Алексеев Владимир Андреевич
(Интервью Артема Чунихина)
Родился я в Астрахани в 1923 году. Семья моя жила на берегу Каспийского моря в селе Вахромеево. Но когда мои братья и сестры четыре класса окончили в селе, а дальше негде учиться, то родители приняли решение переехать в город, чтобы дети могли продолжить обучение. Тут и я родился.
В 41-м году, перед войной, я успел окончить 9 классов астраханской средней школы. Когда война началась, мы в военкомат побежали сами, нас никто не звал. 22 июня я хорошо запомнил.
Летом молодежь ехала помогать колхозам и совхозам убирать урожай. Мы уже были в одном из колхозов, когда объявили, что началась война, что бомбили наши города. Нас немедленно возвратили домой, и мы начали осаждать военкомат: берите нас! А в то время много возрастов призывалось, и военкоматы, конечно, были загружены страшно. Где-то дня два-три нам говорили: «Обождите, ребята, не путайтесь под ногами, не до вас».
Старший брат у меня служил во флоте на Дальнем Востоке. Я тоже хотел во флот и решил проситься в училище корабельных инженеров. Говорю в военкомате: «Отправьте меня в Кораблестроительный институт в Николаеве. Я хочу туда, где брат мой». Но мне ответили: «С кораблями у нас все нормально, нам нужны танкисты». Вот так я попал в Сызранское танковое училище. В мирное время обучение продолжалось два года, а нас, после так называемого ускоренного курса, выпустили через год и два месяца. Конечно, очень плотная программа и давала нам, как говорится, по мозгам крепко – учили матчасть, было и вождение, и стрельбы.
В основном изучали Т-70. Это легкий танк с 45-мм пушкой и пулеметом. Экипаж два человека: водитель и командир танка. Два газовских, стоящих последовательно, двигателя.
– В училище с ребятами обсуждали поражения 1941–1942 годов?
Видишь, в чем дело. Если говорить не лично о себе, а о том окружении, в котором я был еще до училища, то тут так. Мы же пацанами ушли и в училище пацанами попали. Конечно, всего обмозговать мы еще не могли в силу того, что маленькие были, глупенькие. Конечно, были всякие… продажные… и другие… но вот в той среде, где я жил и учился, верили, что все-таки как бы там ни было, а победа будет за нами. Просто тогда в Сталина мы очень здорово верили, а он сказал, что будет и на нашей улице праздник. Мужик-то крутой был и не считался ни с чем. Дисциплина была крепкая. Она, конечно, насаждалась сверху жестко. Ну и агитация, пропаганда была мощная. Так что верили…
В августе 1942-го нас выпустили и отправили на завод в Горький, где танки делали. Мы вместе с рабочими собирали танки. Пробыли мы на заводе, наверное, недели три. Потом сформировали маршевый батальон. Тогда командиров выпускали училища, а механиков-водителей и радистов готовили так называемые учебные полки, заряжающих, как правило, не учили. Ну чему там учить? Ему показали снаряды, какой бронебойный, какой осколочный. Это любой сообразить-то может. Когда подают команду «Заряжай!», там операции простые – тут открой, тут закрой. Поэтому строят пехоту. Физически крепких.
– Вот ты – выйти из строя, ты – выйти из строя! Как ты смотришь, если мы тебя возьмем в танковую часть?
– А че я там буду делать?
– Заряжать. Заряжающим.
– Ну, пойду. Расскажите только, куда чего совать.
Прямо на заводе формировался маршевый батальон, в нем распределялись по экипажам, получали танки, пристреливали оружие на полигоне, водили немножечко – и на фронт.
Нас где-то числа 25 августа, я уж точно не помню, погрузили на эшелон. Куда, чего? Нам же не говорят… Начальство там, может, что-то и знает, а мы-то ничего не знаем. Какие мы тогда еще начальники были? Пацаны совсем! Слух ходил, что якобы наш эшелон в Иран направляют. Ну, в общем, никакого Ирана не получилось. До Качалино доехали и разгрузились. Сталинградский фронт!
Попали мы в 7-й танковый корпус, 87-я танковая бригада. Командовал этой бригадой Василий Иванович Егоров. В то время – подполковник. Корпус наш состоял из трех танковых бригад. Была 3-я гвардейская танковая бригада тяжелых танков. 62-я бригада средних танков – Т-34 там были и легких немного. А наша 87-я – она из легких танков состояла. Ну а я принял танковый взвод на Т-70.
Ты же, конечно, помнишь, что Паулюс прорвался к Сталинграду в августе. Они форсировали Дон в районе Вертячьего и Песковатки и рванули на Волгу, на Рынок. Начались бои за город.
Нам была поставлена задача атаковать с рубежа Степной – Самофаловка – Котлубань. 1-я гвардейская армия и наш корпус должны были через Котлубань, Конный разъезд – выйти к Гумраку, где соединиться с 62-й армией.
Выполнить эту задачу нам, прямо сказать надо, не удалось. Почему? Главная наша беда заключалась в том, что у нас почти не было авиации. Вот в этот период я на фронте своих самолетов почти не видел, а немцы висели над нашими головами постоянно. Хозяйничали как хотели. Как только рассвет, так начинают – вот они прут, самолеты! Партиями и по двадцать, и по тридцать штук. Из люка смотришь, как только первый на крыло свалился, я на глаз уже мог определить, что это наши или не наши. Если наши, тут же говорю:
– О… ребята… газу!
Мы-то еще броней хоть как-то от пулеметов и осколков защищены. А вот пехота бедная! В корпусе была мотострелковая бригада, бойцы которой придавалась нашим бригадам как десант. На танк обычно садилось отделение, человек десять. Командир отделения подчинялся командиру танка.
Трижды мы пытались атаковать, и безрезультатно. За 3–4 дня продвинулись на 2,5–3 километра. Бои были исключительно тяжелые. Пехота гибнет. С каждым днем все меньше и меньше становится людей, да и танков тоже. Причем немцы, они же не дураки: и воевать их учили, и летчики их знают, что лобовая броня и башня у любого танка мощнее, чем задняя или бортовая. Поэтому Ю-87 главным образом стремились заходить сзади. Норовили в люк трансмиссионный попасть. А попасть из двух пушек не так уж и трудно по танку. Тем более зениток у нас нет, ему никто не мешает. Так они чуть ли не башню колесами доставали! А что? Пробил броню и – фух! – факел. Таким образом, танки горели, и очень много. Потери от противотанковой артиллерии были, но не такие большие.
Ну, немцы, конечно, никакими бутылками не бросали в нас – у них их совсем не было. Противотанковые гранаты – как у нас солдаты чуть ли не под танк лезли, чтобы их бросить, но это средство очень неэффективное. Это не только психологически, это и физически невозможно. Ведь что такое наша противотанковая граната? Это два килограмма. Ее мужик крепкий самое далекое мог бросить метров на 18–20. А взрыв у нее какой? Большинство гибло от взрыва своей же гранаты. Вот если танк через окоп проехал, тогда ему на трансмиссию ее бросить можно. Ну так в танке тоже не дураки сидят. Танк норовит крутануть, чтобы тебя в окопе задавить.
К октябрю продвинулись еще километра на два. Дальше не пускают. Противотанковая артиллерия стоит на обратных скатах высот, и только танк покажется на гребне, как его расстреливают. Очень много потерь было.
2 октября мне исполнилось 19 лет. Я, кстати сказать, и забыл, что это день рождения. Потом только опомнился. Ну, опомнился, а что дальше-то?! Ничего.
До Конного разъезда мы дошли, и все – у нас уже и танков почти не осталось, а мотострелковая бригада почти вся полегла. Из моего взвода сгорел только один танк вместе с экипажем. Командиром на нем был Витька Рипринцев. Мы в училище вместе с ним были. Погиб. Механик тоже погиб. Если говорить об этом, то, конечно, много людей погибло. Боев не бывает без жертв, но, конечно, при умелом руководстве их могло бы быть и меньше. А что сделаешь – к тому времени мы еще и воевать-то как следует не научились.
Ну что… задачу прорваться к Чуйкову мы не осилили, но помочь мы здорово помогли (это теперь, в зрелом возрасте, я так рассуждаю). Я так думаю, что задача была поставлена так: «Прорвитесь к Чуйкову. Войдите в город, и корпус будет воевать в самом Сталинграде в подчинении Чуйкова. Ну, а коль скоро этого у вас не получится, то вы хотя бы оттянете на себя часть сил Паулюса и тем самым дадите возможность переправиться с левого берега дивизиям». Вот с этой задачей мы справились. Помогли Чуйкову отстоять город, потому что немцам пришлось большое количество сил отрывать на отражение наших атак.
– Как с радио в танках было в 1942-м?
В 1942-м никакого радио на линейных танках не было. Хорошо, если у командира батальона рация была для связи с комбригом. Радиостанции стали у нас ставить на танки после Сталинградских боев, перед Курской битвой. Тогда у командира роты, у взводных уже стояли рации. На командирские танки ставили рации 10РТ. Хорошие кварцевые радиостанции. Кварц ставился в гнездо на определенную частоту и на двух винтах закреплялся. То есть в бою настройка не соскочит.
– Мат в эфире был в бою?
Ну куда ты денешь нашего мужика русского? И начальники матюкались почище нашего брата. Взять командира бригады или командира батальона. Ведь на нем ответственность, он за всех отвечает, и он видит: какой-то танк что-то мудрит – не туда повернул, ну и…
Нас вывели из боя где-то 18 октября. Остатки корпуса отвели на железнодорожную станцию Качалино. Погрузили и повезли под Саратов, в Татищево. До начала декабря месяца пополнялись людьми, техникой. Получил во взвод еще один Т-70, а потом поехали обратно – погрузились в Татищево в эшелон – и на знакомую станцию Качалино. Тут мы поступили в 5-ю ударную армию, под командование генерал-лейтенанта Попова. К этому времени уже наши окружили Паулюса. Наступили морозы – сопли потекли у немцев. Не зря же эти соломенные лапти они носили и на себя любую тряпку тащили. Конечно, им было очень кисло!
Переправились мы через Дон южнее Калача. Нашему корпусу была поставлена задача ликвидировать плацдарм у Нижнего Чира. 12-го числа мы в ночь переправились и вышли на исходные позиции. Утром 13 декабря рванули вперед. Для немцев это было совершенно неожиданно. У них оборона там была хорошая, капитальная. Прямо надо сказать, они устраивались не так, как мы, – у них обязательно в блиндажах чугунные печки. Ночью, несмотря на морозы, хорошо отдыхать. В траншеях оставались только дежурные, которые периодически пускали ракеты – освещали, чтобы не подползли.
Ротмистров, командир корпуса нашего, этому Попову, командующему 5-й армией, предложил: «Мы что делаем? Мы, по сути, немцев будим. Они выбегают, занимают свои места у пулеметов и противотанковых орудий, и ничего не получается. Несколько раз пробовали, а ведь ничего ж у вас не получилось? Давайте так. Вот эрэсы плюнут, за ними откроет огонь артиллерия, и в это же время двинутся танки». Немцы еще, по сути дела, не успели штаны надеть, а мы уже рядом.
Я помню туманный рассвет. Зима. Декабрь месяц. Вывел нас ротный, а в тумане ни черта не видно, только шапка высотки впереди видна поверх тумана: «Вот, видите эту высотку? На нее и пойдем». Между прочим, у Чира, так же как и всех наших рек, правый берег высокий, а левый низкий, луговой. И весь он изрезан оврагами. Мы двинулись. Ну и на ходу лупим, хотя еще никого не видим.
Командир роты левее меня идет. Люк закрыт. Я в перископ поглядываю, чтобы не сбиться, – не видно ни черта. В прицел я и не смотрю.
Вдруг… Шарах-тарах-бабах – в танке все загремело. Ну, думаю, все – поймали болванку. Навоевались! Потом какое-то время проходит… Это рассказывать долго, а там секунды. Двигатель работает! Механик молчит. Что случилось? И вроде танк не загорелся ни хрена… Я открываю люк, смотрю, а уже никого и не видно. И где я, чего я? Непонятно. Вылез. Елки зеленые! Мы попали в промоину. Причем она как раз по длине танка. Уперлись лбом в одну стенку, а сзади в другую. Танк, по сути дела, спрятался там, и ни туда и ни сюда. Механик тоже опешил, не поймет, что произошло. У меня был механик, мариец по национальности. Вот знаешь бывают белые кролики, альбиносы? У них вечером глаза красные делаются. Так и у него было. Пацан – это его первый бой был. Он в Татищево пришел к нам с пополнением.
Гусеницы скребут мерзлую землю, а танк-то не движется. Я кричу ему: «Заглуши мотор!» Он заглушил, но команду вылезать я ему не дал. Вдруг смотрю – по этой промоине к моему танку бежит ротный со своим механиком. Подбегает запыхавшись: «Немцы по оврагу идут». Они сразу раз, за мой танк забежали, и я к ним. И мы трое с этой стороны танка.
Оказалось, что они тоже в эту промоину попали. Но там она была и не такая глубокая, и пошире. И у них возможность была наискосок из нее выползти. Только они поднялись, а им шарах снаряд, и танк фыкнул.
Они выскочили оба, а немцы недалеко от них. Они ко мне рванули. Танк ротного немножечко горит. Немцы, двенадцать человек, заскочили в промоину. Увидели второй танк – немного опешили: у них-то только автоматы. Больше у них ничего нету. Стушевались, а потом смотрят – люк-то открытый! Они поняли, что в башне никого нет, а мы за танком, и осмелели. Давай из автоматов по танку лупить. А у нас что? У ротного пистолет, и у меня пистолет. А у механиков вообще ничего нет.
Обстановка такая, что тут что-то надо предпринимать, иначе оставишь здесь башку свою. Я так подумал: «Что остается немцам? Ну, бьют они из автоматов по танку. А что ему? Пули отскакивают, да и все. Но они же долго этого делать не будут. У них прямой путь – вылезти наверх, обойти нас и – тра-та-та – как цыплят нас перестрелять».
Тогда принимаю решение – вылезаю на гусеницу, на борт танка. Хорошо, что, когда танк попал в промоину, пушка была немного провернута как раз в ту сторону, где сейчас были немцы. И открытый люк прикрыл меня. Рывком обеими ногами прыгаю в башню! Видимо, иголка, которая в заднице, была мощная! Ну, когда я попал в башню, думаю: «Ребят, теперь мы попыряемся – кто кого». Начал выворачивать пушку на них. В прицел-то мне все видно хорошо, как на ладони.
Кинулись они наверх вылезать из промоины. А тут сугроб и татарник растет, как все равно рощица. Они тоже дурака сваляли – ринулись в этот сугроб, как по команде, кучей. Я смотрю в прицел – вот они. Ну, я осколочный снаряд загнал и в самую серединку этой кучи шарахнул, а потом уже из пулемета прошелся. Ну, все, говорю, ребята, извините, у меня другого выхода не было.
Вроде затихло все. Плацдарм мы уничтожили. Пришла пехота, помогла срыть склон. Двумя танками мой вытащили. У нас передышечка небольшая, а жрать охота ужасно. Молодые. Кухня не всегда нас найдет. Другой раз по двое суток не жрамши приходилось быть. На морозе там этот их хлеб немецкий, который они еще с 37-го года готовили, замерзнет – его двухручной пилой пилим. Кусок в рот положишь, как все равно мороженое. Это сейчас смешно, а тогда не смешно было.
Подошли к этим немцам, начали у них документы собирать. Как потом уже разобрались – это оказался штаб того полка, который занимал этот плацдарм. Один был с сумкой с красным крестом, видимо, медицины какой-то работник. Черт его знает! Залез я в эту сумку, а там немецкая сайка хлеба и небольшая баночка паштета. С других танков ребята подошли. Человек восемь в куче сидим. Этот хлеб кое-как разломали и понемножечку этого паштета каждому намазали. Туман уже весь сел. День разгулялся. Солнышко светит. Мороз, конечно, но все равно хорошо, когда солнышко светит.
И вот он, гад один… Откуда он взялся? Не было же ни самолетов, ничего не было! Вдруг завопил оттуда! А у них же сирены включались. Ууу-аааа! Елки, вот он уже прет прямо на нас! Мы, конечно, врассыпную – кто куда успел. А я только из-под руки гляжу – а у него две штуки с крыльев сошли. Черненькие точечки, и растут, растут, растут на глазах! Прямо на меня прет одна! Ну, думаю: «Все!» Лежу. Бомба, которая ближе ко мне, наверное, метрах в пятидесяти или, может быть, ста – не мерил я – разорвалась. Осколки надо мной все прошли. Видимо, за счет того, что я оказался вроде как пониже этой воронки. Земля промерзшая. Огромные ее шматки в воздух поднялись. Я из-под руки глянул, а здоровые куски мерзлой земли с неба летят. Думаю, в конце концов, есть Бог на свете или нет? Что вы надо мной издеваетесь? Бомбой не попали, теперь землей прибьет! Такая штука по башке врежет – в лепешку сразу. Ну, как говорится, меня опять Бог сберег. Мне кусок земли упал на левую ногу. Потом она сильно раздулась, но вскоре прошла.
Уже во второй половине дня мы вели бой за Верхнечирский. Орешек оказался крепкий. Там они каждый дом превратили в ДОТ. Мы приняли бой где-то под вечер, вели его всю ночь и следующий день.
Примерно 16-го числа поступила команда переправиться через Дон обратно, под Пятиизбянский. Переправлялись и пошли в район Ляпичево. Приказано было в том районе сосредоточиться. 2-я гвардейская сумела подойти. В Верхнекумском шли бои. Геройски держали танковую армию Гота остатки 51-й армии Труфанова, 13-й танковый корпус Танасчишина и 4-й мехкорпус Вольского. Как они устояли в эти дни?
19 декабря подчинили нас Малиновскому, а 24 декабря мы, 2-я гвардейская армия и все, что оставалось от тех, кто до этого там воевал, – все пошли на юг, на Котельниково.
Немцы отходили с боями, и бои сильные были. 29-го мы освободили Котельниково. Там нашему корпусу было присвоено гвардейское звание и вручено знамя. Мы стали 3-м гвардейским Котельниковским корпусом. Так закончилась эпопея здесь, на Мышкаве, и в районе Котельниково.
3 января мы рванули на Сал. Когда шли на Ростов, было уже немножечко побольше наших самолетов. Нам была поставлена задача прорваться на Батайск, потому что от Ворошиловграда железнодорожная ветка через Тихорецкую идет на Майкоп, на Грозный, на Минводы – на Северный Кавказ. Так вот, если перехватить линию железнодорожную, то все немцы там оказались бы в западне.
Хороший, может быть, командующий фронтом Еременко, но или уже он был староват, или устал, но не сумел обеспечить действие вот этой группы, которая туда рванула. Дело в том, что танки оторвались. Командование торопило: «Давайте, скорей». Что значит скорей?! Мы оторвались, а склады остались там, в районе Цаца-Барманцак. А мы-то ведем бои, идем по Салу через все станицы. Везде упорно сопротивляется немец. Он же не бежал просто так, без штанов! Отходил довольно разумно, с боями. Несем потери. Когда к Батайску подошли, то у нас уже боеприпасов нет почти и баки все пустые. Из оставшихся на поле боя танков приказано было сливать горючее, забирать остатки боеприпасов. Из нашей бригады под командованием Егорова создали передовой отряд. Нас пополнили горючим, подкормили немного, а то жрать нечего. Кухни-то были, но беда заключается в том, что если она нас за ночь не нашла, то залазила куда-нибудь в балку, засыпалась снегом и сидела. Мы прорвались в Батайск. Там немцы нас встретили большими силами, и завязались сильнейшие бои.
Передовой отряд отрезали, и двое суток мы были в окружении. Все боеприпасы израсходовали. По сути дела – хана! Но Ротмистров распорядился, и 3-я гвардейская танковая бригада, которая состояла из тяжелых танков, рванула к нам навстречу, а нам дали команду по радио, в каком направлении прорываться. Они нас выручили! К этому времени на моей «семидесятке» два опорных катка выбили к чертовой матери, мы гусеницу натянули на те, которые остались, но своим ходом двигаться не могли. Нас зацепил какой-то КВ с 3-й бригады.
Остатки нашего корпуса вывели сначала в Лихую, потом на Миллерово перетащили. Следующий рубеж наш был под Острогожском. А в районе Острогожска стала формироваться 5-я танковая армия, и мы формировались там вплоть до июля. Я попал в 181-ю танковую бригаду 18-го танкового корпуса. Уже совсем другие люди и все такое. Я получил «тридцатьчетверку» – легких танков были единицы. Нас подняли 6 июля по тревоге, и мы своим ходом пошли под Прохоровку.
Пришли туда. Исходные позиции для нового наступления определило время. Под Прохоровкой есть населенный пункт Андреевка. Под этой Андреевкой у меня танк сгорел. Снаряд попал под ленивец в борт. Радист погиб, а механику оторвало ногу. Я выскочил в свой люк, заряжающий – в свой. Побежали вперед, а механик на лобовой броне лежит без сознания – половина в танке, половина снаружи. Выхватили его и скатились в ближайшую воронку. Дотемна в этой воронке просидели, а там бой страшущий – танк на танк лезет, вплотную стреляют, это невозможно вообще описать, что там творилось! Сумели подползти к нам санитары с лодочкой. Утащили механика.
Безлошадных в этом бою много осталось – танки погорели. Механиков, радистов, заряжающих на другие танки перевели, а нас, офицеров, человек сорок набралось. В основном командиров взводов. Многих отправили под Орел, где в это время воевала 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко – у него не хватало офицеров. Городишко там Васильевск, что ли… Попал я в 6-й гвардейский танковый корпус, командовал которым генерал Панфилов. Однофамилец героя Московской битвы.
Надо сказать, что до того, как я попал в армию Рыбалко, я воевал на линейных танках. И вот какая основная наша болячка во время войны? Большое начальство получит задачу. Они посидят, решат, что да как делать, но ведь нужно же решение довести до солдата, чтобы солдат тоже понял, куда он идет, что он делает и кто перед ним. А на это времени не хватало. Скажут, бывало: «Вот, видишь сухое дерево? Держись этого ориентира, туда пойдем». А какой противник перед тобой – не знаем.
А у Рыбалко я попал в разведбат. Я частенько командовал отдельным разведывательным дозором. Это три танка, два бронетранспортера, взвод автоматчиков и два-три мотоцикла для связи. Дозор уходил километров на 30–35 (а бывало и на все 50) от передового отряда бригады, который шел впереди главных сил корпуса. Мне давалась кодированная карта. Я имел представление об общей задаче не только бригады, но и корпуса. В таких условиях выполнять задачу было намного проще.
– Из каждой бригады выделялся разведдозор?
Да, а как же? Корпус идет двумя-тремя параллельными маршрутами. Но по главному направлению идет передовая бригада, вот с ней я держу связь и докладываю. У меня в руках карта, я вижу местность, у меня уже глаза открыты, а в линейном батальоне, по сути дела, мы «слепые» были.
Требовалось при обнаружении противника развернуться и принять бой. По рации немедленно сообщить начальнику штаба бригады, что достиг такого-то рубежа, встретил сопротивление противника. Ну что такое 20–30 километров для танка? Буквально через 20–30 минут уже здесь! Передовой отряд подошел, вступил в бой, а там уже и главные силы корпуса подтянутся. Если наткнулись на какие-то сильные части, то тут уже начинается настоящая война, а нас посылают в обход – контролировать, не перебрасывает ли противник резервы. Так действовали во время наступления. Если наткнулись и дальше противник не пускает, встали в оборону, а командование зачастую не знает, что за противник, какие силы, на кого наткнулись. И наша задача: «Слезай, ребята, с танка, и вперед по-пластунски, «языка» давайте».
С этим корпусом я, по сути дела, дошел до Днепра, форсировал его, прошел через всю Украину. Подо Львовом меня тяжело ранило. И я попал в госпиталь в Башкирию, в Уфу. Ранило меня 4 марта 1944 года, а из госпиталя я вышел в 20-х числах июля, и то не полностью выздоровевший, но целый, а мог бы без руки остаться – раздробило восемь сантиметров костей. Долго пришлось лежать.
Как ранило? Шло наступление. Я командир отдельного разведывательного дозора. Мы идем по полевым дорогам наперерез противнику. Старались зайти к нему в тыл. Короче говоря, движемся мы к населенному пункту Ку́пель или Купе́ль – кто его знает, как правильно? На окраине населенного пункта сухой овраг, и через него деревянный мост перекинут. Останавливаемся – тихо все кругом, противника нет. Вылезли. Я пошел смотреть, в каком состоянии мост. Бронетранспортер-то прошел наш, выдержал, а я вижу, что мост танк не выдержит, а у меня их три штуки.
А буквально перейдешь на ту сторону оврага – уже начинаются хаты. Улица, будем говорить, уже начинается. Причем хаты почему-то по одной стороне, а по другой пусто – не было хат. В окно первой хаты постучался – женщина смотрит. Спрашиваю:
– Немцы у вас здесь есть?
– Видимо-невидимо, они по основной дороге идут.
Перед этим я уже дал сигнал, что «мы дошли до такого рубежа… положение такое, что пока что немцев не видим, но пойдем смотреть».
В центре села кирха польская. Рядом – захоронения, какие-то могилы. Кладбище, в общем. Вышли когда за могилки, смотрим, а по основной дороге действительно идут машины, повозки. Боевой техники не видим. Ну и решили наделать шороху. Вскочили: «Ура-а-а!!!» – и из автоматов стрельбу открыли. Колонна остановилась, немцы побросали все: и лошадей, и повозки, и машины. За хаты на той стороне дороги забежали. Через некоторое время оттуда начали постреливать. И я прям видел, как немец высунулся из-за угла одной хаты и из карабина мне сюда, в руку, в плечевую кость. Ну я брыкнулся, конечно.
Ну и покамест меня перевязывали, уже и передовой отряд подошел. Они не стали тут задерживаться, правее взяли, по лощине вышли на основную дорогу. Оказалось, что впереди проходила гряда высот, а немецкая дивизия шла строить на ней оборону. А мы оказались, по сути дела, в тылу этой дивизии. Там начался бой, а меня погрузили на трансмиссию «тридцатьчетверки», и в госпиталь в Большегородке, потом своим ходом в Славуту, в Житомир. Сделали операцию одну, потом повезли в Уфу.
После выписки я попал обратно в 18-й танковый корпус, но уже в тяжелый танковый полк прорыва номер 53. 21 машина в полку, разбитые на четыре роты, – это, конечно, пробивная сила. Так что войну я заканчивал уже на тяжелых танках, командиром роты. Дошел с ними через Румынию, Венгрию, Австрию почти до границы с Италией. Шестьдесят километров оставалось, когда нас остановили. Говорят: «Ребята, вы здорово раскатились. Хватит».
Освободили мы Киев и пошли на Житомир. А немец под Житомиром сосредоточил большие силы и нас начал пятить. Ну, и командование немедленно вызвало меня в штаб корпуса и говорит: «Вот так – надо «языка». Мы не знаем, с кем мы встретились». А встречались мы, как правило, с эсэсовскими танковыми дивизиями. Попадали мы против них часто.
Ну и пошли днем посмотреть, куда нам идти. Сплошного там фронта и не было. Вышли на нейтральную полосу, потом перешли на ихнию территорию. Слева проходила лощинка с понижением, наверху на водоразделе – хаты, деревня, а за ней лесок. От каждого двора в лощину огороды спускаются. Уже время осеннее, это было в ноябре, ботва картофельная кучками в шахматном порядке лежит. По бугру, перпендикулярно нашему движению, идет дорога, по которой видно, как проходят немецкие войска. Решил дождаться ночи и пойти туда, на дорогу. А там посмотрим, может, посчастливится какого-нибудь мотоциклиста схватить или какую легковую машину.
В ночь мы пошли. Подобрались к этой дороге. На наше «счастье», идут танки, бронированные машины. Мы сидим у обочины в кустах. А попробуй из танка возьми – они сами не хотят идти! Так что мы несолоно хлебавши вернулись в эту ночь. Но «языка-то» надо. Начальство-то торопит. Панфилов – командир корпуса – уже на матерок: «Ну, вашу мать, ну какого-нибудь сопливого фрица приведите».
Решили мы на следующую ночь идти опять на дорогу. Идем тем же путем. Остается справа деревня эта, а в крайней хате, смотрим, свет горит! Стоп, бригада! Тут живые люди есть. Если наши – может, сориентируют. Приближаемся по огороду между кучами ботвы. Слышим: «Угумгум». Разговор немецкий! Видим, часовой стоит у хаты.
Хата была как устроена? Выход из сеней был на обе стороны, а вход в комнату – по центру. Как входишь – слева русская печка.
Мы расползлись, чтобы с двух сторон зайти. Я, помкомвзвода разведчиков из мотострелков и молодой парень Володька Морозов, как сейчас помню, он в разведку никогда не ходил, первый раз его взяли, такой деловой, толковый, с этой стороны, а трое человек (специально ребята были подобраны, которые могли снять втихаря любой пост) – с другой. Все потихоньку начали занимать позиции.
Этот Володька лежал, значит, вместе со всеми в одной цепи. Нервишки, что ли, у него не выдержали? Я еще сигнала не получил, что все расползлись по своим местам, а он вдруг вскакивает: «А, мать вашу перемать!» и шурух в окно гранату! Ну, тут уже делать нечего – некогда сигналов ждать. Мы кинулись к двери. Ребята заткнули часового. Я ворвался в сенцы с одной стороны, а сержант с другой, и мы у двери, ведущей в комнату, одновременно оказались. В это время из-за печки выстрелы, сержанта в руку ранило. Я за угол печки по инерции рванулся. Только завернул, а мне пистолет в лоб. Это доли секунды какие-то! Я успел подумать: «Ну все – отвоевался!» А в следующее мгновение мысль: «А что же он не стреляет?!» Я из руки пистолет вырвал и в карман себе сунул в куртку. На мне была немецкая куртка с капюшоном. Они у них двусторонние были: одна сторона – камуфляжная, другая – белая, на случай снега, с большими карманами.
Немцы как раз ужинать собирались, когда гранату к ним закинули. За столом их там 12 человек всего было. Раненые, кто сопит, кто храпит… добили… Человека три на печку взлезли, прижались там. Ну их и… Схватили этого здорового, под два метра, обер-ефрейтора, который оказался из дивизии «Адольф Гитлер», и давай, как говорится, руки в ноги – и к своим.
Привел в разведотдел корпуса. Сдал. А у немцев такая замашка – руки за спину, ноги шире плеч и стоит. Когда вошли в комнату, где начальник разведотдела сидел, как его начали спрашивать – он пошел говорить все. Так что, когда смерть заглянет в глаза, язык сам развязывается.
Вспомнил про пистолет, думаю, что ж он не стрелял?! Посмотрел, а у него «вальтер» бельгийский. И на оси поворачивается флажковый предохранитель. Он первые три выстрела сделал, затвор не полностью отскочил назад. Предохранитель с легким ходом, видимо, он пальцем его задел, и он заскочил и перекосил затвор. Он жмет на крючок, а выстрела-то нет. На этом крючке повисла жизнь моя… Если бы не это, он бы мне башку снес. Потом я как реликвию носил этот пистолет с собой до конца войны.
– Ведя огонь по танку, нужно ли обязательно поджечь его?
Задача вывести танк из строя. Еще постараться и экипаж ликвидировать. В этом заключается вся тактика боя. Надо уничтожить противника! Надо сказать, что руководствовались мы простыми истинами: «Зачем вы к нам пришли? Мы вас сюда не звали, ребята. И если вам приходится туго, то мы тут ни при чем».
Конечно, все направлено на то, чтобы убить немца. И плакаты нас призывали, и Родина-мать тоже – «убей немца». Но в бою очень трудно разобраться, кто убил. Потому что стреляют-то многие: кто попал, от чьего снаряда танк загорелся немецкий?
Когда я раздавлю пушку танком, это понятно, что мой танк раздавил. Или немцы под гусеницами хрустят, покамест не пройдешь, – это же видно. Другой раз местность не позволяет определить – убил я кого или нет. В лесу ничего не видно. Бывает, спрашивают: «А сколько ты танков уничтожил? Сколько человек?»
Я сам про себя думаю: «Ну, наверное, человек 100 я отправил на тот свет». Но танков сколько – я сказать не могу.
Вот, например, такой эпизод был под Шепетовкой. Корпус еще стоит на месте на исходных позициях, а мы уже движемся вперед как разведывательный дозор. Подходим под прямым углом к дороге, мощенной булыжником. По-моему, Шепетовка – Тернополь. И только мы вышли к этой дороге, как замечаем, что слева стоят три брошенных БТР, забыл, как называются, у них сзади на гусеницах колеса, а спереди на резине… А по грунтовой дороге «Пантера» уматывает от нас – увидели, наверное. Конечно, сразу же команда: «Огонь!» Шарах ему по заднице! Он и фыкнул. Немцы повыскакивали. Их перестреляли. Все очень просто. Все очень быстро. Все разом стрельнули. Кто подбил? Так что не задавался я целью считать.
Если бы немцы победили, то, я уверен на 100 %, сейчас здесь ни единого русского слова бы не услышали.
– ДШК стоял у вас на танке?
Да, на «исах» стоял зенитный пулемет, но не припомню, чтоб пользовались.
– Вам с особистами приходилось сталкиваться?
Каждый из нас знал, что в полку обязательно есть человек из особого отдела, у которого есть сеть осведомителей. Он с каждым из них работает, задачи ставит: «Вот ты там прислушивайся, а нет ли таких, которые болтают, чего не следует?» Но, откровенно говоря, каждый старался как можно подальше держаться от таких товарищей, которые нам совершенно не товарищи.
Нет, я, конечно, слышал, что существовали заградотряды, особенно когда отступала армия. Бежали ведь люди… Бежали почему? Потому что руководство, командование упускало из рук управление. И бежали, не зная, кто рядом с тобою бежит – может, командир полка или батальона, роты. Многие срывали с себя знаки отличия. Кому хочется умирать? И конечно, заградотряды задерживали таких, останавливали – а ну-ка давай в сторонку. И потом эти особисты их проверяли: кто, чего, откуда, из какой части. Связывались немедленно, у них своя, как говорится, картотека имелась. Но главным образом, такое было в начале войны – 41-й, 42-й, да еще и прихвачен 43-й год.
Ты, например, в полку представитель особого отдела. Твоя задача какая? Тебе выявлять нужно, что за человек, которому дают в руки оружие, а тем более – танк. Черт его знает, что от него можно ждать? Он перебьет экипаж ночью, порежет, пока спят, потом заведет и пошел на штаб. Как его остановить? За такое этого товарища к стенке поставят. А кому охота?
– Лично вы 227-й приказ «Ни шагу назад!» как восприняли?
Я лично никак не воспринял. Я ж на танке.
– На ваш взгляд, у «тридцатьчетверки» какие были сильные и слабые стороны?
Сильной стороной было то, что он не был перегружен электрикой. У него все было механизировано, рассчитано на человека. Если это наводчик, то у него под левой рукой механизм поворота башни, под правой рукой – механизм вертикальной наводки. Чем это хорошо? Это хорошо тем, что даже если в танк попал снаряд, то еще не значит, что выведена из строя вся система. «Тридцатьчетверка» была исключительно хороша. Тем более когда на нее поставили 85-миллиметровую пушку. Двигатель мощный, как спичечную коробку таскал танк. Коробка передач – ее «выбросить» – отвернуть несколько болтов. «Выбросил», на ее место поставил живую, и пожалуйста – танк опять пошел.
– Опытный механик-водитель продлевал жизнь танку?
Очень даже правильно говоришь. Заряжающий, он ничего не видит. Командир взвода – роты смотрит, как его танки выдерживают направление, ведут бой, то есть он на другом сосредоточен. Наводчик, он в поле зрения прицела ищет, нет ли какой цели, которая не выявила себя до боя. А механик видит, куда танк идет, он должен выбирать местность такую, чтобы способствовать эффективной стрельбе наводчика и чтобы не подставиться под огонь противника. Если механик дурной, он вылезет на пупок или по гребню, по водоразделу пойдет: ясно, что он – мишень. Он своей жизнью и жизнью экипажа расплачивается.
– На «семидесятке» прицел вас устраивал?
На Т-70 можно было пройти с этим. А уже начиная с «тридцатьчетверки» можно было бы и получше. У немцев были цейсовские оптические прицелы. Мощные, с большой кратностью – не в пример нашим. У нас прицелы сначала были ни к черту.
– У вас в экипаже была взаимозаменяемость?
Я, командир танка, должен уметь и стрелять, и заряжать, и водить танк. То же самое должны делать и остальные члены экипажа, но беда была в том, что очень часто люди выходили из строя, экипажи менялись. Приходит молодой парень – его заново надо учить.
– Как кормили танкистов?
Было чего пожевать, но иной раз ничего и не было.
– Как местное население в Европе встречало?
А что им нас встречать? Мы когда Вену прошли и рванули туда, по Австрии, на Запад, так люди выходили, стояли по обочинам у дороги. Вот такие вот глаза! Немцы же говорили, что все – никакой Красной Армии уже нет, мы уже победили. Немцы же врали им все время. А тут идут такие громилы! Огромное количество машин и войск много. Ну как им еще воспринимать? Они языка не знают, мы его тоже не знаем! По сути дела, мы с ними не общались. Если какая-то тыловая часть где-то остановилась – это они там живут в населенном пункте несколько дней, может, недель, – там и с бабами, и все что хочешь можно было. Люди-то все живые. Например, в Румынии мы общались побольше, потому что Румыния вышла из войны раньше всех. Там поспокойнее было. Мы в Бухарест когда вошли, так город вообще жил мирной жизнью. На тротуарах столики, пивные бары открытые. За столиками местные сидят, пивко глушат. Ну а где идут бои сильные – как мы можем общаться с населением, когда население, попрятавшись, где-то в подвалах сидит, дрожит. Как они могут к нам относиться? Ясно, что боятся, как бы жизнь не оборвалась.
– Помните тот день, когда о Победе узнали?
Мы в это время двигались уже к итальянской границе. Нам сказали: «Все, ребята, хватит. Приехали». Вот так мы узнали об окончании войны. Мы обратно вернулись в предместье Вены. Расположились как хозяева. В моем распоряжении была целая вилла. Я же командир роты – не хухры-мухры! Ну и ясно, что австрийцы все делали для того, чтобы угодить нам во всем, чтобы не обидели как-нибудь ненароком. Война кончилась для нас 8 мая, а 16-го меня вызвали в штаб полка и говорят:
Конец ознакомительного фрагмента.