Глава 3
Жереми, наверно, спал слишком долго. Он лежал в блаженном оцепенении, и ему было хорошо. Вскоре всплыли воспоминания о вчерашнем: как он силился дышать, как не мог пошевелиться, как появился старик, как он плакал и что говорил. Ему даже показалось, что он чувствует боль от ожога на руке.
До него донесся какой-то тихий писк. Страх подстегнул сознание, и Жереми открыл глаза, ожидая увидеть старика. Он резко сел и заморгал от вспышки света.
Он был уже не в больнице, а в комнате, той самой, где проснулся в прошлый раз.
Писк прекратился.
Жереми осмотрел себя, пытаясь понять, как оказался в этой кровати, и вдруг замер. На безымянном пальце левой руки блеснуло в утреннем свете обручальное кольцо.
«Что это значит? Где Виктория?»
Он позвал ее слабым голосом. Снова послышался писк.
Он позвал еще раз, громче. На миг воцарилась полная тишина. А потом пронзительный крик, где-то справа, совсем рядом, заставил его вздрогнуть. В нескольких сантиметрах от него, в плетеной колыбельке, корчился младенец – он-то и издавал этот сердитый крик. Багровый от натуги, он вопил во всю мочь, со всхлипом переводил дыхание и ревел еще громче. Жереми оторопел, чувствуя себя одновременно актером и зрителем непонятной сцены.
«Откуда взялся младенец?»
Звонок нарушил мерный ритм детского плача. Он стал искать телефон, используя мгновения, пока ребенок переводил дух. Телефон прозвонил уже четыре или пять раз, когда он нашел его.
– Жереми? (Это был голос Виктории.) Да что там у вам происходит? Почему он плачет? Ему еще не время!
– Я не знаю, – пробормотал Жереми. – Где ты?
– Что?
– Где ты?
Он почти проорал это, чтобы до нее докричаться, и рев младенца усилился.
– Не кричи так, ты его пугаешь! – запротестовала Виктория. – Я в фитнес-клубе, только что закончила. О-ля-ля, надо его успокоить, маленькое чудовище! Приложи телефон к его уху.
Жереми повиновался, ничего не понимая. Он не слышал, что говорила Виктория, но младенец угомонился. Глаза его, казалось, искали источник голоса. Он наконец умолк, еще судорожно всхлипывая, и багровое личико постепенно светлело.
Жереми снова взял телефон.
– Вот! – воскликнула Виктория удовлетворенно. – Голос мамочки его успокоил. Если он опять заплачет, возьми его на руки. Я вернусь через десять минут. С днем рождения, любимый.
Жереми показалось, что он сходит с ума. Виктория отключилась, а он так и стоял на еще непослушных ногах, не сводя глаз с телефонной трубки.
«Опять тот же кошмар. Я просыпаюсь в день моего рождения, и часть моей жизни мне незнакома. На этот раз я женат, у меня ребенок. Это какой-то фарс!»
Младенец снова заплакал, оторвав Жереми от его мыслей. Этот рев раздражал его, мешал спокойно обмозговать это новое потрясение. Взять ребенка на руки он не решался.
– На кой черт мне этот сосунок? – проворчал он вслух и тут же пожалел о своей агрессивности. – Я ведь даже не знаю, как взять младенца.
Он приподнял ребенка. Крошечная головка резко откинулась назад. Вспомнив советы, которые когда-то слышал, он подложил ладонь под его затылок, поддерживая. Прислонил его к своему плечу, чувствуя пальцами, как маленькое тельце напрягается с каждым криком. Нерешительным шагом он прошел несколько метров, отделявших кроватку от ванной. Ребенок успокоился. Тут Жереми вспомнил про электронный календарь и направился к стене. Фотографию Эссуэйры сменил вид склонов холма Круа-Русс в Лионе. Там он провел первые годы своей жизни, когда его родители покинули Марокко. Число и месяц были те же, но год другой. 8 мая 2004-го.
«Два года! Два года прошло с моей госпитализации! Два года, о которых я ничего не помню! Еще два года улетучились!»
Слезы потекли по его щекам, они брызнули сами собой, словно смывая ком, набухавший в желудке. В эту минуту в замке входной двери повернулся ключ. Вошла Виктория. Она изменилась. Волосы были короче, стрижка «каре» преобразила лицо. Она расцвела, стала более округлой, более женственной. И еще красивее, чем прежде.
– Привет, мои хорошие! – весело поздоровалась она.
Жереми отвернулся и вытер глаза краем распашонки.
Виктория подошла и поцеловала ребенка в лобик.
– Что с тобой? Ты что, плакал?
Надо ли говорить ей о новом приступе? Ему показалось, что разумнее будет подождать, попытаться самому понять, что с ним происходит.
Он слабо улыбнулся.
– Я не плачу. Это… малыш. Слезами намочил мне щеки.
Виктория выразила свое удивление легкой гримаской. Потом перевела взгляд на ребенка и преобразилась.
– Ну что, сердечко мое, ты звал мамочку?
Она взяла младенца на руки и нежно прижала к груди.
– Так-то ты поздравляешь с днем рождения своего папочку?
Она повернулась к Жереми, протянула ему губы.
– С днем рождения, любимый.
И тут же снова принялась тетешкать сына.
Жереми умилился. Виктория – такая славная мамочка. Его жена. У них родился ребенок. Сын. Он больше не мальчишка, потерявший голову от любви, но муж и отец. Ситуация пока не укладывалась у него в голове, но такая действительность ему подходила.
«Если я болен, то вылечусь», – убеждал он себя.
– Сейчас папочка покормит тебя молочком. А я пойду готовить обед для наших гостей.
Она, не спрашивая, передала ему ребенка и протянула бутылочку с соской. Хрупкость этого крошечного существа взволновала его. Малыш был такой легкий, такой уязвимый. От прикосновения маленького тельца потеплело на душе. Он поднес соску к ротику ребенка.
– Какой ты неловкий, Жереми! – сказала Виктория, поправляя его руку. Наклони бутылочку, вот так, и поверни соску, не то он захлебнется. Можно подумать, ты в первый раз его кормишь! Ты не находишь, что он все больше похож на тебя? – добавила она и ушла в кухню.
Жереми смотрел, как ребенок жадно сосет молоко: светлые глазки, точеные черты, тонкий носик. Он походил скорее на Викторию.
Мысль о том, что у него есть сын, глубоко всколыхнула его. Он чувствовал себя таким молодым. Всего несколько дней назад он сам был только сыном…
Жереми подумал о своих родителях. Он не видел их с тех пор, как… так давно.
Виктория окликнула его из кухни, прервав его размышления.
– Он поел?
Да, ребенок высосал всю бутылочку и, наевшись, задремал.
Жереми не отвечал, и Виктория появилась в дверях гостиной.
– Дай его мне теперь, я его уложу.
Несколько раз поцеловав малыша в лобик, она уложила его в корзину и заботливо укрыла.
– Я на кухню. Поможешь мне?
Он с любопытством последовал за ней.
– Когда выпьешь кофе, помоги мне чистить овощи. Я приготовлю только закуску. Остальное заказала на дом из ресторана.
– Да, конечно, – ответил Жереми.
Простота этой сцены тронула его. Он начал испытывать удовлетворение, вот так запросто войдя в быт, где у него были место и роль, жена и ребенок. Он был счастлив оказаться в этой домашней обстановке, в этой кухне, где пахло стряпней и кофе. Он смотрел на разложенные на столе овощи, на дымящуюся чашку, початый батон, открытую пачку масла. Ему вдруг сильно захотелось есть. Ощущение колоссальной пустоты, сосущее и какое-то лихорадочное, распространялось из желудка по всему телу теплыми волнами и легкими содроганиями. Он вспомнил, что уже испытывал такое, когда был моложе. Чувство утраты равновесия, потери контроля, с примесью предвкушения, когда он знал, что беспокойство скоро вытеснит удовольствие от обильной, горячей и сладкой еды.
Он взял хлеб, отрезал кусок, густо намазал маслом и жадно укусил. Затем отхлебнул обжигающего, сладкого кофе и, проглотив, зажмурился от наслаждения.
Виктория рассмеялась.
– Ты так сильно проголодался? Можно подумать, ты не ел уже…
«Два года», – захотелось ему ответить, но он удержался и снова откусил от бутерброда.
Утолив первый голод, он решился приступить к расспросам:
– Кто придет к обеду?
– А ты уже не помнишь?
Он смутился.
«Она намекает на мою болезнь? Неужели мне часто случается забывать?»
– Ну, к обеду будут Пьер и Клотильда. Потом, конечно, на кофе пожалует твой босс, он придет после гольфа, да, его светлость играет в гольф. Ты очень хотел его пригласить, что ж, это твой день рождения… А вечером… Как насчет ужина влюбленных, только вдвоем?
– Да… конечно… отличная мысль, – выдавил из себя Жереми.
– Мне бы хотелось куда-нибудь пойти, в ресторан, но я еще не готова доверить Тома постороннему человеку. Мы еще успеем попраздновать. А пока будем ответственными родителями! – улыбнулась она.
Тут, воспользовавшись случаем, он задал вопрос, не дававший ему покоя:
– А мои родители, они разве не приглашены?
Она замерла и посмотрела на него изумленно.
– Ты шутишь?
Ее реакция ошеломила его. Что удивительного – пригласить родителей на свой день рождения? Он думал о них только что и горел желанием с ними повидаться. Жереми поднес к губам чашку, чтобы дать себе время подумать. Первое, что пришло ему в голову, – Виктория с ними не ладит. От второй мысли он оцепенел. Неужели они?..
Виктория все еще смотрела на него выжидательно.
– А почему бы мне их не пригласить? – сказал он, страшась ее ответа.
– Почему? – изумленно повторила Виктория. – Ты не разговариваешь с ними три года, а сегодня вдруг удивляешься, что они не приглашены?
Он выдохнул. Значит, они живы! Но облегчение длилось лишь долю секунды: слова Виктории отозвались в нем новой болью.
«Мы в ссоре? Три года? Не может быть! Мы никогда не ссорились!»
Они всегда были дружной семьей. Никаких склок, никаких скандалов. Семья, сплоченная любовью, да и общим горем.
Родители купили бар через два месяца после рождения Жереми. Эта маленькая забегаловка почти не оставляла им свободного времени. Мать работала, пока он был в школе. Отец же почти не бывал дома. Бар занимал его целиком. Он возвращался поздно вечером усталый и отдыхал перед телевизором, стараясь не думать о том, что завтрашний день будет похож на уходящий и на все грядущие. Жереми был бы рад болтать с ним, забраться к нему на колени, но отец такого поведения не поощрял. В их доме вообще разговаривали мало, взгляды и улыбки заменяли слова. В этой тишине Жереми порой казалось, будто он слышит дыхание сестренки. Она, конечно, была с ними, притаившись в тени их жизней. Ее звали Анна, и родилась она через год после него. Когда ей исполнилось четыре месяца, мать нашла ее в кроватке мертвой, а рядом Жереми в слезах. Она оставила их ненадолго, чтобы сбегать в магазин. «Внезапная смерть новорожденного», – сказал врач, дав имя тайне, которую не в силах был объяснить. Потом Жереми говорил об этом с матерью лишь однажды. Ему было восемь лет. Его учительница, удивленная поведением ребенка, слишком, по ее мнению, тихого и молчаливого, посоветовала мадам Делег отвести сына к психологу. После этого визита она и рассказала ему, обливаясь слезами, о той сцене. «Я помню, мама», – прошептал он. Когда мать, ошеломленная, попросила пояснить, что он имеет в виду, он не нашелся, что ответить. Он знал – и все.
– Ты не виноват. Ты был рядом, видел, что произошло, больше ничего, – поспешила она объяснить.
Что скрывать, порой в нежности матери, в молчании отца ему чудился как бы отголосок упрека. Но любовь, которой они его окружали, успокаивала его страхи. И в конечном счете эта утрата, эта затаенная боль, слезы, которые проливала мать каждый год в один и тот же день, подобно цементу скрепили их любовь.
Так как же сейчас он мог с ними не разговаривать? Эта мысль возмущала его до глубины души.
– Я хочу их видеть!
Виктория ошеломленно уставилась на него.
– Ты ни разу их не навестил, даже не отвечал на их звонки, ты не захотел показать им Тома, и вдруг сегодня с утра ты встаешь и говоришь, что хочешь пригласить их на свой день рождения?
Его ужаснула вкратце обрисованная Викторией ситуация. Он-то уже начал убеждать себя, что живет настоящей жизнью, вернувшись из путешествия в небытие, но теперь у него появились причины в этом усомниться.
– Как тебе объяснить… Да, я действительно хотел бы. Тебе неприятно? – промямлил он.
Виктория усмехнулась.
– Не путай роли! Я-то всегда хотела поддерживать с ними нормальные отношения. Но ты и слушать ничего не желал. А я ведь не раз пробовала тебя переубедить. Пыталась с тобой говорить, даже писала тебе об этом…
Жереми решил положить конец бессмысленной полемике.
– Ты была права… – проговорил он, запинаясь. – Это мои родители, зря я так себя вел, и… я хочу с ними увидеться.
– Ты правда сегодня какой-то странный. Но тем лучше. Я сейчас же им позвоню… Пока ты не передумал! – добавила она и вышла.
Он остался в кухне и слышал, как она говорит по телефону.
Ему стало горько. Как он мог не разговаривать со своими родителями три года? Разве мало им было горя от его самоубийства? Какая черная неблагодарность! В тот день он думал только о себе. Он считал, что его жизнь принадлежит ему одному, что он – планета, затерянная в холодном космосе. А когда в бреду ему явились родители, указывая на всю низость его решения, он прогнал их из головы, чтобы не дать слабину.
До сих пор он воспринимал свою попытку самоубийства скорее положительно: не она ли помогла ему завоевать сердце Виктории? Он трусливо избегал суждений, которые заставили бы его признать всю низость своего поступка. Да, наверно, он эгоистичный, глупый, недобрый.
Его рассудок туманился, и только телефонный разговор за стеной удерживал его в действительности.
Вошла Виктория.
– Ну вот! Твоя мама удивилась еще больше, чем я. Кажется, даже заплакала. Она придет к обеду. Познакомишь ее с Клотильдой и Пьером, они ее не знают.
– Она? А отец?
Виктория поджала губы.
– Она сказала, что для него это слишком скоро. Она попытается его уговорить, но вряд ли.
Виктория вышла в магазин. Ребенок спал. Жереми решил, воспользовавшись этим, осмотреть квартиру в поисках сведений о своем прошлом.
Он открыл большой белый шкаф напротив кровати. В нем оказалось много костюмов, рубашки, галстуки. Вся одежда была исключительно дорогих марок. Он заметил портфель, стоявший возле стула в прихожей. На нем были его инициалы – Ж.Д. Внутри он нашел ежедневник, несколько папок, карту автостоянки и счета. В ежедневнике – программа на неделю: совещания в дирекции, в отделе, с рекламщиками, деловые встречи в Париже и окрестностях. Во вторник он обедал с Пьером. В четверг тоже. Пьер, его лучший друг. Еще какие-то имена были записаны на время обеда, а иногда и ужина, но они ничего ему не говорили. В папках были его заказы. На визитной карточке он прочел: «Жереми Делег. Торговый представитель, Иль-де-Франс».
Он пролистал тонкую брошюрку. Это был рекламный буклет предприятия, на котором он работал, и его продукции, различных марок клея, в применении которых он ничего не понял.
Все это никак ему не помогло. Наоборот, он ощутил странное чувство вины, как будто подглядывал за чужой жизнью.
«Надо посмотреть фотографии! Они расскажут мне об этих улетучившихся годах, может быть, дадут какие-то зацепки!»
Жереми сразу нашел три альбома на книжной полке.
На первом стояла дата – 2001, – написанная золотым шрифтом на обложке из искусственной кожи.
Каждая из фотографий, сделанных в первый год его жизни с Викторией, была подписана изящным почерком. Первый снимок удивил его. На нем он был усталый, осунувшийся, с тусклым взглядом. Виктория сидела у него на коленях и нежно обнимала его. Она – счастливая и улыбающаяся. Он – грустный и поникший. Контраст бросался в глаза. Судя по дате, фотография была сделана через несколько дней после больницы.
Он стал листать альбом. Чем дальше, тем больше собственный образ обретал для него жизнь и краски. Очень помогали подписи. «Монастир, наш первый отпуск», «Люберон, уик-энд», «Мой день рождения», «Новый год»… Он увидел многих людей, с которыми явно был очень близок, но все они были ему незнакомы.
Его внимание привлек снимок, где он стоял один, как потерянный. У него был странный взгляд. Жереми всмотрелся: глаза казались пустыми и совсем непохожими на те, что он видел на других снимках. Он вернулся к первым страницам, чтобы проверить, и с удивлением обнаружил, что на всех фотографиях, даже когда лицо у него веселое, взгляд все тот же. Словно две черные пуговицы на плюшевом лице. Но он сказал себе, что всем, кто пристально всматривается в собственные фотографии, знакомо это странное чувство. Когда-то ему случалось смотреть на себя в зеркало, повторяя собственное имя. Через несколько минут его лицо становилось чужим, сплавом отвлеченной плоти, незнакомых черт и его имени, череды ничего не значащих слогов и букв.
Второй альбом, как сообщало заглавие, был посвящен его свадьбе.
Он и Виктория в мэрии, она в великолепном белом платье, традиционном и элегантном, он в сером костюме, белой рубашке и антрацитового цвета галстуке. Оба улыбались гостям, обнимали их, смеялись. Своих родителей он не увидел, и сердце его сжалось. Он поискал снимки церковного венчания, но не нашел. Очевидно, они только расписались.
«Наша семья» – так назывался третий альбом.
Он начинался с нескольких снимков беременной Виктории. Она округлилась, и это ей очень шло. Все менялось, менялись люди, которых он любил, менялся мир, а он, Жереми, оставался прежним.
Потом пошли фотографии ребенка. На первом новорожденный младенец терялся на голубом фоне слишком большой для него распашонки. Подпись гласила: «Мой принц Тома». На других снимках он был запечатлен в разных положениях и костюмчиках. На некоторых и Жереми играл роль отца, держал ребенка на руках или кормил из бутылочки.
Он захлопнул альбом; голова шла кругом. Ни одна из этих фотографий не пробудила в нем воспоминаний. Он смотрел на них с тем же тревожным любопытством, как если бы проник в личные тайны брата-близнеца, которого не знал. Это была не его жизнь.
«Что же делать? Рассказать Виктории об этой новой амнезии? Ждать и надеяться на выздоровление? В конце концов, судя по этим снимкам, после прошлого приступа я нормально жил».
Он не слышал, как вошла Виктория.
– Да ты еще не одет? Ну-ка быстро! Уже почти полдень. Гости скоро придут.
И Жереми послушно направился в ванную.
Клотильда оказалась женщиной красивой и совершенно несносной, ее красота была холодной, самоуверенной. Кривляка с претензиями. Значение имели только ее чувства и мнения, остальных она слушала вполуха. Жереми она не понравилась. Пара, которую они составляли с Пьером, похоже, строилась на негласном договоре. В награду за ее красоту Пьер позволял ей изображать из себя интеллектуалку. Порой от какого-то слова или жеста Клотильды волна смущения туманила взгляд или улыбку Пьера, но он, тотчас овладев собой, вновь смотрел на нее с любовью.
Жереми удивило, что Виктория выказывает Клотильде столько знаков дружеского расположения. Они были такие разные.
Они уже минут двадцать сидели на диване. Виктория подала аперитив и, не спрашивая, вложила в руку Жереми стакан виски.
Пьер тепло обнял его, войдя. «С днем рождения, брат!» Он протянул ему бутылку вина. «Твое любимое». Клотильда подставила ему щеки для поцелуя, ничего не добавив.
Разговор шел теперь о днях рождения и других праздниках. Клотильда, с помощью самых банальных доводов, доказывала, что все они – только повод поесть и выпить.
Жереми был бы рад насладиться этими минутами, но его продолжали мучить вопросы.
– Милый, – обратилась к нему Виктория, – ты не сходишь за Тома? Кажется, он проснулся.
– Да-да, – подхватил Пьер. – Наверно, соскучился по крестному!
Тома вздрогнул, когда увидел Жереми над своей колыбелькой. Отец и сын смотрели друг на друга с одинаковым любопытством. Каждый, казалось, безмолвно вопрошал другого. Жереми внимательно вглядывался в мимику ребенка, в его черты, в живые глазки, которые словно просили взять его на руки. Он пытался войти в реальную действительность через эту зарождающуюся любовь. «Это мое. Мой сын».
Жереми неловко поднял его и, боясь повредить, крепко прижал к себе. Как и в первый раз, от этого прикосновения на душе потеплело.
– А, вот и они! – воскликнула Виктория. – Хороши, правда?
– Тома чудо как хорош! О Жереми я бы этого не сказал, – смеясь, отозвался Пьер.
Он протянул руки.
– Смотри, он хочет к крестному. Узнал меня!
Жереми смотрел, как Виктория и Пьер развлекают младенца гримасами и бессмысленным лепетом. Клотильда ограничилась подобающей случаю улыбкой. Он даже отметил легкое раздражение столь инфантильным поведением жениха. Она встретилась с Жереми взглядом и не отводила глаз так долго, что он не выдержал и отвернулся.
«Что она так на меня уставилась?» Этот холодный испытующий взгляд ему не нравился. Ему захотелось заставить ее опустить глаза, и он, резко повернувшись к ней, сказал:
– Хочешь взять его на руки?
От неожиданности она растерялась:
– Э-э, нет, спасибо…
Довольный, что смутил ее, Жереми решил развить свое преимущество.
– Ты, похоже, не очень-то любишь детей, – заявил он с вызовом.
Повисло тягостное молчание. Виктория ошеломленно уставилась на Жереми. Он понял, что допустил промах. Пьер, который сначала следил за реакцией своей подруги, попытался скрыть замешательство, улыбаясь завозившемуся ребенку. Клотильда, стиснув зубы, продолжала смотреть на Жереми со сдерживаемой яростью.
Все, казалось, ждали его извинений.
– Извините меня. Я что-то устал, – выдавил он из себя без особого убеждения.
Виктория встряхнулась и сказала, что ей надо закончить с обедом. Встав, она устремила на Жереми взгляд, сосредоточив в нем весь гнев, который не могла ему высказать вслух.
– Клотильда, пойдем со мной, поможешь мне принести тосты.
Клотильда последовала за ней.
Пьер сидел, не поднимая головы.
– Зачем ты это сказал, Жереми?
Жереми смутил как вопрос, так и сокрушенный вид Пьера. Он был взволнован. Но, собственно, чем?
– Не знаю. Я просто устал, вот и все.
– Ты в курсе, что у нас не получается завести ребенка, и говоришь ей такое!
В его голосе не было злости, только отчаянное желание понять.
Жереми стало стыдно.
– Мне очень жаль… Я идиот…
– Да, ты идиот. Но это не дает тебе права…
Раздался звонок в дверь. Клотильда и Виктория вернулись в комнату. Виктория оглянулась на Жереми, но, увидев, что он сидит, словно окаменев, сама направилась к двери.
– Это, наверно, твоя мама.
Со своего места Жереми не мог видеть прихожей. Он услышал голоса и крепче прижал к себе Тома. Когда в дверях появилась его мать, одна, сердце у него так и подпрыгнуло. Она положила сумку и стояла неподвижно, в упор глядя на него.
Он нашел ее усталой, постаревшей, и это его неприятно кольнуло. Всего несколько дней назад, казалось ему, он оставил ее еще красивой, крепкой, любящей – и вот она перед ним ослабевшая и какая-то чужая. По строгому коричневому костюму и бежевой блузке он узнал вкус матери к скромной и элегантной одежде.
– Познакомьтесь, это Клотильда и ее жених Пьер, – сказала Виктория, – наши близкие друзья. А это мама Жереми, мадам Делег.
– Зовите меня Мириам.
Пьер и Клотильда подошли, чтобы пожать ей руку. Мириам вежливо улыбнулась им и снова повернулась к сыну.
Все очень старались держаться непринужденно, но усилия были слишком явны, и атмосфера стала тягостной.
– Мы вас оставим, – продолжала Виктория. – Пьер, Клотильда, вы оба мне нужны, поможете накрыть на стол.
Она подошла к Жереми, чтобы взять у него ребенка.
Он покачал головой. Ему показалось, что малыш может сыграть важную роль в том, что ему сейчас предстояло.
– Здравствуй, мама, – пробормотал он.
– Здравствуй, Жереми.
Голос ее был спокойным, степенным, однако в нем можно было различить сдерживаемое волнение.
– Папа… не пришел, – отметил Жереми.
– Для него еще слишком рано.
– Я понимаю. А ты?..
– Я?
Она улыбнулась горько и устало. Их глаза силились выразить все чувства, накопившиеся за годы разлуки. Ей хотелось быть суровее или, по крайней мере, сдержаннее еще немного, но плотина обиды уже поддавалась под напором эмоций.
«Она сердится на меня. Хочет дать мне понять, какую боль я им причинил».
Тома замахал ручонками и попытался повернуться к новой гостье.
Когда глаза ребенка устремились на нее, она прервала безмолвный диалог и сразу переменилась. Лицо ее стало ласковым, улыбка, полная бесконечной нежности, заиграла на губах, в уголках которых залегли морщинки.
– Смотри, я думаю, он знает, кто ты. Родная кровь.
– Родная кровь? Как странно. Иногда эти ценности перескакивают через поколение! – отозвалась она и печально улыбнулась.
Это замечание больно кольнуло его. Но он понял, что дальше она не пойдет. Это был последний выпад, спасающий честь после слишком скорой капитуляции.
– Он такой милый. Осторожней, ты неправильно его держишь. У него шейка заболит.
Она тихонько приблизилась.
– Иди сюда, сядь со мной и возьми его на руки.
Мать уже протягивала руки, чтобы принять ребенка.
Сидя рядом с Жереми, она держала Тома лицом к себе и улыбалась счастливой улыбкой.
Жереми чувствовал ее запах. Запах его детства. Смесь лавандовой воды и кондиционера для белья. Запах добродетельной честности.
Ему захотелось броситься к ее ногам, умолять о прощении, обнять ее.
– Мама… я… я не понимаю, как мог вас…
Но что он мог сказать, чтобы облегчить боль раненой любви? Слова теснились в горле.
– Я люблю тебя, мама.
Она напряглась, но сделала вид, будто не услышала, и продолжала улыбаться ребенку.
– Он такой славный. Мне так хотелось с ним познакомиться. Я ведь как-никак его бабушка.
Голос ее сорвался. В глазах блеснули слезы. Она приблизила личико ребенка к своему лицу и поцеловала, словно прячась за ним.
Жереми растерялся.
– Мне так жаль, что я причинил вам боль, тебе и папе. Это был не я! Я просто не узнаю себя во всем этом. Я так вас люблю.
Мать подняла на него мокрые глаза, продолжая целовать короткими поцелуями лобик Тома.
– Мы никогда не сомневались, что все делаем во благо, поверь мне, Жереми.
– Вы тут ни при чем. Как я мог заставить вас жить с сознанием вины? Это не вы, мама! Это отчаяние растерянного мальчишки. Я был влюблен в Викторию. Безумно влюблен. Она не обращала на меня внимания. А я не хотел жить без нее! Я знаю, это смешно, что я так говорю. Но самоубийство всегда смешно, пока его не совершишь. Оно существует только за секунду, за минуту до поступка. В этот момент оно гибельно. Вашей вины тут не было. Об остальном, о том, что происходило после, я не знаю, что и сказать. Наверно, это безумие продолжалось. Или, может быть, мне было стыдно. Я правда не могу объяснить…
– А почему ты захотел увидеть нас сегодня?
– Понятия не имею! Мне просто кажется, что я снова стал собой.
Он осознал, как странно прозвучало его объяснение.
– Я была так счастлива, что Виктория позвонила, – сказала она, улыбаясь сквозь слезы.
– А я так счастлив, что ты согласилась прийти. Но папа…
– Ему нужно время. Мать прощает быстрее.
Он обнял ее одной рукой за плечи и прижал к себе. Тома засыпал у нее на руках.
– Я чувствую, что буду безумной бабушкой, – сказала она, глядя на его сонное личико.
В дверях появилась Виктория. Увидев их прижавшимися друг к другу, она решилась войти.
– Я ужасно рада видеть вас вот так, – улыбнулась она и, подмигнув Жереми, весело продолжила: – Ну же, вставайте, будем обедать.
Жереми встал, взял мать за руку и помог ей подняться. Он привлек ее к себе и крепко обнял. Зарылся лицом в ее волосы, вдохнул их запах.
Честность, добродетельная честность.
Обед проходил в делано непринужденной атмосфере. Клотильда, похоже, все еще сердилась. Жереми с матерью то и дело быстро переглядывались, словно говоря друг другу, как они рады быть вместе. Жереми с трудом вникал в слова друзей и жены. Частые отсылки к общим воспоминаниям делали их болтовню непонятной.
После обеда они остались в гостиной. Разговор крутился вокруг Тома. Вскоре Клотильда, пожаловавшись на головную боль, собралась домой. Пьер предложил проводить ее, но она отказалась.
– Оставайся! Все-таки день рождения твоего лучшего друга! – насмешливо фыркнула она, извинилась перед Викторией и мадам Делег и, сухо чмокнув Жереми в щеку, ушла.
Мадам Делег сказала, что ей тоже пора.
– Твой отец, наверно, ждет меня, хочет узнать… Но я еще приду. Теперь, когда я вновь обрела сына… И внука…
– Вы всегда будете желанными гостями, ты и папа.
Жереми обнял мать. Она отстранилась, чтобы лучше разглядеть его лицо, погладила его по щеке и поцеловала. Потом повернулась к Виктории:
– Спасибо… Спасибо за все.
Они тепло расцеловались.
– Можно мне фотографию малыша? – робко попросила мадам Делег. – Мужу будет приятно. Я поставлю ее на буфет в гостиной. Так ведь поступают все бабушки, правда?
Когда за ней закрылась дверь, Виктория подошла к Жереми.
– Ты счастлив? – спросила она, обнимая его.
– Да, я так хотел ее увидеть, – ответил он, улыбаясь с нежностью.
– Не верю своим ушам! – сказала Виктория, обращаясь к Пьеру.
Тот сидел на диване с хмурым видом.
– Ты какой-то странный с утра. Сначала требуешь своих родителей и удивляешься, что они не приглашены. Потом ни с того ни с сего обижаешь Клотильду. Потом молчишь весь обед.
Жереми опустился в кресло и обхватил голову руками.
– Я опять потерял память.
Оба ошеломленно уставились на него.
– Ты шутишь? – воскликнула Виктория.
– Нет, я ничего не помню.
– Как это – ничего? – не понял Пьер.
– Как в прошлый раз.
Он поднял голову и увидел их ошарашенные взгляды.
– Прошлый раз – это для тебя когда? – спросил Пьер.
– Если я правильно понял ситуацию, два года назад.
– Что ты помнишь с тех пор?
– Ничего. Абсолютно ничего.
– А до того?
– Я помню все, что было до моей попытки самоубийства, и потом – день, когда у меня случился первый… приступ. Ничего в промежутке и ничего после.
Виктория опустилась на диван рядом с Пьером.
– Ты серьезно? Не плети небылиц, чтобы оправдать свое поведение!
– Ничего я не плету, я как будто потерялся. Я не знаю, почему поссорился с родителями. Не знаю, что происходит у Клотильды и Пьера. Не понимаю ваших разговоров. Утром, проснувшись, я не знал, чей это ребенок. Мой сын! А я даже не помню нашей свадьбы, Виктория. Я чувствую себя опустошенным, таким опустошенным…
Жереми бессильно откинулся на спинку кресла.
– Черт! – воскликнул Пьер и вскочил. – Этого не может быть! Опять начинается! Врачи же сказали…
Виктория перебила его:
– Ничего они не сказали. Они сами ничего не поняли. «Эмоциональный шок». Все только это и твердили.
– Что было на следующий день после того, как меня положили в больницу? – спросил Жереми. – Я помню, что уснул в больничной палате. Мне было очень плохо. Я бредил.
– На следующий день ты вспомнил все, – ответил Пьер. – Кроме того, что было накануне. Такая вот избирательная амнезия. Врачи хотели тебя еще подержать, но ты отказался. Вышел на работу и больше никогда об этом не заговаривал.
– Они хотели тебя понаблюдать, – подхватила Виктория. – Но ты не ходил к специалистам, когда я тебя записывала. А поскольку все было в порядке, я и не настаивала.
– А в мой день рождения в прошлом году?
– Ты был в норме. Мы опасались рецидива. Врачи посоветовали поберечь тебя накануне, не оставлять одного, запретить спиртное. И все прошло хорошо.
Повисло напряженное, тревожное молчание.
– Надо опять в больницу, – предложила Виктория. – Это единственный выход.
– Нет, я не хочу. Если в прошлый раз они не поняли, что со мной, вряд ли сегодня будет иначе.
– Он прав, – согласился Пьер. – Они ни на что не способны. Сделают из него подопытного кролика, и больше ничего.
– Вы можете предложить что-нибудь получше? – с раздражением спросила Виктория.
– Возможно, мы могли бы рассказать тебе о том, что имело для тебя значение, показать места, в которых ты бывал? – подал идею Пьер.
– Сомневаюсь, что это поможет. Если даже встреча с мамой ничего во мне не пробудила…
– В чем-то ты прав, – кивнул Пьер. – Но в таких вещах нет никакой логики. Может быть, какой-нибудь пустяк, мелочь вызовет реакцию…
– Для начала отменим запланированное на сегодня, – предложил Жереми. – У меня нет больше сил притворяться.
– Ты прав, – решил Пьер. – Прикинь, если твой патрон увидит тебя в этом состоянии… мнемонического отрыва, он может усомниться в твоей надежности. Как раз когда тебе светит повышение…
– Что мне ему сказать? – спросила Виктория.
– Скажи, что у Жереми гастрит. Это проще всего. Не надо ничего объяснять и вполне правдоподобно.
Виктория пошла звонить.
Пьер сел рядом с Жереми и похлопал его по бедру.
– Слушай, ничего страшного не случилось. Если это как в прошлый раз, завтра память к тебе вернется, и… все будет забыто.
– Очень смешно.
– Говори себе, что это только вопрос времени. Ты как будто в дурном сне. Завтра утром проснешься, и он кончится. Все будет хорошо.
– Только я забуду этот разговор и буду знать, что болезнь может вернуться в любую минуту.
– Надо бы все-таки понять, что это… за болезнь.
– Очень трудно просыпаться в таком состоянии. От меня ускользает смысл моей жизни. Меня как будто разрезали на кусочки и разбросали их повсюду. Я восстановил несколько деталей головоломки, но они не соответствуют модели, которую мне показывают, чтобы помочь.
– Я что-то не улавливаю.
– Я не узнаю себя в человеке, которого вы описываете, с которым вы имели дело каждый день. Я люблю моих родителей, я не злой, разве что немного беспомощный. У меня нет коммерческой жилки, я скорее артист. Я не люблю спиртное… Как можно воссоздать память из кусочков человека, которые на этого человека не похожи? Вот скажи мне, каким меня видишь ты?
Пьер смущенно засмеялся.
– Ты тот еще фрукт! Пьяница, скандалист и так далее… – Он приобнял его за плечо. – Но ты хороший человек. Ты мой друг.
– Этот аргумент меня мало утешает, – шутливо отозвался Жереми. – Скажи мне положа руку на сердце, каким ты меня видишь каждый день?
– Это что, игра в правду? – лукаво спросил Пьер. – Ты человек решительный, волевой. Любитель удовольствий. Ты любишь жизнь и умеешь ею наслаждаться, как никто. Любишь хорошие рестораны, марочные вина, виски двенадцатилетней выдержки, оживленные разговоры, политику, свою работу, футбол, вечеринки с друзьями, отпуска, дорогие машины… Не любишь зануд, пустомель, своих сослуживцев, светской жизни, вегетарианской кухни, религии в целом и отдельных религий, в общем, всего, что кажется тебе пустой тратой времени и мешает наслаждаться жизнью.
– Я не узнаю себя в этом портрете, – ошеломленно признался Жереми. – А Виктория?
– Виктория? Она спасает тебя каждый день. Она – твой ангел-хранитель, твоя страховка.
– Но… как я к ней отношусь? Я люблю ее?
Этот вопрос удивил Пьера. Он почесал в затылке, нахмурился.
– Ты меня об этом спрашиваешь? На это трудно ответить. Она – то прочное, что есть в твоей жизни. Ты это знаешь и благодарен ей.
– Это не тот ответ, которого я ждал.
В эту минуту вошла Виктория.
– Готово, позвонила. Мне показалось, что его это устроило, у него в разгаре партия в гольф. Он советует тебе отлежаться. О чем вы говорили?
– О Жереми. О его личности. И о тебе. О том, как он тебя любит, – смеясь, ответил Пьер. – Я разговариваю с сумасшедшим!
– Вот как! И что же, ты любишь меня? – спросила Виктория, садясь к нему на колени.
– Вот именно, до безумия.
Он всмотрелся в лицо Виктории, которое было совсем близко, и вдруг понял, как ему повезло.
Она сжала его руку.
– Жереми, мне тревожно за тебя. Я думаю, нам надо обратиться к специалистам.
– Не беспокойся. Пьер прав. Завтра память ко мне вернется. Если нет, обещаю тебе, что сдамся врачам.
– Если только не забудешь свое вчерашнее обещание, – усмехнулся Пьер.
– Ты мне напомнишь.
– А не вздремнуть ли тебе сейчас? – предложил Пьер. – Это может пойти тебе на пользу.
При мысли о том, что придется лечь в постель, на Жереми накатила тревога. Шуткой он попытался прогнать осаждавшие его воспоминания.
– Мне хочется лечь, расслабиться, но не спать. Прикинь, если я еще раз перепрыгну в будущее! Пять лет, десять, пятьдесят! Открываю глаза и – о ужас! – в стакане лежат вставные зубы, а рядом Виктория пускает слюни!
Конец ознакомительного фрагмента.