Глава первая
Ах, Арбат, мой Арбат…
Происхождение у меня отнюдь не аристократическое, как думают многие, судя по «великосветской» фамилии, а самое что ни на есть рабоче-крестьянское. Отцовские корни уходят к крепостным знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина, которые звались Захаровы. Папа мой еще успел побыть Захаровым. Но когда он, молодой рабочий металлургического завода, поступал в театральное училище, а точнее, в студию Евгения Вахтангова, ему посоветовали поменять фамилию – среди учащихся уже числилось немало Захаровых. И папа решил стать Державиным, вспомнив о том, что крепостных Гаврилы Романовича в его подмосковной деревне называли «державинские».
Кстати, в начале 90-х в связи с моим «загадочным» происхождением случилась забавная история. Во время гастролей Театра сатиры в Казани президент Татарстана Минтимер Шаймиев предложил мне осмотреть деревню Державино, построенную во времена Гаврилы Романовича. Поехали вместе с директором нашего театра Мамедом Агаевым в правительственной машине. Оставили ее у околицы села, пошли дальше пешком. Державино – село большущее, со светлыми одноэтажными домами, чистыми шторками на вымытых окнах. Справа – реставрируют старинный православный храм, слева – мечеть стоит, новенькая, недавно возведенная и похожая на космический корабль. Хоть и выходной день, но прохожих почти нет: непогода – сыро, холодно, ветрено, село как будто вымерло – все посиживают по своим углам. Только вдалеке, в овраге, – немногочисленная погребальная процессия. И вот от нее отделяется и идет к нам милиционер: «Вы здесь что-то ищете?» Мамед улыбнулся: «Да вот, Михаил Михайлович приехал приватизировать свою деревню». Страж порядка тут же принял стойку «смирно», ведь это было время, когда все приватизировали… И назад мы возвращались уже под аккомпанемент многочисленных приветствий – почти от всех ворот, из всех окошек махали нам руками, новость разлетелась быстро.
Мой же дедушка по линии мамы, Иван Алексеевич Дроздов, был начальником Первого водопроводного участка Москвы, который простирался от улицы Горького до Кремля, и был большим приятелем знаменитого журналиста и бытописателя Москвы – Владимира Гиляровского, «дяди Гиляя». И, кстати, мамин отец налаживал знаменитую водную феерию в Цирке братьев Никитиных в 1910 году. А в здании, где когда-то располагался этот цирк, сейчас находится… Театр сатиры, в котором я имею счастье служить и по сей день.
Вообще, я думаю, мне очень повезло появиться на свет в семье народного артиста РСФСР Михаила Степановича Державина [1], ведущего артиста Театра Вахтангова. Самые известные его кинороли – это Петр Артамонов в фильме «Дело Артамоновых» (1941), маршал Муравьев, прототип Георгия Константиновича Жукова, в фильме «Великий перелом» (1945) – за эту работу он был удостоен звания лауреата Сталинской премии первой степени. Отец еще неоднократно воплощал на экране образы известных личностей советской и русской истории. В картине «Глинка» (1946) сыграл знаменитого поэта Василия Андреевича Жуковского, в киноленте «Сталинградская битва» (1948) сыграл Клима Ворошилова. Одна из самых известных театральных работ отца – роль победителя Наполеона Михаила Илларионовича Кутузова в спектакле «Фельдмаршал Кутузов» (постановка Николая Охлопкова 1940 года).
Поступив после окончания студии в Театр имени Евгения Вахтангова, отец частенько играл в теннис во дворе дома в Большом Левшинском переулке, где жили актеры-вахтанговцы. Там он и познакомился с моей мамой, жившей по соседству, они полюбили друг друга, поженились – и в 1936 году появился на свет я.
Меня принесли из роддома (кстати, это знаменитый родильный дом имени Грауэрмана, где родилось и множество моих друзей – Марк Захаров, Александр Ширвиндт, Андрей Миронов) в дом моего деда в Большом Левшинском переулке. Именно здесь находился когда-то Первый Московский водопроводный участок, здесь была контора и квартира деда – отца моей мамы, Ираиды Ивановны. Там я, по мнению родных, просто великолепно провел первый год своей жизни.
Напротив, подъезд в подъезд, стоял первый дом Театра имени Вахтангова. Вскоре неподалеку построили для вахтанговцев новый – восьмиэтажный, и папа получил в нем квартиру. Вплотную к нашему дому располагалось Театральное училище имени Щукина (теперь театральный институт им. Бориса Щукина).
Арбат стал для меня микромиром, в котором умещалось все – детские игры во дворах, мороженое, газировка, кинотеатры, музеи… ну и, конечно, центром, средоточием этого чудесного мира был папин Театр. По соседству с нами жили Рубен Симонов, Цецилия Мансурова, Андрей Абрикосов, Виктор Кольцов, да все знаменитые вахтанговцы-основоположники. Со всеми актерами я был на короткой ноге.
Знаменитая Собачья площадка
Мы жили рядом со знаменитой Собачьей площадкой, которая сейчас уже не существует. Это была маленькая площадь в центре Москвы, рядом с Арбатом. В центре площадки находился маленький фонтан, который называли памятником собаке, хотя на самой стеле были барельефы львов. А вокруг располагались изумительные старинные двух-, трехэтажные особнячки, построенные после войны и пожара 1812 года, больница имени В. Ф. Снегирева, музей быта 1840-х годов, Музыкальное училище имени Гнесиных. Я помню самих бабушек Гнесиных, которые приходили заниматься со студентами.
На Собачьей площадке стояли пивные, каждая из которых имела свое собственное имя. Та, которая была рядом с домом, где жил академик Вавилов, называлась Вавиловкой. Она была знаменита не только тем, что зимой там подавали подогретое на плиточке пиво с крабами на закуску, но и тем, какие люди там собирались. Ходить в Вавиловку я начал, кажется, с самого младенчества – не выпивать, разумеется, а смотреть на великих, а это тоже своего рода зависимость, еще покруче алкогольной.
Внизу под Собачьей площадкой находился Большой Николопесковский переулок. Почему такое название? До революции там стояла церковь Святителя Николая Чудотворца, «что на Песках», и было кладбище. Урочище Пески в этой местности известно с XIV века. Прежние названия улицы: Первый Николопесковский переулок, Николопесковский переулок и Стрелецкий переулок. С 1934 до 1993 года улица носила имя Вахтангова в честь основателя находящегося здесь Театра имени Евгения Багратионовича Вахтангова.
В начале 30-х церковь снесли и на этом месте построили дом, в котором жили вахтанговцы, а через пятнадцать шагов – театральное училище имени Щукина. Заканчивалась улица служебным входом театра Вахтангова и английским посольством. Рядом стоял двухэтажный особняк, который принадлежал некогда композитору Александру Николаевичу Скрябину. Сейчас в нем располагается мемориальный музей Скрябина – место притяжения московской интеллигенции и зарубежных туристов. Рядом – домик в два этажа, где располагалась студия Шаляпина.
Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:«Потрясающая улица! Там была булыжная мостовая, и Мишка, когда прилетал из школы, обязательно притаскивал какие-нибудь железяки, дощечки и что-то мастерил. Так он собственноручно сделал самокат. А еще у него крючок был специальный – цепляться за борта грузовиков и катиться вслед за ними на коньках – так, чтобы искры летели.
Конечно, эти развлечения взрослыми, мягко говоря, не поощрялись. Когда наш папа снялся в фильме «Дело Артамоновых», по сюжету у его персонажа было трое детей – старший сын Илья Артамонов, средний сын Яков и дочь Татьяна (кстати, я думаю, что он назвал нашу младшую сестренку Танечку в честь этой героини). И папа вечно называл этого Якова «балбесом» по ходу действия фильма. Так вот, это словцо «балбес» необычайно легко и естественно перекочевало от сына по роли к сыну в жизни, то есть к Мише.
Частенько, приходя домой после репетиции, папа спрашивал: «Так, где балбес?» А балбес уже на всякий случай сидел под столом, прятался.
Кстати, почему-то, когда я сегодня начинаю рассказывать при Мише об этом, он как-то очень смущается. Ему не очень-то приятно, что он был балбесом. Народный артист РСФСР умело делает вид, что такого не помнит. «Миша, ну ты что? – говорю я ему. – Никто тебя всерьез балбесом не считал. Просто это было такое папино любимое словечко».
У нас всегда был полон дом людей. Причем таких звезд! Но – увы – мы, дети, этого не понимали. Для нас они были всего лишь дядя Коля, дядя Слава, дядя Дима. Только много позже, пожалуй, уже только после школы, понемногу стало приходить понимание, что наши гости, оказывается, были мировые величины.
Помню, папа нас выстраивал в линейку по головам: первым – я, в середке – Анна, третья – Таня. Так он демонстрировал нас Рубену Николаевичу Симонову: «Рубен Николаевич, вот они мои – Мишка, Анька, Танька». Рубен Николаевич с нами раскланивался. Потом нас отправляли в «другую» комнату, прямо как в «Томе Сойере», та комната так и называлась – «другая». Мы сидели там втроем, а взрослые веселились в большой комнате, которая по размеру была около тринадцати метров, а маленькая, которая «другая», – одиннадцать.
Я и сейчас живу в этом же доме. Даже когда я женился на Роксане и нам предлагали несколько вариантов больших квартир, я не захотел никуда переезжать. К счастью, тогда освободилась квартира на 4-м этаже в том же доме и даже в том же подъезде, где я прожил все свое детство и юность.
Михаил Степанович Державин в роли фельдмаршала Кутузова, 1949
Подумать только – стоило мне выйти из дома, я всякий раз встречался с выдающимися артистами Театра Вахтангова: они торопились кто на репетицию, кто на съемки, кто преподавать в училище… Поэтому с самого детства я был уверен, что главное место на земле – это театр, и все события и происшествия вертятся вокруг него.
Помню довоенную Москву, когда по Арбату проходили праздничные демонстрации и вахтанговские актеры приветствовали демонстрантов. Многих актеров, снимавшихся в кино, демонстранты узнавали, что-то кричали им, махали руками, флажками. Я же был убежден, что демонстрация только для того и устроена, чтобы люди увидели любимых актеров.
М.С. Державин и М.М. Державин. Москва (1937)
У нас в доме бывали изумительные люди: Рубен Симонов, Цецилия Мансурова, которые для меня были просто «дядя Рубен» и «тетя Циля», Александра Исааковна Ремизова, Виктор Григорьевич Кольцов, Николай Николаевич Бубнов, Галина Алексеевна Пашкова… К Александре Исааковне Ремизовой наезжал из Ленинграда Николай Павлович Акимов, великолепный режиссер и художник, а в гости к отцу частенько наведывался сам Николай Константинович Черкасов, который для нас, детей, был одновременно неунывающим Паганелем из «Детей капитана Гранта», отважным Александром Невским и жутковатым Иоанном Грозным. Мы были сами не свои от какого-то волшебного восторга!
На первом этаже жил Андрей Львович Абрикосов, папин очень большой друг по Театру Вахтангова. Они вместе снимались в «Великом переломе», вместе получили звание лауреата Сталинской премии. Они были не разлей вода. Именно Абрикосов в первом, еще немом фильме «Тихий Дон» играл роль Григория Мелихова. Андрей Львович – красавец-мужик! У него была масса поклонников. И каких! Он, например, дружил с первым Героем Советского Союза летчиком Анатолием Ляпидевским, с Героем Советского Союза Михаилом Водопьяновым. У него была масса таких друзей, к которым мы, дети, липли, как тянучка. Помню, как дядя Миша Водопьянов погрузил всех детей из нашего дома в свой автомобиль с открытым верхом и покатал нас, сделав несколько кругов по окрестным улицам.
Иногда, когда гость мог припоздниться со своим приходом, нас с сестрами заранее укладывали спать, но я-то знал, что придет Черкасов, и только делал вид, что сплю. Отец приводил его к нам в комнату и тихо говорил: «Вот, Коля, полюбуйся, мои детки спят». И я сквозь дрему слышал знаменитый голос, знакомый мне и по радиопостановкам, и по фильмам.
Наверху, на пятом этаже, жил Митя Дорлиак, замечательный друг моего детства. Его тетя – знаменитая певица Нина Дорлиак – была замужем за великим пианистом Святославом Рихтером. Тогда он был еще совсем молод, но уже необыкновенно популярен. Взрослые часто устраивали нам праздники, а зимой, с середины декабря до середины января, – елки чуть ли не каждый день в разных квартирах. Рихтер любил возиться с нами – садился за рояль, импровизировал какой-то музыкальный кусочек и спрашивал: «Кто это?» А мы должны были узнать в этой музыке наших знакомых или родственников.
Отсюда, из нашего любимого дома, в 1941 году мы и отправились вместе со всей труппой Театра Вахтангова в эвакуацию в Омск. Папа приехал позже, поскольку в Москве завершались съемки фильма «Дело Артамоновых», где он играл главную роль. Последний спектакль театра, на который меня взяли перед отъездом, был «Фельдмаршал Кутузов», папа тоже играл в нем главную роль. Долго не смолкали аплодисменты зрителей. Я был несказанно горд и повторял всем окружающим в зале, указывая пальчиком на сцену: «Это мой папа! Это мой папа!..» Меня кто-то поставил на стульчик (мне тогда было всего четыре года), и все аплодировали, кажется, уже мне, а я в ответ смущенно твердил: «Это надо папе! Это надо папе!» Зал хохотал.
М. Державин на руках у мамы, И. И. Державиной
Итак, большую часть театра эвакуировали, но часть актеров оставалась на дежурстве в Москве. Папа остался вместе с ними и в итоге даже получил медаль «За оборону Москвы».
С этим пребыванием папы в осажденной Москве связан один страшный эпизод. Папа должен был дежурить в театре именно в тот день, когда в Театр Вахтангова попала авиабомба. В первые минуты, когда пришло известие о попадании бомбы, все подумали, что папа погиб, а он, оказывается, на наше счастье, поменялся с одним своим коллегой сменами дежурства. Был у нас такой актер в Театре Вахтангова – Василий Куза, он и погиб во время этой бомбежки. Это произошло, по одним источникам, 24 июля, по другим – 25 июля.
Нашим воспитанием в детстве активно занимался папа. Так, будучи актером, он прекрасно знал предмет «техники речи» и с самого раннего детства учил нас разговаривать правильно. Рассказывают, что, когда мне был всего год, я прекрасно выговаривал буквы «р» и «л», у нас с Аней никогда не было обыкновенной детской шепелявости. Первым моим любимым словом было «макароны». Я всегда восторженно кричал: «У-р-р-а! Ма-к-к-а-р-р-оны!», сидя на детском стульчике за столом. Мне кажется, я потому и полюбил это блюдо, что мог раскатисто провозглашать его название. По словам родственников, я вообще в том возрасте очень полюбил слова, имеющие букву «р».
Иногда к нам приходила папина тетя, Варвара Степановна. Папа ее называл тетя Варя, и мы, естественно, тетя Варя. Это была добрая-предобрая пожилая женщина небольшого роста. И когда она к нам однажды пришла (мне было два с половиной года, Анечке – год) и начала говорить: «Ой, вы, мои малюсенькие, ой вы, мои хоросенькие, ой вы, мои детишечки…», я грозно на нее взглянул и заявил приказным тоном: «Тетя Вар-р-ря, не сюсюкайте!»
В общем, мы с сестрой выговаривали все буквы четко-четко. Когда мне было четыре, папа репетировал фельдмаршала Кутузова в спектакле «Фельдмаршал Кутузов». И вот мы с Аней в подушках-думочках делали вмятины на углу и надевали как треуголки – ну как же, Наполеон и все такое. Я был, естественно, Кутузовым, однажды Анна, не успев выйти из образа Наполеона, села на горшок. Я вокруг нее бегаю: «Ну, Наполеон! Ну что ты так долго?!.. Я же должен читать монолог». Потом мама смеялась – предлагала отцу эту сцену в спектакль добавить.
Мы очень любили нашего дедушку, маминого папу, Ивана Алексеевича Дроздова, он занимал очень ответственную должность – был начальником Первого водопроводного участка города Москвы. Всю войну он пробыл в Москве, потом получил орден Великой Отечественной войны I степени, самый высокий. Водопровод тогда был важнейшим гражданским объектом, нельзя было допустить диверсий, каких-то повреждений, взрывов или отравлений. При этом он оставался потрясающей доброты человеком, и когда дедушка к нам приезжал, это всегда была неописуемая радость для меня и для Анны, мы его обожали совершенно.
А надо сказать, дедушка наш был высоченного роста, с роскошной темной шевелюрой, буквально без единого седого волоса, и только усы его были белоснежными. Вот такая отличительная черта нашего дедушки, больше я такого в жизни не встречал.
Только однажды случился конфуз.
Как-то его подчиненные в неофициальной обстановке сказали ему: «Иван Алексеевич! Ну что же такое, вы такой моложавый мужчина, ни одного седого волоса нет, а усы седые. Даже как-то странно. Может, вам усы покрасить?» И решил дедушка покрасить усы. В радикальный черный цвет. Совершив эту манипуляцию, приходит к нам. Мы с Аней остолбенели, когда увидели знакомого нам человека, но без милых и родных белых усов, а с совершенно черными. Аня подняла скандал! «Это не наш дедушка!» А он называл нас так: меня – «милок», а Аню – «милка». «Милк, ну что ты, ну это же я!» – «Не-е-е-т, это не наш дедушка!» И у нее была истерика, и всей семьей ее успокаивали.
Я вместе со всеми увещевал Аню: «Да чего ты? Это тот же дедушка, просто другие усы…» – «Нет, нет, нет!» – Она не шла ни на какие компромиссы, «такого дедушку» не принимала.
Дедушка был так расстроен, что потом вытравливал эти свои черные усы перекисью водорода, чтоб скорее они посветлели. Он очень долго у нас не появлялся – ему было ужасно стыдно, что его не признает родная внучка…
Дед меня, конечно же, любил. Звал он меня нараспев, подчеркнуто уважительно: «Миха-а-алыч!» Как-то спрашивает меня трехлетнего: «Михалыч, ну что ж ты такой грустный сидишь?» А я, видимо, уже в каком-то образе актерском, отвечаю, повесив голову: «Меня все бьют». Дедушка опешил: «Как? Кто ж тебя бьет? Мама тебя бьет?» – «Бьет…» – «И папа тебя бьет?» – «Бьет…» Не знаю, почему я так ответил, но все потом мне это припоминали со смехом. Дедушка: «И Анечка тебя бьет?» – «Бьет…» – «Скажи-ка, Михалыч, а дедушка тебя бьет?» – «Бьет…» – «Ну-у-у, Миха-а-алыч!» Тут уж дедушка развел руками. Конечно же, он знал, что и шлепка ни разу в жизни мы не получали, что нас родители воспитывали только словом.
Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:«Как-то раз нам здорово попало. Точней, попало мне. Из-за кого бы вы думали?… Правильно. Конечно, из-за Мишеньки.
Это было в эвакуации, в Омске. Мы жили в огромном деревянном доме. Там, кроме нас, жило много всяческих семейств, а так как кухня была в этом доме большая, там все по очереди нагревали воду и мыли детей. Нас с Мишкой мыли в корыте, рядом стояло ведро, чтобы мыльную воду туда сливать. Так вот, в тот день мама выкупала первым Мишку, надела на него все чистое – штанишки, рубашечку, носочки. И стоял он весь намарафеченный, этакий красавчик-ангелочек. Следующей должна была купаться я. Когда мама сливала воду, Мишка стоял, смотрел. Мама даже комментировала ему свои действия: «А сейчас я Анечку буду купать так же, как тебя».
М. Державин. «Арбатский дворик»
Меня посадили в корыто, выкупали, мама снова слила воду в это ведро. И тут Мишка исподтишка взял и брызнул в меня этой мыльной и мутной водой из ведра. А ведь я уже стояла такая же выкупанная, чистенькая, аккуратненькая! И я разозлилась не на шутку. Взяла и его со всей силы толкнула. И Мишка покачнулся и во всей своей красе, в рубашечке, в штанишках… со всего маха сел в это ведро с мыльной водой. Ну и сразу, конечно же: «Ма-а-ма-а-а!..» Родители услышали его негодующий вопль, первым влетел на кухню папа. Они с мамой в тот момент приводили комнату, в которой мы жили, в порядок – еще бы, сам Николай Павлович Охлопков должен был прийти в гости.
И папа видит эту жуткую картину – вымытый и уже перепачканный Мишка вопит и рыдает, я стою возле корыта – насупившаяся, исполненная праведного гнева… Папа вопрошает: «Что здесь произошло?!» – «Ме-е-н-я-я А-а-а-н-я-я то-о-лкну-у-ла-а-а в ведро-о-о…» – срывающимся голоском тянет Мишка. И папа хватает мои прыгалки и хлещет меня ими по попке. Я же беру, приспускаю трусы, смотрю на след от прыгалок, поднимаю голову и, победоносно взирая на папу, говорю: «А мне и не больно!» И гордо ухожу.
М. Державин. «Кони»
Катя, наша домработница, потом мне говорила: «Ань, я сколько лет живу, все помню вот эту картину. Ты не представляешь, как отец переживал, что он тебя ударил прыгалками. Он буквально себе руки кусал». Катя рассказывала, что, когда я с гордо поднятой головой отправилась гулять на улицу, папа метался по комнате. Правда, к приходу Охлопкова он, разумеется, взял себя в руки, но все же ему плохо удавалось скрыть волнение – где я теперь? что со мной? не решила ли я навсегда уйти из этого жестокого дома?…
Это и был тот единственный раз, когда мне попало.
А еще я очень любила, чтобы у всех была чистая обувь. И вот картина – приходит к нам в гости Алексей Денисович Дикий. Я внимательно смотрю на его ботинки и сразу предлагаю свои услуги: «Дядя Леша, вам не нужно почистить обувь?» Смех, да и только. Мне вообще нравились сапожники. У нас во дворе стояла сапожная будка, и там сапожник так ловко чистил ботинки! И вот, налюбовавшись на его искусство, я начинала чистить обувь всем, кто бы ни приходил к нам в дом. Но как! Это было потрясающе. Даже Мишка не мог взгляд оторвать, глядя, как я лихо тружусь над ботинками наших гостей. Но и Мишка в этом плане тоже всегда у меня был в порядке, щеголял в начищенных до блеска ботинках. И это продолжалось много лет – моя тяга к чистке обуви, «сапожное увлечение».
М. Державин. «Городской пейзаж»
У братца же иное было увлечение. До дома маминой сестры, тети Оли, надо было идти через железнодорожные пути. А Мишка обожал паровозы. Когда за нами приезжал дедушка, Мишка буквально повисал на нем: «Дедушка-дедушка, а мы пойдем мимо паровозов?» Дедушка: «Ну, конечно, милок, пойдем…»
И вот Мишка останавливался и как зачарованный смотрел на эти колеса, всякие колодки, их связующие звенья… Ему нравились именно паровозы, а не сами составы, не вагоны. А уж если какой-нибудь паровоз двигался, тут восторгу не было предела… В итоге мы, вместо того чтобы за полчаса добраться до дома нашей тети Оли, шли часа два.
М. Державин. «Сельский пейзаж»
На улице Вахтангова, где мы жили, по ночам были слышны паровозные гудки с Киевского вокзала, и Мишка очень полюбил их слушать. Сидел и слушал, будто полонез Огинского, с таким наслаждением…
Но папа больше хотел, чтобы мы развивались творчески в гуманитарных областях. А Мишка с дошкольного возраста здорово рисовал. (Кстати, и папа у нас рисовал – это по его линии передалось, видимо, Мишке.) И папа организовал сыну уроки живописи у профессора Мешкова, Василия Никитича. Тогда Мишка научился уже рисовать просто великолепно. Он создал множество картин, иной раз это было нечто действительно уникальное. К сожалению, мне он никогда ничего из своих работ не дарил. Наверно, потому, что я – своя, «ну ты-то и так, мол, любую возьмешь, если захочешь».
В детстве мы с братом-художником часто хаживали «на пленэр», он писал всякие поля, леса, рощи, церквушку где-то старенькую находил… Все это осталось на его полотнах. Дома же он рисовал натюрморты. Часть его работ и по сей день висит на даче, а часть он подарил Роксаниному брату Юре.
Удивительно – так получилось, что по Мишиным пейзажам можно сегодня воссоздать историю нашей улицы. Вот напротив нашего дома стояла чья-то усадьба. Она запечатлена на его холстах. Там, где сейчас стоят махины Нового Арбата, везде были деревянные особнячки. И все это на картинах живописца Михаила Державина сохранено.
Жаль, что он много картин раздарил, и уже не вспомнить – что кому, часть картин была уничтожена заливом их квартиры соседями сверху, но часть все-таки успели вывезти на дачу. У моей двоюродной сестры есть какие-то его этюды, а у меня же ничего не сохранилось. Надо будет что-нибудь у него все-таки выпросить на память. Он ведь до сих пор рисует, делает какие-то наброски, всякие этюды. Когда просто сидит за столом, может что-то машинально рисовать, чертить».
Мама ехала в эвакуацию беременной, да еще и с двумя детьми – Анечкой и мной. Сначала мы остановились в Горьком, но там было очень неспокойно, через этот город в Сибирь эвакуировались заводы, фабрики, учреждения, семьи, было ощущение какого-то повального, хоть и организованного бегства, стояла страшная сумятица, и когда у мамы начались схватки, ее отправили рожать от греха подальше – за 30 км на север от Горького, в роддом тихой захолустной Балахны. Поселили нас там в опустевшей школе, где я, видимо, руководствуясь ностальгическими ощущениями, принялся изготавливать из географических карт театральные декорации и кулисы.
В Балахне родилась моя младшая сестричка Танечка. Затем ее место рождения надолго стало предметом семейных шуток: мол, все мы – москвичи, а Таня – жительница Балахны.
…Только добравшись до Омска, мы сообщили папе, что у него родилась дочка. И он (телеграммой или звонком, уже не вспомнить) отдал важное распоряжение главы семейства – назвать дочь Татьяной.
Так нас стало трое. И до этого мы с Анечкой были совершенно неразлучны, а тут появился новый, живой и писклявый объект для нашего внимания, для постоянных обсуждений и полемики. С Анечкой мы были погодки – росли вместе, такие белоголовые, одинаковые. Одна актриса в Театре Вахтангова, Елизавета Георгиевна Алексеева, даже говорила: «Ой, у Державиной дети, как белые грыбы». Почему-то говорила не грибы, а через букву «ы» – «грыбы». Такие уж белоголовые-белоголовые были мы с Аней, а Танечка была у нас потемнее, и я почему-то, возможно желая дистанцироваться от иной масти, какое-то время не желал называть ее по имени, а звал просто «девочка». «Мама! Твоя девочка плачет». Мама плохо слышала – у нее была травма головы с детства, а во время войны она почти и вовсе потеряла слух, все звуки различала словно в отдалении. Отчасти поэтому я долго называл Танечку «девочкой», а Аня вообще сильно ее осуждала и собиралась выкинуть в окошко. Так и говорила: «Мне не нужна эта девчонка, я ее выкину в окошко». Уж так проявлялся тогда ее смелый и прямодушный характер.
Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:«Мишка только со мной дрался, а Танечку он всячески оберегал. Она ведь была еще маленькая, а то, что и я тоже девочка и со мной драться не следует, ему даже не приходило в голову.
А я была очень большая трусиха, вот он меня все время и пугал. То он на меня наставлял танк заводной с пушкой (у нас была еще до войны такая игрушка – папа подарил Мишке), он заводился ключом. И Мишка с удовольствием наставлял на меня танк, крутил ключ, а я жутко орала: «Ой, меня сейчас задавят!»
Вообще издевался он надо мной в детстве страшно. К примеру, позовет зимой на санках кататься – и сначала «все честь по чести», Мишка бежит как лошадка, везет за веревочку мои санки… и вдруг делает точный рывок: мои санки описывают такую траекторию, что я, конечно, с них слетаю и набиваю себе шишку. Еще барахтаясь в снегу, ору: «Мерзавец! Что ты натворил?! Ты меня разбил!» А он чуть виновато: «М-да. Я несколько недооценил возможный результат».
Как ни странно, подобные происшествия меня почти ничему не учили. В следующий раз все повторялось заново. Миша говорил: «Пойдем-ка погуляем». Я говорила: «Ура!», и он преспокойно усаживал меня в санки, уверяя, что уж на этот раз не станет себя плохо вести, и все повторялось сначала. Опять пару кружков покатает, я счастлива донельзя – брат образумился! И вот тебе снова-здорово! Получите, распишитесь! И каждый раз я не могла предугадать, когда он выкинет меня из санок!
Вообще эти его издевательства никогда – ни летом, ни зимой – не прекращались. Мы много лет снимали дачу под Москвой, в Плесково, недалеко от дома отдыха, где жили все вахтанговцы. То есть мы с родителями какое-то время проводили в этом доме отдыха, а потом снимали дачу. Папа познакомился с мельником, который жил прямо на берегу Пахры. У него был деревянный дом, и мы снимали там большую комнату. А за домом простирался огромный заливной луг. И мы там играли, бегали, собирали цветы, помогали с Мишкой хозяевам косить сено, таскали потом это сено на сеновал – какие-то крестьянские корни в нас все-таки говорили. И вот Миша как-то говорит: «Пошли, Ань, поиграем в салочки на лугу». – «Ну, пошли». А там через весь луг тянулась колея – когда косили сено, то приезжали из совхоза для того, чтобы его с поля вывозить на телегах.
И вот мы бегали, бегали, перепрыгивали с одной колеи на другую – туда-сюда, туда-сюда. Настала моя очередь бегать за ним – и он так ловко перепрыгнул через колею в конце луга, ну и я за ним, как лань, сиганула и… провалилась по колено в эту колею. Со стороны-то было впечатление, что дорога утрамбованная, но на самом деле она вся была изъезжена телегами, в ней образовались огромные ямы. Их засыпали песком, но после дождей этот песок превращался в какую-то вязкую взвесь. Если на него наступишь, то проваливаешься сразу. Вот я и провалилась в эту колею и, конечно, увязла. Мишка меня не без труда оттуда вытащил…
Много лет я думала, как же так получилось, что я в эту яму попала? И совсем недавно, буквально несколько лет назад, братцу говорю: «Мишк, а помнишь, как мы с тобой на лугу играли в салки?» Он говорит: «Помню, конечно, как ты в песке увязла». Говорю: «А как же ты меня вот так подставил?» И тут он наконец признался: «Да я же до этого первый туда угодил…» То есть он, оказывается, накануне угодил туда. Тогда же и решил меня подставить. И ведь удивлялся, стервец: «Ой, как же так, Аннушка? Как же так получилось?» В общем, он уже очень неплохо актерски играл.
Вообще много было всяческих подстав. «Ну, конечно, – разводит он теперь руками. – Первым я сам куда-нибудь попадал, а потом уже и до тебя очередь доходила».
Когда мы немножко подросли, мы вместе превосходно проводили время, когда прогуливали школу. Это были идеальные дни. Во-первых, мы обязательно шли в музей Скрябина. Этот музей находился почти напротив дома, там и по сию пору сохранилась квартира гениального композитора. Мы приходили туда, на ноги нам нацепляли детские музейные тапочки, чтобы мы не натоптали, и мы радостно шлепали по всем гулким помещениям музея. Вот колокольчик для прислуги. Вот стоит его рояль… Мы с детства знали, что Скрябин – первооткрыватель «цветомузыки». Нам разрешали нажимать на клавиши рояля, чтобы в ответ зажигались различные лампочки. В столовой висел гонг, который созывал всех домочадцев и гостей к обеду. Нам тоже разрешали позвенеть. Так пролетало время первых двух уроков…
Зимой мы ходили на каток в парк Горького или в планетарий, причем через дырку в заборе планетария мы проникали и в зоопарк, на его новую территорию, где были построены огромные террариумы – с крокодилами, варанами, удавами и кобрами. Если перейти через дорогу, можно было через официальный вход попасть на старую территорию, где паслись слоны, жирафы, тигры, львы, но в этом случае необходимо было покупать билет, а денег у нас никогда не водилось. Поэтому можно со всем основанием сказать, что мы свое детство провели в террариуме.
Так что у нас «культурные» прогулы школы были. Если стояла ранняя осень, мы катались на лодках в парке Горького. Но обязательно находился кто-нибудь, кто маме доносил, что «твои снова катались на лодках».
Еще мы очень любили ездить к маминой сестре, тете Оле. Она жила в районе станции метро «Автозаводская». Мы долго, с пересадками, к ней ехали, и тетя всегда была нам очень рада, кормила вкусными обедами, мы даже порой прихватывали с собой несколько друзей со своего двора. Думали, чем больше нас приедет, тем больше радости великой будет тете Оле и ее дочке Ире! Уходя, всегда просили: «Тетя Оля, вы только маме не говорите!» И тетя со всей серьезностью кивала в ответ: «Нет-нет, я – это могила! Никогда и никому!»
Только через несколько десятилетий мы узнали, что тетя Оля, едва мы от нее уходили, сразу звонила маме и говорила: «Если ты меня выдашь, я тебя убью! Твои приезжали ко мне. С ними были еще Танечка Пашкова, Митя Дорлиак…» До самой смерти тети Оли мама не выдала сестру. Только года за два до своей смерти рассказала нам об этом. Тетя Оля была старшей сестрой. Пока она была жива, мама держала обещание, не выдавала.
Что же касается проблем со школой, которые у каких-нибудь других детей (только не у нас!) могли возникнуть из-за систематических прогулов, эти проблемы тоже были в нашем случае вполне решаемы.
У нас была замечательная палочка-выручалочка по имени Виктор Самойлович. Это был приват-доцент, профессор медицины, который жил в нашем подъезде на четвертом этаже. Отоларинголог Виктор Самойлович Канторович лечил актеров, у которых было плохо со связками, да практически все актеры поправляли у него свои голоса. Аркадий Райкин у него, кстати, лечился. Канторович работал на дому – у него была частная узаконенная практика. Но самое удивительное, что приват-доцент Виктор Самойлович помогал не только взрослым, но и охотно шел навстречу подросткам, оказавшимся в затруднительном положении. У него самого рос балованный сын Сережа. Этому напишет справку, что ангина, тому – что трахеобронхит, тонзиллит, еще что-то. Ответственно распишется и пришлепнет сверху свою частную, профессорскую, солидную печать.
Как ни странно, к таким вольностям и мы, и Канторович были приучены нашим папой. Дело в том, что папа частенько брал меня с Аней с собой на рыбалку. Будил в пять утра и увозил, оставив маме на столе записку: «Ирок! Ребята опоздали в школу. Я решил их взять с собой на рыбалку. Не волнуйся!» Подумать только – ну какая школа в пять утра?!
Вот с тех самых пор у Виктора Самойловича Канторовича и вошло в привычку (с папиной легкой руки) писать нам справки в школу по первому требованию.
Кроме того, папа часто брал нас с собой «по грибы», учил их собирать. Вот идем мы вчетвером. Танька верхом у отца на шее, маленькая еще, и мы с Аней. Далеко-далеко уходили… Папа приметит где-нибудь гриб белый и говорит нам: «Вот чувствую, чувствую – где-то здесь растет белый гриб». И мы с Аней начинали, как ищейки, прочесывать лесную поляну. И находили-таки белый гриб! Сколько было счастья!.. Вскоре у нас появился свой грибниковый азарт. Мы научились грибы собирать!
Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:«К тому времени мы с Мишкой перестали драться и очень сдружились. Я вдруг открыла для себя, что мой брат – очень добрый и умный мальчишка. Кажется, именно тогда у него необыкновенная тяга возникла – что-нибудь делать своими руками. До сих пор у него эта черта сохранилась! Он у нас очень рукастый и ловкий «народный умелец». К тому же Миша был невероятным выдумщиком.
Вот, скажем, покупают они стол для кухни с Роксаной обычного размера, Роксана уезжает на гастроли, приезжает, а у них на кухне вместо него откидной стол, как в поездах. И за этим столом вообще ничего нельзя делать. Узкая такая дощечка. Кухонька была небольшая, вот Миша и решил «оптимизировать» пространство. Выдумщик, да и только!
Однажды (это уже после смерти папы) маму устроили на работу. У нас была фабрика ВТО для надомников – актеров, которые вышли на пенсию, у которых были маленькие дети, или для тех, кто по каким-то иным причинам не имел и возможности работать вне дома. Впрочем, раз в неделю надо было отвозить работу.
Мама начала делать косынки – это называлось тогда «батик». На деревянные рамы мы накалывали шелк, и мама его разрисовывала – очень красивые получались косынки.
Однажды, когда маме нужно было съездить – сдать свою работу, к нам пришла, а точнее, прибежала впопыхах Магдалина Львовна Абрикосова, сестра Андрея Львовича (она жила в квартире на первом этаже и дружила с нашей мамой). Так вот, прибегает Абрикосова и говорит: «Ой, Ирка! (маму звали Ираида Ивановна, но все ее звали Ирка, Ира) На Арбате очень дешевые яйца продают, буквально 70 копеек десяток, побежали!» И вот они рванули за этими яйцами, купили по два десятка, мама принесла их и тут же уехала сдавать свою надомную работу.
Приходит Мишка из школы, заходит на кухню и видит: стоит пакет с яйцами. А яйца мелкие-мелкие, почти как перепелиные, чуть побольше, наверно, поэтому и дешевые такие. Миша секунду постоял, подумал да и говорит: «Анька, у тебя ластик есть? Не пожалеешь подарить?» Взял у меня ластик, нашел бритву и начал что-то потихоньку вырезать на ластике. В общем, он сделал из этого ластика печать и, аккуратно макая ее в чернила, проштамповал все эти яйца, два десятка, словом «черепашьи».
Мама приходит с работы, хочет переложить яйца в какую-то миску и тут видит, что на яйцах некий штамп.
А тетя Магда Абрикосова тогда оставила у нас и свой пакет с яйцами, Мишка проштамповал и ее яйца.
Мама тут же звонит Магде и говорит: «Магда, да ты знаешь, что мы купили?!» Та: «Что?» Мама: «Мы купили черепашьи яйца!» Магда прилетает на второй этаж с первого, смотрит: все яйца до одного проштампованы – «черепашьи». И Магда маме говорит: «Ирка, ты не расстраивайся, давай проверим на моем Коле (муж Магды, актер театра Вахтангова). Вот придет он из театра, и я ему, как ни в чем не бывало, сделаю яичницу. Вот и увидим, съедобны эти черепашьи или нет». Полдня Магда с мамой наблюдали свой эксперимент, поставленный на муже тети Магды, присматривались к его состоянию – отравлен дядя Коля или нет. Казалось бы, ничто не вызывало беспокойства, но все-таки мама сказала: «Я их выкину». Тетя Магда: «Ну и дурочка, отдай лучше мне». И вот мама думала-думала и наконец-то догадалась присмотреться к Мишке: «Ты, что ли?» В ответ он показал ей мой резаный ластик.
Или другой случай. Как-то прилетел из школы, вижу – у него в руках какие-то стеклышки небольшие, прямоугольные, видимо, обрезки оконного стекла. Папы тогда уже не было, а мама была на работе. Мишка говорит: «Давай маме сюрприз сделаем». У нас шкаф стоял в передней, довоенный. «Давай соскребем его стеклышками и покроем лаком!» Тогда мебель, покрытая лаком, только входила в моду…
Но ничего у нас не получилось! Просто шкаф стал с залысинами, пятнистый, как ягуар. Мама возвращается с работы и приходит в ужас: «Господи, что же вы натворили!» Мы: «Мамочка, мы просто хотели сюрприз!» Она: «Ну что ж, сюрприз вы сделали!»
Потом этот шкаф пришлось выбросить. К нам же приходили гости, и наши друзья из школы, а потом из Щукинского, а тут такое чудище стоит… В общем, держать его в доме было неприлично».
В старом омском театре, который показался мне громадным, прошла значительная часть моего детства. Там я впервые увидел многие потрясающие вахтанговские спектакли в исполнении артистов первого вахтанговского поколения. Потом мне казалось, что в Омске я от спектакля к спектаклю «взрослел», набирался ума и понимал пьесы все лучше.
Нашу семью приютила одна из сотрудниц горисполкома Анна Львовна Ложкина, жившая в старинном особняке на высоком берегу Иртыша. Из окна были видны неоглядные сибирские дали, а поближе, под окнами, во дворе – веселые ватаги покуривающих актеров, пришедших в гости к папе. Я знал их не только как приятелей отца, но и по спектаклям, по кино, хотя меня, маленького, водили на фильмы редко.
Нередко папа брал нас с Аней на рыбалку – мы плавали на лодке через Иртыш на другую сторону и всегда возвращались с хорошим уловом.
У меня были маленькие детские лыжи. А прямо от нашего дома шел очень крутой склон к Иртышу (у нас даже адрес был «Набережная Иртыша»), и под этим склоном стояли торговые палатки. В Москве такие небольшие уличные ярмарки называли «Голубой Дунай». В Омске, кажется, никак не называли. Зимой палатки вообще бездействовали, только в летнее время там можно было что-то купить. И вот однажды я стремглав покатился на лыжах по этому крутому берегу, рассчитывая затормозить и развернуться у самой реки. Уже возле подошвы горы я увидел вдруг перед собой огромный сугроб и решил эффектно скатиться с него, но, как я только потом понял, это была занесенная снегом, задубевшая палатка! Получилось, что я попал на своеобразный трамплин! С козырька этой палатки я полетел так далеко по воздуху, что долетел до самого Иртыша! Слава богу, река прочно покрылась льдом, так что я не утонул, не захлебнулся, ни в какую полынью не попал. Как говорится, «отделался легким испугом», ушибами, ссадинами. Но получил и незабываемое впечатление свободного полета!
К нам постоянно приходил Рубен Николаевич Симонов. Он, как и папа, был заядлым рыбаком. И Виктор Григорьевич Кольцов, народный артист РСФСР, был в их рыбацкой компании (современному зрителю проще всего его вспомнить по роли сердобольного дяди Шурочки Азаровой в «Гусарской балладе»).
Тогда, во время войны, были введены жесткие меры против вылова рыбы в зимний период, чтобы местное население в голодное время не обезрыбило промысловый Иртыш. А именно зимой там очень хорошо ловились стерлядь и налим. Поэтому тот или иной актер Театра Вахтангова, который не прочь был порыбачить, должен был получить специальное разрешение на ловлю рыбы в определенные дни. Вот, скажем, сегодня день Державина. И папа идет на Иртыш, пробуравливает лунку, а в конце дня весь улов делит между актерскими семьями.
Помню встречу Нового года в Омском театре. Для детей привезли огромную красавицу-ель из тайги, нарядили ее, и так все было на этом празднике красиво, весело и здорово, ни словами сказать, ни пером описать. Всем детям выдали на блюдечке по ложке яблочного пюре, по мандаринке и по две каких-то карамельки. Яблочное пюре мы тут же слопали, а вот эти мандаринки и конфеты понесли домой.
Нас, «державинских», жило в особняке Ложкиной шесть человек: родители, трое детей и домработница Катя (ее мы взяли с собой из Москвы). Тогда семьям, у которых было двое-трое детей, разрешалось иметь домработницу. Причем эти домработницы поставлялись самим государством. Так что и Катя была «государственной домработницей», обеспеченной нам родной советской властью. Она была на два года моложе мамы, но всю жизнь называла маму «Ираида Ивановна». Потом, когда мы подросли, папа устроил ее в Театр Вахтангова, там она нашла себе и мужа, всю жизнь с ним прожила, и мы всю жизнь поддерживали отношения с нашей Катей, фактически дружили.
Однажды нас, детей, повели в госпиталь. Был запланирован концерт детской самодеятельности для раненых. Мне тогда было 5 лет (как раз в 1941 году вышел спектакль «Фельдмаршал Кутузов», где папа играл Кутузова), и я выучил монолог прославленного полководца: «На вашу я смотрю воинственную рать…»
Объявляют: «А сейчас в роли Кутузова – Михаил Державин!» – и я встаю на табуреточку. А ведь папа – тоже Михаил! – и я всерьез опасался, что все ждут сейчас папу, а вдруг вместо него увидят меня! Но, не прочитав на лицах зрителей и тени разочарования, я осмелел и начал монолог довольно бойко.
И вот сидят раненые, у кого нога в гипсе, у кого – забинтованная голова или рука. И я читаю наизусть «программный» монолог Кутузова и даже не забываю прищуривать глаз, потому что фельдмаршал был одноглазым. Как же мне хлопали! – шум и гром стоял, будто на забастовке. Подобное звучание можно сравнить разве что со стуком шахтерских касок по мостовой в 90-е! Только представьте – загипсованная рука о загипсованное колено бьет.
Это было первое мое выступление перед зрителями и первые аплодисменты в моей жизни…
Потом пел детский хор «Кони сытые бьют копытами», и каждый певец ногой показывал, как бьют. А потом нам и раненым крутили трофейный фильм «Большой вальс». Мы, дети, сидели впереди на полу, почти уткнувшись в экран, а сзади – раненые.
До сих пор не понимаю – шел еще только 41-й год, а фильм уже крутили трофейный. Конечно, были тогда уже и наши контрнаступления, и разгром немцев под Москвой, но чтобы посреди ратных тяжелых трудов, в самое кризисное для страны время, наряду с захваченным немецким оружием «отфильтровывать» и киноленты, отправить их раненым в госпиталя… Какая же ответственность, организованность была по всей стране. Только поэтому уже в 1941-м можно было быть уверенным – мы победим и гитлеровское нашествие, как победили когда-то Наполеона.
Воспоминания о нашем житье-бытье в эвакуации и теперь ничуть не стерлись: радушие людей, разместивших театральные семьи, веселые постановки (на серьезные я, видимо, не очень хаживал), рыбалка, покрытый толстым льдом Иртыш, сверкающий в лучах зимнего солнца. Мы, дети, катались по склону набережной на санках. Учились стоять на коньках. Взрослые при нас на военные темы не очень-то распространялись, а читать я еще не умел. Так что никакой тревоги, а тем более уныния я тогда ни секунды не чувствовал, сплошной оптимизм! Уж не знаю, как там взрослые, были ли среди них печальные исключения, но ни один ребенок в Омске не сомневался в победе. Это абсолютно точно!
Семья Державиных на природе (1950)
Друзья-актеры часто заходили в гости к папе вместе с женами, которые тщательно следили за тем, чтобы их мужья не напивались. Доходило до того, что мужчин проверяли на входе в нашу квартиру, не несут ли они с собой лишние бутылки. А на мне – штанишки до колен, с глубокими карманами. Актеры подходили ко мне еще во дворе и по ходу шутливой беседы с ребенком незаметно засовывали в мои карманы секретные свои четвертинки. Я был невыразимо горд от оказанного мне доверия, от посвященности в их тайну. Однажды Алексей Денисович Дикий, за которым жена следила особенно рьяно, сказал мне незабываемую фразу: «Мишка, молодец, будешь артистом!»
Спустя многие годы я побывал в Омске с Шурой Ширвиндтом на открытии нового здания Музыкального театра, спроектированного его женой Натальей Белоусовой. Как долго мы бродили по дорогим мне местам!..
Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:«Недавно Миша спросил меня: «Ань, а помнишь, как мы весной ходили на берег Иртыша и смотрели, как взрывали лед?» Это специально делалось, чтобы не образовывалось ледяных заторов. Такая была красота! «Мороз и солнце – день чудесный!» Огромные глыбы льда, поднятого на дыбы, нам, маленьким, казались величиной с дом или с гору.
Трудно описать эти сказочные впечатления. Мы стояли на берегу, а перед нами высились, как будто изумрудные, застывшие гигантские фигуры… Мы, как зачарованные, смотрели на это ледяное волшебство, рожденное взрывами. Эти горы льда, с которых начинался ледоход, были почему-то красоты необыкновенной.
Танечка тогда была еще грудная, а с продуктами было, естественно, трудно. А у мамы не было молока. И тогда… кажется, председатель омского исполкома (боюсь, спутать должность), но имя-фамилию помню хорошо – Иван Васильевич Черезов. Вот этот самый человек приказал привозить нам зимой откуда-то издалека, из какого-то села или колхоза, молоко! И нам его привозили – застывшее, в кусках льда. То есть привозили собственно молочный лед, чтобы у Танечки всегда было молоко. В доме был огромный погреб, там этот лед и хранили, и по кусочку откалывали, чтобы растопить, когда Танечке пора было покушать».
В 1943 году, когда наша семья вернулась в Москву, я пошел учиться в среднюю школу № 73, которая находилась недалеко от дома – в Серебряном переулке. Мне очень нравилось это красивое и благородное название – «Серебряный переулок»!
Переулок этот знаменит тем, что в разные годы здесь жили великий русский артист П.С. Мочалов, поэт «пушкинского круга» Н.М. Языков, комик Малого театра В.И. Живокини, знаменитый архитектор И.В. Жолтовский, известный акушер-гинеколог Г.Л. Грауэрман, великий композитор С.В. Рахманинов.
В нашей мужской школе училось много актерских детей – в будущем сами актеры, ставшие затем известными и популярными, например Вячеслав Шалевич (Театр им. Вахтангова), Александр Збруев (Театр им. Ленинского комсомола)…
Вспоминает Анна Михайловна, сестра автора:«Вот мы приехали из эвакуации, и Миша пошел в школу, в первый класс.
Помню, первое время он очень плохо писал, и когда я на следующий год пошла в школу и начала сразу писать хорошо, он таскал мои тетрадки в свою школу, хвастался мальчишкам – вот какая у него сестра! Он очень мной гордился.
А еще у него была потрясающая интуиция. Вот пример. У нас в семье все было лимитированно. Скажем, мама покупала три пирожных – по одному на каждого ребенка. Мишка свое моментально съедал, отъедал половину у Танечкиного пирожного, я же была бережлива и прятала свое пирожное в платяной шкаф. Конечно же, прятала, когда его не было дома. И вот возвращаюсь из школы и собираюсь съесть пирожное. Роюсь в шкафу – и не могу его найти! А Мишка косит хитрым глазом: «Ты что-то ищешь? Ну, ищи-ищи!»… После этого у нас шла драка. Потом нам всыпали обоим, поровну – Мишке и мне. Папа у нас был очень строгий. Впрочем, мы мужественно выдерживали экзекуцию. И в следующий раз дрались с Мишкой не менее ожесточенно. Каждый мог похвастаться оторванными рукавами. Ключик от портфеля не раз спущен был в унитаз.
Мишка гулял в кепке – тогда это было очень модно. К козырьку он пришил кнопку, чтобы прикреплять к нему верхнюю часть кепки – так ходили у нас все хулиганы на улице.
Вообще у нас был такой «бандитский» переулок, но нас никто не трогал. Наоборот, все хулиганы очень гордились, что живут на одной улице с актерами Театра Вахтангова. Особенно уважали нашего папу. Он ходил в театр из дома пешком, там пройти всего сто метров. Однажды рассказал: иду, вижу – группа в подворотне, курят, ржут, а завидели меня – и мгновенно исчезли! Дело в том, что он только что сыграл в фильме «Великий перелом» генерала Муравьева, прототипа Жукова, получил Сталинскую премию I степени, у него была золотая медаль. В этом же году – это был 1946 год – папа получил звание народного артиста, его еще наградили орденом Ленина. Так что он был в фаворе не только в театре, его боялись все на улице.
Да и Мишка с малых лет был парень героический… тогда не было слова «крутой», а говорили попросту – смельчак или храбрец, удалец бесшабашный».
Мы, дети актеров Театра Вахтангова, в школьные годы ездили в пионерский лагерь в Подмосковье. Это место называлось Плесково. Оно и сейчас существует. До середины лета там был пионерский лагерь для детей Театра Вахтангова, а с середины июля – Дом отдыха Театра Вахтангова, и дети туда приезжали уже с родителями. В Плескове потрясающая природа – обрывистые, заросшие берега реки Пахры. На этих берегах я постоянно играл в киногероя тех времен – Тарзана. Привязывал веревку где-нибудь на самой верхотуре, на макушке высоченного дерева (причем один, без приятелей), а потом летал на этой веревке над рекой и улюлюкал, и вопил, как настоящее дитя природы, воспитанник диких обезьян. Девчонки все время боялись, как бы я не сверзился оттуда, не разбился. А я получал большое наслаждение от этих каскадерских трюков.
Я кричал на всю округу, причем старался отработать в точности тот звук, который издавал первый Тарзан (его играл пятикратный олимпийский чемпион по плаванию Джонни Вайсмюллер, красавец-мужчина). Мне Анна потом, уже когда я в театральном учился, сказала: «Сколько я потом ни перевидела других актеров в роли легендарного Тарзана, никто этот крик повторить не мог, только ты, Мишка, надсаживался абсолютно точно».
Это мое увлечение держалось года два.
Вспоминает Анна Михайловна, сестра автора:«Рядом с Плесково находилась деревня Лужки. Там все, конечно, успели на его кульбиты насмотреться. И когда Мишка уже в юности, на первом курсе Щепкинского училища, снялся в фильме «Они были первыми», в деревне висели самодельные плакаты: «Сегодня в Плесково будет показан кинофильм «Они были первыми», где играет Мишка Державин (Тарзан)». И вся деревня пошла в клуб дома отдыха – посмотреть на своего Мишку-Тарзана.
К слову сказать, мой братец был очень красивым мальчишкой. К тому же ему всегда невероятно хотелось быть модным. Помню, как он делал себе этакий кок, и чтобы этот кок сверкал и переливался, намазывал бриолином голову. Спрашивал меня: «Блестит?» Я ему: «Ну, Миша, как бриллиант». И вот он шел на какую-нибудь встречу или просто пройтись по Арбату, пощеголять своей прической. Потом пошла особая мода на обувь, называлось это «манка» – на старые подошвы наклеивали еще одну, кажется, из поролона, – белую, резную по канту. Всем казалось, что это здорово похоже на обувь американских музыкантов и артистов. Щеголяли в этой «манке».
В школьные годы я больше был успешен в гуманитарных предметах, особенно в литературе. И, конечно же, не отпускал театр. К тому времени он уже прочно занял главное место в моей жизни. Поэтому я был очень счастлив, что в нашей школе беспрестанно устраивались литературные вечера с чтением стихов, басен, отрывков прозы современных авторов.
Тогда же впервые влюбился… Помнится, посмотрел какой-то фильм с Диной Дурбин, и такая была она очаровашка, курносенькая да голубоглазенькая… словом, привела меня в полный восторг. А по соседству с нами жила девочка Люся. И вот мне в какую-то минуту показалось, что она – вылитая Дина Дурбин, такая же голубоглазая, курносая, с локонами беленькими. И я влюбился в нее страшно.
Примерно в это время мне купили новое пальто с большими черными пуговицами. И вот однажды, когда мы катались с горок и валялись в снегу, Люся подошла ко мне и говорит: «Миша, у тебя сейчас пуговица оторвется». А я смотрю не на пуговицу, а на нее, взгляд не могу отвести и вдруг целую ее в розовую щечку… А она не убежала, не шлепнула варежкой, а тоже молча посмотрела на меня и поцеловала.
Потом я у старьевщиков-татар, которые в те времена ходили по улицам и собирали ненужные вещи, выменял маленького лебедя – игрушку из воска – и подарил ее Люсе. И она сказала мне: «Миша, я буду тебя помнить всю жизнь».
Вскоре их семья эмигрировала из СССР – это была первая «хрущевская» волна. Люся давно живет за рубежом, ей под восемьдесят, и она совершенно не похожа на Дину Дурбин…
У нас была очень гостеприимная семья. Папа часто собирал практически всех детишек из нашего дома, человек восемь, вел всех нас в зоопарк, а там покупал каждому по бублику горячему и по мороженому. Так же, целой толпой, мы ходили с папой и в Музей изобразительных искусств, и в Третьяковскую галерею, и в Исторический музей. Он сознательно нас развивал, превращая каждую экскурсию в веселый поход, увлекательное приключение, и мы с удовольствием с ним всюду мотались. И познавательно, и весело, и интересно, и что-нибудь вкусное перепадало.
Мама мне рассказывала, как Борис Васильевич Щукин, училище имени которого я впоследствии окончил, еще до войны носил меня на руках в доме отдыха на Пахре. Там же был и пионерский лагерь. Молодые, впоследствии знаменитые актеры вахтанговского театра работали у нас пионервожатыми. Целыми днями мы бегали, ловили рыбу в Пахре, с тех пор я еще больше полюбил рыбалку. Время было сказочное. И, надо сказать, сытное, несмотря на послевоенные трудности. У нас было подсобное хозяйство, в котором мы выращивали огурцы, редиску, лук, морковь… Сами пололи все грядки. У всех было тогда какое-то приподнятое настроение, люди излучали оптимизм. Все жили с ощущением того, что уж теперь-то все будет очень хорошо.
Когда у нас еще не было своего дачного участка, мои родители снимали дачу на лето. Туда тоже приезжали их знаменитые друзья. Как-то Борис Владимиров и Вадим Тонков, артисты, которые играли популярных старушек – Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну, – привезли с собой невысокого человека в плаще и кепке. Вскоре мы – и гости и хозяева, и взрослые и школьники – решили поиграть в футбол против деревенской молодежи. На ворота встал тот самый элегантный дядя в кепке. В нападении и защите играли Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична. Я играл за противоположную команду и забил красивый гол. Тогда Борис Владимиров (Авдотья Никитична) вдруг провозгласил: «Михал Михалыч забил гол лучшему вратарю мира». Ребята все насторожились, а Владимиров продолжал: «В наших воротах стоит Лев Иваныч Яшин». Это было невероятно!
Арбат был тогда «режимной» улицей. Сам товарищ Сталин ездил по Арбату из Кремля на свою ближнюю дачу в Кунцево. И на этой улице, и в окрестных переулках стояли так называемые «топтуны» – переодетые агенты Министерства государственной безопасности. Мы с мальчишками их сразу узнавали, потому что они были все в одинаковых синих пальто с котиковыми воротниками, в теплых ботах и с телефонами спецсвязи. И когда по Арбату проезжала вереница правительственных «Паккардов», которая двигалась по нынешним меркам очень медленно, хотя и с каким-то невероятно могучим гудком, похожим на многократно усиленный голос кукушки, – мы выскакивали из школы, размахивали руками, кричали: «Ура товарищу Сталину!» – в полной уверенности, что и он нас увидел, и мы его разглядели. Его охранники, по-моему, всех нас уже знали в лицо, поэтому никаких конфликтов между нами не случалось.
В послевоенное время все жили достаточно скромно, но старались вместе отмечать все праздники, устраивали детские вечера, новогодние елки, как я уже говорил. Все зимние каникулы мы, дети, свободно курсировали по всем квартирам дома – сегодня у Державиных, завтра у Двойниковых, послезавтра у Журавлевых. Актер Театра имени Евг. Вахтангова, впоследствии знаменитый чтец, народный артист СССР Дмитрий Николаевич Журавлев жил со своей супругой и двумя дочками, Машей и Наташей, в маленькой квартирке на первом этаже. У Журавлевых были самые интересные елки. Там, кстати, я и познакомился с Шурой Ширвиндтом. Мне было тогда 11, а ему уже 13 лет. Он мне казался уже недостижимо взрослым, тем более что Шура пил настоящее шампанское, а я – все еще лимонад.
Помню школьника Андрюшу Миронова. Мария Владимировна и Александр Семенович – родители Андрея – хорошо знали моего отца. Они приходили вместе с Андреем на спектакли вахтанговского театра. Андрей был на целых пять лет младше меня, поэтому мы с ним теснее сдружились уже в Щукинском. Я учился на последнем курсе, он – на первом. Я играл дипломные спектакли, а он вместе с другими студентами-первокурсниками помогал нам ставить декорации. Шура Ширвиндт к тому времени уже окончил училище. Я видел его знаменитые отрывки из классических пьес, в которых он блестяще двигался и фехтовал. Сразу после окончания училища он стал в нем преподавать, но не актерское мастерство, а именно сценическое движение и фехтование.
Как я уже говорил, совсем рядом со школой и моим домом располагалось Театральное училище имени Щукина. Мне ничего не оставалось, кроме как перейти в соседний подъезд и выучиться на артиста. Хотя с раннего детства я частенько брал карандаши, а затем и кисти в руки. Я даже походил в художественную школу. Кстати, эти занятия потом мне очень помогли и в актерской профессии – я делал смешные гримы. До сих пор иногда люблю запечатлеть какой-нибудь пейзаж. Просто для души. И папе нравились мои работы. Папе хотелось, чтобы я стал художником.
Мы были как раз в Плескове, когда умер папа. В том самом доме мельника, в котором мы снимали комнату. Папа заболел накануне своего дня рождения – 25 июля. Стояла страшная жара, страшная… А у папы, видимо, уже тогда было воспаление легких, потому что он тяжело дышал и тихо-тихо говорил. У него почти пропал голос. И вот он говорит маме: «Ирок, я пойду выкупаюсь». То есть в речке Пахре, а Пахра эта метров пятнадцать от дома, если не меньше. Мама говорит ему: «Мишенька, не надо, ты кашляешь, ты простужен». Папа в ответ: «Ну невозможно… Я пойду окунусь, а то очень жарко». И мама ничего не смогла поделать, не смогла его отговорить.
Папа пошел, окунулся, а потом нам говорит: «Ребят, принесите мне стульчик». Возле дома возвышался холм, поросший лесом, мы его называли – гора. В принципе, это была не гора, а просто кусок леса, который высился над домом. Наш дом находился на берегу реки. Когда-то берега Пахры были, видимо, размыты, и наш хозяин построился под этой горой, как мы ее называли. «Пошли на гору». И вот папа, выйдя из реки, нас попросил: «Ой, ребят, поставьте мне стул под горой за домом. И принесите мне книжку Толстого». Он начал перечитывать «Войну и мир». Мы поставили стул и принесли ему книгу. Он сидел, читал…
Это было 25 июля, день его рождения, святой для нас день. И мама что-то там устроила, какой-то стол… Но папе стало совсем плохо. И мама говорит мне: «Мишк, сбегай в дом отдыха, попроси, чтобы пришел профессор Шнейдер, он там отдыхает, попроси, чтобы он пришел, прослушал папу». И я побежал в Плесково, в дом отдыха, привел этого профессора Шнейдера. Тот папу послушал, о чем-то они долго-долго разговаривали. Через пять дней папы не стало.
Вспоминает Анна Михайловна, сестра автора:«Помню, мы с мамой вдвоем вышли в сени, потому что там стояли керосинки, на них готовили (не было тогда ни электричества, ни газа, у нас были коптилки еще). Вот мама мне и сказала: «Анечка, пожалуйста, помоги мне принести из сеней продукты». Я выхожу – ну что мне, тринадцать лет, – а она стоит там, плачет. Я говорю: «Ма! Что случилось?» И она, вытирая слезы, говорит мне тихо-тихо: «Приготавливайся жить без отца». Представляете?… И продолжает: «Только ни слова ни Таньке, ни Мишке. Ни тем более папе. Делаем улыбки и входим в комнату».
Папа умер, когда мы спали, это была глубокая ночь. Накануне, 29 июля, вечером уже, перед сном, мама нам говорит: «Я завтра еду в Москву за продуктами, в Плескове будет грузовик». А мы вдруг в каком-то порыве кинулись ее целовать перед этим расставанием. И папа обиженно-обиженно вдруг говорит: «А что же вы меня-то не поцелуете?» Мы кинулись к нему, тоже целовали, правда, более дежурно.
И вдруг среди ночи – какое-то движение в комнате. А там комната одна была – большая плюс небольшой отсек за перегородкой. Вместо дверей висела занавеска. Мы с Танечкой спали там, в этом отсеке. А мама, Мишка и папа – в большой комнате. И я проснулась от того, что слышу: какая-то беготня, суета, ничего не могу понять. От страха Таньку разбудила: «Тань, что-то происходит…» Не можем понять что, вылетаем в комнату. И мама нам говорит: «Все. Папы нет». Как? Что? Мама говорит: «Вот только что, вот только что… Посмотрите на часы». Было два часа и семь минут. Я спрашиваю: «А где Миша?» – «Сейчас придет». Потом выяснилось – мама за врачом послала Мишу в Плесково, но тут же выбежала – крикнула ему вдогонку: «Сынок, не надо бежать… Папы больше нет». И Мишка тут же вернулся.
Позже мама нам рассказывала – когда папа умирал, он сказал: «Ира! Я так любил детей! Я так любил тебя! И передай привет товарищам!» Это его последние слова были.
В свидетельстве о смерти было написано «двухсторонняя бронхопневмония». Организм не выдержал. Папе было всего 48 лет.
Вот мы говорим – все забудется. Ничего не забывается! Это было непередаваемо горькое время, которое переломило всю нашу жизнь».
Папа видел во мне художника, хотел, чтобы Аня занималась музыкой. У нее был очень хороший слух, и она очень неплохо пела, вот папа и хотел по этой линии ее как-то направить. Но все пошло кувырком.
Мама в 35 лет осталась одна с тремя детьми. В театральном она не доучилась, когда вышла замуж за папу – рождение детей, домашние заботы. Хотя, по воспоминаниям всех ее старых знакомых, она была очень способная…
Мама училась на одном курсе с Витькой, как она его называла, Розовым (Виктор Розов, знаменитый драматург). И мама часто вспоминала, как этот Витька Розов спасал весь курс от опроса аудитории, когда вступал в полемику с педагогом. Он часами мог «запудривать» мозги, так был подвешен язык. Позже Розов вспоминал в одной из телевизионных передач о маме: «Ирка? Державина? Помню, помню… Хорошенькая была!»
Надо было жить дальше. После девятого класса я ушел в школу рабочей молодежи, потому что начал «подхалтуривать», чтобы помочь маме, – то где-то в массовке снимался, то еще что-то.
Окончил школу рабочей молодежи вполне прилично, хотя все время были нелады с математикой. В этой школе работал один замечательный педагог по математике, Михаил Израилевич, который сказал на экзаменационной комиссии: «Вы знаете, этому мальчику ни-и-ко-о-гда в жизни не пригодится математика!» И оказался прав.