История первая. Лицом к лицу
Россия, последний год XX века
allegro maestoso burlesco
«Это был триумф! Полнейший, совершеннейший, невероятнейший – триумф!!!
Мои песни, почти сразу же ставшие шлягерами, распевала вся стотысячная тусовка! Сей факт о чем-либо говорит?! Не подтверждает ли он то, что я – гений?
Я – гений! Да, да и да! По-моему, на этот счет ни у кого (ни у единого человека на земном шаре! – за исключением глухих, разумеется) не осталось никаких сомнений. Мной и моей музыкой восхищается вся страна, да что там страна – весь мир от меня в восторге. Вот, пожалуйста, мои портреты на обложках самых крутых журналов мира! Оскар Каннский! Это имя должно звучать подобно колоколу!
Не даром же я его так тщательно выбирал среди многих тысяч существующих имен!..» – говорил себе мысленно человек весьма невеликого роста, с невыразимой любовью и нежностью созерцая собственное отражение в зеркальной стене. Он бы с гораздо большим удовольствием произнес вышеизложенную речь вслух, но, увы, не имел таковой возможности.
Словам похвалы и гордости было слишком тесно внутри, и они то и дело прорывались наружу, правда, несколько не в том виде, в котором хотелось бы.
Вместо торжественного декламирования из ванной комнаты доносились лишь невразумительные междометия, чередуемые с крепкими непечатными выражениями, из чего читателю становится совершенно ясно, что человек пребывал в состоянии достаточно сильного опьянения. Лучи славы, изливающиеся на прогрессирующую лысину из многогранного хрустального шара-светильника, подвешенного под потолком, казались неземным сиянием, едва ли не священным нимбом. Человек, чуть покачнувшись, наклонился к зеркалу и лукаво подмигнул ему: мол, нам-то с тобой известно, чего стоит добиться столь громкого, ошеломляющего успеха!
Оскар Каннский, при рождении получивший более простую и незатейливую русскую фамилию Артемьев и впоследствии с легкостью отрекшийся от нее, в данный момент был явно доволен собой. Доволен и горд как никогда. И, надо признать, причина тому была.
Дело в том, что Каннский, числившийся уже не первый год в первых рядах создателей поп-шлягеров, приобрел наконец пусть и не всемирную, как льстил ему опьяненный триумфом и изрядной дозой алкоголя разум, но во всяком случае уж всероссийскую известность наверняка. Тот факт, что не далее как сегодняшним утром его имя упоминалось в перечне шлягеров, исполняемых отечественными поп-звездами на фестивале в Монте-Карло, еще ни о чем не говорил. Тем не менее именно он стал поводом последующего банкета, который Каннский незамедлительно устроил в свою честь.
Сознание вновь переместило его из зеркальной ванной в банкетный зал. На пиршество, так кстати приуроченное ко дню рождения «маэстро», явились не только поп-звезды, друзья, шоумены, именитые продюсеры. Нет, в этот раз все было не так скромно, как раньше. Каннский набрался храбрости и пригласил ведущих представителей прессы, и даже телерепортеров – только на торжественную часть, разумеется.
Десятки пар внимающих глаз и ушей, с жадностью ловящих каждое сказанное им слово в портативные диктофоны, яркий свет мощных прожекторов, объективы телекамер, направленные на его важную персону, как и прочие проявления внимания и восхищения, – все доставляло маэстро невыразимое удовольствие.
«Так и должно было быть!» – с гордостью думал Каннский, нисколько не скрывая своего отношения к происходящему. Его самодовольный вид внушал почтение всем присутствующим и не оставлял ни тени сомнений в его гениальности, которая отныне стала общепризнанной.
Но даже в огромной бочке меда не обходится без ложки дегтя.
con forza
И кто только пустил этого идиота в банкетный зал!
Вернувшись из банкетного зала обратно в ванную, Каннский почувствовал себя препаршивейше. Он подошел к перламутровой раковине и открыл блестящий кран. Старые методы действовали эффективнее всяких новомодных разрекламированных препаратов, якобы полностью снимающих синдром похмелья. Куда там! Оскар лучше всяких специалистов знал особенности собственного организма – в подобных ситуациях его спасало лишь средство безвозвратно ушедшей в прошлое молодости: сунуть разгоряченную голову под кран с холодной водой, а еще лучше – забраться целиком под бодрящий душ. Но на второй вариант у него не хватало ни храбрости, ни сил, ни желания.
funebre
Ледяная вода сделала свое дело. Отрезвленный насильственным вмешательством противной мокрой стихии разум выдал отчетливую картинку-эпизод прошедшей вечеринки. Каннский поморщился: даже капли воды, стекающие за шиворот и вызывающие дрожь про всему телу, казались не такими неприятными, как омерзительный образ придурковатого молодчика-репортера.
Уже один вид этого тощего дебила с ярко-красными паклями, свисающими вдоль бледно-зеленого лица, внушал подозрение и отвращение. Молодчик, еще та паршивая овца, испортил всю малину – и если бы это ограничилось только его внешним видом!
Ненавистный репортер оказался невероятно проворным и первым пробрался к маэстро, окруженному фанатами и почитателями. И надо же было такому случиться, что в тот момент, когда он обратился к объекту всеобщего обожания, все, как по знаку невидимого дирижера, замолкли, выдержали паузу, длящуюся ровно столько, чтобы в наступившей тишине явственно прозвучал гнусавый голос молодчика – будь он неладен! Самое страшное, как выяснилось, было в том, что репортер попался заикающийся.
Да, среди представителей прессы заики попадаются весьма редко. Их процент составляет приблизительно один из ста. Но в самый ответственный момент может произойти все что угодно, и даже невозможное. И это невозможное случилось: в воцарившейся на мгновение тишине гнусавый голос громко произнес:
– Гос-господин Кан-каннский!..
furioso sforzando
Надо же было этому придурку так не вовремя заикнуться и опошлить его блистательное имя!!!
Оскар брезгливо поморщился, зеркало тут же вернуло ему в ответ перекошенную агрессией физиономию, отчего мир не стал казаться краше. Кан-каннский! Вот так одним махом взять и превратить красивое, звучное имя в обыкновенное издевательство.
burlesco
Вся светская публика едва сдержалась от смеха. Оскар был уверен, что опошленный вариант имени еще прозвучит не раз, теперь все его недоброжелатели непременно уцепятся за это прозвище! Мысленным взором он уже видел смешливые статейки на страницах желтой прессы с интригующими названиями типа «Новое имя: Оскар Кан-канский!»
У-у-у, злодеи!
tranqillo
Неожиданно приступ злости и раздражения отступил. Возможно, этому поспособствовал стакан, некогда служивший для полоскания рта, а ныне слетевший с полки на мраморную плитку и разлетевшийся вдребезги – не без участия хозяйского кулака, ясное дело.
Каннский успокоенно созерцал деяния рук своих. «Да плевать я хотел на эту прессу, на этих тявкающих шавок и мосек – я, Оскар Каннский, Каннский и никто иной, создатель музыки современности, должен быть выше их дрязг и злостных насмешек. Их нужно пожалеть: они ведь, бедолаги, не могут понять главного, им не под силу осознать и оценить по достоинству всю широту и мощь моего таланта!»
– Оскар! Ося! Это ты так гремишь? – послышался из-за двери испуганный женский голос, прервав тем самым сеанс психологического аутотренинга.
Вероника, законная жена Каннского, как подобает подавляющему большинству законных жен, прекрасно знала все особенности и привычки мужа. Грохот и всплеск осколков подсказывал ей, что супруг пребывает отнюдь не в благостном состоянии духа, как, впрочем, и тела.
morendo
Она осторожно приоткрыла дверь ванной комнаты, но заглядывать пока не стала, опасаясь, как бы участь разбитого стакана не настигла бы любой другой предмет, который на сей раз мог бы полететь не на пол, а в дверь, например.
Убедившись, что ее вторжение не повлекло за собой дальнейшего нещадного истребления предметов гигиены, Вероника просунула голову в щель и обнаружила супруга, аккуратно и совершенно мирно вытирающего голову пушистым полотенцем.
– Ося, что у тебя упало? – уже более уравновешенным голосом произнесла она.
– Да так, пустяки, – Оскар улыбнулся жене. Улыбка вышла несколько вымученной и неестественной и походила скорее на кривой оскал.
– Как прошел банкет?
cantabile semplice
Вероника никогда не посещала мероприятий и торжеств, связанных с работой мужа. Она вела скромное существование тихой и уютной домохозяйки, будучи довольной своей судьбой, по велению которой робкая девочка из провинции, случайно очутившись в столице, встретилась с начинающим шоуменом, пописывающим симпатичные мелодии, и уже в скором будущем обрела собственный дом со всеми мыслимыми удобствами и даже некоторыми излишествами, типа зеркальных стен в ванной, которых она до сих пор втайне сторонилась.
Светской львицей Верочка не смогла стать – это было выше ее сил. Но супругу и не нужно было вовсе держать подле себя диких хищников, на торжествах он прекрасно обходился без нее. Зато тем больше ценил жену за ее нежность и заботу, за умение создавать уют домашнего очага и, конечно же, за ее неподдельное, искреннее восхищение его талантом.
Вероника усматривала в лице, нет – в светоносном лике супруга воплощение музыкального гения. Его музыка постоянно звучала в радиоэфире, к нему то и дело наведывались клипмейкеры, о нем писали и вещали, его имя было у всех на устах. Верочка всегда была уверена, что шлягеры мужа поистине гениальны, а сам он не кто иной, как великий композитор современности.
Самое приятное для Каннского заключалось в том, что таким же преданным и влюбленным взглядом на него смотрели тысячи, а может быть, и миллионы фанатов. Звезды эстрады слезно умоляли его написать для них еще пару-тройку новых песен, а за альбомы предлагали целое состояние. А что его ждет теперь, после того, как его песня прозвучала в Монте-Карло! Безусловно, с сегодняшнего дня на голову маэстро обрушатся золотые горы, и к этому надо быть готовым. Нужно принять дары и приношения с достоинством и без лишних эмоций…
– Оскар, ты меня слышишь? Я спрашиваю, как прошел банкет.
Вероника протиснулась в дверную щель целиком и с нетерпением, которое смахивало скорее на беспокойство, ожидала ответа. Оскар медленно перевел затуманенный взгляд в ее сторону и тяжело вздохнул. Предстоял разговор.
capriccioso
Телефонный звонок раздался ни свет ни заря – в полдесятого и вырвал именитую личность из тяжелого сна. Благо, заботливая Верочка быстро схватила трубку, избавив тем самым супруга от невыносимых терзаний для его тонкого и чувствительного музыкального слуха. На том конце провода разговаривать с ничего не смыслящей в делах мужа Верочкой не пожелали и настойчиво требовали разбудить звезду.
– Алло, Оскар? Почиваешь на лаврах? Как можно до сих пор дрыхнуть?! Это просто непозволительно! – послышался голос друга, который одновременно приходился Каннскому и продюсером. Такое тоже иногда случается. – Вставай немедленно: тебя ждут великие дела! Тут меня уже звезды достали, требуют контрактов. В общем, если через пятнадцать минут я не буду иметь безграничное удовольствие созерцать твою опухшую физиономию в кресле напротив, то напущу на тебя всех вымогателей. Выброшу им на съедение номер твоего сотового, и потом выкручивайся сам как знаешь.
Угроза подействовала моментально. Для полного счастья не хватало только поминутно воющего под ухом мобила! Для начала Каннский хорошенько потянулся, принял чашку горячего кофе из рук супруги, после чего встал – лениво и неторопливо, как и подобает привилегированной особе, подошел к синтезатору и сбацал кан-кан, для поднятия настроения.
con grotesk
И тут перед глазами, прямо на белых клавишах материализовалась омерзительнейшая зеленая физиономия, обрамленная ярко-красными паклями, и сквозь веселенький наигрыш совершенно наглым образом пробился гнусавый заикающийся тенор… Тьфу ты, нечисть!
Легкомысленная мелодия оборвалась на полуфразе смазанным аккордом-кляксой. Раздраженный маэстро мысленно взвыл и ударил всей пятерней по клавишам. Образ зеленого репортера помог ему мобилизовать свои силы и собраться в максимально короткий срок. Можно сказать, молодчик своим появлением на клавиатуре оказал Каннскому неплохую услугу, доставив его к продюсеру через положенные полчаса и избавив тем самым от домогательств фанатов и нашествия заказчиков.
scherzando
– Вот смех-то! – продюсер, восседающий на высоком вертящемся стуле, подобно петуху на нашесте, помахивал диском и радовался как ребенок. – Ося, ты будешь в полном восторге от нового диска наших конкурентов!
– Лажа? – осведомился вошедший Ося, плюхнувшись, как и было велено, в громоздкое кожаное кресло напротив.
– Полная! Откровеннейшая! Всем лажам лажа! – продюсер прямо-таки подпрыгивал, словно на сиденье была прикреплена пружинка, и светился от счастья. – Твоим хитам и в подметки не годится!
– Покажешь?
– О'кей!
Продюсер без лишних слов и жестов ловко крутанулся к центру и поставил диск.
– Это из серии «Nature». Вот, например, якобы «Шумы океана». Слушай!
Каннский для создания более комфортной атмосферы зажег сигарету и откинулся на мягкую спинку. Из динамиков послышался неясный и постепенно нарастающий шум, откровенно напоминающий что-то, весьма отдаленно связанное с океаном.
– Каково?! – радовался продюсер. – Слив в общественном толчке пытаться выдать за шумы океана! И вся эта прелесть в течение восьми с половиной минут!
В ответ на излияния восторгов эмоционального друга Оскар кивнул: «давай дальше» и выпустил клубы табачного дыма. Продюсер тут же уловил пожелание и взял пульт.
– А вот эти верещания выдаются под вполне благопристойным названием «Райские звуки»!
Где-то в условиях экваториальных тропиков на фоне шороха листвы и стрекотания экзотических насекомых пронзительно закричала обезьяна, затем к ней присоединилась другая.
Каннский недовольно поморщился: животных, в особенности диких, он не любил. Продюсер тут же коснулся пульта.
– Ну и напоследок: потрясающая фишка! Уверен, тебе понравится! Называется «Музыка природы»!
«Ну вот, еще какие-нибудь клекотания и рычания!» – недовольно подумал Каннский, но, к его непомерному удивлению, ничего подобного он не услышал. То, что создатели сих бессмертных творений пытались выдать за музыку природы, было не чем иным, как общеизвестным поп-классическим «Полонезом» Огиньского.
«И к чему же тут природа?» – намеревался было полюбопытствовать Каннский, но его интерес, по-видимому, запрограммированный авторами, немедленно был удовлетворен: на фоне заунывно-шарманочного «Полонеза» вдруг что-то зачирикало.
– Ну как?! – ликовал продюсер. – Круто, а? Надо отдать должное их неуемной фантазии! Признайся, Каннский, тебе бы и в голову не пришло так издевнуться!
rubato con dolore
Каннский был вынужден согласиться: да, не пришло бы. Но такой грандиозной радости вопреки ожиданиям продюсера знакомство с диском ему не доставило. «Лажовый» диск по необъяснимым причинам ему понравился и одновременно разбудил кошек, которые жили внутри и, время от времени просыпаясь, скреблись на душе.
Маэстро зацепило выражение «неуемная фантазия», которым продюсер метко охарактеризовал создателей диска. Дело в том, что фантазия, весьма и весьма ограниченная, просто непозволительно скромная для музыканта таких масштабов, была уязвимым местом Каннского, его ахиллесовой пятой. В этом он мог признаться только себе, и то – лишь в тот момент, когда никто не видит, дабы никто случайно не догадался по выражению лица гения о терзающих его душу сомнениях. Нот в музыкальном звукоряде было всего семь, и ему не оставалось ничего другого, как принять этот факт и выкручиваться по мере своих возможностей.
Все хиты именитого маэстро строились преимущественно на одних и тех же гармонических последовательностях, известных миру с доклассических времен. По сути, вся нынешняя эстрада представляла собой не что иное, как комбинации и варианты пяти-шести аккордов, на основе которых рождалась мало-мальски приятная и – главное – хорошо запоминаемая мелодия.
Талант Каннского состоял в том, что ему удалось разгадать секрет технологии создания шлягеров: заводящий ритм, неперегруженная аранжировка, минимум текста преимущественно на любовную тематику, актуальную во все времена, ложащаяся на слух мелодия – и дело наполовину в шляпе. Оставшейся половиной служат такие подсобные, но не менее важные детали, как препоручение будущего хита суперзвездному исполнителю – для раскрутки, презентация новой песни в блестящей мишуре хороших отзывов и рекомендаций авторитетов шоу-бизнеса, благовременное создание симпатичного клипа, засилье хитом радиоэфира, после чего песня заучивалась слушателями в легкую, и прочее.
Незамысловато чередуя тонику, субдоминанту и доминанту, маэстро умудрился сотворить десятки поп-шедевров, многие из которых стали безусловными хитами и начали распеваться населением в разгаре всевозможных увеселительных мероприятий вместе с любимыми народными «Ой, мороз, мороз» или «Вот кто-то с горочки спустился».
Одним словом, Каннскому можно было без ложной скромности присудить почетное звание Великого Комбинатора.
Впрочем, сам он отдавал себе отчет в том, что его песни неумолимо похожи одна на другую и что скоро, очень скоро «рыжие вихры примелькаются, и вас, Шура, начнут бить» – иначе говоря, эту схожесть и однотипность услышат все, даже полные профаны.
Положим, какое-то время он еще сможет продержаться на небосводе эстрадных светил, его еще будут почитать, и новые песни будут востребованы главным образом благодаря созданному сегодня громкому имени. Но на эстраде то и дело появляются все новые и новые лица, типа Дэцла или Тату, в попытке пробиться со своей музыкой, причем некоторые из них представляют довольно серьезную опасность для пригревшихся в ярком свете прожекторов старожилов.
Прозорливый Каннский уже заглядывал в это неопределенное будущее и ничего утешающего там не нашел, кроме как постепенного стирания его славного имени поначалу с эстрады, из уст народа, а потом и вовсе – бесследное исчезновение из истории музыкальной – пусть и массовой, но – культуры. Увиденное не устраивало шлягерника никоим образом. Он, ясное дело, догадывался, что искусственный способ творения предполагает недолговечность существования, тем более в такой бурной и быстротечной реке, как современная эстрада.
a tempo
– Неблагодарная все же работка, – вздохнул Каннский. Вздох получился вслух, да еще и явился ответом на вопрос, заданный продюсером по поводу демонстрируемого им диска пару страниц назад. Впрочем, реального времени за горестными сетованиями и размышлениями Оскара прошло всего ничего – собеседнику только лишь показалось, что друг на мгновение задумался над оценкой.
– Ты о чем? – не понял продюсер.
Расстроившийся Оскар хотел было сделать исключение из правил и поделиться с приятелем своей бедой, но в этот миг раздался спасительный стук и, не дожидаясь разрешения, в кабинет ввалилась кучка журналистов с диктофонами и просьбой ответить на пару маленьких вопросиков. Помимо того, пришлось уступить требованиям фанатов и подписать пару альбомов – так маэстро волею судеб был отведен от греха подальше, а продюсер избежал исповеди и постыдного признания великого гения в собственной немощи.
solo quasi marsh funebre
Вот он: небритый и взлохмаченный, в старом вылинявшем свитере, сидит за роялем с карандашом в руке, скрючившись в три погибели, на коленях помятый партитурный лист, – и пишет, и пишет… Карандаш то и дело выпадает из пальцев, которые тут же привычным движением опускаются на клавиши и легким прикосновением озвучивают мертвые нотные значки. Возле пюпитра безобразная пепельница, полная окурков, вокруг рояля – тонны бумаги, линованной нотными строчками – пустыми, в трепетном ожидании свершения (что на сей раз доверит он ей в зашифрованном от посторонних ушей виде?), и уже заполненными, заполненными его музыкой.
Я мог бы быть счастливейшим человеком на земле, если бы не он. Но вся беда состоит в том, что я не могу избавиться от его присутствия, даже если отправлю его на край света.
Он – мой родной брат. И еще он – Гений. Самый настоящий, хотя и не признанный никем. И это моя пожизненная кара, тот камень, который тянет на дно и не позволяет взлететь.
Я могу заглянуть в комнату, дверь скрипнет – а он и не заметит. Куда там! Всем своим существом он в своей музыке, она заполняет его, оглушает так, что не достучаться! Что ему до чужих шагов, кому бы они ни принадлежали, до людей, ступающих по земле, – если он витает в облаках, парит, окрыленный звучанием!
Сутками напролет он сидит возле инструмента и работает, сжигая себя дотла. От него уже ничего не осталось – посмотрите, вам хватит одного поверхностного взгляда, чтобы убедиться в этом. Мне остается не так уж долго дожидаться того светлого момента, когда этот выродок отдаст Богу душу, прости Господи.
Мамаша подарила мне тринадцать счастливых и беззаботных лет, а потом выкинула штуку – умудрилась родить Андрея и перечеркнуть мне всю оставшуюся жизнь. Я уже тогда понял, что с его появлением на свет что-то кончилось. Для меня, конечно. Для мира – наоборот.
Он еще молодой. Но меня утешает, что избранный им (или предназначенный свыше?) образ жизни его до добра не доведет. Безвылазно сидеть в четырех стенах, забывая напрочь о еде и движении, – любой организм в таких условиях долго не протянет. Все попытки матери вытащить его из этого состояния не увенчались успехом. Он всякий раз отвечал, что ему нужно срочно кое-что оформить, зафиксировать, что у него не ни секунды лишнего времени на бытовые мелочи, что он может упустить в эту секунду что-то самое главное.
– Разве для такой жизни я родила ребенка? – однажды, незадолго до смерти, сказала мне мать. – Эта проклятая музыка, которая сидит в нем, губит его молодость! В двадцать три года ему бы подумать о семье, детях, любимой женщине, а он из-за рояля не выходит. Я больше не в силах видеть это… Это не жизнь.
Никогда раньше я не видел в ее глазах столько невыразимой и безысходной печали. Только в тот вечер она была со мной откровенна – один раз за тридцать шесть лет.
Я ей, помнится, тогда ответил:
– Ты родила его не для жизни, а для вневременья. Для жизни же сгодятся и такие, как я.
И был абсолютно прав.
Потому, что мой брат Гений. Как бы больно и невыносимо мне ни было осознавать это.
У него есть то, чем никогда, ни при каких обстоятельствах не овладеть мне. Это не имеет названия в переводе на язык слов, но если я скажу, что имею в виду некое мистическое состояние, напоминающее вдохновение, то вы меня поймете.
В нем есть та самая божественная искра, которая не позволяет ему не писать. Он – посредник, сквозь его физическое тело проходит мощный духовный канал, по которому из вселенского космоса на партитурные листы выливается музыка. Музыка гениальная. Он говорит, что слышит ее, просто-напросто слышит и записывает…
Этим-то мы и отличаемся друг от друга.
Парадокс: из нас двоих гениальностью наделен он, а не я, но тем не менее именно я – общепризнанный шлягерник, персона номер один на отечественной эстраде, любимый и почитаемый толпой, забрасываемый деньгами, цветами, гастролями и прочими лаврами, а он – неизвестный нищий композитор, влачащий жалкое существование в четырех стенах. Обо мне знают все, о нем – никто, кроме меня.
В принципе, меня устраивает подобное положение вещей. Но… как нас рассудит время? Наверняка найдется тот, кто обнаружит эти смятые листы и откроет миру имя Андрея Аrtемьева. И тогда эти закорючки, посыпанные пеплом, станут музыкой, неземной, божественной, поистине гениальной.
А я, пытающийся изо всех сил сочинять эти пресловутые хиты? Мои старания что, коту под хвост? Где же справедливость?!! Зачем ему вдохновение? Разве оно помогает ему в жизни? А вот мне дар гения ох как нужен. Есть ли Бог на этом свете, а если есть, то почему он отдал предпочтение ему, ему, а не мне?! Мне, тому кто трудится в поте лица, старается изо всех сил, пытаясь выжать из себя хотя бы одну по-настоящему гениальную мелодию?!
Я захожу сюда в те редкие моменты, когда он выходит из дома. Да, иногда вдохновение покидает его, и у него пропадает всякое желание к сочинительству. Тогда он неделями кутит где-то в общаге у друзей по консерватории, и не подает о себе никаких вестей.
По сути, мне плевать. Пусть бы и вообще не возвращался – надо мной бы не висел немым укором этот тяжкий груз. Но нет, он приходит, снова запирается в комнате, хватается за карандаш и пишет, пишет…
Он просит меня лишь об одном – не беспокоить его, поэтому я и бываю здесь в его отсутствие. Похожу по пыльному, затоптанному ковру, посмотрю на вид унылой осенней улицы за окном, вдохну прокуренный воздух полной грудью – может, таким способом в меня попадет хотя бы частичка его дара, витающего в атмосфере этой комнаты, может, вдохновение перепутает и случайно коснется вместо брата моей головы, и тогда в ушах зазвучит музыка.
Но нет, я ничего не слышу. Вероятно, он не оставляет свою гениальность в этой комнате, а забирает с собой. Я махну рукой и подберу небрежно исчерканные листы. Бог мой, ну и почерк! И кто разберет эти каракули? Пожалуй, заняться этим стоит мне. Посторонний человек не поймет в написанном ничего, да и кто знает, подпустят ли листы к себе чужих?
Я частенько занимался переписью музыки брата в более доступный вариант, делал собственные переложения оркестровых вещиц в двухручные фортепианные, а потом дрожащими пальцами прикасался к ним. И они звучали. Ухо музыканта всегда услышит несыгранные ноты, дополнит звуковой образ, дорисует то, что не в состоянии передать руки.
animato con amore
Но что это была за музыка!
В ней сливаются и кружатся вихревые потоки, энергетические течения переплетаются между собой, звезды срываются со своих орбит, и среди этого вселенского хаоса звучит легкая и невесомая, нереальная, магическая, певучая – мелодия, сотканная из мириадов небесных светил.
Слово не властно передать и самую малость того, что есть в этой музыке. Она вселяется в душу, заполняет ее своим космосом, позволяет раствориться в пространстве, останавливает пульс времени…
Нет, я не могу касаться этой хрупкой ткани, я боюсь разрушить ее неловким прикосновением. Я даже не могу позволить себе занести эту музыку в компьютер – всякое вмешательство механического мира может погубить ее. Поэтому я переписываю от руки и бережно складываю в тайник, о котором не знает никто.
Андрей и не догадывается, что копии его сочинений хранятся в надежном сейфе в моем кабинете. Он совершенно не ценит ниспосланного на его дурную голову дара, обращается с ним, как со старыми калошами. Но такая музыка не должна кануть в небытие, я не могу допустить этого, несмотря на мое субъективное отношение к брату. Она не виновата, что выбрала в посредники именно его.
lamentabile
Именно его, безалаберного и несносного мальчишку, который разбрасывается и музыкой, и людьми, будто ненужными вещами. Эти смятые листы, хранящие на нотном стане великую информацию о мире, валяются кипами под его ногами, и ему нет до них никакого дела. Словно все, что от него требуется, – это записать под чью-то диктовку. А позаботиться об исполнении, о реальном звучании в земных условиях ему недосуг.
О, если бы Бог наградил меня талантом, если бы ко мне приходили спонтанно возникшие идеи, если бы я мог услышать то звучание, которое якобы слышит он, – я бы все силы и умение направил на оформление этого звучащего хаоса. Я смог бы стать великим композитором, и эта музыка звучала бы уже сегодня!
– В тебе уживается невероятное противоречие. Из всего сказанного тобой я понял, что ты любишь меня.
– Разве? По-моему, в моей речи не проскользнула и тень этого слова.
– Есть вещи, которые понятны без слов. О них говорит музыка, которая пронзает своим звучанием всю вселенную. Она является той невидимой аурой, что окружает твои слова.
– Музыка, снова эта музыка.
– Теперь ты слышишь ее?
– Я слышу лишь треск поленьев. Они сгорают и становятся черными.
– Что терзает твою душу?
tranquillo deciso
Впрочем, мне незачем здесь находиться. У меня есть своя работа, и в няньки к гениям я не нанимался.
Вон из этой комнаты! Видеть не могу этот бардак! К черту допотопный рояль! Время живой музыки давно прошло, на дворе двадцать первый век, смена эпохи и расцвет цивилизации. Только полный идиот может не видеть этих перемен и оставаться в плену прошлого.
Возможности электронных инструментов куда богаче. Будущее за компьютерной музыкой, несомненно.
Сяду-ка я за синтезатор и сочиню новый шлягер. Хиты для меня – плевое дело! В этом мне нет равных, во всяком случае, на нашей эстраде. И фестиваль в Монте-Карло в очередной раз подтвердил это. Меня окружают поклонники, за моими песнями звезды выстраиваются в очередь. Лавры, лавры…
Я уверен, меня ждет еще много подобных приятных моментов в жизни, потому что должно быть именно так, а не иначе.
vivo burlesco leggiero
Верочка колдовала на кухне. Она парила в жарком пространстве между газовой плитой, холодильником, раковиной и столом. Ее проворные мягкие руки успевали делать практически все одновременно, словно не одна, а по меньшей мере три женщины занимались приготовлением ужина.
Сегодня она пекла чудесный пирог с курицей – любимое блюдо мужа. Верочка улыбалась и напевала мелодию, которая оказалась одним из шлягеров, сотворенных супругом: «Ты мой любимый мальчик, у нас с тобой любовь…» Ей было очень хорошо от мысли, что она каким-то образом причастна к таинству сочинения музыки. Пусть даже и в качестве организатора быта творца.
Верочка любила больше всего на свете радовать супруга, а пирог должен был послужить очередным стимулом к вдохновению. От такого вкуснейшего пирога не отказывался и его чудаковатый братец. Но чем бы его ни кормили, он все прожевывал автоматически, как будто не чувствуя вкуса.
Верочку поначалу обижало подобное отношение к ее кулинарным шедеврам, но потом и она привыкла. К тому же она извлекла из этого отличный способ скармливать рассеянному Андрею неудавшиеся кусочки.
Но на этот раз пирог удался на славу: его пряный аромат заполнил собой не только кухню, но и просочился по всему дому, зазывая его немногочисленных обитателей к столу. Вероника вытащила шедевр из духовки, сняла передник и полетела в рабочий кабинет мужа, не преминув задержаться на минутку у зеркала в прихожей.
– Осенька, ужин готов! – запела она, нерешительно открывая дверь и заглядывая внутрь.
Застав супруга склоненным над клавиатурой синтезатора, она поспешно отступила: Каннский не терпел вмешательства посторонних во время работы. Он боялся, что кто-то помешает ему и спугнет удачную мысль.
Но на этот раз маэстро был снисходителен к заботам жены и соизволил откликнуться:
– Через пару минут буду, Верочка. А ты пока зайди к Андрею. Возможно, он проголодался. С утра ведь пишет.
– Хорошо, дорогой, – умиленно ответила Верочка, которая всегда поражалась терпимости мужа к выходкам этого сумасшедшего и непонятного субъекта.
Конечно, Андрей Оскару не чужой, и за ним нужно присматривать, но так усердно заботиться, не требуя взамен даже капли признательности и благодарности, – на это способен лишь человек с поистине ангельской душой и большим добрым сердцем!
В очередной раз восторгаясь бескорыстным благородством супруга, Вероника пошлепала дальше – в жуткую комнату его брата.
Андрей стоял возле окна и курил. Его темный силуэт четко вырисовывался на фоне рыжевато-желтого освещения уличной иллюминации, проникавшей золотистым потоком в комнату и, скрывая все ее уродство.
– Андрей, Оскар зовет тебя поужинать. Ты выйдешь к столу или принести тебе ужин в комнату?
– Спасибо, выйду, – неожиданно ответил силуэт, оставаясь неподвижным.
– Хорошо, мы ждем тебя, – покорно согласилась Верочка, втайне надеявшаяся на второй вариант предложения.
Спустя десять минут в столовой появился Оскар. Вероника, которая скучала, подперев голову кулачками, при виде мужа немедленно вскочила и радостно засуетилась вокруг него. Это была та привычная суета, украшавшая ежевечернюю трапезу, которая стала неотъемлемой частью семейных взаимоотношений супругов. Ужин был одним из редких поводов для общения, посему Верочка старалась заполнить этот временной эпизод максимально большим количеством теплоты и внимания.
con amore
Усадив мужа, она поставила перед ним тарелку с внушительным куском курника, обильно приправленного мелко нарезанной зеленью, и села напротив, с преданной любовью глядя ему в глаза. «И как только в этом обыкновенном на первый взгляд человеке может сочетаться человеколюбие, терпение, доброта, усердие, трудолюбие, да еще и талант непомерной величины!» – с восхищением думала Верочка, не забывая снабжать объект обожания необходимыми столовыми приборами.
giocoso
Мгновения блаженного созерцания были прерваны внезапным появлением Андрея. Плюхнувшись на ближайшую табуретку, он, не особенно церемонясь и не ожидая приглашения, проявил невиданную инициативу: протянул руку, утащил с блюда кусок пирога и начал меланхолично жевать.
Верочка неодобрительно посмотрела на его взлохмаченные волосы, давно не общавшиеся с расческой, на свитер, не покидавший тела хозяина пару недель как минимум, на руки, отнюдь не блистающие чистотой, и покачала головой. Оскар никогда бы не позволил себе выйти к столу в таком непристойном виде, – подумала она и перевела взгляд на обожаемого супруга.
Каннский и сам по себе производил довольно приятное впечатление на окружающих, а уж по сравнению с братцем-недотепой выглядел и вовсе верхом совершенства. Верочка удивлялась тому обстоятельству, что два таких разных человека приходятся друг другу родными братьями.
Интересно, что они оба занимались по Верочкиным представлениям одним и тем же – сочиняли музыку. Но музыка Андрея была абсолютно другой, словно вынутая из параллельного мира. Верочка была уверена на все сто, что творчество Каннского является лучшим из созданного современными композиторами, во всяком случае, в сфере эстрадной музыки. Его песни, одна за другой появляющиеся в эфире и неизменно становящиеся хитами, были приятны и милы. И самое главное – шлягеры Каннского распевала вся страна, они были той музыкой, которая «строить и жить помогает», а значит, приносили несомненную пользу обществу. Последнее обстоятельство особенно радовало жену композитора.
В музыке Оскара все просто и понятно, чего никак нельзя было сказать о творчестве Аrtемьева. Верочка вспомнила, как однажды застала собственного супруга за странным занятием: он водрузил на пюпитр рояля огромные, испещренные небрежными закорючками листы, ранее покрывавшие безобразие ковра в комнате Андрея, и наигрывал что-то. Девушка из провинции, не получившая даже начального музыкального образования, но прожившая с музыкантами не один год, догадалась, что Оскар играет музыку, сочиненную братом.
Странной и непонятной была эта музыка. Из краткого отрывка прозвучавшего произведения Верочка смогла составить о ней полное представление. «Бред взбесившихся звуков, – однозначно резюмировала она. – Уж под эту музыкальную сумятицу ничего толкового не построишь!»
Голосом Верочки вещал народ, и с этим ничего нельзя было поделать. Впрочем, автору странной музыки это ничуть не мешало, он был глубоко равнодушен к мнению масс. Уж если на то пошло, то гораздо важнее в этом плане для него было мнение людей, компетентных в области профессиональной музыки, в частности, друзей из консерватории.
Верочка очнулась от неодобрительных мыслей в адрес Андрея в тот момент, когда объект порицания стащил с блюда очередной кусок пирога и потребовал чаю. Оскар поддержал просьбу брата, намереваясь во время чаепития развести его на нечто вроде затрапезной беседы. Общение с Андреем было большой редкостью.
– Ужин, Верунчик, сегодня отменный, – Оскар послал жене обаятельную улыбку довольного фавна. – Ты превзошла сама себя!
Верочка зарделась от похвалы и принялась разливать чай, порой мимо чашек, отчего смущалась еще больше.
– Спасибо, – сказал Андрей.
– Понравилось? – спросил Оскар и, не дожидаясь ответа – к чему рисковать? – продолжил: – То-то же! Вот зря, зря ты не ужинаешь с нами чаще.
– Я работаю.
Андрей по своему обыкновению был тих и немногословен, но и одной фразы было достаточно для того, чтобы предвзято относившаяся к нему супруга Оскара уловила в ней подвох. В милой и покладистой Верочке проснулась воительница.
– Ха, – вызывающе усмехнулась она. – Он работает! Тоже мне, нашел отговорку! Вон, посмотри на брата: он тоже работает, между прочим, но от людей не открещивается, и ужинает всегда в столовой, а не запирается в четырех стенах, как отшельник какой. Кстати, он работает побольше твоего – и денег в дом приносит, и люди его песни любят. А вот насчет твоих каракуль я что-то сомневаюсь. Это не музыка, а мазня какая-то!
– Так ты же не слышала, – удивился автор «мазни».
– А кто ее слышал? – резонно возразила Верочка. – Такую ерунду никто и играть не станет. В ней ничего не поймешь – ни слов, ни мелодии. То ли дело у Осеньки.
Андрей ничего не отвечал, тайком посмеиваясь над супругой брата.
– Я вообще не понимаю, что ты там пишешь, – Верочка распылилась не на шутку. – «Работаю, работаю», а что написал – и неизвестно, никто ни разу не исполнил. Кому нужна такая работа?
В момент декламирования пламенной речи Верочка напомнила Андрею, в свои двадцать восемь еще не окончательно выпавшему из детства, голубку из «Алисы в стране чудес», которая рьяно защищала свое гнездо от внезапно выросшей Алисы, принимая ее за нападающую змею.
– Тебе сейчас только трепещущих крыльев не хватает, – улыбнулся Андрей.
– Чего? – не въехала Верочка и оскорбилась пуще прежнего. – Каких еще крыльев? Ты что, надо мной издеваешься? Что я тебе – курица какая-нибудь?
От этих слов Андрею стало еще веселее, и он не удержался от откровенного смеха.
– Ося-я, – жалобно протянула супруга, взывая к помощи.
attaca serioso
Каннскому не пришлось прибегать к примиряющим мерам, поскольку громкий смех Андрея внезапно перешел в сильный приступ кашля.
– Глотни чаю, – Оскар протянул брату кружку.
Андрей помотал головой и, закрыв рот ладонью, выскочил из столовой.
– Ну вот, опять, – сочувственно вздохнула Верочка. Ее доброе сердце не позволяло долго сердиться и копить обиды. – В последнее время он кашляет, как чахоточник. Может, вызвать ему врача?
– Это не имеет смысла, – с досадой отмахнулся Оскар. – Ты же знаешь брата: он не станет лечиться. Он не терпит ни малейшего вмешательства, ни капли ограничений по отношению к нему. Кошка, которая гуляет сама по себе…
– И все-таки, Ося, я бы позвонила твоему терапевту, – тихонько сказала жена. Это было даже не возражение – против мужнего слова она бы никогда не пошла, – но скорее констатация альтернативы.
– Как знаешь, – двусмысленно ответил супруг и встал из-за стола, тем самым давая понять, что трапеза, а вместе с ней и разговор на эту тему окончены.
Вероника вздохнула и начала убирать грязную посуду.
cadenza solo
Конечно, я не хотел вызывать врача.
В конце концов, Андрей – вполне самостоятельный и взрослый человек, ему самому решать, как жить. Если ему наплевать на собственное здоровье, то моей вины здесь нет никакой. Я не желаю вмешиваться и в какой-то степени даже не имею на это морального права.
Приступы кашля у него с каждым днем усиливаются, даже Верочка подметила. А я честно предупреждал его, что непозволительно так много курить. Впрочем, какой бы образ жизни он ни предпочел, дольше отведенного срока не получится прожить и дня – судьбу не обманешь.
Мы с братом родились неразрывным целым, даром что с временным промежутком в тринадцать лет. Мы неотделимы друг от друга, и это наша пожизненная кара. Между нами кто-то распределил обязанности, причем, на мой взгляд, совершенно несправедливо. Ему предназначено творить, а жить – это по моей части. Я знаю, что его дни на этой земле подходят к концу. Скоро я смогу вздохнуть свободно. Еще немного терпения и выдержки…
Гениям несвойственно долгожитие. Большинство из них сгорают довольно быстро, едва успевая записать то, что диктует Некто оттуда, сверху. Даже если у них начинается довольно-таки благополучная жизнь, она может оборваться внезапно и незапланированно.
За примерами далеко ходить не надо. Не влезая в дебри классической профессиональной музыки, достаточно вспомнить хотя бы Игорька Талькова, который погиб в самом расцвете своей творческой деятельности. В какой степени к этому причастна пресловутая Азиза – неизвестно. Может, она и вовсе-то ни при чем. Как бы там ни было, Игоря жалко. Чувак делал действительно хорошую музыку, на добрый порядок выше остальной попсы. Не сомневаюсь, что в скором времени его вещи снова зазвучат в трибьютах, как это произошло с песнями Вити Цоя.
Музыка долговечнее своих авторов. Пройдя после смерти автора проверку временем на прочность, она остается звучать, как ни в чем не бывало. То же самое произойдет и с композициями Андрея. Они будут вечно преследовать меня.
Господь Всемогущий! Куда мне деться от его музыки?!