Я заплатил Гитлеру. Исповедь немецкого магната. 1939–1945. Часть первая. Мой разрыв с гитлеровской Германией (Фриц Тиссен)

15 августа 1939 года мы с женой приехали в Бад-Гаштайн в Австрийских Альпах. Мы нуждались в отдыхе. Это был особенно беспокойный и напряженный год.

Говорили, что я поехал в Гаштайн готовить свой побег из Германии. Это неправда. Я действительно выезжал из Германии в начале августа на выставку в Цюрих, но если бы я хотел бежать, то уже тогда остался бы в Швейцарии. В то время я еще не верил, что начнется война. Против войны выступали немецкие генералы. Более того, мне рассказывали о заявлениях Тербовена, одного из близких друзей Германа Геринга и гаулейтера Эссена, из которых можно было сделать вывод, что все это просто дипломатическая игра и никто в правительстве даже не помышляет о вооруженной авантюре. Заявления Тербовена воспринимались как выражение личного мнения Геринга. В начале августа Геринг выступил против военных действий и лишь в последний момент изменил точку зрения. Таким образом, выезжая в Гаштайн, я был вполне умиротворен.

23 августа я узнал ошеломляющие новости о пакте, заключенном Гитлером и Сталиным. Переговоры длились долго, но я и представить не мог, что они зайдут так далеко. Без этого соглашения с Россией Гитлер никогда бы не решился на Польскую кампанию. Французские и британские послы недвусмысленно предупреждали, что их страны не потерпят нападения на Польшу. Наш посол в Париже граф Вельцек официально информировал немецкое правительство о том, что нападение Германии на Польшу послужит сигналом к началу полномасштабной войны.

Ситуация сложилась совершенно определенная. Ни Франция, ни Великобритания не смирились бы со вторым Мюнхеном. Как же случилось так, что ни Гитлер, ни Риббентроп этого не поняли? Годом ранее семидесятилетний британский премьер-министр впервые в своей жизни воспользовался самолетом и прилетел в Германию на переговоры с Гитлером. С той же целью французский премьер посетил Мюнхен. Было достигнуто соглашение, по которому Германия получила все, что хотела. Успех был беспрецедентным. Ни один германский император не мог похвастаться достижениями, сравнимыми с этим успехом. Выдающийся государственный деятель уровня Бисмарка осознал бы, что Мюнхен – исключительный дар богов, и сделал бы все, что в его силах, лишь бы избавить две великие западные державы от чувства унижения, и прежде всего посвятил бы себя мирному упрочению столь легко достигнутых результатов.

А что сделал Гитлер? 13 марта 1939 года он вторгся в Чехословакию, чью территориальную неприкосновенность пообещал уважать. Мне это показалось чудовищным. Нарушение торжественного обещания в таких условиях означало оскорбление двух великих держав, а нацистам, вероятно, показалось проявлением гениальности величайшего политика, коего знавал мир (именно таким Гитлер сам считал себя). Мне же и многим другим немцам это казалось чистейшим безумием – прыжком к катастрофе. Я скептически относился к возможности урегулировать спор с Польшей с помощью второго Мюнхена. Две великие державы, объединившиеся и располагающие колоссальными рессурсами, не поддались бы на один и тот же обман дважды.

Новости о подписании соглашения со Сталиным встревожили меня. Однако, полагаясь – может быть, слишком – на собственное знание ситуации, я все еще верил, что этот эпизод – просто еще один в ряду эффектных эпизодов, характерных для режима. Насколько я мог судить, в Париже и Лондоне советско-германский пакт о ненападении не поколебал решимости обеих демократий к вооруженному отражению любого нового акта насилия. Меня это не удивляло. Любая другая политика была бы равносильна капитуляции западных держав, то есть чистому самоубийству. Но я все еще не верил в возможность войны.

25 августа мне порекомендовали отправиться в Берлин на заседание рейхстага. Неожиданность подобных созывов была симптоматична для роли, к которой свели это законодательное собрание. Прежде все вопросы серьезно изучались, докладывались комитетами, а затем созывалась рабочая сессия рейхстага. Сегодня все изменилось. Депутатов время от времени приглашают выслушать очередное заявление Гитлера. Это срежиссированный спектакль, единственная цель коего – пропаганда. Члены рейхстага играют роли без слов в дешевой драме. Я лично всегда считал, что, как депутат рейхстага, несу определенную ответственность и обязан выражать свое мнение. Заседание, назначенное на 25 августа, было отменено. И снова я попытался подбодрить себя.

Тем временем мой зять, граф Зичи, приехал навестить нас в Гаштайн вместе с моей дочерью Анитой и моим внуком, которому тогда было два с половиной года. Они намеревались провести с нами неделю. Их визит был совершенно незапланированным. Штраубинг в Южной Баварии, где они жили, находится всего лишь в нескольких часах езды на автомобиле от Гаштайна. Я все еще полагал, что нет никакой особой причины для волнений.

Однако вечером 31 августа я получил телеграмму от гаулейтера Эссена с инструкцией отправиться в Берлин и присутствовать на заседании рейхстага, назначенном на следующее утро в «Кроль-опере». Я вдруг осознал серьезность ситуации. Я физически не мог попасть в Берлин за такой короткой срок. Пришлось бы ночью мчаться на автомобиле, чтобы сесть на первый утренний самолет из Мюнхена, и даже при наилучшем стечении обстоятельств я едва бы успел к концу заседания. В любом случае при моем здоровье подобное напряжение было мне противопоказано. Поэтому я решил извиниться за отсутствие на заседании и выразить свое категоричное мнение. Часов в девять вечера я послал президенту рейхстага Герингу срочную телеграмму следующего содержания:

«Получил от районной администрации Эссена (Gauleitung) приглашение вылететь в Берлин. Не могу принять это приглашение из-за неудовлетворительного состояния здоровья.

По моему мнению, стоило бы согласиться на нечто вроде перемирия, дабы выиграть время для переговоров. Война приведет к сырьевой зависимости Германии от России и поставит под угрозу ее статус мировой державы.

(Подпись) ТИССЕН».

Таким образом, несмотря на все препятствия, я чувствовал, что выполнил свой долг свободного человека и ответственного депутата рейхстага: высказал правительству свое категоричное антивоенное мнение. Должен добавить, что в тот момент я не собирался покидать Германию, хотя перспектива того, что ни генералы, ни кто-либо еще не смогут сопротивляться капризу Гитлера, вызвала во мне возмущение и отвращение.

На следующее утро мой зять предложил прослушать по радио так называемое «историческое заседание», на котором я должен был присутствовать. Я резко отказался выслушивать причины, которые Гитлер привел бы в оправдание своего безумия.

Накануне днем я получил телеграмму от моей сестры; она сообщала, что только что в концентрационном лагере Дахау умер ее зять и мой племянник фон Ремниц. Об обстоятельствах его смерти я ничего не знал. До аншлюса Ремниц был лидером австрийских легитимистов (то есть сторонников габсбургской монархии) в провинции Зальцбург. После аннексии Австрии зальцбургские нацисты попытались его шантажировать. «Внесите вклад в партийный фонд, – заявили они, – и вам не придется расплачиваться за вашу легитимистскую деятельность». Племянник отказался, сказав, что в независимой Австрии его политическая деятельность считалась абсолютно законной. На следующий день его арестовали и отправили в Дахау. Я попытался связаться с гаулейтером Вены и имперским комиссаром по воссоединению Австрии с рейхом Бюркелем, чтобы обсудить освобождение фон Ремница, но тот даже не потрудился ответить на мою просьбу. Это стало еще одним реальным доказательством преступного беззакония, царившего в Германии, против которого я и прежде неоднократно протестовал в авторитетных кругах.

Обо всем этом я размышлял, пока зять слушал по радио речь Гитлера. Несколько минут спустя он вошел, совершенно обескураженный. «Гитлер заявляет, что немецкая армия вошла в Польшу, – сказал он. – Это означает войну. А еще Гитлер заявил: «Кто не со мной, тот – предатель, и с ним будут обращаться как с предателем».

Эта зловещая фраза была ответом на мою телеграмму. Ее значение совершенно ясно доказала страшная смерть в Дахау моего племянника.

Если бы я остался в Германии, то подверг бы опасности и собственную жизнь, и жизнь всех, кто мне дорог. С согласия жены и зятя я принял решение покинуть страну. По воле Провидения нам не пришлось расставаться в столь критический момент. Я бы никогда не уехал, если бы пришлось оставить детей заложниками гестапо.

Мы выехали в семь утра 2 сентября. У меня был собственный автомобиль, а дети приехали ко мне на своих машинах. Мы отправились без багажа, как будто на прогулку. Одна из обычных экскурсий – вокруг Гаштайна по новому альпийскому шоссе, построенному прежним австрийским правительством, затем по перевалу Глокнер в Италию и обратно по перевалу Бреннер. Вскоре после того, как мы выехали из Гаштайна, путь нам преградил оползень. Накануне ночью здесь пронеслась сильнейшая буря; массы грязи и камней сделали дорогу непроезжей, и рабочие занимались ее расчисткой. Старший сказал мне, что движение вскоре восстановится. Мы прождали три часа, притворяясь совершенно безразличными. В конце концов расчистили достаточно места для проезда. На границе шофер, не посвященный в наши планы, показал мои документы, включая и удостоверение депутата рейхстага, и сказал, что мы едем на обычную экскурсию. Я из машины не выходил. Пограничники пропустили нас, объяснив, что мы должны вернуться на территорию Германии в течение трех часов. Оказавшись у поворота на перевал Бреннер, мы повернули не направо, а налево и поехали по направлению к Италии и Швейцарии. Я не хотел задерживаться в Италии, поскольку она, как все ожидали, могла вступить в войну. Остановились мы в первой же швейцарской деревушке Ле-Пре. Мы были спасены.

Я сразу же набросал меморандум, намереваясь при первой же возможности отослать его Герингу:

«МЕМОРАНДУМ

31 августа в девять часов вечера я послал следующую телеграмму маршалу Герингу. [Телеграмма процитирована выше.]

На заседании рейхстага 1 сентября Гитлер сказал: «Кто не со мной, тот – предатель, и с ним будут обращаться как с предателем».

Я считаю это заявление не только угрозой, но и посягательством на права депутата рейхстага, которые принадлежат мне по нашей конституции.

Я не только имею право на выражение своего мнения, но обязан делать это, если убежден, что Германию подвергают великой опасности. Гитлер не имеет права угрожать мне, если я выражаю свое мнение.

Сейчас, как и прежде, я выступаю против войны. Поскольку война уже разразилась, Германия должна сделать все возможное, дабы закончить ее как можно скорее, ибо чем дольше она длится, тем более суровыми для Германии будут условия мирного договора.

Польша не нарушала договора с Германией, договора, который сам Гитлер неоднократно называл гарантией мира. [Здесь следует вспомнить речь Гитлера от 26 сентября 1938 года.]

Для сохранения мира Германия должна соблюдать все параграфы своей конституции. Нарушение конституции в конце концов приводит к анархии. Клятва верности, данная каждым отдельным гражданином, действенна только в том случае, если и лидеры действуют в соответствии со своими обязательствами.

На заседании рейхстага 1 сентября отсутствовало сто депутатов. Места отсутствовавших заняли функционеры нацистской партии. Я считаю это грубым нарушением конституции и выражаю протест.

Я требую информировать немецкий народ о том, что я, как депутат рейхстага, голосую против войны. Если остальные депутаты действовали так же, общество должно быть об этом информировано.

31 августа, как раз перед тем, как я послал вышеупомянутую телеграмму фельдмаршалу Герингу, мне сообщили телеграммой, что в Дахау скоропостижно скончался некий господин фон Ремниц. Господин фон Ремниц – зять моей сестры, баронессы Берг, проживающей в Мюнхене. Он был интернирован сразу же после аншлюса, очевидно, из-за того, что принимал участие в деятельности легитимистов до аншлюса. Сразу же после его ареста я обращался к гаулейтеру Бюркелю в Вену, но не получил никакого ответа. Это характерно для нынешней Германии. Я требую информации о том, была ли смерть господина фон Ремница естественной или нет. В последнем случае я сохраняю за собой право предпринять дальнейшие меры».

Я собирался отправить меморандум курьером, чтобы быть уверенным в том, что он попадет в руки маршала Геринга. Такая возможность представилась лишь двадцать дней спустя, когда один из моих служащих приехал ко мне в Ле-Пре по делу. Я закончил и доверил ему меморандум, попросив отвезти его в Берлин и вручить маршалу Герингу лично. Но служащий не осмелился выполнить мою просьбу. Он лишь согласился отвезти запечатанное письмо господину Тербовену, гаулейтеру Эссена, который и должен был переслать его маршалу Герингу.

На следующей неделе, 26 сентября, доктор Альберт Фёглер, вице-президент концерна «Объединенные сталелитейные заводы», председателем которого я являюсь, приехал ко мне в Цюрих. В Германии распространились новости о моем отъезде. Впервые об этом объявило французское радио примерно 12 сентября. Геббельс выступил с опровержением. «Что может быть естественнее, – заявил он репортерам, – чем пара недель отпуска для промышленника, напряженно работавшего несколько последних лет?» Долгое время официальный Берлин пытался скрыть факт моего отъезда и его причины.

Доктор Фёглер приехал ко мне за информацией, ибо ни один человек как в Дюссельдорфе, так и во всем промышленном регионе не знал, что и думать. Он также передал мне любопытное устное послание от Тербовена. Гаулейтер Эссена, получивший мое письмо, сказал, что не смог взять на себя смелость передать мой меморандум маршалу, поскольку счел его слишком грубым. В то же время он письменно заверил меня, что Геринг вовсе не получал моей телеграммы от 31 августа, а фюрер, называя предателями тех, кто не разделяет его мнения, и грозя им наказанием, вовсе не имел в виду меня.

Тербовен добавил, что маршал Геринг гарантирует мне отсутствие любых личных или экономических санкций, если я немедленно вернусь в Германию. Однако мне приказали привезти в Германию все рукописные копии вышеупомянутого меморандума от 20 сентября, чтобы уничтожить их вместе с оригиналом.

Таким образом, мне предложили возможность публично отречься от моих политических взглядов в обмен на личный иммунитет в Германии, такой, как я уже получил за границей благодаря статусу депутата рейхстага, а также дали понять, что я понесу материальные убытки, если не вернусь.

Это было странное послание. С одной стороны, Тербовен уверял меня, что Геринг не получал ни письма, ни телеграммы. С другой стороны, он передавал ответ маршала на меморандум, о котором тот якобы ничего не знал.

Фёглер приводил всевозможные аргументы личного характера. Наш разговор длился три часа. Я заговорил о смерти племянника в Дахау: «Вы должны понять, что после этого я вовсе не спешу возвращаться. Сначала пусть опубликуют мой меморандум и представят объяснения по поводу господина фон Ремница. Затем, если пожелают, я напишу второе письмо Герингу, где изложу свою точку зрения. Спросите, как в Берлине к этому отнесутся». Фёглер позвонил и сообщил, что им не нужно еще одно письмо от меня, но я все равно написал. Это письмо будет приведено далее.

Я было подумал предложить нацистским лидерам связаться с Францией и Англией с целью проведения мирных переговоров. Я мог бы стать посредником, поскольку был категорическим противником войны. Однако я отказался от этой идеи, опасаясь быть обманутым нацистами. Я сказал Фёглеру, что мое возвращение в Германию будет зависеть от того, опубликуют ли мой меморандум, а также попросил его сделать все возможное, чтобы узнать, как умер мой племянник.

Позже я узнал, что в конце сентября, после вручения меморандума Герингу, гестапо произвело обыск в моем доме в Мюльхайме. Естественно, там ничего не нашли (кроме, возможно, писем Геринга, где маршал уверял меня в своей вечной благодарности и дружбе). В Германии все знают, как опасно хранить слишком много документов. Тем временем, в один прекрасный день, в Цюрихе появился один очень возбужденный немец. «Гестапо намекает, что в вашем доме найдены документы, компрометирующие других промышленников! – воскликнул он при встрече. – Умоляю, скажите, правда ли это!» Я успокоил его, сказав, что это не может быть правдой и что, предвидя последствия, я предпринял всевозможные меры предосторожности. Бедняга явно испытал облегчение. Я не называю его имени, поскольку он вернулся в Германию.

Фёглер уехал в Берлин и больше со мной не связывался, хотя обещал информировать меня о расследовании таинственной смерти моего племянника в печально известном лагере Дахау. Перед отъездом Фёглер умолял меня вернуться в Германию, а я ответил, что вернусь только в том случае, если немецкое правительство опубликует мой меморандум от 20 сентября, адресованный маршалу Герингу. Никакого ответа я не получил, но все ждал публикации меморандума в Германии.

Не только Фёглер оказывал на меня давление. После объявления войны меня в Швейцарии навестили несколько человек, даже не пытавшихся скрывать свое недовольство режимом. «Теперь, когда война объявлена, – говорили они, – все должны сплотиться вокруг Гитлера, ибо он олицетворяет Германию». На все подобные попытки заставить меня изменить решение я отвечал: «Нет. Этот человек приведет немецкий народ к катастрофе. Мое решение непоколебимо».

Нацистские лидеры ожидали, что я смалодушничаю, отрекусь от своих убеждений, еще будучи свободным человеком. Однако я отказался возвращаться в Германию. Я не пожелал отречься от своих политических убеждений. В конце концов, чего стоили слово Геринга и его «гарантия» моей безопасности? Геринг, всесильный Геринг, не смог защитить одного из глав собственного департамента от простого нацистского гаулейтера. Он отдал в руки гестапо и жаждущего мщения Гиммлера немецкого пастора Мартина Нимёллера, оправданного судом. Геринг поступил так, решив, что не в силах далее защищать его, и несмотря на то, что его собственная сестра, фрау Ригль, была одной из последовательниц Нимёллера. Нимёллер, в прошлой войне командовавший подводной лодкой, был тайно заключен в концлагерь Ораниенбург и томился там несколько лет.

Я не собираюсь делать никаких признаний, противоречащих моей совести. Пока Гитлер и его люди находятся у власти, нога моя не ступит на землю Германии. Вот что я собирался сказать Герингу в ответ на его приглашение и сомнительные гарантии. Сразу же после отъезда Фёглера я написал следующее письмо – послание, которое, как я уже упоминал, власти не пожелали получить.

«Цюрих, 1 октября 1939

Глубокоуважаемый!

На мое письмо и приложение от 22 сентября 1939 года, отправленные с посыльным гаулейтеру Тербовену для последующей передачи, я получил от гаулейтера следующий ответ:

«От имени фельдмаршала Геринга заявляю, что он лично не получал ни письма, ни телеграммы, и также в его офисе не получали никакого подобного документа. Это достаточное доказательство того, что последняя фраза речи фюрера никоим образом не может относиться ни к одной конкретной персоне. Если автор письма немедленно вернется, маршал гарантирует, что не будет никаких личных либо экономических последствий».

Привожу свои замечания относительно этого заявления:

1. Представляется абсолютно невероятным, что моя срочная телеграмма из Бад-Гаштайна от 31 августа не была получена. Телеграмма, адресованная маршалу Герингу, никак не может затеряться в Германии. Более того, мое письмо не могло не добраться до пункта назначения, иначе гаулейтер не послал бы приведенный выше ответ.

2. Возможно, моя телеграмма не прибыла вовремя, несмотря на то что я послал ее сразу же после получения приглашения на заседание рейхстага. Допускаю даже, что моя телеграмма не повлияла на речь канцлера Гитлера. Обстоятельства тем не менее убедили меня в обратном, поскольку, как полагаю, лишь я один осмелился выразить несогласие.

3. Я никогда не просил у Вас защиты ни от личных, ни от экономических последствий моих действий. Не понимаю, как Вы пришли к подобным выводам.

4. Я действительно по просьбе генерала Людендорфа поддерживал партию с 1923 года и с тех же пор неизменно выполнял пожелания ваши, Гитлера, Гесса и других. Однако я никогда, подчеркиваю, никогда, не обсуждал свои экономические решения ни с Вами, ни с остальными. Лишь трижды – к сожалению, слишком мало – я упрекал Вас в следующем.

Во-первых, когда Вейцель, которого Вы ввели в государственный совет, распространил неприличный, скандальный памфлет против католической церкви, церкви, которой я привержен еще более, чем когда-либо. Все меры, принятые мною тогда, оказались тщетными.

Во-вторых, 9 ноября 1938 года, когда евреи были ограблены и подвергнуты мучениям крайне трусливо и крайне жестоко и главный мировой судья Дюссельдорфа, лично Вами назначенный, был изгнан и едва избежал насильственной смерти.

Мои возражения остались неуслышанными. И тогда я в знак протеста вышел из состава государственного совета и предложил прусскому министру финансов прекратить выплату моего жалованья. Это не произвело никакого впечатления. Выплаты продолжаются, но переводятся на специальный счет в Тиссен-банке и доступны.

И в-третьих, когда случилось худшее и Германия снова ввергнута в войну без каких-либо рассмотрений вопроса в государственном совете либо в парламенте, я самым решительным образом заявляю Вам, что выступаю против этой политики и не откажусь от своего мнения невзирая на обвинения в предательстве. Это обвинение – с учетом того, что в 1923 году я, безоружный человек, не защищенный вооружением стоимостью в девяносто миллиардов марок, организовал пассивное сопротивление в районах, оккупированных врагом, и тем самым спас Рейн и Рур, – почти так же смехотворно, как тот факт, что национал-социализм неожиданно отказался от своих доктрин, чтобы завести дружбу с коммунизмом.

Даже с практической точки зрения эта политика равносильна самоубийству, ибо одна-единственная сторона, которой она принесла дивиденды, – это вчера еще смертельный враг нацизма, ныне превратившийся в друга, – Россия, страна о которой ближайший советник фюрера Кепплер, выступая на заседании совета директоров Рейхсбанка, всего несколько месяцев назад сказал: «Ее необходимо германизировать до самых Уральских гор».

На данном этапе я могу лишь обратиться к Вам и фюреру с настоятельной просьбой отказаться от политического курса, успешное проведение коего бросит Германию в объятия коммунизма, а провал будет означать гибель Германии. Постарайтесь найти способ предотвращения катастрофы.

В любом случае Германия должна восстановить конституционные нормы, дабы вернуть смысл договорам и соглашениям, закону и порядку.

В заключение я хочу выразить сожаление, что вместо откровенного разговора с Вами мне приходится писать из-за границы. Однако вы понимаете, что в моем случае было бы чрезвычайно глупо действовать иначе, учитывая судьбу политических противников, допустим, с 1934 года. Тот факт, что эти методы не изменились, подтверждает дело Ремница, который, как указано в моем письме от 22 сентября, умер в Дахау, и никто не позаботился сообщить о причине его смерти. Однако я не ожидал, что герр фон Риббентроп, не колеблясь, конфискует собственность покойного.

С уважением

(подпись) ФРИЦ ТИССЕН, депутат рейхстага».

Один из моих знакомых отправил это письмо с почты в Гейдельберге, зарегистрировав его на мое имя.

Это был окончательный разрыв. С того момента, как я честно информировал Геринга, я становился политическим противником национал-социалистов, которым помогал захватить власть. Я собирался остаться за границей, чтобы сохранить право на выражение собственного мнения и свободу действий.

Геринг до сих пор не признал получение моего письма. Но на этот раз у меня были причины подозревать, что он его получил, ибо 13 октября 1939 года гестапо наложило арест на всю мою собственность в Германии. Наверняка это был ответ на мое письмо. Мистер Рейнгардт, управляющий Коммерческим и Частным банком, глава Ассоциации германских частных банков, разослал всем немецким банкам секретный циркуляр, текст которого мне передали. Циркуляр гласил:

«На основании письма от 13 октября, присланного мне из управления тайной государственной полиции, находящегося в Берлине, я обращаю внимание всех членов нашей Ассоциации на следующее распоряжение, отданное государственной полицией Дюссельдорфа.

Во исполнение приказа маршала Геринга комиссару национальной обороны четвертого военного округа, гаулейтеру и старшему президенту Тербовену все состояние объявленного государственным преступником доктора Фрица Тиссена, Мюльхайм-Рур, Шпельдорф, переводится под контроль государства в соответствии с параграфом I декрета от 28 февраля 1933 года и параграфом I закона о тайной полиции. Единственный, кто уполномочен распоряжаться этими средствами, – доверенное лицо маршала Геринга, а именно комиссар национальной обороны, гаулейтер, старший президент Тербовен.

Поскольку не представляется возможным точно оценить состояние герра Тиссена и его жены, приказываю вам разослать всем банкам конфиденциальный циркуляр с требованием в течение пяти дней после получения этого распоряжения сообщить обо всех счетах, депозитах и банковских депозитных ячейках на имя Фрица Тиссена и его жены, урожденной Амалии цур Хелле, родившейся 9 декабря 1877 года в Мюльхайм-Руре. Это сообщение отправить в штаб-квартиру полиции в Дюссельдорф на имя старшего советника доктора Хассельбахера или его заместителя.

Хайль Гитлер!

Руководитель экономической ассоциации

Германских частных банков

(подпись) Рейнгардт».

Гаулейтер Тербовен назначил доверенным нацистского банкира Курта фон Шредера из кельнского банка Штейна. Шредер назначение принял.

Не вполне ясна юридическая фразеология текста этого приказа о наложении ареста на имущество. Можно опротестовать эту меру в отношении собственности моей жены, которая не совершала никаких преступлений lese majeste[1] против режима. Этот приказ практически базируется на законе, предоставляющем гестапо неограниченную власть. Ни один суд в Германии не имеет права оспаривать меры, принимаемые зловещим гестапо, даже когда оно посягает на свободу личности.

На самом деле этот арест имущества, обычно предварявший конфискацию, проводился в целях оказания на меня давления. Нацистские власти предпочитали выжидать, прежде чем принимать окончательное решение. А вдруг бы я оказался сговорчивым. Но я не дрогнул.

Два месяца спустя, 14 декабря 1939 года, официальная немецкая газета Reichsanzeiger объявила о том, что государство Пруссия конфисковало мое состояние на основании закона от 26 мая 1933 года о конфискации собственности коммунистической партии! Потрясающее бесстыдство.

Газетная публикация, подписанная в Дюссельдорфе главой правительства провинции, не опиралась на законный приговор суда. Пресса получила официальное распоряжение не упоминать об этом. Иностранные журналисты в Берлине, интересовавшиеся моим делом, также не обратили на это внимания.

Во всей этой истории поражала одна деталь. Конфискация осуществлялась государством Пруссия, а не правительством рейха. Однако, в сущности, собственность состояла главным образом из акций крупных промышленных предприятий, сталелитейных заводов, имевших огромное значение для национальной обороны. В обычных обстоятельствах при конфискации они должны были перейти рейху, но в этом случае никто не принял бы в расчет Геринга. Геринг же был не только президентом рейхстага, но и премьер-министром государства Пруссия! Геринг часто бывал у меня в гостях в Шпельдорф-Мюльхайме[2] и всегда восхищался маленькой, но весьма ценной коллекцией картин и гравюр; некоторые из них я дарил жене начиная с нашей свадьбы в течение сорока лет. Геринг – словно дитя; хочет иметь все, что видит. Конфискуя мою собственность от имени прусского государства, он мог не сомневаться в том, что эти картины, гравюры XVIII века и другие предметы искусства от него не ускользнут. Ибо Геринг – фактический властелин Пруссии. Он не раз это демонстрировал. И сейчас ему было недостаточно просто снять картины со стен моего дома в Мюльхайме и унести их. Он совершил набег на дом моего зятя в Штраубинге в Баварии, где завладел картинами, принадлежавшими моей дочери и ее мужу. И это при том, что мой зять – венгерский подданный.

Эти незначительные детали могут показаться несколько смешными. Тем не менее они очень важны с экономической точки зрения, ибо моя доля в крупнейшем германском металлургическом концерне «Объединенные сталелитейные заводы» не перешла к рейху, а была захвачена Пруссией. Очевидно, у Геринга были определенные мысли на этот счет. Действительно, владение большим количеством акций сталелитейных заводов могло спасти концерн «Рейхсверке Герман Геринг» от банкротства. В дальнейшем я подробнее расскажу об этом металлургическом предприятии.

Вышеупомянутая заметка была напечатана в официальной Gazette 14 декабря. Мне сообщили о ней чуть ли не под Рождество, и я немедленно решил написать напрямую Гитлеру, как главе немецкого государства, и выразить протест против этого совершенно незаконного акта, объяснить ему лично причины моего поведения, а также сформулировать мои мысли относительно его политики. Привожу текст своего письма:

«Люцерн, 28 декабря 1939

Сэр!

Я только что прочитал в официальной Gazette, № 293, 14 декабря 1939, следующую заметку:

«Во исполнение закона от 26 мая 1933 года относительно конфискации коммунистической собственности (sic) (Reich Statutes Bulletin, № 1, с. 293) и в соответствии с параграфом I декрета от 31 мая 1933 года (закон № 39) и законом от 14 июля 1933 года, касающимися конфискации собственности врагов народа и государства (Reich Statutes Bulletin № I, с. 479), все движимое имущество доктора Фрица Тиссена, бывшего жителя Мюльхайм– Рура, ныне проживающего за границей, вместе с его недвижимостью конфискуется государством Пруссия. После опубликования этого указа в немецкой официальной Gazette и прусской государственной Gazette вышеупомянутое имущество переходит в собственность государства Пруссия. Этот указ обжалованию в судебном порядке не подлежит.

Дюссельдорф, 11 декабря 1939.

Окружной управляющий

Редер».

Не указаны причины принятия этой меры. Отмечаю, что против меня не было проведено ни юридического, ни административного расследования. До сего дня я не получал никаких посланий от немецкого правительства, кроме привезенного мне доктором А. Фёглером от имени гаулейтера Эссена, в котором меня просили отозвать меморандум, представленный мной, как депутатом рейхстага, и уничтожить копии. Если это будет выполнено, то не последует никаких личных и экономических санкций. Известно, что я отверг это мирное предложение, так как мои политические взгляды, как депутата рейхстага, не являются предметом купли-продажи. Более того, меня никогда не просили отчитаться ни за мои личные или политические пристрастия, ни за что-либо еще. На самом деле ваш министр пропаганды выступал против каких-либо действий против меня. Таким образом, конфискация моей собственности, о чем объявлено в официальной Gazette, тем более направленная против привилегированного депутата рейхстага, является неприкрытым и грубым нарушением закона, противоправным и неконституционным действием. Я категорически протестую против этой меры и заявляю, что правительство рейха, и в особенности все те, кто принимал и до сих пор принимает участие в этой конфискации, главным образом назначенный доверенный барон фон Шредер из Кельна, несут личную ответственность. Придет час, когда я встану на защиту своих прав. В особенности предупреждаю Вас не трогать имущество моей жены, моих детей, графа и графини Зичи, а также наследство моего отца, Августа Тиссена, одного из основателей германской тяжелой промышленности.

Совесть моя чиста. Я знаю, что не совершал никакого преступления. Моя единственная ошибка в том, что я верил в Вас, наш лидер Адольф Гитлер, и в созданное Вами движение, верил со страстью человека, пылко любящего мою родную Германию. С 1923 года я много жертвовал на национал-социалистическую партию, боролся словом и делом, не прося для себя наград, просто вдохновленный надеждой на возрождение несчастного немецкого народа. События, последовавшие сразу же за приходом национал-социалистов к власти, казалось, оправдывали эту надежду, по меньшей мере, пока герр фон Папен был вице-канцлером, герр фон Папен, который предложил Гинденбургу назначить Вас канцлером. Перед ним в гарнизонной церкви Потсдама Вы торжественно поклялись уважать конституцию. Не забывайте, что своим восхождением к власти Вы обязаны не великому революционному подъему, а либеральному порядку, который Вы поклялись поддерживать.

Затем развитие событий приняло зловещий характер. Преследование христианской религии, вылившееся в жестокое преследование священников и осквернение церквей, вызвало мои возражения еще в первые дни, например, когда полицей-президент Дюссельдорфа подал протест маршалу Герингу. Это не принесло никаких результатов.

Когда 9 ноября 1938 года по всей Германии евреев ограбили и подвергли мучениям крайне трусливо и крайне жестоко, а их храмы сровняли с землей, я также протестовал. Подкрепляя свой протест, я подал в отставку с поста государственного советника. И это оказалось безрезультатным.

Теперь Вы нашли компромисс с коммунизмом. Ваш министр пропаганды даже осмеливается заявлять, что честные немцы, голосовавшие за Вас, как за противника коммунизма, по сути идентичны кровавым революционерам, ввергнувшим Россию в пучину страданий, и которых Вы сами заклеймили (Майн кампф, с. 750) «жестокими, запятнанными кровью преступниками».

Когда страшная катастрофа стала свершившимся фактом и Германия снова вовлечена в войну без согласия парламента или консультаций с ним, я категорически заявляю, что решительно возражал против этой политики.

Мой долг, как депутата рейхстага, выражать свое мнение и отстаивать его. Когда людям, особенно народным избранникам, которые в глазах всего мира несут ответственность за свою страну, не позволяют выражать свое мнение – это преступление против немецкого народа. Я не могу покориться этому игу. Я отказываюсь покрывать своим именем Ваши деяния, несмотря на Ваше заявление на заседании рейхстага 1 сентября 1939 года: «Кто не со мной, тот – предатель, и с ним будут обращаться как с предателем».

Я осуждаю политику последних нескольких лет; более всего я осуждаю войну, в которую Вы легкомысленно втянули немецкий народ и за которую Вы и Ваши советники должны нести полную ответственность. Мое прошлое ограждает меня от обвинения в предательстве. В 1923 году я, безоружный человек, организовал пассивное сопротивление на оккупированных территориях, подвергая себя колоссальной опасности, и тем самым спас Рейн и Рур. Я предстал перед вражеским военным трибуналом и бесстрашно провозгласил свое мнение, как немец. Но именно это убеждение не позволяет мне отказаться от истинных идей и первоначальной доктрины национал-социализма, которые, как Вы сами объясняли в моем доме, по существу, тождественны принципам германской монархии и должны привести к умиротворению общества и стабильному порядку. Я позволю себе напомнить, что Вы поручили мне продолжить Institut fur Standewesen в Дюссельдорфе в этом смысле. Правда, год спустя Вы предоставили меня самому себе; Вы одобрили интернирование в дурной славы концлагерь Дахау директора института, назначенного мной по согласованию с герром Гессом. В Дахау, мой канцлер, где внезапная смерть постигла моего племянника. Его замок Фушль близ Зальцбурга бросили, как подачку, герру фон Риббентропу, и он бесстыдно принимал там министра иностранных дел Италии и посланца Муссолини.

Далее напоминаю Вам, что Геринга точно не посылали в Рим навестить папу римского и в Дорн на встречу с бывшим кайзером, дабы подготовить их к надвигающемуся альянсу с коммунизмом. И все же Вы неожиданно заключили альянс с Россией, поступок, который Вы категоричнее всех отвергали в Вашей книге «Майн кампф» (раннее издание, с. 740–750). Там Вы говорите: «Сам факт любого соглашения с Россией содержит предпосылки следующей войны. Конец этой войны будет означать конец Германии». И еще: «Нынешние лидеры России вовсе не собираются ни заключать честное соглашение, ни выполнять его условия». Или: «Можно сделать вывод, что невозможен договор с партнером, чей единственный интерес заключается в уничтожении своего партнера».

Ваша новая политика является самоубийством. Кто извлечет из нее выгоду? Если не отважные финны со своей верой в Бога, то уж точно бывший смертельный враг нацистов и их нынешний «друг», большевистская Россия. Та самая Россия, которую Ваш ближайший советник, герр Кепплер, статс-секретарь министерства иностранных дел и ловкий дипломат, в мае 1939 года на заседании рейхстага призвал германизировать до Уральских гор. Я искренне надеюсь, что эти откровенные слова Вашего доверенного советника не ослабят эффект поздравительной телеграммы, которую Вы послали своему другу Сталину на его день рождения.

Ваш новый политический курс, герр Гитлер, состоит в подталкивании Германии к пропасти, а немецкий народ – к уничтожению. Дайте задний ход, пока еще не поздно! В конечном счете Ваша политика означает Finis Germaniae (гибель Германии). Вспомните Вашу клятву в Потсдаме. Дайте рейху свободный парламент, дайте немецкому народу свободу совести, мысли и слова. Обеспечьте необходимые гарантии восстановления закона и порядка, дабы возродить доверие к договорам и соглашениям. Ибо если покончить со злом и дальнейшим бесплодным кровопролитием, еще возможно добиться для Германии достойного мира и сохранения единства.

Международное сообщество ждет от меня объяснений, почему я покинул Германию. До сих пор я хранил молчание. Все документы и письменные свидетельства моего пятнадцатилетнего конфликта еще не опубликованы. В то время, когда мое отечество ведет жестокий бой, я не хочу отдавать в руки его врагов мощное моральное оружие. Я – немец и остаюсь немцем до мозга костей. Я горжусь своей национальностью и буду ею гордиться до последнего вздоха. Именно потому, что я – немец, я не могу и не хочу говорить, пока страдает мой народ, и буду молчать до того дня, пока интересы истины не потребуют обратного. Однако я чувствую в себе сдавленный голос немецкого народа, взывающий: «Вернись и восстанови свободу, закон и человечность в немецком рейхе».

Я буду молча ждать Ваших действий. Но я основываюсь на предположении о том, что это письмо не станут скрывать от немецкого народа. Я подожду. Если мои слова, слова свободного и искреннего немца, утаят от народа, я намереваюсь воззвать к совести и мнению остального мира. Я жду.

Да здравствует Германия!

(Подпись) ФРИЦ ТИССЕН

P.S. Я отдаю это письмо в немецкое посольство в Берне для дальнейшей передачи; я послал заверенную копию в канцелярию в Берлине и на Ваш личный адрес в Оберзальцберг в Берхтесгадене. Я вынужден принять эти меры, поскольку мне официально сообщили, что мои письма и телеграммы фельдмаршалу Герингу не были получены.

Копии также посланы фельдмаршалу Герингу и председателю правительства Редеру, который отдал приказ о конфискации моего имущества. Копия первого параграфа этого письма также отослана барону Курту фон Шредеру в Кельн, предположительно нынешнему управляющему моей собственностью».

Это письмо Гитлеру означало не просто разрыв. Оно означало, что я более не ограничиваюсь теоретической оппозицией нацистским лидерам. Я намеревался объявить им войну. Надеюсь, что моя позиция не будет неправильно истолкована. Как депутат рейхстага, я имею право – и мой долг обязывает меня – выступить с протестом против войны, если я убежден в том, что объявление войны – зло и ошибка. Однако я подчинился бы имеющему законную силу решению, поскольку такое решение было принято. Я признал бы, что во время войны долг любого гражданина поддерживать правительство, выражающее волю народа. Я также избежал бы разрыва или активных оппозиционных действий, если бы правительство опубликовало мой меморандум Герингу, о чем я просил через Фёглера. Но я так и не получил ответа на свою просьбу. Берлин продолжал скрывать тот факт, что агрессивная политика национал-социалистического правительства привела к официальной оппозиции по меньшей мере одного немецкого патриота.

Я долго молчал и решил действовать. Уже некоторое время международная общественность интересуется причинами моего выезда из Германии. Меня постоянно спрашивают, почему я порвал с национал-социализмом. Пока я пользовался правами беженца на швейцарской территории, я молчал. Федеральные власти Швейцарии пожаловали мне разрешение оставаться в их стране до 31 мая 1940 года. Однако это разрешение на проживание в Швейцарии обязывает меня воздерживаться от любого рода политической деятельности.

Через некоторое время после отправки своего письма Гитлеру я узнал, что правительство рейха выдало ордер на мой арест по обвинению в растрате или в чем-то подобном. Это была неуклюжая попытка добиться моей экстрадиции немецким властям. Швейцарское правительство, информированное о причинах моего отъезда, отказалось даже рассматривать эту просьбу. Я пользуюсь данной возможностью еще раз выразить швейцарскому правительству свое восхищение и благодарность.

Не сумев добраться до меня, правительство рейха решило, в качестве последнего средства, лишить меня германского гражданства. 4 февраля 1940 года официальная немецкая Gazette опубликовала распоряжение министра внутренних дел о лишении меня и моей жены германского гражданства. Таким образом, меня сначала преследовали, как уголовного преступника, а когда эти попытки закончились провалом, правительство сочло приемлемым объявить, что я больше не гражданин Германии. Подобная непоследовательность является таким же признаком замешательства нацистов, как и молчание, которым окутано все это дело в Германии.

Я заявляю, что не давал никакого повода к этому последнему акту, как, собственно, и к остальным. Я всего лишь осуществил свои права депутата рейхстага. В своих действиях я руководствовался – и сейчас руководствуюсь – парламентским мандатом, коим я обязан немецкому народу, и только ему. Что касается лишения германского гражданства моей жены, никогда не занимавшейся никакой политической деятельностью против режима, могу объяснить это лишь корыстными мотивами, на которые уже ссылался.

Узнав о мерах, принятых против меня министром внутренних дел, я отправил ему следующее письмо протеста:

«Локарно, 16 февраля 1940 г.

Сэр!

Я узнал из газет о том, что Вы официально объявили о лишении меня и моей жены всех прав гражданина Германии.

Настоящим выражаю протест в должной форме. Выступая против нынешней политики правительства рейха, я выполнил свой долг, как депутат рейхстага. Я покинул Германию, поскольку чувствовал, что депутатский иммунитет, прописанный в конституции, более не гарантируется. Ни конфискация моего имущества, ни ордер на арест, ни потеря гражданства не помешают мне выполнять мой долг депутата рейхстага, поскольку я чувствую свою ответственность перед немецким народом.

(Подпись) ФРИЦ ТИССЕН,

депутат рейхстага».

Несколько месяцев минуло с момента моего первого протеста и просьбы к лидерам Германии его обнародовать. Теперь я обвиняю канцлера Германии в предательстве и нарушении его торжественной клятвы; я призываю его восстановить конституцию, закон и справедливость в Германии; и я обращаюсь к международной общественности, предъявляя ей документы по этому делу.

Когда после 1871 года империю Наполеона III сменила Третья республика, французы повсеместно приговаривали: «Мы восхищались республикой, существовавшей у нас в эпоху империи». Сколько национал-социалистов в Германии и Австрии могли бы в наши дни позволить себе аналогичные грустные высказывания! Ибо «национал– социализм» при Брюнинге и Шушниге действительно вызывал восторг.

На самом деле и я несколько лет испытывал такое же чувство. Однако мой разрыв с режимом не является результатом разочарования. Ситуацию обострила развязанная Гитлером война. По расхожему мнению, промышленник, особенно представитель сталелитейной промышленности, всегда приветствует войну, приносящую бесчисленные выгоды именно его отрасли. Моя личная позиция может послужить ответом на обвинения подобного рода.

Сегодня я порываю с традициями и определенной линией поведения, характерной для всех времен, особенно после поражения 1918 года. Такое поведение диктовалось страстным желанием способствовать величию и процветанию империи, в которой я родился через два года после ее основания и ради которой трудился всю свою жизнь.

Я не политик, я промышленник, а промышленник всегда склонен считать политику неким дополнительным средством – подготовкой к своей основной деятельности. В упорядоченной стране, где власть разумна, налоги умеренны, а полиция хорошо организована, промышленник может отстраниться от политики и целиком посвятить себя бизнесу. Но в пораженном кризисом государстве, каковым была Германия с 1918 по 1933 год, любой предприниматель волей-неволей втягивается в политический водоворот. После 1930 года надежды немецкой промышленности можно было сформулировать одной фразой: «Здоровая экономика в сильном государстве». Насколько я помню, таким был девиз встречи рурских промышленников в 1931 году, состоявшейся в разгар экономического и общественного кризиса. Той зимой насчитывалось шесть или семь миллионов безработных, то есть около трети всего работоспособного населения Германии. Веймарскую республику раздирали партийные и прочие разногласия, и государственный корабль мог затонуть в любой момент. Правительство не справлялось ни с осуществлением своих властных полномочий, ни хотя бы с поддержанием общественного порядка. Даже полиция не в силах была совладать с ежедневными мятежами и политическими уличными беспорядками.

И я одобрял этот девиз. Для преодоления кризиса было необходимо укрепить государственную власть. Немецкий народ ясно продемонстрировал, что не годится для республики. Вот почему я оказывал предпочтение восстановлению монархии. Однако я также верил, что, поддерживая Гитлера и его партию, смогу внести свой вклад в восстановление дееспособного правительства и создание условий, в которых все сферы деятельности – и особенно бизнес – смогут снова нормально функционировать.

Однако бессмысленно горевать о непоправимом. Сильное государство, о котором я тогда мечтал, не имело ничего общего с тоталитарным государством – или, скорее, с карикатурой на государство, созданной Гитлером и его приспешниками. И на мгновение я не мог вообразить, что через сто пятьдесят лет после Великой французской революции и провозглашения Декларации прав человека в великой современной стране закон заменят произволом, подавят самые элементарные гражданские права и в самом сердце Европы воцарятся азиатская тирания и отжившие устремления к завоеваниям и мировому господству.

Как католик, родившийся на берегах величественного Рейна, где влияние западной культуры и римского закона всегда было сильнее, чем в других частях Германии, где очень рано привилось христианство и где Великая французская революция оставила неизгладимый след, я не мог поверить, что в наше время возможно уничтожить все нормальные условия человеческой и политической жизни. В 1930 году я удивился бы, если бы кто-нибудь назвал меня либералом, но, скорее всего, таковыми были мои истинные убеждения, хотя я тогда этого не сознавал. Я желал восстановить порядок в государстве, восстановить полную гармонию власти и дисциплины с достоинством каждого отдельного человека и уважением к фундаментальным свободам. Гарантия этих свобод казалась мне такой же естественной, как дыхание.

Бурный промышленный рост, начавшийся в 1870 году, одним из зачинателей которого был мой отец, привел к тому, что после 1918 года Германия стала державой со слишком мощной индустрией. Вся структура страны претерпела глубокие изменения. Проблемы, созданные существованием промышленности, которой приходится кормить две трети населения, не всегда вполне осознаются в таких странах, как Франция или Соединенные Штаты Америки. До войны 1914 года монархия Пруссии и Германская империя, самодержавные в политической и административной сферах, в общественной и экономической сферах были абсолютно либеральны. Несмотря на определенные ошибки, политический аппарат имперского государства, и в частности, его очень квалифицированные государственные служащие почти всегда соответствовали возложенным на них задачам.

Самые основы этой системы были разрушены национальным поражением и революцией 1918 года. Германия, изнуренная войной, деморализованная поражением, изголодавшаяся в результате блокады, из последних сил обеспечивала существование своего населения. Вместо того чтобы напрячь все силы ради возрождения, она поддалась анархии и радикализму, которые определенно препятствовали любым попыткам истинного возрождения.

Внутренний кризис усугубился давлением со стороны победителей. Он проявился не только в политической сфере, но и в бизнесе, обремененном внушительным залогом, а именно военными репарациями. Политические круги, управлявшие страной почти целое столетие, и компетентные, заслуживающие доверия чиновники, возглавлявшие надежный и корректный государственный аппарат, почти полностью исчезли в послевоенном хаосе.

Стоя вместе с отцом во главе огромного промышленного предприятия, я столкнулся с грозной проблемой занятости трудоспособного населения и обеспечения его средствами к существованию. Речь шла уже не только о технической и экономической организации. Германия должна была вернуть доверие и уважение к себе, возродить экспорт, восстановить порядок внутри страны.

Чтобы справиться с давлением наших недавних врагов, я организовал пассивное немецкое сопротивление во время оккупации Рура в 1923 году. Ради победы над политическим радикализмом и анархическими тенденциями, распространенными в первые годы Веймарской республики, я поддержал различные полувоенные патриотические формирования, среди них национал-социалистическую партию. Позднее, после первых кризисов, когда события, казалось, стали развиваться более нормально, я обратил свое внимание на бизнес. Моя последующая политическая деятельность ограничивалась членством в оппозиционной парламентской фракции, Немецкой национальной народной партии, возглавляемой графом Вестарпом, а затем Альфредом Гугенбергом. Немецкие националисты были консерваторами и монархистами.

Модификация системы репараций в 1929 году, завершившаяся в следующем году принятием в Германии плана Янга, показалась мне роковой экономической ошибкой, и в тот момент я перешел в более активную оппозицию. Я присоединился к тем группам, которые предлагали сопротивляться политике противоестественной уступчивости, проводимой рейхом. Я считал это адекватной реакцией на сложившуюся ситуацию и полагал, что таким образом расчищаю путь к созданию более разумных экономических условий сначала в Германии, а затем и во всем мире. Я не участвовал в ежедневных политических спорах, но, как представитель правого крыла, полагал, что Гитлер – активная движущая сила в возрождении Германии, и именно поэтому оказывал ему все возраставшую поддержку.

В январе 1933 года национал-социалистическая партия, в которой я на тот момент состоял уже два года, пришла к власти. Я, как и все, думал, что ей удастся восстановить политическое равновесие и способствовать возрождению страны. Я даже надеялся, что это приведет к восстановлению монархии, системы, отвечающей уважению, которое немецкий народ традиционно испытывает к власти. Монархия, по моему мнению, гарантировала бы более-менее нормальную эволюцию и предотвратила бы революционный кризис.

Разочарование настигло меня почти в самом начале нацистского правления. Гитлер изгнал из правительства консерваторов, лидером коих являлся, что послужило поводом для моей тревоги. Однако меня сдерживало впечатление от поджога Рейхстага. Теперь я знаю, что это преступление было срежиссировано самими национал-социалистами с целью достижения большей власти. По всей Германии они сеяли страх перед вооруженным коммунистическим восстанием. Они внушали, что этот поджог, организованный ими самими, был сигналом для второй красной революции, которая ввергла бы страну в кровавую пучину гражданской войны. Тогда я верил, что благодаря своей энергии Гитлер и Геринг спасли страну. Сейчас я знаю, что, как и миллионы других, был обманут. Однако почти все немцы, населяющие рейх, до сих пор находятся во власти этого обмана. Мне пришлось бежать за границу, чтобы узнать правду.

Поджог Рейхстага, организованный Гитлером и Герингом, был первым шагом в колоссальном политическом надувательстве. Опираясь на это якобы коммунистическое преступление, лидеры нацистской партии заставили президента Гинденбурга подписать так называемый «Закон о подозреваемых», разрешающий упрощенное приведение в исполнение приговора к смертной казни. Благодаря этому закону нацисты заставили замолчать всех своих политических оппонентов.

Тот же закон, «в целях защиты народа и государства», гестапо использовало как предлог для незаконной конфискации моей собственности. Этот так называемый закон противоречил всем основным конституционным гарантиям личной свободы, свободы совести и убеждений, временно отмененным до сих пор. Эта чрезвычайная мера стала обычным орудием правительства.

Месяц спустя дрожащий от страха рейхстаг, сто депутатов которого были арестованы и заключены в тюрьмы, проголосовал за этот закон, передающий все полномочия правительству и лежащий в основе правительственного самоуправства с 1933 года. Так начался ряд революционных актов, теоретически облеченных в законную форму, а на деле базирующихся на преступлении и лжи. Общественное мнение других стран никогда не протестовало против этих актов.

Сейчас я больше не сомневаюсь. Я утверждаю, что все «законы», все указы, изданные национал-социалистическим правительством, незаконны. С юридической точки зрения они не имеют законной силы, поскольку базируются на преступлении и злоупотреблении доверием.

Гитлер пришел к власти, прибегнув к политическим интригам. Своим существованием национал-социалистическое правительство не обязано какому-либо революционному событию, сравнимому с походом Муссолини на Рим. Гитлер торжественно поклялся фельдмаршалу фон Гинденбургу уважать конституцию, гарантирующую права человека и политическую свободу в Германии. Поджог Рейхстага – клятвопреступление, с помощью которого он узурпировал власть.

Сегодня я в этом убежден, но шесть лет назад я был обманут. Геринг, офицер прежней имперской армии, награжденный орденом «За заслуги», 1 марта, указывая мне на дымящиеся руины Рейхстага, сказал: «Это преступление совершили коммунисты; вчера я чуть не арестовал одного из преступников». Двумя месяцами ранее он позвонил мне домой, чтобы предупредить о том, что в Руре вот-вот разразится восстание, а я возглавляю список намеченных заложников. Об этом, мол, ему сообщили его шпионы в коммунистической партии. Как я мог сомневаться в его словах?

Поэтому я начал открыто сотрудничать с режимом. Вульгарный антисемитизм раннего периода не повлек непосредственных практических последствий, и я счел его не очень опасной уступкой общественному мнению. На моей родине, в рейнских провинциях, где население не настроено против евреев, такая глупость вызывала иронический смех над нацистами. Я был поглощен задачей, порученной мне главой правительства, а именно подготовкой плана перевода экономики Германии на «корпоративные» рельсы. В этом я видел свою политическую или государственную задачу.

Роковой день 30 июня 1934 года, когда Гитлер приказал жестоко убить своих революционных соратников, ужаснул меня и вызвал отвращение. В этой бойне было нечто абсолютно не присущее немцам. Это было настоящее варварство. Несколько месяцев спустя я на несколько месяцев отправился по делам в Южную Америку. По возвращении я обнаружил, что режим прочно утвердился и начал вводить в действие план строительства и перевооружения, который привел к отставке доктора Ялмара Шахта с постов министра экономики Германии и президента Рейхсбанка. С того момента я вступил в открытый конфликт с национал-социалистами.

Первый инцидент имел место в 1935 году. В Дюссельдорфе уже был распространен позорный антикатолический трактат. В нем повторялись самые смехотворные небылицы из устаревшего списка противников церкви, критиковались христианские догмы и мораль, папа римский, священники и религиозные ритуалы. Одну из брошюрок, распространяемых в Дюссельдорфе, принесли мне. К моему величайшему изумлению, она была подписана Вейцелем, полицей-президентом Дюссельдорфа. Он поставил свою подпись без упоминания своей должности, но этот трактат никак не мог распространяться без его попустительства и помощи.

Национал-социалистическое правительство ранее подписало с католической церковью конкордат, по которому последняя защищалась от подобных нападок, особенно со стороны официальных персон. В государстве, где законы действительно соблюдаются, автору столь скандального документа предъявили бы обвинение и подвергли бы судебному преследованию. Однако в национал-социалистической Германии это было немыслимо, ибо ни один судья не осмелился бы применить закон. Как государственный советник, я написал Герингу, привлекая его внимание к тому, что считал нетерпимым примером нарушения порядка. Геринг не ответил, но некоторое время спустя сказал мне, что приказал провести расследование. На этом все и закончилось.

Преследование католиков было лишь началом. С того времени нарушение порядка, беззаконие и произвол были главным оружием в арсенале национал-социалистов.

В сентябре 1935 года меня вызвали в Нюрнберг на внеочередное заседание рейхстага. Перед заседанием я узнал, что рейхстаг, по просьбе Гитлера и по соглашению с главнокомандующим армией генералом фон Бломбергом, должен будет проголосовать за закон, по которому прежний черно-бело-красный флаг империи заменялся свастикой национал-социализма. Я немедленно покинул Нюрнберг поездом, не став дожидаться заседания. С тех пор я не голосовал за позорные законы, принимаемые в Нюрнберге, которые возвели антисемитизм в ранг государственной политики, и даже в самых торжественных случаях, таких как свадьба моей дочери, которую посетил архиепископ Кельна (я пригласил Геринга, но он не приехал), даже тогда, когда нам приказывали вывешивать флаги, я ни разу не поднимал свастику над своим жилищем в Шпельдорфе.

Несколько позже моя жена при встрече с генералом фон Бломбергом выразила свое удивление: «Как вы могли согласиться на такое?» – «Печальная история, – ответил Бломберг, – армии пришлось пойти на уступку фюреру». Нацисты действительно вырвали у армии согласие, заявив, что ради перевооружения можно пойти на компромисс с флагом. Они ловко использовали тот факт, что во многих районах, и особенно в рейнских провинциях, население, чтобы выразить несогласие с режимом, редко вывешивало флаг со свастикой, но неизменно поднимало старый черно-бело-красный флаг. Нацисты интерпретировали это как политическую агитацию против их партии.

Четыре года я был грустным и бессильным свидетелем непоследовательности, поверхностности и коррупционности национал-социалистических лидеров. Только еще раз я выступил с официальным письменным протестом, и случилось это во время антисемитских актов насилия в ноябре 1938 года. Но ни Гитлер, ни Геринг не могли не знать о моем отношении к их политическому курсу. Я выражал свои чувства публично на государственном совете и посещаемых мною экономических собраниях. Однако какая польза в оппозиции к диктаторскому режиму? Даже один генерал, которому я сказал, что «так больше не может продолжаться», пожал плечами и ответил: «А что я могу сделать?» Промышленник еще бессильнее генерала. Его можно арестовать по любому обвинению.

Важные события 1938 года сделали меня скептиком. На следующий год, вопреки торжественным обещаниям, данным правительствам трех великих держав, была оккупирована Чехословакия. Я счел эту оккупацию преступной и позорной и в то же время видел в ней опасную политическую ошибку. Затем была спровоцирована Польша. В течение пяти лет Гитлер неизменно провозглашал дружбу между Германией и Польшей. По моему мнению, его изменение отношения к полякам объясняется тем, что польское правительство отказалось присоединиться к нему в великом планируемом наступлении на восток – в операции, которая должна была подчинить Германии всю Европейскую Россию до Уральских гор. На самом деле этот план был раскрыт экономистом и уполномоченным доверенным лицом фюрера Вильгельмом Кепплером на заседании совета директоров Рейхсбанка, где я присутствовал, как раз перед конфликтом с Польшей.

Когда 23 августа 1939 года мне сообщили о заключении пакта между Сталиным и Гитлером, я уже был в Гаштайне. Я внимательно изучил изменение международной ситуации. Я все еще рассчитывал на успех национал– социалистического движения в дипломатической игре. Дальнейшее развитие событий дало мне пищу для тревоги, и все же я и вообразить не мог, что Гитлер совершит столь чудовищную глупость: втянет Германию в европейскую войну. Несколькими днями ранее я получил от Альберта Фёглера письмо, заставившее меня серьезно задуматься. Фёглер встретился с директором одного из заводов, членом делегации немецких промышленников, только что вернувшейся из России. На прощальном обеде в честь делегации русский комиссар промышленности провозгласил тост за «дружбу между Россией и Германией». Должен признаться, я задумался о том, что нас ждет. Невозможно было поверить в вероятность соглашения между Советской Россией и национал-социалистической Германией.

Я всегда предостергал как промышленников, так и военные круги против сближения с коммунистической Россией. Я считал этот режим врагом Германии и всей Европы. Соглашение с Россией казалось мне таким же страшным преступлением, как предательство германских протестантских князей, вступивших в союз с Ришелье против императора Священной Римской империи в Тридцатилетней войне.

Гитлер разделял мои антипатии. По крайней мере, я в это верил. Его книга «Майн кампф» содержит целые страницы проклятий в адрес русского режима. И вдруг, совершенно неожиданно, ради политического комфорта, он изменяет своим прежним убеждениям и заключает союз со страной, которую в других обстоятельствах называл врагом Европы номер один. Столь бесцеремонное поведение Гитлера и Риббентропа можно было бы рассматривать как искусную дипломатию; меня же оно ужаснуло. Они совершили коренной переворот в традиционной внутренней и внешней политике Германии. До того момента национал-социалистическое правительство боролось с большевизмом на внутреннем и внешнем фронтах. Антикоммунистические пакты были заключены с Италией, Японией, Венгрией и Испанией. Гитлер выступал за крестовый поход против большевистской России, как врага человеческой расы, и вдруг сам заключил союз с этим монстром.

Ему хватило наглости просить поддержки здравомыслящих людей в этой авантюре. Лично я никогда не был таким трусом или идиотом, чтобы поддержать его в этом.

Однако немцы – народ, никогда особо не ориентировавшийся в политике – были совершенно сбиты с толку потоком изливаемой на них лжи. Они думали, что союз со Сталиным ничем не отличается от любого другого союза. Ведь сам Бисмарк заключил союз с царем! Один из самых гротескных аспектов этого дела состоит в том, что некоторые немцы, действительно боявшиеся большевизма, вместо того чтобы возражать Гитлеру, обвинили меня в потворстве пришествию большевизма в Германию. Они говорят, что к конфискации моего личного состояния привел мой протест против политики Гитлера. И это создает опасный прецедент. Вот до чего они докатились!

Изменение политики России – кроме политических интересов – я могу объяснить двумя политическими факторами. Говорят, что после событий 30 июня 1934 года Сталин выразил восхищение Гитлером. Убийством своих политических оппонентов Гитлер продемонстрировал Москве задатки истинного диктатора. С того момента Сталин начал принимать Гитлера всерьез. Кроме того, на русских произвело огромное впечатление отношение западных держав к оккупации Чехословакии. В 1939 году политический реализм подсказал им, как отвести гитлеровскую угрозу от России и в то же время вернуть свои бывшие территории. Заключение этого пакта было гениальным приемом Сталина. С его помощью он на некоторое время избавился от вполне реальной угрозы, которую представляла немецкая армия, – неизмеримо более мощная, чем Красная армия – оснащенная и вымуштрованная главным образом для войны на Востоке. В те августовские дни 1939 года пакт с Москвой казался мне отвратительным по двум причинам: во– первых, из-за противоестественности союза с врагом западной цивилизации и, во-вторых, потому, что являлся первым шагом к войне.

Как упоминалось выше, я направил официальный протест национал-социалистическим лидерам 1 сентября. Последующие события оправдали этот мой поступок. Вторжение в нейтральные государства: Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию и Люксембург – вычеркнуло Третий рейх из списка цивилизованных государств. Вполне вероятно, что в самой стране подавляющее большинство немцев, ослепленных стремительными победами и одурманенных лживой пропагандой, не в состоянии осознать этот факт.

До последнего момента я полагал, что можно будет избежать войны. Я утешал себя, воображая, будто ответственные генералы смогут сдержать Гитлера. До блицкрига на Западном фронте я все еще надеялся, что удастся предотвратить нападение на Западе. Вот почему я просил нацистских лидеров опубликовать меморандум, в котором изложил причины моих возражений против войны.

Но Гитлер и его советники не прислушались к моим призывам. Они думают, что могут заставить судьбу сражаться на их стороне. Насилие, которое они обрушили на Европу, падет на них и – к несчастью – на их слепое орудие, невидящий и неслышащий немецкий народ.

Я же все для себя решил и действую согласно своему решению. Но я надеюсь и верю, что непременный после падения Гитлера мирный договор будет заключен с учетом опыта, приобретенного после 1918 года. Эта история политической ошибки, заставившей меня поверить в Гитлера, и моего разочарования – мой вклад в лучшее будущее.