Юные герои Отечества. Часть 2. Имперская Россия (А. Ю. Бондаренко, 2013)

Есть такая старинная поговорка: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», предупреждающая, что жизнь переменчива и человек всегда должен быть готов к превратностям судьбы, к любым ударам и несчастьям. Впрочем, есть и такая присказка: «после дождичка – вёдро», означающая, что ненастье обязательно сменится хорошей погодой, именуемой этим старинным словом «вёдро». А если так, то и в несчастье человек должен не терять надежды, не унывать и надеяться на лучшее.

Василий принадлежал к одному из древних, блистательных, богатых и самых влиятельных в начале XVIII столетия российских родов – князей Долгоруковых. В то время почти все дворянские юноши избирали для себя военную карьеру – самый почетный путь служения Отечеству, и юный князь не был тому исключением. Тринадцати лет от роду он был записан в драгунский полк, почти сразу произведен в чин капрала, а затем – вахмистра и вскоре уже должен был стать офицером. Но все вдруг резко переменилось после вступления на русский престол императрицы Анны Иоанновны. Фавориты предыдущего царствования князья Долгоруковы и Голицыны здорово пострадали: одни казнены, другие сосланы в Сибирь… 14-летний Василий был отдан в солдаты «без выслуги», что означало пожизненную службу без права производства в офицерский чин. Если учесть, что Русская армия воевала тогда очень много, а смертность среди солдат была весьма высока, такое наказание можно было считать просто отсроченной смертной казнью.

Но все, однако, сложилось совершенно по-другому.

В ту пору большую опасность для России представлял Крым: своими набегами крымские татары, подданные турецкого султана, с пугающей регулярностью опустошали Малороссию, теперешнюю Украину, южные земли империи. Чтобы утихомирить разбойников, в апреле 1736 года в поход на Крым отправилась армия фельдмаршала графа Христофора Антоновича Миниха: 58 тысяч человек – по 17 пехотных и драгунских полков и 12 тысяч казаков. Одним из этих многих тысяч, неся за плечами тяжелое кремневое ружье, все свое скудное имущество и многодневный запас сухарей, был рядовой пехотного полка 14-летний Василий Долгоруков, который тянул солдатскую лямку наравне со всеми.

Войска шли по безводной степи, под лучами солнца, которое в южных краях в мае светит уже достаточно ярко и жарко и к середине дня здорово нагревает все вокруг. Солдаты падали от усталости и жары, кого-то потом везли на телегах, кто-то умирал – вся дорога по сторонам была отмечена безымянными могилами, но войска шли и шли. Останавливаясь, разбивали палатки и делали шалаши, сами варили кашу, а по ночам несли сторожевую службу, охраняя лагерь от внезапного нападения. И так было изо дня в день…

Шли они целый месяц, а во второй половине мая достигли «крымских ворот» – Перекопского перешейка, соединяющего полуостров с материком. Здесь с незапамятных времен греческих колоний были возведены укрепления, оборонявшие вход в Крым. Русские солдаты ахнули, увидев растянувшийся на одиннадцать километров земляной «турецкий вал», пятнадцатиметровый по высоте, усиленный семью каменными башнями и крепостью Ор-Капи. А перед этим валом был вырыт ров в тридцать метров глубиной.

Взять такие укрепления было немыслимо, но и отступать нельзя, поскольку смерти подобно: орды крымских татар, поддержанные степными разбойниками, обязательно ударили бы в тыл отходящей, а потому потерявшей уверенность армии. К тому же был приказ: взять крепость! Так что вариантов, кроме как идти вперед, не было.

На совещании перед штурмом фельдмаршал Миних сказал генералам:

– Передайте солдатам – любой, кто первым поднимется на вал, получит офицерский чин! Даю слово!

Была в Русской армии такая традиция, когда отличившиеся солдаты – даже недавние крепостные крестьяне, – получали в награду офицерский чин, а с ним вместе и дворянское достоинство. Таким образом, служба в армии открыла жизненный путь многим смелым и толковым людям.

Утром 21 мая 1736 года начался штурм крепости. Его можно описывать долго и красочно: то, как под грохот барабанов пошли на штурм колонны солдат, встреченные губительным огнем с крепостных валов. По ним стреляли тысячи ружей, сотни артиллерийских орудий буквально в упор били ядрами и картечью. Но, пройдя смертельные сотни метров до рва, пехотинцы стали забрасывать глубочайший ров фашинами – вязанками хвороста, привезенными с собой, потому как в степи в качестве топлива или строительного материала дорога любая деревяшка; потом, перейдя под огнем по этому ненадежному, пружинящему под ногами настилу и по телам своих товарищей, только что здесь погибших, солдаты приставляли к стенам длинные штурмовые лестницы и карабкались по ним, а сверху на головы атакующих сыпались пули, летели камни, выливался из котлов крутой кипяток; убитые и раненые бойцы сотнями падали со стен. Вокруг все горело, небо и землю закрывал густой пороховой дым от тысяч выстрелов, отчего очень трудно было дышать, и, кажется, не было возможности выйти живым из этого ада…

Но все же, отбивая штыковые и сабельные удары обороняющихся, русские воины смогли зацепиться за верхушки крепостных валов, подняться на них. Один, другой, десятый. Вот уже все валы заняты людьми в зеленых, перекрещенных белыми ремнями мундирах – и теперь уже татары летят вниз, на сторону Крыма.

Но кто же был тем самым первым героем? Какой-то совсем еще юный, невысокий и худенький солдатик.

Сразу же после штурма один из генералов, его приметивший, – а генералы и офицеры также поднимались на вал вместе со штурмующими солдатами, – взял этого молодца за руку и привел к фельдмаршалу:

– Ваше сиятельство, вот он, первый!

– Как тебя зовут, братец? – спросил граф (обращение «братец» у командиров к солдатам в Русской армии было традиционным).

– Василий, Михайлов сын, князь Долгоруков! – отрапортовал солдатик.

Граф замер. «Михайлов сын» – это означало Михайлович. А вот что князь Долгоруков… Знал фельдмаршал про указ Анны Иоанновны, грозной императрицы, что тех князей Долгоруковых, которых отдали в солдаты, производить в офицерские чины нельзя. Нарушить повеление государыни – опасно, однако не сдержать обещание, данное собственной армии, – позорно. Да и понимал фельдмаршал, что «победителей не судят». Перекоп взят, и для государыни это гораздо значимее, чем судьба какого-то мальчишки из опального рода Долгоруковых. Да и надежда есть, что сей храбрый отрок будет верно и достойно служить российскому престолу.

– Поздравляю тебя прапорщиком! – сказал фельдмаршал, троекратно расцеловав юного героя.

Вот ведь как капризна порой бывает судьба: оказавшись в опале со всей своей родней, князь Василий Долгоруков получил офицерский чин гораздо раньше, нежели бы это было по его записи в полк.

А впереди князя ждала долгая и славная воинская биография. В 25 лет он уже командовал полком; он отличился в боях Семилетней войны 1756–1763 годов с Пруссией, во многих других военных кампаниях, на которые было столь щедрым то далекое «осьмнадцатое» столетие. Но самое главное, что в 1771 году армия под его командованием – теперь уже генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова, – пройдя через столь знакомый ему с детства Перекоп, заняла Крым, окончательно присоединив его к России.

За эту замечательную победу к фамилии князя был присоединен почетный титул «Крымский». Мог ли мечтать о такой чести 14-летний солдатик, карабкавшийся на «турецкий вал» 21 мая 1736 года, в надежде получить первое офицерское звание?..

Сражение при Аустерлице 20 ноября 1805 года… Более столетия – с кровавого поражения новорожденной петровской армии под Нарвой 19 ноября 1700 года – не знало русское войско таких серьезных неудач. И вообще, весь XVIII век представляется для Российской армии чредой славных побед. Так что на новую войну смотрели чуть ли не как на увеселительную прогулку. Главное командование объединенными русскими и австрийскими войсками молодой император Александр I передал союзникам-австрийцам. Они-то и придумали бездарный план боя, рассчитанный на то, что французы, буквально не сходя с места, будут ждать атак объединенных войск, и все завершится парадом победителей близ аустерлицкого поля. Да только французами командовал император Наполеон – великий полководец, а потому все получилось иначе. Не ожидая, пока на него нападут, он начал сражение сам.

В то время отряд русской гвардии, всего за несколько дней до этого подошедший из Санкт-Петербурга, находился в резерве, вдали от поля битвы, и готовился к торжественной встрече победителей. В числе прочих в отряд этот входил Кавалергардский полк – самый лучший в гвардейской кавалерии. Кавалергарды очень переживали, что им не придется участвовать в бою. Особенно досадовал 16-летний корнет Никита Лунин, самый молодой из офицеров полка – офицерский чин ему, как и его старшему брату Михаилу, а также еще нескольким полковым юнкерам, то есть унтер-офицерам, проходившим в полку обучение, император присвоил лишь месяц назад, уже во время похода. Ах, как же хотелось отличиться в бою, повести в атаку свой взвод и быть награжденным орденом за воинский подвиг! И вот теперь кавалергарды прислушивались к отзвукам далекого боя, представляя себе, как объединенные силы союзников побеждают французов, а они остаются не у дел.

– Знаешь, Мишель, – сказал вдруг Никита брату. – Иногда мне хочется все оставить и уйти в монастырь, чтобы закончить там свои дни… Почему это?

– Брось! – махнул рукой Михаил, который считался в полку самым лихим из всех молодых офицеров. – Просто ты досадуешь, что участвовать в бою не будешь. Вот и приходят в голову всякие нелепые мысли.

Закончить разговор они не успели – со стороны Аустерлица появился офицер, сообщивший, что гвардейцев требует к себе командир их отряда цесаревич Константин. Обогнав другие полки, кавалергарды первыми прискакали к плотине через Раузницкий ручей, близ которой их ждал великий князь.

– Выручайте пехоту! – только и крикнул Константин, махнув рукой в сторону поля боя.

Проскакав через плотину, кавалергарды выехали на берег, и перед ними открылась картина сражения. Французы со всех сторон теснили наши отступавшие войска. В центре поля, окутанные клубами порохового дыма от беспрерывных ружейных залпов, полки гвардейской пехоты отбивались от вражеской кавалерии. Разделившись поэскадронно, Кавалергардский полк бросился на помощь лейб-гвардии Преображенскому и Семеновскому полкам, гвардейской пешей артиллерии, отвлекая на себя конные массы французов…

В этом бою Кавалергардский полк потерял почти половину своего состава, но столь дорогой ценой он дал возможность отойти гвардейской пехоте, сохранив свои знамена. Были спасены и все орудия.

В числе погибших оказался и юный Никита Лунин. Он отважно повел свой взвод в атаку на французские пушки и был смертельно ранен картечью в грудь. Истекающего кровью офицера принесли в находящийся неподалеку монастырь братьев-миноритов.

– Видишь, Мишель. – с трудом улыбнулся Никита. – Я же тебе говорил. так оно и получилось.

Уже много лет спустя, в далекой сибирской ссылке, декабрист Михаил Сергеевич Лунин вспоминал о своем младшем брате: «Он умер, словно младенец, засыпающий на груди матери.»

А тогда, после Аустерлицкого сражения, многие раненые русские офицеры, в том числе и кавалергарды, были взяты в плен и оказались во французском госпитале. Одного из них, графа Павла Сухтелена, который был всего на год старше Никиты Лунина, увидел Наполеон. Поглядев на юного офицера, император Франции высокомерно заметил своим маршалам:

– Он слишком молодым задумал тягаться с нами…

– Молодость не мешает быть храбрым, – на прекрасном французском языке ответил русский офицер.

– Хороший ответ, молодой человек. Вы далеко пойдете, – одобрительно сказал Наполеон.

Император был прав – уже через девять лет, в 1814 году, за взятие французского города Суассона граф Павел Сухтелен получил генеральские эполеты. Месяц спустя, 19 марта, Русская армия вошла в Париж – столицу Франции.

Когда Николенька вырос, его стали называть Николай Николаевич Младший, потому как Николаем Николаевичем Старшим был его отец – генерал от кавалерии Раевский, прославленный герой турецких войн, Отечественной войны 1812 года и многих других боевых кампаний. Как и большинство дворянских детей, он с самого раннего детства был записан в полк и считался находящимся «в отпуску для обучения наукам». Так, ни дня не прослужив в строю, к началу Отечественной войны Николенька уже был прапорщиком – это младший офицерский чин – Орловского пехотного полка, входившего в состав 7-го пехотного корпуса, которым командовал его отец. Между тем юному офицеру было всего только десять лет, потому как родился он осенью 1801 года.

Когда весной 1812 года Русская армия стала сосредотачиваться у западных границ империи, Николай Николаевич Старший отправился в город Вильно, взяв с собой Николеньку и Александра, старшего своего сына, тоже офицера – 16-ти лет от роду.

«Мы долго молча отступали…» – писал Михаил Юрьевич Лермонтов про начало Отечественной войны, но был не совсем прав. Русская армия отходила с боями, задерживая наступающие войска Наполеона и нанося им чувствительные потери. 11 июля произошел бой у деревни Салтановка, где полки 7-го корпуса остановили атаку авангарда маршала Даву. Ключом к позиции стала плотина, перегородившая текущий по дну оврага ручей. Она несколько раз переходила из рук в руки, но дальше плотины французы пройти не могли.

И вот, в самый трудный момент боя, когда, казалось, еще усилие – и противник сумеет прорвать порядки Смоленского пехотного полка, генерал Раевский вышел перед рядами его батальонов, осыпаемых пулями и картечью, окутанных пороховым дымом.

– Вперед, ребята! – сказал Николай Николаевич. – Я и мои сыновья покажем вам путь!

«Ребятами» командиры называли своих солдат, когда к ним обращались. Один солдат – братец, несколько – ребята. Была такая традиция.

На мгновение солдаты замерли. Они увидели, что рядом с генералом стоит его 16-летний сын Александр, а младшего, 10-летнего Николая, Раевский держит левой рукой за руку, в правой сжимая шпагу. Мальчишки-офицеры были спокойны – кажется, им передалось мужество отца.

«Ура!» – заревели смоленцы и, склонив штыки, устремились на врага.

Раевский и его сыновья также шли вперед. По пути Александр подхватил и понес батальонное знамя, которое уронил убитый знаменщик. Французы не выдержали дружного штыкового удара и отступили. Наступление врага было остановлено.

Этот эпизод стал одним из самых ярких в истории Отечественной войны. Его не раз описывали в своих стихах поэты, художники изображали на картинах. Правда, генерал Николай Николаевич Раевский-старший говорил потом, что все это придумано, что в том бою из-за тесноты мало кто смог бы увидеть его сыновей. Однако никто ему не верил – все знали, что этого славного генерала отличала не только блистательная храбрость, но и удивительная скромность. Но как бы там ни было, за этот бой Николенька был произведен в следующий чин – подпоручика, ему тогда уже исполнилось 11 лет.

Всю войну, с 1812 по 1814 год, сыновья сопровождали своего знаменитого отца, участвовали во многих сражениях. За отличие в сражении при взятии Парижа младший сын генерала был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом – почетнейшей боевой наградой.

По-разному сложились потом судьбы сыновей генерала Раевского. Старший, Александр, быстро дослужившись до чина полковника, вышел в отставку. А младший, Николай, всю свою недолгую жизнь посвятил военной службе. Он воевал на Кавказе, усмиряя мятежные племена, был награжден многими орденами, получил чин генерал-лейтенанта и умер в 42 года.

Стояла поздняя осень памятного для России 1812 года. Совсем недавно по русским землям дважды прошли многотысячные войска Великой армии императора Наполеона. Этот венценосный полководец некогда заявил: «Война сама себя кормит», – и армия его, подобно полчищам саранчи, поедала и уничтожала все на своем пути.

Общая участь постигла и большое село Аксиньино, что было в Рославльском уезде Смоленской губернии. Впрочем, большим оно являлось раньше, а теперь осталось от него десятка полтора хат, да и те такие, что смотреть жалко: солому с крыш отступающий неприятель скормил своим голодным лошадям, все двери и ворота были сорваны и, равно как и плетни и заборы, сожжены в кострах. Поодаль сиротливо стояла церковь, в которой также похозяйничали французы – все дома, которые были вокруг, сгорели.

Народу в селе, конечно, тоже поубавилось. Из мужиков кто-то ушел в ополчение, кто-то подался в партизаны. В то время пока французы тут проходили, бабы, старики да ребятишки, от греха и опасности подальше, спасались по окрестным селам да лесам, но все равно тогда от голода и болезней немало народу полегло, а некоторых и враги поубивали.

Однако когда французы прошли обратной дорогой, спеша убраться из России восвояси, жизнь в Аксиньино стала помаленьку налаживаться, сельчане возвращались на родное пепелище. Строиться заново народ пока еще не начал, так что в избах размещалось по две-три семьи, в жилые помещения превращали сараи, овины и прочие уцелевшие постройки.

В один из дней ребятишек из села послали в лес нарубить хворосту. Это раньше можно было в одиночку по дрова ходить, а теперь – только гуртом, потому как мало ли кого в лесу встретишь. Хотя была еще осень, но снег уже лежал, так что ребята – им было от двенадцати до четырнадцати лет, и только Корнею, самому старшему, пятнадцать – взяли салазки, вооружились топорами и отправились за околицу. Разговор, конечно, был о французах: рассказывали, что некоторые из них еще бродили по лесам… Конечно, как часто бывает, ребята хвастали напропалую, живописуя друг другу свои грядущие подвиги.

– Да я, когда этого самого француза встречу, – рассуждал самый младший, Ермошка, – сразу подскочу, и его штыком – раз! А что, я умею! Помните, когда тут наши проходили, мне солдат показывал, как штыком колоть надо. И я его, француза этого, тогда вот так штыком – раз!

– А у тебя штык-то есть? – спросил Корней, и все ребята засмеялись, потому как никакого штыка у Ермошки отродясь не бывало.

– Не, ребята, когда француза встретим, его топором надо! – продолжил разговор Корней, когда затих смех. – Или дубиной по голове, чтобы топор басурманской кровью не поганить.

Так шли они по лесной тропинке, рассуждая о своих грядущих подвигах и хвастаясь небывалой собственной храбростью, как вдруг из-за деревьев появился человек в оборванной синей шинели с красными эполетами на плечах, в высокой медвежьей шапке и с винтовкой в руках. Был он немолод, выглядел очень худым и измученным. Увидев ребят, он остановился.

– Француз! – ахнул кто-то, и все остановились.

– Ух ты!

– Француз, взаправдашний!

– Ну, давай, – плечом подтолкнул Корней Ермошку. – Как ты его хотел?

– У меня штыка нет, – буркнул тот в ответ. – Сам давай, вон топор у тебя…

Страха не было. Были растерянность и какое-то смущение: вид этого смертельно уставшего, измученного человека неожиданно вызвал в ребячьих сердцах дотоле незнакомые им чувства жалости и сострадания. Будь на его месте какой-нибудь здоровый молодец, ребята явно бы не струсили и воспользовались своим численным преимуществом, но в этом нечастном, поверженном неприятеле они уже не могли увидеть врага. А тот вдруг закашлялся, прижимая ладонь к груди, и на глазах у него появились слезы.

Медленно, готовые в любую секунду броситься прочь, мальчишки стали подходить к незнакомцу, который стоял спокойно, не выказывая ни страха, ни враждебности. Свою винтовку с примкнутым штыком он поставил прикладом на землю и опирался на нее.

– Ну что, мусью? – наконец окликнул его Корней как самый старший и самый смелый.

Впрочем, о чем спрашивать, он не знал. Француз попытался улыбнуться и сделал движение, словно бы что-то положил себе в рот, и ребята сразу поняли, что он имеет в виду.

– Кушать хочешь?

– Хлеба?

– Oui, oui![1] Клеба! – забормотал француз.

Хлеба у ребят с собой не было.

– Что делать с ним будем? Помрет ведь!

– Ну да, жалко. Человек ведь… Хотя и француз…

– А как народ к тому отнесется? Враг ведь.

– Враг – это когда в бою! А этот старенький и беспомощный.

– Ну, вот что, мужик, – обращаясь к незнакомцу, решительно сказал Корней. – Отдавай ружье, и айда с нами!

Француз ничего не понял, однако, когда мальчишки брали у него ружье и патронную сумку, не сопротивлялся. Он сделал несколько шагов, но движения были так тяжелы и неуверенны, что ребята подставили ему салазки и жестами показали, чтобы садился.

Какой же был для мальчишек триумф, когда они, радостно крича и бегом, втащили в родное Аксиньино салазки с пленным. По пути решили, что отвезут басурмана в церковь, к отцу Варсонофию, который был в селе самый умный и знающий, – и тот во всем разберется.

Хотя старенький сельский священник и не знал французского языка, но как-то понял, что пленника зовут Теодор Ренан, он гренадер Старой императорской гвардии. На мундире гренадера красовался крест Почетного легиона – высокая награда Французской империи.

Пленника пригрели в церкви, накормили, и он довольно быстро прижился в селе. Когда же он научился немножко говорить по-русски, то объяснил, что во Франции у него никого нет и возвращаться ему туда, наверное, незачем. Дядя Федор, как начали звать пленного мальчишки, оказался умелым механиком, который охотно брался за любую работу: он и водяную мельницу для всего села построил, и ребятам удивительные игрушки делал. На селе его стали уважительно звать Федором Степановичем – почему Степановичем, никто и не знал. Ну, так повелось. Одно только плохо было: кашлял француз довольно часто, и грудь у него болела – наверное, застудил, когда бродил по лесам, отступая из Москвы, куда завел его Наполеон.

Лет пять прожил Федор Степанович – французский гренадер Теодор Ренан в селе Аксиньино, а потом тихо скончался от своей грудной болезни. Незадолго до смерти отец Варсонофий окрестил его по православному обряду.

Когда француз умер, по нему плакало все село, включая старенького священника, который искренне с ним подружился. Но больше всех, слез не скрывая, плакали те самые молодые парни, которые осенью грозного 1812 года, будучи совсем еще юными мальчишками, совершили очень непростой, но такой важный подвиг милосердия.

Дети осажденного Севастополя

Восточная война 1853–1856 годов у нас чаще называется Крымской, хотя боевые действия происходили тогда не только в Крыму, но и на территории Дунайских княжеств, и на Кавказе, и на Балтике, и даже на Камчатке… Но все же основные события разворачивались в Крыму.

20 сентября 1854 года произошло сражение русских с войсками англичан и французов на реке Альме, 13 октября – при Балаклаве, 24 октября – при Инкермане… Раненых оттуда везли в севастопольские госпиталя и лазареты, сюда же каждый день привозили сотни и тысячи солдат, матросов

и офицеров, раненых на бастионах, жителей города, пострадавших при артиллерийских обстрелах. Медиков, сиделок и санитаров катастрофически не хватало, а потому в госпиталя сразу же стали приходить женщины и юные жители Севастополя. Кого-то из ребят приводили матери, прочие приходили сами. У одних среди раненых были родственники, у других – никого, но каждый старался сделать все возможное, чтобы облегчить страдания воинов. Дети приносили из своих домов посуду, кухонную утварь и одежду, щипали корпию – раздергивали ткань на нитки, употреблявшиеся вместо ваты, убирали коридоры и палаты, дежурили у больничных коек, подавая питье и еду. Кое-кто даже ассистировал при хирургических операциях, для чего нужно было иметь очень крепкие нервы: израненные конечности ампутировали без наркоза…

Исторические хроники сохранили имена юных сыновей прапорщика Толузакова – Венедикта и Николая, 6-летней Марии Чечеткиной, двух ее братьев – 12-летнего Силантия и 15-летнего Захария и сестры – 17-летней Хавроньи, дочери поручика 15-летней Дарьи Шестоперовой и многих других юных героев, награжденных впоследствии медалями «За усердие».

Еще севастопольские ребята собирали неприятельские ядра, пули и даже неразорвавшиеся бомбы, которые потом возвращались врагу, выпущенные уже из наших пушек и ружей. Понятно, что собирать это добро приходилось не на свалке, а там, где стреляли, где было смертельно опасно.

Дети офицеров, солдат и матросов, не обращая внимания на артиллерийский огонь, приходили к отцам на бастионы, принося им воду, провиант, чистое белье. Немало ребят так и оставались со своими отцами на батареях и бастионах Севастополя – тем более что дома у многих были разрушены и сгорели, – сами непосредственно участвовали в боях. Например, 14-летний Василий Даценко, получивший ранение осколком уже в конце обороны, 23 августа 1855 года; 14-летний Кузьма Горбанев – он был ранен 2 апреля, но после перевязки вернулся на родной бастион; 12-летний Максим Рыбальченко, исполнявший обязанности номера орудия – члена орудийного расчета на Камчатском люнете; матросские сыновья Иван Рипицын, Дмитрий Бобер, Дмитрий Фарсюк и Алексей Новиков… Многие из таких ребят были награждены Георгиевскими крестами и медалями «За храбрость».

Но не всем этим героическим ребятам довелось дожить до конца войны. В числе погибших – Антон Гуменко, сын матроса 33-го флотского экипажа, сыновья матроса 41-го флотского экипажа Захар и Яков – фамилия их неизвестна. 29 марта 1855 года при обстреле 5-го бастиона погиб 15-летний Деонисий Толузаков, старший из братьев, сыновей прапорщика, похороненный на Воинском кладбище на Северной стороне Севастополя…

Так исключительные обстоятельства превращали детей в героев.

Матрос 2-й статьи 37-го флотского экипажа Тимофей Пищенко был комендором, флотским артиллеристом, на батарее, расположенной на 4-м бастионе, считавшемся чуть ли не самым опасным местом в осажденном Севастополе. Бывало так, что в течение суток на этот бастион непрерывно падало более двух тысяч вражеских снарядов! С 5 октября 1854 года, когда начались артиллерийские бомбардировки города, Тимофей поселился там, потому что на выстрелы мортир и пушек врага нужно было сразу же отвечать огнем из всех российских орудий и быть в постоянной готовности отразить очередной штурм неприятельских войск.

Вместе с отцом на батарее поселился и его десятилетний сын Коля, так как мать его давно уже умерла, и он жил с отцом при казарме флотского экипажа. Но ведь орудийная батарея – не летняя дача, там просто так жить и прохлаждаться нельзя, хотя бы потому что человек, не знающий куда себя деть и чем заняться во время обстрела, может просто умереть со страху. Да и количество народу на батарее уменьшалось довольно быстро: кого-то ранили, кого-то убили – и ведь каждый день, и помногу человек, а пополнения приходили небольшие… Поэтому с того же самого первого дня для Николки Пищенко были определены совершенно взрослые занятия: «банить» орудие – то есть брать «банник», здоровенную круглую щетку из конского волоса на длинной оглобле, и после каждого выстрела прочищать ствол орудия от порохового нагара, – а затем подавать «картузы» с порохом. Настоящим праздником для юного артиллериста было, когда отец разрешал ему поднести пальник к затравочному отверстию пушки – выстрелить.

Стоя в стороне от орудия, мальчик прижимал к затравке тлеющий фитиль, порох вспыхивал, а потом пушка оглушительно рявкала, выбрасывая в сторону врагов огромное чугунное ядро, которое с низким гулом улетало куда-то далеко-далеко и там безошибочно поражало цель, а само тело орудия, окутанное клубами дыма, отскакивало назад вместе со своим большим деревянным корабельным лафетом. Тут же на него наваливались комендоры, накатывали орудие на прежнее место, и нужно было снова «банить» ствол…

Пять месяцев воевал на батарее комендор Тимофей Пищенко, но в какой-то черный день он был насмерть сражен прилетевшим с той стороны ядром. Так Николка остался сиротой. Но мальчишку, который сам был уже опытным, обстрелянным комендором, не бросили, хотя командир сразу распорядился перевести его на другую, менее опасную батарею, поближе к городу. Хотя где в осажденном Севастополе было безопасно? Бомбы и гранаты с кораблей союзников падали и взрывались на любой улице или площади, да и атаки врагов можно было ждать буквально на любом участке обороны.

Смышленый и бойкий мальчуган сразу пришелся по душе и командиру, и своим новым товарищам-матросам. К тому же тут для него нашлось важное дело: на батарее оказалось девять маленьких мортирок – «маркел», как называли моряки эти орудия, – снятых с какого-то небольшого корабля. Тогда, чтобы преградить путь пароходам противника в гавань осажденного города, на севастопольском рейде были затоплены многие корабли эскадры, и верхушки их мачт возвышались над водой, подобно частоколу. Артиллерийские орудия с кораблей, разумеется, снимали. Наставником Пищенко выступил один старый матрос, и Коля быстро наловчился отправлять мортирные гранаты в самую гущу наступающих на город врагов, рассчитывая траекторию полета снаряда. Впрочем, это было не так уж сложно: он твердо знал, что если солдаты противника добежали до корявого сухого дерева, нужно положить в ствол столько-то пороха, а если до плетня – в два раза меньше… Приходилось ему участвовать даже в рукопашных схватках, когда французы слишком близко подходили к батарее, и комендоры, похватав у кого что было – кто ружье, кто тесак, а кто и банник, – бросались им навстречу. Когда же в какой-нибудь особенно опасный момент командир пытался отправить юного героя с батареи, он заявлял вполне по-взрослому: «Маркелами заведую, при них и умру!».

После оставления нашими войсками Севастополя Николай Пищенко, награжденный Георгиевским крестом, был переведен в Санкт-Петербург, в школу кантонистов – то есть солдатских детей, которые служили с малолетства, – Гвардейского экипажа. Служба его в гвардии продолжалась, однако, недолго: уже в 1866 году он был уволен за выслугой лет, то есть отслужил все положенное сполна. А ведь в то время солдаты служили в армии по пятнадцать лет. Николаю же было всего 22 года! Ведь всем севастопольским героям месяц службы в осажденном городе засчитали за год. А Николай Пищенко провел на бастионах осажденного Севастополя полный срок – 11 месяцев.

Память юного воина до сих пор сохраняется в городе русской морской славы – Севастополе, одна из улиц которого носит имя Николая Пищенко.

Как известно, многие исторические события впоследствии повторяются в похожем варианте – в том числе и подвиги. В историю Великой Отечественной войны, например, вошли такие понятия, как «подвиг Александра Матросова», «подвиг Николая Гастелло»… Если следовать такому примеру, то про Иродиона – коротко это болгарское имя звучит как Райчо – Николова можно сказать, что он повторил подвиг Мальчика с уздечкой. Хотя, конечно, повторить подвиг нельзя – его можно только совершить, отдавая всю свою душу, а нередко и саму жизнь. Вот и он продолжил традицию подвига, даже, очевидно, не зная, что нечто подобное уже было в стародавние времена…

В июне 1854 года, в то время когда Русская армии сражалась в Крыму против десантов англичан и французов, боевые действия происходили и на Балканах – в Дунайских княжествах, где на левом берегу реки Дунай находились русские войска, а на правом – турки. Однажды так случилось, что Райчо Николов, тринадцатилетний сын сапожника из села Травны, хорошо понимавший турецкий язык, услышал разговор о намерении турок скрытно переправиться через Дунай на остров Родамас и напасть на находившихся там русских.

Болгары турок не любили. И дело было совсем не в том, что одни молились Христу, а другие поклонялись Аллаху: если люди уважают друг друга, то они живут в мире и согласии вне зависимости от своих убеждений и веры. Однако с тех пор как еще в конце XIV века турки вторглись на Балканы, они стали наводить там свои порядки, грабить и угнетать местное население. Болгары, сербы, валахи, молдаване и люди всех прочих национальностей, жившие на территории Балканских княжеств, с надеждой смотрели на своего могущественного соседа – Россию, видя в нем будущего избавителя от захватчиков.

Райчо побродил вокруг огромного турецкого лагеря, расположенного на самом берегу реки рядом с Рущукской крепостью, посмотрел, что там происходит. Увидел спрятанные в кустах лодки, пушки, подтянутые поближе к берегу и тоже укрытые от посторонних взглядов. Да и количество народу в лагере в последнее время явно увеличилось, палаток стало гораздо больше, пришли новые таборы – подразделения турецких войск.

– Папа, разреши, я предупрежу русских? – спросил мальчик, возвратясь к отцу.

– Доброе бы дело – помочь братушкам! – согласился сапожник. – Но как? Турки же вокруг! Они же к берегу никого не подпускают…

– Я придумал. Слушай.

На следующее утро в турецком лагере появился болгарский мальчик с большим пустым ведром, который, весело насвистывая, шел прямо к реке.

– Dur! – кричат часовые. – Стой!

Райчо послушно останавливался и, делая вид, что не говорит по-турецки, показывал свое ведро, изображал, словно бы зачерпывает воду, а затем весь изгибался, словно бы тащил тяжеленный груз. Турки понимали, смеялись – очень уж забавно у него это получалось – и пропускали. Чего парнишке в обход лагеря тащиться? Солдаты ведь, даже турецкие, сами по себе народ простой и добрый – гораздо лучше тех же чиновников, которые только и думают, где бы чего украсть.

Дошел Николов до берега. Набрал полное ведро воды. Поднял его, весь перекосившись от тяжести. Поставил. Подумал о чем-то, на свое ведро глядя. День был жаркий, поэтому никто из турок не удивился, когда мальчишка разделся и полез в воду купаться. Поплескался Райчо на мелководье, а затем нырнул и быстро-быстро поплыл к левому берегу. Вынырнул глотнуть воздуха – и опять глубоко нырнул.

Турецкие часовые, которые от скуки безотрывно за ним наблюдали, стали кричать, чтобы он возвращался. Но куда там! Плывет мальчишка и плывет. Тут уже солдаты встревожились, кто-то вскинул ружье, грянул выстрел, и пуля шлепнулась в воду неподалеку от Райчо. Когда же он еще сильнее заработал руками, поплыл быстрее, то всем стало ясно: лазутчик, шпион! Вот тут уже по нему начали стрелять все часовые, а потом и другие солдаты, которые, похватав свои ружья, подбегали к берегу.

Вода вокруг закипела, забулькала, запузырилась, как во время сильного дождя с градом. Мальчик стал нырять все чаще, резко изменяя направление движения под водой. А река тут была широкая, саженей пятьсот – то есть около километра. Но Райчо, выросший на берегу Дуная, плавал как рыбка.

Тогда турки зарядили пушку и выстрелили картечью. Хорошо, мальчик успел нырнуть – десятки пуль вспенили воду вокруг. Пожалуй, еще пара выстрелов – и все, пропал бы! Но на войне так заведено: если противник стреляет – значит, надо выстрелить по нему в ответ. Переполох на турецком берегу был замечен в русском лагере, и как только раздался первый пушечный выстрел, русские артиллеристы ответили картечью прямо по турецким позициям. Тогда и турки стали стрелять по русским, а плывущий по реке маленький беглец оказался ими забыт.

Но русские его ждали – не зная, кто это и зачем, поэтому солдаты на берегу стояли, держа ружья на изготовку. Райчо вылез из воды, перекрестился и прочитал молитву «Отче наш». Все ясно – свой, православный!

Мальчишку тут же одели в то, что было под рукой, накормили, передали, что называется, по команде – от одного командира к другому, более старшему и так до самого начальника отряда. Через переводчика Николов очень толково рассказал обо всем, что разузнал про планы турок и что видел на правом берегу реки. Когда же генерал его поблагодарил, Райчо встал перед ним на колени и попросил сообщить отцу, что он жив и все в порядке.

– Сообщим, – улыбнулся генерал.

Два дня спустя турки действительно атаковали русские позиции на острове Родамас, но там их ждали, хорошо подготовились к встрече, так что ответили метким огнем, и противник был отброшен с большими потерями…

Император Николай I высоко оценил подвиг 13-летнего героя. Ему были вручены медаль «За усердие» на красной Анненской ленте и 10 полуимпериалов – большая по тем временам денежная сумма. Несколько позже отец Райчо также получил денежное пособие в сто червонцев. Но главное, чем был осчастливлен мальчик, – царь выполнил его просьбу, разрешив ему остаться в России, выучиться русской грамоте и поступить на военную службу.

Через несколько лет Иродион Николов выучился и стал офицером пограничной стражи на молдаво-валахской границе – поближе к своим родным местам. Как русский офицер он был возведен в дворянское достоинство.

Когда в 1870-х годах началась борьба за освобождение Болгарии от османского владычества, многие русские офицеры, еще до того как Россия вступила в войну, отправились на Балканы добровольцами – сражаться с турками. Подполковник Николов стал командиром отряда одной из болгарских дружин. За мужество, проявленное в боях, его наградили орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом.

Но коротка оказалась жизнь нашего героя: он был смертельно ранен во время ожесточенных боев на горе Шипке и похоронен здесь же, в родной земле.

27 января 1904 года японские боевые корабли внезапно напали на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур. Так началась русско-японская война, к которой ни царь Николай II, ни российское правительство, ни командование Русской армии оказались не готовы, хотя о возможности такой войны все они давно знали и даже были уверены в безусловной победе России. В этой войне были громкие сражения, блистательные подвиги и замечательные герои, но нашей победы в ней не было. Можно сказать, что эту войну проиграл именно Николай II – из-за своей бездарной государственной, военной и экономической политики, своего отношения к армии и подбора армейского руководства.

Событиям этой войны посвящено несколько очень интересных книг русских советских писателей, в том числе роман «Порт-Артур» Александра Николаевича Степанова. Но мало кто знает, что автор этой книги видел описываемые им события собственными глазами, будучи юным героем обороны крепости…

С незапамятных времен в дворянском роду Степановых все мужчины служили в артиллерии. Стать офицером-артиллеристом мечтал и маленький Саша, который уже учился в Полоцком кадетском корпусе, в нынешней Белоруссии. Однако в 1903 году его отца перевели в Порт-Артур, и вся большая семья Степановых поехала на Дальний Восток. Саше было одиннадцать лет, и родители решили не оставлять его одного, а потому забрали из корпуса, так что пришлось кадету снимать погоны и поступать в реальное училище – в школу, где давали образование с упором на изучение математики и точных наук. Конечно, мальчик сильно расстроился: одно дело – кадет, военный человек, и совсем другое – реалист, «штафирка»! Но знал бы Александр, какие боевые испытания предстоят ему в самом скором времени…

Отец его был назначен командиром артиллерийской батареи так называемого Малого Орлиного гнезда. Саша ходил в училище, обзавелся новыми друзьями. Мама вела домашнее хозяйство, занималась младшими детьми. Жизнь семьи постепенно входила в привычную колею – все было так же, как в России.

Вот только вскоре началась война. После того как близ Порт-Артура загремели морские бои, а на улицах города стали рваться снаряды, пущенные с японских кораблей, было принято решение об эвакуации семей офицеров. Уезжали и Степановы – мама, Саша, его младший брат и две сестры. Отец усадил их всех в купе железнодорожного вагона, расцеловал на прощание, долго махал рукой вслед поезду, думая о том, придется ли еще свидеться.

А через два дня Александр вернулся. Оказалось, он сбежал из поезда на первой же станции. И что с ним было делать?! Отец его выпорол, но оставил на своей батарее. Как говорится, поезд ушел – и в том, и в другом смысле.

22 апреля близ Порт-Артура высадился японский десант, а уже 28-го крепость оказалась в блокаде. Теперь японские орудия стреляли по ней ежедневно и довольно часто, а порт-артурские орудия отвечали огнем. Сначала Саша боялся этих обстрелов, прятался в отцовский блиндаж и сидел там, пока не прекращали греметь разрывы снарядов, но вскоре привык и, как и солдаты, уже не обращал на стрельбу особого внимания.

На батарее он пробыл несколько месяцев. А поскольку просто так, ничего не делая, жить на позициях нельзя, то скоро он принял на себя обязанности помощника командира батареи. Мальчик не только передавал на огневые позиции приказания своего отца, но и проверял правильность установки прицела: солдаты в основном были неграмотны и часто ошибались, а он как кадет имел определенные навыки в артиллерийском деле. Когда же разрывы японских снарядов обрывали линию телефонной связи, Саша, невзирая на обстрел, отважно «бежал по проводу», искал место обрыва и чинил.

Обстановка в осажденной крепости ухудшалась с каждым днем. Не хватало боеприпасов, воды и продовольствия, солдаты погибали не только под вражеским огнем и при отражении японских атак, но также и из-за различных болезней, которые буквально косили гарнизон.

Заболел и был направлен в госпиталь капитан Степанов, так что Саша фактически остался беспризорным. Впрочем, не он один – в крепости были и другие сыновья офицеров, матери которых уехали, а отцы находились в госпитале или погибли. Тогда этим ребятам поручили помогать водовозам при развозке воды по фортам и укреплениям крепости: водопроводов или водоводов не было, и воду по гарнизону развозили по ночам в больших 20-ведерных бочках, укрепленных на телегах. Каждую бочку везла запряжка из двух осликов.

Днем ребята мыли и чистили бочки, доверху заливали их водой, а вечером, когда над осажденной крепостью сгущались сумерки, передавали запряжки солдатам-водовозам, которые расходились по своим маршрутам, а сами дожидались их возвращения. Мальчишкам нужно было также присматривать за осликами: кормить, поить, чистить, запрягать.

Своих длинноухих подопечных Саша назвал громкими именами Варяг и Кореец – в честь русских кораблей, геройски погибших в неравном бою с японцами в первый же день войны. Варяг был здоровее Корейца, но ленив и упрям – если он артачился, его нельзя было сдвинуть с места ни понуканиями, ни лакомствами, ни побоями. Но вскоре Степанов узнал, что когда на ослика плеснешь водой, он сразу же становится покорным и идет, куда велят.

Бои не прекращались, продолжались обстрелы, и количество солдат, оборонявших Порт-Артур, неумолимо сокращалось. Уже через некоторое время ребятам пришлось заменять возниц и уже самим возить воду на передовую. Саше Степанову достался маршрут от батареи Литера «Б» до форта № 2 – длиной около полутора километров. Стреляли японцы или нет, но он каждую ночь вел по этому нелегкому пути своих упрямых Варяга и Корейца, запряженных в тяжеленную бочку, останавливался в определенных местах и раздавал солдатам воду в точно установленном, рассчитанном объеме: на одном укреплении два ведра, на другом – три… Ведра были большие, тяжелые, так что к концу пути и спина болела, и руки не слушались. Не детская, конечно, это была работа, но война и осада вообще к детским занятиям не относятся.

В начале ноября 1904 года около домика, где жил Саша, разорвался японский снаряд. Дом рухнул, у Степанова оказались повреждены обе ноги, и мальчика отправили в госпиталь. Когда же он поправился, то поехал на одну из батарей бухты Белого Волка, где находился его отец, опять командовавший артиллерийскими орудиями. И Саша продолжал там свою боевую службу.

20 декабря 1904 года русское командование предательски сдало крепость, хотя защитники Порт-Артура еще могли и были готовы сопротивляться. Взятых в плен русских солдат и офицеров победители увезли в Японию, так что 21 января 1905 года Саша Степанов вместе с отцом оказался в городе Нагасаки.

Там юный герой обороны Порт-Артура пробыл недолго: через несколько недель вместе с больными солдатами и офицерами его отправили на пароходе в Россию. Маршрут пролегал через Шанхай, Манилу, Сингапур, Коломбо, Джибути, Порт-Саид, Константинополь – такие названия, что у любого мальчишки голова пойдет кругом.

8 марта в одесском порту Сашу встречала его мама… С момента его приезда на Дальний Восток прошло всего только полтора года.

Так назвал героев одного из известнейших своих стихотворений замечательный русский поэт XIX века Николай Алексеевич Некрасов. Ребята, о которых пойдет наш рассказ, жили почти в то же время, что и он – может, немного позже. Они не носили офицерских эполет или солдатских погон, не участвовали в сражениях, их не награждали орденами и медалями – но так уж случилось, что каждому из этих простых крестьянских ребятишек, живших в различных уголках России, этих «мирных детей труда», в какой-то момент пришлось рисковать своей жизнью ради спасения других людей. Не важно, родных или совершенно незнакомых. Главное, что все они поступили тогда именно так, как велела им совесть, как подсказало сердце.

После этого каждый из них прожил свою самую обыкновенную, но нет сомнения, что честную, достойную и, дай Бог, долгую и счастливую жизнь людей, которые работают на своей родной земле.

И потому еще раз вспомним слова поэта Н. А. Некрасова:

Здесь есть над чем задуматься человеку, только еще вступающему в жизнь.

В озеро Байкал впадают 336 рек и ручьев, а вытекает из него одна лишь Ангара – река быстрая, широкая, бурливая, своенравная, очень холодная.

На берегу вдоль Ангары, где-то в Иркутской губернии, растянулось большое село Воробьево, к которому вплотную подступала дремучая тайга. Из избы выйдешь, посмотришь – как стена зеленая перед тобой стоит. Места тут красивые, заповедные, но для того чтобы распахивать поля, нужно было сначала вырубить вековые деревья, выкорчевать пни, а потом уже обрабатывать пашню. Однако воробьевские крестьяне нашли иной выход: посреди реки находился большой остров, который они и превратили в свое поле, куда приходили по реке на лодках и баркасах. В страдную пору туда обычно отправлялись ранним утром, а возвращались лишь поздним вечером…

Однажды погожим днем, когда народ уже вовсю трудился на своем островном поле – началась жатва, уборка хлебов, – работник зажиточного крестьянина Гречина повез к хозяину лошадь на большом баркасе. С ним вместе отправился хозяйский сынок Тимоша, парнишка лет пятнадцати. Из самого Тимоши работник, к сожалению, был никудышный – мальчик для своих лет маленький, тихий, слабый, да еще и хромой. Зато нрава он был доброго, незлобивого, про таких говорят – мухи не обидит, и люди его жалели. Обычно он оставался дома, а не трудился в поле со всеми вместе.

– Чего собрался, Тимоша? – ласково спросил работник. – Что дома не сидится?

– А что сидеть, когда все в поле? – отвечал тот. – На острове хорошо, свежо, с людьми весело! Да может, и я отцу чем помогу…

Пока они собирались в путь, заводили лошадь по сходням на баркас, а она, конечно, боялась, не шла, потом там ее привязывали, из своей избы вышел молодой крестьянин Хрисанф Ступин – здоровяк и крестьянин справный, да только был он еще немножко навеселе, не успел прийти в себя после вчерашнего праздника, вот и проспал общий отъезд на остров.

Окликнул его работник, но Хрисанф не ответил, глаза прятал, стыдно было, что загулял. Сел он в свою утлую лодочку, стал торопливо грести, чтобы скорее наверстать упущенное – весла гнутся, лодка по реке прямо-таки летит. Течение у Ангары бурное, лодчонка на волнах пляшет, раскачивается, с боку на бок переваливается. И вдруг беда: лодку качнуло, и новенький серп, который мужик небрежно бросил на кормовую банку – заднюю скамейку, скользнул по доске и упал за борт, в воду. Ну и, конечно, прямиком на дно. Крестьянин и не сообразил, что, как говорится, пиши пропало, серп утонул безвозвратно, и за ним дернулся. Ведь серп денег стоит, чтоб его купить – нужно в город на ярмарку ехать, да и что теперь без него на острове делать?! Но тут лодка сильно качнулась, легла на борт и опрокинулась, а Ступин в воду упал. Как назло, все это произошло на самом глубоком месте. Лодчонка плывет вверх дном, ее течение сносит, а Хрисанф в воде пытается свое суденышко догнать, но тут и его понесло куда-то в сторону.

– Люди добрые, помогите! Спасите! Тону! – закричал мужик.

Но кто его услышит, когда весь народ на острове?

Только Тимоша и увидел произошедшее – работник баркасом управлял и по сторонам не глядел. Ни слова не говоря, перескочил мальчик в маленькую лодочку, что была привязана к корме баркаса, схватил весла и погреб к утопающему – хорошо, тот ниже по течению оказался, грести легко было. Впопыхах мальчишка сел лицом не к корме, а к носу, и могучая река так и понесла лодочку вперед кормой.

– Хватайся за корму! – крикнул он мужику, подплывая.

Да куда там! Когда человек тонет, он разум теряет – не зря говорят, что утопающий хватается за соломинку. Вот и Хрисанф Ступин вцепился намертво в борт лодки, потянул на себя, пытаясь в нее забраться. Накренилась лодчонка, воду бортом черпнула. Еще миг – и перевернется, оба в воде окажутся, и тогда спасения уже точно не будет. Но Тимоша самообладания не потерял, на другой борт навалился, даже через него перегнулся – и выровнял лодку. А мужик, воды наглотавшийся, промерзший, уже из сил выбился и просто на борту повис, держится из последних сил. Но ведь, не дай Бог, пальцы разожмет – и все, утонет! Тогда парнишка, от своего борта не отклоняясь, изловчился и руку к нему протянул, ухватил за волосы, потащил к себе. И ведь щуплый такой, хилый, как про него говорили, но сумел он затащить здоровенного мужика в свою лодку! Тот упал на дно, замер, да так и лежал и дышал тяжело, пока до берега не доплыли…

Случилось это в те дни, когда только окончились Рождественские праздники, а зима была в самом разгаре, все вокруг снегом усыпано, куда ни глянь – бесконечные белые поля расстилаются, за горизонт уходят. И лес стал белым, и речка, льдом покрытая. В самом селе от улиц только тропинки в снегу протоптанные остались, да по дворам снег расчищен, а так – сугробы высоченные! Детворе раздолье – хоть весь день с улицы не уходи. Можно на санках или ледянках с берега кататься, можно снежную крепость выстроить и от врагов ее оборонять… Никакой мороз тут не страшен.

И вот в один такой морозный и солнечный день в селе Казанки, что в Самарской губернии, на Волге, ребята, те, что постарше, затеяли играть в снежки. Собрались за околицей, ну и пошли с веселыми криками стенка на стенку, не жалея закидывали друг друга увесистыми снежными комками. Смотрел на эту потеху десятилетний Андрюшка Татьянин, завидовал и радовался – здорово! Как будто снежные тучи по земле кружатся! Только тут и самому надо было быть осторожным, чтоб крепким снежком нос не разбили, чтобы самого в этой кутерьме не помяли, не затоптали нечаянно. Вот и крутился мальчишка – щеки от ветра и мороза красные, как два снегиря, – неподалеку от играющих, но близко не подходил, отступал предусмотрительно, зато кричал громко и азартно:

– Так ему! Так ему! Дай еще! Не трусь! Вперед!

Мыслями и сердцем он был там, в самой свалке, и представлял себя самым сильным, самым храбрым, но понимал, что мал еще и слаб, и потому благоразумно стоял в сторонке. Не пришло еще его время для таких проказ. А как же ему сейчас хотелось поскорее подрасти!

Тут одна «команда», или как ее назвать, над другой перевес взяла, теснить стала. Андрюшка-то как раз позади отступающих оказался и вместе с ними отходить начал, только на некотором безопасном от них расстоянии. Так он, раскрыв рот, на них смотрел и пятился, что не заметил, как до колодца дошел. Сруб у колодца высокий был, но теперь столько снегу насыпало, что все вокруг сугробами занесло, и колодец чуть ли не искать приходилось. Накрывала сруб большая деревянная крышка, но она в мороз настолько снизу обледенела, что едва мальчишка спиной ее коснулся, того даже и не почувствовав, как крышка съехала и на снег за колодец упала, открыв семисаженную пропасть со стылой водой внизу… А сажень, как известно, более двух метров будет.

Тут сделал Андрюша еще один неверный шаг, запнулся за бревенчатый сруб, закричал испуганно, руками взмахнул, но не удержался – и полетел в колодец вниз головой, только подшитые валенки сверкнули.

Заметили ребята это сразу, закричали: «Андрюшка в колодце, спасите!». Все столпились вокруг, но дальше-то что делать? Колодец глубокий, прямо-таки бездонный, стенки сруба изнутри толстым слоем льда покрыты, зацепиться не за что, упереться не во что – как туда невредимым спуститься, а главное – как потом оттуда выбраться да еще вытащить мальчика, попавшего в беду?

Тем временем со всего села стали сбегаться люди. Мать Андрюшки к односельчанам бросается, плачет, умоляет: «Помогите! Спасите сыночка!

Один он у меня!» А что тут поделаешь, как материнскому горю поможешь? Стоят все, глаза потупив, молчат угрюмо, с ноги на ногу переминаются… Вот и широкоплечий здоровяк Андрей Голышев вздыхает, не знает, чем помочь. Хотя, как только суматоха началась, он первым делом в сарай забежал, схватил веревку, к которой деревянное ведро привязано было – как раз из этого колодца воду доставали. Но она тонкая у него была, ветхая, да еще и в узлах. Ведро с водой выдержит, а вот мужика дюжего – нет. В общем, никчемная сейчас вещь, бесполезная. Да и ему самому в замерзшем колодце, если бы полез, было бы не развернуться.

Неподалеку от колодца стояла изба старосты. Как раз в тот самый момент деревенский начальник послал с каким-то поручением к соседу смышленого парнишку лет шестнадцати – Мишу Матушкина. Вышел тот из избы, увидел, что народ толпится, подбежал к колодцу, все с полуслова понял. Скинул полушубок:

– Дядь Андрей, веревку давай!

– Ну, смотри, парень! – только и сказал Голышев, протягивая веревку с ведром.

Понимал: тут одного пацаненка не вытащить, а ежели двух?! Но и стоять просто так нельзя – не по-людски это получается.

Стал мужик себе другой конец веревки на руку накручивать, чтобы надежно было, не выпустить случайно – теперь от этой веревки сразу две жизни зависели. Миша взобрался на сруб, сел на ведро, перекрестился:

– Опускай!

Андрей Голышев начал медленно стравливать веревку в колодец. Холодно было, мороз, и руки у него голые, так что обледеневшая веревка сразу же их до крови порезала, да еще и Мишка Матушкин не маленький пацаненок был. Тут подскочил другой крестьянин, Василий Завалихин, поддержал, помог – так они вдвоем парня в колодец, в темную ледяную пещеру, и опустили.

Увидел Миша, что Андрюшка Татьянин на поверхности воды лежит: то ли одежонка еще не намокла и вниз его не потащила, не то раскорячился он так, в стенки колодца уперся – тут уж не время разбираться было. Хотя парнишка не шевелился и глаза у него были закрыты, но видно было, что живой, дышал он тяжело и прерывисто. Взял его Миша на руки, крикнул:

– Еще веревка есть?

Оказалось, уже вторую веревку принесли и сразу же ему конец сбросили. Тогда он обвязал мальчика под мышками, сказал, чтобы поднимали. Вытащили Андрюшу. Затем, вслед за ним, и Мишу Матушкина. И хоть пришлось ему искупаться в холодной воде, но ничего, выдержал. А бедный Андрюшка Татьянин долго потом болел – то ли простудился крепко, то ли просто с перепугу…

Василий Чекалов, староста села Ивановское, отец двенадцатилетнего Гриши, был человек строгий, требовательный, но дельный и к людям справедливый. Мужики его за это уважали, хотя и побаивались. Сам староста работник был хороший, справный, а потому при деньгах; вот и купил он как-то на ярмарке коня Сивку – красивого, статного, норовистого. Гриша, сынок, в новом коне души не чаял – и чистил его, и поил… Прямо как хозяин для него был, и все другие ребята в селе это видели и ему завидовали.

Однажды сказал отец Грише отвести Сивку на озеро – искупать. Гриша позвал своих приятелей-ровесников, все и пошли, благо день был летний, знойный, самый подходящий для купания. Народ-то взрослый весь в поле был, сенокос в самом разгаре – недаром же говорят, что один летний день весь год кормит. Ну а ребятам тогда приходилось всякую домашнюю работу справлять.

Начали они плескаться у берега, потому как родители строго-настрого им запрещали далеко заплывать и могли, если бы узнали, за это всыпать «горяченьких». Но вот Гриша перед товарищами пофорсить решил.

– Эй, смотрите, как я! – гордо крикнул он товарищам.

Сел мальчик на спину неоседланного коня, правой рукой подбоченился и направил его прямо в озеро. Тот спокойно пошел, а как зашел поглубже, то и поплыл. Гриша верхом сидит, за гриву держась, красуется, а все другие ребята смотрят на него и завидуют – каждому из них хотелось бы вот так прокатиться на коне по озеру… Только потом понял старостин сынок, что Сивка уж слишком далеко от берега уплыл, оказался на глубоком месте – и стал он коня обратно поворачивать. А тот-то норовистый, не хочет, плывет себе и плывет, только пофыркивает. Задергался мальчишка, запаниковал и с перепугу в воду свалился! Конь же, как ни в чем не бывало, дальше поплыл. Известно, что на человека лежащего конь никогда копытом не наступит, но вот спасать утопающих кони не приучены.

Место глубокое, до берега далеко, Гриша совсем перепугался, да и устал здорово, пока с Сивкой пытался управиться. Забил мальчишка по воде ручонками, закричал, так что еще и воды наглотался.

Хорошо приятель его – другой Гриша, по фамилии Странников, – не растерялся, бросился на помощь. Плывет саженками и кричит:

– Держись, брат, я сейчас!

Подплыл, схватил друга за волосы, за собой потащил. А Гриша Чекалов уже еле дышит, чуть шевелится… Все-таки дотащил его приятель до берега, тут другие ребятишки подбежали, на траву его вытащили и откачали. Ожил мальчишка, в себя пришел.

Так потом строгий староста Василий Чекалов Гришу Странникова при всем селе благодарил. В ноги ему поклонился и сказал: «Спасибо, Григорий, вовек не забуду!» А ведь парнишке-то всего 12 лет было – и такое уважение! Но, конечно, было за что.

Не везло в жизни крестьянину Осипу Коштину, что проживал в селе Новая Слобода Курской губернии. Хотя и мужик он был справный, работящий и достаток в доме имел, хозяйство держал большое, все в том хозяйстве имелось – да только счастья не оказалось. А без счастья – что это за жизнь? Еще когда его сыну Володьке всего только пять лет было, умерла любимая жена Коштина, вдвоем их оставила. Погоревал мужик, нанял няньку – молодую, красивую Агафью, чтоб за парнишкой приглядывала, пока он в поле работает, и по дому помогала. Хорошая девушка была – работящая, аккуратная, добрая, о людях заботливая, и полюбились они с Осипом друг другу, вот и обвенчались два года спустя. Мальчишка в мачехе души не чаял, только мамой ее и звал – она ему как родная была…

Но вскоре опять пришла беда в дом к Осипу. Когда Володьке было двенадцать, Агафья родила ему сестренку, а сама через день умерла. Девчушку, в память о покойной матери, тоже Агашей окрестили.

Внезапное горе просто согнуло Осипа – и так уже не молодой мужик был, а тут вообще постарел буквально на глазах. Надо бы было теперь для младенчика няньку взять, да он наотрез отказался. И то хорошо, что девочка тихая была, смирная, вся в матушку. Уйдут мужики на работу – а Володьке, несмотря на малые годы, наравне с отцом трудиться приходилось, – оставят Агаше рожок с молоком, она и довольна: лежит, улыбается. То спит, то бормочет чего-то на своем младенческом языке и при этом улыбается, то молочко сосет – не плачет, не капризничает. И отец, и брат в малютке своей души не чаяли.

– Вот оно теперь, наше счастье! – говорил, глядя на дочку, Осип, а у самого слезы на глаза наворачивались. – Беречь ее надо.

И вот однажды, в сентябре дело было, озимые пора было сеять, ушли Осип с сыном в поле – верстах в двух от дома. Агаше, как всегда, полный рожок молока оставили.

Работали мужики старательно, дело спорилось, а в полдень пообедали и легли под кустом, в тенечке, передохнуть немного. Вдруг слышат – набат загудел, колокол церковный часто-часто тревогу бьет. Значит, беда какая-то в селе случилась. Глянули – точно, над домами черный дым столбом поднимается. Сразу же все побросали, побежали туда, где огонь занялся. Оно ведь как на деревне было: если пожар, то его только всем миром, всем обществом победить можно, и неважно, у кого горит – дома тесно друг к другу стояли, огонь запросто с одного на другой перекидывался. И если, бывало, не поспеют люди, зазеваются, замешкаются – глядят, а тут уже и вся улица занялась. Огонь для русской деревни, где все дома из дерева рублены, – первый враг! «Вор хоть стены оставляет, а пожар ничего не щадит!» – была такая грустная присказка.

Вот и сбегался народ со всех сторон – кто ведра с водой тащил, чтобы огонь заливать, кто багор нес – горящие бревна растаскивать…

Подбегая, увидели, что горела, во всю уже полыхая, изба самого Осипа. Крыша соломенная уже в огне, бревна почернели, потрескивают, языки пламени по ним скользят.

– Как же так, батька?! – только и сумел вымолвить Володя, глядя на эту ужасную картину.

Но как, почему изба загорелась – узнай, попробуй! Да и неважно тогда это было. Главное, о чем сразу оба Коштина подумали, – в доме малый ребенок остался, Агаша их ненаглядная, дочурка и сестричка.

Хотел Осип броситься в горящее свое жилище, да понял, что силы у него уже не те, так что и сам погибнет, и ребенка не спасет. Тогда к избе бросился Иван Мохнаев, свояк Коштина – муж сестры покойной его жены Агафьи. Но только он подошел, как с пылающей крыши прямо на него свалился пук горящей соломы и крепко обжег мужику руку. Остановился тот, растерялся. Тут ведь дело такое: если сразу, очертя голову, в огонь бросишься – то сумеешь, а если думать начнешь, как оно и что, – пиши пропало, уже себя не заставишь. В общем, не смог Мохнаев в избу горящую войти. Да тут как раз в сенях крыша с грохотом обвалилась. Вот-вот и вся изба рухнет.

– Спаси, сынок! – пробормотал Осип.

И понял тут Володя, что если не он, так больше этого сделать некому! Кинулся он в горящую избу, откуда страшным жаром палило, хотя кто-то и кричал ему вслед:

– Куда ты, парень, пропадешь!

Заскочил. Страшно в родном доме стало: нестерпимо жарко, все в дыму, рот противной горечью наполнился, глаза режет, слезы текут, дышать нечем, ничего не видно, а сверху, над головой, кровля зловеще трещит… Где же Агаша, роднулечка, жива ли она, маленькая?! Так-то он бы ее сразу нашел, что днем, что ночью – а здесь, в этом дыму. Но не растерялся мальчишка – ударил кулаком по стеклу, руку в кровь порезал, но зато дым из разбитого окна наружу пошел, в избе чуть прояснилось, и он сразу колыбельку увидел. Схватил младенчика, в одеяльце обернул, к груди прижал – и прочь из избы!

Как только Володя во двор выскочил, с грохотом рухнула крыша, столб пламени вверх взметнулся. Вот и нету избы, дома родного!

Что ж, жалко, конечно, что и говорить. А впрочем, чего об избе горевать, если сестренка жива? Изба – дело наживное.

Как-то жарким июльским днем две дочери Анисима Гаврилова, урядника поселка Обручевского, – Клавдия, одиннадцати лет, и шестилетняя Настя – остались дома вдвоем. Сначала с собачкой Жучкой во дворе играли, но жарко было, Жучке эти игры надоели, и она, высунув язык, от девчонок убежала и в тень спряталась, уснула. Так что когда пришла Клавина подруга Женя, все сразу дружно решили идти на речку купаться. Там еще и Олю Ермолаеву встретили – совсем весело в такой большой компании.

Вода в речке теплая была, прямо как парное молоко. В такой воде весь день просидеть можно, ни капельки не замерзнешь. Да еще и солнышко с неба припекает, и ветра никакого нет – красота! Так что заигрались подружки на реке и про маленькую Настю совсем забыли. Но она девочка смирная была, послушная, далеко в воду не лезла, ходила по воде вдоль бережка. Потом мама Оли Ермолаевой пришла, она гусей своих искала, и девчонок из воды шуганула. Мол, давай, Ольга, иди мне помогать, нечего тут баклуши бить, не маленькая уже. Тогда и Женя одеваться стала, а урядниковы дочки еще в воде оставались.

И вдруг – нет Насти, исчезла! Только что здесь, у бережка, ходила – и нет ее!

Оцепенела Клава, замерла. Куда сестричка подевалась? Закричала с перепугу. Женя обернулась, сообразила, вспомнила: как раз тут, у берега, яма глубокая была. Стянула с себя рубашонку – и к воде, туда, где яма. Прыгнула, нырнула, глаза в воде открыла – видит, вот она, Настя, уже на дне пластом лежит! Ужас-то какой! Неужели неживая? Господи, что тут теперь делать?! Подхватила ее под мышки, ножками забила и, задыхаясь, поплыла наверх. Вытащила малышку на поверхность, но чувствует, что силенок больше нет, сама сейчас камнем на дно пойдет, ведь и она девчонка маленькая была, не намного старше Насти – всего одиннадцать.

Счастье великое, что мама Ермолаева не успела далеко отойти. Услыхав крики, побежала к реке и, увидев двух девчонок на поверхности, обеих и подхватила. Откачали Настю – ожила. А уже как потом Клавдии от отца досталось – лучше и не рассказывать.

Ваня Таросов, сын зажиточного мещанина из города Троицка, что на Урале, в свои одиннадцать лет был страстным и удачливым рыболовом. Место он себе для рыбалки на реке Увельке, которая прямо по городу протекает, присмотрел замечательное: неподалеку от мельницы, там, где плотина. Река широкая и глубокая была, течение быстрое, и разная рыба там водилась. Хотя, посмотришь и не скажешь, что глубоко – вода черная, будто стоит. Зато закинешь несколько удочек – только и поспевай рыбку вытягивать. Конечно, снасть нужна хорошая, и понимать еще надо, на что и как ловить. А эта наука не каждому доступна.

В тот день Ване опять повезло, клев был замечательный. Даже какой-то незнакомый смуглый мальчик в тюбетейке остановился на плотине, неподалеку от него, и смотрел с завистью, как Таросов удочки свои одну за другой забрасывает и улов вытаскивает. Видно было, что мальчику этому смерть как хотелось самому рыбку половить, но рядом с ним на досках настила стояла какая-то большая ноша – знать, послали его куда-то с поручением, и нельзя ему было тут долго прохлаждаться. Но он все стоял и смотрел. Юный рыболов делал вид, что этого не замечает, хотя искоса на мальчишку поглядывал и втайне собой гордился.

А день у него действительно счастливый выдался – не только потому, что Ваня уже много окушков и плотвичек из реки вытянул, но и потому, что в воде он вдруг заметил «морду» – такую рыболовную снасть, из бересты сделанную. Видать, какой-то растяпа, что рыбачил выше по течению реки, ее упустил. Разве можно от такого подарка отказываться, особенно если ты в этом деле толк знаешь?

Ванёк знал. Поэтому он быстро разделся и плюхнулся в воду, поплыл. Да только течение тут, у запруды, оказалось слишком сильным, и вода была неожиданно холодной. Только теперь Таросов и вспомнил, что купаться у плотины опасно, отец ему это строго-настрого запрещал – места коварные. Тут и «морду» куда-то прочь понесло, а самого Ваню так невидимым течением закрутило, что он стал тонуть.

Тут смуглый мальчик, что на плотине стоял – его Иргалей Искаков звали, он родом из башкирского села был, – стал кричать и звать на помощь. Вмиг собрался народ, даже городовой по фамилии Бобылев прибежал – солидный такой, с усами, шашка на боку.

– Люди добрые! – говорит полицейский. – Христом Богом прошу, спасайте мальчонку! Я бы и сам полез, да только плавать не умею.

– Куда тут полезешь? – отвечал кто-то. – Омут, гиблое место!

– Да, не повезло парнишке… – рассудительно соглашался кто-то еще.

Вот ведь незадача! Но тут как раз всадник мимо ехал, Василий Журавлев, молодой мужик. Он, не задумываясь, своего коня в воду направил, да только конь какой-то замухрышистый оказался – сам тонуть стал. Василий из воды еле вылез, мерина своего с трудом вытащил. Ну а тем людям, что вокруг стояли, глазели и переживали, еще страшнее стало: уж если лошадь здесь тонет, то им-то чего делать? Да и мальчик уже под водой скрылся, утоп совсем, наверное, бедолага.

Иргалей, который все с самого начала видел и только что этому Ване так завидовал, вдруг разревелся – аж слезы из глаз брызнули. Притом он тюбетеечку свою снял, рубашку и портки сбросил – и в воду прыгнул. Раз нырнул, другой, нашел под водой бесчувственного уже Ваню, потащил его к берегу. А берег-то далеко! И все на берегу стоят и смотрят…

– Помогите! – срывающимся голосом, захлебываясь, крикнул стоящим людям Иргалей.

На берегу, однако, никто и не шевельнулся, все словно оцепенели от страха, зато маленького героя после этого крика последние силы оставили.

Выпустил он мальчика Ваню, тот опять ко дну камнем пошел. Не судьба, знать, была ему спастись.

Еле-еле Искаков до берега доплыл, с трудом вылез, трясется от холода, одеваться стал.

– Ну что же ты! – говорит ему городовой Бобылев. – Ведь уже почти вытащил! Давай снова нырни, а?

– Не могу… устал… утону… – с трудом бормотал Иргалей, а у самого опять слезы в два ручья текли. Жалостливый такой и совестливый парнишка оказался.

– Я тебе сейчас веревку дам, – вдруг говорит городовой.

Оказалось, что кто-то успел принести веревку.

– Давай, – сразу оживился мальчик.

Кажется, у него даже слезы высохли. Схватил он конец веревки – и опять в воду. Поплыл, нырнул, исчез под водой. Очень надолго исчез. Может, и он утонул? Городовой хотел уже веревку тянуть, как вдруг Иргалей показался над водой. Одной рукой он прижимал к себе бесчувственного Ваню, другой греб, а конец веревки изо всех сил сжимал зубами. Так его из реки и вытащили, словно какую большую рыбу.

Долго потом на берегу Ваню Таросова откачивали и, в конце концов, вернули к жизни. Действительно, счастливый день у парнишки оказался! А богатый улов он Иргалею, своему спасителю, отдал – в знак благодарности. У того ведь времени ловить рыбку не было…

1 августа 1914 года Российская империя вступила в Первую мировую войну.

Отношения между собой выясняли тогда две коалиции: Тройственный союз, в который входили Германия, Австро-Венгрия и Италия, и Антанта – Великобритания, Франция и Россия. Борьба велась из-за заморских колоний, которых у России никогда не было, зато имелись политические и экономические договоры с союзниками, и их следовало выполнять. А в результате именно европейская территория нашей страны превратилась в основной, как это называется, театр военных действий.

Все были уверены, что война продлится недолго и непременно закончится в Берлине, столице Германской империи. Причем очень многие почему-то решили, что это будет самая последняя война на земле, что это – война против войны. В Санкт-Петербурге, спешно переименованном русским названием – Петроград, прошли массовые митинги

в поддержку государя и победы в начавшейся войне. От добровольцев, желающих принять участие в войне, не было отбоя. Не остались в стороне и российские дети: на войну они бежали со всей империи. Бежали по одному, по двое, а порой уходили и целыми классами.

Вот как-то в один из первых месяцев войны на фронт собралась группа малышей-гимназистов – десять человек, живших в прекрасном городе Баку, тогдашнем центре Бакинской губернии, ребятишки разных национальностей: русские, азербайджанцы, армяне. На фронт они снарядились всерьез: раздобыли около 100 рублей, что по тем временам было большими деньгами, в качестве личного оружия каждый взял с собой большой кухонный нож. На станции Баладжары вся эта компания пристроилась к воинскому эшелону. Как оно обычно бывает… Подошли, слово за слово, угостили солдат заранее припасенными папиросами, влезли к ним в вагон – ну и вскоре поехали. Конечно, родители сразу же стали их искать, информация была передана во все жандармско-полицейские управления железных дорог, которые обеспечивали порядок на транспорте.

Но попробуй найди малышню, когда к фронту шли десятки эшелонов, а солдаты пехотного полка, с которыми ехали ребятишки, не только поили и кормили их, но и прятали. Время было такое, что все не только верили в скорую победу, но и представляли войну легкой прогулкой до самой германской столицы. Вот и думали солдаты: отчего бы малышам на фронт не прогуляться, если они так хотят? Да и самим солдатам с ними веселее было.

Однако гимназисты сами все дело погубили по причине своего малолетнего возраста. Одному из них захотелось сладких пирожков – не все же на солдатской каше сидеть: она только в первые дни хороша, а потом приедается. Высказал мальчишка это свое желание другим ребятам, и все его поддержали. И вот, когда поезд остановился у какой-то станции, юный разведчик прямиком направился к станционному буфету. Шел, оглядывался, а когда покупал на всю компанию заветные пирожки, то не заметил, как подошел станционный жандарм. Хотел мальчишка бежать, да ведь пирожки бросить жалко! А с ними разве убежишь?

– Господин жандарм, – сказал он вежливо, – если вы меня отпустите, я дам вам 25 рублей. Купите подарок вашим деткам.

– Спасибо, господин гимназист, – поблагодарил жандарм. – Вы очень добры. Но лучше скажите мне, где ваши товарищи?

– Какие товарищи? – отвечал гимназист, а так как врать он не был приучен, то глаза при этом прятал, а уши у него покраснели.

– Это вы для себя двадцать пирожков купили, господин гимназист? – улыбнулся жандарм. – Не привыкли еще в солдатской каше?

– К какой такой каше? – отвечал тот фальшивым голосом. – Ни в жизнь не едал!

– А разве ваши батюшка и матушка не говорили, что врать нехорошо? – спрашивает вдруг полицейский.

Молчит мальчишка – чего тут ответишь? Знает ведь, что врать – грешно. Но и товарищей выдавать нельзя!

Между тем оставшиеся ребята заволновались: мол, где наш друг с пирожками? Не случилось ли с ним чего? Да и пирожков хочется. Пошел один из них товарища искать – и тоже попался… В общем, скоро уже вся компания, шмыгая носами и вытирая слезы, сидела в полицейском участке и обреченно жевала свои сладкие пирожки. В тот же вечер всех ребятишек, отобрав у них на всякий случай кухонные ножи, отправили домой с соответствующим жандармским сопровождением, чтобы опять на фронт не поехали.

Вот так и бывало, что пойдет поутру мальчишка в гимназию где-нибудь в Москве, Казани или Тифлисе, а через две недели присылает письмо с Северо-Западного или Южного фронта. Мол, не волнуйтесь, дорогие мама и папа, скоро вернусь к вам с победой! Как только германца проклятого разгромим! Одни действительно возвращались – даже с Георгиевскими крестами на груди, вызывая восхищение одноклассников; про других сообщали, что погиб в бою «за Веру, Царя и Отечество». На войне ведь взаправду убивают – и тут уже не придешь в класс, не расскажешь восхищенным товарищам про то, как в атаке попали под пулеметный огонь и «положило» весь взвод, все погибли…

Но и такое было, и случалось не раз, что некоторых ребят родители сами отпускали на войну, и в самых различных семьях. Тогда ведь все очень верили в победу, а к войне относились не слишком серьезно.

Война же оказалась совсем не такой, как думалось вначале. В ней были не только громкие победы, но и грандиозные военные поражения. Впрочем, рассказ наш не о самой войне, а о нескольких ее юных героях, храбро сражавшихся в рядах Русской армии.

Казаки – народ особый, они изначально принадлежат к воинскому сословию. Их деды и прадеды с давних времен верой и правдой служили

Отечеству, охраняли границы империи, ходили в военные походы и с Петром I, и с Суворовым. У них так заведено было: когда еще мальчишка и ходить-то толком не умел, отец уже усаживал его на коня, ну и скакал пацаненок, цепко держась за конскую гриву. А первыми игрушками для казачат были сабли, ружья и пистолеты.

Вот почему, когда в начале войны Федя Фрикин, сын казака станицы Петропавловской, что близ Армавира, стал проситься на фронт, родители его долго не отговаривали, и он записался добровольцем в один из кубанских казачьих полков, что воевал на Австрийском фронте, где-то около Перемышля.

Пока добирался к месту назначения, пристал Федя к пехотному полку – сначала ехал с солдатами в эшелоне, потом пешим порядком. Оно ведь надежнее, чем самостоятельно ехать.

Когда же полк вышел на передовую, поступил приказ: взять австрийские окопы в 11 верстах от Перемышля.

– Давайте я разведаю, куда вам наступать будет нужно! – предложил Фрикин полковому командиру.

– Молодой человек, – усмехнулся полковник, – война – это не игры в «казаки-разбойники»! Поверьте, в полку и без вас найдется, кому в разведку пойти.

– Прошу вас, господин полковник, только выслушайте! – умоляюще сказал Федя, а затем четко и уверенно изложил свой план.

Командир подумал и согласился.

Вместе с одним из солдат казачонок пришел в ближайшую деревню, где они одолжили у ребятишек крестьянскую одежду и крестьянскую же неказистую лошадь. Сел на нее Фрикин – без седла, без стремян – и поехал к австрийским окопам. Ему, казаку, любая лошадь подвластна была. Когда до австрийского лагеря было рукой подать: уже палатки стали видны, дымом от костров пахнуло, и часовые с винтовками появились, удивленно глядя на юного всадника, – он во всю мочь разогнал лошадь, доскакал почти до самых окопов, а потом ловко с нее упал, чтобы не ушибиться. Хотя для кавалериста, тем более для казака, упасть с коня – это позор. Но чего не сделаешь для пользы дела.

Лошадь в сторону шарахнулась, он на земле лежит. Пока австрийцы к нему бежали, Федька успел вымазать слюнями глаза и стал громко реветь. Солдаты подбежали, стали спрашивать: кто он, зачем тут? А он ревет, ничего не отвечает. Ну, видят враги, что мальчишка маленький, плаксивый, ничего от него не добьешься – поймали лошадь, благо это смирная крестьянская лошадка была и далеко убегать не стала, и прогнали незваного гостя прочь из лагеря.

Отъехал Фрикин так, чтобы неприятель его не очень видел, достал из кармана кусок бумаги и огрызок карандаша и, сидя на лошади, быстро зарисовал все, что разглядел и запомнил по окопам: где пулемет стоит, где орудие…

И прямо в крестьянском платье прибыл он к командиру полка, доложил, отдал план. Полковник выслушал внимательно, а потом видит – из-под рубашки у Федьки спрятанный казачий кинжал торчит.

– Это тебе зачем? – удивился он.

– А это, ваше высокоблагородие, затем, что если бы меня распознали, – спокойно отвечал мальчишка, – я бы тогда хоть одного врага, да убил!

За свой геройский подвиг юный казак Федор Фрикин был представлен к высшему солдатскому ордену – Георгиевскому кресту. Наверное, эту награду ему вручили уже в казачьем полку, куда он вскоре прибыл. Там казачонок получил настоящую строевую лошадь, которая хотя и была в полтора раза выше его, но Федор, как и другие казаки своих коней, ее чистил и седлал, и так же, как все, ходил в разведку и участвовал в боях.

В разведку – с лукошком (Антошка ВЛАСИН)

Когда началась мировая война, 12-летний сирота Антон Власин жил у своего дяди, в небольшом местечке в Минской губернии. Как и многие мальчишки, он сразу же захотел попасть на фронт и, не спрашивая у дяди разрешения, пристал к проходившему воинскому эшелону.

Вскоре Антошка стал бывалым разведчиком. Ну, идет себе хлопчик маленький – кто на него внимание обратит? И никто того не видит, что позади Антона, в некотором отдалении, незаметно крадутся два солдата-разведчика и очень внимательно за ним присматривают, в любой момент готовые прийти на помощь. А главное, что у него с собой – два флажка, белый и красный. Ничего подозрительного в том не было – мало ли какие у кого игрушки. Кто из ребят себе что найдет или смастерит, тот тому и рад.

Но на самом деле это были вовсе не игрушки. Вот идет Антон, и если видит, что вдалеке показалась колонна германских войск, то останавливается, неприметно взмахивает белым флажком, чтобы его старшие товарищи увидели. Те посмотрят, разберутся – какая колонна, куда идет, и решают, то ли разведку продолжать, то ли к своим возвращаться. Если же красным флажком взмахнет – значит, противник близко, и решение надо мгновенно принимать.

Ходил Власин в разведку и один, пробираясь непосредственно в германское расположение, но никто догадаться не мог, что это не местный праздношатающийся мальчишка, а русский солдат. Таким образом он однажды сослужил своему полку большую службу, обнаружив две немецкие артиллерийские батареи, спрятанные в лесу. Он тогда взял лукошко и пошел якобы по грибы. Часовые на него внимания не обратили: идет мальчишка, грибы собирает – что за невидаль, таких много ходит. А он к самым батареям подошел, вокруг них покружил, все лесные дорожки, что к позициям шли, разведал и запомнил.

Русские войска тогда готовились перейти в наступление, и немцы, выкатив орудия, могли встретить их артиллерийским огнем. Но полк опередил противника: под покровом ночи русские пехотинцы тихо подобрались к лесной опушке и пошли в штыковую атаку. Многих немцев перекололи, в плен взяли, а те, которые уцелели, подцепили орудия к конным запряжкам и бежали.

Антошка в том бою себе ценный трофей взял: видит, лежит раненый немец, а у него – штык на поясе. Подошел:

– Отдай штык, дядя! Он тебе больше не нужен! – И руку протянул.

Немец что-то по-своему лопотать стал, к себе оружие прижимать, но парнишка с другой стороны подскочил, дерг – и нет штыка! А с раненым пусть санитары разбираются.

Вскоре он опять отличился. Когда полк в очередной раз сбил немцев с позиции, то увидел юный солдат следы свежего раскопа. Другой бы и внимания не обратил, но Власин, мальчишка деревенский, сразу подумал: дело нечисто – окопы далеко, огородов вокруг нет… Кто же здесь копать будет, кому оно надо? Сообщил командиру. Тот приказал солдатам разобраться, проверить. Стали они копать и нашли четыре немецких пулемета, да еще и с боекомплектом. Пулеметы тяжелые, противник их при спешном отступлении за собой не потянул, а решил спрятать до лучших времен. Не получилось.

Вскоре юный разведчик был ранен – пуля ему аккурат через ногу прошла. Бойца-героя отправили в Петроград, в военный госпиталь. Там он был самым знаменитым из всех раненых, всеобщим любимцем и баловнем.

Мог ли мечтать сирота Антошка о такой славе и о такой жизни?..

Есть такая известная фотография: в один из майских дней победного 1945 года большая группа наших военных журналистов и писателей снялась в столице гитлеровской Германии, на ступенях поверженного Рейхстага. В центре стоит капитан 1-го ранга Всеволод Витальевич Вишневский – писатель и драматург, автор сценария знаменитого фильма «Мы из Кронштадта», пьесы «Оптимистическая трагедия». Что удивительно, под многими боевыми наградами Советского Союза на его черном военно-морском кителе были прикреплены Георгиевский крест и две Георгиевские медали. А дело в том, что этот известный писатель-маринист был еще и юным героем Первой мировой войны.

Сева учился в 1-й Санкт-Петербургской мужской гимназии с военизированным обучением, а потому считал себя подготовленным воином и в начале войны сказал родителям, что идет добровольцем на фронт. Хотя в декабре 1914 года ему исполнилось всего лишь 14 лет, родители его отпустили, и он поступил в лейб-гвардии Егерский полк, воевавший в Восточной Пруссии.

Вскоре Вишневский стал разведчиком, хотя при том оставался еще и гимназистом: за время войны он дважды – весной 1915-го и в мае 1916-го – приезжал в Петроград сдавать экзамены, а затем снова возвращался на фронт, меняя свою гимназическую гимнастерку на солдатскую.

Много чего пришлось пройти и повидать юному гвардейскому егерю. Однажды, было это 27 июля 1915 года, его в очередной раз отправили в разведку. Разведчики, рассыпавшись цепью, ушли далеко вперед и добрались до опушки леса. Здесь они остановилась, а Вишневского и молодого солдата Журавлева командир послал проверить, что впереди. Они углубились в чащу, ближе к противнику. Шли они, шли и вышли на лесную дорогу.

Вдруг слышат – конский топот. Чьи это кавалеристы, кто? Разведчики отошли на два шага от дороги, затаились у деревьев. Сразу стало как-то страшно и одиноко. И вдруг из-за поворота появился немецкий конный разъезд. Впереди – офицер на здоровенном коне, за ним – два солдата в островерхих касках с разлапистыми орлами. Германский кирасирский разъезд. Хорошая встреча, нечего сказать! Вот только немцы, зная, что они находятся в своем расположении, чувствовали себя беспечно и, не заметив егерей, подъехали к ним вплотную. В первый раз за всю войну Сева увидел врага вот так – лицом к лицу. Ведь одно дело, когда из окопов друг в друга стреляли или в разведке из кустов за противником наблюдал – а тут вот они, в двух шагах! Но и всадники их наконец-то увидели и, растерявшись от неожиданности, остановились.

А в бою теряться нельзя! Русские гвардейцы были готовы к встрече с противником, поэтому свои карабины в руках держали и сразу же нацелили их на противника. У немецких же солдат винтовки были приторочены к седлам, а револьвер у офицера спрятан в кобуре. Если бы не эта беспечность да растерянность, трем кирасирам, здоровякам на конях, ничего бы не стоило справиться с двумя пехотинцами, один из которых вообще был 14-летним мальчишкой. Кавалеристы попытались достать оружие, но оказалось поздно – упустили они свою минуту. Сева прицелился в офицера, Журавлев – в ближнего кирасира, и оба они, не сговариваясь, завопили «ура» – бодрый победный клич атаки. Грянули два выстрела, два кирасира упали с коней – то ли убитыми, то ли ранеными, а их лошади поскакали к немецкой заставе. Третий же кирасир настолько испугался, что егеря заставили его спешиться и взяли в плен.

За этот подвиг юный герой получил Георгиевский крест, который ему вручили в октябре 1915 года. Первую мировую войну будущий знаменитый писатель закончил в звании ефрейтора, с «Георгием» и двумя Георгиевскими медалями на груди, а также – с ранением и контузией. Но лишь тридцать лет спустя, в мае 1945-го, он все-таки дошел до столицы Германии – Берлина.

В военной истории второй подобный подвиг неизвестен. Ни в одной армии мира, ни в какие другие времена ни один отважный солдат не сумел сделать такого! А тут – простой мальчишка… Но, к сожалению, его подвиг оказался забыт – как забыта почти вся мировая война. Что стало потом с юным героем, как сложилась его судьба – сегодня не скажет никто.

Был в одном из пехотных полков Русской армии такой мальчишка – Шурка Червятник. Родился и жил он в Ташкенте, центре тогдашней Сырдарьинской области, а как и зачем приехал в Центральную Россию и как оказался в полку – неизвестно. Однако он здесь прижился, полюбился солдатам, потому что не только ел сытную солдатскую кашу, но и никакой работы не боялся и любое опасное поручение выполнить мог. Хотя, вообще-то, на войне не опасных поручений не бывает: вражеская пуля и в тылу солдата достать может. Зато особо опасных заданий здесь очень много дают: и «в секрете», наблюдая за противником, у самой передовой посидеть, и в разведку пойти – за линию окопов, во вражеский тыл. Мальчишке, кстати, сходить в разведку было проще, чем взрослому бойцу. Он ведь маленький, кто на такого внимание обращать станет? Это ж не казак с бородой и не усатый пехотинец.

И вот однажды, это случилось еще в первый год войны, отправился Шурка в разведку. Пошел он в военной форме: во-первых, ночь была, темно, и он надеялся, что в темноте его немцы не заметят; во-вторых, мальчишки на фронте всегда старались в форме ходить, чтобы каждый видел, что это не просто какой-то пацан приблудный бродит, но солдат Русской армии. Накануне был бой, наши бойцы свои окопы оставили, отошли, заняв другие позиции, укрепились на них, но германцы больше наступать не стали. Вот и попросил командир Шурку разузнать, где враг стоит и не готовится ли к новой атаке.

Немецкие позиции остались далеко, верстах в шести-семи от наших войск. Шел Червятник, прислушиваясь, чтобы к немцам не попасть, и вдруг в темноте наткнулся на труп русского солдата. Страшно стало? Конечно. Но Шурка уже много чего повидал и попривык. Споткнулся он, чуть не упал, а когда рассмотрел, то его аж пот прошиб: возле убитого лежало полковое знамя. Значит, это знаменщик, подпрапорщик! – понял мальчишка. За время своей службы он успел узнать, что боевое знамя – это не просто полотнище с ликом Христа Спасителя, а воинская святыня, символ войсковой части. Пока есть знамя – считается, что полк живет, пусть даже и один знаменщик в живых остался. А вот если знамя потеряли, то полк будет расформирован – невзирая сколько в нем народу осталось. Недаром же в военных сводках после победы всегда писалось так: в бою взято столько-то знамен, столько-то пушек и пулеметов, столько-то пленных… Потерять знамя считалось самым большим позором.

Но как возвратить знамя к нашим позициям? Оно большое, прибито к деревянному древку многими гвоздиками, так что целым его не донесешь и от древка не оторвешь. А времени было мало, враги совсем рядом. Тогда юный разведчик достал из-за голенища сапога ножик и отрезал полотнище от древка. Потом снял ремень, гимнастерку, обмотал знамя вокруг себя, а сверху вновь надел гимнастерку и амуницию.

И ведь как успел! Лишь только он пошел дальше, как невдалеке зажегся прожектор, и яркий слепящий луч пополз по земле. Раз – и солдатик оказался в этом луче, от которого на ровном поле никуда было не скрыться. Тут застучали копыта, появился разъезд германских кавалеристов. Может, будь Шурка в крестьянской одежке, немцы бы его отпустили, а так – взяли в плен. Отправили его на заставу. Там не было ни деревни, ни хутора – просто какие-то войска стояли. В отдалении от всех находились несколько наших пленных, которых охранял немецкий часовой.

Утром мальчишку должны были допросить, после чего могли и расстрелять – как солдата-разведчика, не глядя на возраст.

Но хорошо, что накануне был бой, и все очень устали. Пленные русские солдаты давно уже спали, рассудив, что утро вечера мудренее, да и германский часовой носом клевал. Притворился Червятник, что тоже спит, а сам с часового глаз не спускает. Клевал тот носом, клевал, да и замер. Понял мальчишка – уснул. Только хотел деру дать, как увидел, что неподалеку, аккуратно прислоненное к дереву, стоит свернутое немецкое знамя. Видимо, тому же часовому и его под охрану поручили. Шурка достал свой нож – хорошо, немцы не стали его обыскивать, так что не нашли ни ножа, ни драгоценного полотнища, обернутого вокруг тела, – и отрезал от древка теперь уже германское знамя. Схватил его, прижал к груди и тихо-тихо стал выбираться из неприятельского расположения. Когда же понял, что отошел далеко – побежал не таясь, со всей прыти. Заметили немцы, стали стрелять, но было поздно. Убежал. И пуля его не задела.

Знамена Шурка представил командиру полка.

К сожалению, как дальше сложилась судьба юного героя – неизвестно.

История сохранила немало случаев того, как русские воины спасали свои боевые знамена, как брали в бою вражеские штандарты. Но случая, чтобы в одном бою один солдат сумел и свое знамя спасти, и вражеское взять – ни разу не было! Только юный Александр Червятник совершил такой удивительный подвиг, о чем написали в 1915 году в газетах, но потом, к сожалению, позабыли.

Константин Томашевский учился в 5-й Петроградской гимназии, что находилась на Екатерингофском проспекте. Когда началась война, он вместе с двумя одноклассниками убежал на фронт – с воинским поездом добрался до Варшавы, а потом пешком до старинного польского городка Скерневице. Здесь гимназист записался добровольцем в 11-й Туркестанский стрелковый полк, который уже через два дня выступил на боевые позиции.

Стрелковая рота, куда был определен Костя, заняла окопы за селом Рыбным. Противник стоял всего в одной версте. Пули постоянно посвистывали над траншеями, заставляя необстрелянных солдат кланяться, вжимать голову в плечи. Страшно было, домой хотелось… Но за сутки пообвыкли, освоились, а потому, когда поступила команда атаковать немцев – пошли вперед даже с радостью. Первая атака, настоящее боевое крещение!

Но вскоре радость исчезла – немецкие пули стали бить по цепи, и некоторые солдаты упали. Одним из первых был убит капитан, командир роты. У русских офицеров была такая традиция – идти впереди своих солдат, подавать им пример. Немецкие и австрийские офицеры обычно шли за цепью, да еще и в отдалении, так что их погибало гораздо меньше. Команду принял поручик – полуротный, так называлась его должность. Он и привел роту к немецким окопам, повел стрелков в штыки – и противник был выбит. В пустых окопах нашли большой запас патронов. Так как в первый год войны нашим солдатам патронов и снарядов очень не хватало, а немецкие патроны подходили по калибру к русским винтовкам, все обрадовались.

Но тут старые, опытные солдаты закричали:

– Не троньте! Оставьте! – И рассказали, что немцы, зная про нашу беду с патронами, стали оставлять ловушки.

Германцы начиняли оставленные патроны пироксилином – взрывчаткой, и при выстреле те взрывались прямо в винтовках. Хитрый народ, коварный!

Очевидно, так оно и было задумано противником, потому как только наши солдаты в окопах расположились, по ним сразу же ударили немецкие пушки и пулеметы. Оказалось, что у немцев тут все было пристреляно, и они специально сдали эти окопы, а сами отошли на запасные позиции. В общем, ужас что делалось! Но дальше-то, как все понимали, будет еще хуже – противник, конечно, перейдет в атаку. А такого скорого нападения никто не ожидал, и патронов было мало – еще не успели поднести. Подумал полуротный и сказал Косте:

– Ты маленький, легкий – авось проскочишь! Беги к командиру полка, проси патронов. С Богом!

Отправился Костя Томашевский в тыл. По лощинам, по кустарнику, чтобы незаметно было. Где бежал, где полз… Вокруг пули свистели, шрапнельные снаряды в воздухе рвались, но юный герой оставался невредим. И только когда он уже был на самом конце рокового поля, рядом разорвался снаряд. Мальчишку обдало землей и горячим воздухом, ноги ему как обожгло, и он упал. Когда же пришел в себя, первым делом ощупал ноги – очень больно, но крови нет. Зато в голове сильно гудело. Понял Костя, что он не ранен, а контужен. Очень захотелось лечь и заснуть, но он подумал о своих товарищах, которые погибают в окопах, и пополз. Так и дополз до командира, доложил:

– Господин полковник, окопы взяты! Мы понесли серьезные потери. Срочно нужны патроны – противник готовится предпринять контратаку!

Командир полка хотел отправить его в госпиталь, но гимназист сказал, что он сможет идти и покажет самую безопасную и кратчайшую дорогу к позиции. Тогда ему дали в сопровождение пятерых стрелков, каждый взвалил на себя по два патронных ящика.

На позицию они поспели вовремя. Видя, что русские солдаты стреляют редко, немцы уже пошли в атаку. Пошли плотной цепью, не таясь – но тут-то и встретил их дружный залп почти в упор, здорово покосил их ряды. Противник, никак такого не ожидавший, растерялся и обратился в бегство.

А юного героя Костю Томашевского полковые товарищи на руках отнесли в лазарет. Командир полка представил его к Георгиевскому кресту.