6.
– Что, Сандра, пора вам ознакомиться с главной местной достопримечательностью. Нет-нет, никакого сарказма, я всерьез.
– Храм Истины?
– Или Святилище Правды, The Sanctuary of Truth. Поезжайте одна. Я в следующий раз, а сейчас поваляюсь у бассейна, почитаю: скачал кое-что новенькое. Сразу после кофе и отправляйтесь, там, среди этого нескончаемого труда, и позавтракаете.
Уже дойдя до улицы, на которой хотела взять в аренду мотобайк, обнаружила, что забыла мобильник.
На кухне, куда, как принято всюду в Тайе, я шмыгнула босиком и потому неслышно, Старик делал себе в ногу инъекцию. Он был сосредоточен на бедре и игле в нем. Я отпрыгнула назад, но он уже меня заметил, пришлось вшагнуть обратно, поискать интонацию, отказаться от дурацкого шутливого тона и спросить серьезно, почему он не хочет, чтобы колола я. Вопрос был все равно глупым, потому что имел заведомо определенный ответ. Я поправилась:
– Я умею.
– Отстаньте. – Он додавил поршень.
Если бы он ответил как угодно иначе, я бы не всполошилась так сильно. Скорее всего, колет болеутоляющее. Иначе бы так не злился.
У парковки, распространяя манкие запахи, дымилась сковорода макашника, приглашая отведать свежее его рукоделие. Я схватила две зеленые пятибатовые рисовые лепешки, обжигающие через бумагу руки и сладко хрустящие по круглым краям. Минуту назад выдавленный мандариновый фрэш оранжево протек по пищеводу, оставляя холодный след.
Я прокатила всю одностороннюю Second Road и от уродливых, но определенно являющих ориентир круговых «дельфинов» двинулась по Наклыа в дальний, пыльный ее, неухоженный угол. Север Паттайи – сумбур и запустение, путаясь переулками и тупиками, вел меня к цели движения мимо строений, во множестве своем покинутых людьми.
Подготовленные то ли к сносу, то ли к ремонту, почерневшие от плесени трехэтажные дома, прозрачные, лишенные внутренних стен, пустые и легкие на просвет, впускали в себя воздух сквозь строительную сетку, в которую были кое-как закутаны. Путаница зеленой и голубой пыльной вуали вздувалась ветром, проникающим внутрь разоренных помещений, пузырилась и порой рвалась на ленты, узкие паруса, дающие направление рождающемуся пути. Дома покачивались и приподнимались, неуклюже высвобождались из тесноты улиц и безалаберно вываливались в небо. К вечеру их полет способен был обрести смысл и некоторый рисунок траекторий, но теперь вся эта сумятица была неуместна и даже непристойна в силу не столько своей алогичности, сколько по причине отсутствия хоть какого-то эстетизма.
Я стремилась к необычному вату не потому, что мне этого хотелось, но по желанию Старика, отправившего меня сюда. Мечта увидеть единственный в этих краях храм, в котором нет монахов, была, но сегодня я оказалась здесь только по его приказанию. Я пыталась исправить ситуацию, загладить свою вину. Я никак не могла избавиться от мучительной неловкости, стыдности ситуации, в которой оказалась. Невольное мое присутствие при действии, которое скрывалось именно от меня, ломало привычные ориентиры отношений, лишало их необходимой взаимной индифферентности, уничтожало самостоятельность каждого, право на закрытость личного поля. Теперь я знала больше, чем было допустимо для нашей игры. Правила нарушились. Обстоятельства извратились. Отныне надо было делать вид. Что может быть отвратительнее?! Делать вид, что меня это не касается, не трогает, не волнует. Что это не мое дело, ничего особенного, а что, собственно, произошло? Все употребляют лекарства. Курс против воспаления в суставах. Только и всего, постоянная поддерживающая терапия.
Но в этом случае меня обязательно поставил бы в известность Ярослав, поинтересовался, не умею ли я делать инъекции, если бы понадобилось, отправил на курсы. Ведь я, по его мнению, – компаньонка-сиделка. Все просто. Ярослав не знает, что и почему колет себе отец. Он вообще об этом не знает. Ну, в этом тоже нет ничего особо удивительного, Старик не стал бы распространяться на медицинские темы. Но с другой стороны, вся поездка имеет именно эту подоплеку: здоровье – основной показатель. И что-то же мучит меня, какое-то нехорошее чувство. Не только неловкость, но основа, причина и повод резкой, слишком резкой реакции Старика.
Храм провис передо мной над морем, застыв в витийствах резьбы, дыша бирюзой древесной патины, недвижно кружась в нагромождении скульптур и смыслов. Сколько ни видеть фотоотчетов, сколько ни читать про эту прихоть тайского миллионера – действительность поражает. Взгромоздив на затылок каску строителя, я побрела по разверстым для прогулок ветра пространствам. Вернуться сюда я буду хотеть всегда. С первой секунды – мысли о том, что надо будет расстаться: главная печаль любви и неотъемлемый ее признак. Вот колоссальные фигуры слонов, сливаясь в тройное чудовище, несут на прогнутых колыбелью хоботах индуистскую принцессу; вот пять тигров вздыбились на задних лапах, оскаливаясь, угрожая или защищая бесчисленные ряды резных Будд за ними; вот непомерной величины лики божества в три стороны вперились слепыми глазами, вот бредут старцы и бегут дети; мужчины и женщины с музыкальными инструментами на вывороченных коленях, птицы и змеи, мифические существа, череда за чередой пышногрудых богинь в человеческий рост и всадников среди цветов, вот девы со змеевидными телами вдоль извивающихся лестниц; вот Шивы, раскинув множество рук, и полнотелые Вишну летят в облаках; изумрудные от плесени колонны в стометровой высоте изрисованы готовой и незаконченной резьбой, и танцующие тонкопалые жрицы, что поражают изяществом жеста; нагромождение тел богов, людей и животных, будто карабкающихся вдоль стен вверх или образующих собой стены; плафоны-мандалы, веселые толстые Ганеши над скоплениями растений, младенцы, сосущие молоко из полновесных шаровидных материнских грудей, и гипертрофированные бедра Солнца и Луны. Резьба, словно заросли лиан, плотно впивается в плоскости, завладевает телом храма, не оставляет пустот. Резьба существует сама по себе, плодится, множится. Мастера живут при ней, но не она рождается благодаря мастерам. Резьба властвует. Можно ли трогать, прикасаться? Можно ли прижаться щекой, обнять древесные пальцы, вонзить слух вглубь колонны, испещренной тайными письменами, мистическими знаками мастерства людей-древоточильщиков?
Закончив фразу на тайском, выдав себя низким голосом дама-катой, несколько тяжеловатая фигурой, с хоть и удлиненной, но нетипичной для своего клана стрижкой, противоречащей пристрастию леди-боев к тщательно отрощенным, распущенным волосам, улыбаясь широко и покойно повернула ко мне заинтересованный взгляд. Ее английский оказался грамотным и неожиданно корректным в произношении. После нескольких фраз об экскурсии по храму последовал прямой вопрос:
– Have you a friend here? Or are you the only one?
To, что слово friend практически не имеет родовой окраски, меня привело в замешательство. О чем она спрашивает? О наличии в моей жизни подруги? Или друга? Что именно ее интересует? Так и спросить, ты, мол, о чем, о бойфренде или о подружке? И подружка, в каком тоже смысле-назначении? Ситуация преломилась в битом зеркале ее личной половой неопределенности, вернее, как ни крути, двойственности, хотя сами катои, как известно, определяют себя исключительно женщинами, интересующимися только мужчинами. Даже зарабатывающий на жизнь «любовью» катой «не опустится» до лесбиянки или любительницы острых ощущений. Не для того делались операции и ежедневно глотаются гормоны. Катой любит мужчин. Очень любит. Как и каждый гей. В сексуальной воспаленности бытия они сходны. Про это я уже начиталась, это я уже знала.
Моя новая знакомая продолжала улыбаться:
– Я имею в виду подругу, – по-русски, с трогательным акцентом, но очень внятно, с легким аканьем в слове «падруга», пояснила, тут же представившись, Нари.
– Вы учились русскому в Москве?
– Да. Как вы угадали?
– Говорок знакомый, так только москвичи говорят, гласные растягивая.
– Восемь лет в столице России прожила, в МГУ училась, диссертацию защитила. Теперь русский – моя профессия. Так вы – одна, я смотрю.
Мы двинулись по огромным отшлифованным доскам пола. Нари посвятила меня в тайну до конца не рожденного вычурного мотылька, который уже погибал, паря в падении над малым мысом, в тайну кружевного монстра, что уже три десятка лет пожирает жизненное время мастеров, а конца-края труду не видно. Храм рушится, рассыпается, ускользает в трещины уже выведенная испещрённость. А может быть, в этом бесконечном труде и возлежит метафизика и трансцендентность сочленения четырех рукавов, четырех ветров Индокитая, четырех соседствующих философий, которым во славу и взращивается умирающее, но живое Святилище Правды, изукрашенный символами Ванг Боран, Прасат Май, в котором отсутствуют двери?
– Слишком близко вода. Ни золотой тик, ни красное дерево не выдерживают. Промокают, потом иссыхают, трескаются, приходится ставить металлические скобы, хотя храм задуман из дерева. Обещают скобы позднее снять, заменить деревянными штырями, – искусно строя предложения, рассказывала Нари.
Мне казалось нелогичным ставить сначала одни крепления, чтобы потом заменять их другими. Но кто-то же знает, как именно надо? Есть же у этого сооружения архитектор, хоть имя его и не упоминают, есть знатоки жизни дерева в скульптуре. Не может же этот призрак красоты, нежно проникающий стометровым шпилем в тело неба, жить совсем вне законов жизни.
Рядом со мной иной призрак, с инаким и тоже манящим очарованием журчал искаженным московским говорком:
– Вам потом в какую сторону? Я еду в Русскую школу балета на Третьей улице, мне там ребенка с занятий забрать надо. Могу вас подбросить, куда необходимо.
– Спасибо, я на скутере. У вас сын? – осмелела отчего-то я.
– У меня нет детей. Мне надо забрать шведскую девочку. Дочь моей подруги. Она попросила. – Нари кокетливо отводила глаза.
– А тайские дети в этой школе занимаются?
– Тайские? – Нари подумала. – Полукровок много. Русские довольно часто здесь женятся на тайках. Да и за тайцами замужем русские женщины – не редкость. Их дети внешне – тайцы, наша кровь ярче проявляется. А в Школе – европейки, американки, японки есть, две сестры, венесуэлку знаю, русские, разумеется, в основном. Одни девочки.
– Да. Мальчики спорт предпочитают, – поддержала я беседу, желая уже ее как-нибудь закончить. Что-то смущало меня.
– Ну, и? Скутер можно в мою машину бросить. У меня пикап. Вместительный. Едем? Покажу вам город изнутри, – не отпускала Нари.
В кабине было комфортно: последняя версия бортового компьютера, видеокамера, навигатор, не сквозящий кондиционер, удобный наклон лобового стекла. Как-то не вязалось все это с грузовым отсеком позади.
– В России открытых пикапов вообще не видала. А у нас это – любимый вид личного транспорта. Удобно. – Автомобилистка довольно посмеивалась.
– За фруктами на плантацию?
– И это тоже.
Нари вела машину совсем иными улицами. Открылась узкоколейка, поросшие яркой травой взгорки, какое-то вольное пространство, потом снова незнакомые перепутанные в пыли сойки. Вылетели на Сукхумвит.
– Вы знаете, что Сукхумвит – самая длинная улица в мире? Четыреста километров! Трасса тянется от Бангкока до Трата.
– Трат? А где это?
– Трат от Паттайи в три раза дальше, чем Паттайя от Бангкока. Там, на юго-востоке. На границе с Камбоджей.
– Где остров Пхукет?
– Нет! – залилась низким смехом Нари. – Пхукет с другой стороны полуострова, в Андамантском море! А недалеко от Трата остров Ко Чанг.
– А какое там море? – не слишком стесняясь своего неведения, спросила я.
– Южно-Китайское! Которое – часть Тихого океана. Там – Ко Чанг, Ко Кут, Самуи, Панган, еще Ко Тао. Вам надо изучить карту, а то вы совсем запутались.
– А Андамантское море – какой океан? – задала я вопрос без особого энтузиазма.
– Индийский! – ухохатывалась Нари.
Миновали госпиталь, обе мечети, вгрызлись обратно в улицы. Теперь казалось, мы попали в какой-то другой город – вывески пестрели французскими названиями ресторанчиков и отелей, за открытыми столиками непривычно потягивали бордо мужские компании европейцев. Потом чаще стали мелькать предложения пасты и пиццы, и итальянских вин, что сменилось индусскими переулками с портными и швеями на каждом шагу, со степенно прохаживающимися животом вперед крупноглазыми мужчинами в черных эллипсовидных чалмах.
– Есть и арабские кварталы. – Не пропустила моего интереса моя новая приятельница.
– Что ведут к Walking street?
– Ну да. Тоже.
Мы доехали до рынка на Южной, вошли под крыши, где разлилось душное низкое пространство, набитое рыбой, фруктами, шевелящимися черепахами и крабами, новым и старым тряпьем, тканями и мясом. Сочные, но без запаха, пучки орхидей и лотосов перемежались желтыми венками-оберегами из бархатцев, которые продают водителям цветочники, лавируя на дорогах среди потоков машин, тут же забирая уже увядшие на выброс. Рыночные продавцы, взгромоздившись на полати выше своих товаров, наваленных ступенчатыми горами, дремали, похрапывая в волглой жаре, усыпленные монотонностью торгового бытия и любимой привычкой к бездействию. В полутьме дальнего угла женщина разрубала с помощью старого зазубренного мачете спелые коричневые кокосы, держа каждый опасно в левой ладони, и, нанеся резкие удары, одну за другой отбрасывала половинки в соседнюю корзину. Рассекаемые, они истекали обильным ненужным соком, утробными водами своими заливая давно переполненную бадью, и решетку над полом, и бетонный скользкий, зеленый и серый пол рынка. Женщина унялась, отбросила в корзину с недобитыми орехами мачете, уселась, широко разведя колени, спиной к людям, лицом к жужжащему теперь, не менее опасному, чем мачете, сверлильному станку, подставляя его жуткой вертушке-стержню нутро каждой половинки кокоса, выкручивая сердцевину, чтобы обратить ее в труху.
– Потом прямо здесь стружку отожмут с помощью пресса, и вы сможете купить натуральное кокосовое молоко. Без консервантов. – Спутница моя говорила с ленцой, будто не желая затрачивать лишние усилия, но понимая необходимость просветить меня, темную.
Я купила пару больших желтых манго, несколько помельче, с румяными, нарядными боками, эти будут чуть с кислинкой, очень спелую папайю.
– А вы знаете, что в Индокитае много овоще-фруктов?
– Как это? – я действительно удивилась.
– Вот, например, спелая папайя – это фрукт, а зеленая – овощ, из него готовят наш знаменитый салат сом там. И зеленое манго – овощ, мы нарезаем его на тонкие дольки, и едим с острым соусом. И цветок банана, видите этот огромный бордовый бутон? Его тоже употребляют в пищу. Но если цветок не трогать, лепестки раскрываются, и между ними начинают зреть плоды, мелкие, очень сладкие бананчики. – Нари красиво произносила звуки «ч» и «ц», и с нетвердой картавинкой «р». – Хотите сладостей? – и указала на почти оранжевый десерт непривычного вида. – Это утиный желток в сахарном сиропе. – Я рассмотрела горстку путаных нитей в плошке, но попробовать не решилась.
– Почему вы уделяете мне так много внимания? – внезапно для самой себя бросила я вопрос. Нари ответила быстро, не задумываясь:
– Здесь редко встречаются интеллигентные люди среди русских. А ваше такое умненькое личико опечалено было чем-то. Несколько лет назад прилетали отдыхать профессоры, политики, богатые бизнесмены. Сегодня другой контингент раскусил цены в трехзвездочные отели. В Паттайю теперь едет в основном быдлорашн. – Нари не стеснялась в выражениях. А если что-то подобное сказать о тайцах? Если задать ей какой-то прямой вопрос, что будет?
– Нари, почему в Таиланде так много геев и… катоев?
Она даже не повернула ко мне лица:
– У нас свободная страна.
Сколько бы я ни интересовалась позже этими вопросами, в каких кругах ни пыталась докопаться до истины или хотя бы до истинного тайского взгляда на эту проблему, всегда слышала только и исключительно фразу «У нас свободная страна». Как будто самое яркое и массовое проявление личной свободы заключается в том, чтобы иметь возможность быть перевертышем.
– Сандра, вы уже пробовали тайский массаж? Даже если пробовали, обязательно сходите к слепым массажистам. Такой салон как раз недалеко от Школы балета.
Сухонькая улыбающаяся обезьянка. Темные очки на незрячем оливковом лице. Улыбка – не тебе, просто улыбка, ее постоянное, неизменное присутствие, или улыбка себе, внутрь себя. Старый, но жилистый, очень легкий и проворный человек опускается у твоих ног, протирает стопы теплым влажным полотенцем и дробными, скорыми движениями принимается сортировать суставы и суставчики, перемычки, хрящики, ноготки, подушечки. Спешит выше, к голеням и коленям, продолжая ощутимо болезненную ревизию, разлагает ряды мышц, выглаживает сочленения, перебираясь то выше, то ниже, но стремясь к основному столбу, к средоточию движения и покоя. Разъяты позвонки, суставы извлечены из суставных сумок, мышцы отторгнуты от сухожилий, все растянуто, разложено на ветру памяти пальцев, локтей, колен обезьянки. Слепец бродит по спине, лишенной позвоночника, круглит путь пятками, возвращается на колени и проваливается в мягкость поясницы, всем своим неощутимым весом погружается в таинственную темноту строения. Он выходит с лицевой стороны, впечатывает ладони в живот, нагревает и погружается в его тепло, внутри которого в одной точке резко пульсирует кровь. Он ищет способ, пристраивается, колдует и, наконец, поднимает облаком мягкую субстанцию пудры, направляет ее в маслянистую структуру и перевоплощает в крем. Ты чувствуешь себя взбитыми сливками, теплым мороженым, молочным коктейлем с золотым пюре папайи и манго. Слепая обезьянка все еще ворожит и шевелится, но сон обволакивает жест, или жест порождает сон, всё удаляется, отстраняется, стихает.