Пять палок для Таис
– Нет, в чем-то, конечно, та телка с телемоста права была – не было в Союзе секса. Потому говорю, что когда я своей Таис, мечте моей, светочу желаний моих первую палку кидал, то не ебал вовсе, не трахал паскудно, как проблядушку замужнюю, – я в астрал выходил, в космосе плавал, да в невесомости болтался. А все, бля, от чего? От секеса что ли вашего? От траха-перепихона невьебенного? Да ни хуя подобного. Ни в жисть. Я каждой клеточкой, каждым нервом тела моего молодого охуительного любил ее. Потому как сияла она для меня Андромедой, манила, звездой далекой во тьме жизни светила… и неча ржать, рожа ты пропитая. Исковеркали слово, пидоры, ни вздохнуть – ни пернуть! В те невозвратные времена слово «звезда» еще приличным было, со смыслом изначальным. И вот Таис для меня этой самой далекой и манящей была, – путь, стало быть, мне в ночи освещала. На подвиги звала. Дело ж как было… а! Ну, давай, Вадьк, говори свой тост по-бырому, и продолжу… спасибо, брателло, удружил… чтобы стоял и бабло было… классная речуга… так вот, я с твоего разрешения продолжу…
Я в те сраные годы подработку искал… не, ну как? Они ж, бля, как? Они ж застоем звались. А когда, скажем, у тебя в организме застой делается ты че, ты куда первым делом прешь? Это во вторую очередь к врачам, а сперва в сортир. И там, бля, сидишь и ждешь, когда вся эта хрень, что ты в себе взрастил и выпестовал – выйдет. Сидишь, сука, как последний мудак, и тужишься. А пока жопой толчок подпираешь, изображая ебицкой силы головную ступень отечественной ракеты «Союз», столь мощную, что башкой можешь расхуярить потолок в ватеркалзете аж до седьмого этажа, то думку думаешь, кумекаешь. Вот так и весь советский народ – усядется, кто где, и мозгу о мозгу тупит, колесиками шебуршит – как бы так изъебаться, чтобы, сука бля, на одну зарплату существовать, а еще на одну, поаккордно или там посдельно, жить красиво. Потому, как возможность пиздить из закромов миллионы государство придумало для отдельных граждан гораздо позже.
Так и я, семнадцатилетний пацан, когда на вечерку в Губку поступил, то решил на киностудии одной задрипанной перекантоваться. Работу нашел, я тебе честно скажу, ништяк: что ебать – оттаскивать, что ебаных притаскивать. Фильмотекарем стал. Как раз потаскать-то и пришлось. Нагружу на тачку яуфы с фильмами, брошу в проекторскую, а сам в зал шагаю, и те фильмы, что механикам кинул, сижу, глазами лопаю. А кино, не дашь соврать, тогда было чистое, тонкое, невинное. Ты скажи, Вадь, ты в нашем старом кино перепихон где видел? Чисто родниковая любовь одна. Правду сказать, и стерильного много перло, много. Я ж тогда олух был, бля. Все больше боевики мне давай. Но как с Таис ближе сошелся, так отучила она меня поебень разную, вроде Норрисов-хуерисов, Брюсов и прочих Вандамов, любить. И не жалею – мутотень это для души и мозга русского. Так что давай, Вадя, вздрогнем. Давай за кино, которого больше нет выпьем… нет… в мою днюху я банкую, тоже право имею тост сказать.
…Но перебил ты меня. Так вот. Неделю коробки с фильмами вожу, другую, и понимаю, что зудит что-то внутри, жить мешает. И дохожу до мысли, что это что-то – болт мой родной-любимый, папой и мамой сварганенный и вместе с остальными руками-ногами при рождении дареный. И понимаешь, бля, Вадьк, штука какая: утром поднимаюсь, на работу чешу, а в горле песня – «солнце красит нежным цветом стены старого Кремля…». Встаю с этим самым рассветом, а мне хорошо, но сам и в толк не возьму – от чего душа поет? Но, как бы, бля, все в ажуре пока, штаны еще не торчком, еще не рвутся. Но как только вахтеру студийному корочку под нос ткну, как турникет позади оставлю, да как первую партию на тележке механикам в просмотровую кину, так полтергейст начинается. Встает, сука, и стоит, как произведение научной мысли товарища Шухова на Шаболовке, и до конца смены никакими силами не уговорить мне его, чтобы сник, опустился до приличных размеров. А я мальцом ещё был. В интеллигентной советской семье рос, и на высоких идеалах воспитан… чего ржешь?.. Да, мне Родина и партия через бесплатное образование и дармовую медицину внушили, что рукоблудство – тяжкий грех. Даже думать боялся, а онанизм приравнивал тогда к измене отечеству с особо тяжкими последствиями. Во какой высокоидейный был! Оттого и бегал весь день по киностудии, как мудак, с оттопыренной штаниной. И никакие узкие джинсы фирмы «Райфл», на которые вся вторая зарплата ушла, не могли настроение моего шелудивого скрыть.
И что я заметил, какой для себя код Да Винчи открыл: если прохожу мимо там аппаратных, бухгалтеров или, скажем, кабинета директора – то моему похуй, он как бы остепеняется и в норму приходит. Но стоит появиться в монтажной, либо в озвучке засветиться – все, пипец! Привет памятнику герою-космонавту Гагарину, что на Калужской площади небо подпирает, или там, салют Церетели! Видел, небось, его шашлык на Тишинке. Во-от! Так и со мной. Такой штык-нож образуется. И это заметь, Вадь, при том, что, почитай, я каждый вечер еще в Губку несусь, и аки губка морская в себя знания впитываю. А там, Вадя, девок – море. Одна другой краше. Но не знаю, то ли потому, что нам в те времена знания вбивали, а не как сейчас в школах-институтах – по крупице раздают или вообще – размазывают, но живчик мой складывался, смирным становился, и все лекции не то спал, не то, затаив дыхание, слушал. Хуй его знает. Но едва я ногой перешагну порог студии – все по новой! Так что давай, брат Вадим, за знания выпьем. За тот гранит, о который мы свою эмаль поистесали… ух! Во! Хорошо потекла!..
Так вот эти самые знания и вывели меня к ней. Просек я, что у двери за номером семь, где озвучка соседствует с монтажной, у меня особый стояк образуется. Ну, бля, прям бери меня за мой горячий инструмент, товарищ Стаханов, или еще там какая трудовая блядь вроде Мамлакат Мамаевой, подключай к компрессору, и прокладывай моим молотобойцем новую ветку метро Солнцево – Лосиный остров. Такой у той двери отбойник у меня вырастал. А за семеркой этой сидела, как ты уже, наверное, догадался одна девушка. Правильно, моя Таис Афинская кружева целлулоида там плела, что-то там с кинопленкой колдовала. Ну, тогда уже она и не девушкой была, а женой какого-то высокого комсомольского хуя. Да и не Таис ее звали, а Мариной Игоревной Рустамовой. Но ты на фамилию не смотри. Выглядела она… м-м-м… вот ты на выставке достижений народного хозяйства давно был?.. Давно. А в павильон коневодство заглядывал?.. Было. Кобылиц там молодых видел?.. Не интересуешься? Понял. Тоже, стало быть, по другим кобылкам спец? Хорошо. Но я ж к чему – в ней порода чувствовалась: такая поступь, стать, масть. Спинка всегда ровная. Не идет – гарцует. Когда, бывало, со своей тележкой сзади пристроюсь, иду, обозреваю, как она каблучками по коридору цок-цок, цок-цок. А хвост на затылке влево-вправо, влево-вправо. Попка в джинсе в облипон маленькая, аккуратная, мелким маятником вжик-вжик, вжик-вжик. Засмотрюсь, залюбуюсь, и так, знаешь, захочется стать тем воробушком, который бы и шмяк-шмяк ее, голубушку, и бряк-бряк, что все на свете забуду и со всего размаху тележку с яуфами об угол стены и хуякну. Звон, шум, трах-бах! А она только оглянется, посмотрит через плечо, хихикнет, и дальше по своим делам чешет. Все, бля, понимала! Играла, сучара! А я стою, как обоссанный, глазами хлопаю и только болт мой выпирает, как нос корабля, и от волнения молнию штанов рвет.
Я когда ее впервые увидел, она на меня и не смотрела вовсе – просто мимо, шасть! И нет ее. Мираж. Эфир, бля. Я тогда только ее профиль едва сфоткал. Взглянул и сразу – Таис! Как ярлык приклеил. А все от чего? Когда работы нет, а в зале на экране разную поебень про жизнь села крутят, то я или задания учу, или так, читаю. Помню в то время штудировал я книжку писателя Ефремова и зачитывался до жжения в жопе жизнеописанием крутой афинской бляди Таис Афинской.
Совета Власьевна поощряла тех писателей, что жизнь взабугорье рисовали черной краской, а автор как раз и описывал падение нравов: клеймил разврат и проституцию. Видать, потому книгу и напечатали. А я в те годы серьезно на запрещенку подсел, с разных там БиБиСей не слезал, Солженицина уважал, Аксенова и Галича по «голосам» слушал. А для контраста решил и наших интеллектуалов гребаных почитать: чего они там мне о Западе напоют? И ты знаешь – нет! Не о Греции книжка-то оказалась. Вернее, о Греции, конечно, но о той, древней. Когда на мечах дрались, да на соревнованиях большой палец вниз опускать придумали. И веришь-нет, но вот какой мне советский пиздюк Ефремов эту самую гетеру Таис описал: невысокую, с фигуркой точеной, что резьба на гайке, с глазами, что хохляцкие вишни, с бровьми союзными, с губами… м-м-м… ни в сказке сказать! Вот такой она, когда из столовки выходила, мне и предстала. Не девочка – монпансье! …Тю, да ты, небось, и не знаешь, что это?! А я тогда, помню, всю очередь, что за антрекотом давилась, чуть не распугал. Засмотрелся на нее, а рефлекс сработал – мой-то шершавчик в кого-то впереди уперся уже. Хорошо еще, что это Федоровна из монтажки оказалась, а не какая-нибудь пизда сверху, из администрации. А Федоровна баба умная, и слава яйцам, – замужняя, а то бы не отлипла. «Я, – говорит она мне через плечо, – молодой человек, уверена, что вы скоро умрете». А она баба зычная, громко, на всю столовку произнесла. Чую, как ветер поднялся, народ ушами – хуяк-хуяк, словно крыльями замахал, кто, мол, там в очереди помирать собрался? А я весь уже синий стою. «Почему это?», – шепчу ей. «Это потому, – тихо отвечает, но так, что все, кто уже свои локаторы настроил, слышали, – что я ваш конец чувствую».
Знаешь, я такого ебицкого позора в жизни ни до, ни после, никогда не испытывал, как тогда.
Так что наливай. Выпьем за великого писателя фантаста Ефремова, что отчеканил в буквах и подарил нам столь классный женский образ…
…Уф! Хорошо потекла! Вот ты спрашиваешь, кто из нас первым шаг навстречу сделал? Пиздить не буду – не помню. Только знаю точно, что когда я с ней заговаривал, то беседа у нас, как ручей весенний текла, журчали – не остановить. С телками, из института, это только сейчас понимаю, я или наглым был, или тихоней прикидывался. Играл, в общем. А с ней самим собой был, естественным становился. Правда, поперву, когда в коридорах сталкивались, я все за коробки с фильмами прятался, чтобы она моего позора не углядела. Да куда там. Иной раз, когда пробегала и на ходу мне «привет» бросала, то уже тогда в ее глазах такой хитрый свет видел, словно она листала меня, как книгу, а, пролистав, как бы говорила: а не прячьте вы ваше достоинство, дорогой товарищ фильмотекарь, а уж всем-то все известно, и все-то я про вас знаю. Колдунья, бля. Вот те истинный крест – настоящая Афинская Таис. Ух! Боялся я тогда глаз этих. Красоты ее боялся. Хули – пацан. Мне семнадцать, ей – двадцать три. В сопливые годы это разница. Вот мужа ее взять. Она говорила, что ему тридцатник. Мне он тогда пердуном старым казался, лысым и толстым. А когда я его увидел, она его на закрытый просмотр притащила, то я чуть не прихуел: пацан вроде меня, ну, разве чуток покрепче, да ростом ниже.
Вот что ты сразу: чпокнул – не чпокнул?! Дай дораскажу. Тогда у нас ничего не случилось. Я с киностудии слинял через год, а пока доучивался, то все локти себе искусал: почему, мудак, телефон не взял? Все думал-решал, может, встретить, подойти? Но так и не решился. То ли новую какую встретил, то просто зассал – хэзэ. Но веришь-нет, а все семь лет, пока опять не повстречал ее, во всех точеных телках с кудрями и с хвостом на затылке, одну ее видел. Во, блядь, как меня тогда цепануло!
Так что давай, друг, выпьем за прогресс! За мобилы и за храбрость! За настоящую мужскую смелость!… Уф! Хорошо потекла!
…На чем я споткнулся? Ага. Уже, значится, перестройка во всю по стране, как тогда вещали, шагала. Топала прям. А не могу тебе не сказать, что на этом славном отрезке нашей с тобой общей истории я лишился девственности. Не проси, рассказывать не стану, кто мне целку порвал. В истории этой романтики нихуя. Скорее неприглядность одна. Не о том сейчас речь. Но в то лето восемьдесят восьмого, в котором все у нас с Таис и произошло, обхаживал я сразу двух бикс. Планы на них строил. Мечтал дуэтом их отодрать. Последних денег не жалел, по дискотекам водил, в кафе, рестораны. Одна, вижу, уже согласна, уже, бля, слюной исходит – когда, когда же вы придете… безумно я люблю… кстати, да – Татьяной звали. Вторая – ни в какую. Бывают, Вадь, такие бляди, что хоть кол на голове теши… ладно, отвлекся. И вот как-то выгуливаю их в Лужниках.
А партия то ли уже своей мохнатой жопой чуять что начала, то ли просто перебздеж показушный затеяла, но вдруг резко со всеми замиряться стала, со всеми странами дружить. И в качестве наглядной такой открытости придумали в Лужниках фестиваль показательной любви с народом Индии. Ну, хули ж – не только с Китаем мы братья навек?! И пока на всех площадках Лужи бомбейские циркачи нашим людям камасутру казали вкупе с брахмапутрой, сидел я, стало быть, со своими биксами на лавке возле самой крутой во всей эСэСэСэР олимпийской арены и эскимо за одиннадцать копеек за обе щеки уминал. Но только чую, что кусок не в то горло пошел. Поперхнулся. Глазам не верю. Идет. Нет – летит! Летит моя Таис через весь парк по аллее скорым аллюром. Метров за триста, слету сфоткал, – она! Я все про все забыл и с криком – Марина! – к ней.
Узнала. Остановилась, но едва, на секунду. Сказала лишь – говорить некогда, созвонимся. Достала визитку, протянула и сизым облаком – вжик! Только и видел. Смотрю вслед, кручу визитку и думаю: тот же хвостик на затылке туда-сюда, туда-сюда, та же поступь, как по подиуму, только плечи чуть округлились, да в бедрах раздалась. Но все же – она, Мечта моя! Моя Таис Афинская! Стою, как булавкой приколотый и в «ромашку» играю: звонить – не звонить… Почему? Потому, что так-то вроде она это, Таис моя, но в то же время – чужая. Другая совсем. Говорила, а глаза без искры, холодные. И вся из себя деловая, стремительная. Правда, был момент, после чего решил – позвоню. Она же, когда меня увидела, даже не удивилась, словно вчера расстались, а сразу имя вспомнила. А ведь семь долгих лет прошло. И ведь ничего меж нами не было. Лишь взгляды одни. Стало быть – помнила.
Домой счастливый пришел, чуть не на рогах. Про бикс и не вспомнил даже. А на завтра позвонил.
На свиданку несся – жених женихом: галстук надел узкий, джинсовую куртку «Ранглер». Ну, как же – с богиней встречусь!
И вот, гуляем мы уже рука под руку по городу нашему вечернему, яркому, светлому, улыбчивому. Вспоминаем родную киностудию и планы строим, потому, как впереди и навсегда – свобода, потому как полным ходом Перестройка шарашит, потому как сухой закон, в рот его ебать, уже как бы медным тазом поднакрылся, и все взад вертается. Гуляем, и догуливаемся до полных откровений: через два дня, говорит, муженек мой, что всю эту херомантию индийскую в Лужниках замутил, уезжает со своими индусами на их хаус, в Калькутты-Бамбеи, и меня с собой зовет. Но что ей Индия – духота и срач, и ни одного приличного белого парня, и что ехать сейчас ей как бы и не с руки, и не мог бы я скрасить ее одиночество в эти суровые месяцы разлуки с мужем.
Ну, за давностью лет я в точности и не помню всех слов – так сказала или нет. Но суть-то она примерно та. Та суть. И вот тут ты мне скажи… нет, погодь. Успеем еще орюмашиться. Ответь сперва.
Перед тобой выбор стоит: на одних весах – образ любимый, мечта несбыточная, цель недосягаемая, планка в семь метров, а на других – нить Ариадны в руках, стрелка указательная, выход, все к чему стремился – нате, получите! И, главное, без усилий и препятствий. Птица Счастья сама в руки прет. Вот что бы ты выбрал? Правильно. Мужик ты, Вадьк. Вот и мною тогда только болт мой рулил, одновременно и партией, и правительством был. А семь лет – не хер свинячий, из головы не выкинешь. Это все равно, как на Марс слетать. Представь, ты долгие годы готовишься. Тебя всякую хуету жрать заставляют. Гоняют по центрифугам до звездопада в глазах, крутят в каруселях до блевоты, стреляют тобой из катапульты, так что мозги раком, и как итог – ключ на старт. Отошла первая ступень, вторая. Есть отрыв! Поехали, бля! И еще три долгих года ты ежедневно ощущаешь невесомую весомость тела, что мимо Млечного Пути пиздяшит на скорости, кажется, двадцать кэмэ в секунду.
Ну, свезло, долетел. Ну, стукнул ты сапогом фирмы «Скороход» по пыльной марсианской поверхности, и что? Насри от радости в штаны. Ты же даже не поймешь, что – все! Нет мечты. Убил ты ее, бля. В прошлом она осталась. Стремиться-то не к чему. Тьфу! Это я сейчас понимаю – нельзя было замок разрушать, нельзя Солнечный остров ногой топтать. Да что говорить. Давай выпьем за путь к цели, за то, чтоб вечный бой, и покой нам только снился… хх-х, крепкая, чертюка… новую что ли открыл?.. сейчас, сейчас, близок уже конец… потерпи… к сути иду.
Погуляли мы с ней еще пару дней, рестораны, набережные пообтерли. А я, заметь, Вадим, события не тороплю. Это я с другими шустрый, помацал, и в койку. С ней – не-ет! Таис Афинская – звездочка моя ясная. Тонкая, хрупкая, не спугнуть бы… Но вот тонкости и хрупкости в ней поубавилось. Изменили ее годы. Проще, что ли стала, грубей. Раньше смех был, как родник журчал, сейчас же ржет чисто кобыла. Матом не хуже нас с тобой шпарит. Что-то на меня это как-то… В общем, блекнет образ, чахнет звезда. Но я терплю. Семь лет одним махом в сортир не смоешь. И к исходу второго дня она признается, что детей (они с мужем уже двоих успели настрогать) она к маме на дачу сплавила, и квартира ее в нашем полном распоряжении.
Тут-то вся моя темная сторона и всплыла, вся кобелиная сущность и сыграла. Вот он, мой Марс – один шаг до него. И шагнул. И сделал. И когда первую палку кидал, не трахал ее – нет. Любил безумно. Кончал, не поверишь, как в космос без скафандра выходил. В нирване плавал! Но этот мой кайф она быстро обломала. «Нахера ты мне, – плачет, – всю ляжку уделал?» Обиделась, стало быть, что я своих живчиков ей не подпустил, что вынул шершавого. Я ж последние два года все с девочками-целочками воспитательную работу проводил. И чтобы упырей не настрогать, если, конечно, резины нет, то выработал такую тактику. Видать, когда подступило, то подсознание сработало, мол, подо мной сейчас что-то чистое и светлое плещется, и дабы не осквернить, не испачкать, я его и вынул. Оказалось, зря. Ладно, говорю, потерпи чуток. Сейчас соберу волю в кулак, сделаю, как хочешь.
Вот тогда-то я и увидел свою, прежнюю Таис: глаза вспыхнули, загорелись. Улыбается, как тогда, на студии, аж мураши бегут. Халатик с плеч потянула, юркнула в койку и без разгона, без обмена вверительными грамотами такая про меж нами любовь началась, такие скачки-заезды, что мама не горюй! И до финиша тоже вместе добрались, с криками, воплями, словно с Останкинской башни без парашюта сигали. А она еще минут дцать потом похрюкивала от удовольствия, и все комплиментами меня осыпала. Я, помню, подумал тогда: это че ж, ее мужик после первой палки засыпал, что ли? Молодой был, глупый. Это сейчас я порой и до первой не дохожу, зевать начинаю. А тогда туда же – смеяться. Не знаю, может, повредил я чего ей когда вдувал, но у нее понос открылся – словесный. Щебечет – не остановить. Вечер памяти и воспоминаний у нас начался. Все, что у нас тогда с ней на киностудии было и чего не было – все мне со своей позиции поведала. Призналась, что как только меня увидела, сразу вхуячилась. Так прям и сказала – вхуячилась. Вообще, у нее че-то переклинило и материться она во сто крат чаще стала. А мне это у баб как-то не комильфо. Не люблю я этого. Да и образ ее подтачивает. А пока она мне все это излагала, то безотрывно ручкой своей нежной точеной афинской моего прикорнувшего бойца нежно поглаживала. А уродцу этому другого счастья и не надо. Это у большого артиста советского кино товарища Кикабидзе его богатство – года, а Эльдорадо моего витязя в тигровой шкуре – ласка и нежность. И едва она довспоминала до места, когда в студии на одном из просмотров села между мной и мужем и, пока фильм не дали, стала мечтать, чтобы мы ее оба оттюннинговали (во, Вадик, оказывается, у баб мысли какие в головах, в то время как ты изъебываешься, с какой стороны подступиться?!), как у меня такой стояк образовался, что скульптору Церетелли с его непотопляемым Колумбом-Петром еще срать да срать.
О тюнниге тебе мечтается, голуба? Сразу с двумя? Сейчас я тебе, афиняночка моя, покажу тюнниг, отдраю палубу, отполирую корму, а в качестве бонуса ты увидишь, как советские моряки-десантники вступали с врагом в смертельный рукопашный бой. И нежно так беру мою Таис и переворачиваю, как драгоценную пластинку группы «Битлз», что у нас в Совке звалась «Ебивроут». Переворачиваю так, чтобы не только всю ее крутобедрую окружность срисовать, а скорее, то, что выше. И вбиваю в нее свое орудие, и дохожу им куда-то там до чего-то самого важного, до чего, похоже, и не доходил до меня никто. Она стонет, верещит, головой мотает, отчего хвостик, о котором 7 лет мечтал, в который лицом зарыться да зацеловать хотел, из стороны в сторону швах-швах, швах-швах. На него глядючи, вспомнил, о чем мечталось. Ага, попалась, бабочка! Получи шмык-шмык-шмык-шмык. Заслужил воробушек бряк-браяк-бряк-бряк.
И доканифолил Таиску до таких песнопений, до такого ора, что я испугался даже – ну, точно соседи ментов вызовут, и голову ей в подушку стал придавливать. А она – ржать. Говорит, ее никто раньше не пытался одновременно трахнуть в прямом и переносном смысле. И вообще у нее после этой палки какое-то нехорошее веселье открылось. Суетиться принялась, на стол собирать стала. В закрома полезла. На столе торт появился, коньяк. Свечи зажгла. У, думаю, переборщил я, перестарался – этот сабантуй надолго и всерьез. Сели. Дерябнули по пятьдесят, и, как водится, в мемуары подались: она мне – как плохо жила без меня, я – про свою житуху.
Счастья, говорит, нихуя нет. Давно, еще со студии, у них с мужем все наперекосяк. А муж у нее – шишка большая, такого хер просто так бросишь. Рассказывает, плачется, но чую, вся речуга вокруг одной и той же мысли кружится, что если бы ей вдруг встретился мужик толковый, настоящий, то с мужем бы рассталась запросто. И в качестве примера своих подруг привела, которые уже все по второму замужнему кругу пошли, поменяли мужей. Тут я подумал, что неизвестно, кто кого еще поменял. Но в слух не сказал. Мне то что? Я сижу, пропускаю коньяк малыми дозами, но только в какой-то момент отвлекся. И смотрю – нет нигде моей Таис. Вот, вроде, только сейчас здесь за столом была. Отвернулся – нет ее. Испарилась. И только так подумал, как в самом паху жарко стало. И приятность образовалась. Ну, думаю, волшебница. Ну, затейница. А сам веселюсь: посмотрим, как быстро ты своими сладкими губками его расшевелишь? Ты ж, Вадь, понимаешь, это нефть да газ из закромов сосать-неперосать – неизвестно, сколько этого добра в недрах. А человеческий организм, он пределы имеет. А я что? Я не Бонд и не супермен какой, чтобы вот так сразу – только отстрелялся, и опять в бой. Потому как у меня полное егильетте орудия производство и вообще, по три палки в одни руки я по великим праздникам даю, а чтобы четыре… Рассуждаю себе так, бухая в одиночку, и только чую, как от ее язычка, от губ ее нежных все во мне затрепетало, заголосило и заколосилось, да так, что рюмка в руке ходуном ходит, а в голове ария композитора Алябьева «Соловей, мой, соловей». Так бы и пропел всю партию в одиночку до самого конца, если бы она не стянула меня зубами под стол.
Уложила спиной на ковер, оседлала и, фигурально выражаясь, пришпорила. Да! Я к своим двадцати четырем годам немало накувыркаться успел. Но такого конкура еще не видел. Ни до, ни после. Класс! В четвертый раз вместе в космос вылетали. Уже и я о соседях не думал, глотку не жалел. Даром, что стены в метр – сталинская кладка. А сам лежу, отдыхаю и тихо охуеваю. Это ж надо! Четыре палки кинул! Такого со мной еще не было. Да и не вечер еще. А она, как мысли мои прочла:
– Ты охуительный… автомат… молотобоец… кобель. Никогда не верила, что такое возможно.
– Да и я тоже, – отвечаю, а у самого уже, от этого ее «кобеля» как-то настроение совсем подвяло. Кисло мне разом как-то стало. От эпитетов ее, от разговоров про мужа, про жизнь. Хули ж ты плачешься – злюсь, – чего с жиру бесишься? На всем готовом живешь, мужик в жарких странах ради тебя потеет, зарабатывает, все зубы, небось, от напряжения поменял, а ты тут с ебарем лежишь-милуешься и намеки ему разные делаешь. И от мыслей этих трусы уже натягивать стал. Она увидела эти мои скорые сборы, удивилась.
А у меня принцип был: отъебал – домой! Хоть ночь, хоть не ночь – на хазу. А то я этот народец знаю, быстро привыкают. А еще такие есть, думают: переспал – женись! Умора! «Потерпи чуток, говорит, сейчас пельменей наварю, а пока фильм позырь.» Я удивился, какой еще фильм, спрашиваю? «Греческую смоковницу», – отвечает. Тут со мной раздвоение – уйти-остаться?! Слышал я про кино это, говорили – порно крутое. А видаки в те времена только у барыг были да у шишек, что за бугром отоваривались. А простой люд, вроде меня, программой «Взгляд» удовлетворял растущую потребность все знать.
А после часу ночи – адью! Баиньки. Сетка вещания! И под долгое и нудное пи-и-и весь рабочий класс, все трудовое крестьянство и блядская интеллигентная прослойка обязаны кемарить до фабричного гудка.
А я уже и штаны натянул, и кумекаю, что ну их в жопу, пельмени эти – не голодаю! Да и план по палкам перевыполнил. Но на «Смоковницу» взглянуть жуть, как хочется. Я ж ни одного толкового порно не видел еще. Остался. Сел. Она видак включила, тарелку поставила. Я смотрю, пельмени трескаю (вкусные, суки – видать, и впрямь проголодался). А параллельно, пока на экране сюжет развивается, Таис мне по ушам ездит, что я весь такой из себя супермен, весь такой ва-а-аще, и что земля таких раз в сто лет родит. Да-а, прихожу к выводу, девка от счастья совсем с катушек съехала, ласты надо конкретно клеить. И как раз тарелку от пельменей освободил, но только зад от стула приподнял, как на экране самые выкрутасы начались. Это сейчас, когда всего понасмотрелись, да по самое небалуй дастистфантастишами сыты, нас не удивить ничем, а тогда любая возня на экране за крутейшую порнуху сходила. Вот я слюни-то и пораспустил. Шелудивый мой, казалось, спекшийся, и никакими Гарнье с твердой фиксацией его упругим и шелковистым не сделать, вдруг начал интерес проявлять. К экрану потянулся. Но вяло как-то, мол, мы в киноутехи не верим – не надо, нам живое да горячее подавай. А Таиска моя, видать по всему, баба ушлая, с подходцем. Я глазом моргнуть не успел, а она уже мне на колени пристроилась, за шею обняла, в щеки-шею зацеловывает, ухо языком греет, волосы до мурашей рыхлит. Мою руку взяла, себе на грудь положила. А груди у нее – даром, что двоих вскормила: два шара, две спелых «колхозницы» и соски, как узбекская черешня, ну, может слегка и подувядшая. Но вот от этого, двойного, так сказать, удара по моему неокрепшему еще, несложившемуся до конца сексуальному сознанию, от благодати такой я оплывать, таять стал. А червяк мой худосочный наоборот, живой человеческий интерес проявил к происходящему. Повелся. Ну, и тут же наказан был. Таис, как прочуяла росток, тут же его – хвать и между бедер затолкала. И сначала небыстро, неспеша, вразгончик, принялась мой карандаш обтачивать. Но от предыдущих порывов души он уже не тот; чувствительность от стахановского забоя утратил и в некоторых местах поистесался до едва терпимой боли. Но я ж пацан: зубы стиснул и в экран вперился. Примерно с полчаса прошло, фильм уже к концу идет, а Марина все на мне скачет, все продолжения банкета требует. Ладно, решаю, не прерывать же полет, будет тебе банкет: сгреб свободной рукой продукты со стола, и положил на него мою Таис. Только волосы попросил распустить. Она послушно резинку с хвоста стянула и – о, чудо! Я аж остолбенел. Такой-то я ее ни разу не видел. Стою, смотрю на веер волос рассыпных, на виньетки кудрей, вдыхаю аромат неземной, что от копны этой чистой на меня прет, и такой на меня праздничный дух находит, такое понимание того, что вот лежит предо мной моя Афинская Таис, простая русская Мечта, голая, мужем брошенная, а я – не я вовсе, а некий землепашец, конкистадор, что непременно должен освоить, пропахать это изголодавшееся от нехватки крепкого плуга поле. И вогнал я свой дух, Вадь. И пропитал семенем почву и… рухнул.
Долго мы на столе бутербродом лежали. Остывала земля. Хорошо, что и стол у нее крепким оказался. Старых времен, видать. Пробовал я потом как-то на нынешних, дээспешных, – скрипел, пердел две минуты и разъехался. Тьфу! Поотрывал бы все этим лепилам. А тот стол – честная работа. Может антикварный, гамбсовский?
…Ну чего-чего? Лежим. Она в себя пришла и давай в ухо нашептывать: мужа брошу, с тобой жить хочу. Нет, вот ты скажи мне, каким местом она думала? У них что, верность на вес?! Две палки – я вся такая честная, почти верная. А после четырех – да ебись все конем! Прощайте мужья-дети?! Нет, братан, не понять мне нашего брата – сестру. И тебе не советую.
Сборы были недолги от Кубани до Волги. Домой иду, а мысли как в котелке кипят, клеймлю себя – зачем, зачем Мечту убил? Сам же, своим же собственным… эх!
С Маринкой я еще пару раз встречался. Но такого, как в ту ночь, уже не было. Почувствовала она перемену во мне и как-то проще стала, грубее, что ли. В словах – сарказм, в голосе – стеб. И огня в глазах – как ни бывало. Последний раз, когда звонила, предложила совсем не расставаться, а встречаться и чисто трахаться. А я уже спекся, скис. Да к тому же вновь закрутил с теми двумя, что ради нее в Лужниках бросил. Вот такая хистори, Вадь. Что у тебя? Тост? За мечту? Не, Вадь, прости, за мечту пить не стану. Давай лучше свой фирменный… как, как говоришь?.. чтобы деньги стояли и хер был?.. у-у… хватит тебе… видать, допился… пойдем, я тебя домой отведу…