Вы здесь

Янтарный телескоп. Глава десятая. Колеса (Филип Пулман, 2000)

Глава десятая

Колеса

…вот, небольшое облако поднимается от моря, величиною в ладонь человеческую.

Третья книга Царств


– Да, – сказала рыжая девочка в саду покинутого казино. – Мы ее видели, я и Паоло, оба видели. Она проходила тут несколько дней назад.

Отец Гомес спросил:

– А ты помнишь, как она выглядела?

– Потная, – сказал мальчик, – все лицо мокрое.

– Сколько ей, по-вашему, лет?

– Ну… – девочка задумалась, – может, сорок или пятьдесят. Мы ее близко не видели. Может, и тридцать. Она была потная, Паоло правильно сказал, и тащила большой рюкзак, гораздо больше вашего, вот такой большой…

Паоло что-то шепнул ей, скосившись при этом на священника. Солнце светило ему в лицо.

– Ну да, – нетерпеливо сказала девочка, – знаю. Призраки. – И, повернувшись к отцу Гомесу: – Она совсем не боялась Призраков. Прошла по городу, и хоть бы хны. Никогда не видела, чтобы взрослые так себя вели. Как будто вообще про них не знала. Прямо как вы, – добавила она, глядя на него с вызовом.

– Я многого не знаю, – мягко заметил отец Гомес.

Мальчик подергал ее за рукав и опять зашептал.

– Паоло говорит, вы, наверное, хотите отобрать нож.

У отца Гомеса мурашки побежали по коже. Он вспомнил показания брата Павла на следствии в Суде Консистории: видимо, речь о том же ноже.

– Если удастся, заберу, – сказал он. – Нож ведь отсюда?

– Из Торре дельи Анжели, – подтвердила девочка, показав на прямоугольную каменную башню, возвышавшуюся над красно-коричневыми крышами. Она зыбилась в полуденном мареве. – А мальчишка, который украл его, он убил нашего брата Туллио. Призраки с ним разделались. Если хотите убить мальчишку, очень хорошо. И девчонку – она врунья, она не лучше него.

– Здесь и девочка была? – сказал священник, стараясь не выдать своего интереса.

– Врунья, дрянь, – со злобой ответила рыжая девочка. – Мы убили бы их обоих, если бы не прилетели эти женщины…

– Ведьмы, – сказал Паоло.

– Ведьмы – мы не могли с ними драться. Они их забрали, мальчишку и девчонку. Мы не знаем, куда они делись. А женщина, она пришла позже. Мы подумали, может, и у ней какой-то нож, чтобы Призраков отгонять. А может, и у вас тоже, – добавила она, задрав подбородок и дерзко глядя ему в глаза.

– У меня нет ножа, – сказал отец Гомес. – Но у меня святое дело. Может быть, оно и охраняет меня от этих… Призраков.

– Да, может быть, – сказала девочка. – В общем, если она вам нужна, она пошла на юг, к горам. Мы не знаем, куда. Но спросите любого – если проходила мимо, вам скажут, потому что похожих на нее в Чигацце нет и никогда не было. Ее легко найти.

– Спасибо, Анжелика, – сказал священник. – Храни вас Бог, дети мои.

Он надел рюкзак, вышел из сада и, довольный, зашагал по жарким безмолвным улицам.


За три дня в обществе колесных существ Мэри Малоун узнала их лучше, и они о ней много узнали.

В первое утро ее час везли по базальтовой дороге к поселку у реки, и езда была некомфортабельная: спина у мулефа оказалась твердой, держаться не за что. Они мчались с пугающей скоростью, но грохот колес на твердой дороге и топот быстрых ног вселяли бодрость и заставляли забыть о неудобствах.

За время поездки Мэри немного лучше поняла анатомию этих существ. Как и у травоядных, основу их скелета составляла ромбовидная рама, и конечности располагались по углам. Когда-то, в далеком прошлом, у их предков сформировалась такая конструкция и оказалась выгодной, подобно тому, как у далеких ползающих пращуров Мэри оказался выгодной конструкцией спинной хребет.

Базальтовая дорога пошла вниз. Постепенно склон становился круче, и мулефа смогли ехать свободным ходом, подобрав боковые ноги. Они поворачивали, наклоняясь то в одну сторону, то в другую, и мчались при этом со скоростью, от которой захватывало дух, хотя Мэри должна была признать, что ни малейшего чувства опасности при этом не ощущала. Если бы было за что держаться, она получала бы даже удовольствие.

Внизу полуторакилометрового склона стояла купа деревьев-великанов, рядом, за ровным лугом, виднелась излучина реки, а еще дальше как будто поблескивал широкий водоем, но Мэри не стала к нему присматриваться: мулефа направлялись к поселку на берегу реки, и ее разбирало любопытство.

В поселке было двадцать или тридцать хижин, стоявших не совсем ровным кругом, – она заслонила глаза от солнца, – как будто мазанок с деревянным каркасом, крытых соломой или тростником. Там работали другие мулефа: одни чинили крыши, другие вытаскивали сеть из реки, третьи носили хворост для топки.

Итак, у них был язык, у них был огонь и у них было общество. Тут-то Мэри и обнаружила, что перестала думать о них как о существах и про себя именует их народом. «Существа эти не люди, но они народ, – сказала она себе, – не они, а мы».

Они подъехали уже близко к поселку, жители их заметили и стали окликать друг друга, показывая на них. Ее группа замедлила ход и остановилась, Мэри встала на занемевшие ноги; зная, что позже они заболят.

– Спасибо, – сказала она своему… Кому? Коню? Велосипеду? И то и другое казалось абсурдным при виде этих ясных, дружелюбных глаз. Она остановилась на слове «друг».

Он поднял хобот и повторил:

– Патибо. – И оба весело рассмеялись.

Она сняла рюкзак с другого существа (Патибо! Патибо!) и вместе с ними сошла с базальта на утоптанную землю поселка.

И с головой окунулась в их жизнь.


За несколько дней она узнала о них так много, что почувствовала себя ребенком, впервые пришедшим в школу и ошеломленным непривычностью происходящего. Но и колесный народ дивился ей не меньше. Хотя бы ее рукам. Руки ее были объектом неутолимого любопытства: своими хоботами мулефа деликатно ощупывали каждый сустав, обследовали большие пальцы, костяшки, ногти, осторожно сгибали пальцы и с изумлением наблюдали за тем, как она поднимает рюкзак, подносит пищу ко рту, чешется, причесывается, молится.

И сами позволяли ощупывать свои хоботы. Длиной с ее руку, утолщавшиеся к основанию, они были бесконечно гибкими и вместе с тем настолько сильными, что могли, наверное, раздавить ей череп. Два похожих на пальцы выступа на конце были необыкновенно сильными, но при этом нежными; мулефа, по-видимому, могли менять тонус колеи на внутренней стороне этих пальцев – она могла становиться мягкой, как бархат, и твердой, как дерево. Поэтому они способны были выполнять и тонкую работу, например, доить травоядных, и грубую – ломать сучья.

Постепенно Мэри поняла, что хоботы служат им для общения. Движение хобота изменяло смысл звуков, так что слово, звучавшее как «чух», если оно сопровождалось движением слева направо, означало «вода»; если конец хобота заворачивался вверх, – «дождь»; если вниз – «грусть»; если же чуть дергался влево – «молодые побеги травы». Заметив это, Мэри стала подражать им, по возможности делая такие же движения рукой; мулефа же, поняв, что она разговаривает с ними, пришли в восторг.

Разговорам стоило только начаться (по большей части на их языке, хотя ей удалось научить их нескольким своим словам: они могли без особого труда сказать «патибо», «трава», «дерево», «небо», «река» и произнести ее имя), и дальше дело пошло быстрее. Себя как народ они именовали мулефа, а для индивидов было слово залиф. Мэри казалось, что между звуками залиф-он и залиф-она есть разница, но слишком тонкая и потому трудно уловимая.

Она стала все записывать, составлять словарь, но прежде чем полностью погрузиться в новую жизнь, достала свою затрепанную книжку и стебли тысячелистника и спросила у «И цзин», остаться ей здесь и заниматься этим или идти дальше и продолжать поиски?

Ответ выпал такой:

Необходимость ждать. Обладай правдой. Тогда блеск ее разовьется, и стойкость будет к счастью.

И дальше: Как гора неподвижна в себе, так и мудрый человек не позволяет своей воле бродить за границами своей ситуации.

Яснее некуда. Она отложила стебельки, закрыла книгу и только тут заметила, что вокруг стоят мулефа и наблюдают за ней.

Один сказал:

– Вопрос? Разрешишь? Любопытно.

Она сказала:

– Пожалуйста. Смотрите.

Мулефа стали осторожно перекладывать палочки, как делала она, и переворачивать страницы книги. Они не переставали удивляться тому, что у нее две руки, что она может одновременно держать книгу и листать ее. Им нравилось наблюдать, как она сплетает пальцы, или ставит кулак на кулак, или трет указательным пальцем о большой – так же, как в это же самое время делала Ама, отгоняя злых духов.

Изучив стебли и книгу, они аккуратно завернули стебли в шелк и вместе с книгой положили в рюкзак. Совет Древнего Китая обрадовал ее и ободрил – согласно ему, что она больше всего хотела сейчас делать, то и должна была делать.

И с легким сердцем Мэри принялась изучать жизнь народа мулефа.

Она выяснила, что у них есть два пола и что живут они парами в постоянном браке. У потомства их долгое детство, по меньшей мере десять лет – дети растут медленно, насколько она поняла объяснения взрослых. В поселке было пятеро детей, один уже совсем большой, остальные помоложе; маленькие еще не могли пользоваться колесами из семенных коробок. Дети передвигались, как травоядные, на четырех ногах, и при всей их энергии и предприимчивости (они подбегали к Мэри и отбегали, пытались лазить по деревьям, плескались в мелкой воде и так далее) выглядели неуклюжими, словно попали не в свою стихию. По контрасту с ними быстрота, мощь и грация взрослых были поразительны, и Мэри представляла себе, как мечтает подрастающий малыш о том дне, когда он сможет надеть колеса. Она наблюдала однажды, как самый старший из них подошел к складу, где хранились семенные коробки, и попробовал продеть коготь передней ноги в центральное отверстие; но, попытавшись встать на колесо, сразу свалился, и этот звук привлек взрослого. Ребенок возился, старался высвободить ногу, повизгивал от испуга, и Мэри не могла удержаться от смеха при виде негодующего родителя и виноватого ребенка, который все же освободился в последнюю минуту и ускакал.

Очевидно было, что колеса из семенных коробок чрезвычайно важны, и очень скоро Мэри поняла, какую они представляют ценность.

Начать с того, что мулефа затрачивали много времени на уход за колесами. Ловко подняв и повернув коготь, они вытаскивали его из отверстия, а потом, держа колесо хоботом, подробнейшим образом его рассматривали, очищали наружный край, проверяли, нет ли трещин. Коготь был фантастически крепок: роговая или костяная шпора, расположенная под прямым углом к ноге и слегка изогнутая, так что вершина этой дуги, посередине, передавала вес тела на осевое отверстие колеса. Однажды Мэри видела, как залифа обследовала отверстие переднего колеса, трогала его хоботом, поднимала хобот и опускала, будто принюхивалась.

Мэри вспомнила, как намаслились ее пальцы, когда она впервые осматривала семенную коробку. С разрешения залифы она потрогала ее коготь – ничего подобного но гладкости она в своем мире не встречала. Пальцы просто не задерживались на поверхности. Коготь как будто был пропитан маслом, издававшим слабый аромат, и, понаблюдав несколько раз, как мулефа проверяют состояние своих колес и когтей, она задалась вопросом: что возникло первым – колесо или коготь? Ездок или дерево?

Впрочем, присутствовал, конечно, и третий элемент, а именно – геология. Мулефа могли воспользоваться колесами только в таком мире, который предоставил им естественные шоссе. Видимо, в минеральном составе здешней лавы было что-то такое, что позволяло ей растекаться лентами по необъятной саванне, отлично противостоять выветриванию и не трескаться. Мало-помалу Мэри начала понимать, как здесь все взаимосвязано и как всем этим распоряжаются мулефа. Они знали, где пасется какое стадо травоядных, каждую купу деревьев, каждый клочок съедобной травы, каждое животное в стаде, каждое дерево и обсуждали состояние своих дел и свою судьбу. Ей довелось увидеть, как мулефа отбраковали часть стада травоядных, отогнали в сторону и переломали им шеи своими мощными хоботами. Ничто не пропадало зря. Взяв в хоботы каменные пластины с острыми, как бритва, краями, мулефа за считанные минуты освежевали и выпотрошили животных, а потом началась умелая разделка туш: нежное мясо отделялось от более грубого и костей, срезался жир, удалялись рога и копыта, и Мэри, уважавшая всякое мастерство, с удовольствием наблюдала за этой спорой работой.

Вскоре вывешены были вялиться на солнце полоски мяса, другие, пересыпанные солью, завернуты в листья; шкуры отскоблили от жира, который еще пригодится, и опустили для дубления в ямы с настоем дубовой коры. А старший ребенок в это время развлекал младших, нацепив рога и изображая травоядное. Вечером на ужин было свежее мясо, и Мэри наелась до отвала.

Так же хорошо мулефа знали, где ходит лучшая рыба, где и когда именно ставить сеть. Желая быть полезной, Мэри пошла к вязальщикам сетей и предложила свою помощь. Увидев, как они работают, не поодиночке, а парами, связывая узлы двумя хоботами, она поняла, почему они так изумляются ее рукам – она-то, конечно, могла вязать узлы сама. Сначала она подумала, что в этом ее преимущество, – ей не нужен был напарник; но потом осознала, что это отрезает ее от других. Возможно, все люди – такие индивидуалисты. С этого момента она стала работать одной рукой в паре с залифой, которая сделалась ее ближайшей подругой: пальцы и хобот двигались в одном ритме.

Но из всех даров природы, которыми пользовался колесный народ, больше всего заботы он проявлял о деревьях, дающих семенные коробки.

У этого поселка было с полдюжины рощ, остальные располагались подальше и принадлежали другим группам. Каждый день в рощи из поселка отправлялась партия – проверить здоровье могучих деревьев и собрать упавшие семенные коробки. Ясно было, какую пользу получают от деревьев мулефа; но была ли какая-нибудь польза деревьям от них? Мэри и это узнала. Однажды, когда она ехала с такой партией, внезапно раздался громкий треск, все остановились и окружили залифа, у которого лопнуло колесо. Каждая группа везла с собой одно или два запасных, так что залиф с лопнувшим колесом вскоре снова был на ходу; но само треснувшее колесо аккуратно завернули в ткань и потом отвезли в поселок.

Там его раскрыли и вынули все семена – светлые, плоские овалы величиной с ноготь ее мизинца, и каждый тщательно осмотрели. Мулефа объяснили ей, что семенные коробки должны постоянно подвергаться ударам на твердых дорогах, иначе они вообще не раскроются, а семена прорастают очень трудно. Без ухода деревья просто погибнут. Оба вида зависели друг от друга, и важнейшим элементом их взаимосвязи оказалось масло. Это было нелегко понять, но мулефа как будто бы объясняли, что масло определяет все их мышление и чувства; молодые не обладают мудростью старших, потому что не пользуются колесами и не поглощают масло через когти. Вот тут Мэри стала улавливать связь между жизнью мулефа и проблемой, которая занимала ее последние несколько лет.

Но сразу разобраться в этом ей не удалось (беседы с мулефа были долгими и сложными, потому что мулефа любили объяснять подробно, с уточнениями, иллюстрировать свои доводы десятками примеров, словно ничего не забывали, и все, что они узнали за свою жизнь, немедленно могло быть использовано в рассуждении) – на поселок напали.


Мэри первая увидела врагов, хотя еще не знала, что они враги.

Случилось это во второй половине дня, когда она помогала чинить крышу хижины. Мулефа строили только одноэтажные дома, лазить они не умели; а Мэри с удовольствием взбиралась на крыши и, после того как ей объяснили технику, укладывала и перевязывала тростник двумя руками намного быстрее, чем они.

Упершись ногами в стропила, она ловила связки тростника, которые ей бросали снизу, и радовалась прохладному ветерку с реки, умерявшему зной, и случайно заметила вдалеке что-то белое.

А белое это возникло над поблескивавшей поверхностью, как будто бы моря. Она поднесла к глазам ладонь и увидела в мареве один… два… больше… целую вереницу пока еще далеких белых парусов, беззвучно скользивших к устью реки.

Мэри! – крикнул снизу залиф. – Что ты увидела!

Она не знала, как у них называется парус или лодка, и сказала: высокие, белые, много.

Залиф сразу же издал тревожный крик, и все, кто слышал его, бросили работу и устремились к центру поселка, созывая молодых. Через минуту все мулефа были готовы к бегству.

Аталь, ее подруга, крикнула:

– Мэри! Мэри! Беги! Туалапи! Туалапи!

Все произошло так быстро, что Мэри даже не успела двинуться с места. Белые паруса уже вошли в устье и легко двигались против течения. Мэри поразила дисциплина матросов: они меняли курс дружно, как по команде, словно стая скворцов. Идо чего же были красивы эти снежно-белые стройные паруса, разом наклонявшиеся к воде, ловившие ветер…

Их было сорок по меньшей мере, и они поднимались по реке с удивительной быстротой. Но она не увидела матросов, а потом сообразила, что это вовсе не лодки: это были гигантские птицы, а за паруса она приняла их крылья, одно спереди, одно сзади, а наклоняла и поворачивала эти паруса сила мускулов.

Остановиться и рассмотреть их не было времени, потому что они уже достигли берега и выходили на сушу. У них были лебединые шеи и клювы длиной в половину ее руки. Крылья вдвое выше ее и (она оглянулась на бегу, уже с испугом) мощные ноги: неудивительно, что они так быстро двигались в воде.

Мэри изо всех сил бежала за своими, а они, торопясь к шоссе, звали ее за собой. Аталь ждала ее и, когда Мэри вскарабкалась ей на спину, заработала ногами и помчалась вверх по склону за остальными.

Птицы, не способные передвигаться по суше так же быстро, прекратили погоню и вернулись в поселок. Они разгромили кладовые и с рычанием и храпом, задирая кверху свои жуткие клювы, заглатывали вяленое мясо, зерно и заготовленные впрок фрукты. Все съедобное исчезло в минуту.

А потом туалапи нашли склад колес и попытались расклевать семенные коробки, но это было им не под силу. А друзья Мэри в тревоге наблюдали с вершины невысокого холма, как одно колесо за другим швыряют на землю, пинают могучими ногами, скребут когтями, не причиняя семенным коробкам ни малейшего вреда. Мулефа были обеспокоены другим: несколько коробок пинками и клювами птицы отогнали к воде, и они поплыли к морю.

А потом громадные снежно-белые птицы принялись громить все, что попадалось на глаза, – крушили могучими ударами ног, дробили и растрепывали клювами. Мулефа причитали тихими голосами, бессильно наблюдая разгром.

– Я помогаю, – сказала Мэри. – Мы делаем снова.

Но мерзкие твари еще не закончили; подняв свои красивые крылья, они присели над обломками и опорожнились. Ветер донес снизу вонь; среди поломанных балок и разбросанного тростника стояли кучи и лужи черно-зеленого и коричневого помета. Потом неуклюжей чванливой походкой птицы вернулись к реке и поплыли вниз по течению к морю.

И только тогда, когда последнее белое крыло скрылось в предвечерней дымке, мулефа поехали вниз к поселку. Они были опечалены и разгневаны, но больше всего беспокоились за свой запас семенных коробок.

Из пятнадцати штук осталось всего две. Остальные, сброшенные в воду, пропали. Но на ближней излучине реки была песчаная отмель, и Мэри подумала, что какое-нибудь колесо могло там застрять. И вот, на глазах у изумленных и встревоженных мулефа, она сняла одежду, намотала на талию кусок шнура и поплыла туда. На отмели она нашла не одно, а пять драгоценных колес и, продев шнур в их размякшие центры, с трудом поплыла обратно, волоча их на буксире.

Мулефа были бесконечно признательны ей. Сами они никогда не входили в воду, рыбу ловили только с берега, опасаясь замочить ноги и колеса. Мэри была рада, что наконец-то смогла сделать для них что-то полезное.

Вечером, после скудного ужина из сладких кореньев, они рассказали ей, почему так беспокоятся из-за колес. В прежние времена было изобилие семенных коробок, природа была богата и преисполнена жизни, радостно жили и мулефа со своими деревьями. Но много лет назад что-то произошло, мир лишился благодати, потому что, сколько ни старались мулефа, сколько ни заботились о своих деревьях, как ни ухаживали за ними, – деревья умирали.