Персонализм XX века
Персонализм был преимущественно религиозным и социалистическим. Даже примитивного агностического персонализма не существовало.
Персонализм не был какой-то философской доктриной, направлением в философии. Он являлся калейдоскопом личностей при всем уважении к тому, что сделали многочисленные школы персонализма попутно с классиками персонализма.
Николай Бердяев, русский философ, один из творцов русского религиозного возрождения, прожил вторую половину жизни во Франции и был самым ярким персоналистом, хотя его и причисляют к экзистенциалистам. Работа Бердяева «Смысл творчества», изданная в 1916 году, не оказала большого влияния на культуру, но подействовала на самого Бердяева, который остался приверженцем открытой им истины о значении творчества. Николай Александрович говорил о творческом начале в человеке так восторженно и увлеченно, словно стоял на цыпочках. В этом он был скорее экзистенциалист, который вслушивается в свои страхи и заботу. Персоналист не стоит на цыпочках. Естественно, Бердяев всегда говорил об истине: «Цель философского познания совсем не заключается в познании бытия, в отражении в познающем действительности, – цель – в познании истины, в нахождении смысла, в осмысливании действительности»; «Где же искать критерий истины? Слишком часто ищут этот критерий в том, что ниже истины, ищут в объективированном мире с его общеобязательностью, ищут критерий для духа в материальном мире»; «У Фихте индивидуальное “я” лишь часть великого целого. Личность исчезает в созерцании цели. “Я”, с которого Фихте начинает свой путь философствования, не есть индивидуальное “я”. Для него индивидуальный человек – инструмент разума. В этом Фихте отличается от Канта, единственного из великих идеалистов в германской философии, который был близок к персонализму. Гегель – самый крайний антиперсоналист. Думать для него значило привести в форму универсального… Также антиперсоналистом, хотя и по-другому, был Шопенгауэр. Немецкий идеализм пожертвовал душой для абсолютного духа. Философия абсолютного духа началась с провозглашения автономии человеческого разума. Она кончилась отрицанием человеческой личности, подчинением ее коллективным общностям, объективированным универсалиям» (Бердяев Н. А. Царство Духа и царство Кесаря. М.: Республика, 1995. С. 186, 188).
Эммануэль Мунье, французский персоналист, социалист, католик, издавал с 1932 года журнал Esprit, вокруг которого объединились единомышленники, в 1936 году опубликовал классический труд «Манифест персонализма». Мунье придал персонализму публичность, узнаваемость. С подачи Мунье персонализм раскрасился, как пасхальные яички, как рождественские лампочки и гирлянды. Все, кто интересуется персонализмом, в первую очередь должны прочитать манифест Мунье, в котором он общается с молодежью как близкий и равный. «Мы называем персоналистским всякое учение, всякую цивилизацию, утверждающие примат человеческой личности над материальной необходимостью и коллективными механизмами, которые служат опорой в ее развитии»; «…для нас персонализм – это только общезначимый пароль, суммарное обозначение, подходящее для различных учений, которые, однако, в той исторической ситуации, в которой мы находимся, могут приходить к согласию относительно лишь элементарных физических и метафизических условий (возникновения) новой цивилизации. Таким образом, персонализм не заявляет об утверждении новой школы, открытии еще одной часовни, изобретении новой замкнутой системы. Он свидетельствует об общем волеизъявлении и, не касаясь имеющегося здесь разнообразия, ставит себя ему на службу, чтобы вести поиск средств, дающих возможность эффективно воздействовать на историю. Следовательно, мы должны бы употреблять множественное число, говорить о различных формах персонализма… Наша ближайшая цель состоит в том, чтобы… определить совокупность первичных принципов согласия, которые могут стать основанием цивилизации, посвящающей себя человеческой личности. Эти принципы согласия должны в достаточной мере опираться на истину, чтобы…» (Мунье Э. Манифест персонализма. М.: Республика, 1999. С. 269).
Бердяев, Мунье, другие философы социалистического или христианского персонализма восклицали лозунги, утверждая, что человек богоравен, социален и только так нужно относиться к человеку и строить цивилизацию вокруг него, а не вокруг наживы, неравенства, денег, войн, торжества насилия над единичной личностью, как раньше до этого тысячелетия развивалась цивилизация. Можно возразить, что Человек богоравен не тогда, когда слаб и вопрошает «Боже, зачем ты оставил меня!», а когда силен (а человек силен всегда, как видно уже десять тысяч лет). Это считается ересью с точки зрения других мировых религий, но позволило христианству породнить человека с богом в русле древнегреческой традиции, Прометей вылепил человека из глины, Геракл после десяти подвигов стал бессмертным и равным богам человеком.
Папу Иоанна Павла II также можно смело назвать одним из великих персоналистов XX века. Он говорил: «Считают, что молитва – это беседа. В беседе всегда есть “я” и «ты”; в данном случае “Ты” пишется с большой буквы. Первоначальный опыт молитвы учит, что “я” здесь преобладает. Потом мы убеждаемся, что на самом деле всё иначе. Преобладает “Ты”, в котором берёт начало наша молитва».
Сказано абсолютно персоналистично.
Отдельно стоит Бертранд Рассел, математик, позитивист, агностик! Его мысли близки агностическому персонализму, но он жил в другую эпоху между двумя мировыми войнами, был социалистом, математиком, атеистом, хотя и называл себя агностиком. Вот что он говорил:
«– Кто такой агностик?
– Агностик считает невозможным познать истину в вопросах существования Бога или вечной жизни, с которыми связано христианство и прочие религии. Или, если это и не невозможно вообще, то, по крайней мере, не представляется возможным в настоящее время»[1].
С этим согласится персоналист, хотя и поправит, что вместо слов «считает невозможным» лучше говорить «не считает возможным»… Вера должна корениться в убеждениях. Однако при равных убеждениях вера может быть разная.
С чем не согласится персоналист, так это с Расселом, который говорит об агностике и называет его «он»: «Что касается греха, он (т. е. агностик) считает это понятие (греха) бесполезным. Он, агностик, разумеется, допускает, что какое-то поведение может быть желательным, а какое-то нет, но он считает, что наказание за нежелательное поведение может быть лишь средством исправления или сдерживания; оно не должно налагаться лишь постольку, поскольку зло, само собой разумеется, должно страдать. Именно эта вера в карательные меры и привела к возникновению ада. Понятие греха принесло много вреда, в том числе и это».
Понятие греха можно использовать во вред человеку: манипулировать человеком, используя греховность и все, что связано с этим: поведение, убеждения, культуру, пищу, одежду… (Проще, конечно, манипулировать чем-то искусственно возвышенным, что так или иначе выросло в человеке).
Достоинство христианства в том, что за две тысячи лет понятие греховности стало внутренним неискоренимым убеждением христианина, а не повиновением внешним требованиям. Это, возможно, единственная мировая религия, которая не требует, чтобы верующий хоть чем-то отличался внешне от неверующего. Данное неформальное требование, которые было принято всеми, сформировало огромные преимущества убеждениям, поскольку никакая иная религия даже близко не подошла к решению основных вопросов, которые беспокоят верующих. Конечно, служитель культа всегда отличался внешне от прихожанина, но верующий от неверующего в обыденной жизни не должен отличаться, иначе… Мы знаем, что может произойти.
Многие приняли новое верование и готовы были, скорее, жить рядом с христианами, чем в другом мире. Понятие греха – это краеугольный камень в развитии мира. Если бы не было этого краеугольного камня – понятия и осознания греха, постоянного размышления и оценки – мир был бы сейчас другим. Понятие греховности – ключевой момент в христианской цивилизации, об этом думали миллиарды людей последние 2000 лет. Мы можем только воскликнуть «Браво!!!» тем, кто не забывал о греховности и не стесывал это понятие до размера зубочистки или палочек для еды.
В работе «Счастье и грех» (Игорь Сохань. Счастье и грех. СПб.: Алетейя, 2014) автор сравнивал путь жизни человека, который считает себя греховным относительно своих координат греховности, с жизненной дорогой тех, кому нравится считать себя безгрешными. Понимание греха важно для человека. Если не копаться каждый день в своих грехах, а жить как лунатик, не на этой Земле, а на вымышленной, никому-больше-ненужной, нет и не может быть никакой связи человека с человеком. Только подспудное понимание нами нашей греховности позволяет нам хоть как-то общаться друг с другом и относиться один к другому как человек к человеку. Только грех и понятное всем значение греха – общее между нами. Любить можно свою собаку или лошадь, и в этом нет ничего общего. Любовь к ближним, как она нашла выражение в XX веке, социальность, «социалистичность» создали «поколение безгрешных» (см. «Счастье и грех»), когда человек при всей своей естественной природе Достоевского попытался показать всем, что может жить как романтик Новалис, как «грустный добрый Байрон», как будто возможно невозможное и мы все, понимая категорический императив Канта, имеем мужество постоянно всю жизнь придерживаться, воздерживаться от плохого и нехорошего, о чем писали Фрейд, Ницше и даже не только Достоевский, а также гуманист Лев Николаевич Толстой в повестях «Крейцерова соната» и «Смерть Ивана Ильича».
Человек грешит постоянно, что бы он ни делал: даже если не курит, не пьет и не увлекается плотскими радостями, он все равно грешит, живя согласно своей природе, и изменить это не может. Все, что человек может, – это закрыть глаза и придумать, как нужно успокаивать себя, твердя «Я хороший, я хороший, я хороший».
Поскольку персонализм не стал канонической философией, мы вправе говорить о нем неформально, как о том, что рождается.
Цель данной работы – возродить интерес к персонализму.
Соответственно нашему времени, мы будет говорить о персонализме без привязки к каким-то конфессиональным или политическим пристрастиям, то есть будем обсуждать агностический персонализм. В этом есть своя правда, поскольку ребенок начинает познавать мир еще в чреве матери, когда у него нет определенных религиозных и политических предпочтений, хотя он уже личность, возможно, на пятом месяце эмбрионального развития слышит звуки, запоминает их, работает руками и ногами и порой чувствительно досаждает матери.
Персонализм – это вопросы, которые мы задаем о самих себе, и наши ответы себе.
«Чем человек отличается от других?»
«Что в нем хорошего?»
«Что человеку нужно?»
Почему, например, относительно пингвинов (социальные птицы водоплавающие, но не летающие) нельзя сказать, что они персоналисты, почему волки не персоналисты, хотя живут стаями, почему, наконец, обезьяны не персоналисты, хотя очень социальны? Персонализм соткан из недостатков, которые порой не осознаешь. И эти недостатки, кощунственные для многих, как раз и формируют «настоящий персонализм», то, что в тебе больше всего тебе нравится.
Столько недостатков, сколько накопилось внутри «человека», нет ни в каком ином существе и природе в целом. У человека плохой нюх, плохое зрение, плохой слух, он медленно бегает, его нужно учить плавать, он не видит в темноте, у него нет подшерстка, и он зябнет или потеет при малейшем колебании температуры. По всем основным природным параметрам любой взрослый медведь более развит, чем любой человек. Это не главные недостатки человека, которыми он отличается от другого. Человек – существо социальное, и столько зла, сколько может причинить другим человек, никакое иное существо не способно сделать. Даже медведь, учитывая все его природные достоинства. Культура как раз направлена на то, чтобы предложить тот или иной вариант объяснения, почему человек не пингвин и не медведь, и сгладить природные недостатки человека. Философия, выдуманная человеком, объясняет так или иначе, почему мы не смогли по природе своей познать истину, чтобы следовать ей, как природа в каждом организме следует природной истине. Персонализм – это философия человека, который ни с кем не спорит, даже с самим собой. Только думает об этом, о самом себе, разговаривает с самим собой, понимая, что никому объяснить ничего не сможет, а посредством насилия как «самого верного способа доказательства» не убедит никого, поскольку никто в мире не может добиться того, что хочет. Достигая того, что хотел, разочаровываешься… Удовлетворившись, «начинаешь продолжать хотеть».
Говорят, истина рождается в спорах. Если отталкиваться от «споры», то споры порождают споры. Истина рождается в другой среде. В какой? Никто не скажет. Предположим: размышления в тишине текущего времени, беседа с друзьями.
Необходимы столетия, возможность израсходовать поколения, чтобы принять очевидные истины, которые потом вдруг время смывает, как дождь или морской прибой детские рисунки на песке.
Мысль – это самое вечное и самое недолговечное в мире.
На базарной площади простой человек всегда будет изрекать то, с чем будут согласны миллионы.
Не знаю, думает моя собака или нет, но говорить нам не о чем, хотя я ее люблю, мы все время рядом. Она приспособилась ко мне, я привык к ней. Но я не чувствую духовной близости с моей собакой, подобной духовной близости с друзьями юности, с которыми до сих пор продолжаю разговаривать в душе, спорить, как много лет назад. Я не беседую с моей собакой так, как с другом.
Как определить понимание? Когда можно сказать: что-то понято? А без этого человек не может существовать, поскольку он существо в первую очередь понимающее, а затем уже познающее: верующее, жрущее, насилующее, отдающееся, ворующее, осуждающее… Можно ли как-то завершить понимание чем-то, чтобы получить какую-то вещественную истину? Или понимание – это ничто, а важно познание – вещественный процесс, опыт, копание, конструирование, и ничего идеального нет, и в силу структуры бытия ничего законченного не может быть, поэтому и истину обрести невозможно, чтобы владея, спешившись, познав истину, слившись с чем-то и став вещью, успокоиться. Никто в мире не понимает меня и не знает мои привычки лучше, чем моя собака, если иметь в виду рутинные вещи.
Говоря о познании, истине, человеке познающем, мы должны разделять три модуса. Первый, когда человек вовлечен в процесс познания естественным образом. Если хочешь что-то познать, необходимо познавать то, что хочешь, целенаправленно. Без направленности, интенциальности, не будет понимания. Если желаешь познать что-то, нужно ковыряться в нем, а не думать о другом. Это первичная простота понимания. Нужно представить то, что желаешь познать, как картину, которую разглядываешь и изучаешь. Можно возразить, что само желание понять и тем более способы, которые могут быть использованы, могут повлиять на понимание и, соответственно, истину нужно принимать с оговорками.
Второй модус – когда любой опыт равен познанию и мы познаем что-то без всякого намерения познавать, как во сне. Это баловство ума, который занимается чем-то, когда нечего делать и вспоминать познанное стыдно. Это бесполезный, скучающий, случайный опыт. Видимо, именно это оседает в памяти.
Третий – когда мы познаем что-то как приключение, чтобы потом могли это вспомнить, передать воспоминание другим, когда мы добавляем новое, как пристройку к дому уже познанного. Тогда начинает работать вторичная работа ума, связывающая новое с прежним и понятным для других. Так сознание возвращается в первый модус, только интенциальность уже не личная, субъективная, а объективная, общая.
Но есть и четвертый модус, потаенный.
Он далек от поиска истины – это скрытый мир порожденных обид, которые возникают от накопления сомнений, как описывает экзистенциализм человека в этой естественной правдивой обособленности, пока тот не нашел свои временные абсолютные связи.
Сомнения – это страшный крест человека, преодолеть который он не может. Апостолы сомневались, Христос сомневался. Моя собака тоже иногда сомневается, но она всегда уверена в главном. Если я залез рукой в кулек, в котором хранятся лакомства, она знает, что я сделал, видит и ищет их в моей руке, хотя знает, что я не такой благородный и честный человек и могу запросто в своих целях обмануть ее, несчастную. Собака мне не верит во всем, но не сомневается, что я не могу обмануть в самом главном. Для нее самом главном. Я стараюсь не обманывать. Но могу.
Человек живет бытовой заурядной жизнью, никуда не взлетает, не падает, а создает свою картину мира и копается в ней. Именно так его представляет персонализм, для которого человек – это червь, копающийся в том, в чем копается червь. Можно ли осудить в чем-то червя? Если нет, тогда человек свободен, если подобен.
Осуждать можно кого угодно. Это как сосать леденец на палочке. Обратная сторона осуждения – восхищение и признание одной стороной чего-либо, достойного восхищения. Червь – это бог. Если не я, червь, бог, то кто? Рождаются сомнения. Нельзя боготворить великое, единичное, боготворят мелкое, многообразное и случайное. Иначе не было бы столько религий.
В персонализме мы различаем человека познающего от человека живущего. Мы познаем мир, даже если никогда не учились в школе или еще не родились. Познание может быть интенциальным или неинтенциальным. Например, если ученик сидит в классе и слушает, что говорит учитель, но думает о соседке, он познает что-то интенциально, что-то неинтенциально, поскольку едва ли способен испытывать две интенции: познать соседку и выслушать учительницу одновременно. Когда профессор спит дома в своей кроватке, он тоже что-то познает неинтенциально, и Фрейд на основе анализа сновидений мог делать заключения о сознательной жизни, которые в большей части оправдывались, поэтому психоанализ стал наукой, а не чудесной забавой с гаданием на кофейной гуще.
Относительно истины необходимо признать, что, кроме тех, кто пишет об истине, кто читает, кто говорит и кто слушает, других интересантов в истине нет. Истина бесполезна сама по себе. Абсолютная истина доступна только тем, кто имеет власть порождать ее. Условий, чтобы создавать абсолютную истину и распространять ее, человечество знает множество.
Любая крупная система на закате развития порождает абсолютную истину. «Хлеба и зрелищ», «Свобода – Равенство – Братство», «Умрем, но не сдадимся», «Земля – твое, мой мальчик, достоянье. И более того, ты – человек!», «Кто был ничем тот станет всем». Мы помним истины, которые были рождены самыми крупными умирающими системами, поскольку от них легче отмахнуться, чем с ними согласиться или спорить. Если бы самых твердых истин различных цивилизаций не существовало, говорить было бы не о чем. Никто не захочет спорить о великом значении египетских или мексиканских пирамид. Все восхищаются. Истина в чем? В том, как это сделали? Зачем?
На самом деле относительно истины у нас нет и не может быть никаких значительных разногласий. Если нас так легко могут обмануть с абсолютной истиной, как домашнюю собаку с лакомством, каждый может увлечься всем, чем хочет.
Влечение убивает, отправляет в противоположную сторону от истины или добавляет что-то самое важное? Можно ли искать истину и насколько важен момент влечения? Может, истина – это итог размышлений? И можно ли размышлять без желания найти что-то в процессе размышления? Размышления интенциальны, духовная жизнь нет.
Что такое истина? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо установить, кто кого спрашивает? Понтий Пилат Христа или наоборот? Спросите человека в различных обстоятельствах, он выдаст нескончаемое множество ответов. В беседе близких людей – это вопрос риторический, поскольку невозможно однозначно ответить. Истина живет в различных клубах. В истине нет точности. В ней необходимо сомневаться. Это как рассуждать о том, свежая осетрина или нет, пока не попробуешь или не почувствуешь обман. Если дух плохой, никто и пробовать осетрину не станет. А если запах нормальный? Любую осетрину по запаху можно сделать соответствующей нормальной свежести. Если можно обмануть нормального человека с нормальным чувством вкуса в ситуации с тухлой осетриной, неужели трудно запутать относительно истины?
Истина – это такой замечательный роскошный цветок, который должен рождаться каждый день на радость многим, хотя срывает цветок кто-то один и дарит любимой.
В самой депрессивной ситуации необходимо признать, что истина – это базарный продукт. Кто только ним не торгует! К истине тянутся все, и торгуют истиной, как цветочницы цветами.
Кто имеет право на истину? Государство? Наука? История? Государство объединенных наций, государство объединенных истин, государство объединенных желаний… Кто получил право торговать истиной, как свежими цветами на базаре?
Если ссылаться на безусловное основание истины, тогда ответ приобретает религиозное значение.
Проблема истины в том, что она не зависит от того, кто и как ее выбирает. Это базовое положение персонализма вне зависимости от того, какой сущностью прикрывается ищущий.
Что есть истина? Это другой вопрос. Истина есть, и необходимо договориться, что она есть, поскольку истиной можно назвать все что угодно. Но есть ли истина? Библейский, евангелический вопрос!
Если истина есть – с ней все понятно. Но если ее нет, что тогда? Чем ее заменить?
Если можно преподавать в средней школе теорию относительности, почему нельзя говорить, что истина относительна? Возможно, нужно преподавать ее как отдельный предмет в школе, обсуждать?
Истина может быть понята как полное и абсолютное соответствие наших представлений о некоторой вещи сущности этой вещи, которую мы не знаем, но дальнейшая история познания показывает, что мы были правы и видели ее именно такой, какая она есть, и поэтому у нас не было и не будет ошибок и неуверенности относительно распоряжения этой вещью. Предполагается некоторая интенциальность: мы смотрим не на все, что вокруг нас, а избирательно направляем взгляд и строим рассуждения, конкретно привязываясь к отдельной вещи, понять которую желаем.
Такая истина, очевидно, быстро потеряется в хламе вещей. Это уже, скорее, некоторая «хайдеггеровщина» – когда важно открыть и научиться распоряжаться, чем понимать.
Истина – настолько болезненный инфицированный инфекционный продукт, что поиск истины при любых обстоятельствах не может дать одно решение. Любая истина не видна сразу, ее нужно очищать, вымывать, оправдывать, согласовывать с тем, что не истинно. Даже стыдно описывать все процедуры, которые используют для определения истины.
Искать истину трудно, но она сама формирует вопрос: зачем ее искать? Что получишь, если найдешь истину? К тому же неизвестно еще, можно ли найти ее в том виде, в каком ищешь?
Истина свела с ума философию. Сократ видел истину не так, как Спиноза или Декарт. Сократ шел на смерть и с удовольствием щелкал истину как семечки.
Зачем нам нужна эта приземленная истина, которую мы только и можем понять? Человек живет 60–80 лет и большую часть времени тратит на поддержание жизни и воспроизводство, если исключить потребность в сексуальных фантазиях, которыми большую часть времени озабочен мозг. Каждому истина нужна только в течение 2–3 % отрезка жизни, а если говорить честно, то 0,02–0,03 %. Да и какая это истина? С одной стороны, она нужна, чтобы общаться с другими, накапливать и передавать опыт. Поэтому до Коперника всех вполне устраивала геоцентрическая картина мира. Очевидный факт, что солнце вращается вокруг Земли, никого не смущал, поскольку никому не мешал, никто не искал вторую точку зрения.
Для человека истина – это то, что усвоено и соответствует его знаниям, не противоречит общей картине мира, которую он сформировал именно так. Если возникают несоответствия с общей картиной мира, тогда новые данные относятся к области загадочного и необъяснимого: существует ли снежный человек, была ли и где находилась Атлантида, есть ли внеземной разум и почему он нас презирает и не общается с нами, полезны куриные яйца мужчине в зрелом возрасте или вредны…
Истина в персонализме – это то, что не противоречит личной картине мира, что принимается как понятное всем.
Однако мы знаем, что истина часто взрывает наши представления о мире. Например, гелиоцентрическая картина мира по Копернику. Ведь и до него многие наблюдатели и мыслители замечали, что не солнце, а Земля движется вокруг солнца, но не могли сделать выводы, и бесполезная истина не могла родиться и радовать. Во времена Коперника стало возможно резюмировать, исходя из того, что Земля движется вокруг Солнца. Это стало событием, потом легко было додуматься, что и другие планеты и крупные, и мелкие небесные тела вращаются вокруг Солнца. Но сенсации не было. То, что Плутон тоже вращается вокруг солнца, не повлияло на картину мира обывателя. Истина относительно Плутона оказалась никому не важной даже в современное время, когда открыли Плутон и опубликовали картины его поверхности. В этом относительность истины. Своеобразная Великая Теория всеобщей безотносительности относительности пока бесполезных Истин. Истина становится истиной, когда она кому-нибудь нужна, когда используются справедливые заключения, которые можно сделать, приняв «текущую» истину.
В эту западню легко попасть, если разграничивать абсолютную и относительную истину. Тот, кто устанавливает разграничения, манипулирует истинами, отбрасывая одни как относительные, утверждая другие как абсолютные.
Это довольно странно слышать, если мы говорим об истине. Абсолютной истиной в абсолютном определении невозможно манипулировать.
Но кому под силу определить манипулятора истиной? Это весьма сложный и дорогостоящий процесс. Манипулирование истиной стоит обычно больше, чем бюджет государства, которое решило этим заниматься. Государства распадаются и умирают, когда берут на себя смелость и обязанность формулировать истину.
В данной работе понятие о «текущей истине» так же значимо, как понятие об абсолютной истине.
Текущая истина зависит от картины мира, в которой она временно становится абсолютной. Картина мира и истина персональны.
Абсолютная истина – это сложное понятие. Она как перезрелый плод, который очень скоро станет несъедобным, и тогда им можно будет только удобрять землю. Как долго абсолютная истина может оставаться абсолютной?
Абсолютность – это категорический императив Канта, это законы Ньютона, это все абсолютные и нерушимые законы, которые определяют и руководят нашей повседневной жизнью, подобные трем законам Ньютона, а также принцип относительности.
Человеческая истина не может быть абсолютной, как вода не в силе стоять на месте, иначе через некоторое время это уже будет не вода, а болото.
В персонализме истина – это то, что соответствует общей картине мира, а если какой-то факт отличается, его легко заключить в скобки как «не имеющий значения факт», который хранится в базе данных этой картины мира, но не включен в нее.
Сказать, что такое истина, так же трудно, как определить, что такое личность. В персонализме истина – это и есть личность. Ведь истина – не конкретный факт, а мир представлений, связанных с данной личностью. С другой стороны, личность – это тоже мир представлений или, говоря обобщенно, носитель истины. Личность – это то, в чем живет истина, поскольку она должна в чем-то жить, чтобы иметь хоть какое-то право именоваться истиной.
Человеческая истина в индивидуальном выражении может быть не всем понятна и далека от логики, философии, законов построения языка.
Персонализм существенно отличается от стандартной философии главным образом в вопросе истины, который формирует каждую конкретную философию.
Рассел говорит, что «…действительно, математическое знание не выводится из опыта путем индукции; основание, по которому мы верим, что 2 + 2 = 4, не в том, что мы так часто посредством наблюдения находим на опыте, что одна пара вместе с другой парой дает четверку. В этом смысле математическое знание все еще не эмпирическое. Но это и не априорное знание о мире. Это на самом деле просто словесное знание. “3” означает “2 + 1”, а “4” означает “3 + 1”. Отсюда следует (хотя доказательство и длинное), что “4” означает то же, что “2 + 2”. Таким образом, математическое знание перестало быть таинственным. Оно имеет такую же природу, как и “великая истина”, что в ярде 3 фута…»
Это абстрактная математика Рассела. Попытки арифметизировать реальность в целях познания относительной истины свойственны не всем. Фут – размер стандартной ступни. Сложив три фута, получим ярд, что разрушает всю логику рассуждений. Фут был важен, когда человек стрелял из лука и нужно было как-то измерять дистанцию. В гольф играют, измеряя дистанцию тремя футами – ярдами; запуская космический корабль, никто не меряет расстояния футами, ярдами. Даже арифметика относительна. Например, я встречаюсь с Аней и Катей и с каждой из них у меня образована пара, но если нас соединить, то, очевидно, что я с Катей плюс я с Аней не равняется четырем. Две пары в сумме дали три: я, Катя и Аня. Это чрезвычайно распространено в мире: я+теща и ты+твоя мама не равно 4, хотя это и две пары, которые складываются определенным образом. Лиса ест зайчика, и ворона подъедает остатки этого же зайчика – это не две пары, которые при плюсовании дают четыре.
Так, в повести «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого у главного героя ни с кем арифметически ничего уже и складываться не хочется, и арифметика жизни нарушается хуже, чем у Ф. Достоевского. 2х2 не равно 4. «В середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолкли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами пред собою, очевидно, негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчание. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась.
– Однако, если ехать, то пора, – сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, значительно о чем-то, им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем.
Все встали, простились и уехали.
Когда они вышли, Ивану Ильичу показалось, что ему легче: лжи не было, – она ушла с ними, но боль осталась. Все та же боль, все тот же страх делали то, что ничто не тяжелее, ничто не легче. Все хуже.
Опять пошли минута за минутой, час за часом, все то же, и все нет конца, и все страшнее неизбежный конец».
Можно так или сяк складывать сущности в своем представлении. Невозможно арифметически складывать бытие.
В персонализме более понятен алогизм писателей, поэтов… «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Классический философ не согласится с этим, персоналист как раз согласится и будет цитировать Пушкина в таком искаженном обобщенном виде: «Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман».
То, что Достоевский описывает как дьявольское своеволие в человеке, – это просто обычная женская душа, которую представил Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке» (ее следовало бы назвать «Правдивая история про бабу, мечтающую стать царицей морскою и ругающуюся у разбитого корыта»).
У Достоевского читаем:
«Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, – так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь мало того: даже в том случае, если он действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, если средств у него не окажется, – выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная клавиша!»; «Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды два четыре – все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре – ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять – премилая иногда вещица».
Бертран Рассел – аналитик, математик, для него естественно считать, что «“картина мира” есть совокупность логических высказываний». Эта фраза непонятна многим, но большинство понимает, что не все можно вербализировать. Человек, попадая в чуждую атмосферу, строит картину мира носом, и первое, что его будет раздражать, – это запахи и звуки. Как их можно вербализировать? Запахи и звуки – это существенная материальная часть нашего опыта и нашей памяти, где она может быть вполне вещественна. Естественно, что многое мы плохо помним и вспоминаем только, если ситуация повторяется, но все равно запахи, звуки, а также прикосновения (особенно оскорбительные) формируют нашу картину миру, определяя, что мы предпочитаем, что отвергаем… В работе «Исповедь персоналиста» достаточно сравнений картины мира собаки и человека. В первой нет абсолютных истин, каждая истина индивидуальна и связана с конкретными обстоятельствами или конкретными людьми. Животные не формируют вторичные понятия, и никакая собака не будет относиться к какому-то человеку дружелюбно только потому, что он относится к классу безобидных философов, как автор.
Человек подобен животному и так же, как животное, может легко отличать один класс предметов от других по каким-то признакам. Построить логическую систему распознавания образов не так сложно. Человек отличается от животных не только наличием мочки уха, которая есть только у него, но возможностью создавать иерархию взаимозависимых понятий. Это никакое животное не может представить. Человек может отличить грушу, яблоко от арбуза, вишни. Он может сесть на пенек, как на стул и обеденный стул одновременно: «Сяду на пенек, съем пирожок». Животному нужно понюхать, лизнуть. Можно, конечно, сказать, что и животное различает вторичные понятия: съедобные вещи, опасные или обстоятельства, близкие и хорошие, которые не обижают, а кормят. Но это все же зачаточные понятия более высокого уровня, нежели те, которые служат для распознавания и различения одного класса совокупных предметов.
Человек всегда формирует вторичные понятия начиная с некоторого возраста. Зачем? Чтобы проще было ориентироваться в мире разнообразных и в то же время однородных предметов. Так легче и понятнее передавать опыт. Это замечательное человеческое свойство имеет свою цену. Якобы так человеку проще жить для более точного познания, но как раз процесс формирования вторичных понятий (например, мебель, фрукты, полезные вещи, бесполезные вещи, хорошее, плохое, общество, конституция, биржа) – самый главный рассадник лжи. Личность – это не только истина, носитель истины, о чем мы так много говорили выше. Одна личность может формировать одни вторичные понятия, другая другие. Например, вторичное понятие: государство. Один видит одно государство, другой другое. Что такое война между государствами? Все животные как-то выживают. Не воюют. Борьба за жизнь – это не война. Можно дать едва ли не бесконечное число определений войны, но общего нет. Вторичные понятия не формализуемы, они открыты, и каждый класс вторичных понятий может быть наполнен новыми первичными понятиями или понятиями низшего уровня.
Истина – это то, что мы знаем о предмете, когда наши сведения не противоречат опыту использования. Это та истина, которую отрицал Хайдеггер: если можешь распоряжаться как хочешь, еще не познал истину.
Генетически человек не так зависим от того, что «ему передается». Некоторые птенцы генетически запрограммированы, что мама – это то, что в момент рождения они видят с красной точкой на лбу. Так что если экспериментатору, принимающего роды у птицы, нарисовать красную точку, то при всем очевидном несоответствии «акушера» с мамой-птицей, птенец запомнит его навсегда как свою настоящую мать и будет за ним следовать, пока не созреет…
Человек должен согласиться сам с собой, если он хочет быть царем мира, и с простым утверждением: «Без меня мира нет». Это не самое жесткое разделение: признаешь мир как он есть, или ты и твое присутствие меняют мир. Далее хуже. Если ты меняешь мир фактом своего присутствия в мире, кто и как может понять, что было изменено после того, как ты возник, почему и зачем. Когда человек рождается, он меняет мир на свой взгляд. Но видят ли эти изменения другие, чтобы признать их существенными?
Персонализм – это философия, когда человек участник того, что познается, он сам открывает крышку ящика Пандоры, не зная, что в нем заключено.
В этот момент философия становится судебной медициной.
Мы не способны запомнить положение точки на бескрайнем листе бумаги. Если экспериментатор поставит точку на огромном листе и попросит испытуемого посмотреть и запомнить ее место, потом сотрет точку, отведет испытуемого на несколько шагов в сторону и попросит восстановить ее, ничего не получится. Никто не попадет в старую точку. Даже бесконечные попытки не позволят испытуемому найти место старой точки, поскольку он не знает его. Мы способны запомнить пересечение линий, восстановить картинку пересеченных отрезков. Но никакую точку в мире ни один человек никогда не сможет восстановить и сказать, что это именно предыдущая точка.
Человек – сложное существо. В нем перемешаны и Лейбниц, и Маркиз де Сад.
Маркиз де Сад должен стать основоположником персонализма, как бы это ни казалось странным.
Страсти – основа философии, согласно этому своеобразному эмпирику.
Если не возвеличивать бессмысленно и бесконечно путь познания, мы должны признать, что путь страсти не менее важен.
Мир, в котором живем, – царство множественности. Человек требует, просит, надеется, что можно в этом мире жить так, как в царстве единичности.
Это формирует все вопросы и ответы.
Конфликт возникает, когда человеку некому сказать спасибо. Он не знает, какой должна быть благодарность, кому выражать признательность, но желание кого-то благодарить не может быть вычеркнуто из жизни человека. Каждый хочет благодарить, это внутренняя потребность, которая формирует человека.
Желание благодарить может превышать возможности реальной жизни.
Как бы то ни было, но потребность благодарить выше, чем способность оправдания. Поэтому можно грешить и надеяться на оправдание, что свойственно человеку, но разумных оправданий греха нет. Единственный способ оправдания человека – опора на множественность, поскольку очевидно, что, согласно логике действий человека, никто не хочет сделать самому себе ничего плохого. Множественность создает случайность и помогает сформулировать оправдание, что не так просто сделать, если нет множественности и случайности.
Если всегда можно найти оправдание (кто бы сомневался!), тогда за что человек кому-то за что-то должен благодарить?
Собака умеет благодарить. Но для человека благодарность – это низкая потребность животного, и только религиозное воодушевление способно подвигнуть человека на благодарность.
Впрочем, благодарность – коварная вещь.
Не знают, как отблагодарить, только птицы, кошки, рыбы, тысячи других существ. Но так, чтобы было обидно, только человек может не отблагодарить.
Философия основана на убежденности, что человек хочет познать мир, и, поскольку очевидно при первом сравнении человека и мира, что познание мира дело трудное и вряд ли земной конечный человек может познать мир сам по себе, значит, ему следует познавать мир последовательно, передавая знания от одного к другому. Знания весомее опыта, как сложный процент крупнее простого. Опыт передается через знание. Поэтому так легко обмануться, перепутав знание и опыт. Древний человек или Робинзон на острове мог исследовать мир так, как хочет, современный человек должен согласовывать свои опыты с основополагающими принципами, принятыми другими. Иначе не о чем говорить, и по-другому современный человек не мог бы возникнуть.
Человек – познающее существо. Способность к познанию у нас заложена в генах, и мы познаем мир независимо от нашей воли, как и все живое познает его посредством опыта.
Мы говорим о человеке не в том смысле, как он видит сам себя. Человек скрывает себя от всех, даже от самых близких. Кто нам ближе, чем наши друзья? Вспомним, что Персона – это Маска.
Человек говорил и говорит о мире десятки тысяч лет. Мир всегда лежал перед ним. Бери и трогай. Раньше были некие попытки избежать мира, чтобы он не навредил человеку, потом оказалось, что в целях безопасности проще научиться использовать мир, чтобы стать главным и единственным рулевым, кормчим. Один человек не справится с миром, но вместе можно и попробовать. В этот момент человек перестал быть связан с миром. Возникла социальность, обрушившая личную связь человека с миром и сделавшая ее ничтожной, без последствий. Можно жить вне мира, прекрасно существовать среди людей с их собственными и особыми закономерностями жизни, которые должны стать законом мира, поскольку для всех мыслящих понятно, что если вытащить человека из сумки мира, в ней ничего не останется.
Какой мир? Вы его видели, значит, вы с ним связаны. Если связаны, то должны говорить о том, что есть мир, включающий в себя все, что мы таким образом называем, и есть мы со всем тем, что в нас. А что в нас? Знание? Сила? Умение распоряжаться? Умение благодарить? Теоретически нам нужно благодарить все, что есть, за то, что оно есть, чтобы мы были такими, как мы есть.
Человек живет в своем мире, который понимает и знает. Проблема человека начинается, когда он поневоле попадает в другой мир, осознает, что его следует как-то принять, но спустя время видит, что этот мир зависит только от самого человека, а это «другое-не мое, а свое-мое» порождает все проблемы. Человек слишком умен для тех обстоятельств, в которых живет. Животные живут согласно своему «уму», как только взрослеют, взрослая собака кардинально отличается от щенка. Щенок бегает за листьями, которые гонит ветер, и стремится их поймать. Щенок больше похож на ребенка: у щенка тоже есть неопределенное будущее. Собака и человек – это различные субъекты жизни. Человек настолько отягощен разумом, что, кажется, он не может быть природным явлением и родиться из ничего. Поэтому так трудно понять, что человек произведен в результате некоторого неописуемого процесса таким, каким он есть, из таинственных великолепных чресл обыкновенней обезьяны. Посмотрите на портрет гориллы в этой книге. Кто из нас мог бы так умно и внимательно посмотреть?
Раздвоенность между вечным и временным побуждает человека совершать поступки греховные, путаясь между разумным и животным, при этом разум живет уже отдельно и как бы пользуется телом человека, совершая симбиоз с неродственным организмом.
Социальность человека помогает уравновешивать и сглаживать конфликт между излишним разумом и текущими обстоятельствами. Обезьяны в клетке в зоопарке живут социально своей стандартной обезьяньей социальной жизнью. Наслаждаются как могут. У человека такая жизнь не получается. Разум разрывает прутья клетки. Однако это не помогает человеку. Его социальность оказывается не свободой, а новой клеткой, в которую попадает не человек как производное обезьяны, а человек-разум. Это базис персонализма. Разум – это клетка, в которую человек попадает, пытаясь остаться человеком в том смысле, как он себя ценит, понимает.
Человек живет в клетке. В клетке разума. Можно не замечать этого или замечать. Феноменология понимает, что мы живем в клетке, и дает возможность открыть настежь ворота и выйти наружу без знания о том, что нас там ждет. Познавай мир и не морочь себе голову, говорит феноменология. Экзистенциализм подталкивает: иди в мир и не бойся, тебе там некого бояться, кроме самого себя. Персонализм тоже, конечно, не знает, что нас ждет. Феноменология спрашивает: как мы могли так долго жить в клетке и что мы делали все это время? Персонализм соглашается с феноменологией, говорит, что было трудное время, а разум – этот дар, за который не знаешь, как и кого благодарить… кому сказать спасибо.
Трудно познать мир не только в силу того, что он бесконечен и разнообразен. Человечество тысячи лет пыталось сформулировать основы всякого понимания мира. И Платон, и Аристотель, и Гегель, и, наконец, Гуссерль предлагали различные формулировки способа восприятия, форматирования и передачи знания.
Персонализм нельзя назвать философией, поскольку человек не думает о том, как трансформировать свою картину мира другим. Персонализм не может быть психологией, поскольку никто не занимается психологией сам по себе, обычно изучают психологию человека на примере другого человека – даже Фрейд едва ли начал с себя, как практикующий психотерапевт, он основывался на профессиональном опыте.
Персонализм – это сказка о картине мира, которую мы все создаем, которой делимся все как можем с другими – расчленяем картину на части, кусочки, чтобы найти каждый раз общее с другими обладателями своих картин мира. Сказочно говоря, персонализм – это сказка, включающая наши любимые и ненавистные миры, в которых мы все живем, не имея никакой возможности доказать, что мы живем вместе, поскольку в любой момент мир и близкие могут отвернуться, оглохнуть, ослепнуть, умереть. Нельзя принципиально говорить о каком-либо единстве, если следовать логике разговора, который постоянно идет в душе каждого человека и сближает людей – не поступки и вовлеченность во что-то и от чего легко можно отвернуться, а внутренняя речь человека, которая не зависит от текущего, непонятного другим, и именно поэтому принимается другими. Внутренняя речь человека в таком понимании отлична от того, о чем говорил Рассел: «“картина мира” есть совокупность логических высказываний» Скорее, картина мира – это совокупность представлений, бессмысленных высказываний, в которых человек постоянно ищет логику, чтобы в каждый момент, когда потребуется, предоставить хаос мнений в виде цепочки логических высказываний, возникающих случайно и заканчивающихся, когда мы выскажемся. Через мгновение мы можем опять порождать новую цепочку, состоящую из перемешанных чувств, старых любимых мыслей, новых наблюдений и размышлений, и оформить все таким образом, чтобы можно было передать другим, которые ничего не поймут. Поэтому в персонализме мы пытаемся передать знания тем, кто тебя понимает. В душе мы всегда говорим с друзьями. Спорим с чужими, ругаемся с любимыми, но говорим только с друзьями.
Вот почему в этой книге так много говорится о собаке: ведь она – друг человека. С ней можно разговаривать, как с другом.
С кошкой никто не беседует. «Дай, Мурзик-котик, мне на счастье лапу», – никто такое не сочинит. «Дай, Друг, на счастье лапу мне», – я сам просил свою собаку неоднократно.