Глупость и закон
Глупость – одна из самых мощнейших движущих сил, для которой неимоверно сложно подыскать достойного конкурента и в материальной, и в психической, и в запредельной областях. Куда именно она движет и каких результатов достигает – определить удаётся не всегда – на то она и глупость.
Человеком натворено много глупостей, в перспективе – не меньше. Ковка глупости процесс безостановочный, и бог знает, когда он запустился, сколько глупости произвёл и будет ли когда-нибудь остановлен, а главное – кем. Институты статистики глупостью не занимаются и глупости не считают, и уже за эту малость хочется их поблагодарить.
Разнообразие глупостей поражает. Однако из всех глупостей особенно примечательна глупость узаконенная, утверждённая росчерком полномочного пера, именно о ней и пойдёт речь.
В 1511 году в священной Мекке разгорелся довольно интересный спор о пользе и вреде кофе. Казалось бы, что здесь удивительного? Каждый день выползшие из тайных подземных лабораторий учёные, отчитываясь о потраченных средствах, говорят нам о пользе и вреде того или иного продукта. Однако в Мекке спорили не учёные, а богословы и чиновники. «Он извращает ум, сбивает с праведного пути и, как следствие, приводит к бунту», – утверждали озабоченные противники напитка. И таковых, к сожалению, оказалось больше. Кофе был признан вредоносным питьём, угрожающим религиозным догматам и государственному строю, и был запрещён.
Сходная история случилась в середине 18-го столетия в Швеции, где вместе с кофе в немилость попала и кофейная посуда, которую хладнокровные стражи порядка с чувством долга изымали у преступных горожан, осмелившихся не внять королевской букве закона.
Вообще, кофе частенько не везло. Его пытались запретить и запрещали в разных странах, и причины этих запретов были чаще всего несуразны и глупы.
В России, несмотря на многократные соборные проклятия, адресованные церковью этому настрадавшемуся напитку (прилично досталось и чаю), к кофе отнеслись по-либеральному. Царь-батюшка Пётр Великий привёз кофе на родину через «пробитое окно» и, побрив боярам бороды, наказал его пить. Пили все (а попробуй у Петра не выпей!), кто нехотя, кто с любовью. Эстафету почитателей кофе переняли наши пышнотелые императрицы, частенько взбадривавшие себя дымящейся чашкой напитка. Так постепенно, начавшись с принуждения (что тоже немалая глупость), сложилась кофейная традиция.
Но, коль речь зашла о милом отечестве, сказав о разрешённом, трудно умолчать и о запретах, коих на Руси всегда доставало.
В марте 1816 года Егор Антонович Энгельгардт, талантливый педагог и человек неоскудного ума, заступил в должность директора Императорского Царскосельского лицея, того самого, в котором учился наш «повеса вечно-праздный»5 и другие незаурядные юноши, в том числе и Антон Антонович Дельвиг, сын обрусевших немцев.
С приходом Энгельгардта пришли и послабления, были отменены некоторые запреты. Лицеистов, чьи семьи проживали в Петербурге, стали отпускать на каникулы. Кроме того, ученикам разрешили прогулки в пределах Царского Села, чем вольнолюбивые подростки не преминули воспользоваться. Знакомство с хорошенькими девушками и правилами света было первостепенной задачей истомлённых поэтичных юнцов.
– Антуан, правда, что вы пишете стихи? – вопрошала молоденькая кокетка, прогуливаясь под руку с неуклюжим кавалером.
– Да, Натали, это правда… – отвечал ей лицеист Дельвиг. – О, как вы прекрасны!
Девушка смеялась и краснела.
– Антуан, вы – немец. Это правда, что вы не знаете ни словечка по-немецки? – интересовалась другая кокетка на другом свидании.
– Ja-Ja, – говорил Дельвиг и, целуя тоненькую ручку, добавлял: – О, как вы прелестны, Мари!
Девушка смеялась и краснела.
– Антуан, вы бы смогли вонзить кинжал медведю в самое сердце? – с горящим взором спрашивала третья кокетка на третьем свидании.
– Вы суровы, Элен. Но ради вас – всё, что угодно. Как вы чудесны! Как чудесны! – повторял Дельвиг, глядя на предмет своего обожания полузрячими глазами.
Да, зрение у Антона Антоновича было, что называется, ни к чёрту. А устав Царскосельского лицея запрещал публичное ношение очков, даже тем, у кого в том была необходимость. Егор Антонович Энгельгардт, принёсший в лицей некую либеральность, не отменил этот нелепый запрет. Очкарики на ту пору в высшем свете почитались за дурных людей, не уважающих общественные обычаи. Проблема «слепцов», само собой разумеется, заботила только их самих, но и им приходилось считаться с обычаями. Так и проучился барон Дельвиг вплоть до выпуска, многого не разглядев.
Выйдя из лицея и надев наконец очки, Антон Антонович вновь встретился с царскосельскими кокетками и тут же пожалел, что смотрит полноценным взглядом. Прелестные девы потеряли всю прелесть, вернее, ею они не обладали и прежде.
«Как я разочаровался…» – позднее вспоминал Дельвиг.
Вот оно, одно из последствий узаконенной глупости.