Вы здесь

Ядерное лето 39-го (сборник). Александр Тюрин. Царства казака Сенцова (В. П. Точинов, 2009)

Александр Тюрин

Царства казака Сенцова

1

С привала снялись быстро, словно воробьи, наклевавшиеся крошек – Никитка Келарев притиснул вдруг свое оттопыренное ухо к земле, послушал недолго и проговорил скучным голосом:

– Скачут со стороны холма, скоро здесь будут.

Я, как сидел, так и подскочил над невысокой выжженной травой. А на высотке меж деревьев-палочек уже мелькает десятка два темных пятнышек. Это Зегерс с отрядом интернационалистов имени Парвуса. А я-то рассчитывал, что после переправы выиграем день, чтобы раствориться в горах. Да и была надежда – не сунется он на афганский берег.

– Никита, снимай недоуздки. Сивого не навьючивать, и так уж хромает, бедолага. Двинем к ущелью Кызылбаш.

И вот горная дорога снова вьется подо мной, а порывистый ветер рвано свистит, врываясь в уши. Я посреди цепочки, впереди – Келарев с Иловайским, замыкают Пантелеев и ротмистр Суздальцев на храпящем жеребце.

А ведь предал нас тот аксакал, которого мы повстречали за переправой через Пяндж. Келарев предлагал тут же перекрестить его шашкой, а я чего-то пожалел, старик уж совсем как каменный «баба» застыл. Сентиментальность, похоже, боком выходит.

Интернационалистов нельзя ближе, чем на полверсты, подпускать, иначе посрезают нас из винтов, у них амуниции раз в десять больше, чем у нас. В ущелье Кызылбаш мы тропки заранее проведали, быстро пройдем, пока Зегерс со своими латышами и эстляндцами будет за кручи цепляться.

Но сможем ли еще до ущелья оторваться от преследователей? Хоть и отдыхали мы с полудня, однако у вражьей силы лошадки посвежее. Наши-то, считай, от самого Иргиза в походе, под чепраками шкура чуть ли не до крови вытерта.

Дорога под копытами валиком крутиться, а я как будто на одном месте застыл в самой середке вселенной. Но вот громыхнул первый выстрел, и сразу зябь прошла между лопаток.

– Разделиться надо, Вашбродь, – крикнул вахмистр Пантелеев.

Кличка тут у меня Вашбродь, поскольку на «ваше благородие» не слишком смахиваю. А командовать отрядом должен по уставу драгунский ротмистр Суздальцев. Но он еще под Астраханью заговариваться стал. Построит отряд – и вместо грозного окрика: «Разговорчики в строю!» может сказать: «Поцелуйчики в строю». А на Иргизе ему духи начали являться, поодиночке и коллективно.

– Вашбродь, ну-тко отправляйтесь прямо по тропе вместе с ротмистром и Келаревым, а я с Иловайским от вас приотстану. Мы к скале Зулькарнайн поедем, и латыши, как пить дать, за нами. Мы там как-нибудь по спуску проковыляем, а интернисты эти все ноги переломают на камнях. Вы за Кызылбашем поворачивайте к югу. У кишлака Маверан, бог даст, и встретимся.

Вместе нам теперь ехать только до сухого русла. От реки осталась лишь скучная серая рытвина, а за ней бывший высокий берег, ныне каменная стена яра. Пантелеев с Иловайским вдоль стены налево понеслись, на виду у латышей, а мы скрылись в разломе, оставшемся от какого-то исчезнувшего притока, и через каких-нибудь полчаса достигли ущелья Кызылбаш.

С севера послышался треск выстрелов, значит, ввязались наши товарищи в бой. А мы въехали в ущелье, и стало так тихо-тихо.

Лошади перешли на шаг, пусть остынут. Где-то с час мы двигались в проходе меж скал, извилистом и длинном, как кишка барана, почти задремали, и вдруг наш придворный безумец Суздальцев встрепенулся и махнул рукой вперед.

– Там ОНИ.

– Никого не замечаю, господин ротмистр, – вежливо сообщил я.

– Вот же ОНИ, сотник. Кони вороные, мрачные, вышагивают на длинных, словно тростниковых ногах, а головенки мелкие, невместительные; всадники же бледно-зеленые, облепленные паутиной, она всех их связывает, а над воинством хвостатая фигура летит.

Тяжело, когда товарищ свихнулся, а доказать ему это невозможно… И в самом деле послышался топот конский.

– Всем спешиться. Господин ротмистр, отыщите какую-нибудь нишу между скал, уведите туда коней и протрите-ка их травкой, чтоб не простудились. Келарев, давай вверх по склону, займи позицию для ведения огня и примкни взгляд вон к тому повороту. Надеюсь на твой кругозор.

Мы стали резво карабкаться по осыпающимся камням, а потом попрятались за глыбами повнушительнее: Келарев в нескольких саженях выше меня. Едва схоронились, как зацокал конный отряд. Но не интернационалисты-латыши, а магометане с крашеными хной бородами и черными очами. Впереди, как и принято, самые важные, пускают пыль в глаза. Халаты парчовые, тюрбаны белые; сбруи конские, ножны и эфесы сабель изукрашенные. Так блестят на солнце, что глазам больно. Следом едут люди чуть менее важные, но опять приятно посмотреть: маленькие круглые щиты, большие кривые сабли и даже стальные нагрудники, отделанные чернью и зернью. Про английские карабины тоже не забыто. Это, скорее всего, бадахшанские афганцы пожаловали.

– Вашбродь, я тут расселину, а может, всамделишный проход приметил, – прошипел Келарев. – Может, юркнем?

– А ротмистра, значит, бросим на съедение этим? Ах ты, каналья!

– Виноват, ваше благородие, я думал, что от свихнутого-повернутого нам мало толку, но после ваших слов сразу понял, что ошибался.

– Ты не думай, а то много ошибаться будешь.

И вдруг навстречу магометанам выехал отряд Зегерса – вернее, где-то половина его. Афганцы на какое-то мгновение застыли, но своевременно грохнуло два выстрела, а затем пошло тарахтенье. Я даже не сразу сообразил, что это Келарев для почину пару раз пальнул Один раз по магометанам, а другой – по интернационалистам, и те принялись ответно садить друг в друга. Наконец те из латышей, что живы остались, двинули врассыпную. Одни, на конях, вскачь обратно по ущелью, однако магометане их догоняли и рубили. А другие интернационалисты вверх по склону стали карабкаться, быстро так, и прямо на нас. Пока я раздумывал, стрелять или не стрелять, рядом появился Зегерс – белоглазый мужчина крупного калибра. Он ухватил мою винтовку за дуло и рванул в сторону, так что выстрел бесполезным получился. Зегерс тут же замахнулся свободной рукой, а в руке у него германский широкий тесак. Я едва успел ухватить его руку пониже локтя. Но белоглазый прибалтиец – жилистый как зверь, и дыхание в нем гуляет, словно ветер в бочке. Стал он меня пережимать. Нужно мне меры предпринимать экстраординарные, иначе убьет. Пнул его коленом в живот, а он стоит как столб и в ответ потчует меня локтем в физиономию, так что мои мозги поворачиваются набекрень. Приготовился уже Зегерс чикнуть меня своим тесаком, как вдруг голова его резко дернулась, глаза закатились, и весь он назад рухнул. А позади него оказался хорунжий Келарев, опускающий приклад своей винтовки.

– Хорошо я его угостил, – говорит.

А там и мне пришлось ухватить винтовку, точно дубину, и отделать двух интернационалистов. Прежде чем получить по кочану, нехристи эти вопили: «Verdammte Scheisse!»[1] Наконец латыши куда-то поисчезали, а неподалеку появился ротмистр Суздальцев. Он с бодростью горного барана торопился вверх по склону, а за ним цепью, но поотстав шагов на пятьдесят, шли спешившиеся афганцы. Они постреливали, но вяло, будто хотели взять его живым.

– Сюда, ротмистр.

Суздальцев нас заметил, афганцы тоже – стали стрелять не на шутку, я видел облачка каменной трухи там, где пули лупили по скалам. А нам и ответить нечем: у Келарева два патрона, у меня один.

Все-таки пожалел местный Аллах бедного больного ротмистра – Суздальцев допрыгал до нас, и мы втиснулись в расселину. Не зря Келарев назвал эту дыру проходом. Поддувает приличный сквознячок – значит, имеется где-то вторая дыра. Лишь бы годилась по размеру для выхода.

Сгустилась тьма, шли мы на ощупь, а кварц своими острыми гранями пытался раскровянить нам пальцы. Похоже, афганцы не решились нас догонять, сочтя, что мы отправились в гости к шайтану.

Ротмистр Суздальцев в этом подземелье опередил меня. Бодрости ему не занимать – спереди доносилось его чуть хриплое пыхтение.

А потом руки перестали прощупывать узкие стены тоннеля, ветерок поменял направление, и стал поддувать откуда-то сверху. Вдобавок ко всему этому добавился шум падающей воды.

– У меня немного спирта осталось, – сказал напряженным горлом Келарев. В два приема он сообразил небольшой факелок и осветил подземелье. Открылись тут такие виды удивительные – хотя за годы войны, казалось, повидал я все, и все успело мне наскучить.

Попали мы в пещерный зал с высоченным сводом, а стены у него из разноцветного кварца и горного хрусталя. Откуда-то из-под самого свода, саженей с тридцати, извергался поток. Он наполнял озерко, а поскольку вода не залила до сих пор всю пещеру, куда-то она и вытекала.

Ко мне подошел радостный Суздальцев.

– Красота-то какая, – выдохнул он. – Но ОНИ рядом.

– Кто ОНИ?

– Зегерс и его латыши.

– Да он уже – верный труп. Ему Келарев башку расколол. Зегерс теперь может только в роли призрака фигурять, как папаша Гамлета.

– Он жив и здоров, – сказал с упорством Суздальцев. – Он был убит ТАМ, но не здесь.

– Там, но не здесь?

– Представьте, что мы принадлежим сразу нескольким мирам – я, вы, Келарев, Зегерс с латышами.

Хорунжий Келарев в ответ на такие слова ротмистра выразительно постучал себя пальцем по лбу. Получилось довольно громко.

– Вы, господин ротмистр, кажется, учились в Петербургском университете? – уточнил я.

– Да-с, изучал физику с математикой. И хотя на действительной военной службе с мая пятнадцатого года – за плечами и Луцкий прорыв, – но с достижениями науки знаком.

– И достижения науки, позвольте спросить, имеют какое-то отношение к вашим словам насчет «многих миров»?

– Имеют, господин сотник. Например, теория множеств.

– «Множеств». Где-то я уже слышал это слово.

– Посудите сами, господин сотник, – стал с готовностью объяснять ротмистр. – Если один из миров пришел к концу, к термодинамической смерти, то вся вселенная, конечно же, не должна погибнуть вместе с ним. Из этого следует, что миров должно быть много. Каждый мир, в свою очередь, это множество объектов. Можно предположить, что может существовать множество объектов, которое принадлежит сразу нескольким мирам. Хотя бы потому, что природа экономна.

Я хотел было отмахнуться от нашего «мудреца», предложив ему вычислить объем и площадь поверхности пещеры, как вдруг из прохода, ведущего к пещере, послышался скрип сапог.

– Это ОНИ идут, – спокойно сказал Суздальцев. – Скоро мы найдем выход из этой пещеры, но еще раньше ОНИ найдут нас.

ОНИ или не они, а потревожиться надо. Я еще раз оглядел пещеру. Выше наших голов саженей на пять пещерная стена имела изъян, небольшой выступ. Сужаясь, он продолжался над озерком, а за ним втягивался куда-то в темноту, в расщелину, которая расколола кварцевую стену.

– Похоже, там есть выход, господа.

Первым вскарабкался Никита Келарев, ловко используя ногами любой выступ в скале, потом Суздальцев. Келарев протянул ему руку и втянул на «мостик». Я получше приладил винтовку и собрался было проявить ловкость необыкновенную, как вдруг из прохода вышел Зегерс – с кровью в уголках рта, но вполне дееспособный и с красным отсветом в белых чудских глазах. Вместе со своим командиром появилось еще пять латышей с факелами.

Я стрельнул, но смазал – и полез наверх, надеясь только на мрак. До выступа добрался в мгновение ока—страх будто приделал мне перья – и, как мадам Кшесинская на пуантах, двинулся в сторону расщелины. Балет едва не закончился, когда латыши пристрелялись по мне. На мое счастье, пещерная стена образовывала здесь изгиб вроде контрофорса – и он охотно прикрыл меня. Однако и латыши стали с обезьяньей ловкостью карабкаться вслед за мной; мне даже показалось, что их ноги оснащены когтями. Нет, от таких летучих обезьян мне не удрать.

Я замер за «контрфорсом», чтоб не стать легким трофеем, и слушал, как приближаются интернационалисты. Они-то были спокойны, словно хищные звери. А у меня сердце колотится, как у суслика, стыдно даже.

Вот из-за «контрфорса» неосторожно высунулось винтовочное дуло, да еще со штыком. Я – хвать рукой, веду его вниз и дергаю вбок; латыш шумно падает в пещерное озеро. Следующего преследователя награждаю зубодробительным ударом, попутно отклоняя в сторону длиннющий маузер. Но тут за меня взялся интернационалист Зегерс.

Силен белоглазый дьявол – взял меня за горло, давит, а я, как ни потчую его боксерскими ударами, отвадить не могу. Делаю руками замок, пытаюсь разомкнуть его захват поворотом вбок. И в итоге мы оба вместе в воду летим. Студеная, мерзлая она, а Зегерс все еще держит меня, словно Прометей прикованный, и тянет, как болванка, вниз. Молочу я руками и ногами, призываю силы небесные на помощь – а они не торопятся. Может, у них чай или полдник. Через десять минут закончат и придут на помощь. Только мне сейчас дышать хочется!

Под руку попадается какой-то камень, я что есть сил прикладываю его к голове Зегерса, а он меня все равно не пускает. И уже ни сил, ни воздуха в запасе. В груди, под гимнастеркой, дрожит остаток моей жизни. Он похож на клубок, из которого лезут нитки – один, другой, третий конец. Клубок разматывается и разматывается…

2

Кажется, я ухватился за одну из этих нитей. А это уже не что-то тонкое и узкое. Играет свет и тень, и вот уже готов коридор из мощных лучей. Лучи окружены ореолами, которые рождают новые пучки лучей. Свет несет меня быстрее, чем ураганный ветер осенние листья и былинки. С полминуты ничего не видно, кроме сияния. Наконец оно стало спадать…

Я лежал на берегу узкой горной речушки, плещущейся и булькающей в каменной теснине. Живой я, живой и даже довольный. Есть за меня заступники и молельники, оттого и бог миловал. Сел я, а окрестности плывут перед глазами, словно танцуют. Не сразу угомонилось и утряслось мое «мировоззрение». Наконец эти танцы прекратились, и тогда я, пошатываясь, попытался встать на ноги. А это еще что за маскарад?

Я был облачен во вполне приличную, хотя и мокрую гимнастерку странной пятнистой окраски. Шаровары совсем не похожи на те лохмотья, что прикрывали меня прежде. И сапоги новые хромовые – совсем не те чувяки, что еще пять минут назад отчаянно просили каши на моих ногах. И в теле какая-то сила, даже сытость, которой я давным-давно не ощущал. Мои собственные плечи притянули внимание своим золотым отсветом, глаз стал косить на погоны – как, я уже ЕСАУЛ? Впрочем, это чудо меня вполне устраивает…

Я, видимо, сильно ударился головой о что-то твердое. Давай-ка вспомню самое главное. Родился я в 1896 году от Рождества Христова в станице Кисловской Оренбургского казачьего войска. Так? Так. Когда мне было десять – не стало маменьки. Отец был тогда на воинских сборах, а мать ушла косить сено и не вернулась – наверное, звери разорвали. Есть у меня братишка и сестренка. Отучился я в Оренбургском юнкерском казачьем училище. А дальше что? Дальше как будто сквозь закопченное стекло смотрю. Началась война с немцами? Было это или нет? Три года тяжелой войны, где нас секли пулеметы и рвала картечь. А уронили ли кадеты российский скипетр и державу, издавали ли Троцкий с Лениным свои декреты, соблазнившие простонародье? Было то или не было? Расстреляли ли моего батьку красные в счет неуплаченной станичниками контрибуции? Наступал ли я на Астрахань и Царицын под началом атамана Дутова? Видел ли на снегу порубленных и раздетых казаков, болтались ли на веревках продотрядовцы? Удирал ли я от интернационалистов через весь Туркестан, словно вор последний? БЫЛА ЛИ Манечка, Мариам, которая прятала меня в сарае, когда красные искали наших на улицах Бухары?

Или нет? Ничего этого не было. Какие революции, какие большевики, что за фантазии декадентские? Я набрался таких ужасов у какого-нибудь петербургского литератора, у Андрея Белого, например; они мастера на это дело, ети их налево. Начитался на ночь, потом выпил водки и увидел страшный сон.

Я родился в 1896 году от Рождества Христова, но только не в Оренбуржье… а в станице Чистоозерной Сибирского казачьего войска. Матушка моя жива до сих пор. Хотя ее однажды украли немирные киргиз-кайсаки, но потом отбил казачий разъезд. Учился в Омском казачьем училище. И никакой мировой войны с германцами не случилось. В конце-то концов, чего нам с ними делить, если наши императоры в родстве состоят? Не Балканы же? Балканы – наши уже пятьсот лет, с тех пор как Русь и Византию счастливо соединила уния. Русские полки в славном 1453 году помогли кесарю Палеологу загнать османов обратно в пустыню. А византийский флот помог удушить кровопийное крымское ханство. И потянулись русские крестьяне с холодного междуречья Оки и Волги в Малую Азию, виноград выращивать. И поплыли флотилии, возглавляемые знаменитым кормчим Афанасием Никитиным, на славный своими богатствами Восток. Так ведь написано в учебнике истории.

А вот у немцев с французами другое дело, глубокая неприязнь. Немцы в 1914 году крепко вломили с помощью своей «вращающейся двери»[2] и французам, и британцам заодно. У побитой Франции забрали Фландрию и этот самый, как его, Франш-Конте, а у англичан – Южную Африку, Судан и Египет впридачу. Во Франции после такого позорища пришли к власти «новые галлы», истинно национальное движение. Они сколотили крупные военно-промышленные тресты, потихоньку от немцев вооружили до зубов армию, выгнали всех евреев. Германия сейчас дрожит перед Францией, ждет расправы. А в потерпевшей унизительное поражение Британии победили на выборах социалисты-трудовики. Они повесили короля за преступления династии Виндзоров – за голодную смерть миллионов ирландских крестьян и все такое прочее. Еще конфисковали имущество английской буржуазии – за разграбление Индии, приведшей к гибели 36 миллионов тружеников Индостана. Ну и в 1922 году создали Союз Британских Советских Республик на месте Британской империи – говорят, не без помощи нью-йоркских банкиров, которые таким образом устранили британских конкурентов.

Сейчас столица Советско-Британского Союза в Бомбее, потому что англосаксонские графства, которые не хотели платить народам Африки за преступления английских работорговцев, воссоединились с Германским рейхом. А правит брито-индийскими пролетариями генеральный секретарь Всесоюзной трудовой партии, председатель Верховного совета махатм, самый главный махатма – Ганди. Под знаменем пролетарского интернационализма гандисты принесли революцию в Китай. Сейчас там народная демократия.

Зато в Российской восточно-римской империи, в Великой, Белой, Малой, Червонной Руси, в балканских и малоазийских владениях России не случилось никаких бунтов и революций. Купцы пользуются господством русского флота на морях—Балтийском, Черном и Средиземном. Крестьяне осваивают месопотамскую целину. Дворяне превратили свои земли, унаследованные от воинственных отцов, в образцовые хозяйства. Кесарь Николай, восстановив древнемосковский Земский Собор, почил в бозе в восемнадцатом году и упокоился, как и его венценосные предки, в соборе святой Софии в столице нашей – первопрестольном Константинополе. Сейчас счастливо правит его сын Алексей. Мы снабжаем зерном всю полуголодную Европу и даже Америку, российские автомобили с рижских автозаводов завоевали кошельки и сердца обывателей по всему миру. Между прочим, в правительстве есть даже один еврей, министр финансов Лев Давидович Бронштейн. Министр он, конечно, не ахти, рубль уж не так свободно обменивается на золото, но никто нас не может теперь попрекнуть антисемитизмом.

Я, втянув вечерний воздух словно бы до живота, вобрал в себя заодно весь окоем – бледно-розовые тона небосвода, зубастый оскал горной гряды, сочную зелень горных лугов, посматривающих на небо голубыми глазками васильков. Красотища-то какая!

И вдруг грохнуло, надо мной пролетел трассирующий снаряд, который разорвался где-то за высотами на юго-востоке.

Елки, так мы же воюем с Союзом Британских Советских Республик, с брито-индийцами, с гандистами этими! И с их союзником—Народным Китаем. Российская восточно-римская империя бьется на огромном фронте, проходящем через Мессопотамию, Персию, Афганистан, Северо-Западную Индию, киргиз-кайсацкие степи, Монголию, Приамурье. Тысячи километров фронта. Плюс еще гандисты произвели возмущения среди наших татар и башкирцев, а китайцы науськали на южносибирское пограничье не только киргиз-кайсаков, но и бухарцев. Но это нам, конечно, нипочем – русские в серьезном деле еще никому не поддавались, да и к тому же во главе войска стоит лично Его Святое Величество кесарь Алексей. Хотя достойно жалости, что мы в свое время, увлекшись освоением Балкан, Малой Азии и Месопотамии, отдали китайцам киргиз-кайсацкие степи и Фергану, куда наши предки отважно проникали еще в восемнадцатом веке.

Над долиною, где я предавался приятным и неприятным воспоминаниям, резанули воздух еще несколько снарядов. Они бубухнули за юго-восточными высотами. Потом я заметил вспышки пламени и на самих возвышенностях – это ответили располагавшиеся там батареи. Надо мною разворачивалась артиллерийская дуэль, и обе стороны по нарастающей потчевали друг друга фугасами. Рассудив, что наши войска должны находиться где-то в северо-западной стороне, я двинулся туда. Раз так, пришлось взбираться по заросшему кустарником и жесткой травой склону внушительной крутизны. Запыхался изрядно и уже не хотел никуда идти, и тут—остановка по вполне естественным причинам. Прямо в мой пуп уткнулся со всей внезапностью винтовочный ствол. Осталось только поднять глаза и руки. Передо мной стоял казак с как будто знакомым лицом и в выцветшей гимнастерке, а рядом еще несколько русских воинов. Видимо, напоролся я на передовой пост.

– Ты с винтовкой осторожнее, они ж стреляют иногда, – предупредил я.

– А ты пароль говори, – строго и даже обиженно отозвался казак.

Какой пароль? Я должен знать пароль?

– Братцы, а может, меня контузило?

Братцы не посочувствовали и снова потребовали пароль, обильно снабжая речь нотой «мля».

Сейчас-сейчас. Надо ухватиться за какую-то цепочку воспоминаний. После окончания Омского казачьего училища меня послали на Кулундинское пограничье. Так? Тогда как раз в Китае победила пробританская «желтая революция», и пошли одна за другой провокации со стрельбой на границе. Клюнула и меня пуля возле Кучукского озера. Потом служил я во второй казачьей дивизии, усмирявшей башкирцев, которых взъерепенили гандисты. Далее тянул лямку в казачьем полку кавалерийской кавказской дивизии, что воевала под Ведено против немирных ичкерийцев, опять-таки снабженных брито-индийским оружием. Там получил отметину от пули из браунинга. И вот уже год, как я в казачьем полку второй гвардейской кавалерийской дивизии. В составе группы армий «Юг» она прошла с боями из Семипалатинска до Пянджа и сейчас пробивается через Бадахшан в брито-индийский Кафиристан, нацеливаясь на центральную Индию с севера. Сегодня я в разведку ходил. Но, если я ходил в разведку, то где тогда мои товарищи, где оружие?

– Ну-ка, руки исправно вверху держи и не балуй тут, – сказал стоящий передо мной казак. – Господин урядник, кажись, шпиена поймал.

Ага, вспомнил пароль. Был он означен в том самом пакете, где задание лежало. «Афанасий Никитин».

– Афанасий Никитин. Говорил же, что меня контузило. Урядник, смягчившись, велел казаку, державшему меня под прицелом:

– Пантелеев, сопроводи господина есаула до штаба. Ему и в самом деле что-то на голову упало.

Вот и конец блужданиям. Я с сопроводителем поднялся на вершину холма и стал спускаться в соседнюю долину. На склонах и в низине везде располагались войска. Я быстро узнавал их. Отборное воинство империи: первый корпус группы армий «Юг».

На склонах стояли бивуаки гренадерских полков, ниже конногвардейцы седлали своих холеных коней. Еще ниже белыми цветами раскинулись шатры второй гвардейской пехотной дивизии. А дальше полоскались на ветру штандарты финляндского батальона, далеко же занесло от родных шхер крепышей-чухонцев. Рядом с ними—лейб-гвардии атаманский полк, вон примечаю бунчук, а рядом гарцуют мощные караковые и буланые кони. Не сразу и поверишь, что атаманцы забрались в этакую пустынь. Чуть выше располагалась гренадерская артиллерийская бригада, ее гаубицы и вели сейчас обстрел. Вот у них разорвался вражеский снаряд, принеся злосчастье. Было видно, как подбегают сноровистые санитары к раскиданным возле воронки телам. Тянется на высоту конно-горная батарея. Поднимаются по тропам, скапливаются на вершине егеря и донские казаки. Кажется, готовится наступление корпуса через соседнюю долину – на ту самую господствующую кручу, с которой ведут обстрел гандисты.

Казак Пантелеев довел меня до штабной палатки.

– Дальше вы, ваше благородие, сами. Голова-то ничего теперича?

– Теперича это не голова, а чугунный котел. Ему – ничего. В палатке меня ждал войсковой старшина.

– Ну, наконец-то, и вы, есаул. Вахмистр Келарев и хорунжий Иловайский давно уже вернулись.

– Они живы… то есть здоровы?

– Не извольте волноваться, живы-здоровы, только вот переживали, что потеряли вас на западном склоне. Так, что вам угодно сообщить?

– Я хотел доложить… что на западном склоне есть проход, сквозной. Мы могли бы атаковать противника с неожиданной стороны.

– Позвольте усомниться. Вы что, там действительно прошли?

Как же ответить? Это было в другой жизни.

– Мне кажется, необходимо повторить разведку, господин войсковой старшина.

– А у нас на это времени нет, ставка требует начала наступления. У них свои расчеты. Так что возвращайтесь в свою сотню.

Когда я вернулся к своим, у меня и пары минут не было, чтобы пообщаться с Келаревым и Иловайским. По телефону поступил приказ из штаба: «По коням».

Противник нас заметил, когда мы еще переваливали через высоту, поэтому стал «привечать» шрапнелью, правда с недолетом. А в долине нас ждали пулеметы. Когда до врага осталось с полверсты, кони пошли рысью, однако разрывы снарядов и пулеметные плети вовсю уже секли и драли нас.

Я уже вижу усы и бороды вражеских артиллеристов, значит, пора.

– Взводными колоннами – марш.

А когда перестали прикрывать нас хилые деревца, то клинком показал, чтобы сотня рассыпалась.

– Пики к бою, шашки вон, в атаку – марш.

И конная лава пошла наметом. Ветер словно раздувал меня и исторгался назад ревом ярости. Я видел, что стальной ветер кромсает кавалерию, слышал, как вопит сам воздух, рассекаемый пулями и шашками. Не знаю, сколько наших уцелело, когда мы доскакали до вражеских линий, но ярости накопилось в нас предостаточно. Рубанул я с длинным потягом – и клинок развалил кости пулеметчика. Еще раз опустил клинок и раскупорил чей-то шлем вместе с черепом. И пошла жатва, казаки начали рубить вражескую пехоту, бросившуюся бежать из неглубоких окопов.

В уши ворвался нарастающий визг. На нас, вниз по склону, неслась брито-индийская кавалерия под знаменами со свастикой, тьма-тьмущая.

Их передняя цепь ощерилась пиками, одно острие направилось прямо мне в грудь – едва успел отклонить древко ударом клинка. Вражеский кавалеристсикх отбросил пику, быстро развернул коня и снова наехал на меня. Я сделал ложное движение, как будто для удара сверху, но закрутил клинок и кольнул неприятеля под черную бороду. Из пробитого горла хлестнул прямо в меня фонтанчик крови.

А потом напало на меня еще двое в красных тюрбанах. Одного я ссадил выстрелом в лоб, другой сам ударил в меня из длинноствольного револьвера. Конь мой взвился на дыбы и заслонил от пули, но затем рухнул вместе со мной. Заслонил он меня и второй раз, когда я стрелял по второму вражескому кавалеристу – тюрбан был хорошей мишенью.

С трудом я освободился от стремян и мертвой конской туши, еле встал на ноги… и вовремя обернулся. Еще один! Оскаленный рот хрипит, а глаза белые… как у Зегерса. Свистит его кривой клинок, который я пытаюсь отбить своей шашкой. От стали летят осколки, отдача ударяет в грудь. Хватаю противника за запястье опустившейся руки и дергаю вниз. Он не падает, но склоняется достаточно низко, чтобы я мог ударить его кинжалом, добытым когда-то в Ичкерии.

Конь уволакивает тело врага – нога его запуталась в стременах. И более никого вокруг. Не видать ни своих, ни чужих. Только дым, сгущенный пылью, стелется над землей. Надо отступать, или же мы заняли позицию? Не замечаю ни одного живого человека, ни русского, ни гандиста поблизости, лишь мечутся и храпят осиротевшие кони без седоков.

Затем земля вздыбилась рядом со мной, но звук не успел достичь моих ушей. Что-то важное и непонятное произошло раньше. Жизнь моя вновь превратилась в клубок пульсирующих нитей. Я ухватился за одну из них, а потом свет подхватил меня и понес к зареву нового мира.

3

Накрапывал мелкий дождик. Набирал силу ветерок, зябь кралась по спине. Я оперся на руки, потом с тяжким кряхтением поднялся на колени, покачиваясь, словно пьяный. И наконец встал в полный рост. Вокруг была все та же долина, затерявшаяся среди гор Бадахшана. Только ни храпящих очумевших лошадей, ни разбитых орудий, ни трупов в разодранных и окровавленных гимнастерках. Не слышно ни орудийного грохота, ни пулеметного тарахтения. Под низким набрякшим небом не свистит шрапнель. Долина показалась мне более зеленой и ровной, чем раньше – словно и не было здесь артиллерийской пахоты.

Сколько же я пролежал и куда ушли войска? Что-то непривычно давило на горло. На мне был длинный высоко застегивающийся халат. На голове – круглая шапочка, ноги вдеты в войлочные сапоги. Это что за азиатский наряд? Подобную одежку я видел только на важных монголах, которые проезжали через нашу губернию в сторону Москвы… Куда же ушли войска, где моя сотня, почему не работает артиллерия?

А на какие улусы делилась империя монголов после кончины хана Чингиса? Хорошо, буду ставить себе нелепые вопросы и неправильно на них отвечать – иногда это полезно для снятия напряжения. Вот иду и задаю себе дурацкие вопросы. Иду на восток, потому что все равно не знаю, куда идти, а великие путешественники всегда шли на восток.

Хубилаев улус в Китае и Монголии, улус Чагатая в Центральной Азии, улус Хулагу в Азии Передней и улус Джучи, простиравшийся на южную Сибирь и часть Руси. А Батый – у него что, не было даже своего улуса? Бедный неприкаянный Батый. И куда он пошел с Субудаем и Бурундаем после разорения Руси? Кажется, еще разбил европейское рыцарство на границе Польши и Германии, а потом ему надоело побеждать, и он вернулся к своей бабушке в Каракорум.

Уже версту я одолел, а все меня Батый не отпускает. Почему он после погрома Руси не отправился дальше, вглубь Европы, коли никто ему всерьез противостоять не мог? Почему все только нам, русакам – и монгольские набеги, и татарские баскаки, и Неврюева рать, и Дюденево разорение.[3]

За большой черной глыбой нашел я сивую вьючную лошадь с фуражными торбами по бокам и большим туго набитым мешком, прихваченным ремнями к ее спине. Надобно посмотреть. Отвязав мешок, уронил его на землю – а он как завопит! Никак человек внутри, и глотка у него луженая.

Человек оказался женщиной слабого телосложения, да еще со связанными руками. Выудил я из-за пояса кривой нож и перерезал веревку, ожидая благодарствия за избавление от пут.

Освободившимися руками женщина слабого телосложения сразу ударила меня по физиономии, едва глаз не вышибла. Вот так благодарствие – второй раз не надо. Пока я в чувство приходил, она куда-то бросилась, между камней петляя, подобно напуганному зайцу.

Ну, сейчас тебя! Срезал путь, перемахнувши через каменную кучу, догнал. Пришлось и кулаком даму гвоздануть, чтоб не вонзила острую свою коленку мне в чресла. Отведав моего кулака, упала бедная ничком, а я ремень приготовил, чтобы снова ей руки связать. И тут молвит она голосом тихим и мирным:

– Полно, не сбегу я от вас, господин.

Одежда азиатская, но чертами лица – уроженка Запада, а говорит на языке… Тартара. В голове у меня словно вскипело все, и я стал вспоминать.

В 6750 году от сотворения мира перенес лютый хан Батый свое становище на развалины города Парижа и назвал оное – Сарай. Кочевые же аилы разбрелись по полям Прованса, Лангедока и лугам прирейнским. Была Европа да кончилась, стал вместо нее Тартар, и жители ее теперь были тартары.

Минуло сто лет, и потомок батыев Булат, прославленный как Синяя Борода, не признавши власть Великого Хана Монголов, что сидел в Каракоруме, объявил себя владыкою Тартара. Триста лет еще Тартар служил местом кочевий, ибо тартары поля затаптывали, городовые стены срывали, деревни и замки ровняли с землей, леса выжигали, обращая в степь, всех непокорных мужеского рода убивали нещадно, а женский род умыкали в свои кибитки. Но умножились тартары в числе, и земли уже не хватало для пастбищ. Мурзы и беки сажать стали «карасу»[4] на свою землю, чтобы утруждались те земледелием, платя ясак и прочие подати. Тартар разбился на множество улусов, ханств, эмиратов и султанатов, среди которых засиял Франгыстан.

И воспользовалось усобицей в Тартаре прежде неприметное Московское княжество, единственное место на всем свете белом, где сохранилась, просиянна, Вера Христова, и где по сей день пребывают святые престолы папы римского и патриарха константинопольского. Княжество, укрываясь за лесами от тартаров и монголов, стало преуспевать и земли свои ширить, покоряя мечом ханства и эмираты окрест себя.

Но родился под кровавой звездой в сердцевине Тартара султан Виллизад, злочестивый и жестокий. Оный правитель стал править во Франгыстане, скрепил под своей мощной рукой все западные улусы и начал приготовляться к великому походу на княжество Московское. Попутно сей Виллизад запросил помощи у Монголистана, чтобы ударил оный со своей стороны на Москву. И за то султан собрался одарить Великого Хана Монгов, поскольку без подарков богатых на Востоке ничто не делается. Должен был прислать султан и злата, и серебра, и изделий искусных. И прелестниц светлоглазых обещал он прислать сластолюбивому Великому Хану и его воинам.

Тогда замыслил мудрый московский князь стравить султана с Монголистаном. Потому пошел на хитрость: послал человека к Великому Хану – отвезти ему подложную грамоту-ясу султана. А в той грамоте черным по белому было писано, что хочет Виллизад взять рукой мощной все земли мира и распространить Тартар от одного великого океана до другого великого океана, понеже он есть самый прямой потомок Чингиса, Бодончара и Небесного света, а в прочих ханах течет собачья кровь.

Подложная грамота смотрелась яко настоящая, потому что скреплялась она подлинной печатью Виллизада, что была выкрадена московским лазутчиком из султанского дворца.

А еще велел князь московский своему лазутчику похитить в Тартаре упыря женского пола и такоже доставить к великому хану, дабы знал тот, каковых «прелестниц» подарит ему и его воинам султан Виллизад, коварно втираясь в дружбу.

Погоди. Это же я – казак Сенцов, лазутчик, должен доставить Великому Хану подложную грамоту и упыря. А назовусь я ему мурзой Ахматом из Тартара. С грамотой как будто все в порядке, только найти ее еще надобно, она же в седельной суме, а сума на лошадке Каурке, а Каурка черт те знает где. Но что с девкой-то из мешка делать? Упырь ли она всамделишный или недоразумение случилось?..

– Так что за расправу кулачную прости, – говорю я ей, – но постарайся быть послушной и радивой, тогда и будет тебе хорошо. А сперва нам с тобой лошадей собрать надо. За вьючной вернуться и ездовую сыскать.

Встала она и пошла следом, послушная и радивая, только вот вопрос каверзный задала:

– А почто, тать ты окаянный, выкрал деву благодородную?

– Не вижу благородной девы.

– Я, Гюль де Шуазель – дочь эмира Саламбека де Шуазеля.

– Было известие, что в женской башне у эмира Саламбека живет ведьма, исчадие шайтана Иблиса. Ее я и выкрал. Однако и ошибка могла случится… ну, поскольку темно было в башне, тьма кромешная.

– Ошибка случилась! И ты молвишь это так спокойно? – голос Гюль стал визгливо-птичьим. – И где я оказалась из-за твоей «ошибки»?

– Мы на высотах Бадахшана, что неподалеку от Индийских земель.

– Индийских земель? Где под ногами лежат яхонты и обитают песьеголовые люди?

– Ты еще забыла про людей совсем без головы.

Она прилежно зарыдала, прижавши щеку к мрачному граниту скалы. Вьючная лошадка с удивлением скосила свой сиреневый глаз.

Каурка лишь к полудню нашелся, когда солнце вовсю напекло камни, среди коих пытался он вкусить травинки. Перво-наперво проверил я, на месте ли подложная грамота в седельной суме. Потом вьючную лошадь оседлал для пленницы, дабы облегчить ей тяготы пути. Едва затянул подпругу, как девица взлетела в седло Сивки и схватила камчу. Да только поводья уже лежали в моих руках, со мной не выйдет шутить. Привязал я Сивку к седлу Каурки и повел их в гору.

– А я туда не желаю, – сказала плаксиво Гюль.

– И я не желаю туда. Мы все не желаем.

Однако, покорив Индийскую землю, идет Великий Хан походом на север. И мне надо во что бы то ни стало остановить его, подумал я.

Путь наш пролегал теперь по самому краю ущелья. Вдруг толкнул меня Сивка, сшибся камень под моей ногой, я и вздохнуть не успел, как повис над глубоким обрывом, держась за поводья. А лошаденка хлипкая, давно силы порастратившая, и копыта у нее скользят на щебне. Как сверзится Сивка, так и Каурка не выдержит, упадет вместе с девкой.

– Живи как-нибудь, – крикнул я ей и отпустил поводья. Не слетел отвесно вниз навстречу дну, а заскользил по склону. Но таково лишь мучительнее было. Острые каменья кромсали халат, бешмет и рубаху, добираясь до беззащитного тела. Только чахлое деревцо, проросшее между глыб, задержало меня, прежде чем стряхнуть вниз.

Дно ущелья густо заросло жестколистными смоквами, их ветви смягчили мое падение.

Когда вынул лицо из сухой листвы, то перво-наперво увидал копыта нетерпеливо переступающей лошади. И так она ногами перебирает, что сразу видно – не усталая. Какая же сбруя у нее богатая, самоцветами и позолоченными бляшками украшенная! Чепрак расшит серебром и золотом, стремена серебром окованы, грудь оборонена броней с узорчатой насечкой. Всадник, сидящий на лошади, изряден телом и облачен в красивый доспех из подвижных пластин, именуемый «четыре зерцала».

Иного оружия, кроме осыпанного драгоценностями кинжала и небольшой булавы, у всадника нет, будто полагается на какую-то иную защиту. А личина шлема у него поднята, отчего виден нос с хищно вырезанными ноздрями и большие раскосые глаза. И нет благолепия на челе его, чем он разнится весьма с моим князем.

Знатен был сей всадник, и окружала его большая вельможная свита. Вся в богатых доспехах с золотой насечкой и шишаках с красными яловцами наверху. За свитой стояла дружина конных латников с длинными пиками.

Отчего-то взбрело мне сейчас в голову словцо «пулемет». Хоть и забыл я, что оно означает, однако почувствовал полезность этого пулемета при встрече с таковой силищей.

– Что-то пало на землю перед носом моего коня. Наверное, слива, – молвил знатный всадник.

Кто-то из свиты крикнул мне:

– Перед тобой нойон Джебе, темник, правая рука и младший брат Великого Хана, да хранит его Небесная Сила и милость Аллаха.

– Аллах всемилостивый, сохрани владыку Джебе, дай здоровья его жилам и членам, пусть украшает Монголистан во веки веков, яко яркая звезда. Да примет великий владыка то, что я доставил ему издалека.

– И что же ты доставил мне издалека? Сундук, набитый брильянтам, яхонтами и другими драгоценными каменьями?

– У раба Твоего Могущества есть многозначительные сведения о тайных желаниях и намерениях султана Франгыстана. Господин, прошу, выслушай меня с благоволением. Султан Виллизад, ложно прося союза, подлинно готовит нападение на Великого Хана и объявляет себя единственным наследником Чингиса и Бодончара. Да сгорит мой дед в могиле, коли я солгал.

Нойон Джебе сразу помрачнел, и из глаз его выглянула смерть.

– Я сейчас велю рассечь тебя, аспид, на сто равных частей. – сказал нойон.

Сто частей, почему так много? И можно не сомневаться, что будут они действительно равными – палачи в восточных улусах знают свое дело.

– Что ты, червь, можешь показать в подтверждение своих дерзких слов?

– Прости меня, великодушный владыка, но сейчас ничего. Мне нужно найти своего коня, а в его седельной суме лежит яса султана Виллизада. Еще потерялась ведьма, дочь Иблиса, одна из тех, коими владыка Франгыстана хочет прельстить ваших нукеров.

– А парочка джиннов у тебя не потерялась? – по мясистому лицу нойона, как ящерица, поползла усмешка.

– Повели, господин, обыскать местность над этим ущельем.

– Ты мне приказываешь, собачий кал? Значит, это я теперь недостойный раб, а ты мой господин?

Ближний к нойону воин потянул кривой широкий клинок из ножен. Уже окрылилась душа моя, готовясь отлететь – молитесь за нее, святые заступники. А я ведь с самой Пасхи не исповедался, не постился, ел пищу срамную…

Булатный клинок охотно вышел из устья ножен. Нукер улыбнулся, показывая, чтоб я не боялся – он убьет меня быстро.

– Вы, восточные монголы, заносчивые и высокомерные нравом. Никогда вам не совладать с султаном Виллиза-дом, – дерзко заговорил я, понимая, что, скорее всего, обрекаю себя на страшные пытки: медленное раздавливание камнями, скармливание крысам или раздирание железными крючьями.

Джебе-нойон раздул ноздри.

– Что ты хочешь сказать, червь?

– И самый приближенный к тебе воин, о могучий повелитель, не выстоит в бою против меня, простого ратника из западных улусов.

Нойон куснул губу, видимо, от избытка гнева, и что-то приказал воину, уже обнажившему клинок. Тот покинул седло своего рослого коня и встал на землю, играя могучими мышцами.

– Осилишь моего батыра в поединке – значит, Аллах благоволит тебе. Тогда велю я обыскать здесь каждую щель и рытвинку, – сказал нойон. – А не осилишь – мои воины сдерут с тебя кожу: вначале с рук, потом с ног, потом со спины и так далее. Понял, да?

– Чем же мне сражаться, господин?

– Коли ты простой ратник, так бейся дубиной.

И мне швырнули в руки ствол тощенького деревца, какое только что срубили секирой.

– Тебе жить не больше того времени, что потребуется птичке погадить, – шепнула мне какая-то ехидна из числа свиты.

Уже первые удары неприятеля выказали руку опытного бойца, твердую и сноровистую. Бились мы подле самой стены ущелья. Воин монгольский рыкал как пардус голодный и пытался загнать меня к крутояру, чтобы не смог я махать своей жердью. Я же, милостью божьей, несколько раз проскакивал у него под рукой. Если бы не смех свитских, наверное, подождал бы воин, пока ослабею я.

Но поторопился монгол и, резко шагнув вперед, нанес прямой удар. Отклонил я его клинок, и оказался он столь близко, что горячая его слюна брызнула мне на лицо. Ухватил я его за выставленную вперед правую руку, дернул к себе. Отчаянно так дернул и, подставив бедро, приемом горицкой борьбы оторвал монгола от земли да и направил в скалу. Батыр, ударившись о камень, словно птица с лету, стал тихим и безвредным.

– Удачлив ты в бою, – сказал недовольный нойон, – но только знаешь ли ты, что на каждого вашего воина приходится по двое наших? Ведь в восточных улусах мужчины нетерпеливы, как козлы, а женщины плодовиты, будто кошки.

Джебе махнул рукой, и всадники разъехались в стороны, открыв путь огромному пешему воину с секирой. В белых нездешних глазах гиганта читалось желание изрубить меня на малые кусочки. Он выставил одну ногу вперед – толста та была настолько, что похожа на ствол древесный – засим отклонил широкое туловище чуть назад, и яростная секира рассекла воздух справа налево и слева направо. Затрепетало тут мое сердце, убоялся я и зашатался от страха.

– Ты проживешь не больше того времени, что требуется собаке пролаять, – опять шепнула ехидна из числа свитских вельмож.

Неожиданно раздался шум и топот конских копыт. Несколько монгольских всадников, видимо, из дозорного разъезда, подскакали к нойону, а с собой вели они двух моих лошадей. Через луку седла у одного нукера была перекинута Гюль де Шуазель.

Я подскочил к Каурке и выхватил из седельной сумки грамоту, чтобы немедленно вручить ее нойону. Он прочел ее сам, без помощи слуг, и губы его почти не шевелились при чтении.

– Сочтем, что ты оказал нам услугу великую, – сказал Джебе, оторвав глаза от свитка, и поискал взглядом девицу. – Ну-ка, покажите ее.

Один из нукеров тотчас сбросил Гюль на землю, другой поставил на ноги.

Губы нойона скривились, показывая пренебрежение к чахлым прелестям Гюль.

– Нехороша и противна. Чем прельщать-то будет? Пусть покажет нам сейчас свое злое искусство.

– О, милостивый господин, силы зла просыпаются в ней только с приходом тьмы.

– Тогда разделит ночь вот с ним. – Джебе ткнул пальцем, украшенном многими перстнями, в воина-гиганта. – Славен он подвигами ратными на поле, пусть теперь на ложе посражается. Коли все случится сообразно твоим словам, отпущу я тебя, а ее казню злой смертью, разорву конями на части. Если не случится – подохнешь вместе с ней.

– Господин, когда правдивость моя подтверждение получит, вели отпустить ее со мной вместе.

– Ай, какой добрый, – причмокнул нойон. – Хорошо, ты станешь пищей для упыря.

А у девицы очи ясные, невинные, словно бы укоряющие, и лик будто ангельский. Ну какой из нее упырь?

– Сейчас садись, посланец, на свежего коня. А воин, которого ты посрамил, следом побежит, как собака, – велел нойон. – Девицу же возьмет тот, кто проведет с ней ночь жаркую и битву любовную.

Вслед за свитой нойона выехал я из зеленого ущелья на каменистую равнину, знойную и скучную. Здесь бодрые кони пошли рысью. Солнце было еще высоко, когда серая пустыня неожиданно расцветилась разной пестротой. Как будто зверь огромный перевернулся на лысую спину и показал клочковатый живот. Не сразу и поймешь, что это шатры, юрты, кибитки, стоит здесь станом войско великое. Когда подъехали ближе, уже завечерело, и весь стан озарился огнями кострищ и факелов, а некоторые шатры оказались высокие и просторные, как терема.

Более я Гюль в тот день не видел – ее забрал ее в свою юрту гигант с секирой.

А меня два воина взяли за руки и сбросили в яму глубокую, в земле посидеть. Никто яму не сторожил, впрочем, и выбраться из нее не было возможным.

Ближе к утру холод схватил меня за каждую жилку, за каждую косточку, и всякая внутренность будто заледенела. Но с зарею в яму опустился сыромятный ремень, и по нему выполз я наружу. За краем поджидало меня несколько нукеров с лицами, выражающими пока неведомую мне волю властелина. Не знал я, что мне сейчас уготовано, останется ли моя голова сидеть на плечах, ино покатится горемычная – окроплять кровью бесплодные камни.

Мимо затухающих костров и спящих еще воинов проведен я был до края стана, где стоял зоркий дозор. Там били копытами и махали хвостами мои лошади, отдохнувшие и сытые – на Сивке сидела девица де Шуазель. Узнал я ее по хрупким плечам, хотя лицо было закрыто тканью. Поскорее взобрался я в седло своего верного Каурки.

– Дочь Иблиса высосала из батыра все соки. После умертвия стал он похож на дохлую ящерицу, зеленый и сморщенный, – сказал с уважением в голосе один из воинов. – Наши старухи растирали его мазями и поливали снадобьями, но дух жизни уже не вернулся в его жилы и члены. Не смогли они сыскать и отверстия, через которые дочь Иблиса нашла вход в тело батыра. Неужели в западных улусах все девы и женщины подобны ей?

– Остальные девы и жены еще хуже – их злые свойства не дремлют даже при свете дня.

Воины сопроводили нас до края долины, а дальше, через ущелье, мы отправились одни. Спутница была молчалива и лишь иногда поворачивала голову в мою сторону.

Наконец Гюль открыла лицо и сказала:

– Устроим же привал, и я залатаю твою одежду, витязь в драном халате.

Кони еще свежие, отъехали мы от ханского стана недалеко, но и в драном халате ехать мурзе неприлично.

– Ты убила его? – спросил я Гюль.

– Я защитила свое целомудрие, – сказала девица, вправляя нить в большую костяную иглу. – Когда-то нукеры Бату-хана спалили и разрушили Париж, Орлеан, Нант, Бордо и Лион, они истребляли всех франков мужеского пола, но предпочитали франкских жен всадницам-тартаркам. И если от всего народа остаются одни женщины, то какое вооружение у них будет, какие средства борьбы?

Гюль де Шуазель придвинулась ко мне теснее.

– Они рожали и растили детей. Учили их старому франкскому языку и старой вере, учили притворяться, скрывать язык и веру. Если же муж-тартар заподозривал неладное, то как ты думаешь, что происходило? Он умирал, потому что пищу ему готовил враг и делил с ним ложе тоже враг.

Гюль приникла ко мне.

Стало покойно, потом хорошо, сладко, а затем… как будто в меня вошла ее игла, пронзила до самого сердца. Распростерся я на земле, а из сердца вытекала моя жизнь. Опустилась холодная тьма.

– Жертва должна быть принесена, таков наш договор с владыками судеб. Скоро погибнет султан Виллизад. Франгыстана больше нет. Есть только Belle France. Vive la France![5]

Мгла уничтожила звуки и краски. Осталась лишь одна светоносная ниточка…

4

Я проснулся от стужи. И сразу взбрыкнул зубами. Ни халата, ни бешмета, ни даже шароваров – все уперла проклятая девка.

По щебенистой земле поземка вьется. Ледяная крупа в лицо бьет, я губы поджимаю, чтобы не рассекло до крови. Полмира прошел, а теперь пропадаю ни за грош. И ведь знал правду про эту Гюль, а чарам поддался.

Тридцать шагов сделал из упорства и все, ноги закостенели, не несут меня, уронили в ледяную крошку. В последнем усилии отжался я от мерзлой земли и понял – не встать уже.

И хоть помирать пора, а смотрю – на руках какой-то серый налет. Не изморозь, более на плесень похоже. Батюшки, да эта плесень на все тело простерлась!

Попытался я ее на запястье отскоблить. Ничего не вышло, да только потеплело враз, просто жаром меня обдало, как из печки. И тут слова вспомнились – «квазиживой биополимерный комбинезон». Странные слова. Но от ледяной смерти я избавился, поэтому стал мечтать о еде, вкусной и невкусной, любой. Когда я уже весь истомился от голодных мечтаний, прямо перед моими глазами слова возникли огненные: «Первый виртуальный экран. Приоритетное сообщение: содержание глюкозы ниже нормы, катаболиты в крови – превышены пороговые значения». Что это? Бесы зловредные? А на мне и креста нет.

«Первый виртуальный экран. Приоритетное сообщение: сигнал бедствия передан, сигнал принят с подтверждением через 0,3 секунды. Время прибытия спасательного средства в диапазоне пятнадцать минут. Для облегчения поиска по маяку оставайтесь на месте».

Из-за скалы выплыло темное пятно. Оно повисло над моей головой и вдруг меня накрыл ослепительный конус света, потом сверху упал хобот, с клейкими лепестками на конце. Пятно уцепило меня этим «хоботом» и резко потянуло вверх, да так, что мои потроха чуть внизу не остались.

И вот я внутри пятна. Стало быть не пятно это, а воздушный корабль. Вокруг с полдесятка мужиков, покрытых той же самой «квазиживой» плесенью, что и я, только зеленой. А помимо плесени на них были еще зеленые береты.

Тот, что с тремя крупными звездами на берете, – видимо, главный.

– Я – командир корабля капитан-лейтенант Келарев, – говорит он. – Судя по параметрам сигнала с вашего маяка, вы имеет отношение к нашей военной разведке. Остальное неясно. Начнем с начала. Ваша фамилия, звание, воинская часть?

Люди тут серьезные и отвечать надо серьезно. А у меня в голове царит кавардак. Перед внутренним взором появляется то перестрелка с интернационалистами на Бадахшане, то прорыв в тыл брито-индийских войск у Пешавара, то ледовое побоище на Чудском озере, когда западные тартары были разбиты нашими ратниками. Еще как будто припоминаю наступление отрядов атамана Дутова на Астрахань, переход гвардейского казачьего полка через Гиндукуш и погоню московской конницы за монголами – они уводили полоняников по рязанскому шляху…

– Меня зовут Сенцов, – отозвался я.

– Тестирующая система, проверить поступивший живой объект на заражение, – распорядился командир. – Лейтенант Пантелеев, займитесь анализом данных.

Ко мне подкатился цилиндр и, раскрывшись, словно цветок, образовал кресло с подлокотниками и подголовником. Я не заметил никаких движущихся частей, соединений, стыков, отдельных деталей. Цилиндр, превратившийся в кресло, состоял из одного куска изменчивого вещества. Делать нечего, уселся я в это чертово кресло, ожидая, что сейчас оно меня схватит и начнет выдавливать признательные показания. Ничего такого не случилось. Кресло лишь выпустило несколько «щупальцев», которые стали исполнять возле моих висков змеиный танец.

Ну, попляшите, милые, а я пока посплю часок… В голову вдруг какая-то ясность пришла. А потом хлынул поток воспоминаний, быстрый, неудержимый – словно из полной бочки выбили пробку. Так я познакомился с событиями собственной жизни.

Я родился в старинном городе Тьмутаракань. Сразу после рождения был записан в национальную казачью гвардию, поскольку предки мои вместе с атаманом Дежневым осваивали Аляску и Калифорнию.

Ученые тогда говорили, что России крупно повезло в историческом плане. В то время как Западная Европа была на задворках, через нашу страну проходил балтийско-черноморский и балтийско-каспийский пути. Мы всего лишь раз попали под мощный удар – когда в тринадцатом веке явился из глубины степей хан Батый со своей ордой. Но князь Александр Ярославич, собрав в кулак доселе разрозненные силы русских, разгромил монголов под городом Козельском и сжег их осадные орудия греческим огнем. Мы снова восстановили контроль над важнейшими торговыми путями и раньше всех европейцев проникли в Китай и Индию. Ресурсы Востока способствовали нашей индустриальной революции. Когда в Индию и Китай приплыли корабли английской ост-индской компании, там их ждали наши казаки – торгуй, но не балуй. Когда британец приплыл в Африку за рабами для американских плантаций, там уже ждал его казачий урядник: не трожь, не твое, а полезешь – запорю.

У нас на сто лет раньше, чем в Европе, появились паровые машины и механические сеялки, на пятьдесят раньше – электродвигатели и унитазы, на двадцать пять – автомобили и компьютеры. Мы первыми создали квазиживые биополимерные материалы и дальше всех ушли в области молекулярной и кристаллической механики. Этому способствовало наше умение концентрироваться на важнейших направлениях и мобилизовывать свои силы в нужный момент. Благодаря нашему техническому превосходству весь остальной мир охотно превратился в Российское содружество наций, отринув власть транснациональных финансовых воротил.

Но пару десятилетий назад что-то разладилось в оркестре. В нашей стране, как и во всем Содружестве, появилась масса людей, которая упрямо отвергала дисциплину и какой-либо труд. Чтобы не «помогать властям», эти «героические женщины и мужчины» принципиально жили только на социальные пособия, называя себя «борцами за свободу». Но поскольку таких борцов становилось все больше, пособия начали таять. Тогда борцы за свободу занялись изучением нелегального рынка психоделиков и выбросили на него принципиально новый товар. Это были нейроконнекторы и нейрософт – средства прямого подключения к мозгу. Их вводили в организм человека в дисперсном виде, как порошок или коллоидный раствор – применялась и инъекции непосредственно в мозг, через микроиглу. Там эти средства образовывали диффузные структуры, которые распространялись в нервной ткани и внедрялись в нервные центры.

За этими криминальными новациями стояли те самые транснациональные финансовые воротилы, которые были сокрушены Российским содружеством наций.

А потом борцы за свободу совершили то, что привело к падению нашего общества. Они применили дисперсный нейрософт, распыляемый в воздухе. Средства прямого воздействия на мозг распространялись воздушно-капельным путем, словно бубонная чума и грипп-испанка. Проникая в кровь, эти средства вели себя как вирусы, реплицируясь и распространяясь, и в итоге образуя диффузные структуры в мозгу. Как вирусы, воздушно-капельным путем, передавались они от человека к человеку. У «борцов» это называлось «эпидемией свободы».

«Заражение свободой» я изучил на собственной шкуре. И это было похуже, чем получить финку в живот, пулю или осколок.

Человек, вдохнувший дисперсный нейрософт, сперва начинал видеть особые сны. Эти сны были слепками с реальности, только в них человек становился хладнокровной рептилией. А когда он просыпался, то был уже не такой, как прежде. Исчезали все прежние привязанности, к родителям, к детям, к родине, чувство долга, понимание, что можно, и что нельзя. Теперь человек чувствовал только обиду – ему не дали всего, что ему положено.

Наши враги называли это состояние «духовной свободой». А на самом деле диффузный нейрософт, поразивший мозг, возбуждал затылочные его доли, доставшиеся нам от времени динозавров. Проснувшаяся в человеке рептилия хотела только удовлетворения своих желаний. Главным словом теперь было «хочу».

После заражения дисперсным нейрософтом у вас имелась лишь одна неделя, чтобы избавиться от него при помощи интракорпоральных «чистильщиков». Я решился на эту болезненную процедуру, и армия микромашин прошлась по моему мозгу, уничтожая своими мечами-энзимами элементы нейрософта. Но я скорее оказался исключением.

Рептилией быть хорошо и приятно – так показалось очень многим.

Они называли себя красиво – «инакомыслящие», «свободные люди». Ну, а мы их—Ящерами, чтобы не забывать о сути.

Ящеры шастали по домам в роли бродячих проповедников, вещая о приходе новой реальности и закате старого мира, заодно проверяя, кто из обывателей уже заражен нейрософтом и готов к восприятию «свежих идей».

Если вы спускали Ящера с лестницы, то на следующую ночь дома вас могли ждать большие неприятности. Например, ядовитые пиявки, снабженные примитивным нейрософтом для выполнения одной-единственной программы – кусать. Так что при виде проповедников в любом случае у вас на лице появлялась заискивающая улыбка.

Ящеры мало-помалу захватывали городские кварталы, подземные коммуникации, подвалы и чердаки. Полицейские и военные операции против Ящеров редко приводили к успеху, ведь у них везде были агенты – люди, вольно или невольно подвергшиеся нейропрограммированию. С ними оказалась повязана куча свободолюбцев, требовавших «прекращения репрессий». Жесткая борьба против Ящеров вызывала осуждающий вой в прессе и склоки в политической верхушке. А потом пришел день, когда вдруг рухнула мировая финансовая система, потому что банкиры и клерки всего мира оказались заражены нейрософтом. Когда эта система заработала снова – мир уже подчинялся Ящерам…

Ящерам не надо было собираться толпой, они и так всегда были вместе – соединенные нейрософтом и коммуникационными сетями, что базировались на пылевых носителях.

Каждую неделю у Ящеров менялся «тренд». Вместе с ним они меняли партнеров, виды полового удовлетворения, наружность, расположение гениталий, стиль одежды и мебели – хотя мне они запомнились по стилю японской «манги».

Их тела стали биоконструкторами. Геночипы превратили их в гермафродитов. Таких гермафродитов не придумал не один фантаст. Экс-женщины были снабжены яйцекладом, с помощью которого они могли извергать оплодотворенные и неоплодтворенные яйцеклетки в брюшную полость экс-мужчин, где из утолщения толстого кишечника была образована матка…

Под Ящеров подстраивались СМИ, называя это «политкор-ректностью». Ученые переписали под них историю, которая стала теперь историей борьбы свободолюбивых Ящеров против тирании. Все фабрики и заводы мира работали на Ящеров – у них ведь был такой разнообразный, обширный, платежоспо-собный спрос. Банки выдавали им любые кредиты. Любой политик, от махараджи до премьер-министра, делал только то, что хотели Ящеры. Литературные негры писали от их имени романы и сценарии, режиссеры чутко улавливали в этих сценариях «дух перемен».

Тот, кто не хотел работать на Ящеров, просто исчезал – абсолютно бесследно, будто проваливался в преисподнюю, словно ему не было места на этом свете.

А когда Ящеров стало слишком много, и мир уже не мог удовлетворить все их желания, начали исчезать и они.

Закрывались заводы и университеты, поля зарастали сорняками, на месте супермаркетов оставались только тлеющие груды бесполезных вещей. Мир обезлюдел. На место людей, самолетов, автомобилей приходили странные объекты. Они были известны человечеству уже много тысячелетий. Раньше их называли летающими змеями и драконами, позднее – летающими тарелками и НЛО. Люди исчезали, падало поголовье Ящеров, а число странных объектов увеличилось на порядки и продолжало расти и множиться.

Уцелеть можно было только в самых заброшенных уголках мира на Тянь-Шане, в Андах и Гималаях, в Бадахшане… Ученые, продолжавшие работать в горных кишлаках, дали странным объектам другое название – «дырки». Согласно «теории дырок» любой высокоорганизованный объект принадлежит сразу нескольким мирам. Это наиболее выгодная схема существования сложной материи – с точки зрения устойчивости. Такая схема гарантирует, что энергия, потраченная на превращение примитивной материи в сложную, не была израсходована напрасно. Но если какой-то мир уже не поддерживает устойчивость высокоорганизованного объекта, этот объект перестает ему принадлежать. Сразу, рывком. На его месте образуется «дырка»…

– Капитан, с вероятностью 0,91 можно утверждать, что этот живой объект заражен. Анализ электрической активности мозга показал следы диффузного нейрософта, – объявил Пантелеев.

– Значит, Ящер. Мне этот тип сразу не понравился, – задумчиво произнес капитан-лейтенант. Наверное, он решал – пристрелить меня или выбросить за борт.

– Проверьте своих людей, – сказал я.

– Что? – командир подошел ко мне вплотную. Я подумал, что капитан-лейтенант сейчас меня ударит, но он только спросил:

– Как я должен их проверить?

– Проверьте их точно так же, как и меня. Командир корабля неожиданно согласился.

– Это естественная мысль…

– Обнаружены низколетящие цели!. Азимут двести восемьдесят, угол двадцать, дистанция сорок, – доложила система слежения мягким девичьим голосом. Рубка сразу заполнилась людьми, а система визуализации создала десятки виртуальных экранов. «Низколетящие цели» были показаны на них во всех ракурсах. Плоские, похожие на голову кобры, с цилиндрическим утолщением посередине.

Эти «кобры» перемещались как будто бессмысленно, но при этом быстро приближаясь к нам.

Кто-то из экипажа спросил густым тревожным голосом:

– Командир, почему мы не атакуем? Давайте жахнем ракетами левого борта.

Капитан-лейтенант Келарев отозвался лишь невнятным хмыканьем, но я все уловил. Цели—типичные «странные объекты», стрелять по которым – лишь бездарно расходовать боезапас.

На дистанции в двадцать километров все «кобры» исчезли.

– Вы не забыли про тестирование? – напомнил я командиру корабля.

– Я забываю только то, что нужно забыть, – отозвался капитан-лейтенант, но вызвал тестирующую систему.

– Лейтенант Пантелеев, вы – первый.

Через несколько минут лейтенант посерел. Может, он еще и обделался от страха (этому имелись косвенные признаки). Дотошная тестирующая система показала присутствие у него в мозгу диффузного нейрософта.

– Мне жаль, – рука командира потянулась к кобуре.

– Лучше куда-нибудь заприте Ящера номер два и продолжайте банкет, – торопливо вмешался я. – Главное – уловить тенденцию.

Пантелееву всадили парализующий луч из сквизера и в обмякшем виде отправили в пустой ящик из-под боеприпасов.

Проверка доставила большие неприятности еще двум сержантам, рядовому стрелку и офицеру-штурману, показав у них диффузный нейрософт. Все они были парализованы и загружены в оружейные и боеприпасные ящики.

– Теперь ваша очередь, господин капитан-лейтенант, – сказал я, с трудом удерживая лицевые мышцы от улыбки. – Передайте, пожалуйста, сквизер первому пилоту.

Командир, чувствовалось, что занервничал, хотя и сохранял бронзовую невозмутимость лица.

Суровый тестер показал наличие нейрософта и в его мозгу. Бледность поплыла по щекам капитана-лейтенанта.

– Кто вы? – вдруг спросил он меня.

– Сотник Сенцов. Я не подчиняюсь ни командованию седьмого мобильного дивизиона, ни штабу второй эскадры. Дальнейшие сведения вы можете получить, только связавшись с абонентом 2348 в управлении стратегической разведки.

– Мы не можем связаться с абонентом в управлении стратегической разведки, потому что находимся на боевом патрулировании, – отрезал капитан-лейтенант. – Хорошо, я передам командование кораблем первому пилоту. Пусть он меня парализует, а еще лучше – просто уничтожит.

– В этот момент зрители начинают плакать. Не торопитесь, первый пилот может быть также заражен. А что, если ваша тестирующая система функционирует неправильно? По простому говоря, криво фурычит.

Капитан-лейтенант вместо того, чтобы ухватиться за эту спасительную мысль, еще и запротестовал:

– Не верю. У тестирующей системы многократное дублирование всех схем и программного обеспечения.

– Я имею в виду, что тестирующая система не может понять состояния нашего мозга и считает, что причина этому – диффузный нейрософт. А давайте представим, что в мозгу у меня и у вас есть эти самые «дырки» – зоны, выключенные из нашей реальности, принадлежащие уже другому миру.

– Вы хотите сказать, что мы обречены?

– Я хочу сказать, что всегда есть надежда. Возвращайтесь на базу, командир.

Виртуальные экраны показывали, как корабль стелется над горами, а пилот вместе с бортовым компьютером прокладывает курс по звездам и другим естественным ориентирам – ведь «странные объекты» уничтожили как искусственные спутники Земли, так и наземные навигационные системы. Корабль вдруг устремился прямо к одной из горных вершин Бадахшана, еще секунда – и он врежется в сплошную скальную стену. Я зажмурил глаза, но раскрылся шлюз, мы промчались по тоннелю и опустились на палубу в ангаре размером с три футбольных поля.

Через час вместе с директором стратегической разведки полковником Суздальцевым и другими высокопоставленными персонами я находился в кабинете председателя Российского содружества наций, господина Иловайского.

Обладатель пышного звания расхаживал по дубовому паркету и думал вслух, ожидая подсказок подчиненных.

– Итак, сотник Сенцов, вы уверяете, что проникли в три вполне настоящие реальности, где наши приятели-Ящеры еще ничего не испортили.

– Именно так, господин председатель.

– Я все-таки не понимаю физики этого дела, – пожаловался высокий руководитель. – Чем отличаются другие реальности от нашей? За что нам весь этот геморрой?

– Я не думаю, что есть смысл долго и нудно излагать теорию физических множеств, – сказал глава научного совета, главнаучс. – Любая реальность – это множество материальных элементов. Две или несколько реальностей могут иметь общее множество материальных элементов. И это энергетически выгодно для сложной высокоорганизованной материи, это просто необходимо ей для противостояния энтропии. Но если какая-то реальность перестает поддерживать устойчивость высокоорганизованных объектов, она их теряет. Увы, это полностью наш случай. Сегодня наш мир теряет объекты, и на их месте возникают «дырки». Эти «дырки» могут быть где угодно, в том числе в нас самих.

– Если б мы вовремя уничтожили Ящеров, ничего бы этого не было. Никаких дырок в мозгах, – не выдержал министр обороны.

– Послушайте, сейчас речь не об этом, – сказал главнаучс, мимикой продемонстрировав свое отношение к солдафону.

– Как не об этом? Вы сами, милейший, часами говорили про «антропный фактор», тот, который дает энергию высокоорганизованной материи. А Ящеры, загадив мозги населению, этот самый «антропный фактор» уничтожили. Вешать их надо было, а не сопли по пиджакам распускать. Петлю Ящеру на шею, и еще за ноги подергать для надежности. Как вешали татей окаянных наши предки.

– Сотник Сенцов проник в три совершенно самостоятельные реальности, – сменил тему разговора директор разведки. – Проник и вернулся. Его антропный фактор может открыть нам ворота в другую реальность.

– Но ведь мы и так попадем в эту другую реальность, если все объекты мало-помалу захватываются ей, – заметил Иловайский – Человек – слишком сложно организованная система, он не может переходить из реальности в реальность по кускам, заполняясь «дырками».

– А что у нас с гиперкомпьютером? – спросил Иловайский.

– Он сейчас решает задачу, есть ли в нем «дырки», – отозвался главнаучс.

– Пусть прервется. Вложите в этот черный ящик сведения Сенцова и получите координаты «ворот» в другие реальности.

– Но… – главнаучс хотел, наверное, рассказать о тонкостях вычислений на квантовом гиперкомпьютере.

– Никаких «но», только «да».

Через сутки в сторону предполагаемой границы реальностей вылетела эскадра. На флагманском корабле находился я вместе с директором разведки полковником Суздальцевым, здесь же был председатель Иловайский и главнаучс в виде своего цифрового двойника. Впереди летел разведывательный корабль под командованием капитан-лейтенанта Келарева.

Под нами проносились снежные вершины и серые каменистые склоны. Гиперкомпьютер, который был распределен по кораблям эскадры, определял наши истинные координаты и курс.

То, что мы приближаемся к нужной точке, стало понятно, когда локаторы засекли «хвост» из «странных объектов».

– Они хорошо подставились, – обрадовался военный министр. – Сейчас дадим залп мегаваттными импульсниками с флагмана.

– Антропный фактор должен проявляться не так, – заметил дигитальный главнаучс, а гиперкомпьютер сообщил, что мы уже в «воротах», которые распахнулись шире, чем показывали расчеты. Гипер еще стал доказывать, что имел право на ошибку…

Мы вышли из реальности сразу, рывком. Для тех кораблей, что еще не влетели в «ворота», мы наверняка предстали в виде странного объекта, то есть «дырки».

Во мгле, испещренной светящимися точками, я пытался найти нужный мне выход.

Пусть я и «высокоорганизованная материя», обладающая «антропным фактором», но каждая реальность хочет приспособить меня к себе, чтобы не потерять устойчивость.

Можно легко стать гандистом, интернационалистом, капиталистом, Ящером, животным или растением. Вместе с растениями очаровывать насекомых и всасывать солнечное сияние. Вместе с волками чувствовать трепещущую кровь добычи и мощь стаи. Вместе с интернационалистами чаять всемирного братства пролетариев. Вместе с гандистами жаждать пробуждения спящей Азии. Вместе с западными тартарами и восточными монголами вести своих коней до самых далеких рек и морей. Вместе с Ящерами желать все и вся.

5

К ночи сражение за высоту между российскими и брито-индийскими войсками закончилось, гандисты принуждены были отступить с конфузией. Однако усталые русские воины наблюдали чудную игру огней в темном небе, а также вспышки и множество искр, как будто в высотах ратоборствовали ангелы, слуги божьего престола, и бесы, исчадия адские. Несколько военных священников вознесли молитвы, желая скорой победы светлому небесному воинству и поражения мерзким посланцам бездны.

Незадолго перед зарею небо вдруг окрасилось в розовые тона и наверху возникли контуры неведомой страны с горами, городами, реками и озерами, а потом все вновь заволоклось тьмой. Наблюдатели застыли в молчаливом недоумении, надеясь на божественный источник знамения.

Ближе к полудню русские войска, закрепившиеся на высоте, подверглись атаке брито-индов сразу с трех сторон. Сперва позиции были перетряхнуты тяжелой артиллерией врага, а затем густыми цепями в лоб пошла бенгальская дивизия. Со стороны перевала, сокрушив слабые егерские заграждения, хлынули красные шотландские стрелки. А с юго-западной неожиданной стороны, прямо с горной вершины, посыпались, как горох, отчаянные гурки.

Первая линия обороны русских войск была смята, и через окопы, ставшие братскими могилами, проползли танки; бенгальской пехоте даже не понадобилось вступать в ближний бой. Вторая линия обороны хлестнула наступающих плотным пулеметным огнем, да и танкам все сложнее было подниматься вверх по склону. Однако русские солдаты слышали канонаду у себя на флангах и даже в тылу, поэтому неуверенность приходила на смену упорству. И вправду, находившиеся на флангах гренадеры едва сдерживали натиск шотландских стрелков, плохо заметных в «зеленке», и гурков, едва мелькающих среди камней.

Подкрепления запаздывали. Командование корпуса тщилось принять правильное решение: бросить ли в бой резервы и попытаться отстоять высоту или же, отступив, очистить сомнительной ценности выступ фронта. Растерянность расползалась по штабным головам.

Неожиданно в штабе корпуса появился офицер в чине есаула и доложил, что готов переправить пластунов через проход в западном скальном массиве, дабы вывести их в тыл наступающим гуркам. Командующему корпуса уже не приходилось выбирать – он усилил пластунский батальон спешившимися казаками-гвардейцам, и сел ждать, мрачно вперившись в стену палатки. Через час с запада послышалась стрельба, а наступающие гурки вдруг пришли в смятение. Вскоре контратака молодцов-гренадеров превратила их в бегущее стадо. Некоторое время спустя гренадеры соединились с пластунами и ударили по оголенному левому флангу брито-индийских войск. Гандисты дрогнули, ослабли и покатились назад.

После победного боя была установлена фамилия есаула для предоставления его к Георгию. Однако сам есаул Сенцов, к прискорбию командования и сослуживцев, пропал без вести.

Джебе-нойон, как и все его верные нукеры, наблюдал за мельканием на небе пятен разного окраса и размера. В душе его подобное мельтешение не пробуждало никоих чувств, поелику никогда еще небо не вмешивалось в дела земли. Аллах потакал сильным или делал сильным того, кому желал потакать. Старые монгольские духи неба – тенгри – также любили неукротимых воинов. Пробуждала беспокойство у владетеля лишь одна мысль – как бы не упало нечто тяжелое с неба на его стан. Впрочем, едва властитель убедился, что небесные игрища никоим образом не грозят ему и его воинству, он утратил к ним всякое любопытство.

А где-то, не слишком далеко, в вечерний воздух взмыли птицы и чуть заметно задрожала земля. Потом и топот конский донесся до ушей москвитянина. Казак Ерема Сенцов спешился и спрятал своего Сивого между глыб, сам же взобрался на утес, высившийся темным шеломом над тропой.

Вскоре на тропе показалось пятеро всадников. По одежде, черным панцирям и долетавшим словам можно было признать в них слуг султана Виллизада. При них была и Гюль де Шуазель, привязанная к задней луке седла одной из лошадей. Коли доберутся посланцы Виллизада до Джебе-нойона, то все лукавое предприятие, затеянное во спасение Святой Веры и града Москвы, может погореть. Столкнуть на нукеров Виллизада большой камень? Инда придавишь одного, а остальные утыкают тебя стрелами, пущенными со своих роговых луков. И вовремя вспомянулось про мешочек с пороховым зельем, которое недавно составил для него один монах Сергиевой обители.

Едва Сенцов успел сыпануть из мешочка и провести пороховую стежку, как поблизости зацокали копыта. Высек он искру кремнем – побежал по стежке красный петушок, немедля полыхнуло и пороховое пятно на дороге. Первые лошади, захрапев, поднялись на дыбы; одна, совместно со всадником, ухнула с обрыва, другая же уронила тартара на горящую землю.

Стрелой, пущенной из своего лука, Сенцов пробил панцирь третьего нукера. А потом, выскочив на дорогу, рубанул саблей тартара, который с визжанием плясал по земле в горящем халате. Оставшиеся двое всадников наехали на москвитянина, однако же их перепуганные лошади дурно слушались повода и плетей. Вскочил Сенцов на уступ скалы и, прыгнув на одного из нукеров, свалил его с лету на землю, а там ударил кривым ножом.

Внезапно удавка аркана стянула руки москвитянина и победно закричал слуга Виллизада. Тартарский конь, послушав хозяина, прянул с места, веревка сорвала Сенцова с ног и потащила вниз по горной дороге, по каменьям острым. Однако Гюль де Шуазель, что болталась на луке седла у этого всадника, освободила руку и выхватила сагайдачный нож. Ударила девичья рука ножом под шлем тартара и пал он на землю, орошая густой кровью бесплодные камни. Гюль де Шуазель развернула коня, но петля аркана была уже пуста. Сгинул казак Сенцов, сгинул бесследно – будто гора распахнулась и поглотила его.

Сотник Сенцов тонул в пещерном озере. Хоть и колотил-молотил Зегерса кулаками и пинал ногами, толку от этого не было. Уже растекалось по телу изнеможение, темные пятна, все разрастаясь, кружились в пухнущей голове, а латыш по-прежнему был цепок, как бульдог, и тяжел, как мешок с картошкой. Сенцов уже прощался с жизнью и, словно через окно, видел золотые ризы встречающих его святых отцов – те приветливо махали коричневыми руками и улыбались светлыми ликами. Когда сотник уже стал приближаться к окну, вдруг ослабела вражеская хватка. Сенцов, натужив последние силы, отпихнул сапогом недруга. И мешок-Зегерс стал безвредно удаляться от сотника, который, в свою очередь, начал всплывать. И вот в легкие, сдавленные удушьем, ворвался воздух. Ротмистр Суздальцев протянул сотнику руку и помог выбраться из воды.

В глубине пещерного омута виднелись чьи-то ноги в хороших хромовых сапогах, подметками кверху, оттуда розовым пятном поднималась кровь.

– Зегерс это, – пояснил Суздальцев. – Я его шашкой подколол. Шашка и в воде неплохо действует. Извините, что задержался, но мне немного помешали, – он показал на тела латышей, разбросанные по пещере. – А теперь в путь, – ротмистр поднял факел, выпавший из руки интернационалиста.

Когда факелы почти уже угасли, они вышли из горы в долину. Здесь свежий ветерок с гор не давал застояться зною, а близкое солнце не позволяло сползти стуже с горных вершин. Долина радовалась жизни и была застелена цветочным ковром.

– Это – рай? – спросил бесхитростный Келарев.

– Посмотрим, – ответил Сенцов.

Они пошли через долину, один за другим, стараясь не давить цветы тяжелыми кавалерийскими сапогами. Луга плавно перетекли в сады. За ними была невысокая каменная ограда, а дальше возвышались легкие строения с розовыми стрельчатыми стенами, крышами-луковицами и резными колоннами по фасаду.

У ворот путников встретил молчаливый слуга. Склонившись в вежливом поклоне, он сделал знак страже, чтобы пропустила непрошеных гостей. По дорожке, выложенной мраморной плиткой, слуга провел трех русских воинов мимо легких беседок и заросших лилиями прудов к двери самого высокого здания.

Сразу за позолоченными створками дверей обнаружился зал, который полнился гомоном пирующих и пестрыми красками цветочных ожерелий. Танцы живота, однообразная (на вкус вновь прибывших) музыка, сладкоголосые песни, ломящийся от яств стол на коротеньких ножках. Непонятно было гостям – то ли это обычный обед, то ли второй завтрак, то ли торжественный пир.

Гостей подвели к старцу, находившемуся во главе длинного стола, затем усадили неподалеку от него на парчовые подушки. Отличался седоусый хозяин той благородной наружностью, которая свойственна некоторым бадахшанским таджикам. За спиной его сидело несколько женщин, чьи лица были скрыты темными накидками. Шейх предложил гостям есть и пить. Сенцов и Келарев немедленно подкрепились пловом, а ротмистр Суздальцев тщетно старался найти вилку. Затем старец на неплохом французском попросил поведать о том, что приключилось с путниками. Сотник Сенцов, глянув на мрачных воинов, стоящих в углах зала, и на ласковые глаза шейха, решил быть честным…

– Очень поучительная история, хотя и полна странного, – сказал старец, прилежно выслушав сотника. – Умные люди Запада любят объяснять счастие и несчастие человека тем, какое воспитание он получил, какое богатство унаследовал, какие идеи разделяет – будто это может изменить его вечную неизменную сущность. Она же не зависит ни от воспитания, ни от учений и идеологий, она одинакова во всех мирах. Мы, зоро-астрийцы, зовем ее «фраваш». Но какой из всех этих миров вы бы выбрали сами?

«Тот, где она, потому что она оставила нерастраченной мою любовь и благодарность», – хотел сказать Сенцов, но промолчал.

Покрывало соскользнуло с головы одной из женщин, и сотник увидел Мариам. Она сидела, потупив взор, но румянец посетил ее щеки-персики.

– Я мог бы казнить мою жену за побег в Бухару, но она вернулась, преисполненная раскаяния, и будет украшать мою старость, насколько та продлится, – с довольством произнес шейх.

1995, 2008