© Дмитрий Ланев, 2016
ISBN 978-5-4474-5792-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
Лишенная пары старая кроссовка была никуда не годной вещью. Мы выбросили ее, как всякий хлам, попавшийся под руку, по случаю лета, прямо из окна. Но она не долетела до мусорных баков и беззвучно для нас шлепнулась на асфальт рядом с бутылками из под пива, которые никто из живущих в доме никогда не смешивал с прочими отбросами, а ставил рядком у стеночки. Уничтожать бутылки считалось дурным тоном, вроде как бить без причины детей. Бутылки были нужны бомжам.
Ржаво-красные мусорные контейнеры стояли прямо перед окнами нашей кухни – посреди противоположной, желто-серого цвета стены со случайными, непонятно по какой схеме расположенными окнами. Стена эта, принадлежащая неясного назначения башне, до уровня, куда могла достать рука человека, хранила историю двора, бывшую большей частью и историей самого дома – постройки прошлого века, кирпичного, несущего застарелые болезни водопроводных труб социализма, слегка приглушенные стараниями нескольких состоятельных семей, удачно вписавшихся в новые времена, но до сих пор живших здесь. Двор был квадратным и был бы пригоден для аккуратного садика, если бы не эта странная башня на равном расстоянии от каждого угла, бросающая во двор обширную тень, уничтожающую все живое. В детстве мы играли в башне, разыскивая вход в подземелья под домом. Когда-то очень давно, в «доисторические времена», вход действительно был здесь, а подземелья использовались по назначению – в них хранились продовольственные товары, принадлежащие нескольким петербургским купцам. Башня, вероятно, была чем-то вроде временного склада с подъемниками, но после многочисленных перестроек вход и шахты старинных лифтов были завалены бревнами, досками и залиты бетоном, когда укрепляли фундамент. Подземелья были превращены в бомбоубежище, железная дверь в которое находилась в соседнем квартале – за давней ненадобностью запертая на ржавый висячий замок. Пространство между башней и стенами самого дома, серое и шершавое из-за асфальта, представляло собой узкий полигон для жесткого мальчишеского футбола.
Три дня парни пинали кроссовку в своем футболе без правил, и она перемещалась по двору любопытным образом. Интересно было бы прочертить мелом и проследить за траекторией ее продвижения – зигзагами от мусорных контейнеров до глухого закоулка в одном из углов двора, где настенная словесность расцветала особо неповторимым образом и куда пацаны бегали курить, справлять малую нужду и иногда заводили сверстниц – любопытствующих, испуганных или уже смотрящих свысока на то, как неуверенные, но жадные руки тянутся к их коленкам и выше. Лет десять назад я с друзьями притащил в этот закоулок скамейку, украденную у пенсионеров в ближайшем скверике. Теперь от скамейки остался только остов с чугунными, почти что львиными лапами.
В конце-концов кроссовка исчезла, но вряд ли ее поднял и выбросил дворник. Парни огрызались на старика, и обычно он даже не смотрел на то, что имело хоть малейшую ценность в их глазах. А через несколько дней мой брат пришел из школы с сильно разбитым носом, долго лежал в своей комнате, ожидая, пока свернется кровь, и молчал. К вечеру он повеселел, но только хитроумно, что в его положении выходило довольно глупо, улыбался.
Я никак не связывал эти два события, но еще через два дня утром многострадальная кроссовка оказалась под нашей дверью. Но черт побери! Что с ней только не делали! В нее была воткнута чуть ли не дюжина игл от одноразовых шприцов, внутри оказалась отрубленная кошачья лапа, все вместе было опалено огнем и чрезвычайно дурно пахло мочой. Я нашел ее, когда выходил на пробежку.
На подошве кроссовки моего братца, которой он не смог попасть в открытый зев мусорного бака, и которая теперь подверглась изощренному надругательству, было вырезано его имя. Таковые правила диктовала школьная мода – оставлять следы на грязи столь незамысловатым образом.
Все это мне показалось достойным внимания и осторожного, но быстрого реагирования. Я сходил на кухню за полиэтиленовым мешком и убрал неприятную находку в собственный стол, никому не показав. Я хотел посоветоваться вечером с отцом.
Мне казалось, что Алексей – мой братец – что-то знал. Это было ясно хотя бы по тому, что он несколько раз в течение всего дня, когда я нашел свою дурнопахнущую загадку, подходил к окну кухни и смотрел во двор. Я спрашивал, почему он сидит дома и не идет играть в футбол, на что он огрызался и отходил от окна с явными признаками мыслительного процесса на лице. Это было редкое для него состояние, тем более летом, в каникулы. Разбитый два дня назад нос уже вернулся в свои естественные формы. Я несколько раз спросил Алешку о том, с кем это он пацапался, но не получил вразумительного ответа. Я надеялся, что ответ на этот вопрос даст намек на направление, в котором надо искать объяснение ситуации с кроссовкой. Она интересовала меня не меньше, чем курсовик, который я лепил из кусков своих знаний в тот день. Вечером его надо было обязательно сдать.
Я оттащил курсовик и рулон прилагающихся чертежей в Университет и еще потусовался с друзьями за его пределами. Электротехника нас интересовала мало – по крайней мере по вечерам. В этот вечер мы были увлечены архитектурой. Во всяком случае, продвигаясь толпой по направлению к новому бару на Мойке, мы вспоминали особенности здания, которое должны были принимать за цитадель собственных знаний. Кто-то обратил внимание на то, что длинные концентрические коридоры с лестницей в центре и массой мелких аудиторий по обеим сторонам, образующие этажи Университета, мало подходят для учебного заведения вообще. Какая-то гостинично-трактирная архитектура.
Пока мы шли по набережной, вспомнили все существующие легенды о прошлом. Наиболее приемлемой была признана та, по которой в прошлом веке в здании Университета размещался публичный дом. Шикарный публичный дом! С рестораном на первом этаже.
Не знаю, насколько точна эта гипотеза и насколько она отличается от обычной в среде студентов иллюзии о собственной греховности, но далее последовало несколько историй из настоящего. Выяснилось, что есть пара-тройка профессоров, которые не смогли сопротивляться знаниям, изложенным на гладких бедрах под прозрачными колготочками постоянно забывающих формулы первокурсниц, и с тех пор принимали экзамены лишь в индивидуальном порядке и только за закрытыми дверями лабораторий. Вероятно, так им было легче признать, что студент имеет право списывать, если знает, откуда. Один из профессоров был за это бит. Далее кто-то вспомнил, что в прошлом году во время студенческой конференции, точнее, во время последующей попойки, устроенной в самой дальней аудитории на последнем этаже, сексуальным развлечениям предавались прямо за кафедрой на расстеленных куртках.
– Мы тогда накурились какой-то новой дряни, да еще пили всякую гадость – этого объяснения было достаточно, чтобы поверить в правдивость рассказа.
Студенческая среда, даже одна небольшая группа выпускников, в сущности, весьма неоднородна. Даже если всех объединяет цвет кожи, родной язык или второй – нужный для преуспевания и карьеры, у каждого свое прошлое, как правило, это прошлое семьи, которое обычно определяет и будущее отпрыска. Хотя эта неоднородность и находится в рамках учебного процесса, наша группа, например, собиралась в полном составе только в конце семестра, когда начинались экзамены. В другое время я общался только с Вольдемаром – большим любителем электрических цепей и почему-то взрывных устройств. Летом мы иногда уезжали небольшой компанией на озера. Вольдемар устраивал небольшой подводный взрыв, мы собирали рыбу и жарили ее на углях. Потом ели. Как и я, Вольдемар не любил ни пива, ни водки, ни другого подобного питья, но любил старый пронзительный рок, который постоянно играл в «Царе», куда мы направлялись.
В «Царе» мы сдвинули вместе два стола из лакированных желтых досок, что было благосклонно принято распоряжающейся за стойкой Мариной – двадцатипятилетней грузинкой, по-восточному красивой, но с европейским смелым взглядом. Смелость, вероятно, была обусловлена постоянным присутствием нескольких соплеменников в спортивных костюмах, обыкновенно сидевших за перегородкой из гладко обструганных и обожженных реек. Если уж это заведение и называлось «Царь», то скорее всего это был грузинский царь. Еда-то точно была не славянская, но нам нравилось в этих стенах, украшенных плетеными циновками, полками с подсвечниками и узкогорлыми кувшинами, и – что было совсем не по-грузински, но привлекало посетителей – с настоящей доской для дартса. Чуть-чуть хуже становилось, когда кто-нибудь из постоянных гостей поднимался из-за столика за перегородкой, подходил к стойке и просил поставить кассету с национальной музыкой вместо обычного рока. Что ж, мы продолжали кидать стрелы. В этот раз нас встретил Меркури своим «Show must go on!».
Вместо пива я взял чай с лимоном, Вольдемар кофе. Я не собирался ни о чем его спрашивать, но как-то само собой получилось, что уступив место перед доской следующей паре, мы сели за стол и я рассказал ему про злосчастную кроссовку. Вольдемар слушал внимательно, внимательность была чертой его характера, без нее он не смог бы заниматься своей пиротехникой, потом посмотрел на меня прозрачным взглядом и сказал:
– Трудно что-нибудь посоветовать. Мистика какая-то. А лучшее средство от мистики – хорошее помповое ружье.
– Бред, – ответил я. – Не буду же я с помповым ружьем сидеть у входной двери. Этак всех соседей можно лишить сна.
– Тогда не знаю. Подожди продолжения. Может, удастся спустить с лестницы кого-нибудь из друзей твоего братца. Предки, если верить исторической литературе, будучи детьми играли в тимуровцев и рисовали на домах и воротах звездочки. По-моему, твоя кроссовка из тех же игр.
– Только с обратным знаком, – ответил я.
Больше мы на эту тему не разговаривали. Наступила наша очередь кидать дротики, чем мы и занялись. У Вольдемара был исключительно точный бросок. Наша пара всегда выигрывала.
Мое утреннее беспокойство исчезло. Неторопливые ответы Вольдемара, которые легко было принять за шутливый треп, уверили меня, что странная находка есть всего лишь детская шалость. Я перестал думать об этом и досидел в «Царе» до темноты, участвуя в общей болтовне и жуя соленую соломку. То, что я пил не пиво, а чай, не мешало мне хрустеть тонкими хорошо прожаренными палочками.
Когда Марина выключила магнитофон, мы вернули столы в прежнее положение и вывалились на улицу. Поскольку я жил близко – на Фонтанке, мне не нужно было идти вместе со всеми в метро. Я попрощался и зашагал по темной Гороховой и дошагал до дома практически без приключений, если не считать того, что пришлось угостить сигаретами двух нетрезвых девчушек, которые назвались сестрами и пожаловались на скуку. Я так и оставил их втроем – их двоих и большую-большую проблему, которую и называют скукой. Двадцатый век давно страдает от безделья – совсем как уволенный на пенсию директор обанкротившегося завода электрочайников.
– Не стал бы век двадцать первый веком «чайников». Беды тогда не оберешься, – подумал я, вспомнив своих нетрезвых товарищей – будущих инженеров.
Вход в мой подъезд был с набережной. Мне надо было обогнуть угол дома, а перед этим пройти мимо арки, ведущей во двор. Обычно я делал это даже не повернув головы, но в этот раз был вынужден замедлить шаг. Во дворе шла необычно активная для этого времени суток жизнь. Стояло несколько иномарок с горящими фарами и работающими двигателями. Одно из окон на первом этаже было раскрыто, и в освещенном прямоугольнике четко вырисовывались два силуэта, один старчески согнутый, другой прямой. Владелец второго силуэта говорил по радиотелефону, используя какой-то восточный язык. Это было окно Мухадовых, о которых я ничего не знал, кроме того, что они вели довольно спокойную, но солидную жизнь за всегда зашторенными окнами. Шторы я запомнил еще с тех пор, когда сам целыми днями гонял мяч по двору.
Мухадовы поселились в нашем доме довольно давно. Я помню, как сначала появился во дворе крепкий смуглый старик, устроившийся работать дворником и получивший поэтому служебную жилплощадь – квартирку на первом этаже, дверь в которую находилась в сумраке под одной из лестниц, выходящих во двор. Трудно сказать, хорошим ли он был дворником, вряд ли кто-нибудь в нашем доме помнит, что такое хороший дворник. Обычно он лишь выходил встретить мусоровоз, помогал загрузить баки, быстро убирал вывалившиеся ошметки и уходил снова к себе, за постоянно задернутые тяжелые занавеси на окнах. Мы часто пытались рассмотреть в щель между ними, что он делает один, но к окну была придвинута кровать, высокая спинка которой была непреодолимым препятствием для любопытствующих глаз. Затем появился его внук – тонкий и необычно высокий для азиата парень. Он приехал учиться, вероятно, сам не зная, чему, но все же поступил в какой-то институт. Мы с ним были одногодки, я знал, что его зовут Рустам, но встречаться нам не приходилось – в это время я уже давно не играл в футбол, Рустам тоже. Разница между нами, вероятно, была в том, что перед институтом я отбыл два года в армии, а что делал он, было неизвестно. В отделении у меня были похожие ребятки. Пару раз я слышал в свой адрес угрозу: «Ночью табуреткой убью!». Но спал я всегда крепко и спокойно. Если кто-то из этих парней иногда и хватался за штык-нож, то всегда прятал его обратно в ножны, когда на него шли по-русски с голыми руками. Один из сотни мог выполнить свою угрозу, но такие держались особняком, что-то копили у себя внутри и не бросались словами. Наши с Рустамом пути не пересекались и у нас не было повода представиться друг другу. Так что я знал его только заочно.
Как-то постепенно в дворницкую квартирку переехала с далекой Родины вся семья и Мухадовых стало много: дед, сын, жена сына, внук Рустам, внучка, еще двое внуков лет пятнадцати. Дед перестал работать дворником, да уже и не мог по старости, но квартиру сохранил, не обойдясь, вероятно, без помощи сына. При затеянном сразу после приезда сына ремонте обнаружилось, что квартирка, собственно говоря, не маленькая, как сложилось ранее общее мнение. Одновременно из шести окон выбрасывался мусор, и если нижний этаж повторял планировку остальных, в квартире должна была быть обширная кухня и еще комната, окна которой выходили в следующий переулок.
Новые дворники поселялись где-то в коммунальных квартирах, которых еще было в изобилии в нашем старом доме. Они были разные, эти дворники – студенты и студентки, безработные бухгалтеры и плохие учителя. За пару последних лет их сменилось много, пока эволюция двора не остановилась на таком же безмолвном и не особо старательном, как и первый Мухадов, старике Петре Петровиче. Надеюсь, все предыдущие более менее устроились в жизни, хотя ни при одном из них порядка не было.
Отец Рустама – сын старого Мухадова, невысокий коренастый мужчина поздних сорока лет теперь приезжал домой на новой шестерке. Часто за ним следовала одна или несколько иномарок. Он вылезал из машины, закрывал дверцу и не оглядываясь на приехавших следом, заходил в парадную. Из иномарок вываливались крутоплечие щекастые парни, за которыми совсем не было заметно гостей – сухопарых и смуглых людей, передвигавшихся чуть наклонившись вперед и немного сутулясь, как ходят по земле, волоча крылья, раненые сапсаны. Гости шли за хозяином, щекастые парни оставались около машин и коротали время, показывая друг другу приемы единоборств или разглядывая двор из распахнутых дверец автомобилей. Иногда к ним выходила внучка старого Мухадова, сестра Рустама Тамара. Она выносила на большом блюде какую-то еду и банки с лимонадом. Тогда парни прекращали свои забавы и концентрировались вокруг девушки. Не знаю, о чем они болтали и отвечала ли Тамара на их шутки и вопросы вообще. Она никогда не дожидалась, когда парни опустошат блюдо, уходила. Потом кто-нибудь из парней относил его в дом.
Подобные пришествия никак не изменяли жизни двора. Парни, вероятно, выполняли некую сверхзадачу. Поэтому, когда кто-то из дворовых ребят случайно направлял мяч в их сторону и попадал в чью-нибудь широкую спину, это не каралось. Мяч отфутболивался мощной ногой в настоящем ribok или adidas обратно. Парни даже отходили, оглядевшись вокруг, в тот же дальний угол, что и все, если вдруг возникала необходимость. Я наблюдал за всем этим, когда сидел на кухне возле окна, облокотившись на подоконник. Так я ждал, когда закипит чайник. Кроме как вниз смотреть было некуда.
Ночное оживление в квартире Мухадовых было необычным явлением, но я не имел желания пойти узнать, в чем дело. Согнутый силуэт принадлежал самому первому и самому старому из них, которого, впрочем, что-то давно не было видно на улице. Значит, это были не похороны.
– Ну и славно, – подумал я, – только похорон нам и не хватало!
В старых домах, в которых главным средством подняться на свой этаж являются все же лестницы, а не лифты, между пролетами лестниц размещаются окна. В нашем доме они были большими, на подоконник мог свободно встать взрослый человек, но голова его не достала бы до верха. Подоконники были такими широкими, что в свое время, пока в подъезде не появился сторож, на них частенько устраивали свои пикники обделенные домом подростки и просто бродячие алкаши. Но вот уже пять лет как двое стариков с первого этажа стали получать деньги за то, чтобы в подъезд не заходили посторонние; на подоконниках появились горшки с чахлыми геранями и какими-то другими растениями, способными обходиться без света, и пустые консервные банки для окурков.
Когда я вошел в дом, пожилая сторожиха стояла возле открытой двери своей квартиры и прислушивалась к чему-то, что, судя по ее скособоченной голове, происходило где-то на верхних этажах.
– Кажется, к вам пришли – произнесла она шепотом, увидев меня.
Больше она ничего не сказала, а продолжала напрягать свое сморщенное личико.
Я пошарил рукой в почтовом ящике, который оказался пустым, и стал не торопясь подниматься наверх. Действительно, на подоконнике между четвертым и моим пятым этажом сидели двое парней, к которым любой современный человек не задумываясь приклеил бы метку со словом «быки». Мощные фигуры с характерными округлостями накаченных мускулов, короткие стрижки, оставляющие головы почти без защиты от солнца, глаза, глядя в которые невольно вспоминаешь сказку «Огниво» и трех собак из нее. Один из парней поигрывал перочинным ножиком, втыкая его в горшок с геранью.
Я прошел мимо, скользнув взглядом по скучающим «быкам», уловив за спиной легкий ветерок от того, что они, вероятно, повернули друг к другу головы и обменялись коротким мычанием, и всунул ключ в свою дверь.
Я привык, входя в квартиру, с порога слышать музыкальный шум из комнаты Алексея. Как правило, я сразу же кричал что-нибудь вроде: «Брат, сделай музыку тише!», что, разумеется, было лишь средством подать сигнал о собственном появлении, а отнюдь не признаком моей раздражительности. При звуках моего голоса Алешка обычно выходил из своей комнаты и сообщал что-нибудь о том, кто мне звонил, или что мне пришло письмо. Потом я шел в гостиную, говорил привет всем, кто там мог быть, спрашивал, не звонил ли кто-нибудь еще, и уходил к себе, где плюхался в кресло в ожидании, когда мама разогреет ужин или, если было слишком поздно, соображая, чем заняться в первую очередь.
В этот раз в квартире было непривычно тихо, будто несмотря на поздний час в ней не было никого. Я скинул в коридоре ботинки и не снимая куртки прошел в гостиную, улавливая что-то необычное, если не сказать неладное. Оказывается, у нас были гости. Точнее, один гость. Он сидел за столом спиной к двери, сидел прямо, как Будда. Короткие черные волосы блестели, отражая свет всех пяти ламп в люстре. Руки он положил на стол перед собой. По другую сторону стола сидели мои родители. Отец, как и этот человек, сидел прямо и положив руки на стол, мать – съежившись и спрятав руки на коленях. Разница между отцом и незнакомцем была только в том, что отец казался более озабоченным происходящим. Он смотрел на свои руки и по выражению его лица казалось, что ему очень хочется пошевелиться.
Гость, а это был мужчина лет тридцати, был не худым, какими бывают слабые нездоровые жители городов в энном поколении, а скорее худощавым, что свойственно тем, кто много времени проводит (или по крайней мере проводил) на действительно свежем воздухе и с рождения вобрал в себя упорство зеленой травы, вылезающей весной из земли. Такие люди обычно знают, но не говорят другим, что они хотят в каждый миг своего существования. Выражение глаз у него было такое, как у степной хищной птицы, вынужденной томиться в вольере петербургского зоопарка.
Я прервал какой-то важный разговор, но никто не посмотрел в мою сторону, даже тогда, когда я прошел в дальний угол гостиной и сел, закинув ногу на ногу, в кресло. Мне всегда чертовски приятно было провалиться в глубокую мягкую пропасть, после чего я обычно нажимал на кнопку дистанционного управления телевизором. Только сегодня странное было кино.
Разговор так и не возобновился. Через минуту молчания гость пошевелил ладонями, раскрыв их и слегка придавив поверхность стола, поднялся и вышел, засунув руки в карманы пиджака. Этот его последний жест разрушил создавшийся образ необычного человека. Лучше бы он выплыл в той же глубокомысленной позе, которую так строго поддерживал за столом.
Отец тоже поднялся и проводил его.
– Уф! Просто гипнотизер какой-то! – сказал он, вернувшись в комнату и опустившись во втором кресле.