«Поехали!»
Полет
«Родина слышит, Родина знает, как в облаках ее сын пролетает»
Десятого апреля домой мне звонит МихВас (Михаил Хвастунов), завотделом науки «Комсомолки», и просит завтра с утра обязательно быть в редакции.
В десять утра в отделе науки собралось несколько человек. У всех на лицах – недоуменное ожидание.
– Привет, классики! – появился МихВас, – вы будете участвовать в великом событии!
Учитель предупреждает, что сообщит необычайно важную тайну. Я и предположить не могу, чего следует ожидать.
– Завтра утром у нас будет запущен первый человек в космос, – начинает МихВас.
– Не может быть!
– … Пока это государственная тайна, – продолжает он, – но мы немедленно, прямо сейчас должны готовить материалы в газету. Вне этих стен, – он выразительно окинул взглядом комнату отдела науки, – никто не должен услышать от вас ни слова.
Как же ждали мы этого дня. Он вызревал, близился, но так внезапно вдруг подступил… Неужели это завтра случится…
Каждый из нас должен был подготовить отклик двух, а лучше трех академиков или членов-корреспондентов Академии наук СССР. По телефону, конечно. И ни в коем случае не раскрывая близость события.
Я начал с академика-химика Тананаева – крупного ученого, но закрытого наглухо, поскольку работал он исключительно по секретной программе. Мы с ним однажды встречались. Но сейчас начинать приходилось издали: «А вот как бы вы, Иван Владимирович, отреагировали на такое событие, как полет человека в космос? Что бы вы могли сказать по этому поводу?»
Хитрец-академик, не вдаваясь в подробности, начал наговаривать текст прямо по телефону. Оставалось только придать ему литературную форму и добавить эмоции.
Потом я взялся за академика Петра Александровича Ребиндера, которого тоже видел единожды, но этот человек сказал, что все напишет, и попросил позвонить через тридцать минут.
Неизвестный космонавт еще сидел на земле, а мы про него уже слагали поэмы в прозе …
Фамилию назначенного героя МихВас не сообщил, хотя и знал: был свой человек, внедренный в отряд космонавтов не то медсестрой, не то уборщицей, но нам о фамилии первого космонавта МихВас в тот час продолжал умалчивать.
В тот день я лег спать с ощущением прямой причастности к грандиозному событию, о котором во всей стране знают немногие. Конечно, я понимал: на самом деле не сто человек и даже не тысяча бдят в эту ночь, ожидая на Востоке восход светила, но хотелось думать именно так – что только немногие посвящены в великую тайну.
Мы слушали радио, уже собравшись в отделе науки. Слушали голос Юрия Левитана – и сердце от восторга замирало в груди …
А забытые герои на самом деле не забываются. Вопрос времени – и найдется, выявится человек, который отдернет занавес, и на сцене, в свете земных юпитеров появится тот, которому мы должны выразить всю нашу благодарность. Пусть и запоздалую.
Таким человеком была Тамара Кутузова, корреспондент отдела писем «Комсомольской правды» в 1960-61 годах. Окончив журфак МГУ, она пришла в «Комсомолку» и… в преддверии великого события уволилась из любимой газеты – иначе бы ее не взяли на скромную и, главное, незаметную должность в Центр подготовки космонавтов.
Она, и только она, вывела журналистов «Комсомолки» на след Гагарина. И в тот день и час 12 апреля 1961 года, когда впервые по радио прозвучало имя Гагарина, корреспонденты нашей газеты Василий Песков и Павел Барашев уже стучались в квартиру, где жил первый космонавт планеты.
Адреса Тамара и сама не знала. Песков с Барашевым через Мосгорсправку – это я хорошо помню – звонили из отдела науки «КП» и как-то выходили на след космонавта. Знали, что он – Юрий Алексеевич Гагарин, и год рождения тоже. Но это было все.
Песков потом нам рассказывал: «Приехали. В комнате полно народу. Валя, жена, сидит растерянная и заплаканная. Среди взрослых ходит маленькая его дочь Леночка …»
«Комсомолка» опередила всех! И снимки, которые в ту минуту делали журналисты «Комсомолки», были обескураживающе великолепны! Помните: сидит Валя Гагарина и, не вполне понимая, что произошло, – счастье или что-то другое, на него только похожее, – сидит, приложив ладонь к щеке, думая лишь о нем одном … Наверное, не было ни единой в мире крупной газеты, которая бы не перепечатала потом этот снимок …
Сделав свое незаметное поначалу дело, Тамара Кутузова вернулась в газету, напечатала блестящий материал о Гагарине, где не просто по-новому и по-своему – а новаторски, с потрясающими бытовыми деталями – рассказала, как Гагарин шел к своему звездному дню.
За публикацию эту в ЦК КПСС главному редактору «Комсомолки» Юрию Воронову как следует «врезали», великолепнейший материал заклеймили «желтой прессой» – потому что не так, как надо, не теми дозволенными словами написала свой очерк Тамара и роль партии совершенно, ни единым намеком не отразила …
Когда она вернулась из подполья в Звездном городке, должность в газете ей предложили самую скромную – ту, с которой она уходила. И Тамара, несправедливо обиженная, ушла из газеты. С этой обидой она оставалась до конца своей жизни.
Но мы-то помним ее! И знаем, как много сделала она для газеты.
Юрий Гагарин: «Я представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!»
Александр:
– Мало кто знает или помнит, что первым космическим журналистом «Комсомольской правды» был Василий Михайлович Песков. Его сейчас ассоциируют больше с «Окном в природу», которое выходит у нас в «толстушке». Люди старшего поколения – с передачей «В мире животных», которую он много лет вел по Центральному телевидению. А вот то, что Василий Михайлович у нас много писал о космосе, мало кому известно сейчас. У меня репринт «Комсомольской правды» за 13 апреля 1961 года. Тут есть репортаж из дома первого космонавта: «Дорога к звездам». И подписан он Апенченко и Песковым. Василий Михайлович, сколько вам лет было, когда вы писали этот материал?
– Я с 30-го года. Это был 61-й год. Значит, 31 год.
– Каким образом, почему именно вас отправили писать материал про космос? Я так себе представляю: все было засекречено, о том, что полетит человек в космос, никто не знал. И вот 12 апреля вы получаете информацию о том, что в космосе Гагарин…
– Дело было не так. В «Комсомолку» я пришел в 56-м году. Я уже работал пять лет, но это было достаточно для того, чтобы я как-то проявился. Природа сейчас у меня главная тема, с этой темой я и пришел в «Комсомольскую правду». Но писал я о многом. Я был тогда молодой, борзой, такой, как все мы журналисты, вот как ты, Саша.
Всегда всем хочется быть первыми: первым увидеть, первым рассказать. И вот космос… Это было такое время, когда слово «космос» было одним из очень популярных слов. Атмосфера была такая, что человек вот-вот полетит. Я помню момент, когда я ночь не спал, когда просто запустили в сторону Луны ракету, и она долетела. И сказали: ну вот, она сейчас в эту секунду достигла… Я был страшно взволнован!
Потом события стали развиваться как снежный ком. Очень быстро, очень динамично. Запуски один за другим, вымпел на Луне, потом стали отправлять туда собачек, первая Лайка была. Англичане стали протестовать, потому что она не возвращалась, она вместе с кораблем сгорела… Целая история была: как же это так, собаку загубили!
Потом были Белка и Стрелка, одна из них была такая непородистая собачка, убежала та, которую готовили, как мне рассказывали на космодроме, а Королев сказал: «Да поймайте любую!». Я не помню, какая там была: Белка или Стрелка. Полетела без всякой подготовки…
– Мне рассказывали в институте авиационной космической медицины, что у дворняжки было какое-то неблагозвучное имя, и решили, что с таким не полетит, и переименовали…
– Самое главное, что она полетела и все было в порядке. Одним словом, мы достигли такого рубежа восприятия всего того, что было, что вот-вот космонавт должен полететь. Существовало соперничество между американцами и нашей страной. Это подогревало все.
И к весне 61-го года было ясно. Слетал туда Иван Иваныч, это манекен, который…
– Тогда это тоже была засекреченная информация…
– Это потом узнали, никто этого не знал, знали только те, кто работал. Важно, как было знать, как спускаться на парашюте… Интересно, Иван Иваныч где-нибудь сохранился?
– По-моему, сохранился в музее…
– Не знаю. Иногда мы не умеем хранить. Потом хватаемся… А может быть, сохранился. Это вот тебе работа! Надо поискать! Это интересно.
– Задание понял!
– Мы поняли, что вот-вот полетит человек. У нас Тамара Кутузова работала в отделе информации… Потом, как сейчас говорят, ее заслали к космонавтам… Я думаю, что дело было иначе. Просто в Звездном понадобился журналист, который мог бы вести многотиражную газету. И она перешла туда на работу. Но и «Комсомолку» она не забыла, она нам потихонечку, не всем, естественно, главному редактору кое-что рассказывала.
Но я ничего до этого не знал. Была просто общая атмосфера, о которой я могу сказать: вот-вот должно случиться! Вот как ледоход. Вот через три дня тронется лед. И мы все были настороже: где-то за день до этого Тамара передала нам, назвала, во-первых, человека, который полетит. Это знал только главный редактор. Назвала день и час, когда это может быть. Это знал тоже главный редактор. Накануне он позвал меня. Это была большая честь! Я уже достаточно проявил себя в газете как оперативный журналист, как умеющий оценить факты и так далее. Я способный человек. Меня сейчас уже испортить невозможно. Я могу это и сам про себя сказать.
Как мы действовали с Тамарой? Мы сели в машину и поехали в этот космический городок, который называется сейчас «Звездный». Я так думаю, что этот городок было бы разумнее назвать городом Гагарин, а Гжатск должен был остаться Гжатском. Вот мы не умеем пользоваться нашими историческими ценностями. Я тогда еще заметил, как-то это все нескладно получилось, потому что этот городок назвали, переименовали…
Нам сказали так: в машине откройте дверь, остановитесь на въезде в город и слушайте радио.
– Вы перед шлагбаумом …
– Ну, не было там еще шлагбаума… Никаких запретов въезда в город тоже там не было. Ходил лось, я помню. Лосей было очень много. Я вышел и фотографировал лося, перед тем как мы услышали по радио благовест, такая музыка особая была, которая предшествовала важным событиям… Мы услышали и поняли: вот началось. И тогда мы сели в машину и – прямо к дому Гагарина. Ну, Тамара знала, где это есть.
– Называется инсайдерская информация, как сейчас говорят.
– Не надо из этого делать детектива. Ничего особенного такого не было. Мы поднялись на какой-то этаж, может быть, третий. Я сейчас не помню, потому что все мы были тогда очень взволнованы. Трудно даже передать, это был особенный случай. Мы это ждали и были чрезвычайно горды, что это наш человек. Советский человек.
Поднялись мы в квартиру Гагарина. Это была обычная квартира в обычном пятиэтажном доме. Жилище было наполнено людьми. Это соседи Гагарина, весь космический городок жил этим событием. Они знали больше, чем мы. И все, женщины, главным образом, все стояли около Вали. Она вытирала слезы. Две маленьких девочки были. Лена и Галя. Они ничего не понимали.
– Галя только родилась…
– Нет, по-моему они обе уже были на ногах… Одну я сфотографировал. Она была в такой шапке из козьего пуха… Девочка шести-семи лет. Они были растеряны, почему мама плачет и всякое такое…
В нашей газете потом написали, что Валя снята в момент, когда Гагарин пошел на приземление. Это было преувеличение. В газетах это бывает очень часто… На самом деле он уже был на Земле.
– Информационное сообщение сделали только тогда, когда он благополучно приземлился.
– Конечно. Мы знали, что все в порядке с ним. Его мы еще не видели. Ну что мы там? Как-нибудь порасспросить Валю в тот момент было невозможно. Она была очень взволнована. Мы просто щадили ее с Тамарой. Ну так, посмотрели атмосферу. Какие-то вопросы были… К счастью, в руки нам попал семейный альбом. Валя потом обиделась, что мы его увезли в редакцию.
– Вы стащили альбом…
– Стащили – не надо так говорить. Это очень грубо. Мы привезли в редакцию этот альбом, и это было правильно, потому что если бы мы этого не сделали, фотографии из этого альбома могли бы просто растащить! Потому что все потом, после нас, кинулись, а альбом был в это время уже в «Комсомольской правде». Потом мы его вернули…
– А были какие-то еще журналисты?
– Мы же никого не знали. Мы спешили, как пули летели в редакцию! Принесли. В редакции было столпотворение. Всем хотелось увидеть фотографии космонавта: как он выглядит, вот он стоит на крыле самолета, вот он мальчиком в детстве, вот он так далее и так далее… Все это было безумно интересно! Сейчас мы ко всему привыкли. Знаем, что космонавт – обычный человек, может, не совсем обычный, но все-таки… Мы забываем фамилию через неделю уже… А тогда это было нечто невероятное! Вся редакция собралась в кабинете у редактора, листали альбом, все были возбуждены.
А у нас был Павел Барашев, доброй памяти ему, он писал об авиации. Он говорит: «Слушай, Вася, нам надо пробиваться туда, где находится Гагарин!» И вот мы сели на телефоны и стали дозваниваться по вертушке во всякие места. Все запретно. Все было секретно. Никто ничего нам… И вдруг мы попали… Сейчас не помню, кто этот человек, добрая память, он сказал: «Ребята, через час туда отправляется самолет. Вот постарайтесь на него… Мы можем задержать его для вас на 15 минут. Не больше. Успейте!». Я схватил фотоаппарат, мы пулей во Внуково…
– В самолет, который отправляли за Гагариным?
– В самолете летели два человека. Журналисты. Мы. Пустой самолет. Он летел за Гагариным, которого надо будет перевезти завтра в Москву.
– А как вас пустили?
– Ну, вот так пустили. Команда была от этого человека. Нас ждали. Мы минут на 10 час превысили. «Скорее, скорее», – махали нам. И мы по лестнице поднялись, дверь закрыли, самолет стал выруливать на площадку, и мы полетели на восток, как оказалось, в Куйбышев. Сели на заводской военный аэродром летного завода, и нас сейчас же местные службы, как клещи… Там нашелся один человек, который любил «Комсомольскую правду», а он был у них командиром… Какой-то капитан. Молодой парень. Он сразу нас под свое покровительство: «Ребята, что я для вас могу сделать – это отвезти, где сейчас есть Гагарин».
– А он был на обкомовской даче…
– Да. Потом мы узнали об этом. Мы ехали, не знали, куда он везет. Приехали. Это было на берегу Волги. Ты правильно сказал: это была обкомовская дача. Ничего там особенного такого не было. Вышел Каманин. «Комсомольская правда?», – сказал он. И на лице его мы почувствовали приветливость. Каманин когда-то летал, спасал челюскинцев, получил Героя…
– Первого Героя Советского Союза…
– … «Комсомольская правда» писала об этом. Он об этом благодарно помнит, и нашу задачу он хорошо понимал. Он сказал: «Ну, откройте ворота». Нас туда запустили…
– А Николай Петрович Каманин был тогда помощником главкома ВВС по космосу.
– Может быть, так. Я не знал этой должности. Во всяком случае, он был таким дядькой для космонавтов. За все: за их быт, за их сохранность, за их поведение и так далее. Вот он нас повел туда. Мы пришли. Такой большой зал внизу, на первом этаже. Стоял бильярд. Мы знали, что космонавт находится тут. Страшно волновались. От нечего делать начали играть в бильярд, и вдруг по деревянной лестнице топ-топ-топ – сбегает какой-то лейтенант. Подходит к нам: «Здравствуйте, ребята!». И тут мы поняли, что космонавт перед нами стоит. Волнение было необыкновенное.
Мне немедленно захотелось его снимать, как-то снять надо было интересно. Фотограф в этот момент… Это очень напряженно. И вдруг мне пришло в голову, что вот мы с ним должны сыграть в бильярд. Я играю в бильярд никудышно. И он согласился, пожалуйста. Веселый. Приветливый необыкновенно. Мы сразу его полюбили. Я его снимал за игрой в бильярд. Надо было снять как-то так… Я такой объектив применил: шар был крупный, а он с кием на другом конце стола.
– Я помню эту фотографию.
– Было такое дело.
– Василий Михайлович, вы первый раз увидели Гагарина на этой обкомовской даче в Куйбышеве?
– Абсолютно точно. Я был в институте, где готовили космонавтов. Там я снимал ребят и писал о них, безымянных, которые испытывали невесомость, которых крутили на центрифуге. Космонавты там бывали. Но мы их не видели. Такое прикосновение к этой атмосфере было, что вот я писал… Были там парни-дублеры, испытатели… Не более того. Это было интересно в тот момент, но сейчас… Живой космонавт перед нами! Мы забыли, о чем надо спрашивать!
Обаяние его было необыкновенным! Помню последние слова. Кто-то его потянул сзади, с нами долго не надо оставаться, с ним должны были подробно побеседовать врачи, техники и так далее. Он должен был по свежим впечатлениям рассказать, что он испытал. Поэтому с нами он побыл минут десять, не больше того. Потом он убежал. Мы, ошарашенные, стояли, совершенно счастливые. Никого из журналистов больше не было. Мы единственные были.
С этой дачи мы поехали в гостиницу. Ночь мы не спали.
– Это 12-е или 13-е апреля?
– Я сейчас не помню. Он 15-го прилетел. Это было 14-е. Скорее всего. А, нет, 15-го газета вышла.
– Значит, это 13-го апреля было.
– 13-го апреля.
– Если он в лейтенантских погонах, он же майора сразу получил…
– По-моему, в лейтенантских погонах… Майора – это потом. Он летел в самолете, и у него были майорские погоны.
Ощущение счастья – это непостоянное для человека. Это какие-то моменты жизненные. Вот это были минуты подлинного счастья. Мы видим то, о чем страна сейчас говорит, он с нами говорит. Я помню, Дима сказал: «Юра, пожалуйста, оставайтесь всегда таким, каким мы вас вот сейчас узнали!». Это были последние слова прощания в этот день. Мы ушли в гостиницу, много говорили, всю ночь проговорили.
Утром заехала за нами машина, и мы поехали на тот аэродром, куда мы вчера приземлились. Туда эскорт машин, приехал Гагарин, поднялся в самолет. Весь завод заполнил вот это поле. Все аплодировали, и это был счастливый час, который объединял всех людей. Гагарин какие-то слова говорил, я сейчас не помню. Я его сфотографировал стоя, на лестнице в самолет. Снимок остался, он протянул руки… Ему показывали на часы: надо лететь, потому что на трибуны в Москве уже собрались люди, мы это знали.
Мы сели в самолет. Была стюардесса, был Гагарин уже в майорских погонах. Мы сели рядом, пили чай, закусывали и по-человечески разговаривали. Сфотографировались с ним вместе. Пашка рядом, потом я с ним рядом…
Потом мы подлетаем к Москве. Полет где-то два часа, может, меньше. Это Ил-18 был. Ну и вот, мы подлетаем к Москве. У нас маршрут был исключительный: мы пролетали над Кремлем! На очень небольшой высоте. И мы увидели Москву, запруженную людьми! Это был неподдельный, подлинный энтузиазм людей, счастливых от того, что в космосе побывал наш человек, наш соотечественник. Я спросил: «Юра, ну вы ожидали такое?» Он говорит: «Ну, я так представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!» От Кремля до Внукова совсем мало. Мы сдули с него пылинки, открыли дверь, и он пошел по красной дорожке. И тут мы увидели, что одно недоглядели: у него шнурок был не завязан на ботинке. И вот он так мотался. Мы с Пашкой всегда вспоминали это момент.
– Его имиджмейкером, как сейчас говорят, были вы?
– Терпеть не могу иностранных слов. Обилие… Мы чувствовали себя…
– Вы чувствовали вину за этот шнурок…
– Не надо так говорить. Мы чувствовали себя причастными к истории, понимаете? Мы понимали, что весь мир сейчас об этом говорит, а так оно и было. Вся Москва стояла просто на ушах! Потом мы видели снимки: медики шли в белых халатах, на которых было написано: «Следующий я!» Что-то невероятное творилось в Москве!
Потом он сошел по красной дорожке в объятия Хрущева и всех, кто стоял на трибуне. А мы дожидались, пока он уедет, и с Пашкой приехали в Москву, быстро проявили пленку, все было в порядке. Мы написали не очень много. Там особенно писать не о чем было… Но было застолблено: мы были, «Комсомольская правда» была в этих делах первая.
– Первая и единственная… А почему не было «Правды», ТАССа?
– Понимаешь, все запретно было… Потому что Тамара работала в Звездном, были готовы к этому делу, и с Пашкой мы проявили просто бойцовские качества: мы звонили по этому кремлевскому телефону разным лицам, но никто не уполномочен был нам разрешить. Нашелся один, я даже забыл сейчас фамилию, кто это был. Он сказал: «Ребята, если вы хотите увидеть, скорее на аэродром, иначе самолет улетит!»
Все было стихийно. Мы оказались в силу этого обстоятельства первыми, там заметку-то видел: вот столько… Эмоция, естественная. Мы чувствовали себя счастливыми. Вот такой был день.
– А потом вы встречались с Гагариным?
– Встречался. Я бывал у него дома.
– Вы перешли на «ты»?
– Да. Он позволял это делать сразу как-то. Он нас на «ты», и я у него дома был. Передал ему альбом, кстати. Я говорю: «Юра, вы не обижайтесь, ради Бога, все в сохранности до последней карточки!» Если бы мы этого не взяли, тогда растащили бы по карточкам… Ни у кого бы не нашли.
А потом встречались на космодроме. Юра был всюду вхож, так сказать… У Титова мы не были… А когда Попович, я стал летать на космодром.
– Вы стали настоящим…
– Корреспондентом. Да. Был аккредитованный корреспондент. Допущен к какой-то форме секретности, это все было оформлено документально.
Летали кто – Попович летал, Николаев летал, с Терешковой летал Быковский. Но там назревал для меня такой момент, когда я должен был принять решение: надо ли мне заниматься этим?
Когда у нас внештатная посадка была… У Леонова с Беляевым в тайгу, они… Это был случай, когда можно было что-то написать, потому что до этого были одни эмоции: какого размера ракета, все остальное вычеркивалось. Много нам не говорилось…
Я увидел, что примерно мы будем писать все одно и то же. И мне стало грустно. И когда это случилось, когда у них не сработала автоматическая команда «на посадку» и они садились вручную, их парашют угодил в тайгу, в неурочное время и не в то место, куда они обычно садились. Это степь обычно была. Слава Богу, что они не повисли на дереве с парашютом, к ним прорубали дорогу, чтобы вывезти к вертолету. Отряд лыжников был. Маршал Руденко отвечал за посадку.
Он был очень взволнован и озабочен: как так? Весь мир знал, что они приземлились, но никто их не видел! Мы пошли к Королеву, журналисты уже были там аккредитованы, сказали: «Ну, давайте скажем все, как есть! Это же так естественно!» Он пошел звонить Брежневу и оттуда мимо нас прошел, не взглянув. Очень сердитый. Потом узнали, что в разговоре с Брежневым он услышал такие слова: «Подвиг в космосе! А подвиг на земле не должен его затмить». Это была ошибка. Если бы все рассказали, как было, интересно.
А у нас уже было написано об этом. И это интересно было. Пришлось крест поставить на этих страницах, и я приехал в редакцию и говорю: «Ребята, я больше не буду летать, ну что писать одно и то же?» И мы договорились, что туда будет летать Славка Голованов. Он инженер. Он знает ходы к этим конструкторам и так далее. И это было абсолютно верное решение. Я сразу передал ему это дело, и Славка вел это великолепно, добавляя туда, у него были какие-то ходы к людям, разрешавшим что-то такое… Появилась информация, которая нужна была в это время. И потом Голованов настолько глубоко в это дело влез, что венцом всего дела была книга «Королев». Я считаю, это подвиг его был. Столько много там интересного, столько много информации. Никто больше ничего подобного не написал.
– Что вычеркивали? Что такого вы рассказывали, чего нельзя было рассказать людям? Вы же сами ничего не знали особенно.
– Там, понимаете, какие-то смешные вещи вычеркивались. Там был человек, который за это дело отвечал. Например, в то время нельзя было снимать сверху ничего. Глупость. С заводской трубы сними какой-то пейзаж, цензор не пустит это в дело. Потому что враг, видите ли, может по каким-то причинам вычислить место, где это все снималось.
– Составить карту.
– Чепуха, само собой разумеется. В 1966 году, когда было 50-летие государства, я стал думать: а вот как же мне поучаствовать в этом деле? Я уже много тут работал. И я решил, что вот хорошо было бы сделать пятьдесят снимков страны, какие-то культурные центры, какие-то ландшафты, какие-то географические точки интересные, какие-то города или городки. То есть показать страну таким образом. Я сначала выписал на отдельный листок все, что надо снять. И вдруг, прочтя, загрустил: все это снято. И Днепрогэс снят, и Магнитка снята. И что делать? Кому это будет интересно? И я неделю мучался, голова у меня была горячая. Я ложился спать, и можете себе представить, во сне мне приснилось, как это надо сделать. Это надо сделать с вертолета, тогда это будет интересно. Но знал я, что с вертолета снимать нельзя. Но я решил с цензором не воевать, это мелкие сошки у нас. Я решил пойти в Генеральный Штаб. И попал я к маршалу Захарову на прием. И сказал ему: вот такой замысел, вот мы хотим сверху снять то-то и то-то, перечислил примерно. Он сказал сурово: а зачем это надо? Я говорю: ну как зачем? 50 лет стране. Мы должны страну показать. Он пожевал губами, подумал, сказал: ну, хорошо, напиши, что тебе нужно, нам представь список, и мы посмотрим. Я написал не 50, а 60 объектов. Потому что знал, что некоторые окажутся сверху неинтересными. И был прав. А было что-то не вписанное, а оказалось интересным, попутным. И он наложил резолюцию – разрешить. Во все военные округа были направлены бумаги, чтобы действительно такой-то Василий Михайлович, вот ему разрешить то-то и то-то снимать. Например, границу Европы и Азии. Уборку хлеба на Украине. Пастьбу овец в Киргизии. Камчатские вулканы. Северный морской путь. Красная площадь. Родина Ломоносова. И так далее. Все страшно интересно. И все снято сверху. Никто этого не снимал. Например, Тракай литовцы для себя открыли первыми, что это можно, оказывается, снять. Их там тоже как-то прижимали, подозревая их в национализме. Они восстанавливали замок Тракай. Я его увидел сверху, это чудо было. Это мосток, по мостку надо пройти в этот замок. Этот мост поднимался. А замок весь был окружен как котлетами, плавающими в супе, зелеными островками. И вот я его снял потом. Но это было на середине моей работы, когда вот такие огромные снимки появлялись в газете. Все уже привыкли, что приезжаю. И этот снимок проскочил, как и ряд других, таким образом. Я вот отвлекся для того, чтобы показать, насколько все сложно было.
– А про какие-то человеческие качества, о том, что Терешковой было не очень хорошо в полете?
– Ну чего-то немножечко стало проявляться. Конечно, человеческие качества можно было показать. Тоже была информация дозированная. Ну что она была комсомольским работником, что ткачиха, что простой человек, что она обаятельная. Все это сегодня просто не очень интересно. А тогда это было интересно. Но я понимал, что этого мало. Идет время, требуется что-то новое. Все произошло совершенно закономерным образом. Славка стал этим делом заниматься. И он во главе всего журналистского корпуса до самой смерти был.
– А человеческие контакты с кем у вас сложились? Я так понимаю, что первая шестерка – это были ваши герои?
– Понимаете, в чем дело. Амикошонства не было. Я к этому не стремился, потому что это люди особого склада, многие представляли себе их сверхчеловеками. На самом деле это были, конечно, крепкие, хорошие ребята. С разными характерами. Позже мы узнали, что там было подковерное, ревнивое отношение друг к другу, кто полетит. Потому что ставка была очень высока, и сейчас это наблюдается. И тогда это было. Я думаю, что Титов рассчитывал на каком-то этапе, что он полетит. До последнего момента не было известно. Я думаю, что он тоже переживал это дело. Но ближе всего как-то общались мы, с остальными – нет, поскольку они не летали и особенно не светились.
Но к Титову я летал домой. Мы узнали, что следующим полетит он. Я летал к нему на Алтай, был у него в доме, беседовал с его матерью, с отцом-учителем. До старта. Тут у нас в кармане уже информация была. Таким же образом я летал к Поповичу на Украину. То же самое, узнал, как он живет, познакомился с его матерью. Очень милая простая семья. Все было очень хорошо. Потом я побывал у него дома. Снимал его. Так злоупотреблять, туда-сюда ходить не надо. Ожидалось что-то такое, вот мы это все делали.
– Мы обсуждаем День космонавтики.
– День космонавтики утвердился сразу. Это был не придуманный праздник, не придуманный был день. И сейчас для меня это день особый, то же самое. Надо просто соотносить со временем. Я жил в то время. В памяти моей отпечатались какие-то детали и этого дня, какие-то подробности, атмосфера в Москве, всеобщая радость. Никакого недоброжелательства, ничего такого не было. Все были счастливы. Это первое впечатление от этого дня. И этот день остался. А потом – появление на космодроме. Это было очень интересно. Что такое космодром, как это выглядело. Это огромная ракета. Помню, первый раз, когда я там был, ракета улетела, я – романтик, побежал пощупать бетон – горячий он от ракеты или нет. Он был горячий.
– Так близко стояли от ракеты?
– Ракета ушла уже, но была недалеко. Королев и еще кто-то с ним – они были вообще метрах в двадцати от ракеты, в бункере. А мы были на наблюдательном пункте. Это было метров 800 от ракеты. Мы видели ракету, видели дым.
– Сейчас – полтора километра.
– Может быть, и так. Но достаточно хорошо было видно, как она стояла, как поднималась.
– Сейчас же практически все пилотируемые запуски тоже происходят с гагаринского старта.
– Значит, я так хорошо себе представляю, как это было.
Подготовка. Мы приезжали, прилетали туда раньше. И могли видеть, как одевают космонавтов. Как надевает он скафандр, как все тщательно проверяется. Как, например, готовилась Терешкова. Я ее снимал, у меня две камеры было. Мне понадобился другой объектив. Я камеру положил, а пленка была перемотана, но не вынута. Гагарин подошел и, дурачась, он мог себе позволить так, начал снимать. Я как заору: Юрка, там же у меня снято! Он был страшно смущен. Потому что он снимал уже на снятую пленку. Вот такая атмосфера была.
Он чувствовал себя очень раскованно. Он уже вкусил уважение к себе. К моменту Терешковой. Он относился к ней покровительственно. Мог ее за щечку вот так потрепать, она, конечно, волновалась. Очень торжественный момент, не знаю, сейчас это есть, – вывод ракеты.
– Ровно в 7 утра, традиция до сих пор.
– Медленно идет тепловоз, тянет платформу.
– Со скоростью 1 км/ч.
– И пешком идет главный конструктор. Его личность нас тоже очень интересовала. Но она была закрыта. И мы даже не намекали. Нам сказали: ни в коем случае не пишите, что они опускаются в шаре. Это, оказывается, была тайна. Я думаю, что тайна Полишинеля, что шар был.
– Сейчас я не видел, чтобы главный конструктор шел перед ракетой. Шли какие-то люди, фамилии которых мне не смогли назвать.
– Время идет, меняются люди. Ничего такого нет.
– Традиции сохраняются.
– Ракета идет, устанавливается, ее держат такие мачты. Это и сейчас, наверное, есть. И наступает момент, когда сверкнул огонь под ней, и там какие-то пружины, фермы раз – вот так отскочили. И все, она начинает медленно, оставляя за собой огненный хвост.
– А шампанское пили перед стартом в 60-е годы? Говорят, что вроде как есть такая традиция?
– Я написал о том, что пьют шампанское. Есть такая традиция сейчас. Но на самом деле в бокалах – минералка. Я считаю, что все может быть. В то время – нет. Думаю, что такой традиции еще не было.
– Меня поразило, когда я был первый раз на «двойке», где был домик Гагарина, где он ночевал перед стартом, мне казалось, что все-таки хотя бы домик, домик космонавта был бы оборудован чем-то особенным. Очень скромно. Это не дом, это халабуда какая-то, диван потертый. Единственная радость – радиоприемник.
– Саша, сейчас надо сказать, хорошо, что этот домик остался. Что его не стали менять на мраморный дворец. Он точно такое же впечатление произвел тогда и на меня, но я не думал, что это так будет выглядеть убого. Это тополь, около тополя стояла какая-то глиняная мазанка. И все. Зашли туда, холодильник стоял, две кровати, на которых они спали. Все не просто бедно, а очень бедно.
Застелено обычными солдатскими одеялами. Одна комната, маленькая кухонька. И удобства ну очень скромные.
– Я бы очень огорчился, если бы сейчас услышал от тебя, что на этом месте стоит построенный из мрамора дворец. Слава богу, что это осталось.
– Рядом стоит музей, который отгрохали, уже с охраной, с пропуском туда. И, извините, 400 рублей вход. Это уже просто перебор.
– Хорошо, что этот домик остался.
– Надо выпросить, чтобы в этот домик тебя провели. Просто так не проводят.
– Я его зарисовал тогда. Фотоаппарат у нас отнимали, не разрешали там снимать.
– Почему?
– Техника там какая-то. С фотоаппаратом там ничего не делали. Вот этот домик у меня где-то в блокноте, если я найду, я тебе с удовольствием подарю из этого блокнота этот самый рисунок.
– У меня будет раритет от Пескова, если он найдет.
– С удовольствием.
– Я хочу пожаловаться, что теперь к «Комсомольской правде», к сожалению, так не относится Роскосмос. И деньги за полет на космодром берут, и мешают иногда попасть на площадку к космонавтам, потому что там приезжают иностранные журналисты, с иностранной техникой, платят деньги. К сожалению, такое отношение к пропаганде российского космоса в отечественных СМИ не очень.
– Это грустно.
– Очень грустно. Расскажите, а делали вы какие-то интервью с Гагариным, писали? Если по-честному, какими-то возможностями Гагарина для себя пользовались?
– Нет, никогда.
– Но его же очень много просили, он ходил.
– Знаете что, конечно, уже и по этой причине я не мог ни о чем просить. Я вообще никогда ни у кого ничего не просил. Никогда. Не пользовался ни тем, что я лауреат Ленинской премии, не пользовался большой известностью, которую дает «ящик». Я же 15 лет вел передачи «В мире животных». Нас так уважали, нашу передачу, что я приходил в кассу, министру могли отказать, билета нет, а ведущему этой программы могли дать. Пользоваться, кроме кассы в аэропорту или куда-нибудь, никогда не пользовался. И слава Богу. Это очень хорошо. Тем более, Гагарин. Ну зачем? Вообще, и такого повода не было. Я не знаю, о чем его могли просить. Ну какие-нибудь уж большие какие-то дела.
– Я знаю, что и квартиры он выбивал, и помогал всем, как мог.
– Это все на другом уровне. Он мог пойти к начальнику полетов и попросить за какого-то космонавта. Или еще что-то такое. Или попросить чего-то такое – на родину послать пять тракторов. В его родной Гжатск, в колхоз. Это все нормально. Но чего с такими мелочами к Гагарину лезть? Это неудобно. Попросить подписать книжку какую-то – это могло быть.
– Сильно изменился быт семьи Гагарина после того, как он полетел?
– Я у него дома был только один раз. Вот тогда, 12 апреля. Ничего там не изменилось, все было так. Дети были такие же. Я видел, что слава большая, которая свалилась на него, он ее достойно перенес. Но сладости в этом не очень много. Потому что человек теряет такую свободу. Как президент. Когда за тобой все время носят какой-то чемоданчик или кто-то ходит. Примерно так же. Он, скажем, не в этой роли был, но, тем не менее, где бы он ни появился, он всегда как в стеклянном доме. Это не очень жизнь веселая.
Конец ознакомительного фрагмента.