртыш».

А марьинорощинский «Буревестник» (здесь начинал будущий капитан сборной СССР по футболу Игорь Нетто, прибегал со Сретенки, со своего Даева переулка), Патриаршие пруды, Воробьевы горы, а еще МВО в Лефортово и Сокольники с Ширяевкой… И, конечно, Петровка, 26, динамовский каток, где царила будущая мировая прима коньков Инга Артамонова. Комсомолка, красавица, спортсменка – наверняка восхитился бы герой Владимира Этуша. Как несправедливо, что жизнь ее так трагически оборвалась. За Ингой всегда увивался шлейф поклонников, которых она с высоты своей стати одаривала снисходительной улыбкой.

Славка Радованский из параллельного класса жил на Большом Комсомольском в одном доме с директором сего популярного, но малой пропускной способности сооружения (кажется, его фамилия была Котиков). Предпочтение отдавалось имевшим соответствующие ксивы, означавшие принадлежность к особому ведомству сине-фуражковых. Но иногда и нам по начальственному велению открывали дверь, как своим. А так, по большей части, мы наблюдали за происходящим сквозь щели в заборе, ожидая, пока отвернется сторож, чтобы перемахнуть через него. Кое-какой опыт на сей счет имелся – высоченная ограда Центрального динамовского стадиона в Петровском парке. В кармане пусто, как в кассах с билетами, а жуть как хочется на матч ЦДКА или «Спартака» с «Динамо». Народу тьма. Конная милиция у подходов к Южной и Западной трибунам. Попробуем? Давай! Лишь бы, перелезая, не застрять меж острых наконечников (черт с ними, с изодранными штанами), тогда точно поймают. Ох, как выручал свисавший с дворового дерева толстенный канат, который удалось достать на какой-то толкучке. В школу идешь или из школы – ухватишься и вверх. Кто быстрее? Лазали по-всякому – с помощью ног, а то и без оных, на одних руках. Не Тарзан с Читой, но все-таки…

Попрошу у читателей разрешения еще раз отвлечься на тему упомянутых чуть выше квитков. Достать их было действительно невероятно сложно, особенно на матч открытия сезона между чемпионом и обладателем Кубка, приходившийся, по сложившейся традиции, на 2 мая. Их остатки, что не разошлись по своим, запускали в продажу 30 апреля. И, если уместно подобное сравнение, атака на кассы напоминала штурм неприступной крепости с участием не одной тысячи жаждущих. Лишь немногим счастливцам из километровой очереди (опять так и подмывает сравнить с «мучной») удавалось водрузить флаг победы над заветным окошечком. Моя бедная мама – светлая ей память – была в их числе после почти полусуточного (с ночи) стояния: чего не сделаешь ради любимого сыночка. Спасибо, мама, благодаря тебе в те послевоенные годы я столько раз на второй день майских праздников лицезрел славную команду ЦДКА. А звук гонга, извещавшего о пяти минутах до конца матча, до сих пор стоит в ушах.

Однако с некоторых пор, а точнее, когда за стеной нашей комнатенки поселился замечательный сосед, проблема исчезла. Высокий статный дядя Моня – так звали новосела – нарисовался в коммуналке внезапно, сразу затмив своим колоритом балеруна Василия Ивановича из театра Станиславского и Немировича-Данченко и музыканта Петю, хотя тот играл на своем тромбоне на всех парадах на Красной площади. Кто и что этот Моня, никто не интересовался – лишняя информация в ту пору была ни к чему. Вроде фронтовик. Тетя Мура, красивая дородная женщина, мамина подружка, представила его своим мужем, и все молча согласились: муж так муж.

Так вот, дядя Моня был привязан к футболу, как собака к своим хозяевам. Мы, мальчишки, учуяли это сразу, после подаренных нам двух новехоньких кожаных мячей с аккуратной шнуровкой и упрятанным ниппелем. «Играйте, только по окнам не лупите, если разобьете, то уши надеру и обрезание мигом сделаю», – сурово насупил брови мой новый сосед, растворяясь в подворотне. Насчет ушей было понятно, а вот с обрезанием не очень. Кто-то шепотом заметил, что это какая-то еврейская традиция, и тут же снарядили Юрку Фасса за разъяснением в синагогу, благо она была рядом.

Вокруг весельчака и остряка Мони увивалась большая компания, она ходила едва ли не на каждый матч, а уж на основные, как «Динамо» с ЦДКА или со «Спартаком», обязательно. Встречались, как правило, на площадке у выхода к Северной трибуне, туда же подгребал и я, и в этой невероятной толчее начиналась ловля спекулянтов. Впрочем, они быстро находились сами, предвкушая солидный навар от барских щедрот. Билет с рук на «Север» (главную трибуну) шел за двести пятьдесят-триста рублей вместо пятнадцати. Дороговато, но компания иных мест, как только по соседству с, как бы сейчас сказали, ВИП-ложей, не признавала, считая все остальное ниже своего достоинства. Мне же покупался скромный билет на «Восток» – по полтиннику целковых при пятерочном номинале, но зато поближе к двум окошкам, в которых вручную переворачивался счет. И я гордо отправлялся туда с деньгами на мороженое, газировку, обратную дорогу и строго проинструктированный не ввязываться в драки и не пытаться после матча быстрее нырнуть в метро, проползая под крупом лошади.

Конечно, у компании хватило бы денег и меня усадить на «Севере», но дядя Моня предусмотрительно старался отселить от себя подальше всех лишних, и только потом я догадался, почему. Шерше ля фам. Ищите женщину. Тетя Мура долго мирилась с частыми отлучками мужа на футбол, затягивавшимися до глубокой ночи, пока в один прекрасный день ее осенило, что здесь что-то не так. И началась «охота на ведьм». Как сейчас стоит перед глазами эта картина. Разгар матча. Бушующие трибуны. И вдруг со своего «Востока» вижу, как из входного проема под Северной трибуной пулей вылетает тетя Мура и разъяренной волчицей мечется вдоль рядов. Глаза испускают шаровые молнии, и они насквозь пронзают каждого, кто жмется к правительственному отсеку. За ней медленно семенит моя дорогая мама (невероятно, как они проникли, билеты даже у спекулянтов иссякли). Дядя Моня видит их обеих и, не успев ретироваться, вдруг, словно на амбразуру, бросается на какую-то особу с золотистыми кудряшками, загораживая ее своим телом. Но поздно… Глазастая тетя Мура уже все усекла. Крик, гам. Хорошо, если в этот момент забивается гол. Тогда Мурины эмоции растворяются в общем шуме. Потом «разборки» затягиваются до утра. Уснуть невозможно, зато весело, и я, честно говоря, с нетерпением жду следующей игры…

На Ленинские горы изредка, но выбирались. Уж больно неудобно и муторно было ехать туда – как в Черкизово на «Сталинец» (теперь на его месте красавец стадион «Локомотив»). Зато однажды мигом позабыли про все неудобства, когда у подножия всем известного трамплина набрели на футбольную площадку и увидели кумиров, ради которых только недавно так рисковали, штурмуя ограду Петровского парка. Бобров, Николаев, Гринин, Демин… А вот и сам Григорий Федотов о чем-то беседует с тренером Борисом Аркадьевым. Одно дело смотреть за их игрой с трибуны, как 2 мая, а совсем другое впервые, разинув рот от восхищения, наблюдать так близко за тренировкой знаменитой «команды лейтенантов», одно жалко – не додумались попросить автографы, да и не принято тогда это было. В моем журналистском блокноте они появились позже. Мог ли я, шестиклассник 312-й школы, предположить, что спустя много лет судьба и работа сведут меня со многими из них?

В принципе же Ленинские горы больше считались приютом для «зимников». На санях и лыжах собственного изготовления (фабричные были в таком же дефиците, как коньки) скатывались до самого берега. Одно неловкое движение – и окажешься в воде, проломив хрупкий речной лед. Здесь начинали Александр Филатов, Евгения Сидорова, обладательница олимпийской бронзы чеканки Игр в Кортина д’Ампеццо 1956 года, Виктор Тальянов, Талий Монастырев. Где-то среди них, лихо объезжая склоны, отважничал парнишка по имени Костя из соседней деревеньки Гладышево. От специалистов не раз доводилось слышать, что он мог бы быть отличным слаломистом или гонщиком, но спорту предпочел иной путь – служение Богу, и стал… митрополитом Питиримом, одним из главных духовных сановников Русской православной церкви. Любопытно, пройдут годы, и Питирим, приглашенный Свеном Юханссоном-Тумбой, великим шведом-хоккеистом, вместе с Александром Рагулиным, Пеле, Майком Тайсоном откроет и благословит первый в Москве гольф-клуб. Для Питирима это означало еще и возвращение в родные пенаты: ведь построили гольф-поле как раз на месте его родного Гладышева, от которого на горке осталась лишь симпатичная церквушка.

Упомянул Тайсона и вспомнил, что, в отличие от Пеле, который сразу вписался в компанию, Майк поначалу держался особняком, попивал томатный сок, реже пивко, был молчалив, спокоен, никакой агрессии и оживлялся, лишь завидев очередную симпатичную особу. Но потом оттаял, даже улыбался, сымитировал несколько раз бой с «тенью» и пару своих коронных ударов, избрав «лапой» широченную ладонь Рагулина. Александр потом долго потирал ее – видимо, легкое прикосновение оказалось не столь уж легким…

И, тем не менее, чувствовалось, что гольф, все эти замысловатые клюшки – не его. Заметно же повеселел Майк, когда лизнул тарелку с лакомым для себя блюдом – боксом – в детской школе, куда затащил его Владимир Кудряшов, талантливый специалист и неутомимый организатор. Коллеги Владимира Михайловича незадолго перед этим отыскали где-то на задворках Варшавки способнейшего четырнадцатилетнего паренька, и, естественно, как было не воспользоваться присутствием Тайсона и не показать ему мальчишку (огорчительно, но куда-то запропастился блокнот с его фамилией). Большой чемпион был в восторге и под занавес своего двухчасового урока пригласил его в свой тренировочный лагерь под Нью-Йорком, взяв все расходы на себя. Но что-то забуксовало в тогдашней нашей бюрократической машине, не доехал, возможно, потенциально реальный соперник Тайсона до Америки…

Так уж случилось, что, кроме Майка, мне повезло пообщаться еще с Мохаммедом Али, и это тоже московская история. Он пожаловал к нам в канун Олимпиады-80 и на ринге в ЦСКА провел показательный поединок против трех наших знаменитостей – Евгения Горсткова, Петра Заева и Игоря Высоцкого, по раунду на каждого. Милиции вокруг Мохаммеда скопилось столько, сколько, наверное, Леонида Ильича Брежнева не охраняло. Все-таки удалось изловчиться, поближе подобраться к боксеру и выцарапать из него несколько слов. Через двадцать с лишним лет в олимпийском Сиднее я надумал повторить попытку, однако еще и рта не раскрыл, как мигом почувствовал на запястьях обеих рук защелкнутые наручники. Пара дюжих полицейских разомкнула кольцо, лишь разглядев висящую на шее официальную аккредитацию. От греха подальше поспешил поскорее ретироваться, да и вряд ли что-то можно было выжать из Али после всего случившегося с ним за это время.

Но это уже иная эпоха, а нам пора вернуться на Маросейку послевоенного времени, своего рода альма-матер для нас. В первую очередь вспоминаю нашего участкового добряка-толстяка Барановского. Майор-фронтовик, ух и чехвостил он нас за битые окна, прочие шалости и провинности. Что-что, а дорогу в 46-е отделение (оно тогда находилось во дворе дома, где сейчас посольство Белоруссии) мы знали назубок… Но как без этого? Целый день, как я уже писал, футбол (зимой – хоккей с утяжеленной консервной банкой вместо шайбы и клюшками-самоделками), а еще – салочки, «слон», штандер, чеканочка, прыжки сквозь двойную веревку, другие игры, пополнявшие упомянутый в начале список. О таких забавах сегодня мало кто слышал. Между тем незаорганизованные, стихийные по своей сущности, какой же соревновательный дух они несли, сколько ценных качеств воспитывали! Подтягивали «физику», подправляли волю, если слаба была. Краснеть за свою немощь, неуклюжесть никому не хотелось. Стыдоба! Как било по мальчишечьему самолюбию это жестокое язвительно-саркастическое – «жиртрест». Юрку Фасса, моего дружка, так того просто заклевали, пока он не скинул лишние килограммы и не утер всем нос на турнике. А Андрюшке Гаврилову, долговязому, с длиннющими руками с Телеграфного переулка, как доставалось. Никак не получалось у него «держать угол». В результате он так накачал пресс, что его вместо стула можно было использовать. Позже за Андрюху «заступился» младший брат Валерий; начиная с детских, соревнования одно за другим выигрывал, пока не добрался до звания чемпиона Европы по прыжкам в высоту и олимпийского пьедестала…

Конец ознакомительного фрагмента.