Глава 2
Николай Васильевич Галицкий был из тех людей, про которых можно сказать, что с ним уже случилось все, что только может случиться с настоящим мужчиной, кроме смерти, естественно. В свои сорок с небольшим лет он, сын столбового дворянина, уроженец Тульской губернии, успел окончить ускоренные курсы Императорской военной хирургической академии. За время учебы влюбиться в красавицу-актрису, стреляться из-за нее на дуэли. Получить чин поручика медицинской службы, полгода повоевать на австрийском фронте. А потом, когда большевики, захватившие власть в стране, распустили армию, объявив странный лозунг – ни мира, ни войны, началась катастрофа. Поручик Галицкий не понимал, как такое можно было допустить. Немцев с австрийцами следовало лишь удерживать на позициях. Их дожали бы страны Антанты, заставили бы капитулировать. Россия тоже оказалась бы среди стран-победительниц, могла бы рассчитывать на контрибуции, территориальные прибавки. До победы оставались считаные месяцы. Но нет, большевики открыли фронт, а немецкие, австрийские войска пошли в наступление, не встречая никакого сопротивления. Они захватывали железнодорожные станции и города, просто приезжая туда на одной-двух грузовых машинах с пулеметами. Телеграфировали в штаб, что населенный пункт занят, и двигались дальше.
Единственными частями, которые оказали им сопротивление, были дивизии Чехословацкого корпуса, сформированного из пленных и перебежчиков – чехов со словаками. Эти люди понимали, что австрийцы не простят им того, что они перешли на сторону противника, взяли оружие в руки, чтобы сражаться за независимость своей Родины от империи Габсбургов. Чехословацкий корпус, к которому поручик был прикомандирован в качестве военного медика, отходил в глубь страны, где уже хозяйничали большевики. После октябрьского переворота официально корпус считался подразделением французских вооруженных сил, и существовало соглашение с большевиками об отправке его во Францию. Но как ты туда попадешь через занятые немцами и австрийцами территории? Советы сначала не противились тому, чтобы чехословаки добрались в эшелонах до Дальнего Востока, а оттуда уже морем на французских кораблях вернулись в Европу. Но потом Троцкий передумал, решил разоружить корпус. Чехословаки подняли мятеж, не желая сдавать оружие. Чтобы продолжить движение по железной дороге на восток, им приходилось захватывать города по пути следования. В освобожденных от большевиков городах Галицкий насмотрелся ужасов, оставшихся после правления «красных». Они не просто пытали своих идеологических противников, да и тех, кого таковыми считали. Это было «изуверство». Прапорщику приходилось видеть и обследовать трупы, кожу с которых сдирали, когда люди были еще живы. Выколотые глаза, вспоротые животы беременных, отрезанные груди кормящих матерей. Людей обливали кипятком, нагретым битумом, маслом, зарывали заживо…
В Екатеринбурге, Чите, Хабаровске бывшие военные, студенты устремились в Добровольческую белую армию под знамена адмирала Колчака. Но было уже поздно. Впереди поручика ждало отступление, предательство чехословацким командованием Колчака и выдача его «красным» за разрешение продолжить путь. Галицкий покидал то, что осталось от прежней России, с остатками каппелевцев в знаменитом Ледовом походе, когда небольшими группами они преодолевали замерзший Байкал. Бескрайний ледовый простор, снег, метель, сбивающий с ног ветер… То и дело натыкались на замерзшие трупы своих товарищей.
И все же Галицкий вырвался из этого ада, помогло то, что он – медик, знал тайны человеческого организма, знал, что происходит при переохлаждении, умел сохранять тепло, беречь силы.
Тихой пристанью для поручика медицинской службы стал китайский Харбин. Этот город являлся осколком уже исчезнувшей Российской империи. Дома европейской архитектуры, множество русских вывесок с «ерами» и «ятями». Рестораны, кафе, даже в кинотеатрах крутили фильмы с русскими титрами, на тумбах висели афиши популярных в прошлом певцов и артистов. Тут можно было выжить, зная и один лишь русский…
Галицкий справедливо решил, что испытаний и приключений на его жизнь выпало уже достаточно, пора и угомониться. Он любил свою Родину, но понимал, что она исчезла безвозвратно. То, что сейчас творилось на ее земле, он представлял хорошо. Прежняя Россия была для него чем-то вроде первой любви – вспомнить приятно, но вернуть уже невозможно. К тому же его профессия была востребована. Николай Васильевич стал практиковать как медик. В своей небольшой двухкомнатной квартире он принимал пациентов, делал несложные операции. Его клиентурой были в основном русские, другие европейцы. Дела пошли хорошо, вскоре он даже купил себе подержанный автомобиль «Форд». Врач, который может приехать к пациенту ночью на своей машине, внушает доверие. С этой же целью Галицкий быстро выучил английский язык, китайский. Немецкий и французский усвоил еще в молодости. Языки вообще давались ему легко. Ассистировал поручику в практике его боевой товарищ, с которым вместе они выбирались из России в Ледовом походе, – бывший корнет Иван Владимирович Дуров.
Бизнес Галицкого сильно подкосила японская оккупация Маньчжурии и создание марионеточной империи Маньчжоу-Го во главе с беспомощным последним императором Китая. После стычек Квантунской армии с советскими частями при Халхин-Голе многие европейцы покинули Харбин, поубавилось и русских. Те, кому позволяли деньги, перебрались в более тихие места. Не помогло даже то, что Галицкий освоил и японский язык. Китайцы с японцами предпочитали традиционную восточную медицину.
Денег никогда не бывает много, а тут их стало не хватать катастрофически. К тому же ассистент – бывший корнет Дуров пристрастился не только к выпивке, что было бы простительно для русского, но еще умудрялся сочетать это с неумеренным курением опия. Иногда он под новолуние на несколько дней, не предупредив, исчезал из квартиры, пропадал в районах, где приличному европейцу показываться не стоит. Возвращался грязный, пахнущий характерным дымом, опухший, без копейки денег, приходилось кормить его за свой счет. Ничего уже в нем не напоминало бравого корнета. Такого ассистента давно следовало выгнать на улицу, но Галицкого сдерживали воспоминания. Ледовый поход, сдруживший их, из памяти было не выбросить.
Странно, но начало войны в Европе и нападение Германии на СССР сделало жизнь в Харбине спокойнее, все понимали, что, пока идет война на Западе, здесь, в Маньчжурии, военных действий ожидать не стоит. Галицкий, которому казалось, что он уже стал забывать о России, теперь по вечерам часами просиживал у радиоприемника, слушал сводки с западных фронтов. Перебирал советские, английские и американские радиостанции. К началу сорок четвертого года он уже не сомневался, на чьей стороне будет победа.
В тот самый вечер, когда из города исчез паренек – уличный торговец сигаретами, поручик Галицкий, как обычно, сидел у радиоприемника. Мягким зеленым светом горела шкала настройки. Указатель застыл на слове «Москва». Пока еще звучала симфоническая музыка, но минут через пять в эфире должна была прозвучать сводка Совинформбюро.
Во входную дверь постучали.
«Неужели Дуров решил объявиться?» – недовольно подумал Галицкий.
Ассистент отсутствовал уже третий день, но обычно такие отлучки длились по пять-шесть суток – время, за которое бывший корнет успевал спустить все свои сбережения в опиумном притоне. Оставалась слабая надежда, что это срочный вызов к пациенту, а значит, и возможность заработать.
Галицкий открыл дверь. За порогом стояла соседка Маша – русская девушка, родившаяся уже тут, в Харбине. Ее отец, бывший каппелевский полковник, умер два года тому назад, а мать – певичка, когда дочери едва исполнилось пять лет, удрала в Японию с коммерсантом-проходимцем. На жизнь Маша зарабатывала тем, что делала дамские шляпки. Из-за спины девушки выглядывал нагловатый чумазый китайский мальчишка лет семи от роду.
– Что-то случилось, Маша? – участливо поинтересовался Галицкий. – Проходите.
– Случилось, – призналась соседка. – Иван Владимирович прислал, – протянула она записку. Вот с этим мальчиком, – кивнула она на чумазого.
– Дуров вам записку прислал? – удивился поручик.
Маша ему нравилась, хотя он и не делал ей знаков внимания, считая, что слишком стар для нее. А вот Дуров на женщин уже давно не поглядывал, все удовольствия в жизни ему заменили алкоголь и опиум.
– Я бы вас не беспокоила, но…
– Сейчас во всем разберусь, – пообещал Галицкий, пропуская соседку в квартиру, за ней вошел и чумазый. – Я могу прочитать записку? Она же вам адресована.
– Прочтите, пожалуйста. За тем и пришла.
Николай Васильевич принялся читать, с трудом разбирая неровный почерк своего ассистента. Писал он, находясь явно не в лучшем из возможных состояний. Буквы налезали одна на другую, то сжимались до размеров мошки, то становились большими, как жуки-скарабеи. Бумага записки была шероховатой, коричневой, скорее всего оторванной от какой-нибудь упаковки.
– Святая Мария Францевна, – читал вслух поручик. – Мне сейчас действительно очень плохо, я болен. Не откажите, пришлите мне сто чиао. Отдам, как только выкарабкаюсь. Дуров.
– Я бы вас не беспокоила. Иван Владимирович всегда деньги отдает. Это для него святое. Не сразу, конечно, но отдает сполна. Но у меня сейчас денег нет. Ему, наверное, очень плохо. Вот мальчишку и прислал.
– Погодите, Маша, – поручик перешел на китайский. – Что с ним? – спросил он мальчика.
– Как всегда, – пожал тот плечами. – Ну, и заболел, наверное, в придачу.
– Чем?
Чумазый только плечами пожал. Положение казалось серьезным, никогда раньше Дуров себе такого не позволял – пил и курил только на свои деньги. Перед уходом в этот раз попросил Галицкого дать ему аванс, а потому и не решился писать записку ему.
– Маша, ни о чем не беспокойтесь. Я пойду и скоро вернусь.
– Вы думаете, он…
– Я ничего не думаю, я просто хочу ему помочь. Все будет хорошо. Идите, ложитесь спать, а утром я вам все расскажу.
– Если не очень поздно будет, вы ко мне постучитесь. Я же волноваться стану. Вряд ли засну.
– Хорошо, хорошо…
Галицкий даже позволил себе слегка обнять Машу за плечи, когда вел ее к двери квартиры, но сделал это деликатно, по-отечески.
Только шагая по улице, он вспомнил, что забыл выключить радиоприемник.
«Ничего страшного, скоро вернусь», – подумал он.
Чумазый семенил впереди, поручик еле поспевал за ним. Казалось, что мальчуган не боится ничего в этой жизни, так уверенно двигался он по ночному Харбину. Район, куда вел провожатый, Галицкий знал хорошо, ему пару раз уже приходилось вытаскивать оттуда Дурова. Северная окраина славилась своими притонами для курильщиков опиума, проститутками и дешевым подпольным спиртным сомнительного качества.
Скоро европеизированные кварталы сменились стихийно возведенными халупами. Уличное освещение здесь отсутствовало. Под ногами чавкала грязь, через лужи приходилось перебираться по доскам.
– Здесь, – указал чумазый мальчуган на низкую дверь, ведущую в деревянный шалман, как сразу же окрестил для себя это заведение Галицкий.
– Держи, – протянул он провожатому заслуженную монету.
Довольный мальчуган тут же сунул ее, словно леденец, за щеку. Николай толкнул скрипучую дверь и оказался в просторном помещении, низко нависший потолок которого поддерживался деревянными столбами. На стенах и столбах светились несколько красных бумажных фонариков. От этого кроваво-красного света помещение напоминало преисподнюю. На матрасах, а кое-где и на двухъярусных нарах лежали любители опия.
Попыхивали трубки, едкий дым слоями заполнял пространство от пола до потолка. Слышалось, как кто-то в наркотическом бреду разговаривает с существами – плодом своей же фантазии, кто-то стонал, кто-то всхлипывал, но большинство лежали молча, как трупы. От железной печурки с кривой трубой, уходившей в стену, поднялась хозяйка притона – старая китаянка. Разглядев в Галицком европейца, сразу же поняла, к кому тот пришел, и подвела его к Дурову.
Тот лежал на мятом матраце, рядом с ним – давно погасшая трубка и пустая бутылка. Бывший корнет бредил, глаза хоть и были открыты, но закатились, отчего Иван казался мертвецом.
– Плохо ему, – проговорила хозяйка.
Николай приложил ладонь ко лбу приятеля, у того был сильный жар – от опиума такого не случается. Даже короткий осмотр дал возможность уверенно поставить диагноз – тиф.
– Давно это у него? – по-китайски поинтересовался Галицкий.
– Сегодня с утра началось. Подняться не мог. Он уже вечером моего племянника с запиской отправил.
Николай Васильевич примерно восстановил ход рассуждений Ивана. Он просил у Маши денег для того, чтобы добраться до больницы, скорее всего диагноз свой корнет знал.
– У нас в квартале многие заболели, – вставила хозяйка. – Говорят, это американские шпионы воду отравляют.
– Его надо скорее в больницу доставить, – произнес Николай.
Он понимал, что о заболевании, грозившем из-за скученности и антисанитарии перерасти в эпидемию, нужно дать знать властям, чтобы те предприняли меры по ее локализации, но прежде всего стоило вытащить отсюда приятеля, чтобы он получил нормальное лечение. Хотя тиф – такая болезнь, что победить ее сложно, тут все зависит от организма – выдержит или нет.
– У меня еще двое таких лежат, – напомнила старуха.
– Скажите племяннику, чтобы нашел рикшу, я заплачу.
Старуха направилась к двери, но ее малолетний племянник сам вбежал вовнутрь, что-то затараторил так быстро, что Галицкий не мог разобрать слов. Чумазый был страшно напуган и показывал на оставшуюся открытой дверь. Николай выскочил на улицу. Там метались перепуганные местные жители. С перекрестков бил яркий свет автомобильных фар. Мимо него пробежали две полуодетые проститутки, за ними переваливался успевший натянуть брюки толстяк и кричал им по-русски, напоминая, что они получили от него деньги, но работы своей до конца не довели.
– Солдаты! – слышалось со всех сторон.
– Буди курильщиков, выгоняй их на улицу! – кричала старуха племяннику. – А я опий спрячу.
Николай понял, что искать для него рикшу никто уже не будет, бросился по улице навстречу бегущим – к слепящим фарам грузовика. Дорогу ему преградила цепочка японских солдат с карабинами в руках. Их лица прикрывали марлевые повязки, на ногах были прорезиненные бахилы.
– Назад! – предупредил поручика солдат и навел ствол на него.
Как человек военный Галицкий понимал, что с солдатами спорить бесполезно, как и просить их, они просто выполняют полученный приказ, все остальное проходит мимо их ушей. Он приподнял руки, выказывая желание подчиниться, и сделал несколько шагов назад. Еще пару раз он пытался вырваться за оцепления, но тщетно. Квартал плотно взяли в кольцо. Когда первая паника улеглась и люди уже смирились, что им отсюда не выйти, по улице группками двинулись военнослужащие. Они заставляли выносить больных и класть их на землю, выгоняли людей из домов, выстраивали вдоль стен. Ничего не объясняли.
Застигнутому врасплох Николаю пришлось стоять рядом с двумя проститутками и толстяком. Мужчина, тоже оказавшийся русским, уже не требовал от жриц любви докончить оплаченную работу, он причитал, что не сможет сегодня вернуться к своей семье, а у него жена и двое маленьких детей. А еще ему надо завтра до вечера непременно быть в Сяньцзине с деньгами, иначе сорвется поставка крупной партии муки для его магазинчика.
Следом за военными в квартал вошли вольнонаемные. Они тоже носили марлевые повязки и бахилы. За спиной у каждого был баллон, соединенный с ручным насосом. Они методично поливали белесым раствором стены, больных и здоровых людей, заходили внутрь домов. На вопросы не реагировали, будто и не слышали их. Когда же кто-нибудь из жителей становился слишком навязчивым, тут же появлялся солдат с карабином.
– Что они делают? – спросил толстяк, когда и его опрыскали из насоса, даже заставили поднимать ноги, чтобы опрыскать и ступни.
– Дезинфицируют, – ответил Галицкий.
– А почему?
– Как я понимаю, в квартале вспышка тифа.
– Тиф? – ужаснулся коммерсант. – Это же страшная болезнь.
– Страшная, – согласился поручик.
Проститутки тоже перешептывались, но очень тихо. Они пытались заигрывать с вольнонаемным, который брызгал на них из насоса, но тот оставался непроницаемым, только глаза поблескивали над повязкой.
Наконец появился и офицер, в руке он держал жестяной рупор. Разговоры между жителями тут же стихли, все ждали объяснения своей дальнейшей судьбы.
– Мы заберем сейчас больных и отвезем их в больницу, – крикнул в рупор офицер. – Всем оставаться на местах и беспрекословно выполнять распоряжения военных.
Больше никаких объяснений не прозвучало. Заурчали моторы. С двух концов улицы медленно двинулись грузовые машины с затянутыми брезентом кузовами. Они останавливались возле домов, вольнонаемные забрасывали в них больных, бросали, особо не церемонясь. Когда Николай увидел, как возле притона поднимают с земли бесчувственного Дурова, он рванулся к нему, но был тут же остановлен направленным на него стволом карабина.
– Они же сказали, что повезут в больницу, – попытался обнадежить его толстяк.
– Надеюсь, – произнес, скрежетнув зубами Николай, он, боевой офицер, чувствовал свою полную беспомощность, он уже не принадлежал самому себе, все за него решали эти узкоглазые япошки.
Забрав больных, машины растворились во тьме городской окраины. Следом на улицу выкатилась машина с цистерной. Двое вольнонаемных несли идущий от нее толстый резиновый шланг.
– Раздеться, – прозвучала команда, подкрепленная наведенными на людей стволами карабинов.
Заставляли раздеваться всех там, где кто стоял, мужчин и женщин. Одежду сбрасывали в мешок. Затем давали разрезанное на маленькие кусочки плохо пахнувшее мыло и поливали людей из шланга, вода была не просто теплая, а горячая. Проститутки, стоявшие рядом с Николаем, почему-то сильно стеснялись своей наготы, мылись, повернувшись к мужчинам спиной. После помывки всем выдали просторную черную одежду, в которой обычно ходят китайские крестьяне.
Толстяк пытался достучаться до сознания японских военных, требовал, чтобы его пустили отыскать его пиджак в соседнем доме, напоминал, что у него дорогой костюм, а в кармане лежит кошелек с деньгами.
Но он приумолк, когда увидел, как мешок с собранной одеждой обливают керосином и поджигают посреди улицы.
– Черт, что же это такое? – бурчал он, одеваясь в китайский балахон и натягивая просторные штаны из самой дешевой материи.
– Думаю, нам сейчас объяснят, что у них на уме, – предположил Галицкий.
Но никто не посчитал нужным давать объяснения. И вообще чувствовалось, что японские военные относятся к китайцам и немногочисленным европейцам как к безмолвному скоту, которому нужен пастух, и не больше.
– Всем зайти в помещения. Не покидать дома. На улицу выходить только по нужде. Вас обеспечат всем необходимым.
Людей под угрозой применения оружия загоняли в дома, причем военных не интересовало, где кто живет. Загоняли туда, где застали на улице – в ближайшую дверь. Так Галицкий, толстяк и две проститутки оказались в чужом доме. Тот был небольшим – две комнатки и отгороженная занавеской кухонька. На плите стояла кастрюлька с подгоревшей кашей, угли под ней еще не успели погаснуть окончательно.
– И как долго нас здесь собираются держать? – не выдержал толстяк.
– Вопрос не ко мне, – ответил Николай, осматриваясь. – Я бы вас отпустил по домам хоть сейчас вместе с собой.
Найдя ящик с углем, он подбросил совком в очаг, раздул пламя. Погода еще стояла холодная. В доме отвратительно пахло дезинфицирующим раствором. Проститутки сели рядышком на низкую скамеечку и молча следили за тем, что делают мужчины.
– Меня Петром Порфирьевичем зовут, – представился толстяк. – Фамилия моя Бекасов. Не слышали?
– Нет. Харбин город большой. Рад был бы познакомиться при других обстоятельствах, – и Николай тоже назвался.
Протянутая для знакомства рука толстяка повисла в воздухе.
– Извините, господин Бекасов, но в сложившейся ситуации лучше избегать контактов. Тиф как-никак. Говорю вам это как медик.
– Я уж подумал, вы мной брезгуете.
Бекасов выглянул в окно. Военные разносили и ставили перед домами картонные коробки, судя по иероглифам, это были солдатские пайки. Затем поехала машина с цистерной, останавливалась у каждого дома, невольные пленники выходили с ведрами, наполняли их.
– Ищите ведра, тазы, берите все, куда можно налить воду. Чем больше ее у нас будет, тем лучше, – обратился Галицкий и к толстяку, и к проституткам.
После раздачи воды военные о пленниках словно забыли. Но через окно было видно, как в конце улицы время от времени вспыхивают ручные фонари. Значит, оцепление не сняли.
– И сколько же нам здесь сидеть придется? – не уставал задаваться одним и тем же вопросом толстяк.
– Несколько дней посидеть здесь придется, – уверенно заявил Николай. – Они выждут, когда кончится инкубационный период болезни, и тогда здоровых смогут отпустить. Действуют они не слишком гуманно, но с медицинской точки зрения вполне грамотно.
– Придется обживаться. Думаю, хозяева не будут на нас в обиде, – проговорил Бекасов и принялся рыться в шкафах. – Ого! – обрадовался он. – Да тут неплохие запасы.
Он продемонстрировал находку, пять бутылок рисовой водки, спрятанной под газетами. Лицо Бекасова приняло мечтательное выражение. Глазами он уже искал рюмки, затем зашептал Галицкому:
– Не такой уж плохой расклад получается. Дамы у нас с вами есть, спиртное тоже. Харчи нам доставили. Неплохо проведем время. Предлагаю бросить жребий, кому какая комната достанется. Проходную занимать, понимаю, никому из нас не хочется, но пусть решит жребий.
– Вы собираетесь использовать их… – Николай слегка замялся, ища более приличное слово. – Использовать по назначению? – он покосился на проституток.
– Почему бы и нет? К тому же я им уже заплатил, а они банально не успели, – Бекасов сально подмигнул поручику. – Я, конечно, человек семейный, но иногда себе позволяю.
– Оставим в стороне вопросы морали, – предложил Николай. – Но я хочу удержать вас от безумства. Обо всех телесных контактах следует на время забыть. А что, если одна из девушек больна? Или вы больны? Или я?
– Так мы чувствуем себя нормально, – возразил Бекасов.
– Забываете об инкубационном периоде болезни. Ее возбудители могут уже находиться в организме, но еще не приступили к своей разрушительной работе, плодятся. Возбудители тифа могут оказаться повсюду. Мы же не знаем, что случилось с хозяевами дома.
– Верно говорите. Я и не подумал об этом. Что же нам теперь делать? – испугался толстяк.
– Действовать, а не думать о развлечениях.
Николай говорил так уверенно, что к его решению прислушались даже китайские проститутки. К тому же врачам люди склонны доверять. На горящих углях уже стояло полное ведро воды.
– Пить только кипяченую, – давал указания Галицкий и поставил к ведру четыре кружки. – Каждый должен пользоваться исключительно своей посудой. Воду не черпать, а наливать из ведра. Водку использовать исключительно для дезинфекции.
– Думаю, можно и немного продезинфицировать себя изнутри, – вставил Бекасов.
– Резонно, но, прежде чем проглотить, хорошенько прополощите спиртным ротовую полость…
Вскоре обнаружилось, что пол дощатого туалета во дворе на несколько пальцев в высоту густо, как снегом, засыпан хлоркой. Николай позаимствовал оттуда несколько пригоршней порошка. Уже далеко за полночь под его руководством проститутки мыли стены и пол в хибаре хлорным раствором. В нем же замочили и простыни, на которых предстояло спать. Бекасов громко чихал от едкого запаха. Спать улеглись, когда уже рассвело, ждали, пока хоть немного просохнет над огнем белье. Есть не хотелось, в горле першило от хлорки. Мужчины лишь выкурили по сигарете из хозяйских запасов. Дом сиял стерильной чистотой, какой наверняка тут не было со дня его постройки.