Юсупов и Распутин. Книга первая (Геннадий Седов, 2017)

1.

Ребенок появился на свет стылым мартовским рассветом 1887 года в дальних покоях дворца на Мойке, выходивших в парк и конюшенный флигель. Роженица, княгиня Зинаида Николаевна Юсупова, танцевала накануне в Зимнем, чувствовала себя прекрасно, полистала в спальне, перед тем как погасить ночник, свежий парижский журнал. Схватки начались в середине ночи. Дежурившие в соседней комнате горничные, услышав стоны за дверью, разбудили князя, тот вызвал по аппарату семейного доктора Коровина, прибывшего четверть часа спустя в сопровождении трех акушерок, – в окнах дворца засветились огни, забегала прислуга, сидевшему закутавшись в бухарский архалук в кабинете князю сообщали регулярно о положении дел, к пяти утра доктор Коровин принял и передал старшей акушерке хилое, в слизи и крови, тельце новорожденного, слабо пискнувшее в ответ на постукивание по спинке.

– Мальчик, ваше сиятельство! – просунул голову в кабинет дворецкий.

Нервно куривший сигару князь поспешил, запахивая полы халата, в покои жены.

Настроение в доме было подавленным: созванный в экстренном порядке консилиум врачей склонялся к выводу, что четвертый по счету младенец мужеского пола (двое умерли в младенчестве) не жилец: сроку жизни ему от силы день-другой.

Новорожденный, однако, посрамив медицинских светил, выжил, крестили его в домашней церкви в присутствии многочисленной родни, включая прибывших из Парижа прабабки по матери графини де Шово и ее сына, князя Николая Юсупова, перестаравшийся поп едва не утопил квелое чадо, окуная его в купели. Когда спеленатого кроху в кружевном чепце показали пятилетнему брату Коленьке, тот закричал в негодовании:

– Выкиньте его в окно!

За переболевшим всеми известными болезнями малышом, нареченным Феликсом, наблюдало несколько врачей, больше других нравился ему доктор Коровин, которого он звал за фамилию «дядя Му». Утром, в постели, едва заслышав его шаги, приветственно мычал, тот в ответ мычал тоже. Присевши в изголовье, доктор вынимал из саквояжа крахмальную салфетку, клал ему на грудь, наклонялся, обдавая приятным запахом волос, внимательно слушал.

– Показали язык!

Кривляясь, он исполнял просьбу.

– В здоровом теле здоровый дух, – произносил доктор любимую поговорку. Прятал салфетку в саквояж, делал смешливо рога:

– Му-уу!

– Мууу-ууу! – весело ответствовал он…

Княгиня, будучи на сносях, ожидала девочку, детское приданое сшили розовым, до пяти лет младшенького одевали по-девчоночьи – в нежные цвета, дарили куклы, ему это нравилось…

– Девчонка, девчонка! – кричали соседские мальчишки при виде гулявшего с бонной на набережной с прижатой к груди любимой куклой смазливого княжонка.

– Дураки, – оборачивался он. – Я вас всех красивей. А вы на чучел похожи.

Он в самом деле был хорошенький: нежные черты лица, вьющиеся волосы до плеч, глаза небесной голубизны под пушистыми ресницами.

Первой его нянькой была немка, растившая до этого брата Коленьку, следом за ней старая матушкина гувернантка мадемуазель Версилова. Учиться он ленился. Зевал, смотрел в окно. Написал однажды, не слушая, что говорит учитель русского языка, письмо маменьке: «Ты, пожалуйста, не забудь мне привезти пони, ведь ты мне обещала, не правда ли? Я хотел бы, чтобы мой пони был таким: 1. Чтобы он был грациозным. 2. Чтобы он был коричневым. 3. Чтобы у него была грива черная и хвост. 4. Чтобы на четырех ногах были белые внизу пятна. Феликс».

Чтобы как-то подхлестнуть воспитанника, м-ль Версилова приглашала соучеников. Он продолжал на уроках зевать, задания учителей выполнял спустя рукава и, по словам беззаветно любившей его старой няньки, заразил дурным примером товарищей. В семь лет неплохо рисовал, пробовал писать стихи.

Идеалом маленького Феликса была матушка. Сама доброта, изящество, вкус. Умна, отзывчива, благородна. «Будьте скромны, – повторяла она ему и старшему брату. – Чем больше вам дано, тем более вы должны другим. Если в чем-то выше других, упаси вас Бог показать им это!»

Матушкины покои с окнами в сад на втором этаже, излучавшие, казалось бы, тепло ее души, были самыми его любимыми. Застать ее чаще всего можно было в малой гостиной под хрустальной люстрой или в соседней спальне. Он любил сидеть рядом, когда она наряжалась, выезжая в гости или на балы, примеряла с помощью горничных наряды и шляпки, перебирала с задумчивым видом на туалетном столике броши, перстни, ожерелья.

В парадной гостиной висел ее портрет. Художник написал ее, рано поседевшую, но оттого еще более прекрасную, в платье из серебристого газа с короткими рукавами «фонариком» и перекинутым через обнаженное плечо жемчужным ожерельем. Каким изумительным, кротко-волшебным было ее лицо, задумчивая нежность во взгляде! Когда в гостиной никого не было, он взбирался на кресло и целовал матушку в пышно сбитые напудренные волосы.

В отношениях с отцом теплоты не было. Ни у него, ни у Николеньки. Батюшка был добр, но в меру. Был занят по службе, надолго уезжал из дому. О жизни сыновей знал понаслышке, ни ему, ни брату не приходило в голову прибежать к нему в слезах, как к матушке в спальню, прижаться к груди, излить душу.

Семейные предания сохранили подробности знакомства родителей, их не укладывавшийся в привычные рамки союз. Отец матушки, князь Николай Юсупов, личность неординарная, с характером вельможи екатерининских времен, после болезни старшей дочери упорно торопил с замужеством любимицу Зинушку, уже тогда считавшуюся первой петербургской красавицей. Вся в отца, с независимым характером, давшая себе слово выйти только по любви, княжна отказывала одному за другим соискателям. Шло время, отец нервничал, явился очередной жених, наследник болгарского престола принц Баттенберг, сопровождал его скромный офицер из дворцовой свиты, в обязанность которого входило представить гостя и откланяться. Сопровождающий, однако, медлил, не сводил пылкого взгляда с разливавшей у стола чай очаровательной княжны, она коротко на него глянула – запели в небесах серебряные трубы, в отворенное окно влетел запыхавшийся Амур с натянутым луком, выпустил одну за другой стрелы – сердца молодых людей затрепетали, вспыхнули огнем: «он!»… «она!». Это была не ведавшая сомнений, не признававшая преград любовь с первого взгляда. Явившийся на другой день с визитом молодой офицер, назвавшийся графом Сумароковым-Эльстоном, бросился, едва она вошла в гостиную, на колени, сказал, что любит ее и просит соединить с ним судьбу. «Встаньте, граф, – сказала она, пылая лицом, – я согласна». Изумленный решением дочери князь, видевший ее уже царицей Болгарии, перечить желанию любимицы, однако, не стал, дал скрепя сердце согласие на брак…

Фамильная усадьба с обширным двором, доставшаяся в наследство матушке, день-деньской кишела людьми. Многочисленной прислугой, приехавшими погостить родственниками, приживалами, странниками, любителями попотчеваться задарма от княжеских щедрот – на всех хватало вина, горячих кушаний, посуды, столового серебра. Стол, по обыкновению, держали открытым: сколько едоков соберется к обеду, в точности не знали. Многие питавшиеся по нужде то в одном, то в другом достаточном доме, являлись к трапезе целыми семьями. Одна богатая старуха-домовладелица (он мысленно называл ее гусыней) ела принципиально только в гостях. Приезжала с опозданием, находила свободное кресло, хищно принюхивалась к кушаньям, говорила, косясь на соседей: «Волки сыты, теперь поем спокойно».

Милый родительский дом! Анфилады бесчисленных комнат, лестницы, переходы, таинственные закоулки, в которых хорошо и одновременно страшно прятаться во время игры в прятки. Настоящей пещерой Лейхтвейса был глубокий подвал с толстенными стенами, не боявшийся пожаров и наводнений. За глухими дверьми – сумеречные комнаты с запыленной мебелью, винные погреба, кладовые, заваленные коробками столового серебра и сервизов для званых вечеров, тщательно упакованные скульптуры и полотна, которым не нашлось места в галереях и залах дома. Бродя под гулкими сводами, он воображал себя Рыцарем печального образа из недавно прочитанного романа. В темницу его заманил и оставил на голодную смерть отвратительный и злобный соперник Самсон Карраско, а вызволит, конечно же, верный оруженосец Санчо Панса.

В бельэтаже, где помещались отцовские апартаменты, ему нравилась смежная с кабинетом «мавританская зала» выходившая в сад, в которой можно было помечтать в одиночестве. Мозаика в ней была точной копией стен одной из зал Альгамбры. Посреди бил фонтан, вокруг него мраморные колонны, вдоль стен обтянутые персидским штофом диваны – мир сказок тысячи и одной ночи! Когда отца не было дома, он устраивал тут живые картины. Созывал слуг, сам наряжался султаном – нацеплял матушкины украшения, усаживался на диван, воображал себя кровавым сатрапом, а слуг – рабами. Придумал однажды сцену наказания провинившегося невольника, роль которого исполнял лакей-араб Али. Приказал тому пасть ниц и просить пощады. Едва замахнулся кинжалом, отворилась дверь, вошел отец, закричал свирепо: «Все вон отсюда!» Вход в «мавританскую» залу с тех пор был для него закрыт.

Раз в неделю в доме появлялся модный петербургский учитель танцев мсье Троицкий. Томный, жеманный, напомаженный, в костюме безупречной кройки, лаковых туфлях, белых перчатках. Вел их с братом в гостиную, выходил, слегка подпрыгивая, на середину, взглядывал выразительно на даму-аккомпаниаторшу за роялем, делал с первыми тактами музыки изящное вальсовое па.

Постоянной его партнершей на танцевальных уроках была дочка министра юстиции, милая Шурочка Муравьева кротко терпевшая его неуклюжесть, не сердившаяся, когда он то и дело наступал ей на ноги. Научившись неплохо танцевать, он ездил в сопровождении лакея Ивана в дом государственного секретаря Танеева, где устраивались по субботам для детей танцевальные вечера и где ему постоянно навязывали в партнерши старшую Танееву, Анну – рослую, с круглым лоснящимся лицом девицу, напрочь лишенную обаяния. Танцуя с ней, пересекаясь в танце с Шурочкой, проносившейся мимо в паре с юнкером в темно-синей форме, они весело, заговорщически перемигивались.

Приятелями его, товарищами по играм были гостившие у них каждую зиму дети родной тети Лазаревой – Миша, Володя и Ира – и две двоюродные сестры Сумароковы-Эльстон – Катя и Зина. Присоединялись к ним временами мальчики и девочки из семей сослуживцев отца и матушкиных светских знакомых. Мужская половина вся наперечет была влюблена в белокурую Катеньку, обсуждала секреты ее обаяния, ревновала втайне друг к другу.

Заводилой компании был младший Лазарев – Володя. Губастый, с живым лицом и носом-картошкой, делавшим его похожим на клоуна. Каких только шалостей, чудачеств они не откаблучивали, следуя его фантазиям! Однажды вечером, когда отца с матерью не было дома, Володя предложил прогуляться вдвоем в город, переодевшись дамами. Сказано – сделано! Нашли в матушкиных шкафах все необходимое, разбудили ее парикмахера, потребовали парики – якобы для маскарада. Нарядились, нарумянились, нацепили украшения, закутались в бархатные шубы не по росту, вышли в город.

Над каналом клубился стылый туман, тонули во мгле фонари, темной громадой высился неподалеку купол Исаакия.

Ступали, пугливо озираясь, по мерзлому насту, вышли на тускло освещенный Невский.

Как обычно бывало в поздние часы, тут бродили в поисках клиентов «ночные бабочки», останавливались у обочин проезжавшие сани с охотниками продажных удовольствий.

Их тотчас заметили, посыпались сомнительные предложения. Чтобы отделаться от назойливых кавалеров, они отвечали наперебой:

– Nous sommes occupies! («Мы заняты!» – фр.)

Те, однако, продолжали их преследовать, отстали только, когда они, добежав до гостиницы Демута на Большой Конюшенной, влетели мимо отворившего им с поклоном дверь швейцара в ресторан «Медведь». Пройдя в зал и севши не снимая шуб за столик, они заказали ужин.

Было ужасно жарко, чесалось под мышками. Со всех сторон на них смотрели с любопытством, сидевшая за дальним столиком компания офицеров прислала записку – поужинать совместно в кабинете.

Обслуживавший их лакей в малиновой рубахе навыпуск и сапогах извлек из ведерка со льдом замороженную бутылку, откупорил, разлил по бокалам.

– Желаем-с приятного вечера!

Чокнувшись, они хлебнули кольнувший нежно язык пузырившийся напиток.

Вкусно!

Допили до дна. Было необыкновенно весело, хотелось дурачиться. Сняв с себя жемчужные бусы, он бросил их, размахнувшись, кому-то на голову за соседним столом. Лопнувшие бусы рассыпались, не долетев, по полу. Соскочив с кресел, они ползали на карачках, собирая жемчужные горошины, лакей пробовал им помочь, в зале стоял гомерический хохот.

Собравши кое-как жемчуг, они заторопились к выходу – путь им преградил дородный метрдотель с усами:

– Минуту! Счет извольте оплатить!

Денег у них не было, пришлось идти объясняться к директору. Тот, выслушав, посмеялся их выдумке, дал денег на извозчика – приключение, казалось бы, окончилось благополучно.

Увы! Утром батюшке в кабинет прислали с нарочным остатки жемчуга в пакете и кругленький ресторанный счет. Они с Володей были вызваны на семейное разбирательство. Последовало наказание: прогулки и встречи с друзьями отменены, десять дней не покидать пределов дома. Спустя короткое время тетка Лазарева уехала с детьми домой – в Симферополь, несколько лет они с Мишей, Володей и Ирой не виделись.

«Откуда все взялось на свете? – думалось ему. – Деревья, трава, море?»

Спрашивал взрослых, те отвечали: от Бога, от незримой силы на небесах. А он сам? Вообще все люди? «Со временем поймешь, – следовал уклончивый ответ, – не торопись». Приставал к Ивану, тот мямлил:

– Ну, это самое. Берутся, значит.

– Откуда берутся?

– Вестимо. От Бога. От кого ж еще?

– И дети от Бога?

– Само собой. От него, барин.

– А женятся для чего?

– Вам, барин, в классную идти пора, – смотрел на напольные часы Иван. – Англичанин, должно быть, уже дожидается.

Летом они отдыхали семьей на французском курорте Контрексевиль, где матушка принимала лечебные ванны. Вечером, после ужина, он пошел прогуляться. Обогнул курзал, питьевые галереи. Шагая по парковой аллее, увидел в проеме увитой плющом беседки, как курчавый смуглолицый парень прижимает к себе хорошенькую девицу. По лицам их было видно, что оба получают от этого большое удовольствие.

Непонятное чувство овладело им. Перешагнув неширокий ручей, он подошел поближе.

Парочка, не замечая ничего вокруг, страстно целовалась, девица хихикала, в расстегнутом вороте ее платья вызывающе белела грудь.

Он долго не мог уснуть, ворочался в постели. Перед глазами стояла сцена в беседке. Ходил целый день сам не свой. Дождавшись вечера, помчался в парк – беседка была пуста. Шел в задумчивости назад, увидел у павильона курящего папиросу давешнего курчавого парня, направился в его сторону. Искал по дороге слова, брякнул в результате:

– У вас опять свидание? Ждете свою даму?

Парень расхохотался:

– Жду. Ты как проведал?

Пришлось признаться в невольном соглядатайстве.

– А ты забавный. Откуда сам?

Узнав, что из России, что княжеский сын и что не видел нагих женщин, парень, оказавшийся аргентинцем, пригласил прийти к нему в номер, чтобы присутствовать на очередном его рандеву с девицей.

– Простите, но это удобно? – не поверил он своим ушам.

– Удобно, мой юный друг, – хлопнул тот его по плечу. – Мы не из княжеского рода, у нас с этим делом просто.

Он не находил себе места: как быть? Острое желание увидеть воочию то, что они разглядывали с Володей за закрытыми дверями на скабрезных открытках, купленных у развязного малого в галерее Пассажа, превозмогало страх.

«Была не была!»

Дома все устроилось как нельзя лучше: матушка, притомившись, легла рано, брат где-то пропадал, отец ушел играть в карты с приятелями.

Гостиница, где жил смуглолицый аргентинец, была в двух шагах, тот дожидался его на ступенях.

– Ага, пошли!

Потрясение, испытанное им в этот вечер, оставило в нем след на всю жизнь! Видел нечто подобное, проходя однажды по манежу: каурый жеребец, которого вели подковать на кузню, вырвался, взбрыкнувшись, из поводьев, вспрыгнул, задрав копыта, на круп стоявшей в стойле кобылицы и стал толкать ей с громовым храпом под хвост гигантскую балясину с наконечником.

У людей было то же самое! За час с небольшим в номере аргентинца для него навсегда спала завеса со взрослых тайн, обнаружилось ужасное, постыдное в отношениях друг с другом мужчин и женщин. Неужели, думалось, именно так выглядят в интимные минуты знакомые господа и дамы? Матушка? Отец?

Поделился пережитым с братом, тот пожал плечами:

– А ты думал, детей аисты приносят? В клювиках?

Засиживаться на одном месте не в его характере – тянет в новые места, к новым знакомствам. Ждал в нетерпении, радовался каждой очередной поездке. Зимой отправлялись по раз и навсегда заведенному правилу в Москву и Царское Село, летом – в подмосковное Архангельское, осенью – на охотничий сезон в Ракитном, в конце октября – Крым, дворец в Симеизе. Отец брал их с матушкой и братом, посещая принадлежащие семье сахарные, мясные и кирпичные заводы, антрацитовые рудники, разбросанные по всей России концессии, ехать до которых надо было много дней. Одна из них, на Кавказе, у берегов Каспийского моря, тянувшаяся на двести верст, особенно его поразила: местность, где добывали из-под земли нефть.

Переезжая в коляске от промысла к промыслу по хлюпающей жиже, среди леса нефтяных вышек, замасленных цистерн, черных, похожих на чертей рабочих кланявшихся хозяину, глядя, как возивший их кучер смазывает пахучей маслянистой жидкостью колеса брички, представил неожиданно гуляющего тут в лаковых туфлях и белых перчатках учителя танцев мсье Троицкого, стал давиться от смеха.

– Ты чего? – воззрился на него недовольно отец. – Головку напекло?

Путешествовали они с комфортом: в собственном вагоне, который прицепляли всякий раз к поезду – дом на колесах! Тамбур в летние месяцы превращали в веранду, уставляли птичьими клетками – птичий гомон заглушал в дороге монотонный перестук колес. Посреди вагона был просторный салон-столовая с обшитыми кожей панелями и мягкими креслами, рядом спальня родителей, ванная, их с братом купе. За разделявшей коридор перегородкой – купе для сопровождавших их друзей, которых всегда было предостаточно, в конце вагона – кухня, помещение для прислуги. Чего еще желать: смотри в окно на поминутно меняющиеся пейзажи, читай, предавайся мечтам!

Особым, не сравнимым ни с чем праздником были осенние поездки в Крым. Они с братом считали оставшиеся до отъезда дни, лезли, войдя в вагон, на полку, ждали, прильнув к окнам, когда застывший с каменным лицом под вокзальным колоколом седоусый начальник станции дернет за канат, лязгнет чем-то железным под полом, прогудит впереди луженой глоткой «У-уу!» паровоз, и они покатят – быстрей, быстрей! – на чудесный солнечный юг.

Сходили с поезда в Симферополе, гостили несколько дней в доме крымского губернатора дяди Лазарева. Прощались с родней, грузились в ландо – тронулись, с богом! – вереница бричек со слугами выезжала следом за хозяйским экипажем на немощеную, ухабистую дорогу.

Пыльный прах из-под скрипящих колес, пахнущий полынью встречный ветерок с гор. Вокруг потрясающие пейзажи: ковыльная степь до горизонта, мерцающее море с парусами рыбацких шхун, развалины древних крепостей и городищ. Все в забаву: выпорхнувшая из сухих зарослей стая дроф, клюющий носом отец в чесучовой паре и соломенной шляпе, татарские селения по пути – беленые известью плоские крыши домов, устремленные в небо минареты мечетей, глядящие из-за глинобитных заборов женщины в шароварах и ярких жакетках. Привал, перемена лошадей, выбор места для обеда на природе.

– Трогай! – командует вознице выспавшийся, повеселевший отец.

Едва добрались до усадьбы в Кореизе, разложили вещи, привели себя в порядок – соседи! Первым, как водится, живший в восьми верстах, притащившийся по упрямству пешком старый фельдмаршал Милютин, за ним бабушкина приятельница баронесса Пилар, которой она любила помыкать, безобразная как сто чертей, в волосатых бородавках. Следом, как всегда подшофе, пьяница и буян князь Лев Голицын. Въехал во двор на таратайке с несколькими ящиками шампанского собственного производства, пробасил иерихонской трубой:

– Гостюшки дорогие, с прибытием!

Здоровается наспех, кличет слуг – разгружать ящики.

Матушка Голицына боялась до ужаса. Однажды сутки просидела взаперти, когда разбушевавшийся князь напоил до положения риз всю прислугу, свалился мертвецки на диван, проспал до вечера и не без труда был спроважен восвояси.

…Часу не прошло – усадьба заполнена приезжими. Граф Сергей Орлов-Давыдов, которого бабушка зовет «большое дитя». С моноклем в глазу, белых гетрах, обильно надушен «Шипром» и, тем не менее, разит козлом. Либералка и умница графиня Панина, жившая неподалеку во дворце, походившем на старинный замок, – бывая у нее, он видел в гостиной Льва Толстого и Чехова. Прибывают родственники – с детьми, многочисленной челядью. Они с братом встречают у ворот двоюродных братьев и сестер. Смех, объятья, поцелуи. Молодые люди и барышни торопятся в расположенные в парке гостевые домики – переодеться. И – к морю! Наперегонки! С корзинками, полными винограда и фруктов. На другой день, сговорившись, едут верхом по окрестностям на низкорослых татарских лошадках, ближе к вечеру – экипажами в Ялту. Гуляют по набережной, идут полакомиться пирожными во французской кондитерской «Флорен». На обратном пути – глядь! – покачивается на волнах у пристани паровая императорская яхта «Штандарт»: государь с семьей прибыл на отдых, жди наплыва великосветских владельцев крымских имений и дворцов, пышных празднеств, приемов, танцевальных балов.

В Крыму у них несколько владений: два на побережье в Кореизе, по одному в Кокозе и Балаклаве. Еще – причуда отца! – скалистая гора Ай-Петри на Южном берегу, которую он подарил матушке на день рождения, несказанно ее развеселив. Унаследованную от матери главную кореизскую усадьбу – с чудесным парком, садами и виноградниками, спускающимися террасами к морю, отец украшал сам. Накупил невероятное количество статуй – нимф, наяд, богинь, уставил ими весь парк. Устроил на берегу купальню с бассейном, вода в котором подогревалась – купаться в нем можно было круглый год.

Матушка предпочитала расположенное в пяти верстах от Кореиза кокозское имение. Место удивительное! В особенности весной, когда цвели вокруг яблони и вишни. Бурливая речка под окнами – с балкона можно ловить форель. Прежняя усадьба пришла в упадок, и матушка выстроила на ее месте беленый дом в татарском стиле с черепичной крышей – в унисон с расположенной в двух шагах татарской деревней. Предполагался простой охотничий домик, а вышел восточный дворец.

«Кокоз» в переводе с татарского – «голубой глаз». Цвет глазури был повсюду – в убранстве столовой, красно-сине-зеленой обивке мебели, мозаике скульптур, восточных коврах на полу и диванах. Свет в большую столовую проникал сквозь витражи в потолке. Вечерами в них искрились звезды, волшебно сливаясь с мерцанием свечей на столе. В центральной стене в точности был воспроизведен «плачущий» фонтан из бахчисарайского дворца крымского хана, воспетый Пушкиным: вода перетекала каплями во множестве чаш из одной в другую – волшебство!

Кокоз любила императорская семья и часто наезжала сюда: побродить по окрестностям, пособирать цветы, поохотиться в горах, где водились лоси. Государь с удовольствием ходил с ним и братом ловить рыбу на запруду, шумно радовался каждой удаче.

Однажды на верховой прогулке мимо него проехала в легком ландо дама почтенных лет, сопровождаемая прелестной девочкой его возраста – взгляды их встретились. С забившимся сердцем он остановил лошадь, долго смотрел им вслед. Едва дождавшись следующего дня, проделал тот же путь – незнакомки не появились. Каково же было его изумление, когда среди пожаловавших к ним на следующей неделе с визитом великого князя Александра Михайловича с супругой, великой княгиней Ксенией Александровной, он увидел юную прелестницу, оказавшуюся их дочерью Ириной.

После завтрака он позвал ее на балкон – полюбоваться видами. Она стояла рядом, облокотясь на балюстраду, в белом шелковом платье, напоминая в профиль древнюю камею. Спросила с усмешкой:

– Это правда, что о вас говорят?

– Что именно? – удивился он.

– Ну, эта ваша шутка с эмиром Бухары?

– Уже рассказали! – возмутился он.

– Рассказали. В подробностях, – быстрый взгляд из-под ресниц. – Я бы такое про вас не подумала…

Шутка была в его духе. Отец пригласил после удачной охоты перекусить гостившего у них бухарского эмира со свитой. Обедали весело, под конец подали кофе с ликерами. Как часто с ним бывало, ему ни с того ни с сего захотелось подурачиться. Помчался к себе, достал из ящика бюро привезенные из Парижа сигары с сюрпризом, трещавшие при раскуривании, положил на поднос ничего не подозревавшего камердинера. Тот внес поднос в столовую, обедавшие приятели отца спросили у эмира позволения закурить. Едва раскурили сигары – ружейный треск, паника, кто-то с испугу кинулся вон, подумав о покушении.

Досталось ему тогда от отца по полной. А эмиру шутка пришлась по душе – перед отъездом приколол ему, смеясь, на грудь полупудовый бухарский орден, после чего сфотографировался с ним у «бахчисарайского фонтана».

2.

Летом 1902 года родители отправили его в сопровождении учителя по искусству Адриана Прахова в поездку по Италии. Увидеть своими глазами страну, родившую великих скульпторов, художников, музыкантов. Насладиться красотами природы, дивной архитектурой, побывать в музеях. Отец наметил по карте маршрут: Венеция, Неаполь, Рим, остров Сицилия. Провел накануне отъезда в кабинете воспитательную беседу, напомнил об общественном положении, предостерег от сумасбродств.

Начали они с Венеции. Пекло нестерпимо солнце, нечем было дышать. В узких протоках, по которым их возил похожий на пирата горбоносый гондольер, пахло морскими водорослями и отхожим местом. Неутомимый коротышка Адриан с огненно-рыжей бородой таскал его по церквам и музеям. Пристроившись в изнеможении где-нибудь на скамье, он слушал рассеянно, как тот объяснял на чудовищном французском окружившим его слушателям, кем заказана картина или настенная фреска, что именно хотел выразить своей работой мастер, кто ему позировал.

В Неаполе они остановились в гостинице «Везувий». Жара не спадала, до вечера он не вылезал из номера. Скучал, пробовал читать, смотрел на часы, дожидаясь, когда вернется бегавший по своим неаполитанским знакомым Адриан, которого он величал шутливо «дон Адриано», а тот его «дон Феличе».

На закате, когда становилось чуточку прохладней, он выходил на балкон. Разглядывал прохожих, с кем-то пробовал объясниться через пень-колоду на итальянском. Одолевала скука, зрела обида на учителя: какого дьявола оставляет его одного?

Однажды возле гостиницы остановился фиакр, высадивший двух дам. Он помахал рукой кучеру, тот, спустившись, подошел к балкону. Молодой парень в кепке, неплохо говорит по-французски.

Он признался, что скучает в одиночестве.

– Можешь покатать меня ночью по Неаполю? Свозить куда-нибудь в веселое место?

– В веселое? – хитро подмигнул парень. – Устроим. Ждите меня в одиннадцать.

Приехал вовремя, свистнул снизу. Он запер номер, прошел на цыпочках мимо соседней двери, за которой, спал, должно быть, без задних ног гулена-учитель, рванул вниз по лестнице. Уселся в фиакр, ничуть не заботясь, что в кармане ни гроша.

Поплутав какое-то время по темным закоулкам, коляска остановилась у небольшого строения с тусклым фонарем над входом. Возница постучал в дверь, она тут же отворилась.

– Я сейчас, синьор, – подтолкнул его внутрь парень. – Лошадь только привяжу.

Он проследовал с замиранием сердца по полутемному коридору, шагнул через порожек в освещенную залу с плюшевыми диванами, зеркалами по стенам и свисавшими с потолка чучелами животных включая крокодила с улыбчивой зубастой пастью.

– Бонджорно, бонджорно! («Добрый вечер, добрый вечер!» – ит.) – двинулась ему навстречу накрашенная толстуха с темными усиками на верхней губе. Схватила за руки, прижала пылко к необъятной груди:

– Oh, meraviglioso ragazzo! («О-о, чудный мальчик!» – ит.)

В залу входили, переговариваясь и смеясь, девицы – кто в наряде баядерки, кто в матроске, кто в цветном детском платье, кто вовсе без всего.

В дверном проеме показался кучер, прокричал весело:

– Гуляем, синьор!

Их усадили за стол, откупорили бутылку. Толстуха, оказавшаяся хозяйкой заведения, чокнулась с ним наполненным стаканом:

– Evviva! («Будем здоровы!» – ит.)

Мимо прохаживались, вихляя бедрами и кокетливо поглядывая, пахнувшие дешевыми духами красотки. Одна, чернокожая, в чем мать родила, села ему на колени, пощекотала за ухом, что-то произнесла, обернувшись к подругам – в ответ послышался заразительный смех.

Он пил глотками терпкое вино, мулатка целовала его необъятными губами. Все вокруг плыло, кружило, хороводило перед глазами – комната, настенные светящиеся бра, лица смеющихся девиц, зеленый крокодил на потолке. В какой-то момент среди мешанины лиц, звона посуды и женского смеха возникла и оказалась у стола знакомая фигура старика-учителя Адриана. Вскочившая с кресла хозяйка обняла его за плечи как старого знакомого.

Учитель, слегка покачиваясь, прокричал радостно:

– Феличе, дорогой, как я рад!

Последующее утонуло в туманном зазеркалье.

Проснулся на другой день в номере с неподъемной головой, сидевший в изголовье помятый Адриан поил его, присев в изголовье, каким-то шипучим напитком:

– Пей, пей, дорогой, полегчает…

Больше в гостинице один он не сидел. После полудня, когда спадала жара, они ходили с учителем по музеям и выставкам, отдыхали часок в своих номерах. Вечером приезжал в фиакре Серджио, с которым они подружились, и все трое отправлялись гульнуть в очередное злачное местечко.

Жизнь – праздник, веселье, радость! Дни ангела – твои, родителей, близких родственников. Званые вечера, приемы, прогулки в экипажах на взморье или на собственной паровой яхте по заливу, вечерние спектакли в домашнем театре. Веселые игры во дворе со сверстниками, объезд подаренного батюшкой к двенадцатилетию золотисто-буланого арабского скакуна, катания на коньках по льду замерзшей Невы.

Любимое, ожидаемое с нетерпеньем Рождество со Страстной и Пасхальной неделями. Службы в домашней часовне, пеший выход на Всенощную в Исаакиевский собор: до него рукой подать. Разговение, пир горой по возвращении: куличи в венчике из бумажных роз и обложенные крашеными яйцами, гуси, молочные поросята, фазаны, реки шампанского.

С родителями и братом они идут по окончании парадной трапезы в людскую, где потчуется за столом прислуга, христосуются с людьми.

Новый год! Наряжание елки в парадном зале, сияние стеклянных шаров и серебряного дождя, беготня, суматоха, смех! Вечером сияющий огнями дом наполняется гостями, дети приходят с большими баулами, чтобы можно было унести подарки. Хороводы с песнями вокруг лесной красавицы, пряталки по комнатам, смешные, неожиданные сюрпризы. Всех угощают горячим шоколадом с пирожными, ведут в игровой зал на «русские горки». На другой день – елка для прислуги с детьми: все одарены, счастливы, получили то, о чем мечтали – мудрая матушка за месяц до празднеств опросила и записала для поставщиков, что кому подарить.

Частые гости в доме государь с государыней. Прислуга бегает на цыпочках, разговаривает шепотом, а ему смешно: чего, спрашивается, переполошились? Для него царь – друг семьи. Приятный, улыбчивый, не задает нудных вопросов об учебе и прочей ерунде. Зашел как-то в спортивный зал, где они с Николенькой занимались под присмотром учителя лазанием по «шведской стенке» и канату, наблюдал какое-то время, а потом, расстегнув неожиданно мундир и разбежавшись, скакнул лихо через «козла».

Прислуживал за столом государю старый дворецкий Павел, не желавший никому уступить эту честь. Был стар, слаб глазами, часто проливал вино на скатерть. Деликатный монарх, заботясь о чистоте матушкиной скатерти, бережно поддерживал руку старика, когда тот наливал ему вино.

В памяти сохранились торжества по случаю его восшествия на престол. Родители взяли их с братом в Москву, они едут в собственной карете с гербом рода Юсуповых среди вереницы экипажей по Охотному ряду. Пестрит в глазах от сверкающих на солнце золототканых мундиров, орденов на груди военных, украшений на платьях и в волосах великосветских дам.

– Смотри, смотри! – хватает он то и дело за локоть брата.

Шумит запрудившая тротуары праздничная толпа, гремят военные оркестры, движутся нескончаемым потоком в сторону Кремля гвардейские части, казаки, представители подвластных России народов в пестрых одеяниях, чины Двора, царская охота со стремянными и ловчими в богатых ливреях. Царь – во главе процессии на красавце-коне, царица-мать и молодая царица – в запряженной четверкой золотой открытой карете.

После окончания коронации в их загородном имении Архангельское – толпы гостей, среди которых престолонаследник Румынии Фердинанд с супругой, ради которых батюшка выписал модный в Европе оркестр румынских цыган со знаменитым цимбалистом Стефанеско. Прибывают без конца, катят через ворота по центральной аллее раззолоченные кареты высаживая мужчин в военных мундирах и парадных костюмах, пышно одетых дам. Из Москвы телефонируют: через час-полтора в имение прибудет их императорское величие. Верхом, в сопровождении казачьего эскорта. Отец торопится к воротам, встречает сиятельного гостя. Государь в отличном настроении, говорит, что прокатился бы с удовольствием по лесу. Батюшке седлают коня, он едет впереди кавалькады, показывает дорогу.

В срединной зале для особых торжеств выходящей в парк накрывают столы, гремит с антресолей музыка. Вечером, после обеда, прогулок, любования с террасы зелеными лужайками, синеватой лесной дымкой на горизонте с предзакатным солнцем, публика заполняет ряды домашнего театра. Обещан «Фауст» Гуно с приглашенным хором «Ля Скала» и итальянскими оперными звездами: тенором Маццини и несравненной этуалью, меццо-сопрано госпожой Арнольдсон.

Проиграли знаменитую увертюру, пошел занавес, прошло «на бис» первое действие. За минуту до второго матушке в ложу прислали записку: госпожа Арнольдсон, исполнявшая партию Маргариты, петь отказывается – в сцене в саду декораторы поставили цветы, запаха которых она не выносит.

В считаные мгновения цветы заменяются кустами живой изгороди из сада, занавес взвивается, вышедший на авансцену студент Зибель поет глядя на зеленые ветки: «Расскажите вы ей, цветы мои!»

Поздний ужин на террасе с канделябрами на столиках. В синем небе оглушительно хлопает, рассыпается пурпурным хвостом первая ракета фейерверка.

– Бежим! – хватает он за руку Николеньку, с которым они смотрят на огненную феерию из окон свой спальни.

Наскоро одевшись, они бегут вниз по лестнице. Стоят, завороженные, у фонтана возле мраморных химер, на головы которых сыплется с небес золотой дождь.

На третий день празднеств случилось непонятное: родители с прибывшими родственниками о чем-то совещались, запершись в кабинете отца, гости спешно отъезжали, прислуга шепталась по углам о каком-то ужасном происшествии на Ходынском поле. Уже вернувшись в Петербург, из обрывков взрослых разговоров он узнал: на одной из московских окраин власти устроили в честь коронации нового монарха гулянье для простого люда с аттракционами и раздачей подарков. Место выбрали неудачно: на изрытый рвами и канавами пустырь устремились за дармовым подношением (полфунта колбасы, сайка, пряник, леденцы и орехи) сотни тысяч горожан. Давка была невероятная, люди пробовали вырваться наружу, спотыкались, падали – по их головам несся обезумевший человеческий вал.

– Бают, полторы тыщи отдали Богу душу, – качал головой лакей Иван. – Покалечено невиданно.

Он задумывался. Нестись за полуфунтом колбасы и леденцами невесть куда? Не укладывается в голове! Вспомнился отчего-то курьезный случай, свидетелем которого ненароком оказался. Матушка принимала в доме бывшего проездом в Петербурге китайского министра. Вышла к гостю в платье абрикосового цвета с собольей оторочкой и пандане с бриллиантовым колье – красивая, глаз не оторвешь! Под конец обеда двое сопровождавших министра слуг с черными лоснящимися косицами приблизились к нему, низко кланяясь, – один с серебряным тазиком, другой с павлиньими перьями и цветастым полотенцем. Министр, взяв из рук слуги перо, пощекотал им себе в горле и на глазах у изумленных сотрапезников изрыгнул съеденное в тазик. Матушка в ужасе обернулась с сидевшему рядом дипломату, долго жившему в Поднебесной.

«Княгиня, – шепнул он ей, – считайте, что вам оказана величайшая честь. Своим поступком китайский гость дал понять, что отведанные им кушанья были восхитительны и он готов еще раз у вас отобедать»…

– К ужину зовут! – отрывает его от мыслей отворивший дверь в комнату старший камердинер.

Он бежит по переходам, врывается в столовую.

– Это еще что такое? – в гневе приподнимается с кресла батюшка.

Сидящий в дальнем конце стола брат показывает, выразительно жестикулируя, себе на щеки.

Боже, он забыл, кажется, стереть румяна, которыми намазался от нечего делать у себя в комнате.

– Марш в ванную! – гремит голос родителя.

Очередная воспитательная беседа в отцовском кабинете. Что, позвольте спросить, с ним происходит? Эти постоянные сумасбродства, чудачества? Переодевания, возня с бабскими нарядами? Брат студент университета, а он? Ленив, капризен. Хватит воображать себя нежным растением, прятаться под матушкину юбку! Завтра же едем поступать в военную школу! Свободен!

Словами отец не бросается: на следующий день его везут экипажем в Павловское кадетское училище. В трехэтажном здании на Большой Спасской – переполох: адъютант его высочества великого князя Сергея Александровича генерал-лейтенант от инфантерии Юсупов предпочли именно их прославленное заведение другим, привезли самолично младшего сына для поступления!

В вестибюле с портретами знаменитых воспитанников на стенах их встречает начальник училища, ведет парадной лестницей в кабинет. Непродолжительный разговор:

– Так точно… Ясно, ваше превосходительство… Надеюсь, Феликс станет образцовым кадетом… Вот, извольте: перечень предметов, по которым необходимо сдать экзамены… Ждем. Честь имею!

Черта лысого станет он военным! На первом же вступительном экзамене по Закону Божьему поспорил нарочно с батюшкой. Тот велел ему назвать чудеса Христовы.

– Накормил пять человек пятью тысячами хлебов, – молвил он без запинки.

– Не торопитесь, пожалуйста, – попросил батюшка, решив, что он оговорился. – Итак?

– Я же сказал, святой отец (его, по обыкновению, несло). Накормил пятерых голодных пятью тысячами хлебов.

– Пятерых пятью тысячами?

– Именно так.

В ведомости против графы «Закон Божий» батюшка поставил ему выразительный «кол», в приеме в училище, как он и надеялся, ему отказали. Отцовского гнева, слава богу, удалось избежать: родитель отбыл куда-то в срочном порядке с великим князем на инспекторскую проверку. Сердобольная матушка воспользовавшись моментом, отдала его на учебу в знаменитую классическую гимназию Гуревича. Упредила, зная его характер, повторение конфуза в кадетском училище: уговорила директора принять сына в порядке исключения без вступительных экзаменов.

Одно из важных событий, повлекших за собой его новое положение гимназиста, – сближение с Николенькой. Долгое время старший брат даже если его и замечал, то относился как к досадному явлению, которое, хочешь, не хочешь, а надо терпеть. Перемена в отношениях произошла незаметно, оба словно бы прозрели, обнаружив рядом существо близкое тебе по духу, устремлениям, характеру. В один из дней он готовился к экзамену по истории, сидел обложенный тетрадями и учебниками, Николай заглянул к нему в комнату. Справился о чем-то, они разговорились и просидели беседуя до середины ночи.

Родная кровь – не всегда родная душа. Николенька был родной душой. Открытый, порывистый, не терпевший скуки. Увлекался театром, писал картины, музицировал, сочинял романсы. Рассказы его, которые он печатал под псевдонимом «Рокотов», отметил Лев Толстой, подчеркнув несомненную одаренность автора. Был первой ракеткой России по лаун-теннису, разгромил при стечении публики в Царском Селе пожелавшего сразиться с ним государя, также увлекавшегося пришедшим с английских островов зажигательным видом спорта.

У них оказались общие интересы, оба похоже смотрели на жизнь в родительском доме, которая, при всех ее привлекательных сторонах, была, тем не менее, однообразной, рутинной, не отвечала молодым их устремлениям, живому характеру, склонностью к опасным приключениям, озорству.

У брата – любовница Мария Головина, которую он зовет Муня. Отчаянная, плюющая на условности. Он стал завсегдатаем их потайной квартирки с самоваром, водкой и закуской на столе, в которую набивались по вечерам приятели Николая: студенты университета, артисты, веселые девицы. Дурачились, рассказывали анекдоты, пели под гитару. Напившись однажды, решили продолжить гульбу у цыган. Собираясь, он высказал опасение, что в гимназическом мундире, в котором обязан был ходить, ни в одно веселое заведение, не говоря о цыганах, его не пустят.

– А мы вас девушкой нарядим! – вскричала Муня. – Вы страсть как миловидны!

Сказано – сделано. Нарядили с хохотом из Муниного гардероба, накрасили – родная мать не узнает!

Ехали достаточно долго несколькими экипажами до Новой Деревни, где жили особняком цыгане, пили по дороге из горлышек «Клико». Ввалились гурьбой в ярко освещенный зал с диванами вдоль стен, креслами, столиками в несколько рядов.

Первый в его жизни вечер у цыган! Впечатлений – через край, невозможно описать!

В помещение входили, смеясь, диковато-красивые женщины в широких юбках в оборку и с шалями на плечах, следом с гитарным перезвоном молодцы в кафтанах и красных сапожках. Тонколицый кудрявый парень запел – бедово, с надрывом, «Из-за-а ду-уб-аа, из-под вя-аа-за-а», песню мощно подхватил хор, пошла пляска с выкриками, ударами в ладоши, щелканьем каблуков. Звон гитар и цимбал, кружение цыганских чаровниц со смуглыми грудями в вырезах платьев, песня за песней – распевным, слаженным многоголосием: «Застольная», «Ах вы, сени мои, сени». «Не бушуйте вы, ветры буйные!», страстная, на грани отчаяния «Рубашонка худо рваная» о незадавшейся жизни, с нотами невыразимой вселенской скорби, после которой – пропади все пропадом! – только в омут головой!

К столику подошла с серебряным подносом, уставленным бокалами с шампанским, молодая цыганка, поклонилась. Они с Николенькой бросают на стол кредитки, берут по бокалу, чокаются, пьют. Он смотрит с нежностью на брата, по нарумяненным его щекам текут слезы, он их не стыдится – наполнен до краев чарующей сладкой грустью, желанием любить, быть любимым…

С памятного вечера у цыган началась его взрослая двойная жизнь. Днем – прилежный гимназист, ночью – наряженная Муней, готовая к приключениям смелая дама.

На летние каникулы они с Николаем поехали в Париж, остановились в «Отель дю Рэн» на Вандомской площади, в комнатах первого этажа, что при образе их жизни было чрезвычайно удобно – в любое время суток, чтобы попасть к себе, не надо пересекать вестибюль: шагай смело через окно!

Катались на паровом катере по Сене, гуляли по бульварам, ездили в Версаль. Вечерами – театры, варьете, кафешантаны с танцорками и певичками. Что ни день, приходило письмо от матушки: переживала, как любила она выражаться, что они «легкомысленничают», не следят за здоровьем, ленятся писать.

– Ну, что нового? – осведомлялся Николай застав его за чтением очередного послания. – Промывка мозгов?

– Послушай, если интересно.

– Слушаю, – смотрелся тот в зеркало.

– «Милый Феликс, – принимался он читать, – наконец-то я получила от вас известие, а то прямо тоска разбирала без строки от наших беглецов. Ты прежде писал ежедневно, а теперь совсем перестал! Меня очень волнует твой необходимый отъезд в Петербург. Надеюсь, что я скоро от тебя получу телеграмму с твоим решением, так как вопрос слишком серьезный, чтобы к нему относиться зря. Если ты нашел свидетельство о болезни и можешь дотянуть до конца октября, то брось Париж и французские замки и приезжай прямо в Петербург, устрой свои дела и приезжай сюда, где так дивно хорошо! Очень жаль, если Николай от тебя отстанет, так как Папа рассчитывает на его приезд сюда и постоянно об этом говорит»…

– О господи! – зевает брат.

… – «во всяком случае, – продолжает он чтение, – пусть Николай напишет Папа письмо, и милое письмо, как умеет быть милым, когда он этого хочет. Надеюсь, что вы живете в мире и согласии»…

– Не мутузите друг друга…

… – «и все маленькие недоразумения, – читает он, – забыты. Согласие между вами – большое для меня утешение, подумайте оба об этом и старайтесь его не нарушать. Мы приехали сюда на автомобиле из Бахчисарая и ехали почти столько же, как на лошадях, так как приходилось двигаться вперед очень осторожно благодаря крутым поворотам, спускам и подъемам. Мы должны были ехать через Эриклик, что гораздо ближе, но Папа прозевал дорогу и мы очутились в Ялте – это прибавило нам 12 лишних верст. Обиднее всего, что милые ай-тодорские соседи выехали нас встречать на Эриклик и прождали там два часа понапрасну!.. Вчера мы у них обедали с дядей Петей и Безаком, который приехал на несколько дней. Сегодня утром явились Квитки, радостно настроены приездом в Кореиз. Папа у моря, а я осталась дома тебе написать, моему Фелюньке, и хоть мысленно крепко его поцеловать. Без вас обоих Кореиз уныл, и мне нигде не хорошо. Крепко целую. Христос с вами. Мама».

С письмом в руках он идет к окну, стоит какое-то время в задумчивости.

– Фелюнька, – слышит насмешливый голос брата. – Забыл? На блины опоздаем. Звонили из ресторана.

В один из дней, собираясь на костюмированный бал в Опере, нарядились – брат в «домино», а он в ставший для него привычным женский наряд. До начала маскарада оставалось достаточно времени, на бульваре Капуцинок они купили билеты на музыкальную пьеску в театр «Водевиль», устроились в первом ряду партера. Во время представления кто-то его упорно лорнировал из ближней литерной ложи. В антракте, когда зажегся свет, обнаружилось: король Великобритании Эдуард Седьмой! Брат, выходивший покурить в фойе, рассказывал со смехом: к нему подошел какой-то напыщенный тип, попросивший от имени его величества сообщить, как зовут его прелестную спутницу.

– Было бы желание, без труда свел бы его с ума, – отозвался он.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

Посещая прилежно парижские кафешантаны, он выучил наизусть все модные в ту пору песни и очень недурно их исполнял юношеским контральто на вечерах у Муни.

– У меня идея! – загорелся однажды после его выступления брат. – Чего зарывать талант в землю?

По части выдумок Николаю не было равных. Отправился к директору модного петербургского кабаре «Аквариум», с которым был знаком, предложил послушать замечательную француженку-певичку. Явился час спустя, давясь от смеха: клюнул! согласие дано! в среду вечером прослушивание!

Все прошло как по маслу. «Француженка» с чернобуркой на плечах и в шляпе с большими полями, исполнившая стоя у рояля свой репертуар, привела директора в восторг.

– Браво, мадемуазель! – вскричал он по окончании. – Готов подписать с вами контракт на две недели!

В вечер дебюта его колотила дрожь: авантюра их, кажется, зашла слишком далеко. Разжигая интерес публики на афишах, анонсировавших его выступление, вместо фамилии стояли три звездочки – публика валом валила в кабаре.

Выйдя по знаку режиссера на сцену – в голубом тюлевом хитоне, наколкой на голове из страусиных перьев и матушкиных бриллиантах, щурясь от яркого света прожекторов, он испытал невообразимый, дичайший страх. Стоял переминаясь с ноги на ногу, растерянно глядел в зал:

«Провал… освистают!»

Оркестр заиграл первые такты «Райских грез» – музыка казалась глухой, звучала словно бы из-под пола.

За столиками из сострадания захлопали. Мучительно раскрывая рот, он запел, что-то вроде бы стало получаться, он приободрился. Следующий шансон публика встретила благожелательно, любимый его шлягер «Прелестное дитя» вызвал овацию, ему трижды бисировали, директор по окончании поднес пышный букет, целовал руку.

Упав на диван в гримерной вместе с дожидавшимися его за кулисами Николаем и Поленькой они покатывались со смеху. Хлопала дверь, впуская поздравителей, администратор нес цветы и записки. Закончили вечер триумфа у цыган, пили шампанское, вспоминали, перебивая друг дружку эпизоды вечера.

Шесть его выступлений в «Аквариуме» прошли на ура, на седьмой кто-то из сидевших в ложе знакомых его узнал. Последовал скандал, отец устроил ему ужасную выволочку, защищавший его Николай взял вину на себя. Несостоявшаяся карьера кафешантанной певички не отвратила его, однако, от любви к переодеваниям – потребность погрузиться в женское естество становилась неодолимой, волновала, льстила самолюбию: им увлекаются взрослые мужчины, военные, штатские, волочатся, теряют головы, пишут пылкие послания – не чудо разве!

– Ты, Фелюша, случаем, не заигрался в бабу? – спросил однажды Николай, наблюдая, с каким удовольствием роется он в матушкином платяном шкафу, извлекает усыпанное бриллиантами бальное ее платье, чалму в оттоманском стиле, примеряет, глядясь в трюмо.

– Может, и заигрался, – поправлял он кисточкой бровь. – А что, плохо?

– Не знаю, тебе виднее, – был ответ.

Странно: все вокруг от него в восторге, называют милашкой, а женщины, тем не менее, предпочитают ему мускулистых мужланов с грубыми манерами. Со временем сам стал предпочитать мужское внимание женскому: нравится, кружит головы, за ним ухаживают, льстят, исполняют малейшие капризы. Мимолетные подруги быстро его очаровывали и столь же быстро разочаровывали: унижались, теряли достоинство. С мужчинами было интересней: не столь тонки в обхождении, откровенны в желаниях, и все же честней, бескорыстней.

Петербург увлечен костюмированными балами, они с братом в числе завсегдатаев. Неожиданные знакомства, романтические приключения, игра на острие ножа – что еще в состоянии так будоражить кровь!

На одном из балов, бродя в переливчатом платье изображавшем аллегорию ночи среди шумной толпы, он переборщил: завел опасный разговор с преследовавшим его целый вечер гвардейским гусаром, известным волокитой и бретером. Офицер и трое его приятелей пригласили его поужинать вместе, он оглянулся в нерешительности на брата: тот не обращал на него внимания, любезничал с какой-то маской.

«Была не была!»

Он кивнул в ответ.

Четверка кавалеров повезла его в экипаже сквозь валивший снег куда-то на Острова. Вошли в ресторан, заказали кабинет, вызвали для настроения цыган. Музыка, шампанское ударили в голову, распаленные мужчины стали позволять себе вольности, он уклонялся как мог, в какой-то миг гусар, изловчившись, сдернул с него маску.

Бежать!

С трудом понимая, что делает, он схватил со стола бутылку шампанского, швырнул в зеркало, побежал к выходу. Крикнул извозчика, назвал Мунин адрес. Только мчась в раскрытых санях по заснеженным улицам, заметил: забыл в гардеробной ресторана соболью шубку, едет полуголым.

О последних его похождениях стало известно отцу, чаша родительского терпения переполнилась – в таком виде батюшку видеть ему не приходилось. Бледен от гнева, голос дрожит. Сказал, что он позор семьи, что место его не в княжеском доме, а в Сибири, на каторге, что ни один порядочный человек не подаст ему руки.

– Вон из кабинета, негодяй! – закричал, топая ногами.

Потакать своим прихотям он не перестал, принужденье рождало желание поступать наперекор: сколько, спрашивается, можно обращаться с ним как с несмышленышем? Он взрослый мужчина, у него любовница-модистка, которой он, по примеру брата, снял квартиру на Васильевском острове, и, кажется, скоро будет возлюбленный.

Однокурсника по гимназии Евгения Соколовского он скрывал даже от брата – между ними была невероятно сложная пора отношений: обоих тянуло друг к другу, оба жили в напряжении, ждали, кто решится первым, откроется в чувствах. Прогулки вдвоем после уроков по Летнему саду, пожатие руки в полутемном зале синема на Невском во время просмотра бегущих по экрану живых фотографий, поцелуй при прощании – все остро переживалось, кружило голову, не давало уснуть до утра.

Событие за событием – голова кругом! Он ужинает в один из дней с друзьями в ресторане, к их столику подходит рослый красавец-офицер в форме императорской свиты: черкеска с узкой талией, кинжал на поясе.

– Князь Витгенштейн, – кланяется. – Позволите?.. – присел рядом на диванчик. – Вряд ли вы меня вспомните, – говорит, – вы были тогда слишком юны. Но, может быть, вспомните обстоятельства нашей встречи, они были довольно необычны. Дело происходило в имении ваших родителей Архангельское…

Его осеняет: «Тот самый, на коне… в столовой!»

– Так это были вы? – не верит глазам.

– Увы, – выразительно клонит голову великан.

О том случае судачила потом вся Москва. Они обедали семейно в большой летней столовой, услышали снаружи топот копыт. Через минуту-другую в зал через распахнувшуюся дверь въехал всадник с охапкой роз в руках, бросил цветы к матушкиным ногам, развернул коня и исчез.

– Это было так удивительно! – говорит он. – Матушка смеялась. Вы мне показались тогда похожим на благородного рыцаря Ланселота.

– А князь, – он выразительно вздыхает, – прислал мне разгневанное письмо с требованием не переступать впредь порога вашего дома. Хотя жест мой был лишь знаком преклонения перед красотой и обаянием вашей чудесной родительницы, образ которой я ношу по сей день в своем сердце.

Он просидел в их компании до конца вечера, много пил, не пьянел.

– Как вы похожи на свою матушку! – произнес прощаясь.

На другой день телефонировал ему в Царское, спросил разрешения приехать. Он ответил, что живет у родителей и что, учитывая прошлые обстоятельства, визит его не вполне удобен. Князь предложил увидеться в городе, он дал согласие. В назначенный вечер поехали к цыганам – любимец женщин, записной кутила и бретер Грицко Витгенштейн пил стакан за стаканом, говорил с душевной грустью, что по сей день не может забыть его матушку, совершенно потрясен его сходством с нею, хочет с ним встречаться.

Он ему все больше нравился. Стоило огромных усилий удержаться, ответить, что уже имеет привязанность и что дружба между ними невозможна. Больше они не виделись.

3.

В кабинете отца кипы непрочитанных газет – сам он в составе военной инспекции в Маньчжурии. Устроившись на диване, он просматривает номера «Русского Слова», «Новостей дня», «Руси», «Гражданина», «Правительственного вестника». Тоска смертная, каждый день одно и то же: напряженные отношения с Японией, забастовки, аграрные волнения, социалисты, бомбисты… О-о, интересно: в понедельник велосипедные гонки в Стрельне – надо будет съездить. Отличный повод обкатать только что привезенный из Берлина «Мерседес Даймлер» с шофером-австрийцем… Что там, в синематеке? Ничего нового: «Прибытие поезда», «Вид харьковского вокзала с находящимся на платформе начальством», «Коронование Николая Второго»… В Мариинском театре – бенефис Матильды Кшесинской: вариации из «Арлекинады» Дриго и «Времен года» Глазунова. Танцуют Ольга Преображенская, Юлия Седова, Аннушка Павлова («иду обязательно, недавно познакомились, мила необыкновенно!»)… Объявления…Итальянские граммофоны… улучшенные фотоаппараты «Кодакъ»… средство от геморроя…духи «Драпле», пудра «Леда»… Ой, умереть!

– Маман! – врывается с раскрытой газетой в малую гостиную, где она вышивает для успокоения нервов гладью. – Вы только послушайте!

– Что, мой друг? – отрывает она взгляд от работы.

Вскинув голову на манер чтеца-декламатора, он читает:

«Кривые уродливые носы могут быть улучшаемы и исправляемы… вы слышали? «улучшаемы и исправляемы»! тайно у себя дома!»

Оба весело смеются.

Ему шестнадцать – взрослый мужчина. Ознаменовать его совершеннолетие отец решил на свой манер: всей семьей они едут в Саровскую пустынь в Тамбовской губернии, на церемонию обретения мощей и канонизацию почившего семьдесят лет назад преподобного старца Серафима. На торжествах ожидают государя с супругой, членов Двора, министров.

В поезде по просьбе отца он читает вслух жизнеописание святого старца. О его благочестии, случавшихся с ним в разное время чудесах. Поднялся с матерью на недостроенную колокольню, оступился, полетел вниз с высоты в тридцать пять саженей, рухнул на землю. Люди в ужасе, бегут, чтобы поднять труп несчастного юноши, а он встал на ноги, отряхнулся – цел и невредим! Много раз после этого, подвергаясь смертельной опасности, чудесным образом бывал спасен. Вступив восемнадцатилетним в Саровскую обитель, посчитал монастырскую жизнь недостаточно суровой, удалился в пустынь…

– Недостаточно суровой, подумай только, Феликс! – с чувством говорит отец.

«Пятнадцать лет Серафим провел в отшельничестве, – продолжает он читать. – Постился и молился. О творимых им чудесах знала вся Россия, в убогую его келью стекались с просьбой о помощи тысячи паломников. Он всех принимал, утешал, наставлял, исцелял. Окрестные жители приносили ему еду, он большую часть скармливал зверям и птицам, с которыми был дружен. Проведавшая его как-то игуменья соседнего монастыря обмерла от страха, увидев на пороге лежащего медведя – старец заверил ее, что зверь безобидный и носит ему всякий день из лесу мед»…

– Как медведь носил ему мед? – не выдерживает он. – В лапах?

– Читай, пожалуйста! – прикрикивает отец.

Одно место в жизнеописании заставило его задуматься. В келье после смерти Серафима Саровского нашли рукопись, которую после ознакомления сожгли по постановлению Святейшего синода. Один рукописный листок из нее, однако, чудом уцелевший, был сохранен монахами. В нем старец писал, что будет канонизирован в присутствии царя и царской семьи и что вслед за этим на русскую землю обрушатся беды, потекут реки крови. Несчастьями этими Господь пожелает очистить народ от созерцательства и лени, явить миру пример христианского смирения и христианского мужества.

«Не о войне ли с Японией речь?» – думает он.

Отец вернулся из командировки в Маньчжурию встревоженным, долго о чем-то беседовал с матушкой за закрытыми дверями. В газетах неутешительные новости: японцы в спешном порядке модернизируют армию и флот, отказываются от ранее подписанного соглашения о передаче России прав на Ляодунский полуостров, всеми силами препятствуют русскому освоению Маньчжурии. Настроение в обществе шапкозакидательское: пусть только сунутся – разделаем косоглазых как бог черепаху.

В России – торжества: ее величество государыня Александра Федоровна разрешилась от бремени сыном. В третьем часу дня со стороны Петропавловской крепости раздались артиллерийские залпы, по Неве в сторону Петергофа, где происходило крещение нареченного Алексеем наследника престола, потянулись разукрашенные флагами и гирляндами цветов катера с приглашенными гостями – родители были в их числе. На улицах, бульварах столпотворение: люди штурмуют газетные киоски со свежими новостями о состоянии здоровья государыни и младенца, добровольные чтецы читают вслух, взгромоздившись на скамьи, газетные телеграммы. Вечером они с братом присутствовали на симфоническом концерте в саду «Аквариум» – разгоряченная публика остановила игру оркестрантов, потребовала встреченного криками «ура!» государственного гимна.

Они собираются в Москву. Художник Валентин Серов уже несколько лет пишет их портреты, выехал заблаговременно в Архангельское, чтобы продолжить работу, телеграфировал, что прибыл на место, ждет. И – надо же! – накануне отбытия сюрприз: забастовали железнодорожные служащие! В Москву, не дойдя до столицы, вернулись два пассажирских поезда. Скорый и курьерский, напротив, направлявшиеся в первопрестольную, дойдя до станции Тверь, возвратились обратно в Петербург.

Взбешенный батюшка разговаривает по аппарату с управляющим Николаевской железной дорогой, из кабинета доносится его голос:

– Что там у вас, милостивый государь, за бедлам? Не ведаете, как поступают с забастовщиками? Слово «локаут» вам знакомо, надеюсь?

Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском – лучшем месте на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку, вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаз, она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога, мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…

Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то он напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык, рубашечку приподняли, ды-и-шим». С головой ушел в работу – возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей. Не лебезит, чувствует себя с окружающими на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся, к ее ужасу, смазывать живописный слой. И так не один раз.

О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супруга принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой, указывая Серову на замеченные погрешности:

«Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить».

«Так вы, ваше величество, – протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, – лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!»

Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.

Его портрет Серову долго не удавался – начинал, переделывал, откладывал – не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке, любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды, художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:

– У вас на лице маска, Феликс, вы точно боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.

– Маска, Валентин Александрович? – изумился он. – Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.

– Вовсе нет! – последовал решительный ответ. – Вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте!

– Так откройте меня! – вскричал он с жаром.

– Открою, дайте срок.

«Сучок», за который можно уцепиться, Серов однажды нашел. Они ужинали в столовой, беседовали, много смеялись охотничьим рассказам батюшки, когда по паркету косолапо засеменил вернувшийся с вечерней прогулки любимый его мопс Клоун. Вспрыгнул на колени, потянулся к блюду с ломтиками ветчины.

– Отлично! – произнес Серов, глядя на клацающую зубами, заглатывающую кусок за куском собаку. – То, что нужно!

Законченный спустя два года поясной его портрет, где он смотрит в задумчивости с полотна, держа на руках мопса с апоплексическими глазками, получил неожиданный успех: в газетах писали, что это одна из лучших работ художника, антрепренер Дягилев повез его в числе лучших произведений живописцев и скульпторов России на широко афишируемые «Русские сезоны» в Париж. Они с братом пропустить такое событие, разумеется, не могли, вырвались на неделю во Францию, бродили в толпе зрителей по залам Большого Дворца искусств на Елисейских Полях – в какой-то момент шедший навстречу толстяк с живописными усами воскликнул округлив в изумлении глаза:

– Господа, это же он! Юноша с картины!

Окружившая их публика дружно зааплодировала.

– Позвольте пожать вам руку, князь! – не унимался толстяк. – Вы очаровательны!

Шел следом, звал настойчиво в гости в Сен-Эмильон, где у него винодельческое «шато» и где русские князья отведают божественный «сотерн», рецепт которого принадлежит его прадеду.

Насилу от него отделались.

Бесславно окончилась Русско-японская война. «Бестолочь сплошная», по выражению отца. Ни один из планов подготовки кампании против дальневосточного соседа осуществлен до конца не был. Дождались, в результате внезапного нападения на русскую эскадру, высадки японцев в Корее. Последовали сдача порт-артурской крепости, гибель флота в Цусимском сражении, проигрыш генерального сражения под Мукденом, унизительный Портсмутский мир…

Пропадало электричество: забастовали рабочие электростанции. Ужинали при свечах, как при царе Горохе. Октябрьский ветер с моря, холод, слякоть, зловещая тишина за окнами. Батюшка вышел из кабинета хлопнув дверью: собирался звонить великому князю – коммутатор молчит, не работает телефон. На улицах неспокойно, всюду военные патрули, не ходят трамваи, то и дело разводят мосты. Январские события в столице, когда полиция расстреляла шедших с петицией к Зимнему дворцу манифестантов, вызвали небывалую протестную волну: стачки, акции неповиновения властям, антиправительственные выступления. Что ни день, тревожные новости: волнения в воинских гарнизонах, восстал Черноморский флот, в Одессе уличные бои. В покои отца несут телеграмму: на Сенатской площади в Кремле погиб от бомбы террориста великий князь Сергей Александрович. Наскоро собравшись, они едут в Москву. Подробности убийства ужасающие: заслышав взрыв под окном, супруга его Елизавета Федоровна, находившаяся в то время в Кремле, выбежала в легком платье на площадь. Представшая ее глазам картина была ужасающей: на окровавленной брусчатке бился у перевернутой кареты раненый кучер, лежали убитые лошади. Куски тела великого князя разбросало по снегу, она собирала их ползая на коленях, пальцы его в перстнях нашли позже на крыше соседнего здания.

Давняя матушкина приятельница была сама крепость. Стойко, непоказно переносила горе. Прервала молитвы, отправилась в тюрьму, где содержался преступник, велела отвести себя в камеру.

«Кто вы такая?» – спросил он.

«Вдова убитого вами человека, – последовал ответ. – Зачем вы это сделали, скажите?»

Уверяли, что после ее ухода преступник закрыл лицо руками и разрыдался.

Она написала письмо государю с просьбой помиловать убийцу, и монарх был готов удовлетворить просьбу, не откажись от высочайшей милости сам бомбист.

В 1906 году отец получил под командование гвардейский полк: прощай, милый дом на Мойке, едем жить в Захарьевское, где квартируется полк.

«Высадились на острове папуасов», язвил Николай. Папуасы не папуасы, а скучища смертная. Окружение – военные с женами, под окнами день-деньской построения, разводы, джигитовка, рубка лозы. Вечером танцы под оркестр в офицерском собрании, карты, выпивка в буфете, вялотекущий флирт. Каждое утро они с братом выезжали в авто на учебу в столицу, Николай в университет, он в гимназию, после полудня возвращались в Захарьевское. Вырвались в одно из воскресений к цыганам, он выпил на радостях сверх меры, в лагерь друзья привезли его мертвецки пьяного, уложили в кровать. Ночью встал не протрезвевши по нужде, обнаружил, что в комнате один. А где же други-приятели, черт бы их подрал? Бросили одного? Веселятся? Кинулся в пижаме во двор, побежал босиком, проваливаясь в сугробы, солдаты-караульные следом: уу-лю-лююу! Изловили, дотащили до дома. Идя темным коридором к себе в комнату, он ошибся этажом, попал в кабинет к генералу Воейкову. Забрался на просторный письменный стол и проспал на нем до утра. Благо отец ни о чем не проведал.

Скуку скрашивали как могли. Побывали на премьере в Александринском театре, смотрели нашумевшую пьесу Максима Горького «На дне». Четыре акта нищие в живописных лохмотьях дрались среди кулис, философствовали, звали к светлому будущему. Служивший в Александринке приятель, актер Володя Блюменталь-Тамарин, утверждал, что Горький списал своих персонажей с обитателей Вяземской лавры: любого из прототипов можно при желании пощупать, что называется, руками.

– Пощупаем, братцы?

– За милую душу!

Добыли с помощью Володи в театральной костюмерной необходимое облаченье, нарядились, смеясь и комикуя, в тряпье, двинули в лавру.

Сцена сценой, а жизнь жизнью. В ночлежке для бездомных ни Сатина, ни Луки, ни Барона, ни Насти они не обнаружили. Лежа на полатях в тускло освещенном чадящими керосиновыми лампами подвале, похожем на склеп, наблюдали, задыхаясь от невыносимой вони, за картиной полной утраты людьми – женщинами и мужчинами – человеческого облика. Отребье полуголых двуногих животных обоего пола лакало на их глазах из горлышек водку, блевало, сквернословило, дралось смертным боем, совокуплялось – он первым не выдержал, побежал, путаясь в лохмотьях, к выходу. Долго не мог отдышаться, думал в растерянности: «Как такое возможно? В наше время? Как допускает такое власть?»

До самого дома не проронили ни слова, глядели в пол: повеселились, называется – на душе один только горький осадок…

Следующее лето они с братом провели в Париже. Безмятежные денечки, веселье через край! Николай закрутил роман с известной куртизанкой Манон Лотти, был безумно счастлив. Манон жила в роскоши, имела особняк, экипажи, драгоценности, держала при себе в доме карлика и немолодую компаньонку, тоже в прошлом куртизанку. Не расстававшийся ни на час с любовницей Николай изредка вспоминал и о нем: брал в ресторан, на бега, на представления в «Фоли-Бержер». Быть на вторых ролях ему вскоре надоело – сам завел любовницу, Абелию. Попроще Манон, но отнюдь не скромней: помимо искусства утешать в постели курила опиум, уговорила его однажды попробовать веселящее зелье. Повела в китайский притон на Монмартре, старик-китаец впустил их в небольшую залу с витавшим сладковато-терпким дымком и циновками на полу, на которых лежали вповалку полуодетые люди. Они с Абелией растянулись на свободных циновках, китаец принес курильницы и трубки, поставил в изголовье.

– Тяни, дружок, – произнесла Абелия.

Он затянулся раз и другой, в голове поплыло.

Насладиться в полной мере упоительным дурманом не удалось – у входа прозвенел звонок, кто-то крикнул: «Полиция!» Лежавшие люди повскакали с циновок, спешно принялись приводить себя в порядок.

Знавшая в курильне ходы и выходы Абелия потащила его за рукав к боковой двери, вывела наружу, крикнула проезжавшее авто. Едва войдя с ней в комнату, он рухнул на постель и забылся тяжким сном.

По возвращении домой забылась и шикарная Манон, и порочная Абелия. На одном из ужинов столичного кружка артистов-любителей Николая представили девятнадцатилетней графине Марине Гейден, тоже увлекавшейся театром. Спустя какое-то время оба оказались участниками организованного императрицей благотворительного спектакля, в котором Николай исполнял заглавную роль, а кокетливая графиня – роль старухи-горбуньи. Вспыхнул роман. Марина к тому времени была помолвлена с конногвардейцем графом Мантейфелем, родители выбор брата не одобряли – все тщетно: Марина билась в истерике, уверяла, что скорее умрет, чем выйдет за немилого, брат твердо стоял на своем – женюсь, и точка!

Выглядевший ужасно, потерявший голову Николай сообщил ему однажды: все кончено, измученная родней девица уступила давлению, идет под венец с конногвардейцем, приглашает его на прощальную встречу в ресторан.

Они с Володей Блюменталь-Тамариным были в числе приглашенных – разгоряченный выпивкой актер произнес за столом страстный монолог, звал влюбленных соединиться, бросить все ради любви – Марина в слезах кинулась на шею брату, умоляла немедленно бежать. В разгар сцены в ресторан ворвалась невестинская маменька, потащила за рукав строптивое чадо к выходу – театр да и только!

Дома вздохнули с облегчением: кошмар, слава богу, кажется, позади. Состоялось венчание, новобрачные отбыли на медовый месяц в Париж. Николай, судя по всему, пришел в себя, взялся за учебу.

Увы, все оказалось не так. Брату вдруг приспичило послушать Шаляпина, который пел в парижской опере. Отмахивался от советов друзей: еду, и все!

Встревоженные родители призвали его к себе. Будешь сопровождать брата. Не отпускать ни на шаг – глаз да глаз! В случае чего срочно телеграфируй!

Шаляпин, как и предполагалось, был предлогом, Николай по приезде в Париж виделся со своей пассией, о свидании их стало известно Мантейфелю, тот вызвал брата на дуэль.

Он послал телеграмму домой – немедленно выезжайте!

События нарастали как ком. В парижский отель к родителям явился обманываемый муж, был тяжелый разговор, под конец конногвардеец объявил просившему его не идти на крайний шаг генерал-лейтенанту от инфантерии, что винит во всем жену, намерен потребовать развода, а с братом помириться. Выпили на радостях мировую, они с отцом и матерью вернулись в Петербург, ожидали со дня на день приезда Николая, когда нарочный привез ему письмо. Он вскрыл конверт, взглянул на подпись – Марина!

«Милый Феликс, – писала она, – я умоляю вас, сделайте все, чтобы Николай не приехал бы теперь в Петербург. Объясните это вашим родителям, и пусть он до осени остается за границей – это просто необходимо, это совсем не глупости, это очень серьезная просьба, и мама сама хотела написать Николаю, но она лежит в постели и просила, чтобы я вам это написала. Знайте, милый, что здесь все известно: наш ужин накануне свадьбы, моя переписка с Николаем, ваш приезд в Париж. Знают, что мы вместе завтракали, обедали, ходили в театр, знают, что мама уезжала и я оставалась одна с вами – и все это так исковеркали, так преувеличили, что говорят такие мерзкие вещи, что прямо голова идет кругом. Мой отец, когда я пришла к нему, прямо сказал: «Ты, наверное, думала, все можно скрыть, да, ты знаешь, что все знают все, ты ничего не можешь отрицать – только говоря правду, ты можешь остановить ложные слухи, ведь ты знаешь, что даже Государь узнал все, и я должен был ему рассказать все, что знал».

Подумайте, они рассказывают в городе, что я жила с вашим братом, и еще другие гадкие вещи. Говорят, я опозорила моего мужа, его имя, мою семью, и ваш брат опозорил свою семью, раз вел себя ниже всякой критики. Конечно, все это неправда, но ведь доказать это трудно, а все так возмущены, что если Николай приедет, он непременно будет нарываться на скандал и еще не избежит дуэли. Мой муж приедет через неделю сюда, его родные тоже, полк принимает большое участие, будет подбивать на дуэль, и кончится очень плохо. Все офицеры знают про ресторан, возмущены Николаем и твердят, что здесь затрагивается честь полка и т. д. Меня на днях выселяют из Петербурга, ради бога, устройте так, чтобы ваш брат тоже здесь не появлялся, тогда злые языки успокоятся, и к осени все позабудется.

Пожалуйста, разорвите мое письмо и не говорите, что я вам писала, т. к., в общем, я не имею права к вам писать, и если это узнают, будут лишние неприятности, а их и так много. Напишите непременно и поскорее. Всего хорошего.

Марина».

Что было делать, как поступить? Брат несколько дней как вернулся. Был сам не свой: замкнулся, надолго куда-то исчезал. Зашел к нему однажды, сообщил: Мантейфель, вероятно по наущению приятелей, снова потребовал сатисфакции, место и время дуэли согласовано.

Он кинулся в спальню матушки. Она сидела перед зеркалом, горничная укладывала ей волосы на ночь.

– Успокойся, – поцеловала его, – про дуэль все ложь. Николенька был у меня, они окончательно помирились. – По слезам ее катились слезы, она их не утирала. – Господи, – произнесла, – как я счастлива!

Утром его разбудил Иван:

– Вставайте, барин! Беда!

По лестнице пробегали с встревоженными лицами слуги, со стороны родительских покоев слышался душераздирающий крик.

Он вбежал в спальню отца – батюшка стоял белее мела перед носилками, на которых лежало тело брата, матушка, стоя на коленях, билась рядом в истерике.

Покойного Николеньку перенесли в часовню. Горели свечи, слышался плач. Над стоявшим на постаменте гробом читались псалмы. Спустя три дня траурный поезд с родней и друзьями отправился к месту семейного захоронения в Архангельском.

Любимый уголок, приносивший столько радости и счастья. Притих, окутан темным саваном скорби. Идут нескончаемым потоком к заваленному цветами гробу в храме Михаила Архангела московские родственники, соседи по имению, окрестные крестьяне. Приехавшая из первопрестольной великая княгиня Елизавета Федоровна не отходит от матери: держит за руку, находит слова утешения.

В кармане у него написанное перед дуэлью прощальное письмо брата Марине, тайно ему переданное – Коля словно предвидел свою смерть.

«Дорогая моя Марина! Если когда-нибудь это письмо попадет к тебе в руки, меня уже не будет в живых. Я теперь глубоко сожалею о том, что писал тебе последний раз из Парижа. Я верю тебе, верю, что ты меня любишь, и последнею моею мыслью была мысль о тебе. Надеюсь, что ты мне веришь, т. к. я не стал бы тебе лгать перед смертью. Я тебя любил, моя маленькая Марина, за то, что ты не похожа на других, что ты не захотела думать и поступать, как это делали другие, и смело шла вперед той дорогой, которую ты находила правильной. Таких людей в обществе не любят, их забрасывают грязью, в них кидают камнями, и тебе, слабой маленькой женщине, одной не совладать с ним. Твоя жизнь испорчена так же, как моя. Мы встречались с тобой на наше уже несчастье и погубили друг друга. Ты никогда не будешь счастлива, т. к. вряд ли найдется другой человек, который так поймет тебя, как сделал я. Я тебя понял тем легче, что у нас масса сходных с тобою сторон. Как мы могли бы быть с тобой счастливы! Прости меня за то, что мое письмо не вполне стильно, что некоторые фразы не вяжутся с другими, но я пишу, что думаю, нисколько не обращая внимания на слог. Мне страшно тяжело, что я не вижу тебя перед смертью, не могу проститься с тобой и сказать тебе, как сильно я люблю тебя. Подумай, как ужасно идти умирать за тебя и даже не знать, думаешь ли ты обо мне в это время.

Марина, дорогая моя Марина, ты не знаешь, как я люблю тебя! Теперь около 5 часов, через два часа за мной заедут мои секунданты и увезут меня, и я никогда, никогда больше не увижу тебя. Отчего ты так далеко? Ты не услышишь меня, когда в последний раз произнесу твое имя. У меня даже нет твоей фотографии, чтобы поцеловать ее. Единственная вещь, которую я от тебя имею, это маленькая прядь твоих волос, которую я храню как святыню.

Вот и все. Я не боюсь смерти, но мне тяжело умереть далеко от тебя, не увидев тебя в последний раз. Прощай навсегда, я люблю тебя!»…

До него дошли подробности дуэли на Крестовском острове. Стрелялись на револьверах в тридцати шагах. По данному сигналу Николай выстрелил в воздух, стрелявший следом и промахнувшийся конногвардеец потребовал сократить расстояние до пятнадцати шагов. По второму разу брат вновь разрядил револьвер в воздух, Мантейфель выстрелил в упор…

Идучи в один из поминальных дней по безлюдному парку, он остановился, смотрел неотрывно на построенный дедом, светившийся в лучах солнца величавый дворец. Наполненный сокровищами искусства – картинами великих мастеров, старинной мебелью, каретами, тысячами томов бесценных книг.

«Все это будет когда-нибудь моим, – думалось. – Малая толика уготованных мне судьбой богатств. Отныне я наследник»…

Бросило в жар – он торопливо расстегнул пуговицы на воротнике. Вспомнилось почему-то, как мальчишкой забирался тайком в домашний театр, воображал себя вельможей екатерининских времен. Возлежал в мавританском зале на шитых золотой нитью подушках нацепив матушкины бриллианты, смотрел на танцы полуобнаженных невольниц, курил кальян.

«Роскошь, богатство – вот жизнь, – думал поднимаясь по парадной лестнице среди высоких зеркал. – Поступать как хочется, без оглядки на окружающих. Не выходит получить – купить за деньги…Боже! – спохватился. – О чем это я, что со мной? Коленьку только похоронили… один… в усыпальнице!»

Проходя через гостиную, остановился у собственного портрета – с полотна на него смотрел холодно-равнодушно, не узнавая, юноша с мопсом на руках.

«Вот он я на самом деле! – пронеслась мысль. – Подлинный! Серов меня раскусил. Гордый, тщеславный, с ледяным сердцем. Не изменила меня даже смерть брата. Из всех живущих на земле я люблю только себя!»

Бросился, переступив порог, в спальню на подушку – ни слезинки успокоения. Смотрел в вечереющее окно, думал бесстрастно о завтрашнем дне.

4.

– Всякий уважающий себя мужчина вашего круга обязан служить в армии. Или быть придворным. Разве не так, Феликс?

Царица пристально смотрела на него – в строгом закрытом платье, с высокой прической.

– Ваше величество, ну что делать, если армия меня не прельщает? И в придворные я не гожусь, – он улыбался. – Брякну что-нибудь не так.

– Не комикуйте, прошу вас! – повысила она голос. – Вы давно не ребенок, и пригласила я вас не на светскую болтовню. Мы дружим семьями, у нас доверительные отношения с вашей матушкой и отцом. Я и государь желаем вам только добра. Юсуповы во все времена были примером служения отечеству, будьте и вы, наследник рода, достойны этого предназначения!

В будуаре царицы с бледно-лиловой мебелью жарко натоплено, стена того же цвета над ее креслом сплошь в образах. Изъясняется она по-русски с акцентом, тщательно выговаривает слова.

– Говорите, Феликс! Я хочу знать о ваших намерениях. Надеюсь, не одними только сомнительными связями и карнавалами намерены вы ограничить свою жизнь?

– Не одними, ваше величество, – он почувствовал обиду. – У меня составлен план. Желаете выслушать?

– Слушаю.

– Я наследую большое состояние, – начал он. – И связанную с этим ответственность.

– Да, хорошо.

– На мне земли по всей России, заводы, благосостояние крестьян…

Мысль пришла ему на ум только что, ни о чем подобном он не помышлял.

– …правильное управление всем этим, – его несло на волне озарения, – и есть, по-моему, служение отечеству.

– Отечеству? Не царю?

– Почему же… и царю тоже.

Отворилась дверь, вошел император, мягко улыбнулся:

– Душеспасительная беседа? – взгляд в сторону супруги. – Ну, и как он?

– Феликс – законченный революционер! – произнесла она с чувством.

Вылетел он за дверь, проклиная себя за язык: наболтал с три короба, надо теперь выкручиваться!

– Что Саша? Как она тебя встретила? – был первый вопрос матушки.

Она медленно приходила в себя: стала интересоваться домом, выезжала по благотворительным делам, вечерами звала к себе – вязала, он читал ей что-нибудь вслух.

– Очень сердечно, – поцеловал он ее в лоб. – Одобрила мое желание помочь батюшке в управлении хозяйством.

– В управлении хозяйством? – подняла она на него глаза. – Ты так решил? Это же очень непросто, сына. Уверен, что справишься?

– Справлюсь, матушка, не волнуйся.

Отец его решение одобрил.

– Похвально, – коротко заметил. – Посмотришь, что и как. Давно пора…

Пользу можно извлечь и из чудачества. Двухмесячная поездка по стране в отцовском вагоне в обществе секретаря и нескольких друзей вылилась в увеселительное путешествие. Пили, ели, дурачились. Посещая имения и промыслы, он напускал на себя деловой вид, диктовал секретарю замечания – тот лихорадочно строчил в блокнот. Дружки за спиной помирали со смеху.

Особенно впечатляющими были приемы в сельских имениях. Встретить молодого хозяина выходили толпы крестьян. Принаряженные, с букетами цветов. Подходили целовать руку, низко кланялись, иные бросались на колени. Нарядные девушки в ярких платьях водили хороводы, пели задушевные песни. Отовсюду несли подарки: куры, гуси, утки, поросята, бочки солений – чтобы увезти всю эту прорву, пришлось прицепить дополнительный вагон.

Путешествие он закончил в Крыму, куда приехали на осень родители, докладом его отец остался доволен.

– Входи, входи в курс дел. Одному мне уже непросто.

Батюшка гнул свою линию: единственный оставшийся наследник должен быть украшением рода. Независимым, твердым в убеждениях. Верным престолу, отличным семьянином. Недостойные дружки, сомнительные пристрастия, финтифлюшки – из головы вон!

О чем шла речь, было понятно: Димочка, великий князь Дмитрий Павлович. Любимый, любящий. Оба были уверены: свела их судьба – шаг за шагом, исподволь. Вспоминался чудный светловолосый мальчуган, следовавший за ним по пятам в Архангельском. Единственный сын великого князя Павла Александровича от брака с умершей при родах греческой принцессой Александрой. Отец, вторично женившийся, был выслан в отместку за морганатический союз из России, мальчик воспитывался в семье дяди, великого князя Сергея Александровича и родной сестры императрицы Марии Федоровны, не имевших детей, любивших племянника как родного.

Сколько выпало на его долю испытаний – страшно подумать! Дядя погиб от руки террориста, убитая горем тетя удалилась в обитель милосердия – Диму забрал во дворец в Царском Селе государь. Определил на учебу в офицерскую кавалерийскую школу, воспитывал наряду с собственными детьми вместе с венценосной супругой.

Они часто виделись – в Архангельском, где были соседями, на отдыхе в Крыму, в Царском. Взрослели, узнавали все больше один о другом, поверяли секреты. Их все сильней и сильней тянуло друг к другу.

Окончена гимназия, где-то надо продолжить образование. Вспомнился совет парижского приятеля Васи Солдатенкова, в прошлом морского офицера: поступить в Оксфордский университет.

– Опять уедешь! – всплеснула руками матушка.

Отцу затея тоже не пришлась по душе.

– А чем, позволь спросить, плох для тебя наш университет? Брат учился. На худой конец, московский?

В решение вопроса включилась упорно наставлявшая его в последнее время на путь добродетели императрица. Вызвала в Ливадию. Сидела, когда он вошел к ней на террасу, за вышиванием, подняла глаза:

– Садитесь, Феликс. Удивлена, признаться. Оставить одну больную мать…

– Почему одну, ваше величество? Батенька с ней. И она намного лучше себя чувствует, занимается делами, стала выезжать…

Слушала она его без внимания. Сказала, что многие молодые люди уезжают на время учиться в Европу и отвыкают потом от родины, покидают ее.

– Это не ваша участь, Феликс. Долг ваш остаться в России, служить государю.

– За этим я и еду! – вскричал он (собеседница картинно заткнула уши). – За знаниями для отечества!

Она отодвинула вышивание.

– Жаль, что я вас не убедила, – произнесла холодно. – Будете в Лондоне, повидайтесь с сестрой. Я заготовлю для вас письмо. Надеемся увидеть вас зимой в Царском. Счастливой дороги, – протянула для поцелую руку.

«Виват!» – помчался он вниз по лестнице.

Родители сдались: согласны, езжай, на один только месяц. Отслужили в домашней часовне молебен, дабы охранил его Господь в долгом пути, матушка с трудом сдерживала слезы, набежавшие родственники по очереди заключали в объятья, целовали, напутствовали – смех, да и только! – точно отправляли в опасное путешествие на Северный полюс или в Гималаи. Отбыли, наконец, вместе с Иваном ночным курьерским с симферопольского вокзала и спустя двое суток прибыли без приключений, если не считать потери паспорта на франко-германской границе, в Париж. Отдохнули до конца недели в обществе спортсмена и весельчака Васи Солдатенкова, прокатившего их вдоль Сены на новеньком гоночном автомобиле, который он назвал «Лина» в честь покоренной в свое время красавицы Лины Кавальери, заглянули вечерком в «Фоли-Бержер», где пела и танцевала Лина, лечились с перепоя «сельтерской» с выжатым лимоном в купе экспресса Париж – Кале. Пересадка на пароход в порту Остенде – погода кошмарная: дождь с порывистым ветром, море штормит. Отлежались в каюте на полках. Дувр, поезд, Юстонский вокзал английской столицы. Прибыли!

– Если можно, только откровенно, милый князь, разговор останется между нами… – принцесса Виктория Гессен-Дармштадтская пересела к нему поближе на кушетке. – Что вам известно об этом странном субъекте, которого приблизила к себе сестра? О Рас-пу-тин, – неуверенно произнесла. – Я правильно называю его имя?

Он кивнул.

– Какой-то страшный бродяга из Сибири, вхож во дворец, пользуется покровительством вашей монархини…

Это был первый его визит по прибытии в Лондон: следовало запастись рекомендательными письмами для поступления вольнослушателем в один из колледжей Оксфордского университета, влиятельная принцесса могла в этом посодействовать – опасения насчет ее характера, высказанные венценосной сестрой, оказались напрасными: некрасивая, с грубым крестьянским лицом, Виктория Гессен-Дармштадтская оказалась на поверку на редкость доброжелательной, открытой. Расспрашивала о жизни в российской столице, увлечениях горожан, поведала, что занимается геологией, участвовала в исследовательских экспедициях на остров Мальта и в германских Северных Альпах, написала по итогам поездок несколько научных работ, увлекается философией.

– Так что этот Рас-пу-тин? – она закурила папиросу. – Вам не мешает? Ничего? – отгоняла от него дым.

Он в замешательстве. Распространяться о слухах, которыми полна столица, о чем говорят и в великосветских гостиных, и торговки рыбой у Пантелеймоновского моста, ему не хочется. Мнения разноречивые. С одной стороны, «божий человек», с другой – порочный с ног до головы оборотень, манипулирующий доверчивыми людьми, уверовавшими в мнимые его способности чудотворца.

– Боюсь, ваша светлость, что я недостаточно на этот счет осведомлен. Говорят, у него магнетические способности, что он помог несколько раз во время болезни маленькому наследнику.

– Ну, хорошо, оставим это. Вы уже выбрали себе направление для занятий? Что вас больше всего интересует?

– Конные скачки, – признался он.

Оба весело засмеялись.

По совету принцессы он нанес визиты ее двоюродной сестре Марии-Луизе и архиепископу Лондонскому, снабдившими его рекомендательными письмами. Архиепископ, кроме того, познакомил его с милым юношей, дальним своим родственником Эриком Гамильтоном, тоже собиравшимся учиться в Оксфорде, с которым они и отправились налегке на вокзал Паддингтон и убыли минута в минуту по расписанию на рекогносцировку в Оксфорд.

С небольшой привокзальной площади ехали по прибытии в поместительной карете – старинный университетский город на берегах Темзы не жаловал дымные автомобили. Эрик, бывавший здесь не раз, обращал его внимание на достопримечательности. Крытый рынок. Музей Ашмола. Церковь Святой Марии. Башня Карфикса. Паб «Зеленая таверна».

– Ему больше трехсот лет.

– Запомним, – ухмыльнулся он.

Потянулись здания университетского городка.

– Смотрите, Феликс, это Крайс-Черч, самый больший колледж Оксфорда. Видите колокол на башне? Это «Старый Том», звонит каждый вечер по сто одному разу. С того самого времени, когда здесь жили монахи-основатели и им надо было сообщать заблаговременно о закрытии ворот, чтобы они успели вовремя вернуться.

– Из паба, разумеется?

– Откуда же еще?

Ректор принял его на редкость любезно. Попросил Эрика подождать в приемной:

– Начнем с русского гостя. У него наверняка больше вопросов.

Рассказал об университетской жизни, распорядке занятий: запорожская вольница! Каждые два месяца – трехнедельные каникулы, летом студенты разъезжаются на три месяца. Прошлись по территории. Учебные корпуса с высокими стенами в окружении парков – бывшие монастыри, теннисные корты, зеленая площадка для любителей гольфа. В первый год учебы, говорил ректор, ему придется жить в студенческом кампусе, в дальнейшем может при желании снять квартиру или дом в городе.

Подыскали подходящее помещение на первом этаже. Зала с зарешеченным окном, выходящим во двор, рядом небольшая комнатка с диванчиком.

– Это подобие клуба, – пояснил ректор. – У тех, кто здесь живет, собираются вечерком на стаканчик виски соседи. Второй стаканчик, – глянул с иронией, – нежелателен. Ну, отдыхайте, устраивайтесь.

Перед обедом лакей принес ему студенческую форму: черная блуза, квадратная шапочка с кисточкой. «Неплохо… – крутился он у зеркала, – новый образ». Вечером постучали в дверь: почтальон вручил очередную телеграмму от матушки. Знакомый мотив: всю ночь не спала, не давала спать бедному Папа, отчего молчит, не пишет о здоровье?.. Он пробегал торопливо строки послания: гостили Апраксины, тоже волнуются за него…Кутузовы благополучно доехали… Погода чудная, перепадают дожди… Решился вопрос о его воинской повинности, пусть не беспокоится. Все Джунковский: обрисовал ситуацию в черном свете, она самолично отправилась в Ай-Тодор с письмом Будберга и копией Всеподданнейшего прошения. День спустя был у них Государь, и все живо устроилось помимо Будберга: послано письмо военному министру, подписанное Его Величеством, – от службы он освобожден…

До начала занятий оставалось несколько дней – он приступил к обустройству жилья. Боковую комнатку превратил в спальню. В углу повесил иконы, над кроватью – лампадку. Большая комната, решил, будет гостиной. Взял в пользование фортепиано, накупил цветов в вазах. Расставил на полках книги, на секретере – безделушки и фотографии: родителей, покойного брата, Димочки в кадетской форме. Лежал с ногами на койке, перечитывал – в который раз! – пришедшее накануне письмо от любимого. Занят учебой, скучает, считает дни, когда увидятся. Стихотворение в конце:

«Милый друг! – прижал он к губам пахнущий знакомыми духами листок. – Как я по тебе скучаю!»

Гостиная к вечеру полна студентами. Пили, пели, болтали до утра. В считаные дни он со всеми перезнакомился.

Потекли дни учебы. С утра ненавистный холодный душ, плотный завтрак, студенческая аудитория со старинными портретами на стенах: Исаака Ньютона, Чарльза Дарвина, Майкла Фарадея. К наукам его не тянуло: слушал вполуха лекторов, что-то записывал в тетрадь. Плавал после полудня в закрытом бассейне или играл в лаун-теннис, в котором на удивление быстро преуспел. Дальше священное для англичан чаепитие между ленчем и обедом – «файф-о-клок». Все расходятся по комнатам, чтобы позаниматься наедине – полистать конспекты, почитать.

Находилось время для досуга. Обедал периодически в русском посольстве, посещал семью опального великого князя Михаила Михайловича, женатого на графине Торби, побывал на выставке русских художников, был в королевском театре Ковент-Гарден на представленном Дягилевым в рамках Русских сезонов «Лебедином озере» с волшебной Аннушкой Павловой. Сидели после спектакля в ресторане – он, Аннушка, Томочка Карсавина. Болтали, веселились. Под парами шампанского он позволил себе грубоватую шутку в отношении общей знакомой, примадонны петербургского балета Кшесинской. Незадолго до этого она гастролировала в Лондоне, танцевала в паре с Нижинским балетный дивертисмент и любимую публикой «Русскую» в жемчужном кокошнике, имела ошеломительный успех и великолепную прессу.

– Как она управляется, живя одновременно с двумя великими князьями, дядей и племянником? – спросил смеясь. – Дарит радости по расписанию? Использует кроме парадного запасной вход?

Аннушка в ужасе заткнула уши, Карсавина возмутилась.

– Фи, Феликс! – воскликнула. – Что вы себе такое позволяете? Ужас что! Не ожидала от вас! Анна, я ухожу! – поднялась рывком из-за стола.

Он пробовал в другое время с ней объясниться, звонил по телефону в отель, где остановилась труппа – разговаривать с ним она отказалась…

Зима в тот год выдалась в Лондоне особенно суровой. В спальне не было обогрева, стужа как на улице. Ледяная постель – бррр! – невозможно согреться под двумя перинами. Утром вода в тазике для умывания замерзала, он прыгал, клацая зубами, по комнате пока одевался.

Первокурсникам, жившим в колледже, предписывалось возвращаться в кампус не позже полуночи – администрация строго за этим следила. Трижды нарушившие правило за семестр безжалостно отчислялись. Бедолагам, досрочно завершившим образование, устраивали шутливые похороны: коллективно отпевали, провожали шумной компанией на вокзал под звуки траурного марша.

Живший на первом этаже, он придумал, как помочь опоздавшим. Связывал из простыней веревку. Гуляки стучали ему в окно, он лез через чердак на крышу, скидывал веревку, тянул одного за другим наверх. Авантюра едва не вышла ему боком. В одну из ночей в окно постучали, он сбросил веревку и поднял на крышу… полицейского. Не заступись прибывший ему на выручку архиепископ Лондонский, наверняка получил бы волчий билет. А так все обошлось строгим внушением.

– Похвально… молодец…

Слушавший его отчет батюшка благосклонно качал головой.

Из Лондона он привез морем целый скотный двор: быка, четырех коров, шесть поросят, бесчисленное множество птицы – все элитное, отменных пород. Живность переправили в Архангельское, где они провели лето. Даже редко улыбавшаяся матушка развеселилась, когда они с отцом посвятили ее в комичное продолжение своих усилий по улучшению архангельского стада. Отец посчитал, что следует закупить в Британии еще трех молочных коров и породистого шотландского быка-шортхорна. Сказано – сделано: он телеграфировал в Лондон помогавшему ему торговцу: «Please send me one man cow and three Jersey women» («Прошу прислать одну мужскую корову и трех женских»). Смысл его заказа торговец понял: животные спустя какое-то время поступили в имение. История, однако, на этом не закончилась. Какой-то лондонский журналист раздобыл его телеграмму и напечатал в юмористическом разделе «Тайм», курьезный текст перепечатали в петербургских «Новостях дня» – государь, говорят, читая газету, умирал со смеху.

После Архангельского они как обычно отдыхали в Крыму, вернулись в Петербург в начале осени, недалек был день возвращения в колледж. Прогуливаясь однажды во время антракта в фойе Александровского театра, он столкнулся с бывшей любовницей брата Машей Головиной. Обрадовались встрече, разговорились. Пьеса была так себе, он предложил сбежать, посидеть где-нибудь в ресторане. Пили в «Медведе» шампанское, вспоминали минувшие денечки, покойного Коленьку. Муня, как называл ее брат, рассказала о бывавшем у них в доме старце Распутине. Святой человек, не ведает греха, жизнь его посты и молитвы. Человеческие пороки, слабости не имеют над ним силы – неспроста его привечают государь и государыня…

«Святой, не ведает греха? Чушь какая-то!»

– Хочешь, познакомлю?

– Охотно! – загорелся он. – Только учти, через неделю мне уезжать.

– Успеем, не волнуйся.

Дима, которого он посвятил в события, выказал озабоченность.

– Не попадись смотри. Этот прощелыга, говорят, обладает гипнотическими способностями.

– Да ладно тебе, – ему было смешно, – что мне до его способностей. Не таких видали…

Приехал он в автомобиле на Зимний канал, где жили Головины, к назначенному Муней часу. Выразил сочувствие Любови Валерьяновне, похоронившей недавно супруга, рассказывал матери и дочери о студенческой жизни, нравах англичан, светской жизни Лондона.

Женщины выглядели озабоченными, бросали тревожные взгляды на дверь. Послышались шаги в прихожей, распахнулась створка – обе вскочили из-за стола. В залу шагнул среднего роста мужик в кафтане, шароварах и высоких сапогах. Обнял и облобызал по очереди мать и дочь, приблизился к нему. Грубое лицо, бегающие водянисто-серые глаза, низко нависшие брови.

– Здравствуй, голубчик! – потянулся с поцелуем.

Он невольно отпрянул.

– Не боись, не укушу, – старец уселся за стол, взял протянутый хозяйкой стакан с блюдцем.

– Сладкий? – осведомился.

– Как вы любите, Григорий Ефимович.

– Сладкий, сладкий… – старец с шумом потянул из блюдца, кольнул в его сторону острым и пытливым взглядом сквозь сальную прядь волос: ухмылка на лице, волчий прищур. – А вот он не сладкий. Грешен, бес кружит рядом. Евангелие помнишь? – погрозил пальцем. – Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится…

– Вы бы, Григорий Ефимович, – поспешила перевести разговор в другое русло Любовь Валериановна, – воздействовали на Машу. Вбила себе в голову, что светский мужчина – непременно вырожденец. Ни к чему не способный. Отвадила всех, какие были, женихов.

– И верно сделала, – старец глотал ложку за ложкой варенье из вазочки. – Да ча ей с ыми, тонконогими, пачкаться-то? Она невеста божия. – Хищно обласкал взглядом глядевшую на него восторженно Муню. – Вот тебе верный друг! – обернулся к нему. – Слушайся ее, она будет твоей духовной женой. Хвалила тебя. Вы, как я погляжу, оба молодцы, друг друга достойны. Ну, а ты, мой милый, далеко пойдешь, ой, далеко…

Просидел он недолго. Встал, крестясь, из-за стола, глянул кротко на него и стоявшую рядом Муню.

– Не серчай, – произнес, – я к тебе с душой. – Попросишь, помогу. Ложь и лукавство изживай.

На другой день вечером ему принесли письмо от Головиной.

«Милый Феликс Феликсович, – читал, – пишу Вам, чтобы просить Вас никому не показывать тот листок бумаги, который я Вам передала у Али. Ваш новый знакомый был сегодня у нас и просил об этом, да и я нахожу, чем меньше будет разговоров о нем, тем лучше. Я бы очень хотела знать Ваше мнение о нем, думаю, что Вы не могли вынести особенно хорошего впечатления, для этого надо иметь совсем особенное настроение и тогда привыкаешь относиться к его словам, которые всегда подразумевают что-нибудь духовное, а не относятся к нашей обыденной жизни. Если Вы это поняли, то я страшно рада, что Вы его видели, и верю в то, что это Вам было хорошо для Вашей жизни, только не браните его, а если он Вам неприятен – постарайтесь забыть»…

«Уже забыл, – глядел он радостно в окно. – Завтра в путь. Новые впечатления, встречи, друзья. Свобода!»

В светской колонке «The Sunday Times» заметка: «Вернувшийся для продолжения учебы в колледж Крайс-Черч молодой граф Феликс Сумароков-Эльстон, он же князь Ф. Ф. Юсупов-младший, привез с собой русского повара и французского шофера, нанял английского камердинера, экономку и конюха для ухаживания за тремя доставленными из России лошадьми: скакуном для охоты и двумя пони для игры в поло. Не успев приступить к учебе, русский аристократ успел оказаться в центре курьезного происшествия: заведенный им бульдог, сопровождавший князя на примерке у портного, бросился на вошедшего в ателье джентльмена в клетчатом костюме и оторвал ему брючину. Извиняясь за случившееся, Юсупов объяснил поступок четвероногого питомца тем, что бульдог его большой оригинал и терпеть не может рисунков шашечкой».

По прибытии в Оксфорд он снял дом неподалеку от набережной, преобразил его на свой вкус. Поселил у себя приятелей – Жака де Бестеги и прекрасно игравшего на фортепиано Луиджи Франкетти. Кроме бульдога с его шашечными заморочками завел красно-желто-синюю самку попугая. Не успел до конца обустроиться – приглашение на костюмированный бал в Альберт-Холле: отлично, повеселимся! Заказал в Петербурге поспевший к сроку костюм русского боярина из золотой парчи с алыми разводами, произведший на балу небывалый фурор. За короткое время с ним перезнакомился весь Лондон, ведущие английские газеты опубликовали на другой день его портрет.

Потекли дни учебы: лекции, библиотека, лаун-теннис, переписка с родными. Пришло как всегда трогательное письмо от Димы, завершавшего учебу в офицерской кавалерийской школе. Стихи в конце:

Конец ознакомительного фрагмента.