Юные безбожники против пионеров. Глава I. Дискуссия 1927–1928 гг. о безрелигиозном или антирелигиозном воспитании в школе (В. А. Шевченко, 2009)

Исторические условия и предпосылки дискуссии

Большевики изначально стремились использовать общеобразовательную школу как базу для пропаганды собственной идеологии[25]. В программе РКП(б), принятой на VIII съезде в марте 1919 г., декларировалась главная задача партии: превратить школу «в орудие коммунистического перерождения общества»[26]. В представлении большевиков к концу 1920-х годов было накоплено достаточно идеологических ресурсов для построения социалистического общества. Основная ставка делалась на подрастающее поколение.

Общеобразовательная школа должна была сыграть одну из основных ролей в воспитании молодых людей в духе строительства нового счастливого общества, что, вместе с тем, предполагало и воспитание в духе борьбы со всеми препятствующими этому строительству факторами.

Религия, говорившая о небесном, противоречила планам построения земного рая и являлась, с точки зрения коммунистической идеологии, одним из основных препятствий для развития социалистического общества. Именно поэтому Коммунистическая партия на рубеже 1920–1930-х годов встала на путь бескомпромиссной борьбы с религией. Эта борьба предполагала, помимо репрессивных действий, наступательную атеистическую пропаганду, объектом которой стали, прежде всего, дети и подростки. Переход общеобразовательной школы от безрелигиозного к антирелигиозному воспитанию был призван не только обеспечить формирование у школьников стойкого атеистического мировоззрения, но и способствовать вовлечению их в практическую борьбу с религией.

Что же подразумевалось под понятиями «безрелигиозное» и «антирелигиозное» воспитание в условиях советской действительности конца 1920-х годов применительно к общеобразовательной школе? Под безрелигиозным воспитанием в школе понималось, прежде всего, материалистическое естественно-научное просвещение, одной из задач которого являлось формирование атеистического мировоззрения у школьников. Антирелигиозное воспитание предполагало вовлечение школы в активную борьбу с религией и Церковью и было призвано пробудить в учащихся резко негативное отношение к вере. По словам видного деятеля русской эмиграции профессора В.В. Зеньковского, если безрелигиозная позиция отрицает существование Бога, «тогда она неизбежно перейдет в борьбу с «предрассудком» религии»[27]. Большевики, временно допуская безрелигиозное состояние, не исключали при благоприятных обстоятельствах возможность направить школу на активную борьбу с религией.

Дискуссия 1927–1928 годов о необходимости замены в школе безрелигиозного воспитания антирелигиозным возникла не на пустом месте. Советская власть создала необходимые предпосылки и условия для ее проведения.

11 декабря 1917 г. Совет Народных Комиссаров (СНК РСФСР) принял внесенное народным комиссаром просвещения А.В. Луначарским постановление «О передаче дела воспитания и образования из духовного ведомства в ведение Народного комиссариата по просвещению». Согласно постановлению все церковно-приходские школы передавались в ведение государства[28]. По декрету СНК РСФСР от 20 января 1918 г., школа отделялась от церкви. Преподавание различных вероучений во всех государственных и общественных, а также частных учебных заведениях, где преподавались общеобразовательные предметы, запрещалось. Теперь граждане могли обучать и обучаться религии только частным образом[29].

Постановление Государственной комиссии по просвещению от 18 февраля 1918 г. «О светской школе», определяя «религию делом совести каждого отдельного человека», объявляло государство нейтральным, т. е. не становящимся на сторону того или иного вероисповедания. В этом же постановлении отмечалось, что «государство не может брать на себя религиозное воспитание детей»[30].

Запрет преподавания Закона Божия в школе вызвал протесты разных социальных слоев. «Многие из родителей продолжают настаивать на том, чтобы преподавание “Закона Божьего” было допущено в школе для желающих в качестве необязательного предмета», – писал в 1920 г. Е.А. Преображенский в статье, подготовленной для «Азбуки коммунизма»[31].

В 1919 г. в партийно-просвещенческих кругах появился проект, согласно которому разрешалось преподавание Закона Божия во внеурочное время. Эта мера должна была умиротворить крестьянство, недовольное его отсутствием в школе. Против проекта активно выступила Н.К. Крупская, написавшая специальное письмо в ЦК РКП(б). «Разрешение доступа попам в школу дает попам известную государственную санкцию, что укрепит их влияние», – уверяла она[32]. Вместе с тем, Н.К. Крупская предлагала охладить пыл неистовых антирелигиозников, провоцировавших конфликты на местах. «Тон задает “Беднота”, “Коммунар”, Демьян Бедный, – отмечала она в том же письме, – а на местах усердствуют: запрещают детям ходить в церковь, срывают с них кресты, издеваются всячески над попами, вообще бесчинствуют. Вот это надо запретить, а не разрешать попам учить в школах»[33].

Закон Божий так и не допустили в школу, но агрессивная антирелигиозная пропаганда только усилилась. На фоне проводившегося Советским государством изъятия церковных ценностей в 1922–1923 гг. комсомольцы предприняли попытки проводить т. н. «комсомольское рождество» и «комсомольскую пасху». Уличные антирелигиозные шествия и карнавалы комсомольцев могли только напугать и вызвать отвращение верующих, да и просто нравственных людей. Неоднозначную реакцию вызвали эти кампании комсомола в руководстве РКП(б), в том числе и у В.И. Ленина. «Я помню, как я пришла к Владимиру Ильичу, – вспоминала Н.К. Крупская, – и говорила, что мы отпустили столько-то тысяч на комсомольское рождество. Он говорит: “А какое вы имели право? Хотя антирелигиозная пропаганда – это хорошая мысль, но деньги-то советские и расходовать их нужно по-советски”»[34].

Но «допускаемые» для улицы и для клубов формы агитационной работы комсомольцев и пионеров скептически воспринимались органами руководства народным образованием. В статье «О коммунистическом образовании и воспитании в школе» (Бюллетень Отдела народного просвещения Москвы, 1921, № 4) говорилось о необходимости постановки в школе антирелигиозной пропаганды. Однако отмечалось, что «необходимо при этом быть очень чутким к психологии учащихся, дабы не допустить обратных результатов»[35].

Несмотря на осторожность органов просвещения в религиозном вопросе, первый вариант школьных программ, подготовленный Государственным ученым советом (ГУС) в 1924 г., помимо материалистического естественнонаучного просвещения заострял внимание на социальной роли религии и предполагал ведение школой антирелигиозной пропаганды. В программе помимо специальной комплексной темы «Небо и Земля», подчеркивающей противоречия между научным и религиозным объяснением мира, содержались подтемы, преследующие цель показать социальную роль религии и Церкви с точки зрения классового сознания: «Освобождение от эксплуатации и религиозного рабства. Антирелигиозность рабочего класса. Обман народа через школу, печать, религию в буржуазных государствах. Роль духовенства (эксплуатация трудящихся, распространение предрассудков и суеверий)…»[36].

Вопрос об усилении в школе антирелигиозной пропаганды ставился в середине 1920-х годов некоторыми педагогами, но особого резонанса ни в учительской, ни, тем более, в широкой общественной среде не приобретал.

«Помню, на одной из учительских конференций в 1925 г., – вспоминал учитель из деревни Челдак Омской губернии, – я предложил внести в повестку дня вопрос о методах антирелигиозной пропаганды. Конференция большинством голосов отклонила это предложение как ненужное, а один из участников конференции даже сказал, что если мы это возьмем на себя, что же будет делать тов. Ярославский?»[37]. В том же 1925 г. на имя Е.М. Ярославского пришло письмо просвещенца из Ленинграда, который ставил вопрос о «системе антирелигиозного воспитания в школе». Этот вопрос, писал он, «становится непосредственной очередной задачей, которая требует своего разрешения или, по крайней мере, принципиального освещения и обоснования». Этот педагог указывал на отсутствие партийных директив по проведению антирелигиозной работы в школе, на неразрешенность этого вопроса Ленинградским губернским отделом народного образования (ЛОНО), на отсутствие кадров педагогов-антирелигиозников[38].

Несмотря на прямое указание первого варианта программ ГУСа вести антирелигиозную пропаганду в школе, большинство учителей игнорировало эту работу либо по той причине, что были верующими, либо не зная, как лучше подать этот материал. «Убежденных учителей-атеистов очень мало», – признавали педагоги-антирелигиозники[39]. Но там, где работал убежденный педагог-атеист или значительное влияние на школьников оказывала пионерская организация, антирелигиозная пропаганда велась и иногда приводила к конфликтам между школьниками и учителями. Ученик одной из железнодорожных школ, увидев в церкви преподавательницу, рассказал об этом в классе. Учащиеся этого класса, связанные с отрядом пионеров, выразили свое неудовольствие учительнице на уроке. Та, в свою очередь, назвала сообщившего об этом ученика «шпионом», вызвала его мать. В результате «мать избила сына до крови»[40].

Такие факты заставляли руководство Наркомпроса осторожно подходить к антирелигиозной работе в школе и несколько смягчать акценты в своих рекомендациях. «Ко времени второй половины 1925 г. стали раздаваться усиленные жалобы на формы проведения антирелигиозной пропаганды в школе, – писала Н.К. Крупская в 1929 г. – Наркомпросу была дана определенная директива в этом направлении»[41]. Вместо антирелигиозного воспитания стали употреблять термин «безрелигиозное воспитание». «Помнится, под влиянием необходимости покончить со всякой религией, изъять из обращения всякие сравнения социализма с религией и был кем-то пущен в ход термин “безрелигиозное воспитание”», – вспоминала Н.К. Крупская в другой статье[42].

А.В. Луначарский, выступая 3 апреля 1929 г. в Академии коммунистического воспитания, свидетельствовал, что установка на «безрелигиозную» школу была дана еще В.И. Лениным. «Владимир Ильич, – вспоминал Луначарский, – предостерегал Наркомпрос против того, чтобы он преждевременно не ставил вопроса об активном проведении атеизма через школу, и указывал нам причины, по которым этого делать не следует»[43]. Одновременно с этим Ленин настаивал на удалении из школ религиозной символики: крестов, икон и т. д. И, как отмечал Луначарский, это удалось осуществить с большим трудом, уладив происходившие на этой почве конфликты с родителями и учителями[44].

Одной из главных причин осторожного подхода к антирелигиозной работе в школе, которую называл В.И. Ленин[45], являлась религиозность массового учительства. Выступая на I съезде Союза безбожников (СБ) в апреле 1925 г., А.В. Луначарский разъяснял позицию власти по отношению к верующим учителям: «Никакого гонения на религиозных учителей или устранения их от работы нельзя допускать, за исключением тех случаев, когда учитель в свою школьную работу вносит свои религиозные предрассудки. Если он это делает, то мы его немедленно устраняем. Но его личных религиозных воззрений мы касаться не можем, и те некоторые начатки борьбы с личными религиозными воззрениями учителей, которые были, мы пресекли, так как они привели к чрезвычайно неблагоприятным результатам. Мы имели ряд явлений, когда по устранению такого учителя, с приездом нового крестьяне забирали из школ своих детей»[46].

Осторожностью в религиозном вопросе можно объяснить выпуск научно-педагогической секцией ГУСа методического письма «О безрелигиозном воспитании в школе I ступени». Автор письма А.Л. Катанская писала, что «никакого особенного внедрения антирелигиозности в душу ребенка совершенно не нужно»[47]. «Метод воинствующего безбожия должен быть совершенно устранен, – отмечала Катанская, – надо отказаться от насмешек и издевательств над верой своих отцов… где сами верующие являются жертвами темноты и эксплуатации, которым мы должны помочь убеждением, а не принуждением»[48]. И далее: «Воинствующее безбожие очень часто дает противоположные результаты, озлобляя искренно верующих, а у слабых и неустойчивых создавая раздвоение: показное безбожие и угодливость, с одной стороны, и внутреннюю, скрытую религиозность, с другой»[49]. А.Л. Катанская делала вывод, что чем «объективнее, спокойнее и научно обоснованнее будет антирелигиозная работа, тем глубже и прочнее будут ее результаты»[50].

Но она же, автор методического письма, рекомендовала методы, ничем не отличавшиеся от метода «воинствующего безбожия». Например, устройство под Пасху, во время заутрени, в школе суда над Библией и над праздниками, с приглашением на это мероприятие пожилых крестьян[51]. И отчасти права была Н.К. Крупская, писавшая в статье «Об антирелигиозном воспитании в школе» в 1928 г., что «тот, кто прочел не только заглавие письма Катанской, но и самое письмо, знает, что там идет речь не о нейтральном в отношении к религии воспитании, а о самой заправской антирелигиозной пропаганде, о внедрении в школу атеизма»[52].

Тем не менее второй вариант программы ГУСа, подготовленный в 1926–1927 гг., воспринимался частью просвещенческой общественности как следствие установки Наркомпроса РСФСР на «безрелигиозную школу». «Если в первом варианте сильно подчеркивалась борьба за мировоззрение и слабо борьба за навыки, – писал директор Института методов школьной работы В.Н. Шульгин, принимавший активное участие в разработке второго варианта[53], – то во втором чрезмерно подчеркивалась борьба за навыки и отодвигалась борьба за мировоззрение»[54]. Другой известный педагог М.В. Крупенина в статье «Программы ГУСа в свете воспитательных задач школы» отмечала: «В самом деле, если первый вариант был перегружен обществоведческим и природоведческим материалом, то второй вариант, “облегчая” школу и учителя, чрезвычайно затруднял ему антирелигиозную работу снятием, например, комплекса “Небо и Земля”»[55].

Программы ГУСа 1927 г. представляли так называемую комплексную систему. Во введении к программам комплексная система определялась следующим образом: «Когда в программе говорится о комплексной системе преподавания, то имеется в виду отражение связей между основными жизненными явлениями (природа, труд, общество). Понимание этих связей является сутью образовательной работы»[56]. Программы, представлявшие явления в их взаимосвязи, ставили целью сформировать у школьников материалистическое миропонимание[57]. Большое значение отводилось естествознанию. В методической записке по природоведению приводились слова Н.К. Крупской: «В деле разрушения всяких предрассудков, суеверий и религиозности в том числе, ничто так радикально не действует, как привычка добираться до причин явлений. Если мы всерьез хотим вести антирелигиозную пропаганду, мы должны поставить на должную высоту преподавание естествознания»[58].

Для I ступени (1–4 группы) программы представляли сплошной комплекс, не выделяя отдельные предметы. В программе для третьего года обучения подтемы «Быт деревни и ее организация» (сельский вариант) и «Культурная жизнь города» (городской вариант) касались вопроса «борьбы со старым семейным укладом, с религиозными предрассудками, с суевериями»[59]. Акцентируя особенно «вредное влияние религии на здоровье»[60], программа призывала уделить внимание борьбе с «религиозными предрассудками» на материале подтемы «Охрана здоровья в семье в городе»[61]. При проработке подтемы «Земля как шар и понятие о климате» на четвертом году обучения рекомендовалось для большего эмоционального воздействия рассказать «о мучениках за науку» (Джордано Бруно, Галилей)[62].

В программе по обществоведению (1-й концентр городской школы II ступени) на пятом году обучения предлагалось при сравнении жизни деревни до революции и после отметить верность Церкви царю и помещикам[63]. Программа по литературе на пятом году обучения включала изучение басен Демьяна Бедного «Свеча», «В церкви», «Христос Воскресе»[64]. На проработку этих басен отводилось две недели[65].

Программа по естествознанию для второго концентра повышенной школы (8–9 группы) большое внимание уделяла эволюционной теории как научной основы проведения антирелигиозной пропаганды. В объяснительной записке к теме «Происхождение живых существ на земле», в частности, указывалось: «Два альтернативных объяснения противостоят здесь друг другу: религиозное и научное. Первое основано на вере, второе – на наблюдении (в широком смысле) конкретных фактов и явлений». Подчеркивалось при этом, что «здесь для учителя весьма удобный случай для проведения антирелигиозной пропаганды»[66].

Эволюционное учение Ч. Дарвина являлось научным базисом всей программы по естествознанию второго концентра. В заключении делался следующий концептуальный вывод: «Объяснив эволюцию строго механистически (материалистически), дарвинизм тем самым освобождает человека от цепей рабской веры в бога, являющейся тормозом не только для науки, но и для построения новой жизни вообще»[67].

Локальные программы и программы для национальных меньшинств ориентировались на программы ГУСа. В них также говорилось о формировании целостного материалистического мировоззрения у детей, содержалось указание бороться с «религиозными предрассудками», отмечалось «вредное влияние» религии на здоровье[68]. Таким образом, программы ГУСа 1927 г., делая акцент на материалистическом объяснении мира, крайне мало касались социальной роли религии и не ставили прямую задачу воспитывать активного борца с Церковью и религией в целом.

Представляет интерес отношение к вопросу атеистического воспитания активных атеистов. И.И. Скворцов-Степанов в статье 1923 года «Религия в школе» констатировал, что «в школе не приходится вести антирелигиозную агитацию». Но все же «антирелигиозная пропаганда должна занять в ней видное место»[69]. Под агитацией Скворцов-Степанов понимал «ряд действий, рассчитанных на то, чтобы вызвать более или менее широкое возбуждение, приковать внимание к тому или иному предмету, свернуть массы с наезженной колеи, произвести известную встряску, заронить “искру”, которая должна “разгореться в пламя”»[70]. И поэтому, по Скворцову-Степанову, «школа – не место для антирелигиозной агитации», но «волны антирелигиозной кампании, как и всяких агитационных кампаний, будут докатываться до нее»[71]. Под пропагандой, которую, в отличие от агитации, как он считал, нужно вести в школе, Скворцов-Степанов понимал «углубленное объяснение тех явлений, к которым привлечено внимание агитацией»[72]. Он писал: «Мы, коммунисты, ставим вопрос прямо: всякий, кто хочет закупорить школу от доступа антирелигиозной пропаганды, должен изгнать из нее все начатки современной физики, химии, астрономии, биологии или заменить их средневековой метафизикой»[73]. Другой антирелигиозный автор назвал такую позицию Скворцова-Степанова «невольной ошибкой», отметив, что «когда тов. Степанов предлагает ограничиться в школе одной антирелигиозной пропагандой и сомневается в целесообразности агитационных кампаний, он этим самым дает карты в руки… “старинным педагогам”»[74].

Атеистические авторы допускали противоречивые высказывания и часто путались в терминах. С одной стороны, например, Я.М. Глан и А.Т. Кононов как будто соглашались с А.Л. Катанской, что «ни о каком специальном “внедрении” безбожия в детское сознание говорить не приходится. Вдалбливать в детскую голову безбожный катехизис, навязывать детям неверие, объявить поход на Бога, церковь и обряды на первых ступенях школьного воспитания было бы нелепо педагогически и неразумно политически»[75]. Но немного ниже авторы настаивали: «В нашей конкретной обстановке безрелигиозное воспитание неминуемо должно превратиться в противорелигиозное»[76].

Активист Союза безбожников Ф.Н. Олещук в середине 1920-х годов писал, что «две причины: бездействие учительства и теория “арелигиозного” воспитания, тормозившие дело антирелигиозной пропаганды среди детей, – могут считаться в настоящее время если не сданными еще окончательно, то, во всяком случае, с минуты на минуту отходящими в архив истории»[77]. Но тут же завершал статью словами, не противопоставлявшими антирелигиозное безрелигиозному воспитанию: «Вот… то, что должно быть положено нами в основу антирелигиозной пропаганды среди детей и их безрелигиозного воспитания»[78].

Летом 1927 г. журнал «Народный учитель» поместил статью педагога А. Блинникова «О безрелигиозном воспитании». Лучшим методом антирелигиозной пропаганды, по Блинникову, является сокрытие того, что вы ее ведете: «Прежде всего, не нужно говорить ученикам, что вы ее ведете, что вы уничтожаете веру в Бога». Ученик сам в процессе обучения должен придти к неверию. И сделать это нужно незаметно, чтобы у школьников создалось впечатление, что он самостоятельно пришел к отрицанию существования Бога: «Школа с первых же дней появления детей в ней шаг за шагом должна объяснять ребенку весь мир, исправлять религиозные ответы на научные»[79]. «Неопытные “антирелигиозники”, – отмечал А. Блинников, – допускают, что стоит только сказать, что Бога нет, совершить какой-нибудь выпад против попа, против иконы, осмеять раввина, муллу – и религиозное миропонимание у человека рассеется… Кто так ведет антирелигиозную пропаганду, тот только еще глубже вбивает религию в ученика. А еще хуже делают те, кто при начале объяснения какого-нибудь явления в природе заявляют слушателям, что это делается для того, чтобы вытравить из них религию, веру в Бога». Ребенок приходит в школу «уже с имеющимися “взглядами”… и, чтобы это мировоззрение заменить научным, следует заменить каждый ответ в его памяти новым ответом, сотни ответов изменить», – заключал А. Блинников[80].

Безрелигиозники считали, что только скрытое «научно обоснованное» подрывание веры с годами может дать нужный им результат. И как это ни парадоксально, такая позиция всегда представляет большую угрозу для веры, чем открытое на нее гонение, которое, впрочем, может подготовить почву как для последующего укрепления религиозного сознания, так и для превращения общества в безрелигиозную, индифферентную к вере массу.

Осторожность приверженцев безрелигиозного воспитания в те годы была вызвана и тем, что значительное число населения верили в Бога. 32 % крестьян Донского округа в 1926 г. сожалели о том, что в школах не преподают Закон Божий. Среди ответов звучали доводы: «Закон Божий нужен для совести детей». «Считая религию основой нравственности, не могу сочувствовать отсутствию преподавания Закона Божьего»[81].

Родители школьников в большинстве отрицательно относились к перспективе введения антирелигиозного воспитания в школе. Преподаватель А. Комаров из Северодвинской губернии в 1928 г. провел обследование настроений крестьян к этому вопросу в своем селе. Результаты получились следующие: за нейтрализм школы в религиозном вопросе высказались 73 человека (60,3 %), из них от 14 до 18 % показали себя людьми, стойкими в вере, которые приветствовали бы возвращение в школу Закона Божия («Надо про Бога учить»); за антирелигиозное воспитание высказались 27 человек (22,3 %)[82].

Дети, особенно маленькие, находились под влиянием родителей, и поэтому в религиозные праздники (Рождество, Пасха) классы часто оставались пустыми. И это наблюдалось не только в деревне. В Ленинграде в одной из школ в дни Рождественских праздников класс тоже пустовал[83]. На это жаловался школьник Фрумкин на конференции учащихся Центрального городского района Ленинграда 3 марта 1928 г.: «У наших ребят еще имеются темные оттеночки старинного времени – если религиозный праздник, то нужно отдыхать, а не учиться»[84].

Данные анкет о религиозности школьников в 1927–1928 гг. противоречивы. Это связано как с особенностями местностей, где проводились обследования, так и с относительной искренностью ответов школьников. В октябре-ноябре 1927 г. ячейка СБ просвещенцев Сокольнического района Москвы провела анонимное анкетирование в седьмых группах восьми школ. Самый высокий процент верующих учащихся показала школа № 31 – 46,1 %, самый низкий процент школа № 52 – 26,8 %. Среднее число верующих составило 41,8 %. Причем процент верующих девочек, как правило, был значительно выше процента верующих мальчиков (в школе № 7 оказалось 7 верующих мальчиков (16,6 %) и 37 верующих девочек (60,6 %))[85].

Осенью 1927 г. Институт методов школьной работы Наркомпроса подвел итоги своего обследования 1,5 млн. детей, некоторые из них отвечали и на вопрос о вере в Бога[86]. Положительно ответили 25 % детей, отрицательно 51 %. Соотношение верующих мальчиков и девочек оказалось 39,7 % к 59 % соответственно[87].

В 1928 г. группа партийных работников педфакультета второго МГУ по поручению Главного управления социального воспитания Наркомпроса (Главсоцвос) провела анкетирование школьников Марьиной Рощи (Москва) с целью выявления политических, религиозных и национальных представлений[88]. Из 394 школьников верующими себя назвали 119 (около 30 %), неверующими – 261 (около 66 %), не ответили и ответили «не знаю» – 14 (около 4 %)[89]. В четвертых группах картина несколько менялась: из 350 школьников верующими назвали себя 41 (12 %), неверующими – 282 (80 %), 27 человек (около 8 %) ответили «не знаю» или уклонились от ответа[90].

Условность данных подобных обследований становится очевидной при сравнении с данными по другим районам РСФСР. Например, обследование школ Сергиева Посада в 1928 г. выявило 51 % верующих (т. е. на 5-м году обучения – 55 %, на 6-м – 54 %, 7-м – 39 %, 8-м – 44 %, 9-м – 58 %)[91]. Вместе с тем анкетирование одной школы Златоустовского округа на Урале выявило, что в 7-й группе из 40 школьников оказался только один верующий мальчик[92].

Очевидно, что эти цифры отображали действительность конца 20-х годов несколько искаженно. Дети подвержены разным влияниям, им сложно еще самим осмыслить свою веру или неверие. Они часто отвечают на вопрос так, как надо взрослым в зависимости от обстоятельств. От этого иногда их ответы неточны.

Однако неверие в обществе распространялось, и уже многие дети приходили в школу из неверующих семей. Но атеистам во власти этого было недостаточно, их тревожили цифры религиозности еще значительной части подрастающего поколения.

Пионеры должны были вести антирелигиозную работу, независимо от того, есть ли в школе антирелигиозное воспитание, или нет. К Пасхе 1928 г. ЦК ВЛКСМ выпустил директиву, в которой пионерам рекомендовалось проводить общие сборы отрядов в часы, когда детей посылают святить пасхи и куличи, а также в предпасхальные дни организовывать в школах антирелигиозные вечера[93].

Таким образом, пионеры втягивались в антирелигиозную пропаганду прежде остальных школьников и неизбежно входили в конфликт с родителями. Об этом говорят письма пионеров в газету «Пионерская правда». «Прихожу из отряда – вижу, мать сидит, и я начинаю петь безбожные частушки». «Мать всегда возмущается моим предложением снять иконы: “Тебя иконы не трогают, и ты их не трогай. Я тебя в отряд пускаю, а ты религию не тронь. У каждого свое”». «Когда меня мать посылает в церковь, я в нее не хожу, возьму и убегу в лес»[94]. Через некоторое время такое положение складывалось в семьях уже многих школьников. Детей отрывали от их верующих родителей, приучали к мысли, что можно пожертвовать добрыми отношениями с родителями ради «высших» общественных интересов.

Религиозность школьников во многом зависела от мировоззрения учителя. Он практически ежедневно оказывал влияние на ребенка. Мировоззрение учителя волновало партийных и просвещенческих деятелей. Ответственный редактор «Учительской газеты» С.Б. Ингулов в статье «Учитель советской школы или советский учитель?» писал: «Нельзя требовать, чтобы все без исключения воспитанники советской школы были законченными, образцовыми атеистами, но нельзя считать неуязвимым и безгрешным того учителя или тот коллектив учителей, у которого 90 % воспитанников говеют перед Пасхой…»[95].

Большинство учителей не было настроено вести антирелигиозную пропаганду. Об этом говорят многие свидетельства. Заведующий Уральским облоно И.А. Перель летом 1928 г. писал: «Нами установлено, что учителя избегали и избегают серьезных разговоров по вопросам антирелигиозного воспитания»[96]. Об этом же свидетельствовали обследования учительских настроений в Средневолжской области[97] и во Владимире[98]. Большинство учителей отказывалось от антирелигиозной работы, в том числе по причине возможного обострения отношения с населением[99]. Среди учителей немало было верующих. Весной 1928 г. некоторые московские учителя заявляли, что не только не будут участвовать в антирелигиозной кампании, но сами пойдут на Пасху в церковь[100]. Отчасти это объяснялось социальным составом педагогов. По данным облоно Центральной Черноземной области (ЦЧО) на 1 января 1929 г. в Воронежском округе 18 % школьных работников являлись выходцами из семей духовенства[101]. Такое положение провоцировало власть к проведению массовой чистки среди учителей.

В.А. Зорин (Центральное бюро детских коммунистических организаций юных пионеров) в дни подготовки пионеров и школьников к антипасхальной кампании 1928 г. рассказывал, что «в ряде школ I ступени учителя вместо того, чтобы оказать содействие форпостам в смысле проведения антирелигиозной пропаганды, уклонились, сказав: “Это нейтральное дело, мы сами в стороне, вы делайте что хотите”»[102].

Активная коммунистически настроенная часть учительства призывалась к работе по перевоспитанию религиозных и нейтрально настроенных педагогов. В постановлении президиума коллегии Наркомпроса РСФСР от 22 февраля 1927 г., принятом по докладу Союза безбожников СССР, предлагалось, помимо многих действий «использовать по возможности летние переподготовки учительства в целях антирелигиозной пропаганды среди школьных работников[103].

Со времени своего первого съезда в апреле 1925 г. Союз безбожников постоянно заострял внимание на необходимости привлечения к антирелигиозной работе учителей и выражал неудовольствие присутствием в школе «религиозного» педагога. «Необходима борьба с проявлением “нейтральности” (являющейся замаскированной религиозностью некоторой части педагогического персонала). Религиозному учителю нет места в советской школе», – говорилось в его резолюции, принятой 19–26 апреля[104]. Председатель Комиссии по проведению декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви при ЦК ВКП(б) (Антирелигиозной комиссии), возглавивший и Союз безбожников СССР, Е.М. Ярославский, выступая на этом же съезде, был более сдержан: «Я уже отметил, что сразу нельзя этот вопрос разрешить в смысле изгнания всех религиозных учителей из школ. Нам нужен подбор учителей, переподготовка их; нам нужно, конечно, постепенно заменять их, чтобы у нас не было людей, которые как бы из-под палки проводят те или другие программы. Было бы неправильно, если бы мы религиозных учителей изгнали из профсоюза»[105]. Но уже через три года Ярославский, выступая на III Всесоюзном совещании корреспондентов «Учительской газеты» 11 сентября 1928 г., отмечал, что с теми учителями, у которых вера в Бога уживается с учением Дарвина, трудно будет «переживать тяжелые полосы»[106].

В решениях губернских конференций Союза безбожников, прошедших в первой половине 1927 г., содержались требования к новым губернским советам Союза повести антирелигиозную работу в школах и привлечь к работе с Союзом учительство[107].

Союзника в продвижении антирелигиозной работы в школу «безбожники» нашли в лице председателя ЦК союза работников просвещения (ЦКпроса) А.А. Коростелева. «Основным условием более успешного использования сил учительства, – писал он в журнале, издаваемом Союзом безбожников, – является задача установления тесной связи (сверху донизу) организаций Союза безбожников как с органами народного образования, так и с профессиональным союзом»[108].

В конце 1926 г. работниками просвещения Замоскворецкого района Москвы была создана инициативная группа по организации просвещенческой ячейки СБ[109]. В мае 1927 г. третий пленум Московского комитета ВКП(б) принял резолюцию «О необходимости усилить антирелигиозную работу в школах». Резолюция принята по настоянию СБ[110]. Во исполнение этого постановления ячейка ВКП(б) работников просвещения Замоскворецкого района создала при районном доме просвещения ячейку СБ[111]. К октябрю 1927 г. ячейка СБ уже насчитывала около 150 членов[112]. При ячейке была создана комиссия по антирелигиозной работе в школе, выделившая две секции: секцию по работе в школе I ступени школы-семилетки и секцию по работе в школе II ступени[113]. Эта ячейка первая не только поставила вопрос об отказе от принципа «безрелигиозной школы», но создала организационную основу для перехода к активной антирелигиозной работе в школе. Активисты ячейки разработали антирелигиозные темы для первых четырех годов обучения в школе. Затем эти темы предложены для обсуждения и проработки в базовую школу Замоскворечья[114].

26 октября 1927 г. в доме работников просвещения Замоскворецкого района состоялась первая районная конференция просвещенцев-безбожников, на которой присутствовало свыше 200 школьных работников[115]. Е.М. Ярославский в письменном приветствии участникам конференции отмечал: «Замоскворецкие просвещенцы одни из первых поставили перед собой задачу массовой антирелигиозной пропаганды в школе и задачу изучения методов и форм этой работы в школьных условиях»[116]. С докладом на конференции выступил А.А. Коростелев. Он рекомендовал перенести опыт замоскворецкой ячейки просвещенцев СБ на другие районы Москвы, создать при Центральном доме работников просвещения группу безбожников, которая будет напрямую взаимодействовать с культотделом ЦК рабпроса и «связывать свою работу с деревней»[117]. Участники конференции высказались за антирелигиозное воспитание в школе, отвергнув принцип безрелигиозного воспитания[118]. По словам замоскворецкого активиста из Союза безбожников СССР Н.К. Амосова, «особенно тяжелым временем для антирелигиозной работы был 1926/1927 учебный год», когда «в школьных советах господствовала идея “безрелигиозного” воспитания»[119].

Антирелигиозники рассчитывали взять реванш, но без прямой партийной поддержки у них бы мало что получилось. Е. М. Ярославский и его Союз безбожников получили разрешение поставить в просвещенческих кругах вопрос об антирелигиозном воспитании в школе.

Осенью 1927 г. партячейка Псковского окружного отдела народного образования провела собрание педагогов, на котором помимо доклада «Об антирелигиозной работе в школе» состоялась дискуссия на эту тему[120].

Объединение усилий Союза безбожников с ЦК работников просвещения и поддержка партийного руководства создали необходимую базу для начала публичной дискуссии о необходимости замены безрелигиозного воспитания антирелигиозным.

Особенности проведения дискуссии

Прежде чем непосредственно обратиться к анализу хода и содержания дискуссии о безрелигиозном или антирелигиозном воспитании, необходимо определить состав ее участников, формы проведения и территории, на которых она наиболее активно разворачивалась.

Дискуссия имела всесоюзное звучание. Наиболее активно в ней участвовали представители Москвы, Ленинграда, Поволжья, Урала, Сибири, Крыма, Украины. Повсеместно этот вопрос, так или иначе, обсуждался.

Участников дискуссии условно можно разделить на пять основных групп:

– сотрудников Наркомпроса РСФСР;

– педагогов-теоретиков;

– рядовых педагогов;

– профсоюзных, комсомольских и пионерских работников;

– активистов Союза безбожников СССР.

Необходимо оговорить, что некоторые участники дискуссии, являясь педагогами-теоретиками, были сотрудниками Наркомпроса РСФСР (С.Т. Шацкий, В.Н. Шульгин). Естественно, что комсомольские, профсоюзные и пионерские работники могли быть педагогами или членами Союза безбожников. Так же, как некоторые рядовые педагоги одновременно являлись активистами Союза безбожников (И.А. Флеров, Н.К. Амосов).

В ходе дискуссии выявлено несколько ее форм, таких как:

– письма в газеты и журналы (главным образом, в «Учительскую газету» (орган ЦК рабпроса), в газету «Безбожник» (орган Центрального Совета (ЦС) СБ));

– статьи в центральной и местной печати: партийной (газета «Правда», журналы «Коммунистическая революция», «Революция и культура»), комсомольской (газета «Комсомольская правда», журнал «Юный коммунист»), ведомственной и профсоюзной («Учительская газета», журналы «На путях к новой школе», «Просвещение», «Просвещение на транспорте», «Просвещение на Урале», «Просвещение Сибири» и др.), печати общественных организаций (газета «Безбожник», журнал «Антирелигиозник»);

– общественные диспуты;

– обсуждения на заседаниях центральных и местных органов управления народным просвещением, съездов работников просвещения, школьных советов.

В самой дискуссии можно выделить два аспекта: собственно дискуссию о замене безрелигиозного воспитания в школе антирелигиозным и дискуссию о том, как проводить антирелигиозное воспитание в школе. В последнем аспекте выделялись следующие проблемы: с какого возраста начинать антирелигиозное воспитание школьников, нужны ли специальные «уроки безбожия» в школе, позволяют ли программы ГУСа 1927 г. проводить антирелигиозное воспитание в полном объеме, на преподавателей каких дисциплин, прежде всего, ляжет груз антирелигиозной пропаганды, нужно ли организовывать антирелигиозные кружки в школе, как относиться к религиозной семье.

Автор считает обоснованным придерживаться следующей последовательности в анализе: во-первых, необходимо осветить содержание дискуссии по принципиальному вопросу: следует ли заменить безрелигиозное воспитание антирелигиозным, в котором постоянно затрагивалась проблема, как вести антирелигиозное воспитание. Во-вторых, следует рассмотреть вопросы, вытекающие из результатов дискуссии: как проводить антирелигиозное воспитание. В-третьих, следует выявить отношение к перспективе введения антирелигиозного воспитания в школе руководства Наркомпросом РСФСР и педагогов-теоретиков.

Вопрос об антирелигиозном воспитании в школе, возможно, так бы и остался заботой московских и еще немногих просвещенцев, если бы он не получил широкого освещения в общесоюзном масштабе в центральном органе ЦК работников просвещения «Учительской газете». «Прежде всего, необходимо рассеять настроение пассивности, “нейтралитета”, которое создалось во многих местах по отношению к задачам антирелигиозной работы, – писал летом 1927 г. А.А. Коростелев. – Создавшийся какой-то обет молчания в общей прессе по столь “деликатному” вопросу, едва ли полезен, ибо этим бездействием ловко пользуются наши враги»[121]. Изначально, как видим, руководством профсоюза работников просвещения в адрес учителей высказывалось обвинение в «пассивности» и «нейтральности». Подчеркнуто и то, что ими «ловко пользуются наши враги». Подобная оценка резко сужала границы искренности в обсуждаемом вопросе, ибо многие учителя еще помнили ужасы гражданской войны, их перевыборы, невыплату зарплаты и многое другое.

Однако обратим внимание и на то, что председатель ЦК рабпроса подобные установки опубликовал в органе ЦС СБ. Инициаторов дискуссии все же беспокоил вопрос: как воспримет массовое учительство идею перехода школы от безрелигиозного к антирелигиозному воспитанию? Удобным средством для выявления реакции просвещенцев могла стать «Учительская газета», а лучшей формой такого выявления – организация дискуссии на страницах газеты. «Мы через “Учительскую газету” поставили вопрос перед учителями об антирелигиозном воспитании в школе», – докладывал Е.М. Ярославский 10 декабря 1928 г. на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б)[122].

Первая большая подборка статей – заметок на тему антирелигиозного воспитания в школе, появилась в «Учительской газете» 7 октября 1927 г. «Для громадного большинства рядового учительства вопрос этот решен давно в положительном смысле, – писал педагог из Луганского округа. – Просвещенцы и остатки средневекового варварства несовместимы. Не борясь с религиозностью в школе, мы отдаем детей в руки “милых родителей”»[123]. Другой просвещенец предлагал целую программу действий: объединить атеистов своего района при школе, заострить антирелигиозный вопрос в школьной газете, завести специальный антирелигиозный журнал, изменить дни отдыха и отменить празднование школой религиозных праздников[124].

3 февраля 1928 г. «Учительская газета» поместила статью члена ЦС СБ Н.К. Амосова «За воинствующий атеизм». Статья была помещена под рубрикой «Без религии или против нее?». И название статьи, и название рубрики отчетливо свидетельствуют о позиции организаторов дискуссии. Предваряли статью слова от редакции: «Должно ли воспитание в школе быть безрелигиозным или антирелигиозным? Этот вопрос волнует педагогов. Мы даем первую статью на эту тему и предлагаем высказаться»[125].

Н.К. Амосов начинает с критики письма ГУСа 1925 г., которое было понято школами в качестве директивы «о полном невмешательстве педагогов в вопросы антирелигиозной борьбы». Отмечая, что «среда» ведет усиленное религиозное наступление на учащихся (под «средой» понималось, прежде всего, религиозное влияние семьи, а также Церкви и сектантов), Амосов приводит данные газеты «Псковский набат» от 30 сентября 1927 г. о том, что «большинство учащихся настроено религиозно». Приводились и данные обследования московских школ, показывающие, что из оканчивающих школы-семилетки всего 35 % неверующих[126]. Н.К. Амосов ссылается на то, что не только московских педагогов-безбожников волнует такое положение. «В Москве проведен целый ряд собраний учительства, которое в своем подавляющем большинстве заявляет, что в нашей школе нужно вести антирелигиозное воспитание, – пишет он. – Этого требуют и в Башкирии, и в Воронеже, и в Архангельске (отчеты губсоветов СБ), и в Смоленске (“Рабочий путь”, 10 ноября), и в Калуге (“Коммуна”, 11 октября), и в Пскове (“Псковский набат”) и т. д.». Называя безрелигиозное воспитание позицией «непротивления злу», Н.К. Амосов объявляет верующих детей больными «религиозными предрассудками» и настаивает на их «лечении»: «Мы должны лечить его [ребенка. – В.Ш.], т. е. помочь ему безболезненно и осторожно изжить эти предрассудки». «Мы не отрицаем трудности и сложности проведения в жизнь антирелигиозного воспитания, – заканчивает статью Амосов. – Опыта в этой работе у нас очень мало. Но эту работу нужно вести»[127].

Воинствующие безбожники, вполне признавая отсутствие серьезного положительного опыта в вопросах воспитания, тем не менее утверждали за собой право «просвещать» детей и настраивать их против веры в Бога и Церкви.

За две недели в ответ на первую статью в редакцию газеты поступило 67 откликов, из них только 9 были за безрелигиозное воспитание[128].

Собственно, никакой дискуссии на страницах «Учительской газеты» не состоялось. 11 мая 1928 г. газета опубликовала под шапкой «Не пассивный нейтрализм, а активный атеизм» несколько заметок, авторы которых выступали за антирелигиозное воспитание в школе. Некоторое исключение представляла статья Эрри «А подготовлен ли учитель?». Позиция безрелигиозников прослеживается в заключающей «дискуссию» статье того же Амосова «Правы ли “безрелигиозники”?»[129].

Всего в редакцию «Учительской газеты» пришло более 170 писем на эту тему, из которых 3 письма были религиозного характера, 20 писем в поддержку безрелигиозного воспитания и свыше 150 писем за антирелигиозное воспитание[130]. По результатам дискуссии в 1929 г. вышла книга Г. Ножницкого «Безрелигиозное или антирелигиозное воспитание в советской школе», по которой можно проследить позиции не только сторонников антирелигиозного воспитания.

Г. Ножницкий делит авторов писем на следующие группы: 1) сторонников религии (явных и «замаскированных»), 2) нейтралистов, 3) безрелигиозников, 4) осторожных атеистов, 5) воинствующих атеистов.

Прежде всего, необходимо разобрать письма явно религиозных авторов. «Я знаю, – писал автор анонимного письма из Новочеркасска, – что многие из нас, учителей, равнодушны к религии, но не думаю, чтобы многие согласились или, по крайней мере, нашли целесообразным и нужным вести антирелигиозную пропаганду среди населения и в школе, т. к. это способствует разнуздыванию в людях дурных инстинктов и пороков при современной низкой культуре масс». «Бог – это высшая правда, – продолжал автор письма, – красота, доброта, милосердие, справедливость; это идеал, к которому люди должны стремиться. Зачем же у миллионов людей неграмотных, невежественных отнимают этот идеал? Зачем же отнимать и чем его заменить? Скажут: воспитанием и гуманными навыками, но десятки миллионов людей растут без всякого воспитания и, отняв у них Бога, нравственный идеал, опустошив их душу, мы толкнем их на путь пороков, что, надо сказать, уже замечается в настоящее время». Заканчивается письмо так: «Смею думать, что очень многие из учителей против антирелигиозной пропаганды, и если будут ее проводить, то лишь в силу приказания»[131].

Другой педагог, Муромцев из села Бормы Симбирской губернии, утверждал: «Есть вещи, которые не могут усваиваться логикой, а всем нутром, какой-то интуицией, не укладывающейся в рамки обыденной мысли… Для атеистов это – неведомая область, вторгаться в которую они едва ли имеют право. Все их суждения о делах религии будут похожи на суждения слепца о живописи. Они потому не в состоянии судить (и рядить) и поэтому не вправе этого делать, что не имеют прочной основы для такого суждения, именно – религиозного опыта»[132]. Итак, резюмировал Муромцев, «безрелигиозным или антирелигиозным должно быть воспитание детей в школе? Держаться ли доброй, умеренной середины или же активно выступить на борьбу с религией… очертя голову и не спросясь броду? Вот вопрос. Народ разрешает его просто и буквально так: “уж если нельзя учить Закону Божьему, то пусть лучше вовсе не трогают Бога и ничего святого”. Другими словами, из двух зол он выбирает меньшее. Этот голос здорового народного смысла и должен быть учтен нами»[133].

Автор третьего письма не относит себя к верующим в церковном смысле. Вера для него – это «убеждение в чем-нибудь без достаточного доказательства», «вера в какую-то справедливость», «в какое-то разумное существо» и т. д. Нужно ли бороться с такой верой, задается вопросом автор и отвечает так: «Обязанность школы бороться с невежеством и суеверием. С суеверием религиозным эта борьба должна быть особенно серьезной. Но “воинствующий атеизм” не удовлетворяется борьбой с суевериями или разъяснением исторической несостоятельности церкви. Воинствующий атеизм восстает против веры вообще, издеваясь над всеми ее проявлениями. Но тут он делает большую ошибку»[134].

Деление Г. Ножницким сторонников безрелигиозного воспитания на «нейтралистов» и «безрелигиозников», так же, как и сторонников антирелигиозного воспитания на «осторожных» атеистов и на «воинствующих» представляется весьма условным. Имеет смысл выделить две четкие позиции в этой дискуссии: безрелигиозников и антирелигиозников.

«Безрелигиозное воспитание, – писал педагог Зоранко из города Балашова Саратовской губернии, – как оно у нас сейчас ведется, в сущности, является антирелигиозным воспитанием. Разве воспитание ребят на основе изучения природы, труда и общества оставляет какое-либо место для религии?»[135].

«Ведя безрелигиозное воспитание детей, мы не будем иметь обострения с населением, с которым нам ежедневно приходится сталкиваться…»[136]. «Время само сделает свое дело, не так быстро, но верно», – считала учительница Л. Гайская (Красный Кут)[137].

Но как же быть с влиянием среды? «Естественная наука, – писал учитель Курятников из деревни Вети Курской губернии, – справится с этим влиянием, во-первых, вернее, а во-вторых, мягче и педагогичнее». И добавлял: «Бить религию ее же приемами? Двинем против религиозного мещанства антирелигиозное мещанство, рассчитывая, в свою очередь, только на подсознание? В этом случае даже и победа нерадостна, т. к. в результате все-таки убийство интеллекта и торжество мещанства, т. е. не основа для прогресса, а задержка его»[138]. Ему вторит педагог А. Карпов из Владимирской губернии: «Мы отнюдь не должны превращать свои воспитательные приемы в налетную, шумную и такую же безумную волну, которая может разбиться вдребезги о неподвижный гранит традиций»[139].

Некоторые безрелигиозники указывали на нравственный аспект вопроса. «Надо всегда помнить, – отмечал учитель Сперанский, – что дети очень чутки, и некоторая неосторожность в беседе по антирелигиозному вопросу может оскорбить их детское религиозное чувство, заложенное с первых годов жизни их родителями. При безрелигиозном направлении в педагогической работе дети постепенно незаметным образом будут проникаться материалистическим миропониманием»[140].

Среди сторонников антирелигиозного воспитания нашлись педагоги, которые в принципе высказывались за него, но некоторые опасения все же имелись и у них. Один автор письма опасался, что, подобно «религии Магомета», антирелигиозное воспитание будет «утверждаться “огнем и мечом”», несмотря на то, что, по его мнению, «сознательное мировоззрение самое устойчивое»[141]. Другой писал: «Родители ребенка будут говорить ему, что Бог “вездесущ и невидим”, а мы ему [ребенку] будем преподносить научно-философские трактаты о “несуществовании невидимого Бога”. Ведь это же голословие!»[142].

Учитель Ванслов из Вятки считал, что принципы «безрелигиозного» и «антирелигиозного» воспитания не противостоят, а дополняют друг друга. «Если под безрелигиозным воспитанием, – писал он, – подразумевать весь педагогический процесс, построенный и пропитанный данными диалектического материализма… а под термином “антирелигиозное воспитание” подразумевать лишь антирелигиозную воспитательную работу… то станет совершенно ясным, что противопоставление одного другому совершенно неправильно»[143].

Эрри в статье «А подготовлен ли учитель?» вспоминал Дунечку из произведения Михаила Пришвина: «… Дунечка их [ребят] и крамоле, и безбожию учила, а какие отличные люди вышли: попы да урядники». И тут же приводил пример из современности: «Учительница – воинствующая атеистка – с жаром говорит классу против попа и церкви, а класс после урока поет вполголоса: “Завтра в церковь пойдем, завтра в церковь пойдем”». «Дунечка, – отмечал Эрри, – при всей своей неквалифицированности имела хоть революционный пыл. У наших – пыл административный. Они азартятся, не представляя отчетливо смысла пропаганды». Вот почему, заключал автор, «когда спросят: должен ли всякий из наших учителей немедленно и активно проводить антирелигиозное воспитание – возьмет тебя раздумье, не знаешь, что и сказать»[144].

Воинствующие атеисты нетерпимо относились к создавшемуся «безрелигиозному» положению в школе и склонны были обвинять в этом всех. Учитель А. Чефранов жаловался на «новые программы ГУСа», в которых «почти не уделено места вопросам борьбы с религией». Кроме этого, «в школах-семилетках и девятилетках антирелигиозные кружки встречаются как исключение, а антирелигиозная пропаганда в пионерских отрядах сведена до минимума, если не сказать, что совсем замерла»[145].

«В насаждении религиозного настроения, – писал С. Волошин, – повинна прежде всего семья. Тут главный корень»[146]. С ним соглашался некий П.А. из Перми: «…В результате разнообразной работы матерей, тетушек и бабушек некоторые ребята имеют уже не только пассивную, но и активную веру, готовую вступить в борьбу за свое существование»[147].

В письмах просвещенцев, ратующих за антирелигиозное воспитание, содержались и практические предложения. Например, Лащенов (Куберле Северокавказской железной дороги) предлагал ввести в школе особый антирелигиозный час один раз в неделю[148]. В другом письме описывался опыт сельской школы, в которой в пасхальные дни раздавали детям новые книги и тетради и, тем самым, добились 90 % посещаемости в эти дни[149].

Н.К. Амосов завершает дискуссию на страницах «Учительской газеты» следующими словами: «”Довольно спорить! – заявляет большинство откликнувшихся на нашу статью учителей. – Давайте указания, как вести работу”. Вот настоящий голос учительства, который должен быть услышан органами Наркомпроса, а не тот крикливый голос “безрелигиозников”, который призывает учительство молчать, а не бороться с религиозными предрассудками»[150].

Дискуссию в «Учительской газете» только условно можно назвать дискуссией. Обратим внимание на то, что позиция «безрелигиозников» выражена в личных письмах, выражающих личную позицию их автора. Позиция же «антирелигиозников» выражалась в статьях, публикуемых под броскими, агрессивными, направленными на подавление иной позиции заголовками: «Довольно играть в прятки», «Непротивление злу», «В наступление!» и т. п. Материал, поданный в нужном для воинствующих атеистов ракурсе, призван был доказать массовость позиции просвещенцев, ратующих за антирелигиозное воспитание. Слова сторонникам безрелигиозного воспитания практически не дали. Книга Г. Ножницкого, в которой публиковались выдержки из их писем, вышла только в 1929 г., когда дискуссия была завершена, и лишь из нее можно выявить аргументы «безрелигиозников». Тем не менее заказчикам «дискуссии» удалось выявить враждебные им мнения и посмотреть, какой будет реакция учительства на идею введения в школе антирелигиозного воспитания.

К дискуссии, по замыслу ее инициаторов, нужно было привлечь широкую педагогическую общественность. Это удалось сделать на ряде диспутов, в ходе которых учителя высказывались откровеннее. ЦС СБ совместно с ГУСом 25 ноября 1927 г. провел в Центральном доме работников просвещения диспут на тему «Антирелигиозное или безрелигиозное воспитание в школе». Статья об этом диспуте вскоре была помещена в «Учительской газете»[151].

Школьный работник Замоскворецкого района И.А. Флеров, открывший диспут, обратил внимание собравшихся на то, что практическая часть методического письма А.Л. Катанской «О безрелигиозном воспитании в школе I ступени» входит в противоречие с теоретической частью. Антирелигиозное содержание письма не увязывается с его концептуальной формой. И поэтому «лозунг, который заключен в заглавии, воспринят был так, как он был напечатан… Учителя понимали этот лозунг как отказ от всякого вмешательства в вопрос о Боге, в вопрос о религии»[152].

Заместитель начальника Главсоцвоса М.М. Пистрак высказался в принципе за безрелигиозное воспитание, но, учитывая современное состояние общества, признал необходимость проведения в школе антирелигиозного воспитания (примерно начиная с четвертой группы), которое будет предваряться арелигиозным воспитанием. Свою позицию Пистрак обосновал следующим образом. Школа должна быть безрелигиозной, т. е., нужно «идти от создания противовеса не аналогичного религии, а совершенно другой ценности, другого качества, который отрицает не только религию, но и всякий тип авторитарного мышления, авторитарного подхода к тем или иным жизненным явлениям»[153]. Но в условиях, когда религия остается политическим фактором, организующим враждебные советской власти силы, в школе необходимо вести антирелигиозное воспитание[154]. Однако «пока религия не будет осознана учащимися как социальный фактор, как фактор общественного порядка, против которого нужно бороться, до этого момента нет нужды ставить антирелигиозное воспитание. С другой стороны, для того, чтобы учащийся осознал религию как явление, которое является враждебным… политическим фактором, нужно подготовить его к этому арелигиозным воспитанием»[155].

Пистрак обвинил сторонников непродуманной антирелигиозной пропаганды в намерении противопоставить вере другую веру[156]. «Вредное сходство по существу, а не внешне, будет заключаться в том, что мы будем догматически долбить антирелигиозное верование, как и религиозное верование»[157]. Другое опасение М.М. Пистрака заключалось в том, что «ежели ребята двенадцати лет стремятся доказать взрослым, что Бога нет, то они не только не убеждают, но и сами в этом недостаточно убеждены»[158]. Наконец, смущало заместителя начальника Главсоцвоса наличие среди учителей верующих. «Мы хотим поручить антирелигиозное воспитание ряду лиц, которым это можно поручить с опаской. Встает вопрос о том, что лучше – поручить антирелигиозное воспитание таким лицам или быть довольным тем, что они вообще об этом говорить не будут»[159].

Выступивший на диспуте заместитель председателя СБ А.Т. Лукачевский отметил, что ребенок приходит в школу не как некая tabula rasa, на которой учитель будет писать любые письмена. «Совершенно не так дело обстоит. Ребенок большей частью приходит с определенными религиозными настроениями, религиозными взглядами»[160]. И поэтому представители СБ настаивали на антирелигиозном воспитании с первого года обучения[161].

Диспуты по вопросу антирелигиозного воспитания в школе проводились не только в Москве. В Балашове Саратовской губернии местное отделение союза работников просвещения лишь со второй попытки собрало просвещенцев на дискуссию «Антирелигиозное или безрелигиозное воспитание». Практически все выступившие на диспуте говорили «о необходимости контрнаступления на религию как классового врага»[162]. Меньшинство же, не возражая против антирелигиозного воспитания, предлагало ограничиться ведением его в школе повышенного типа (5–9 группы) и только в городе. «В отношении же деревни они требовали сугубой осторожности, не останавливаясь даже перед замалчиванием»[163]. Другой источник утверждает, что на диспутах в Балашове и Балашовском округе сторонники безрелигиозного воспитания выступали. «Бог нам не мешает, и мы ему мешать не будем», – говорили такие учителя[164].

В Самаре диспут о воспитании молодежи был вызван статьей в местной газете «Коммуна». На нем прозвучало заявление, что «в школе все насыщено антирелигиозной пропагандой, и проводить ее особо – лишнее, тем более что такая пропаганда вносит разлад в семьи детей…»[165].

Сообщения о диспутах публиковались в советской просвещенческой печати, материал подавался ангажированно, и, скорее всего, искажал действительность. К тому же многие присутствовавшие на диспутах сторонники «безрелигиозного» воспитания, не говоря уже о сторонниках религиозного воспитания, просто боялись высказаться, опасаясь нежелательных последствий в будущем. Часто диспут мог послужить ловушкой для верующих педагогов. Например, в городе Ельце на диспуте выступил педагог Константин Васильевич Дракин, прослуживший более двадцати лет на преподавательской работе. Как глубоко верующий человек он говорил на этом диспуте о бытии Бога. Вскоре Дракин был вызван в местком, где его спросили, сознательно ли он выступил на диспуте, будет ли выступать в будущем и будет ли он вести пропаганду о небытии Бога среди школьников. На первые два вопроса Константин Васильевич ответил утвердительно, на третий – отрицательно. После чего местком доложил об этом в Воронежский отдел народного образования. ОНО санкционировал увольнение К.В. Дракина[166].

Диспуты «Антирелигиозное или безрелигиозное воспитание в школе» местными домами работников просвещения организовывались во многих городах СССР. Такие диспуты прошли в Вязьме, Ставрополе, Уфе, Северодвинске, Ростове, Смоленске, в Крыму[167].

Диспуты 1927–1928 годов на тему «безрелигиозное или антирелигиозное воспитание в школе» стали одними из последних публичных общественных диспутов в СССР (во всяком случае, до середины 1950-х годов). На них еще можно было открыто высказаться по злободневному вопросу. В 1929 г. ни о каких общественных диспутах речи идти уже не могло.

Очевидно, что и в 1927–1928 гг. сторонники безрелигиозного воспитания, не говоря уже о глубоко верующих воцерковленных учителях, боялись публично высказываться на эту тему. Однако на диспутах докладчики получали иногда анонимные записки от несогласных педагогов: «Разве безбожие при наличии бескультурности не является базисом разложения семьи, нравственных устоев?..» «Скажите, как вы мыслите свободу религиозной мысли при условии, если она не затрагивает государственных законов нашей страны? А если таковой не существует, то какая религия может рассчитывать на свободу вероисповедания согласно декрету советской власти?». «У нас свобода вероисповедания, а верить нельзя – разве это не насилие! Как это объяснить ребяткам? Верить нельзя – это преследуется»[168].

В Москве отношение педагогов могло быть более лояльным. Школьный работник Замоскворецкого района И.А. Флеров утверждал, что большинство на школьных советах высказывалось в основном за антирелигиозное воспитание и требовало конкретных указаний[169]. Только в одной школе I ступени Замоскворечья заведующая оказалась не в рядах Союза безбожников. Она представила информацию не так, как хотелось бы «безбожникам». Была принята оригинальная резолюция: «Вести борьбу с религиозным дурманом незаметно в процессе обучения, так как дети I ступени малы еще для другой формы внедрения здорового понимания жизни»[170].

Но, как писал И.А. Флеров, «в отдельных школах были отдельные голоса» за безрелигиозное воспитание. Приводились следующие аргументы: «если в школе говорить о религии, о Боге, то этим внесется разлад между семьей и школой». Высказывались опасения возможного повторения грубостей первых лет советской власти; говорили о том, что религия в Москве изжита; что «проводя антирелигиозную работу, не сделаем ли мы злой работы: ребята ничего не знают о Боге, а вдруг узнают!»[171].

Дискуссия постепенно перетекала в обсуждение вопроса о том, как лучше проводить антирелигиозное воспитание и насколько это позволяет современное состояние школы.

Среди тех, кто высказывался за антирелигиозное воспитание, как это уже было видно из публикуемых на страницах «Учительской газеты» писем и статей, были и сторонники его проведения, не прибегая к крайним методам (прежде всего, к кампаниям с вовлечением школы в непосредственную борьбу с религией и к радикальному пересмотру программ 1927 г.), и сторонники превращения школы в опорные базы воинствующего атеизма. Последние писали письма и заметки в газету Союза безбожников СССР «Безбожник». В них даже не обсуждался вопрос о необходимости перехода к антирелигиозному воспитанию, а содержались конкретные предложения, как проводить это воспитание.

А. Савушкин из Иваново-Вознесенска, обосновывая необходимость «ввести в число дисциплин преподавание в школе антирелигиозных предметов», писал: «Слова одного учителя: “Никогда не говорить о религии – лучшее воспитание”. Мне кажется эта мысль довольно верная, но только она не может быть применима в настоящее время, в настоящих условиях. Это – мысль будущего, когда действительно не будет никакой нужды в антирелигиозной пропаганде и слово “религия” совершенно утратит смысл и значение и будет вычеркнуто из числа бытовых слов»[172].

Б.М. Троепольский из Дубровской школы Елецкого округа объяснял необходимость начинать антирелигиозное воспитание с младших групп: «Дети еще в дошкольном возрасте впитывают в себя религиозные настроения окружающей их среды»[173].

Определяющее влияние на детей оказывала религиозная семья, и поэтому главная угроза в представлении многих атеистов исходила из семьи. Школа в их понимании должна превратиться в убедительную альтернативу религиозной семье. Они настаивали на том, чтобы школа вела бескомпромиссную борьбу с семьей за влияние на мировоззрение ребенка, вплоть до привлечения религиозных родителей к судебной ответственности. Автор статьи «В защиту детей» (Безбожник. 1928. № 40) требовал издать закон об ответственности родителей, «заставляющих насильно детей ходить в церковь»[174]. В ответ на эту статью в редакцию газеты «Безбожник» поступили многочисленные отклики читателей[175]. К.П. Кузьмин из села Яковлевка Владивостокского округа задавался вопросом: «… Будут ли они [дети] здоровой сменой тогда, когда они находятся под властью калек, инвалидов и нравственно больных родителей, зачастую глубоких фанатиков?». И продолжал: «Вполне согласен… с тем, что нужно ввести соответствующую статью закона, карающего за калечение религиозным дурманом несовершеннолетних. Но этого мало, нужно найти еще статью закона по отношению к родителям, которые, проявляя свою власть, калечат детей тем, что в маломальские праздники не пускают детей в школу…»[176]. Педагог Репнинской школы I ступени Болховского района Орловского округа писал от имени школы: «…школа в целом высказывается за то, чтобы был издан закон, защищающий детей от религиозных родителей, которые занятия в школе сменяют на церковную службу»[177].

Безбожники допускали самые радикальные меры воздействия на верующих, вплоть до репрессивных.

В процессе обсуждения форм и методов антирелигиозного воспитания в школе возникали новые дискуссии. Воинствующая атеистка М.М. Костеловская в статье «Как подойти к вопросу антирелигиозного воспитания в школе» высказалась против организации в школе антирелигиозных кружков, усмотрев в них «особые уроки антирелигиозной пропаганды»[178]. «Нельзя ничего возразить против организации кружков безбожников, когда они возникают по линии комсомола и пионердвижения, – писала она. – Причем назначение этих кружков заключается не в изучении каких-либо дополнительных антирелигиозных предметов, а в практической активной реализации среди окружающих тех знаний, которые ребята получают по этому вопросу из школьных занятий»[179].

Статья М.М. Костеловской вызвала много откликов не только в виде писем в редакцию «Вестника просвещения»[180], она стала и поводом для проведения публичного диспута 5 апреля 1928 г. Он состоялся в Москве в помещении 52-й школы и был организован ячейкой СБ Сокольнического отдела народного образования, журналом «Вестник просвещения» и Домом работников просвещения Сокольнического района. С докладом выступила М.М. Костеловская. Выступившие в прениях не поддержали ее отношения к антирелигиозным кружкам. А. Дикарев, в частности, обратил внимание на то, что «кружки в школах нужны, т. к. они по сути своей являются не замкнутыми кружками учебы, а общественными организациями. Во время проработки антирелигиозного материала возникает целый ряд вопросов, никак не вмещающихся в программу школы, и разрешение их необходимо будет перенести в школьные кружки»[181].

Антирелигиозными кружками в школах руководили ячейки Союза безбожников, чьи методы работы вызывали отторжение многих просвещенцев. Обществовед А.И. Стражев на проходившей 13–14 июня 1928 г. конференции преподавателей обществоведения школ II ступени РСФСР затронул вопрос об участии школьников в ячейках безбожников. «Я слабо знаком с этой организацией, – пояснял он, – но мне приходилось слышать от достаточно авторитетных людей, что самые формы борьбы ячеек “безбожников” не всегда носят педагогический характер. Если в это дело входит сам обществовед, если можно гарантировать, что эта работа ребят будет действительно проходить под правильным педагогическим руководством и под правильным общественным руководством, тогда можно будет говорить об участии ребят в ячейках “безбожника”». А.И. Стражев отметил, что атеистическая литература не на высоте в качественном отношении. «Журнал “Безбожник” не производит впечатления талантливого журнала, – подчеркивал он, – между тем, наши ребята привыкли к более художественным произведениям, у них тоньше вкус, острее чутье, и нужно подходить к ним с доброкачественным и авторитетным материалом». Стражев также заметил, что не все ребята попадут в атеистический кружок. Поэтому «нужно вести кампанию, которая бы непременно захватывала всю школу, и кампанию длительную»[182]. Как видим, автор не столько возражал против замены безрелигиозного воспитания антирелигиозным, сколько опасался примитивной работы, которая свойственна ячейкам Союза безбожников.

Вполне объяснимо, что против усиления влияния ячеек Союза безбожников в школе выступили некоторые работники центральных и местных органов управления народным образованием. Свой ведомственный интерес они защищали, аргументируя тем, что безрелигиозная школа, само собой, предполагает ведение в ней антирелигиозной пропаганды и что программы ГУСа 1927 г. позволяют проводить антирелигиозное воспитание. «Как ни парадоксально прозвучит это для тех, кто само название безрелигиозной школы принял как конец “антирелигиозной пропаганды”, как бессильный отказ от борьбы с религией, – писал А. Терентьев, – нужно раз навсегда подчеркнуть: безрелигиозная школа не может не быть школой антирелигиозной»[183]. В этом непонимании кроется, по мнению А. Терентьева, «недоразумение, которое как будто бы должно стать ясным каждому, кто читал программы ГУСа. Для этого достаточно раскрыть программу любого года обучения и взять любую тему… Можно ли представить себе педагога, который будет обосновывать вредное влияние церкви, соблюдая “нейтралитет” по отношению к церкви и религии? Можно ли говорить о религиозных предрассудках, не будучи ни за религию, ни против нее?.. Речь может идти только о методах, о подходе, о приемах антирелигиозной работы. И Наркомпрос, и ГУС в своих программах правильно делали, когда указывали на необходимость известной осторожности, известного такта в подходе к вопросам религии»[184].

Такой же позиции придерживался консультант «Методического путеводителя» Ф. Варченков, который отвечал на страницах этого приложения к «Учительской газете» на вопрос, присланный одним из учителей: «Если правильно организовать работу по программам ГУСа, – подчеркивал Ф. Варченков, – которая от начала до конца материалистична, а следовательно, антирелигиозна, то успех в вашей работе на этом фронте обеспечен. Посмотрите на любую тему из любого года обучения, и вы увидите, что во всей вашей работе изо дня в день вы имеете материал для стройного и последовательного и безрелигиозного воспитания»[185].

Методист из Сибири Л. Ушатский писал, что сибирский вариант программы ГУСа также «дает большой простор инициативе педагога, не связывая его строго определенными темами. А раз это так, то в деле антирелигиозной пропаганды представляется возможным расширить в соответствующем духе более подходящую тему или подтему»[186]. В другой статье он уточнял свою мысль: «Часто приходится слышать от учителей, что при существующих программах очень трудно, почти невозможно ввести антирелигиозный материал. С этим никак нельзя согласиться. Наоборот, комплексная система преподавания в высшей степени облегчает введение в программу антирелигиозного элемента»[187]. В том же номере журнала некий И.Щ. предлагал, как лучше это сделать: «Не вводя новых тем, не перегружая программы ГУСа, в те же три основные колонки: природа, труд, общество и в те же темы, что имеются сейчас, надо включить антирелигиозный материал. Этот материал всегда и везде есть, надо только изучить окружающую среду в части ее религиозного состояния, особенно пристально присмотреться к семье и улице»[188].

О том, насколько программы ГУСа позволяют вести антирелигиозное воспитание в школе, дискутировали на конференции преподавателей обществоведения школ II ступени РСФСР 13–14 июня 1928 г. А.И. Стражев, делая доклад «Программа обществоведения и культурная революция», предложил выделить в программе по обществоведению антирелигиозные вопросы, представив Церковь в негативном плане как с бытовой, так и с общественно-исторической точки зрения. «Я не думаю, что для этого нужно создавать особый курс, – говорил А.И. Стражев. – Нет, но в пределах того исторического курса, который мы ведем, мы должны выделить эти моменты»[189]. «К сожалению, программа наша составлена таким образом, что она совершенно не подсказывает этих вопросов, но они должны быть подсказаны»[190].

Выступавшие в прениях Марков из Тамбова и А. Дикарев из Москвы поддержали докладчика в том, что в программах ГУСа по обществоведению 1927 г. антирелигиозные темы «нужно искать днем с огнем»[191], что это «гоголевская пропавшая грамота»[192]. А. Дикарев, правда, отметил, что нельзя перегружать программу всеми темами, которые хотелось бы внести в нее антирелигиознику. Он предложил ограничиться самыми главными, отдельными антирелигиозными темами. Нужно конкретизировать программу, с тем чтобы преподаватель мог «придать своим занятиям новое содержание»[193]. Он же обратил внимание на учебники: «Просматривая наши учебники 5-х, 6-х и 7-х групп (и только потому, что программы не навели составителя на этот путь), мы видим… что в этих учебниках тоже разные антирелигиозные моменты приходится искать в строчках, иногда в десятках строчек…»[194]

Степанов, в свою очередь, не согласился с тем, что программы ГУСа сложно использовать в антирелигиозном воспитании. «Нельзя в нашей программе, – полемизировал он, – давать полный комплекс лекций по антирелигиозному воспитанию. На то ты и педагог, чтобы из той программы, которая у нас есть, приспособить некоторые моменты, некоторые темы к работе по антирелигиозному воспитанию»[195].

В заключительном слове А.И. Стражев уточнил свою позицию по программам. Он высказался против введения в программы специальных вопросов по истории и происхождению религии. «Я указал на то, что эти вопросы в достаточной мере могут вытекать из того программного материала, который имеется». В связи с этим Стражев отметил, что религиозный вопрос не сводится к аксиоме, а к целому ряду общественных отношений[196].

Для участников дискуссии был важен и вопрос о том, на кого, прежде всего, ляжет обязанность антирелигиозного воспитания в школе: на преподавателя обществоведения или на преподавателя естествознания? Обществовед Степанов считал, что эту работу должны проводить и те и другие, но задавался вопросом: «Подготовлены ли у нас естественники к антирелигиозной пропаганде?» И отвечал: «К сожалению, наши естественники не имеют основательного базиса для проведения антирелигиозной пропаганды. Кроме того, наши естественники в большинстве случаев люди верующие»[197].

Сами преподаватели естествознания придерживались различных позиций по вопросу атеистического воспитания в школе. Ф.Ф. Дучинский на совещании преподавателей естествознания 2 марта 1928 г. заявил, что они не должны вести словесную антирелигиозную пропаганду. «Всякая же словесная пропаганда, – настаивал он, – со стороны естественника не будет достигать цели. Если для обществоведа является допустимой словесная антирелигиозная пропаганда, то у него нет такого сильного орудия, как исследовательская проработка биологических явлений»[198].

К.П. Ягодовский, выступая на том же совещании с докладом «Эволюционное учение и программа трудовой школы», отметил, что вопрос веры и неверия заостряется в трех случаях: «Когда начинается речь о происхождении мира… о происхождении окружающей природы и… когда начинается речь о происхождении человека. Подростка эти вопросы мучают, волнуют… Когда эти вопросы возникают – для подростка начинается трагедия»[199]. И.И. Полянский, являясь сторонником подробного изучения в школе эволюционной теории (так же, как и К.П. Ягодовский), высказал мысль о том, что «если …хотим привить марксистское мировоззрение… должны пропитать весь уклад нашей школьной жизни соответствующими тенденциями, в том числе и эволюционной теорией»[200].

С.И. Фрейдин, делая доклад «Задачи антирелигиозной работы в школе преподавателя-естественника» на первом Северокавказском краевом съезде преподавателей естествознания, химии и физики (проходил 12–18 апреля 1928 г. в Ростове-на-Дону) констатировал, что «преподаватель часто ограничивается “безрелигиозным” сообщением фактов, не останавливаясь на “антирелигиозных”, вытекающих из его науки, практических выводах». «Антирелигиозная работа естественника в школе должна идти по линии учебной и воспитательной», – считал Фрейдин. При этом антирелигиозная пропаганда не должна составлять особого “учебного предмета” с выделением специальных часов на нее. Вместе с тем, «антирелигиозная работа в школе должна иметь систематически-плановый характер, без излишней крикливости и шумихи…»[201]. В резолюции съезд указал на необходимость включения в воспитательную работу школы антирелигиозного воспитания[202].

Дискуссия об антирелигиозном воспитании в школе совпала по времени с выяснением отношений московских и ленинградских естественников. Москвичи (Б.В. Всесвятский, Ф.Ф. Дучинский и др.) настаивали на производственном принципе в естествознании, т. е. направленном на актуальные задачи социалистического строительства, на современность. Ленинградцы, представлявшие Общество распространения естественно-исторического образования (ОРЕО), в которое входили Б.Е. Райков, К.П. Ягодовский и др., отстаивали эволюционный принцип в естествознании, т. е. более глубокое изучение эволюционной теории в школе.

21 декабря 1928 г. «Учительская газета» опубликовала открытое письмо московских естествоведов правлению ОРЕО. В этом письме Б.Е. Райкова и других ленинградцев обвиняли в отсутствии четкой классовой линии и требовали их отношения к платформе редакции журнала «Естествознание в трудовой школе», опубликованной рядом с обращением – открытым письмом. «Школьное естествознание, – говорилось в платформе, – должно превратиться из предмета, воспитывающего пассивного созерцателя, в кусок доподлинного действия школы на фронте классовой борьбы и строительства. Одной из важнейших очередных задач в этой борьбе, в частности, является активное антирелигиозное воспитание, не достигаемое одним только преподаванием положительных знаний»[203].

16 января 1929 г. был опубликован ответ Б.Е. Райкова, в котором содержалась поддержка москвичей в мировоззренческом аспекте. «Сильной стороной платформы, – писал Б.Е. Райков, – является ее упор в сторону мировоззренческую, которую мы, ленинградцы, всегда выдвигали на первый план. В первом же пункте программы говорится, что школьное естествознание должно воспитывать материалистов, притом материалистов “воинствующих”, т. е. активных. Этот взгляд я вполне разделяю. И, конечно, грош цена тому материализму, который не переходит в поступки, не “претворяется в миродействие”, как удачно сказано в платформе»[204].

В Наркомпросе РСФСР, практически руководившем учебно-воспитательной работой школы, все еще не было однозначного отношения к антирелигиозному воспитанию в школе. Многие высококвалифицированные профессионалы Наркомпроса, отдавшие много сил на разработку и внедрение в практику первых стабильных учебных программ 1927 г., считали, что современная школа, начавшая работать по этим программам, вполне способствует формированию у детей и подростков атеистического мировоззрения. Никакой специальной антирелигиозной кампании в ней не требуется. Однако в самой педагогике еще не было единства по обсуждаемому вопросу.

Первая опытная станция Наркомпроса, возглавлявшаяся С.Т. Шацким, известным своими теоретическими работами еще с дореволюционных времен, в начале 1928 г. подготовила методическую разработку «Организация детей в сельской школе I ступени». В ней в качестве примера того, что «словесность всегда является спутницей неясности», приводилась история антирелигиозного вопроса, «уже прошедшая стадию словесного антирелигиозного потока и вошедшая в русло деловитого и научного подкопа, проникающего во все стороны школьного быта»[205]. В документе подчеркивалось безрелигиозное состояние школы.

В предисловии к задуманному работниками опытной станции Наркомпроса сборнику по вопросам антирелигиозного воспитания учащихся С.Т. Шацкий писал: «Программа ГУСа не говорит о религии – она говорит о жизни. В жизни же в зависимости от среды религия занимает то или другое место: в рабочей – меньшее, в крестьянской – большее. Следовательно, объем, содержание и метод борьбы с нею определяются именно характером среды: в примитивной деревне – один подход, в сравнительно культурной – другой, а в рабочей, почти безрелигиозной среде, пожалуй, никакого подхода не нужно»[206]. Таким образом, С.Т. Шацкий считал программы ГУСа 1927 г. вполне приспособленными к ведению антирелигиозной работы в школе.

Другой педагог-теоретик, А.П. Пинкевич (из меньшевиков, участвовавший в работе Временного правительства по реформе школы), в рабочей книге для педагогических техникумов «Основы советской педагогики» предварял главу «Антирелигиозное просвещение» следующими словами: «На место прежней, относительно пассивной политики арелигиозного просвещения должна быть поставлена политика антирелигиозного просвещения»[207]. В тексте главы Пинкевич уточнил свою мысль. За первым периодом арелигиозного воспитания, когда «школа чрезвычайно осторожно подходит к вопросу о Божестве и религии… должен последовать период второй, когда на первый план выдвигается антирелигиозное (т. е. противорелигиозное) просвещение. В огромном большинстве районов СССР (конечно, не во всех) почва настолько подготовлена, что от арелигиозного просвещения можно перейти уже к боевому, антирелигиозному». Однако, по Пинкевичу, это не означает, что арелигиозное просвещение отпадает, оно дополняется антирелигиозным просвещением. «Нам необходимо проводить все то, что делалось в области арелигиозного просвещения, и дополнить это тем, что создает у наших учащихся боевую направленность против церкви и религии»[208]. Учитель должен на базе материалистического образования, которое дают программы ГУСа, «вовлекать учащихся в активную борьбу с церковностью и религией». При этом А.П. Пинкевич впадает в явное противоречие. С одной стороны, он пишет, что не нужно «допускать какие-нибудь бестактные или грубые выходки против местного священника или вообще верующих». С другой стороны, Пинкевич настаивает на том, чтобы учитель пользовался всяким конкретным случаем с целью «вызвать резко отрицательное отношение учащихся к церкви и ее деятелям…». «Важно создать определенный тон в школе, тон не боязливого умалчивания всего того, что касается Бога и церкви, но прямого и решительного обличения церкви и ее служителей»[209]. Пинкевич все же делает скидку на особенности той или иной местности: «Памятуя о необходимости большой осторожности в этом деле, необходимо тщательно обсудить на районных конференциях и в местных органах народного образования те формы антирелигиозного просвещения, которые допустимы в данной местности»[210].

Директор Института методов школьной работы В.Н. Шульгин, начавший карьеру уже при советской власти, более резко отозвался о позиции безрелигиозного воспитания. «Одна болтовня о безрелигиозности – преступление», – писал он в 1928 г. в статье «Идеологическая установка школы I ступени»[211]. «Надо добиться, – настаивал Шульгин, – того, чтобы вся программа сверху донизу была пропитана антирелигиозными моментами, чтобы ребята вели борьбу не только за повышение урожайности, но и против религии среди своих близких, среди взрослых»[212]. Шульгин также настаивал на активизации общественной работы школы в этом направлении. «Надо и общественную работу школы использовать для этого. А пока этого нет, пока серьезно за дело не взялись. И ползут слухи о том, что ударили, и опять забудут: настряпали, мол, антирелигиозных кружков, а через неделю вновь все развалятся», – писал он в книге «О воспитании коммунистической морали»[213].

Председатель научно-педагогической секции ГУСа Н.К. Крупская, непосредственно руководившая составлением школьных программ ГУСа, в начале дискуссии отстаивала ту позицию, что программы ГУСа 1927 г. позволяют вести в школе антирелигиозную работу и особого усиления в школе антирелигиозной пропаганды не требуется. В статье 1927 г. «О безрелигиозном воспитании в школе» Н.К. Крупская утверждала, что, несмотря на то, что «в программах школ, в учебниках нет прямой антирелигиозной пропаганды… советская школа является могучим средством борьбы с религией»[214].

Но уже на агитпропсовещании при ЦК ВКП(б), состоявшемся 30 мая – 3 июня 1928 г., Н.К. Крупская, отвечая на критику заведующего АППО ЦК ВКП(б) А.И. Криницкого о неудовлетворительном состоянии антирелигиозной работы, в целом ее признала, отметив, вместе с тем: «Я думаю, что перед нами сейчас стоит некоторая опасность, чтобы мы не впали в те приемы антирелигиозной пропаганды, которые у нас процветали в 1919/20 годах… Одним напором, одним комсомольским рождеством мало, что сделаешь. Тут должен быть целевой подход, разработанный довольно детально»[215].

В майском номере 1928 г. журнала «Революция и культура» появилась статья ответственного секретаря ЦС СБ Ф.Н. Олещука «За антирелигиозное воспитание в школе». Опираясь на поддержку АППО ЦК, автор обвинил Наркомпрос РСФСР в том, что тот по-прежнему придерживается принципа безрелигиозного воспитания. В доказательство приводились слова заместителя председателя Главсоцвоса М.М. Пистрака, сказанные еще на диспуте в ноябре 1927 г.: «У нас есть довольно большой процент старых учителей, которые если в Бога и не верят, то прикидываются, что веруют, потому что им очень важно мнение своих ближайших соседей и родителей ребят, иногда более важно, чем мнение Союза. И вот, имея такого рода прослойки, нужно ли нам форсировать антирелигиозную пропаганду… Нужно бы подсчитать, какой процент неприятностей мы могли бы здесь иметь»[216]. Ф.Н. Олещук несколько переставил слова М.М. Пистрака, а после слова «форсировать» убрал слова «ярко выраженную», чем исказил смысл фразы[217]. Ответственный секретарь СБ указывал Наркомпросу на то, что «следует пересмотреть свою точку зрения в этом вопросе и немедленно переработать соответствующим образом программы, дать указания на места…»[218]. «Не надо, конечно, вводить ничего похожего на прежний Закон Божий. Но все школьное воспитание, по возможности, все программы и предметы должны быть пронизаны антирелигиозными моментами»[219].

Н.К. Крупская ответила статьей «Об антирелигиозном воспитании в школе»[220], опубликованной дважды. Она использовала и партийную печать – журнал «Революция и культура» и ведомственный орган Наркомпроса РСФСР – журнал «На путях к новой школе», будучи его главным редактором. В статье принцип «безрелигиозного» воспитания назван «легендой»[221]. Крупская обратилась к авторитету Ленина, с иронией подчеркнув, что «Ленин расценивал работу среди учительства в деле антирелигиозной пропаганды несколько иначе, чем Ф. Олещук»[222]. Но, вместе с тем, признала, что «антирелигиозная борьба в школе несколько ослабела за последние три года». «Нельзя отрицать этого факта. Скажу только, что тут вина не одного Наркомпроса, – указывала Крупская. – Это надо исправить». О термине «безрелигиозное воспитание» она сказала особо: «Я не стану теперь защищать этот термин. Поскольку его стали толковать как пассивность в деле борьбы с религиозным мировоззрением, постольку его надо изъять из обращения»[223]. Однако Крупская радикально что-то менять в сторону антирелигиозного воспитания (в том числе относительно школьных программ), видимо, не собиралась. Об этом говорят заключительные слова статьи: «Надо все более и более пропитывать материалистическим духом все преподавание, усиленно работать над организацией ребят, над воспитанием в них духа товарищества, надо глубже подкапывать самые корни религии – последнее не только руками Наркомпроса, конечно, но всем строительством социализма в целом»[224]. Ни о какой атаке посредством школы на религию Н.К. Крупская летом 1928 г. не говорила.

А.В. Луначарский предпочитал раньше времени не оглашать свою позицию по антирелигиозному воспитанию в школе. Такое замалчивание народным комиссаром просвещения вопроса не могло не волновать воинствующих атеистов, требующих более четкой позиции руководителей Наркомпроса РСФСР по этому вопросу[225].

Выступая на VI съезде заведующих ОНО, состоявшемся 20–26 апреля 1928 г., с докладом «Пятнадцатый съезд компартии и задачи народного просвещения», А.В. Луначарский заявил, что «нужно усилить… борьбу с врагом… который имеется… по линии контрреволюционных взглядов всякого типа… по линии религиозных предрассудков и всякого мистицизма»[226]. Как видим, Луначарский не сказал ничего конкретного об антирелигиозном воспитании в школе. В то же время на этом съезде от делегатов, например, от Глаголева из Тулы, звучало требование более четкой линии «со стороны Наркомпроса в вопросе постановки антирелигиозного воспитания»[227].

Несколько позже, когда антирелигиозное воспитание уже было «узаконено» в школе, 3 апреля 1929 г., нарком просвещения, рассказывая на лекции в Академии коммунистического воспитания (АКВ) о том, чем в его представлении была «безрелигиозная школа», проговорился: «…Даже у мало-мальски убежденного учителя-атеиста была полная возможность в рамках этой школы бороться с религиозностью детей»[228].

Вопрос о замене в школе безрелигиозного воспитания антирелигиозным так, как его видели атеисты СБ, был решен в основном без участия А.В. Луначарского и Н.К. Крупской (которую привлекли к обсуждению на последнем этапе)[229]. Благодаря партийному указанию вопрос удалось форсировать, поставив Наркомпрос перед фактом.

Дискуссию о безрелигиозном или антирелигиозном воспитании в школе условно можно назвать содержательной дискуссией на объявленную тему. Возможность высказаться получили в основном сторонники антирелигиозного воспитания. Но даже их высказывания, статьи и письма содержали достаточное количество фактов негативного отношения к этой замене значительной части населения. Однако изначально инициаторы дискуссии заботились не об обсуждении вопроса по существу. Об этом свидетельствует и состав участников, и формы ведения дискуссии, и то, как подавались ее материалы обществу. Инициаторы дискуссии настраивали общество на неизбежность введения в школе антирелигиозного воспитания. По сути, эта подготовка общества и являлась главной целью дискуссии, определила состав ее участников, формы и методы проведения. Дискуссия стала возможной только при инициативе партийных структур (АППО ЦК ВКП(б), Антирелигиозной комиссии при ЦК), опоре на руководство ЦК работников просвещения. Необходимо было прощупать настроения массового учительства, преодолевая некоторую осторожность и медлительность руководства Наркомпроса РСФСР.