Глава 1
Случайности
Зима на Мартас-Винъярд, пять лет спустя.
Дерево во дворе, сучья которого отяжелели ото льда, клонится к дому. Ветки обламываются под собственным весом, разбиваются вдребезги о дорожку. Ветер раскачивает обледенелый гамак, пригибает к земле. Входная дверь примерзла наглухо.
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я в последний раз слышал ее пение, поэтому я ставлю свою любимую песню. Ее голос никогда не постареет, но это – небольшое утешение.
Что меняется – так это слушатель, которому теперь сорок два, длиннобородый, начинающий седеть, чуть отяжелевший по сравнению с тем, каким он был когда-то, но все еще стройный по меркам большинства.
Ее музыка – это не все мое достояние. У меня есть еще фотографии и коробка с памятными сувенирами – письмами и безделушками, несколько свитеров, пара носков, ее любимые книги…
Еще у меня есть собака – длинношерстная немецкая овчарка. Когда-то овчарка принадлежала ей, потом – нам, теперь – мне, но я по-прежнему думаю о собаке как о нашей собаке. Месяц назад, в Валентинов день, ей исполнилось двенадцать лет.
«Здравствуй и прощай» – начало и конец любой истории, говорит мне припев. Слова, первое и последнее – ее ко мне и мои к ней. Если только не считать все те ежедневные моменты, когда я разговариваю с ней – иногда мысленно, но гораздо чаще вслух. Я могу себе это позволить. Теперь, живя в Чилмарке круглый год, я не так часто вижусь с другими людьми. Каждые несколько месяцев – паром, затем долгая поездка в машине, чтобы повидаться с матерью в Квинсе. А в остальном моя жизнь одинока. Конечно, есть еще Ральф, которая вполне сойдет за компаньонку. Она каждое утро тычется в меня носом, будит и ждет, пока я скажу ей «здравствуй», именно этим словом я ее приветствую, а потом позволяю ей запрыгнуть на постель, но только передними лапами, и почесываю ее уши, пока она не застонет от удовольствия, а потом начинается день – так бывает ежедневно, и в этом есть некоторое утешение. Она переходит за мной из комнаты в комнату, но бо́льшую часть дня спит, подергивая лапами во сне, если только я не беру ее с собой в город или на пляж играть в апорт. Отправляясь на рынок, пешком или на машине, я надеваю бейсбольную кепку; не хочу, чтобы люди меня узнавали, хотя полагаю, что теперь уже вряд ли кто-то на это способен.
Могло бы показаться, что ты здесь и поешь, если бы я не знал так хорошо эту запись, каждую ее ноту, каждую паузу, каждое дыхание. Я внимательно прислушиваюсь, но она никогда не меняется. Я катаю теннисный мячик по полу, и Ральф снова приносит его мне. Держит игрушку в зубах, виляя хвостом. Когда я протягиваю руку, она отводит голову. Это игра, в которую мы играли с тех пор, как она была щенком. Я указываю себе на колени, она подходит ближе. Я снова указываю себе на колени, и она роняет мяч. Когда я пытаюсь прокатить мяч мимо нее, она разыгрывает вратаря и ловит его передними лапами, сжимает челюстями.
Так, хватит мяча; я хочу, чтобы она была рядом. Она ложится ко мне на колени, я закрываю глаза и глажу ее морду, почесываю живот, подношу ладонь поближе к пасти, чтобы ощутить ее учащенное дыхание – и ты могла бы быть в соседней комнате и петь.
Песня внезапно заканчивается. К этой тишине я никогда не бываю готов. Вот только сейчас я слышу чей-то голос, «здравствуйте», произнесенное какой-то женщиной, стук в дверь. Представить не могу, как кто-то сумел сюда взобраться. Не раз и не два, даже когда погода была не в пример милосерднее сегодняшней, мне приходилось бросать машину на крутой проселочной дороге, ведущей к дому. Так случилось и в наш медовый месяц. Наши ботинки утонули в грязи по щиколотку, мы прошли остаток пути наверх босиком. Мне пришлось нести Ральф, которая была еще щенком, но вес уже набрала немалый, около шестнадцати килограммов. Тогда дом еще не был нашим, просто – домом, который мы снимали. Проведя в нем медовый месяц, мы стали заговаривать о том, как нам хотелось бы, чтобы он был наш собственный – и к следующему году он уже принадлежал нам. В те времена я мог бы сказать, что сделал это с помощью намерения: приколол кнопками фотографии дома к пробковой доске над своим письменным столом; заказал этикетки с его адресом; первого числа каждого месяца посылал на этот адрес письмо самому себе.
Прежде чем выглянуть в окно, задумываюсь: что я буду делать, если там никого нет, если у меня слуховые галлюцинации? Когда-то, еще мальчишкой, я боялся призраков, но последние пять лет я был бы рад встрече с ними. Сошел бы любой призрак, он дал бы мне некий ответ; но одного из них я приветствовал бы с особой радостью – не в обиду будь сказано остальным, включая моего отца. То есть, если они вообще существуют. Не уверен, что верю в призраков в буквальном смысле. В духов, фантазмы, привидения. Так-то я в них определенно верю, если иметь в виду под призраками то, что нас преследует, – воспоминания, чувства, сожаления.
Видя у своего порога настоящую женщину, я испытываю укол разочарования. Она кажется вполне телесной, из плоти и крови. Буквально, я вижу эту кровь: она течет у нее из носа и пятнает тряпку, которую женщина держит в руке. Другую руку она прижимает к животу, словно на перевязи, хотя лубка на ней нет. Я пугаюсь возможной грязной подставы – ограбления, мужчины, который пришел с ней и, возможно, прячется за моей обледенелой машиной, – но торопливо гоню прочь эти мысли, чтобы они не стали реальностью. Некоторые старые привычки никогда не умирают. Мне приходится трижды с силой бить плечом в дверь, прежде чем наледь поддается, а потом я знаками велю ей сделать шаг назад, чтобы дверь, которая открывается со следующим толчком, не травмировала ее еще больше.
Она высокая, почти такая же высокая, как и я сам, и у нее длинные рыжие волосы. Лицо одновременно и молодое, и старое: юношеские прыщики и «гусиные лапки». Созвездия веснушек на лбу и носу. Голубые глаза. Думаю, ей хорошо за тридцать, но при покупке вина ее до сих пор просят предъявить водительские права. Ее лицо кажется мне знакомым, но, если уж на то пошло, мне все кажутся знакомыми. Она улыбается, но шмыгает носом. Не могу понять, плачет или смеется.
– Простите, что пришлось вас побеспокоить, – говорит она. – Моя машина застряла внизу на дороге. И рука не шевелится. И нос… может быть, он сломан, не знаю.
– Входите, – говорю я и вижу, что она в самом деле плачет, но силится улыбнуться.
Подтаскиваю кухонный стул, и она садится, хотя видно, что ей неловко. Кажется, ее беспокоит кровь, капающая на пол.
– Пусть, не обращайте внимания, – говорю я.
– Я заблудилась, – говорит она.
Ральф подходит к ней, обнюхивает джинсы, ботинки, потом кладет голову ей на колени.
– Извини, дорогая, – говорит она. – У меня нет свободной руки, чтобы тебя погладить.
Я подаю ей полотенце и пытаюсь забрать окровавленную тряпку, но она не отдает; скатывает в комок и кладет на колени, и Ральф принимается его обнюхивать.
– Не уверен, что вам стоит запрокидывать голову, – говорю я ей. – Думаю, как и многое другое, чему нас учили, на самом деле это неправда.
– Боже, никак не останавливается! – восклицает она.
– Так с виду не скажешь, что нос сломан, – говорю я.
– Горбинка – моя собственная, – отвечает она. – Подарок отца.
Я отрываю кусок чистой ткани, скатываю в тампон, подаю ей.
– Попробуйте вставить это в ноздрю.
Она заталкивает ткань в нос, и глаза ее наливаются слезами.
– А теперь зажмите переносицу – примерно посередине – и держите так.
Сжимая пальцы, она морщится.
– Не слишком сильно, – предупреждаю я.
Тампон насквозь пропитывается кровью. Я осторожно вытягиваю его, затем быстро сворачиваю чистую половину салфетки и вставляю в ее ноздрю.
– Меня зовут Сэм, – говорит она. – Сэм Лесли, – она протягивает мне левую руку, и я пожимаю ее. – Как странно, – замечает она, – здороваться левой рукой.
– Гарри, – представляюсь я.
– Мне очень жаль, что так получилось, – извиняется она.
– Это был несчастный случай?
– Я не верю в случай.
– Но что-то же случилось с вашей машиной.
– Потеряла управление, поднимаясь по холму, и врезалась в дерево. Но нос разбила уже потом – упала практически лицом в землю.
– Еще салфетка нужна?
– Не думаю. Слушайте, – говорит она, – как вы думаете, уже можно отпустить?
– Да, наверное, времени прошло достаточно.
Она отпускает переносицу, затем лезет в задний карман джинсов и вытаскивает из него клочок бумаги.
– Я тут пытаюсь найти кое-кого, – говорит она. – Вот адрес: Олд-Фарм-роуд, 95.
– Вы, должно быть, продрогли насквозь.
– Какой-то парень на рынке сказал мне, что нужно повернуть налево после шоколадного магазина. Дорога была – сплошной лед.
– Можно приготовить вам чай?
– Да, спасибо. А если у вас еще найдется лед, чтобы приложить к руке…
Формочки для льда пусты. Я выхожу во двор с ножом в руке и откалываю по кусочку от льдины, намерзшей внутри пустого цветочного горшка. Телефонные провода провисли до самой земли. Деревья сверкают в последних лучах дня – а ведь некоторые из них уже были готовы распустить почки. Я приношу Сэм несколько кусочков льда, завернутых в тряпку для мытья посуды.
Ральф валяется на спине, подставляя гостье живот.
– Вот теперь я могу с тобой поздороваться, – говорит Сэм, поглаживая собаку.
– Вы нравитесь Ральф. С другой стороны, ей все нравятся.
– Девочка – по кличке Ральф?..
– Сначала выбрали имя, а оказалось, что она – это она.
– Кажется, она не против.
– Я предложил бы вам воспользоваться своим телефоном, но линия не работает.
– Да и не знаю, кому бы я звонила.
– Как насчет того человека, которого вы ищете?
– Я с ним незнакома.
– Ну, на навязчивую преследовательницу вы как-то не похожи.
Она смеется, заново заворачивает тающий на руке лед.
– Да, преследовательница из меня была бы никуда не годная. Я вообще почти ни на что не гожусь.
– Чем же вы тогда занимаетесь?
– Пишу некрологи, – отвечает она. – Бог – редактор моего информационного отдела.
– Жизнерадостная, должно быть, работенка.
– На самом деле, так и есть, – парирует она. – Не будем забывать, ведь этих людей помнят.
– Да, но за что их помнят?
– Гораздо чаще за хорошее, чем за плохое, – говорит она. – Но вы бы очень удивились, если бы узнали, у скольких людей есть тайны.
Чайник свистит. Я заливаю кипятком два чайных пакетика. Ставлю ее чашку на стол рядом с ней.
С ближайшего к окну дерева откалывается сосулька и вдребезги разбивается о дорожку.
– Итак, – начинает она, – я нахожусь где-то поблизости от Олд-Фарм-роуд?
– Не знаю.
– Как так, вы живете здесь – и не знаете?
– На некоторых здешних улицах даже нет табличек с названиями.
Солнце село, и я зажигаю несколько светильников.
– Я и не представляла, что уже так поздно, – вздыхает она. – Вы знаете какое-нибудь место, где я могла бы переночевать?
– Внизу на острове полно таких мест, но я не уверен, что вы сумеете туда добраться.
– А что-нибудь такое, до чего можно дойти пешком?
– Только ползком.
– Это не совсем то, что я планировала, – шутит она.
Я пытаюсь найти решение, но его нет – или, скорее, есть только одно.
– Вы могли бы остаться здесь.
– Это мило с вашей стороны, – мнется она, – но я не знаю…
Громкий треск, раздавшийся снаружи, пугает собаку, и она принимается бегать кругами, поджав хвост. Я выглядываю в окно. Здоровенный сук рухнул на переднее крыльцо и наглухо заблокировал дверь.
– Может быть, это знак, – говорит она. На мгновение задумывается. – Давайте я сначала позвоню, ладно?
– Телефон не работает.
Она достает из кармана мобильник.
– О, связь пока есть, – и нажимает несколько кнопок на телефоне.
– Вы не против, чтобы сказать мне свое полное имя и адрес? – спрашивает она.
– Гарри Вайс, 122, Вудс-роуд.
Звонок срабатывает с третьей попытки. Она говорит в трубку:
– Это Сэм Лесли. Сейчас 14 марта 2008 года. Я нахожусь на Мартас-Винъярд. Здесь ледяной шторм, и у меня приключилось несчастье с машиной. Разбитый нос, растяжение кисти, но могло бы быть и хуже. Ночую по адресу 122, Вудс-роуд, в доме человека, которого зовут Гарри Вайс. Рост метр восемьдесят с чем-то, худощавого сложения, волосы каштановые, борода, на вид лет сорока, у него есть немецкая овчарка.
Она захлопывает телефон-раскладушку и сует его обратно в карман.
– Только без обид, – говорит она. – Дело не в том, что я вам не доверяю.
– Ни я, ни Ральф не обижаемся.
Она отпивает глоток чая.
– Я тут вот о чем подумала, – говорит она. – Тот человек, которого я ищу, – может быть, вы его знаете.
– Сомневаюсь.
– Он исчез пять лет назад.
– Значит, пропал без вести.
– Нет, – возражает она.
Она кладет тряпку со льдом на столик, обходит комнату по периметру. Присаживается на корточки перед моей книжной полкой.
– Эй, гляньте-ка на это! – поднимает над головой книжку, так чтобы я видел обложку. – Это же он! Говорю вам – это знак!
– Как он выглядит?
– Не могу точно сказать, – признается она. – Ни на одной из его книг нет фото автора.
– Я много лет не открывал эту книжку, – говорю я.
Она принимается было листать страницы, но я подхожу к ней и забираю книгу.
– Прошу прощения, но я мог оставить на полях слишком личные записи.
– Я точно так же делаю, – заверяет она. – Но послушайте, вам не кажется, что это знак? То, что я ищу его – и оказываюсь здесь и нахожу эту книгу на вашей полке?
– Она когда-то была бестселлером, – возражаю я. – Наверняка она найдется во многих домах.
– Верно, – соглашается она. – Но он бы так не сказал.
– Вам-то откуда знать?
– Потому что я прочла все его книги.
– Я имею в виду, откуда вам знать, что бы он сказал сейчас?
– А я и не знаю, – отвечает она. – Лишняя причина для того, чтобы отыскать его.
– Значит, вы не верите в совпадения.
– Вы знаете, кто такой Пол Уинчелл?
– Нет.
– Он озвучивал Тигру в «Винни-Пухе», – поясняет она. – А еще он был первым человеком, который запатентовал искусственное сердце, а его помощником был доктор Генри Геймлих – да-да, тот самый Геймлих. Говорю вам, у меня в голове слишком много разной информации. Дело в том, что Пол Уинчелл умер на один день раньше Джона Фидлера, который озвучивал поросенка Пятачка.
– И это означает…
– Трубач и аккордеонист Лоуренса Уэлка[1] умерли в тот же день.
– Трагическое совпадение, – говорю я.
– Джим Хенсон[2] и Сэмми Дейвис-младший[3], – настаивает она. – Орвил Райт[4] и Ганди. Антониони и Бергман.
– Если в любой произвольно выбранный день умирает достаточное количество людей…
– Адамс и Джефферсон, – продолжает она. – Четвертого июля.
– Совпадение, – пожимаю я плечами.
– Я так не думаю, – настаивает она.
– Что-то в голосе у вас маловато уверенности.
Она трогает пальцами нос, осматривает их, проверяя, не идет ли кровь.
– То, во что слишком легко поверить, веры не стоит.
– Я не уверен, что из вас получился бы хороший проповедник.
– Лучшие проповедники больше всего сомневаются, – парирует она. Развязывает шнурки на ботинках неповрежденной рукой, сбрасывает их нога об ногу. – Я испачкала вам пол.
– От Ральф лужа гораздо больше.
Собака дремлет у двери; настораживает уши при звуках своей клички, но глаз не открывает.
– Ну, а вы чем занимаетесь?
– Каждый день одним и тем же. Выгуливаю Ральф. Если не слишком холодно, иду с ней на пляж. Слушаю музыку. Стараюсь не забывать звонить матери. Читаю стихи. Романы не люблю, и особенно длинные романы, поскольку не люблю привязываться к вещам. Только что начал читать книгу мемуаров, каждый из которых состоит из шести слов.
– Я знаю эту книгу! – подхватывает она. – Вся жизнь, сжатая в шесть слов.
– Пора начинать сначала, снова и снова. Это один из моих любимых.
– Я могла бы под этим подписаться, – говорит она.
– Я старался. Оказалось, что этого недостаточно.
– Воистину, – соглашается она.
– Время исцеляет все раны? Не совсем.
– Печально, зато верно, – замечает она. – И каков был бы ваш мемуар?
– Здравствуй, прощай. Любая история. Зачем притворяться?
– Слишком грустно.
Я вытираю насухо пол в том месте, где сидела Сэм. Ральф потягивается, пока я протираю вокруг нее.
– Я мог бы топнуть ногой прямо перед ее носом, и она бы ухом не повела. Мне это в ней нравится. Она незнакома с жестокостью.
– А какова была бы ее история?
– Я что, похож на человека, который пишет историю жизни своей собаки?
– Да.
– Как здорово, что вы здесь. Правда!
– Я тоже рада, что я здесь. Правда, причина, по которой я здесь оказалась, меня не радует.
Я смеюсь, хотя и не собирался этого делать.
– Прошу прощения, но это была история жизни Ральф.
– Что ж, – отвечает она, – но я действительно рада, что оказалась здесь.
– Мне не так часто приходится смеяться.
– Спорим, я угадаю, чем вы зарабатываете на жизнь.
– Я больше ничем не зарабатываю на жизнь.
– Вы слишком молоды, чтобы быть пенсионером.
– Очевидно, не слишком.
– Ладно, дайте-ка подумать… Бейсболка, борода лопатой, горные ботинки. Вы – богатый, эксцентричный предприниматель. Что-то вроде «гуглмэна», который каждый день заявлялся на работу в кроссовках и джинсах и сорвал куш.
– Увы – нет.
– Ладно, тогда вы работаете в музыкальной индустрии. Точно-точно, вы говорили, что слушаете музыку! Были продюсером студии звукозаписи, что-то типа того.
– Не-а.
– Дрессировщик собак.
– Мимо.
– Писатель, пишущий в жанре ужасов, что-то вроде Стивена Кинга. Вы пишете жуткие истории с местом действия на Мартас-Винъярд, но под псевдонимом. Гарри Вайс – это ваш псевдоним. А как ваше настоящее имя?
– Да ладно вам!
– Но это же возможно.
– Я был художником, – говорю я ей. – Но не слишком хорошим.
– Должно быть, все-таки хорошим, если уже успели отойти от дел.
– Если люди покупают то, чем ты торгуешь, это еще не значит, что твой товар хорош.
– Вы писали маслом?
– Я не смог бы писать маслом или рисовать даже ради спасения своей жизни. Я делал скульптуры из найденных предметов – из мусора, который люди выбрасывают или продают на гаражных распродажах. Старые письма, детские ботинки, призы из боулинга.
– А разве может художник выйти на пенсию?
– Конечно.
– Разве это профессия, а не человеческая суть?
– Я больше в это не верю.
– Не верите – во что?
– Когда-то я верил, что могу спасать вещи.
– У вас здесь есть что-нибудь из ваших работ?
– Я все роздал. Чем старше я становлюсь, тем больше раздаю. К слову, могу я вас чем-нибудь покормить? Вы, должно быть, проголодались.
– Не думаю, что смогу жевать, – отвечает она. – Челюсть болит, да и вся голова тоже.
– Я мог бы приготовить суп.
– Спасибо, но я больше устала, чем проголодалась. Я выехала из Нью-Йорка сегодня ни свет ни заря.
Ледяной дождь теперь еще сильнее лупит по стеклам. Я выглядываю в окно: телефонные провода обвисли еще ниже, гамак касается земли.
– Как вы думаете, когда это кончится? – спрашивает она.
– Не раньше завтрашнего дня, – отвечаю я.
Она морщится, вращая поврежденной кистью.
– Я знаю, что еще рано, но вы не будете против, если я попытаюсь немного поспать?
– Я могу переночевать на диване, – говорю я ей, – а вы занимайте мою кровать.
– Я отлично устроюсь и на диване, – возражает она.
Я выношу для нее одеяло и подушку и говорю, что если ей что-то понадобится, я буду в спальне.
Я открываю дверь своей комнаты и спрашиваю Ральф, не хочет ли она пойти со мной. Она приоткрывает глаза, но остается возле дивана. Сэм уже забралась под одеяло, и единственная непогашенная лампа осталась у нее над головой.
Закрываю дверь и спустя несколько минут слышу, как Ральф скулит. Снова открываю дверь, чтобы впустить ее. Но нет, она просто хочет, чтобы дверь была открыта. У нее сильный пастуший инстинкт: она будет беспокоиться, если не сможет видеть каждого в своей стае. А Сэм, по крайней мере на эту ночь, стала новым членом нашей стаи.
Прежде чем устроиться спать на полу в коридоре, Ральф входит в мою комнату, подходит к коробке, нюхает носки и свитеры, лежащие внутри.
Она проделывает это каждый вечер.
* * *
Я что-то забыл, что-то потерял, совершил ужасную ошибку, которую никогда не смогу загладить…
А потом в дверях моей комнаты возникает она, спрашивает, все ли со мной в порядке.
Я сижу в постели, пытаясь совладать с дыханием; кажется, будто я от чего-то убегал. Рубашка пропотела насквозь. Медленно вспоминаю, где я, кто эта женщина, стоящая подле моей постели, и что мне приснился плохой сон.
А потом вспоминаю, что сон мой не был сном.
Я ложусь, отворачиваюсь от нее. Она садится на краешек кровати, прикасается к моей спине.
– Вы ужасно кричали, – говорит она.
– Простите, что разбудил вас.
– А я не спала, – говорит она. – Я вообще не очень хорошо сплю.
Внезапный порыв сказать ей правду; в темноте гораздо легче. Но я не говорю ничего; утром она уйдет. Если она вернется – что вполне может случиться, когда она поймет, где побывала, – я не стану подходить к двери.
– Теперь я могу уйти, – говорит она. – Я просто хотела убедиться, что с вами все в порядке.
Я не хочу, чтобы она уходила; ощущение еще одного тела на постели – это приятно.
– Расскажите мне свою историю в шести словах.
Она закидывает ноги на кровать и облокачивается на изголовье рядом со мной. Я сажусь, и мы смотрим друг на друга в темноте.
– Проблемный отец. Брат погиб. Получила помощь.
Дождь хлещет в окно; звук капели ото льда, тающего в водосточных трубах и на деревьях.
– Шести слов недостаточно. Вам следовало использовать семь.
– Проблемный отец. Брат погиб. Продолжаю получать помощь.
– Намного лучше, – киваю я. – История продолжается.
– Печальная история, которая никогда не заканчивается, счастливее, чем счастливая история, которая заканчивается.
– У всех историй одна и та же концовка.
– Зависит от того, что понимать под концовкой.
– Все кончено. Конец.
– Ненавижу, когда истории заканчиваются этим словом, – говорит она. – Когда я была маленькой, я всегда плакала, услышав, что «и потом они жили всегда долго и счастливо». Потому что, видите ли, они жили долго и счастливо, а не живут долго и счастливо.
– Вас ужасно расстраивали грамматические противоречия.
– Они жили счастливо – отлично. Это я могу принять. Но как только используешь прошедшее время – жили, уже нельзя сказать – всегда.
– У вас красивый голос.
– А петь я не умею.
– Все умеют петь.
– Я плохо пою.
– Попробуйте спеть пару нот.
– Поверьте мне на слово, – настаивает она.
– Тогда расскажите мне сказку.
– Счастливую или печальную?
– Расскажите мне о своем отце.
– Вряд ли из этого получится хорошая сказка на ночь.
– Ладно, тогда о вашем брате.
– У нее несчастливый конец.
– Тогда расскажите о помощи.
Теперь она лежит на боку, положив голову на одну из моих подушек.
– Мой брак был неудачным, – начинает она. – Честно говоря, он был куда хуже, чем просто неудачным. Я попала в опасную ситуацию… в общем, вы понимаете. Хотела уйти, но… А потом однажды приходит почтой эта книга, и я такая думаю, это еще откуда. Она называлась «Повседневные чудеса», и внутри лежала записка от автора – не просто кому-нибудь, но мне. Дорогая Саманта, то, что я послал тебе эту книгу, – не случайность. И когда я прочла ее, все вдруг – щелк, и встало на место. Это все равно, как если бы он назвал мне мое истинное имя. Будто я тридцать лет бродила по свету, думая, что я – человек по имени Саманта, а в действительности была кем-то другим. Спустя несколько лет я написала ему письмо, рассказала, что его книга изменила мою жизнь.
– И что же, он ответил?
– Он написал мне, что дело во мне, а не в нем. Это было мое намерение – освободиться от мужа, потому я и притянула эту книгу к себе.
– И вы в это верите?
– Да.
– Это означало бы, что вы намеренно упали и разбили себе лицо.
– А вы верите в то, что написано в его книге?
– Та книга – подарок. Мне ее подарили давным-давно.
– Вы когда-нибудь испытывали ее на практике?
– Я не больно-то много из нее помню.
– Я же не пытаюсь обратить вас в свою веру или что-то такое…
Я слышу, как Ральф встает и встряхивается, затем идет через кухню к своей миске.
– Мне всегда нравился звук, который она издает, когда лакает воду.
– Да, успокаивает, – соглашается она. – В дрему вгоняет.
– Меня тоже, – говорю я, ложусь рядом с ней, закрываю глаза.
* * *
Ее машина уткнулась в дерево, задние колеса утонули в слякоти. Дерево нагнулось над дорогой, кончики его ветвей касаются земли на другой стороне, образуя ледяную арку, под которой мы стоим. На улице солнечно, стало теплее, и лед подтаивает, превращаясь в грязный суп-пюре. Я с опаской ступаю по ледяной корке, но мои ботинки проламываются сквозь нее до раскисшей глины. Ральф отправилась прокатиться вместе с нами; она сидит у задней двери моего фургона, не решаясь выпрыгнуть.
– До того как она состарилась, – поясняю я, – ничто не могло удержать ее от того, чтобы вываляться в грязи, – я свистом подзываю собаку к себе, но она только скулит. Ей не хочется ни бежать ко мне, ни разочаровывать меня. – И ведь было такое время, когда я ни за что не хотел давать ей испачкаться.
– Она же собака – ей положено пачкаться.
– Моя жена именно так и говорила.
– Что ж, она была права.
– Она вообще во многом была права. – Я стряхиваю грязь с ботинок, затем на цыпочках иду дальше в ледяную кашу. – Я был гораздо более суетливым.
– Это заметно.
– Мне не нравится, когда вещи портятся.
– Но ведь это же рабочие ботинки, – возражает она. – Они так и напрашиваются, чтобы их уделали. Для того и существуют. Вы же не хотите отказать им в этом, не правда ли?
Я топаю по жидкой грязи, забрызгивая свои брюки и борта ее машины.
– Так-то лучше, – одобрительно замечает она.
Я свистом подзываю Ральф, велю ей подойти ко мне. Она скулит. Я наклоняюсь и хлопаю себя по коленям.
– Ну, давай, – говорю я, и на этот раз мне будет грустно, если она не подойдет. – Где твой мальчик? Где же твой мальчик, Ральф?
Она подползает ближе к подножке, смотрит вниз, на топь, которая раскинулась под ней.
А потом я говорю это.
– Где твоя девочка? Ну, давай, Ральф. Где твоя девочка?
Ее взгляд меняется; она выскакивает из фургона и принимается бегать кругами, потом взад-вперед от одной обочины к другой.
– Все в порядке, – говорю я ей. – Прости. Все хорошо. Иди сюда.
Она подбегает ко мне, и я глажу ее; она валится на брюхо, шлепает лапами по грязи. Я зачерпываю глинисто-ледяную жижу и вываливаю горсть ей на спину; она шарахается прочь, потом возвращается.
– Мне не следовало этого говорить, – говорю я. – Это было жестоко.
– Она уже забыла.
– Может быть, «девочка» – это теперь для нее просто слово. Я иногда произношу его, просто чтобы убедиться, что она по-прежнему на него реагирует.
– В данный момент она кажется вполне счастливой.
– Грязь, – провозглашаю я, – вот секрет счастья.
Сэм подбирает комок глины и натирает им свой нос, потом мажет мой. Мне инстинктивно хочется стереть грязь, но я этого не делаю.
Меня так и подмывает сказать: «Она бы именно это и сделала». Собственно, именно это ты и сделала в наш медовый месяц, и я стер грязь, и тогда ты снова измазала ею мое лицо, я снова ее стер, а ты продолжала пачкать глиной мое лицо, волосы, одежду, пока я не сдался и не позволил обмазать себя с ног до головы.
– Залезайте в машину, я подтолкну, – предлагаю я ей.
Колеса разбрызгивают грязь по моей одежде, по лицу. Ральф лает в ответ на рев мотора, охотится за летящими брызгами так же, как охотится за снежинками и разбивающимися о берег волнами – за всеми вещами, которые исчезают, как только она их поймает. Машина не шелохнется; кажется, что она не сдвинется никогда.
– Ладно, – говорю я, – видимо, вам придется какое-то время пробыть на Винъярде.
– Я не против, – говорит она. – Если только отыщу Олд-Фарм-роуд.
Ральф валяется на спине, вся покрытая глиной; она так довольна, что не желает лезть в машину, когда я ее зову.
– Может быть, она хочет пробежаться вверх по холму, – замечает Сэм.
– Может быть, и хочет, только она слишком стара, – я щелкаю пальцами, подзывая собаку. – Ну, давай – лезь в машину. Поехали, – настаиваю я, и она слушается.
– Наверно, мне следовало бы пойти пешком, – говорит Сэм. – Я не хочу испачкать вашу машину.
– Настоящий грязнуля здесь – я, – возражаю ей. – Кроме того, беспорядок – не худшее, что может случиться в мире.
Только когда она уже в душе, я вспоминаю, что они в ванной. Я не могу позволить ей увидеть их.
Я стучусь в дверь, и она говорит «входите». Я чуть приоткрываю дверь.
– Я ужасно извиняюсь, – говорю я ей, – но мне нужно кое-что отсюда забрать.
– Не за что извиняться, – откликается она. – Это же ваша ванная.
Я не помню, в какой именно журнал их вложил, поэтому забираю с собой всю пачку.
Я раскладываю журналы по своей кровати и пролистываю их, пока не нахожу чеки – пять или шесть чеков на авторские гонорары с моим именем и адресом на них. Мне не было необходимости обналичивать их или класть на счет. И дом, и машина оплачены много лет назад, а сам я трачу не так уж много. Вероятно, кончится тем, что я перепишу их на свою мать, которую все стараюсь уговорить переехать в общину для пенсионеров. Убедить ее не удастся; она умрет в своем доме, точно так же, как мой отец. Наверно, я пытаюсь убедить и самого себя, поскольку мне была бы ненавистна мысль о том, что незнакомые люди живут в доме, где я вырос, в том доме, где началось все это – эта история, которую я пытаюсь рассказать и, таким образом, понять.
Я прячу чеки в нижнем ящике, под кучей носков.
Она выходит из ванной, вытирая полотенцем волосы. Одета в свою забрызганную грязью одежду.
– Не знаю, есть ли смысл принимать душ, когда забываешь взять с собой чистые джинсы.
– Я могу отвезти вас в город, – предлагаю я. – Уверен, вы найдете там себе новую пару.
– Вы и так для меня достаточно сделали.
– Ничего не имею против, – отмахиваюсь я. – Я уже давно никому не помогал. Так помогать нетрудно. Чашка чая, ночлег, душ, поездка в город.
– А как помогать трудно?
– Спасать людей, – говорю я. – Не так, как помогают людям, попавшим в аварию, – первая помощь, искусственное дыхание и все такое. Я имею в виду – в более глубинном смысле.
– Вы хотите сказать, что моя душа нуждается в спасении?
– Конечно, нет. Если чья и нуждается…
– Я шучу, – торопливо перебивает она. – Я просто шучу.
Мне не следовало останавливаться, когда она попросила меня это сделать, но я не мог найти оправдания, чтобы не притормозить, и вот теперь она расспрашивает этого мужчину, местного бегуна, не знает ли он, где находится Олд-Фарм-роуд. Пожилой, седобородый, в черных тренировочных брюках, ноги мускулистые; наверно, каждый день бегает, в любую погоду, даже в день после ледяного шторма.
Он смотрит в другую сторону, и я облегченно перевожу дух, но потом он тыкает пальцем, указывая на дорогу позади нас, и говорит:
– Это вон там, в противоположную сторону, примерно в четверти мили отсюда. Первый поворот налево после шоколадного магазина.
– Вы уверены?
– Определенно, – отвечает он, пытаясь выровнять дыхание. – Моя сестра когда-то жила на Олд-Фарм-роуд.
Сэм смотрит на меня.
– Мы только что приехали оттуда, – говорю я. – Я знаю, что это не Олд-Фарм-роуд, потому что я там живу.
– Что ж, может быть, это второй левый поворот после шоколадной лавки, – пожимает мужчина плечами. – Я там не был уже несколько лет.
– А где же находится Вудс-роуд? – спрашивает она.
– Это рядом с тем местом, где я живу, – говорит он. – Примерно в четверти мили в том направлении, куда вы едете.
– Спасибо, – говорю я. Поднимаю боковое стекло и еду вперед. Шоссе в удивительно хорошем состоянии, учитывая, как мало времени прошло после шторма, но на них кое-где остались островки льда. Машина идет юзом, и я мягко нажимаю на тормоз. Короткая паника, еще раз даю по тормозам, и шины снова цепляют асфальт. Дорога петляет, и я вхожу в повороты со всеми предосторожностями. Грузовик с солью, с цепями на колесах, проезжает мимо нас в противоположном направлении.
– Вряд ли он понимает, о чем толкует, – говорю я Сэм.
– Может быть, нам стоит вернуться назад и попробовать свернуть на следующую дорогу после вашей, – предлагает она.
– Мы ведь уже направляемся в город, – возражаю я. – Давайте сперва добудем вам джинсы.
– Притормозите здесь! – говорит она. – Скорее, тормозите!
– Да что такое случилось?
– Полицейская машина, – поясняет она. – Я могу спросить дорогу у них.
– Извините, – говорю я ей, – но я не могу остановиться.
– Почему нет?
– У меня машина не зарегистрирована.
– Тогда выпустите меня, – говорит она. – Они не увидят ваших номеров.
– Прошу прощения, но я не могу.
– Ну, пожалуйста, – настаивает она, и я не отвечаю.
Она отстегивает ремень безопасности, берется за дверную ручку.
– Что вы делаете?
– Хочу выйти из машины. Сейчас же, – говорит она.
– Пристегните ремень.
– Остановите машину.
– Не раньше, чем вы пристегнете ремень.
Она выполняет мою просьбу, но я не останавливаюсь.
– У вас нет причины пугаться, – говорю я ей.
– Вы живете не на Вудс-роуд, – возражает она. Не дождавшись от меня ответа, спрашивает: – Как вас зовут на самом деле?
– Это не имеет значения.
– Имеет – для меня, – говорит она. – Имеет значение то, что вы дали мне ложное имя и адрес.
– А откуда мне знать, что ваше настоящее имя – Сэм?
– Я могу показать вам свои водительские права, – говорит она. – Давайте-ка взглянем на ваши.
– Я не взял их с собой.
– Тот бегун нас видел, – напоминает она.
– Я не причиню вам вреда.
– Именно так обычно и говорят перед тем, как навредить.
– Ладно, я довезу вас обратно к вашей машине.
– Я хочу, чтобы вы отвезли меня в полицию.
– И что вы им скажете? Что я напоил вас чаем и предоставил комнату для ночлега?
– Почему вы солгали, назвав мне неправильное имя?
– Я – частное лицо.
– А вашу собаку и вправду зовут Ральф?
– Да.
– Не насмехайтесь надо мной, – просит она. – Мне страшно.
– Извините.
– Здесь, – командует она. – Тормозите – на этой парковке.
– Неужели мы не можем просто ехать дальше!
– Вы меня пугаете, – говорит она. – Если вы сейчас же не припаркуетесь…
Она хватается за руль, и машина идет юзом. Я теряю управление, и мы боком вылетаем на встречную полосу.
В это не веришь, пока это не случится. В это не веришь даже тогда, когда это случается, – в то, что человеческий череп способен пробить ветровое стекло. Уж наверное стекло проломит череп, никак не наоборот. Конечно, лицо будет разбито вдребезги. Конечно, будут выбиты зубы, треснет челюсть, переломится шея, позвоночник. Конечно, ты не уйдешь отсюда своими ногами, тебя понесут. Конечно, ты никогда больше не сможешь ходить. Ты весь подбираешься, закрываешь глаза. Твое тело перестает дышать. Ты слышишь это раньше, чем ощущаешь. Самый громкий треск, какой тебе когда-либо приходилось слышать, а потом ты это ощущаешь. Окно набрасывается на тебя, руль, приборная доска – все они набрасываются на тебя. От удара ты отскакиваешь назад, в кресло. Резкая боль в ребрах. Ты пытаешься вдохнуть. Твои глаза остаются закрытыми, ты зажмуриваешь их покрепче, на это уходит вся твоя энергия, ты не откроешь их, что бы ни случилось, ты не хочешь видеть. Кто-то стонет. Кто-то другой, не ты. Ты не можешь вспомнить, кто. Единственное, что тебе нужно, чего ты хочешь больше всего на свете, – это один вдох. Ты выжидаешь. И раньше случалось так, что из тебя вышибали дух, ты падал на футбольный мяч, тебя били кулаком в солнечное сплетение, ты знаешь, как это бывает – когда кажется, что больше никогда не сможешь дышать, но всегда начинаешь дышать снова, и в этот раз будет точно так же. Ты пытаешься дышать, но ничего не получается. Ты пытаешься снова. Ничего. А потом перестаешь пытаться. Тьма делается еще темнее. Безмолвие. Ничто.