Глава четвертая
Что я пока обошел вниманием, так это странный порез на спине Дженни. До последнего времени он для нашей истории были не важен, но теперь я считаю своим долгом рассказать о нем перед тем, как двигаться дальше. В ту ночь, когда была изнасилована Дженни, все происходило очень быстро. Через час после того, как ее нашли, она уже была в больнице. Там ее накачали успокоительными. Буквально через полчаса приехали родители, и их тут же поставили перед необходимостью принимать решение относительно лечения. Вливать лекарства должен был психиатр – через капельницу, иголку которой медсестра воткнула в тыльную сторону ладони. Пришлось подготовить и подписать целый ряд бумаг, гарантирующих, что лечение будет оплачено, потому как данный случай страховкой не покрывался. Наконец, девочку стали готовить к хирургическому вмешательству и тщательному обследованию судебными экспертами.
Том оставался с дочерью до тех пор, пока ее не увезли в операционную. Потом он рассказывал, что в тот момент у него было ощущение, будто она оказалась на заводском конвейере. Подобное производство он видел несколько раз в Детройте, когда еще торговал «Фордами». Металлические детали, гайки и болты, пластмасса и резина, компьютерные чипы и тысячи рабочих, руки которых не знают покоя и собирают все это в одно целое. Этот образ возник у него в голове, когда он смотрел, как пять человек работали с ее телом, каждый на своем участке, в то время как мозг пребывал под действием лекарств, заставлявших Дженни спать, – возник и глубоко встревожил, как и собственное благоговейное поведение. Тому хотелось схватить ее, поднять с каталки, замахнуться кулаком и приказать всем оставить ее в покое. Но ничего такого он, конечно, не сделал.
Мне не хотелось бы лишний раз говорить о том, насколько родители Дженни были разными, но Шарлотте в тот момент очень хотелось последовать примеру дочери, впасть в забытье, уснуть и напрочь забыть о случившемся. Она не стала наблюдать, как профессионалы делают свое дело, а вернулась вместо этого домой, отпустила няню, выпила снотворное, подоткнула одеяльце на кроватке спящего Лукаса и свернулась калачиком на диванчике в нескольких футах от него. А затем прислушивалась к его дыханию до тех пор, пока ее не сморил сон. Позже я узнал, что она делала так часто – чтобы не спать в одной постели с Томом.
Когда разрывы половых органов и прямой кишки Дженни были зашиты, ее отвезли в палату интенсивной терапии. После этого доктор Бейрд, вместо того чтобы лечь спать, отправился посмотреть, как там Том. Вскоре к нему присоединился и детектив Парсонс. Именно в этот момент отец девочки впервые услышал о странном порезе у нее на спине. Детектив Парсонс потом объяснял:
Мы получили предварительные результаты обследования, проведенного судебными экспертами. Они взяли образцы жидкостей и волосков, чтобы подвергнуть их тщательному анализу, хотя, как мы знаем сегодня, впоследствии ничего так и не было обнаружено. Во время осмотра был найден странный порез. Он очень отличался от обычного, в первую очередь своей глубиной. Длиной всего в дюйм, но чтобы зашить его, пришлось наложить семнадцать швов. Поначалу его никто даже не заметил, потому что тело Дженни покрывала грязь и на нем было множество царапин, но когда ее помыли, то сразу обратили на него внимание. Он один продолжал кровоточить. Бригада, обследовавшая заросли, где Дженни подверглась нападению, обнаружила небольшую палку, с одного конца заточенную ножом, подобно дротику. Длиной около фута. Следов кожи, кроме той, что принадлежала Дженни, на ней найдено не было, но эксперты выявили волокна, впоследствии оказавшиеся неопреном. Из такого материала изготавливают спортивные перчатки. Эксперты решили, что эту палочку насильник использовал в качестве стамески для резьбы – только не по дереву, а по коже.
Детектив Парсонс – молодой мужчина, ему тридцать один год, что объясняет бесцеремонность, с которой он сообщил Крамерам о Дженни в ту самую ночь, когда ее изнасиловали. Молодость неразрывно связана с неспособностью предвидеть последствия принимаемых решений. Один из величайших недостатков нашего земного существования в том и заключается, что к тому времени, когда человек понимает, как ему нужно себя вести, жить ему остается всего ничего.
Детективы в Фейрвью не сказать чтобы очень востребованы. Работа в этом городке представляет собой либо трамплин, позволяющий прыгнуть, перейти в разряд более «активных» полицейских и добиться перевода хотя бы в соседний Крэнстон, либо ступеньку вниз – к пенсии. Парсонс – детектив неплохой. Но его неопытность, пусть даже и относительная, ведет к тому, что, рассказывая о более «интимных» подробностях изнасилования, он начинает запинаться и краснеть. Его страстное желание выглядеть крутым, бесстрастным профессионалом на самом деле лишь подчеркивало то, насколько лично его задело происшедшее. Это действовало на нервы. Но как я уже говорил, похоть еще не делает человека злым. Мы без конца предпринимаем отчаянные попытки, чтобы это утаить. И детектив Парсонс, продолжая, сделал точно то же самое.
Когда мы обратились за помощью к экспертам по изнасилованиям из Крэнстона, они забросали нас вопросами о временном интервале. Для нападения в общественном месте час – это непривычно много. Увидеть их ночью в зарослях действительно было трудно. Тем более что луна была на ущербе и к тому же пряталась за плотным слоем облаков. Но каждый, кто шастал из дома и обратно во время вечеринки, вполне мог их услышать, особенно если бы вышел во двор, как та парочка, которая, в конечном счете, нашла Дженни и пришла ей на помощь. Но оспаривать медицинские факты специалисты не стали. А когда узнали о заостренной палочке и странном порезе, то сказали, что в этом случае ситуация обретает более конкретный смысл. Они считают, что насильник многократно (в этом месте была какая-то долгая, странная пауза) насиловал девушку, а затем прерывался, чтобы вонзить ей в кожу импровизированную стамеску. Порез располагался в нижней части спины. В этом месте девочки любят наносить себе татуировку. Эксперты полагают, что таким образом он ее «метил», а может, просто наслаждался циклами смены страха и облегчения, когда на какое-то время оставлял девушку в покое, а потом вновь брался за свое, или же приходил в восторг, когда вонзал острие в ее плоть и при этом чувствовал дрожь в ее теле (здесь еще одна пауза, на этот раз скорее задумчивая). После этого наши мысли потекли в совершенно ином направлении. Насильник оказался бо́льшим социопатом, чем предполагалось ранее, и в своих предположениях на этом пути мы уже заходили очень далеко.
Восстановление физического здоровья Дженни проходило не без осложнений. Зашитые разрывы затягивались с трудом, из-за этого ей постоянно и каждый день приходилось терпеть боль. Девушка даже попыталась перестать есть, чтобы уменьшить количество испражнений, положенных ей природой. За те две недели, когда ее организм приходил в себя, она потеряла десять фунтов и по большей части провела это время либо в постели, либо на диване, заваленном обезболивающими средствами. По поводу того, стоит ли ей возвращаться в школу, в семье существовали разногласия. Когда она в достаточной степени поправилась, до окончания занятий оставалось каких-то три недели и школьное начальство вместе с учителями великодушно предоставило ей все учебные материалы, а экзамены разрешило сдать летом.
Мне было чрезвычайно любопытно узнать, как Крамеры в конечном итоге решат этот вопрос. Интерес вызывал тот факт, что Шарлотта хотела запереть дочь дома и никуда не пускать, в то время как Том желал, чтобы она опять как можно быстрее оказалась «на коне». Я никак не мог понять, обусловлена ли мотивация Шарлотты тем обстоятельством, что Дженни на тот момент выглядела далеко не лучшим образом. Она не только исхудала, но и побледнела, а лицо приобрело землистый оттенок. От обезболивающих под глазами залегли черные круги. Если же говорить в целом, девочка напрочь утратила присущую ей раньше живость, энергию и совершенно разучилась улыбаться. Мне кажется, Шарлотта, будучи честной по отношению к себе самой, не желала, чтобы дочь увидели до тех пор, пока изнасилование не будет изгнано из внешности Джейн точно так же, как его изгнали из ее памяти.
В этом сражении победа тоже осталась за Шарлоттой.
Крамеры сняли летний домик на Блок-Айленд. Шарлотте пришлось отказаться от места в комитете распорядителей фондов клуба, что стало для нее огромной жертвой. Впрочем, это была ее собственная идея, которую она считала чем-то вроде кнопки «перезагрузка». Полагаю, что, помимо прочего, это еще и была желанная возможность отдохнуть друг от друга. Изъяны в их отношениях на тот момент уже вовсю заявляли о себе, и что Шарлотта, что Том боялись разрыва, казавшегося им неизбежным. Том приезжал только на выходные, но в августе провел на Блок-Айленде целых две недели. Лукас посещал местный летний лагерь. Ему рассказали о нападении на сестру (слово «изнасилование» при этом не звучало), но он не придал этому особого значения, а если и придал, то только в свете того, как подобное обстоятельство отразится на его собственной жизни. Для его возраста это вполне нормально. Дженни выполнила все школьные задания, сдала экзамены и закончила десятый класс. А потом пригласила погостить на недельку Вайолет. Они пошли на пляж и отметили шестнадцатилетие Дженни. Было даже несколько улыбок, хотя Том и видел, что они натянутые. Шарлотта посчитала их искренними и настоящими, а поскольку внимательно наблюдать за дочерью, подмечать ее настроение, особенности поведения, следить за тем, что она ест и как спит, стало для нее почти что работой, она остро чувствовала каждый момент, так или иначе связанный с эмоциональным восстановлением дочери. Как бы там ни было, лето закончилось без эксцессов. Но это, конечно же, было всего лишь затишьем перед бурей.
Об изнасиловании Дженни рассказали в больнице, сначала психолог, потом психиатр. Диспансерного наблюдения специалисты по душевным расстройствам за ней практически не вели. Ни лечения, ни советов, лишь рутинные дежурные проверки. Врачи, конечно же, их рекомендовали, но и Шарлотта, и Том были против. Шарлотта не понимала, какой прок говорить об изнасиловании, если они приложили столько усилий для того, чтобы о нем забыть? Том же, с самого начала не считавший, что все приоритеты должны быть отданы лечению, рассматривал подобные процедуры чем-то вроде возможности не искать преступника, то есть не делать того, что должно быть сделано.
Встретившись в самом начале учебного года, врачи и Крамеры пришли к выводу, что лечение было на редкость успешным. Дженни и в самом деле ничего не помнила об изнасиловании. Она вновь стала нормально есть и спать. Родители очень надеялись, что дочь с головой окунется в водоворот приготовлений к получению высшего образования, столь характерный для последнего класса, – к прохождению стандартизованных тестов для поступления в колледж, к занятиям в рамках учебной программы подготовки к поступлению в университет, к волонтерской работе и занятиям спортом. У девушки не было ни симптомов ПТСР, ни рецидивов болезни, ни кошмаров, она не боялась оставаться одна и вполне адекватно реагировала на прикосновение других людей. Лечение в случае с Дженни считалось настолько успешным, что ее карту запросила даже одна женщина, военный врач из Норвича, занимавшаяся проблемой лечения психических расстройств в полевых условиях.
Беспокоило только одно – странный шрам на спине, оставшийся после пореза.
Как дела в школе?
Этот вопрос Шарлотта Крамер задала Дженни одним зимним вечером восемь месяцев спустя после изнасилования. За ним последовала неловкая тишина, что случалось каждый раз, когда за ужином они оставались втроем. В тот понедельник, как и в другие зимние вечера, Лукас ушел на хоккейную тренировку. Он показывал себя прирожденным спортсменом, и мать записала его сразу в три секции, являвшиеся для пригородов Коннектикута чем-то вроде святой троицы – осенью он ходил на футбол, зимой на хоккей, весной на лакросс. В результате Шарлотта, Том и Дженни оставались одни, причем находиться в такой компании после случившейся беды им было непросто. Без юношеских рассказов Лукаса о состоянии школьного мужского туалета, о его выдающихся спортивных достижениях и о том, что его другу нравится некая девочка, во главе стола Крамеров неизменно восседала тишина, заполонившая собой все уголки их дома.
Потом Дженни вспоминала, что на ужин подали ее любимые блюда – жареного цыпленка, картофель с розмарином и французскую стручковую фасоль. Но аппетита не было, этот факт она тщательно скрывала и от отца, и от матери. Девушка поковырялась вилкой в тарелке и ответила:
Отлично!
Отец бросил на нее взгляд. Я совершенно уверен, что сам Том ничего не замечал, но Дженни говорила, что после возвращения с Блок-Айленда он делал это постоянно. Ей казалось, что в поисках улик он внимательно изучает ее мимику. Она стала контролировать выражение лица, зная, что каждый раз оно повлечет за собой определенный вывод. Что это за незаметная улыбка, притаившаяся в уголке рта? Может, сегодня произошло что-то хорошее? Вот у Дженни чуть дернулось веко, что бы это значило? Она гримасничает? Неужели их вопросы ее раздражают, как любого другого подростка, который сидит за столом с родителями? Но главное, нет ли в лице девушки чего-нибудь такого, что свидетельствовало бы о тревоге, от которой она так и не смогла избавиться? Дженни научилась очень хорошо скрывать свои чувства.
Она подняла глаза, чтобы подарить отцу то, чего он так хотел, – милую улыбку. В ответ он ей тоже улыбнулся, и Дженни, когда он это сделал, увидела беспокойство, поселившееся в его глазах с той ночи в лесу. И тут же подумала, обращает ли он внимание на ее собственную тревогу. Если так, то они оба улыбались друг другу, делая вид, что ничего не замечают.
Но Дженни не знала, что отец не изучал ее лицо. Да, он смотрел на нее, но только чтобы не подать виду, что от его внимания опять не ускользнуло, как она трет рукой небольшой шрам на спине, в том месте, где насильник пометил ее, будто трофей.
Мать продолжила начатый разговор:
Я сегодня видела у Таггерта премилое платье! Может, сходим в субботу и посмотрим его? Если, конечно, ты не собираешься куда-то идти с очередной подругой. Ты что-нибудь планируешь на этот день, милая?
Дженни полагала, и, на мой взгляд, совершенно справедливо, что мать прекрасно справилась со свалившимся на них несчастьем. Хотя незначительное повышение голоса в такие моменты, как этот, с головой выдавало ее досаду, вызванную нервозной обстановкой, которую создавали Дженни и Том, она вела точно такую же насыщенную жизнь, как раньше, оставаясь неунывающей и общительной. Занятия йогой, ланчи, волонтерская работа в школе. Она никогда не замечала, что Дженни потирает шрам, и даже когда этот вопрос стал обсуждаться в открытую, утверждала, что никогда не обращала внимания на эту особенность поведения дочери.
Сама Дженни тоже не отдавала себе отчета в происходящем, хотя Вайолет несколько раз ее об этом спрашивала. В ее случае это было сродни детской привычке грызть ногти или сосать палец. Что-то в подсознании посылало ей сигнал протянуть руку к тому месту на спине, где насильник оставил ей шрам. В моих глазах это стало первым признаком того, что лечение было далеко не таким успешным, как полагали врачи.
История о том, что в тот вечер произошло в лесу за домом, была тщательно продумана и подавалась надлежащим образом, но главы, посвященной шраму, в ней попросту не было. Все знали, что Дженни изнасиловали. Но никто не ведал, ни каким образом, ни как долго над ней издевались. Потеря памяти объяснялась шоком и эмоциональной травмой. Эту версию рассказывала Шарлотта. Том, будучи мужчиной, удовлетворялся тем, что вообще никому ничего не говорил, а Дженни рассказывать и вовсе было нечего, за исключением того, что она прошла курс лечения, в результате которого частично утратила память. Она неизменно прилагала массу усилий для того, чтобы держать все в себе.
История была продумана скрупулезно, но так же аккуратно в естестве Джейн нашел пристанище монстр другого рода, укравший все хорошее и поселивший в душе девушки тревогу, вскоре ставшую острой и мучительной.
Что ты сказала, милая?
Мать хотела съездить в магазин купить хорошее платье. Отец бросил на нее сердитый взгляд. О той ночи никто не произнес ни слова, но у Дженни, по ее словам, сложилось впечатление, что те события сквозят в каждом вздохе, вырывавшемся из груди родителей. Отец, как она знала, сожалел о том, что с ней сделали врачи, лишив воспоминаний. Он жаждал мести, правосудия, его не устраивало проведенное расследование, результаты которого, как показало время, были ничтожными. Но мать никогда не оглядывалась назад. Если использовать аналогию, к которой я уже прибегал ранее, дом был отстроен – и на этом точка. Выбирая между напряжением, царившим в его стенах, и воспоминаниями Дженни о той ночи, Шарлотта с радостью определилась в пользу первого варианта.
Вечером Дженни, сидя у себя в комнате, слышала, как они ссорились, как отец плакал, а мать называла его «отвратительным слабаком». И чувствовала, что все это из-за нее, из-за ее неспособности изгнать монстра и отправиться в субботу за платьем. Девушка чувствовала, что внутри нее царит полная разруха. А еще у нее было стойкое ощущение, что из-за нее рушится их семья. Раньше она никогда не замечала разломов, избороздивших отношения между родителями. Дети на такие вещи никогда не обращают внимания.
Конечно, мам, – ответила она Шарлотте. – Звучит здорово. Но сначала мы могли бы пообедать.
Она заставила себя проглотить еще один маленький кусочек.
Шарлотта улыбнулась:
Вот и отлично, – сказала она и взглянула на Тома с видом, недвусмысленно выражавшим ее удовлетворение тем, что дела идут на лад.
Поковырявшись в тарелке достаточно долго, чтобы убедить родителей, что с ней все в порядке, Дженни извинилась и встала из-за стола. Затем убрала за собой посуду и сложила ее в раковину, добавив, что хочет пообщаться по интернету с друзьями.
После чего пошла к себе.
Полагаю, что я уже достаточно подробно описывал Дженни. Но что такого я упустил, чтобы вы могли себе ее представить? Длинные белокурые волосы. Голубые глаза. Стройная, спортивная фигура. Лицо уже перестало быть детским, но и взрослым его назвать пока было нельзя – на нем более явственно проступили скулы и как-то заострился нос. Его усеивали веснушки, а у правого уголка рта образовалась маленькая ямочка. Говорила она хорошо и выразительно, без всех этих вечных «э-э-э…», столь характерных для подростков. И еще она очень естественно пользовалась «языком глаз» – мастерством, которое человеку еще только предстоит изучить. Некоторые люди смотрят очень долго, прежде чем отвести взгляд и переключить внимание на что-нибудь другое. Другие, наоборот, делают это слишком быстро. У Дженни на это уходило ровно столько времени, сколько нужно, что мы, взрослые, считаем само собой разумеющимся, потому как каждый из нас, или по меньшей мере большинство, усвоило этот аспект акклиматизации в обществе.
Хотя она и утратила свою невинность (за неимением лучшего выражения я скажу так), это не мешало ей оставаться все такой же очаровательной и красивой. Свои мысли она описывала примерно в таком ключе. Голос девушки был ровный, она оставалась на удивление бесстрастной.
Я присела на краешек кровати и посмотрела по сторонам. Все вокруг было так знакомо, вся обстановка, которую я подбирала и помогала оформить. Стены были цвета красной гвоздики. Розовыми их назвать было нельзя, потому как в них присутствовало слишком много красного. Именно об этом говорила продавщица в хозяйственном магазине. Я не помню, как точно называется этот цвет, что-то вроде красно-розового. Ярко-белые книжные полки, уставленные моими книгами, хотя теперь я стала читать намного меньше. И не только из-за того, что случилось. Глотать книгу за книгой я перестала в возрасте двенадцати лет. Думаю, из-за того, что сейчас мне приходится читать очень много по школьной программе. Да и потом, если в других классах было принято обсуждать прочитанное, то теперь, в выпускном, это больше не практикуется. Так что большинство моих книг либо школьные, либо и вовсе детские.
Еще у меня есть коллекция чучел животных. Я и сейчас, когда куда-нибудь еду, привожу новый экземпляр. Хотя вру, сейчас уже нет. С Блок-Айленда я ничего не привезла. Но почему – объяснить не могу. Сама знаю, но выразить словами не в состоянии. И если бы мне пришлось это сделать, я чувствовала бы себя лгуньей, потому как была бы вынуждена выдавать себя за человека, которым больше не являюсь. Это примерно то же, что продолжать носить голубое, потому что оно нравилось вам раньше, хотя теперь вы не уверены, что и дальше любите этот цвет, но считаете необходимым по-прежнему отдавать ему предпочтение. Бессмыслица? Все, что я раньше любила, мне больше не нравилось. Поэтому я продолжала делать все чисто механически – мне казалось, что, откажись я от этого, мир вокруг развалится на части. Продолжала сидеть на кровати со всеми этими вещами, которые когда-то любила и которые теперь оставляли меня совершенно равнодушными – мне попросту хотелось бросить их в огонь. И в тот самый момент я поняла, что никогда уже не смогу полностью прийти в норму.
Потом она объяснила, почему приняла такое решение. То, что люди вообще делают подобный выбор, меня всегда поражало. Но я человек не религиозный и для меня единственная надежда заключается в том, чтобы жить. К тому же такие слова, как «подросток» и «выбор», нельзя вносить в один и тот же словарь.
Здесь я испытал в душе досаду от того, что знаю так мало об устройстве мозга. Пить, принимать наркотики, заниматься любовью, водить машину, голосовать или идти воевать несовершеннолетним нельзя в силу ряда причин. И дело не в том, что мы велим им так не поступать или что они слишком «неопытные» для принятия правильных решений. Мозг подростка еще не завершил своего развития. При взгляде на их тела, которые выглядят такими зрелыми, представить себе это очень и очень трудно. Мне не раз доводилось видеть шестнадцатилетних юношей с бородой, волосатым телом и накачанными бицепсами. Они выглядят на все двадцать шесть. А девочки с большой, развитой грудью, широкими бедрами и количеством макияжа, вполне достаточным для того, чтобы работать на какой-нибудь выставке промышленных товаров в Лас-Вегасе? Я уж не говорю о том, какие баталии вел с дочерью, когда она решила от скуки уйти из дома, или с сыном, когда он клялся, что по дороге на футбольный матч не станет заезжать за своими шестерыми друзьями и покупать пиво по фальшивым удостоверениям личности.
Несмотря на внешние данные, заглянув подростку в мозг, вы не обнаружите в нем ни малейших признаков зрелости. Даже близко. Именно неопытность заставляет их принимать ошибочные решения. Для этого у них попросту нет надлежащей базы. Вы только подумайте, какие мысли крутились в голове Джейн в тот вечер, когда она сидела на кровати?
Я просто закрыла глаза и впустила монстра внутрь своего естества. Нарисовала его в своем воображении. Он был похож на сгусток тьмы, на черную кляксу, и в действительности я не могла определить его форму, которая менялась с каждым его движением. Но при этом явственно ощущала его грубую кожу, испещренную ямками и бугорками. Помню, как ощутила его в животе. Внутри, казалось, взорвалось то самое чувство, которое испытываешь, когда сильно нервничаешь, когда стоишь на старте перед командной эстафетой в ожидании выстрела стартового пистолета – то самое, только в тысячу раз хуже. Я просто не смогла с этим смириться и стала тереть шрам. Помню, как я тогда его чесала. Всю ночь. И не могла остановиться. Мне хотелось кричать, но я знала, что это не поможет. После того, как меня изнасиловали, я делала это много раз. Говорила родителям, что отправляюсь на пробежку, действительно бежала, но только до тех пор, пока не оказывалась в парке, за теннисными кортами подальше от дома. И тогда из груди вырывался крик. Я все кричала и кричала. Стоило убрать руку, как зуд тут же возвращался. Не помогало ничего – ни бег, ни сон, ни алкоголь, ни лекарства. Мне буквально хотелось содрать с себя кожу. Так продолжалось почти восемь месяцев. Для меня это оказалось слишком долго.
Чтобы справиться с тревогой, Дженни стала принимать лекарства. Пыталась глушить ее алкоголем, а потом марихуаной и таблетками. Препаратами, которые ей удавалось найти в ванных комнатах подруг, – всем, что можно было раздобыть. И продолжала принимать «Оксикодон» даже тогда, когда физическая боль прошла. Родители ничего не знали, удивительно, но такое случается сплошь и рядом. Они замечали, что у дочери появились новые друзья и подруги, видели, что она стала хуже учиться, но решили не устраивать по этому поводу сцен.
Непростительно, но врачи, отстаивавшие необходимость подобного лечения в случае с Дженни, да и любого другого, оказавшегося в сходной ситуации, к сожалению, не учли следующего. Независимо от того, записались ли фактические события в памяти и претерпели ли изменения эмоции в момент их сохранения в долгосрочной памяти под воздействием морфина, физические реакции человека в любом случае программируются в нашем мозгу. «Бензатрал» их не устраняет. На пальцах это можно объяснить примерно так: если вы обжигаетесь о горячую плиту, но потом вас искусственно заставляют об этом забыть, страх организма перед ожогами все равно остается. Только вот движущей силой его уже выступает не жар и не раскаленная докрасна горелка плиты. Он заявляет о себе когда заблагорассудится, и человек понятия не имеет, как его остановить. Именно по этой причине традиционные методы лечения ПТСР предполагают, что извлекать воспоминания из хранилища и вновь их переживать пациент должен в состоянии эмоционального покоя. Со временем взаимосвязь между эмоциями и фактическими воспоминаниями претерпевает изменения и теряет интенсивность, в результате воскрешение в памяти травмирующих событий становится не таким болезненным. Сами эмоциональные страдания тоже идут на убыль, хотя это, конечно же, очень трудная работа. Куда проще просто взять и уничтожить в памяти факты! Это примерно то же самое, что популярные в 1950-е годы вибрационные пояса, якобы сжигавшие жиры без всяких физических упражнений или диет. Никакую травму таблетками не вылечишь.
Об изнасиловании Дженни ничего не помнила, но в ее теле продолжал жить ужас. Физическая память и эмоциональные реакции, теперь запрограммированные в ее естестве, не могли восполнить собой образовавшуюся пустоту – для этого попросту не было подходящего набора фактов. Поэтому страх свободно разгуливал по телу девушки. И единственным осязаемым отголоском беды был шрам, оставшийся на том месте, где насильник ее пометил.
Теперь проще простого сказать, что ей нужно было обратиться за помощью. Но ведь эта девочка – подросток. И для ее мозга, детского и еще не возмужавшего, восемь месяцев оказалось «слишком долго».
Она пошла в ванную и открыла ящичек под раковиной. Затем взяла розовую одноразовую бритву. Используя маникюрный набор, выковыряла лезвия. После чего положила их на край раковины, ушла к себе в комнату, села на кровать и стала ждать.