Вы здесь

Юность императора. Часть I. «Я буду солдатом….» (Александр Ушаков)

Часть I

«Я буду солдатом….»

«Этот юноша скроен по античным меркам…»

Паскуале Паоли

Глава I

Тяжелая дубовая дверь закрылась за небольшим, щуплым мальчиком лет десяти, и оживленные голоса посетителей таверны, словно по команде, смолкли.

– Не волнуйтесь, друзья! Это Набули! – поспешил успокоить гостей хозяин заведения, плотный мужчина лет пятидесяти с черными волосами и глубоким шрамом на правой щеке.

Мальчик уселся на высокую табуретку в углу небольшого зала, в котором густым облаком плавал синий табачный дым, и перед ним словно по мановению волшебной палочки появился стакан душистого чая и большой кусок лимонного пирога.

– Позвольте! – воскликнул из-за соседнего стола Николо Лоретти, известный на всю округу своей бесшабашной смелостью контрабандист. – Но ведь это сын Карло Буонапарте! Как можно пускать его сюда!

У отчаянного контрабандиста были все основания для недовольства. Почти все его родственники погибли у Понте-Нуово, и он лютой ненавистью ненавидел соотечественников, которые предали святое дело борьбы за свободу и прислуживали французам. Бенито, как звали хозяина таверны, недовольно нахмурил густые брови.

– Успокойся, Николо! – прогремел он. – Это тот редкий случай, когда яблоко падает далеко от яблони!

Он бросил быстрый взгляд на Наполеоне и, вспомнив свое собственное знакомство с ним, лукаво подмигнул ему. Да, поначалу он и сам был недоволен появлением в таверне этого маленького, как он тогда посчитал, шпиона, и встретил его крайне нелюбезно. Однако юного патриота подобный прием не смутил, и в следующее мгновенье он заставил всех завсегдатаев таверны раскрыть от изумления рты.

– Если вы полагаете, – с вызовом произнес он, – что я пришел сюда шпионить, то глубоко ошибаетесь! И я не меньше вашего осуждаю моего отца за его предательство!

В таверне установилась мертвая тишина, и, явись в нее сам «отец нации», гости Бенито удивились бы куда меньше. Далеко не каждый решился бы осуждать отца на острове, где почитание родителей считалось священным.

Мальчик спокойно ожидал своей участи, глядя на изумленного его речами Бенито своими синими глазами. И было в его взгляде нечто такое, что заставило трактирщика поверить ему. Бенито протянул возмутителю спокойствия свою похожую на лопату ладонь, и мир был восстановлен.

Лоретти было простительно не знать этих подробностей. Он только что вернулся из сицилианской тюрьмы, где провел несколько лет за вооруженное сопротивление таможенникам, и это был его первый выход в свет. Но поскольку Бенито пользовался на побережье непрерикаемым авторитетом, Николо сменил гнев на милость.

– Если так, то все в порядке, малыш! – протянул он мальчику свою жилистую руку. – Извини!

Не успел мальчик сделать и двух глотков душистого чая, как в таверне появился высокий незнакомец в черном плаще и надвинутой на глаза широкополой шляпе. Он разделся, и корсиканцы увидели симпатичного молодого человека с холеным бледным лицом и длинными светлыми волосами.

– Друзья, – с явным волнением заговорил он на одном из тех диалектов итальянского языка, который наиболее распространен на Корсике, – я рад передать вам привет от великого Паоли, другом которого я имею честь быть!

Его слова потонули в восторженных выкриках, и пока Бенито упрашивал гостей успокоиться, Джонатан Смолл, как звали англичанина, с интересом рассматривал корсиканцев.

Сколько раз представлял он себе встречу с этими мужественными и гордыми людьми, и все же увиденное им превзошло все его ожидания. Все как на подбор крепкие, с суровыми лицами и горящими отвагой глазами, они производили впечатление.

Смолл познакомился с Паоли в Лондоне, и тот настолько поразил его масштабами своей личности, что он выучил корсиканский язык и воспользовался первой же возможностью посетить легендарный остров. Тайная встреча в таверне на берегу моря только подогревала его романтическое воображение.

Да, начал он свой рассказ, Паоли неплохо живется в английской столице и все же он очень скучает в закутанном в туманы Лондоне о горячем солнце своей родины.

Вернется ли он на Корсику? Конечно, вернется! Когда? При более благоприятных обстоятельствах! Создать эти самые удобные обстоятельства ему поможет великая Англия. В его стране умеют уважать национальные суверенитеты, и когда Англия прогонит французов с Корсики…

– То придет к нам сама! – договорил за Смолла чей-то совсем юный голос. – Не так ли? Или Англия настолько бескорыстно любит Корсику, что будет воевать с французами только из-за симпатий к ней? Если это так, то мы вряд ли поверим в это!

К несказанному удивлению Смолла, это ломкий голос принадлежал сидевшему в углу мальчику. И ему было чему удивляться. Подобные вопросы мало вязались в его представлении с тем десятилетним возрастом, в котором пребывал юный патриот. В таверне установилась неловкая тишина. Кто бы ни задал вопрос, он попал в цель.

Смолл растерялся. Прозвучи в его словах малейшая фальшь, и ему оставалось бы только покинуть такую гостеприимную до этой самой минуты таверну, поскольку никто не поверил бы больше ни единому его слову.

– Конечно, – не очень уверенно произнес он, – у Англии есть свои соображения, но они никоим образом не будут ущемлять национальные интересы Корсики!

На этот раз аплодисментов не было, и, позабыв о всякой дипломатии, Смолл с отчаянием в голосе воскликнул:

– Но вы же прекрасно понимаете, что просто так никто ничего делать не будет! И не вашему народу, почти две тысячи лет сражающемуся за свободу, объяснять это!

Судя по тому волнению, которое испытывал Смолл, его восклицание шло от самого сердца и несколько разрядило напряжение.

– Это конечно! – раздались со всех сторон голоса корсиканцев, которые уже начали постигать все прелести цивилизации. – Задаром никто ничего делать не будет!

– А вы не ошибаетесь насчет двух тысяч лет, сеньор? – с явным недоверием вдруг спросил Николо Лоретти, которому с первого же взгляда не понравился этот, по всей вероятности и не нюхавший пороха, краснобай. – Что-то уж больно много!

– Да и мне кажется, – подхватил сидевший рядом со Смоллом коренастый корсиканец, – что вы несколько хватили!

– Я сказал правду! – улыбнулся Смолл. – На протяжении многих лет ваш остров являлся вожделенной добычей для многих стран, и еще две с половиной тысячи лет назад финикийские греки попытались завладеть Корсикой, да только ничего у них не вышло…

И снова рассказ Смолла прервали громкие одобрительные выкрики.

– Правильно! – послышалось со всех сторон. – Так и надо этим грекам! Нечего соваться на чужую землю!

– Но пять веков спустя, – продолжал Смолл, – им все-таки удалось основать на острове колонию…

Лица слушателей помрачнели.

– Но только на четыре года! – поспешил добавить англичанин. – Затем на Корсику пришли сицилианские греки и карфагеняне, но всех их ждала печальная участь, и рано или поздно всех незванных госте прогоняли с острова…

Последовал новый взрыв восторга, и после небольшой паузы Смолл продолжал.

– О Корсике, – все более оживлялся он, – писал в своей «Одиссее» Гомер, на ней жил изгнанный из Рима знаменитый философ Сенека. Известный древний историк Страбон прославял в своих трудах непокорность и свободолюбие корсиканцев, и даже могущественному Риму понадобилось на завоевание вашего острова почти сто лет. А ведь железные римские легионы вели такие прославленные полководцы, как Гай Марий и Корнелий Сулла! Но и они недолго правили бал на Корсике, ваши прадеды не дрогнули, и уже очень скоро римляне убрались восвояси…

На этот раз пауза длилась несколько минут. Отдавая дань своим свободолюбивым предкам, корсиканцы долго аплодировали и оживленно переговаривались.

– На смену Риму, – продолжал свой рассказ Смолл, – явился другой враг – Византия… И снова текла кровь, и снова корсиканцы отчаянно дрались с противником. А с моря уже шли безжалостные арабы, тосканские маркизы и Генуя. С помощью Пизы Генуе удалось выгнать арабов, но затем победители передрались между собой, и корсиканцам пришлось воевать и с Генуей, и с Австрией, и с Францией. А если ко всем этим напастям прибавить еще кровожадных берберийских и турецких корсаров, то можно себе представить, какие испытания выпали на долю вашего славного острова…

Корсиканцы снова захлопали в ладоши, и Смолл невольно улыбнулся. Как это ни странно, но борцам за свободу Корсики об истории этой самой борьбы рассказывал человек, который ни разу в жизни не держал в руках ружья.

– И хотя сейчас, – продолжал ободренный таким вниманием англичанин, – Корсика переживает не лучшие времена, Паоли верит в ее будущее и просит готовиться к новым битвам!

На этот раз не помог и Бенито. В таверне разразилась самая настоящая буря, и некоторые горячие головы были готовы хоть сейчас идти на французов. И пока трактирщик отговаривал их от этой безумной затеи, к Смоллу подошел так смутивший его своим вопросом Наполеоне.

– Сеньор, – спросил он, – где вы изучали историю Корсики?

– Я много работал в библиотеках, – ответил тот.

– Значит, те книги, которые вы читали, доступны всем? – последовал новый вопрос.

– Конечно!

– Это хорошо, – задумчиво покачал головой мальчик, – и мне остается только прочитать их и написать собственную историю Корсики….

Не зная, что отвечать своему странному собеседнику, Смолл пожал плечами. «Если у них все дети такие, – подумал он, – то напрасно Питт обхаживает Паоли, ни черта у него не выйдет!»

– Да, – задумчиво повторил Наполоене, – я обязательно напишу ее!

Смолл снисходительно улыбнулся. Конечно, он восхищался корсиканцами, но в то же время прекрасно понимал, что между умением стрелять и писать книги лежит дистанция огромного размера. Если бы он только мог знать, что перед ним стоит человек, который не только напишет историю своего родного острова, но и перевернет полмира, он повел бы себя, наверное, по-другому.

Впрочем, он еще увидится с Наполеоном в Рошфоре, небольшом порту на берегу Атлантического океана, откуда тот после своего второго отречения собирался в Америку. Преодолев все барьеры и кордоны, Смолл сумеет предстать перед Бонапартом, и тот узнает его.

– А сознайтесь, – улыбнется он, тронутый до глубины своей так никем и не разгаданной души воспоминаниями детства, – тогда вы не поверили мне!

– Не поверил… – почтительно склонит голову Смолл.

– И напрасно, – слегка ущипнет его за ухо Наполеон. – Как видите, мне кое-что удалось…

Но все это будет потом, а пока Смоллу надо было как можно быстрее уходить, поскольку к таверне направлялся привлеченный громкими криками французский патруль. Пожимая на ходу тянувшиеся к нему со всех сторон руки, англичанин облачился в плащ и через черный ход покинул таверну. За ним поспешили остальные, и вскоре в зале остались сам хозяин, два сильно подвыпивших рыбака и Наполеоне.

Минут через пять в таверну вошли французы. Высокий худой сержант удивленно взглянул на Бенито.

– Кто же так громко орал? Неужели эти пьянчуги?

Неприязненно взглянув на французов, Бенито пожал плечами. Понимай, мол, как хочешь!

– Ладно, – повернулся сержант к товарищам, – раз уж мы пришли сюда, давайте пропустим по стаканчику!

Его предложение нашло самый горячий отклик у всегда готовых выпить вина солдат, и пока они усаживались за стол, маленький патриот попрощался с Бенито и покинул таверну.


Всю дорогу домой он пребывал в приподнятом настроении. К его несказанной радости, желание вернуть Корсике свободу горело не только в его маленьком сердце.

Конечно, имей этот англичанин больше времени, он мог бы рассказать об истории Корсики куда подробней, и тогда бы Наполеоне узнал, что уже с конца XI века его остров стал яблоком раздора между Пизой и Генуэй и после победы в морском сражении при Мелори перешел под власть последней. Не желая причинять себе лишние хлопоты, Генуя предоставила корсиканцев собственным слабостям. Старинные обычаи и традиции оказались живучими, и кровная месть продолжала уносить целые кланы.

Малочисленное феодальное дворянство не пользовалось авторитетом, который бы признавался законом, и не старалось, по примеру дворянства других стран, вводить в своих замках хоть какие-то хозяйственные новшества.

Ни о какой мануфактуре не могло быть и речи, а денежный капитал у людей, которые работали ровно столько, сколько это было необходимо для пропитания, был весьма редким явлением на острове. Да и откуда ему было взяться, если большинство корсиканцев считало ниже своего достоинства работать за деньги.

В свое время земледелие было одним из основых занятий жившего в прибрежной полосе населения. Однако на остров часто наведывались пираты, и жившим у моря людям пришлось уходить в горы.

Земледелие быстро приходило в упадок, лучшие участки земли захватывались монастырями, и Генуя была рада такому развитию событий, поскольку религия облегчала управление беспокойным и совершенно неграмотным народом. И как это не печально для Корсики, одна из самых высокоразвитых республик в мире даже и не подумала приобщать и без того оторванных от мировой культуры островитян хоть к какой-то цивилизации.

Много интересного он мог бы рассказать и о самих корсиканцах. С чисто биологической точки зрения корсиканцы продолжали развиваться и совершенствоваться. Среднего роста и могучего сложения, одаренные острым зрением, неукротимым мужеством и другими первобытными доблестями, они пользовались репутацией отличных солдат и служили в армиях всех южно-европейских государств.

В корсиканском характере самым удивительным образом объединились меланхолия и страстность темперамента. Корсиканец воспламенялся внезапно, словно вулкан, а через мгновение становился печальным.

Он был скуп на слова, но не лишен красноречия, если ему представлялся случай поговорить. Он был сдержан и недоверчив в общественной жизни, но откровенен и искренен в дружбе. От природы чрезвычайно восприимчивый, он был способен на столь же большие страсти и чувства, как и на большие пороки.

В некоторых отношениях чрезвычайно честолюбивый, корсиканец считал величайшим достоинством показать другим свою храбрость или силу. Он невыразимо страдал, когда видел, что другие превосходят его, и стремился уподобиться им или превзойти их.

Больше всего на свете он ценил оружие, и не было на всем острове корсиканца, у которого бы его не было. Он скорее отказался бы от скота, от земли и от плуга, но обязательно приобрел бы ружье, кинжал и пистолет.

В обращении с оружием корсиканцы были всегда на высоте положения, непрестанная борьба с внутренними и внешними врагами сделала их мужественными и бесстрашными людьми, которых не пугает никакая опасность. Каждый из них был готов постоянно стать жертвой вендетты.

Кровная месть сыграла страшную роль на скалистом острове. Много горя причинила она многим семействам, ибо поклявшийся отомстить корсиканец был способен на все.

Он не боялся ни опасности, ни страданий, ни смерти. Чтобы дать волю своим страстям, он приносил в жертву жену и детей, дом и землю, репутацию и положение. Семейные распри тянулись иногда в течение нескольких поколений, и сила их страстности нисколько не ослабевала.

Когда у корсиканца убивали кого-либо из родственников, он не успокаивался до тех пор, пока не находил удовлетворения в вендетте. Исполнив свое дело, он бежал в горы и вел там жизнь бандита.

Попасть в руки судебных и полицейских стражников считалось величайшим позором. Вендетта была неотвратима. Оставшиеся в живых родственники и другие мстители не могли считать свою жизнь вне опасности: они должны были вести постоянную борьбу с врагом.

Детям уже в раннем возрасте внушалась, самая что ни на есть, паталогическая ненависть к обидчикам рода. Корсиканская женщина, у которой убивали мужа, хранила его окровавленное платье до тех пор, пока ее дети не подрастали настолько, что могли понять значение вендетты.

Перед детьми стояла всегда альтернатива: либо вести бесчестную и позорную жизнь, либо стать убийцами, и, преклоняясь перед честью, они обычно выбирали последнее.

Гордые и свободолюбивые, жители Корсики не желали смиряться и на протяжении многих лет вели ожесточенную борьбу с завоевателями. Но особых успехов им удалось добиться только в XYI веке, когда во главе патриотов встал величайший герой Корсики полковник Сампиеро.

Воинственный и мстительный, он обладал могучим умом и являл собой ярчайшее воплощение своей эпохи и своего народа. Он испортил немало крови генуэзцам, и в полную силу те смогли развернуться только после его смерти в 1567 году.

В 1729 году восстание против генуэзцев возглавили главы известных корсиканских кланов Чекальди и Джиофери. Но стоило им только склонить чашу весов в свою пользу, как на Корсику напала Австрия. Боевые действия затянулись на целых три года, и в 1732 году в Корте был подписан мирный договор.

Генуэзцы очень быстро забыли о своих уступках, и эта забывчивость привела к новому восстанию. На стороне Генуи выступила Франция, и к 1741 году Версаль заполучил в свои руки всю Северную Корсику. Но как только началась война за австрийское наследство, французская армия покинула остров.

На этом напасти Корсики не кончились, на остров напала поддержанная Англией Сардиния, и место погибшего в бою Джиафери занял Климент Паоли. Однако роль вождя оказалась ему не по силам, и он предложил на роль лидера нации своего младшего брата Паскуале, который состоял на неополитанской службе.

Оба брата получили прекрасное образование и воспитание. Климент носил рясу священника и имел душу солдата, в то время как Паскуале был по своей природе законодателем и организатором.

29 апреля 1755 года Паскуале Паоли с одобрения национального собрания получил верховную власть. Вскоре против него поднял восстание глава одного из самых влиятельных корсиканских кланов Марио Матра, который горел страстным желанием занять пост главнокомандующего.

Паоли подавил мятеж и принялся за дело. Создав основанную на всеобщих выборах демократическую политическую систему, он принялся за осушение болот, строительство дорог и мостов, разработку новых карьеров и создавание торгового флота.

Конечно, все это было прекрасно, и все же по большому счету речь шла не столько о нововведениях, сколько о сохранении общинного строя. Но как бы там ни было, в своих начинаниях Паоли намного опередил самые развитые страны феодальной Европы, чем привлек к себе внимание всех выдающихся мыслителей восемнадцатого века, которые видели в его деятельнсти воплощение своих идеалов.

«Есть в Европе еще одна страна, – писал восхищенный Жан-Жак Руссо, – способная принять свод законов, это – Корсика. Достоинство, упорство, с какими этот мужественный народ отстоял свою свободу, вполне заслужили того, чтобы какой-нибудь мудрец увековечил ее. Меня не оставляет предчувстие, что когда-нибудь этот маленький остров еще удивит Европу». И не случайно именно женевский мудрец написал для Корсики конституцию, которая так никогда и не нашла своего применения.

Успехи Паоли вызвали озабоченность Генуэзской республики, снова начались боевые действия, и после тяжелых боев Паоли удалось в начале 1764 года отбросить захватчиков к укрепленным позициям на побережье и освободить весь остров.

На помощь итальянцам пришла Франция, благо, что предлог у министра иностранных дел герцога де Шаузеля нашелся быстро. И после того как Паоли приютил на Корсике четыре тысячи иезуитов, которых де Шаузель изгнал из Франции, герцог изобразил благородное негодование и приказал командующему французских экспедицонных войск занять еще несколько корсиканских городов.

Паоли не осталось ничего другого, как подписать соглашение с Франицей, и Аяччо, Кальви, Альгайола, Сан-Фиоренцо и Бастия на четыре года перешли к французам.

Де Шуазель спал и видел, как ему прибрать к рукам весь остров. Через купленного им посланника Корсики в Версале Маттео Буттафоко, он с помощью золота и щедрых обещаний сумел склонить на свою сторону значительную часть влиятельных корсиканских кланов.

О своих далеко идущих планах французский министр молчал и раскрыл свои карты только после того, как Генуя продала права на Корсику Франции…

Через десять лет юный патриот узнает и об этом, поскольку сдержит свое обещание и напишет «Историю Корсики», которая никогда не будет опубликована и принесет ему одни разочарования.

Но все это будет потом, а пока, занятый мыслями о будущей борьбе за свободу, он спешил домой. Наказание за позднее возвращение не пугало его. К ругани и побоям он привык.


К его удивлению, мать и не думала ругаться. Быстро собрав на стол, она ушла в другую комнату, и мальчик услышал ее взволнованный голос.

– Ты не сделаешь этого, Карло!

– Почему ты так думаешь? – с раздраженнием спросил тот.

– Пусть он мне и отчим, но не чужой человек, – все с тем же волнением в голосе отвечала Летиция, – и я не хочу судиться с родственниками!

Мальчик усмехнулся. Как только речь заходила речь о чьем-нибудь наследстве, отец тотчас заявлял о своих правах. Именно так он заполучил Сан-Миниато и Миллели – небольшие поместья рядом с Аяччо, завещанные иезуитам его дальними родственниками.

Впрочем, объяснение тому было. Летиция оказалась далеко не так богата, как это казалось Карло до свадьбы, и все ее состояние – семь тысяч франков – было вложено в земельные участки.

Карло приходилось вести суровую борьбу за существоваание, и он с первого же дня семейной жизни мечтал прибрать к рукам четыре гектара земли и небольшой домик – так до сих пор и не полученное им приданое за Летицию. И он давно бы заполучил их, если бы всякий раз, как только речь заходила о суде, Летиция не отговаривала его от этой не совсем приличной, на ее взгляд, затеи.

– Удивительно! – повысил голос настроенный весьма воинственно Карло. – Судиться с твоими родственниками мне нельзя, а им нас обманывать можно! Как хочешь, Летиция, но мне это надоело! И будь он трижды твой отчим, я начну против него дело!

– Поступай, как знаешь, Карло, – уже сдаваясь, вздохнула Летиция, – только мне все это неприятно…

– А ты думаешь, вся эта возня доставляет радость мне? – уже без сарказма спросил Карло – Но видит Бог, моей вины здесь нет!

– Может, мне еще раз поговорить с ним? – неуверенно предложила Летиция.

– Бесполезно! – махнул рукой Карло. – Впрочем, – после небольшой паузы продолжал он, – попробуй… Но скажи ему, что это действительно в последний раз! Ни на какие уступки я больше не пойду…

– Спасибо, Карло! – звук поцелуя заставил мальчика поморщиться. – Я поговорю с отчимом, а теперь давай выпьем вина!

– Давай! – уже совсем другим голосом ответил довольный восстановленным согласием Карло.

Сидя за бутылкой вина, супруги еще долго о чем-то говорили вполголоса, но Наполеоне уже не слушал их. Куда больше его сейчас занимал… Сенека! И что же натворил этот самый философ, если ему пришлось прятаться от римлян на Корсику?

Большой интерес вызывали у него и прославленные полководцы Гай Марий и Корнелий Сулла, о которых с таким восторгом рассказывал англичанин. Но если они были такими великими, то почему им не удалось покорить Корсику?

Когда в комнате появился довольный окончанием неприятного разговора отец, Наполеоне спросил:

– Кто такой Сенека?

– Сенека?! – перестав от изумления улыбаться и полагая, что он ослышался, переспросил Карло.

– Да, Сенека, – кивнул мальчик, – философ…

Пребывая все в том же недоумении, Карло напряг память и вспомнил кое-что из того, чему его учили в университете.

– Сенека, – не совсем уверенно начал он, – жил в пятом… или в четвертом веке до нашей эры и прославился как воспитатель самого жестокого римского императора Нерона… И, как утверждают историки, он покончил жизнь самоубйством по приказу своего неблагодарного воспитанника…

– А что значит философ? – поинтересовался мальчик.

– Это слово происходит от слова «философия» и означает любовь к мысли. Да, именно так…. Философы создают системы, в которых выражают свое видение мира…

– И что увидел в мире этот самый Сенека? – последовал новый безжалостный вопрос.

– Насколько я помню, – слабо улыбнулся Карло, понимая, что это последнее, на что он может ответить, – он проповедовал презрение к смерти и отказ от страстей… По его мнению, только так можно было обрести истинную свободу, и, если я не ошибаюсь, это направление в философии называется стоицизмом….

Карло замолчал, с тревогой ожидая нового вопроса. Он знал о той неприязни, какую к нему питал сын из-за его предательства Паоли, и ему не хотелось, чтобы тот уличил его еще и в неграмотности. Но на помощь мужу пришла Летиция, поскольку ей надоели все эти заумные рассуждения, из которых она не поняла ни единого слова.

– Все! – решительно проговорила она. – Хватит на сегодня! Завтра займешься своими философами. И не вздумай являться домой так же поздно, как и сегодня. А теперь иди спать!

Пожелав родителям спокойной ночи, Наполеоне отправился в свою комнату, а озадаченный Карло продолжал ломать голову над тем, от кого сын мог услышать имя римского философа, которого на всей Корсике знали от силы три человека. Так и не справившись с этой неразрешимой задачей, он направился в спальню, где его ждала Летиция…

Глава II

Утром мальчик отправился на берег моря, где в небольшом гроте хранил свои сокровища: эполеты, солдатские пуговицы, шомпола, сломанные сабли и найденное в горах ружье.

Целый час он очищал длинное узкое лезвие подаренного ему одним из завсегдатаев таверны старинного кинжала от ржавчины, а затем долго любовался на славу сработанным клинком.

А что если, мелькнула шальная мысль, явиться с этим кинжалом на сегодняшнюю битву с мальчишками с соседней улицы. Но слишком славная история была у этого кинжала, да и не мог он унизиться до того, чтобы выйти с ним против безоружных ребят.

Впрочем, он и без кинжала расправился с ними на удивление легко, и устроенное им избиение младенцев удалось прекратить только с помощью проходивших мимо рыбаков.

Вечером к Летиции явилась целая делегация разъяренных жестокой расправой над их детьми родителей. Как только они ушли, мать взялась за ремень. Однако ударить сына ей так не пришлось: победа досталась дорогой ценой, и все его худенькое тело было покрыто кровоточащими ссадинами.

– Ну вот, – покачала головой Летиция, отбрасывая ремень в угол, – тебя и ударить-то некуда! Ладно, давай лечиться! – вздохнула она и принялась промывать многочисленные ссадины и смазывать их настоенной на травах мазью.

Летиция не жаловала тихонь, но необузданный характер сына пугал ее. До двух лет это был спокойный и тихий ребенок, за которым ухаживали мать, бабка и кормилица Камилла Илари. Но уже очень скоро он начал проявлять свой необузданный темперамент.

Он был самым непослушным из всех детей Летиции. Упрямый и настойчивый, он всегда делал, что ему хотелось. Нередко в семье Бонапартов происходили из-за него ссоры, особенно между Саверией, бабкой с отцовской стороны, и кормилицей. «Служите лучше свои мессы, только оставьте в покое моего Наполеона», – говорила с досадой Камилла, и на этом споры заканчивались.

Однако строгая Летиция сумела вселить в сына уважение к себе, что было собенно важно, так как отец был чересчур снисходителен к детям. Каким упрямым не был в детстве Наполеон, авторитет матери он признавал.

«Матери и ее строгим правилам, – говорил он позже, – я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего. Я утверждаю даже, что все будущее ребенка зависит от матери».

Несмотря на всю строгость матери, не скупившейся на розги, Наполеон отыскивал пути и средства по временам ускользать от ее бдительного ока. Он бегал с другими городскими детьми по крепостному валу, лазил по скалам и играл в солдаты.

Он всегда был предводителем победившей стороны, слова «поражение» для него не существовало. Домой он возвращался с разгоряченными щеками, горящими глазами, в промокшем насквозь и часто разорванном костюме, зная прекрасно, что его ожидает. Упрямый и настойчивый, он не считался ни с кем. Все запретное прельщало его, и он тянулся к нему даже под угрозой самого жестокого наказания.

В надежде хоть как-то смягчить неукротимый нрав сына Летиция отдала его в школу для девочек, но из этого благого начинания ничего не вышло. Наполеоне часто вспоминал об этом счастливом времени среди маленьких девочек, которые послушно исполняли все то, чего требовал от них необузданный мальчик.

Его живость и то, что он был единственным мальчиком в школе, сделали его любимцем благочестивых сестер. Они баловали его сладостями и ласками.

Их питомец быстро понял это и сумел использовать свое положение. Мало того, что он стал любимчиком благочестивых сестер, которые руководили школой, так он еще и влюбился.

Доведенные до отчаяния его страстью родители девочки потребовали принять меры, и Летиция, не надеясь пронять сына побоями и уговорами, забрала его из пансионата.

Однако тот быстро нашел себе новое развлечение и с великим знанием дела принялся терроризировать старшего брата. Впрочем, от него доставалось не только Жозефу, он лез в драку по любому поводу, и очень скоро сверстники стали избегать его.

– Скажи мне, Наубли, – спросила Летиция, макая очередной тампон в мазь, – почему ты не можешь играть так, как другие дети? Без драк, ссадин и скандалов? Посмотри на Жозефа. Никто о нем не сказал ни одного плохого слова. Всегда спокойный и опрятный, он играет совсем в другие игры. Неужели ты так не можешь?

– Не могу и не хочу! – покачал головой мальчик.

– Но почему? – в отчаянии воскликнула Летиция.

– Потому что хочу стать солдатом! – последовал быстрый ответ.

– Хочешь стать солдатом? – на всякий случай переспросила Летиция, хотя и ожидала услышать нечто подобное.

– Да, мама!

– И с кем же ты собираешься воевать?

– С французами! – последовал быстрый ответ. – Я должен освободить от них Корсику!

– Освободить Корсику? – уставилась на сына в великом изумлении Летиция.

– Да! – кивнул тот. – То, что не удалось вам, сделаем мы!

Летиция промолчала. Да и что говорить? Все было ясно и без слов. Впрочем, иного и быть не могло.

С младых ногтей ее сын слушал рассказы рыбаков и пастухов, с которыми сталкивался на своих прогулках за городом.

Все они были истинными корсиканцами, свободными, независимыми и гордыми. О французском владычестве они и слышать не хотели. Их героем, их богом был Паоли. Только одному Паоли хотели они повиноваться, и мальчик с первых дней общения с ними слышал неистовые проклятия на головы французов.

Внесли свою лепту в дело «патриотического» воспитания Наполеоне и Николо Паравичини с женой, рассказывавшие племяннику трогательные истории о героях-патриотах, которые ради свободы шли на смерть как на праздник. Эти в высшей степени романтические рассказы падали на хорошо удобренную почву, и в результате они получили то, что получили.

Накладывали свой отпечаток и повествования о вендетте, уносившей из жизни целые семейства. И мальчик не мог не видеть той жажды кровавой мести, которая блистала в глазах рассказчиков. Все эти рассказы могли вести только к тому, что Наполеоне начинал относиться к запретам (вендетта была официально запрещена) как к чему-то такому, что можно было обойти.

В детской маленьких Буонапарте было всегда очень оживленно. Мать, желая предоставить им больше свободы движения, отдала им большую комнату. Но играли они в разные игры. И если Жозеф и Люсьен рисовали на стенах человечков, шумели и прыгали, то Наполеоне выказывал особую любовь ко всему, что было связанно с армией и войной.

Опоясавшись деревянной саблей, с бумажным шлемом на голове, он начинал бить в барабан, а когда сестрыупрашивали его прекратить шум, он начинал гонять их по дому. При этом он не скупился на удары и шлепки.

Особенно доставалось мягкому по характеру Жозефу, и не случайно возмутителя спокойствия стали называть дома «Смутьяном».

«Я был упрямым мальчиком, – часто повторял император. – Мне ничто не импонировало, ничто не вселяло уважения. Я был сварлив и драчлив, не боялся никого. Одного я бил, другого царапал и все боялись меня. Особенно же страдал от меня мой брат Жозеф. Я колотил и кусал его. И его же потом за это ругали, потому что, пока он оправлялся от страха, я шел уже пожаловаться на него матери. Моя хитрость была очень кстати: мать не терпела драк!»

Когда он немного подрос, его вместе с Жозефом отдали в иезуитскую школу. Любовь мальчика к цифрам снискала ему прозвище «маленького математика». Он мог целыми часами решать математические задачи.

В восемь его любовь к арифметике дошла до того, что мать велела специально для него выстроить на террасе своего дома маленькую будку, в которой он мог решать свои задачи.

Наполеон просиживал в ней целые часы и выходил лишь вечером, рассеянный, небрежно одетый, с растрепанными волосами и спустившимися чулками. Потом он отправлялся гулять под руку со своей маленькой подругой из женской школы. Сверстники смеялись над ним и кричали: «Вот идет влюбленный в Джикоминетту Наполеоне со спущенными чулками!»

Мальчик бросался на насмешников с палкой или камнем. При этом его совершенно не смущало, сколько было врагов, и он бесстрашно лез в драку. Его властная натура не знала опасностей.

Почему стать солдатом и освобождать Корсику собирался именно Наполеоне, а не его старший брат Жозеф? Он тоже слушал рассказы о мужестве и стойкости корсиканцев, но рос тихим и спокойным ребенком.

На этот вопрос у Летиции не было ответа. На него ответит сам император, и мы еще услышим от него это весьма непростое для него объяснение.

Конечно, как истинной корсиканке, Летиции следовало гордиться сыном, но ей этого уже не хотелось. Слишком уж незавидна была участь корсиканского патриота.

– И все же, – примирительно сказала она, в глубине души довольная сыном, – я попрошу тебя обходиться в своей подготовке к будущей службе без таких кровопролитных сражений… Договорились?

– А вот этого я тебе обещать не могу… – покачал головой Наполеоне.

– Тогда, – потеряла терпение Летиция, – пообещаю тебе я! Ремень и розги! Ты понял меня?

– Да… – спокойно ответил сын, который давно уже привык к подобному окончанию бесед с матерью.

За ужином Летиция передала разговор с сыном Карло.

– Вот и сбылись твои мечты! – усмехнулся тот. – Можешь радоваться!

– Да хватит тебе, Карло! – с отчаянием в голосе воскликнула Летииция. – Не время иронизировать! Надо что-то делать, пока он кого-нибудь не искалечил!

– А сделать можно только одно, – пожал плечами Карло, – помочь ему стать солдатом! Все остальное, как ты сама понимаешь, бессмысленно…

Летиция вздохнула: что-что, а это она понимала.

– Вся беда в том, – продолжал Карло, – что для получения вакансии на королевскую стипендию во французское военное училище требуется разрешение военного министра!

– В таком случае, – взглянула на мужа Летиция, – придется просить Марбёфа! Ничего другого нам не остается…

Карло кивнул. Де Марбёф симпатизировал ему, и не только потому, что бывший секретарь Паоли в 1773 году выступил в защиту графа, которого политические противники обвинили в неблаговидных поступках, и командированный корсиканским дворянством в Версаль Карло выступил перед самим Людовиком XYI. Граф боготворил Летицию и ради ее благополучия был готов на все…


Де Марбёф с величайшей охотой откликнулся на просьбу своих друзей и обещал Карло получить вакансии для Наполеоне и Жозефа, которого он обещал устроить в духовный колледж. СамомуКарло надлежало получить свидетельства о «недостаточных средствах» и знатном происхождении.

Он обратился к известным корсиканским аристократам, и те в письменной форме подтвердили, что «сеньер Карло ди Буонапарте не обладает необходимыми средствами для воспитания детей».

А вот со свидетельством о благородном происхождении Карло пришлось помучиться, поскольку от него потребовали предъявить комиссии… герб его рода. И когда после долгих блужданий по инстанциям он представил его королевскому комиссару, де Марбёф отправил документы с рекомендательным письмом в Париж и посоветовал Карло и Летиции запастись терпением.

Пока бумаги блуждали по канцеляриям и кабинетам, маленький террорист продолжал свои выходки, и очередной его жертвой стал директор школы аббат Рекко. На одном из уроков чистописания аббат в какой уже раз с неудовольствием заметил, что Наполеоне не слушает его и рисует в тетради.

– Опять лошади и опять солдаты! – покачал он головой, незаметно подойдя к увлеченному своим занятием мальчику.

Мягкий и деликатный, он попытался придать своему голосу строгое выражение, но на Наполеоне показная строгость учителя не произвела ни малейшего впечатления, и он с обычным для него вызовом ответил:

– Да, опять лошади и опять солдаты!

– Ну что же, – внимательно разглядывая рисунок, одобрительно покачал головой Рекко, – на этот раз лучше… А свой хлеб ты опять отдал солдатам?

– Да!

– Значит, сегодня мать снова накажет тебя, – с мягким укором покачал головой Рекко.

– Что делать, – пожал плечами мальчик, который каждое утро менял у солдат свою белую булку на серую лепешку, – мне надо привыкать к солдатскому хлебу!

Аббат покачал головой. Подумать только! Всего девять лет и такая несокрушимая твердость духа. Вот только шла она не всегда на пользу. И в то же время ему не в чем было упрекнуть Наполеоне. Он прекрасно учился и легко разбирался с самыми сложными математическими задачами, над которыми другие ребята бились часами. Любил он и древнюю историю и мог целыми часами слушать о древней Греции, Риме, Спартаке, Ганнибале и Цезаре…

– Конечно, – мягко продолжал Рекко, который давно уже не подходил к Наполеоне с общими мерками, – хорошо, когда у человека есть в жизни цель… Плохо другое! Ты слишком часто огорчаешь своих родителей!

Вот тут-то с полнейшим равнодушием внимавший аббату Наполеоне и выдал то, отчего в классе установилась неловкая тишина.

– Мой отец, – холодно произнес он, – тоже сильно огорчил меня тем, что предал дело Паоли и служит нашим завоевателям! На его месте, – добил он бедного аббата, – я бы погиб в бою, но не сдался!

Добрый священник был потрясен этим откровением, но куда больше его поразило не столько само признание, сколько тот мрачный огонь, который горел в устремленных на него глазах мальчика.

Отвечать он не стал. Слишком щекотлива была тема для ее обсуждения с детьми. Свободолюбивые и гордые корсиканцы ненавидели как завоевателей, так и тех своих соотечествеников, которые служили французам.

Наполеоне приходилсь в этом отношении хуже других. Он был сыном не только бывшего секретаря почитаемого всеми Паоли, но и автором знаменитой на всю Корсику присяги, в которой призывал патриотов умереть, но не сдаваться. Правда, сам он почему-то не умер и сдалася.

В глубине души Рекко и сам недолюбливал завоевателей, но в силу своего мягкого характера никогда не высказывал крамольных мыслей. Беседовать же на подобные темы в школе он считал занятием даже не столько опасным, сколько не этичным. Потому и решил отвлечь детей от слишком печальной для корсиканцев темы, предложив поиграть в войну.

Ребята, которым надоело чистописание, с великой радостью откликнулись на его призыв. Как всегда, Рекко разделил детей на «римлян» и «карфагенян», их командирами он назначил братьев Буонапарте.

– И какая у нас будет битва? – спросил Наполеоне.

– Выбирайте сами! – ответил аббат.

– При Каннах! – закричали «карфагеняне».

– При Зама! – запростетсовали «римляне».

Рекко улыбнулся. Все правильно, Канны – это слава Ганнибала и позор римлян, и, наоборот, Зама – сокрушительное поражение Карфагена, навсегда потерявшего возможность противостоять Риму.

– Хорошо, – сказал он, – пусть будет Зама!

Но не тут-то было! Наполеоне наотрез отказался командовать потерпевшей много веков тому назад поражение армией, и напрасно аббат убеждал маленького упрямца, что выступать в роли Ганнибала даже при Зама не позорно и что, как полководец, он был на голову выше многих римских военначальников.

– Ладно, – безнадежно махнул рукой аббат, – давайте бросим жребий! Согласен?

– Бросайте, – пожал плечами Наполеоне, – но своего мнения я не изменю!

Теперь не только учитель, но и рвавшиеся в бой «карфагеняне» принялись уговаривать своего командира как можно скорее начать игру. Попытался образумить брата и сам предводитель «римлян», за что тут же и получил болезненную оплеуху. Расправившись с братом, мальчик торжествующе взглянул на директора.

– Так кто же из нас больше достоин звания победителя?

Понимая, что ни к чему хорошему дальнейшее выяснение отношений не приведет, Рекко недовольно сказал:

– Ладно! Пусть будут Канны!

По условиям игры победа доставалась тому, кто сумеет захватить знамя противника и сберечь свое собственное. Поставив знаменосца впереди своего войска, Наполеоне двинул его на противника. Жозеф приказал подпустить «римлян» как можно ближе и, отрезав знаменосца от основных сил, отнять у него знамя.

Но не все оказалось так просто, и как только «карфагеняне» бросились на знаменосца, ряды «римлян» расступились, и тот побежал назад.

Разгоряченные схваткой ребята кинулись за ним, и когда большинство «солдат» вбежало в образованный специально для них коридор, «римляне» сомкнулись и отрезали противника от его штаба.

Тем временем посланные Наполеоне в лагерь противника лазутчики без особого труда оттеснили немногочисленную охрану и завладели знаменем «карфагенян». Победа была полной, и «римляне» в один голос славили своего предводителя.

– Если мы бы начали все сначала, – заявил тот, – я победил бы еще быстрее!

Заметив удивленный взгляд далекого от воинских забав аббата, он быстро изложил ему еще более остроумный план захвата чужого знамени.

Рекко задумчиво покачал головой. Да, видимо, все-таки не зря отдавал этот мальчик свой хлеб солдатам… А ведь ничего особенного на первый взгляд! Обыкновенный и не очень заметный ребенок. Но если заменить маленький рост несгибаемой волей, а слабость сложения – необыкновенной мощью и быстротой мышления, то мальчик представал совсем в ином свете.

К счастью для Рекко, помимо других талантов, у Наполеоне была превосходная память, и он всегда помнил добро. Став властелином Европы, он не забудет о старом священнике и пришлет ему двадцать тысяч франков.

– Ладно, ребята, – улыбнулся Рекко, – на сегодня все! А теперь отправляйтесь по домам и готовьтесь к завтрашним занятиям!

В тот день маленький патриот решил поразить не только аббата, но и всю свою семью и, облачившись в подаренную ему форму французского офицера, целый час ходил по саду под проливным дождем.

Напрасно испуганая Летиция умоляла его прекратить это самоистязание: Наполеоне не слушал мать. Когда он вернулся в дом, и мать спросила его, для чего он подвергает себя таким мучениям, он только пожал плечами.

– Мне надо привыкать ко всему…

Летиция вздохнула. В бесконечной борьбе с сыном у нее не осталось даже желания наказывать его. Да и какой смысл наказывать человека, который презирал побои?

Она еще что-то говорила, но Наполеоне было не до нее. На чисто вымытомнебе ярко сияло солнце, из сада тянуло сыростью, пахло цветами и посвежевшей листвой. Дома сидеть не хотелось, и он решительно направился к двери.

– Ты куда? – недовольно спросила мать.

– Пройдусь!

Летиция обреченно махнула рукой.

– Иди…

Глава III

Утром мальчик отправился на свою любимую скалу. Море сильно штормило, и далеко внизу огромные волны с силой бились о камни.

В высоком чистом небе парил морской орел, и Наполеоне залюбовался могучей птицей. На какое-то мгновение ему даже показалось, что он встретился с орлом глазами и птица, не выдержав его пристального взгляда, взмахнула мощными крыльями и полетела в горы.

Интересно, подумал он, как бы повел себя этот орел, если кто-нибудь попытался бы отнять у него свободу? Безропотно променял бы это огромное синее небо на уготованную ему железную клетку или сражался бы до последней капли крови? Наверное, все-таки сражался бы…

Почему же тогда так легко смиряются с потерей свободы люди? Разве они не рождаются такими же свободными, как эта гордая и могучая птица? А если это так, то кто же дал право другим людям отнимать у них эту дарованную самой природой свободу? Это был вопрос вопросов, и сколько не бился над ним юный патриот, ответа на него он так и не нашел.

Вдоволь налюбовавшись бушующим морем, мальчик решил исполнить свою давнишнюю мечту и подняться по узкой расщелине, которая начиналась рядом с площадкой, как можно выше в горы.

Это рискованное восхождение чуть было не стоило ему жизни. Росшее на камнях небольшое деревцо сломалось, и Наполеоне повис над пропастью. На его счастье, кустарник выдержал, и мальчик упрямо продолжал карабкаться по скалам.

Уже очень скоро одежда на нем висела клочьями, а тело было покрыто ссадинами и царапинами, но он с таким упорством продолжал свое восхождение, словно от него и на самом деле зависел успех сражения.

Целый час играл он со смертью, пока не оказался на небольшой ровной площадке. Обогнув поросший рыжим мхом огромный камень, Наполеоне увидел мельницу.

Около нее, с наслаждением плеская воду на поросшую черным волосом грудь и бронзовое от загара тело, умывался рослый мужчина лет пятидесяти. Заметив одетого в окровавленные во многих местах лохмотья мальчика, он удивленно и в то же время встревоженно воскликнул низким голосом.

– Что с тобой? Заблудился?

– Нет, – покачал головой Наполеоне.

– А как ты сюда попал?

– Хотел подняться как можно выше в горы!

– Подняться в горы? – удивился мельник. – Но зачем?

– Проверить свои силы! – без малейшего смущения ответил мальчик.

– Для чего? – улыбнулся мельник. – Поспорил с кем-нибудь?

– Нет, – покачал головой гость, – я хочу стать солдатом…

– Хочешь стать солдатом? – удивленно воскликнул мельник.

– Да, стать солдатом и освободить Корсику! – ответил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо мельника: засмеется тот или нет.

Мельник не засмеялся, и на его загорелом до черноты лице появилось какое-то несвойственное ему выражение. Он перевел взгляд своих погрустневших глаз на костер, и на какое-то мгновенье ему показалось, что он увидел в его пламени лица погибших товарищей.

– И как? Проверил?

– Не совсем! – покачал головой тот.

– Ладно, – улыбнулся мельник, – проверишь в другой раз, а сейчас будем ужинать! Проголодался, наверное?

Мальчик кивнул. После тяжелейшего подъема, на который отважился бы далеко не каждый взрослый, ему очень хотелось есть.

– Как тебя зовут? – спросил мельник, усаживаясь за грубый стол.

– Наполеоне Буонапарте! – назвал мальчик свое не совсем приятное для корсиканского слуха имя.

По лицу мельника пробежала тень.

– Сын Карло?

– Мне, – произнес мальчик, – стыдно за отца!

– Да, – понимающе покачал головой мельник, – бывший секретарь Паоли, который громче всех кричал «свобода или смерть» и первым побежал на службу к французам. Нет, не зря я никогда не верил тем, кто надрывается больше всех… Но к тебе это не относится, – поспешил добавить мельник, заметив, как помрачнело лицо мальчика. – Ты за него не ответчик! Главное, – улыбнулся он, – что из тебя растет настоящий корсиканец! Можешь называть меня папашей Луиджи! А теперь садись и ешь!

Маленькому гостю не надо было повторять подобное предложение, и он с удовольствием принялся за нежную поджаристую куропатку, запивая ее превосходным вином. Не отставал от него и мельник, который никогда не страдал отсутствием аппетита и особенно налегал на вино.

Насытившись, он взял из костра уголек и, раскурив трубку, выпустил такое огромное облако синего душистого дыма, что на какое-то мгновенье скрылся из вида.

– А где вы получили этот шрам? – спросил мальчик, даже не сомневаясь в том, что услышит сейчас какую-нибудь трагическую историю.

Сам того не ведая, он задел самое больное место, и на лице мельника появилось выражение глубкой печали.

– Лет пятнадцать назад, – глубоко затянувшись, начал тот, – пьяный генуэзец оскорбил невесту моего сына. В потасовке Геро ранил своего обидичка и убил одного из его товарищей. В тот же день его расстреляли…

Мельник вздохнул. Нет, никогда ему не забыть то ранне утро, когда его Геро вывели к свежевырытой могиле и генуэзский офицер взмахнул саблей. Он мотнул головой, словно стараясь отогнать от себя печальное видение и, жадно затянувшись, продолжал:

– Конечно, я расчитался с тем генуэзцем… Но убил я его в честном бою, на память о котором он и оставил мне вот этот самый шрам… – слегка коснулся он своими разбитыми работой пальцами правой щеки.

Печальные воспоминная нахлынули на мельника, он несколько раз глубоко зхатянулся и долго молчал, неподвижно глядя на пляшущее пламя костра.

– Несколько лет, – наконец продолжал он слегка дрогнувшим голосом, – я жил в горах и только ночью выходил на охоту! И каждая такая охота стоила жизни одному или нескольким захватчикам, и ты не можешь даже представить себе, малыш, с каким нетерпением я ждал той минуты, когда смогу сойтись с нашими врагами в открытом бою и как я был счастлив, когда этот священный для меня час наступил!

– Да, – воскликнул мельник, и в его потемневших глазах Наполеоне увидел такой восторг, словно ему удалось уничтожить всех прибывших на Корсику захватчиков, – мы славно бились и узнали, что такое свобода! Да вот только, – снова погрустнел он, – ненадолго…

Мельник налил вина и выпил. Тронутый его рассказом Наполеоне положил свою тонкую ручонку на его круглое плечо и с некоторой торжественностью произнес:

– Не печальтесь, папаша Луиджи! Вы честно исполнили свой долг, и теперь дело за нами! И я клянусь вам, что мы сделаем Корсику свободной!

Растроганный мельник прижал к себе мальчика одной рукой, а другой нежно погладил его по спадавшим на плечи длинным волосам. Глаза его повлажнели. Вот также он мечтал ласкать своих внуков, ибо после Корсики папаша Луиджи больше всего на свете любил детей.

– Дай-то Бог! – прошептал он, чувствуя, как по его изуродованной кинжалом щеке ползет предательская слеза.

При слове Бог, Наполеоне поморщился. Все связанное с церковью вызывало у него неприязнь, и для него не было страшнее наказания, нежели отстоять час в церкви. Несмотря на юный возраст, он интуитивно чувствовал: сколько бы люди не поклонялись этому самому Богу, он никогда не снизойдет до них. И он с явной неприязнью произнес:

– Бог ничего и никогда не даст! И свободу мы должны завоевать сами!

Мельник изумленно взглянул на мальчика. Он был верующим человеком и в то же время почувствовал скрытую в словах его странного гостя правоту. Да, в этой жизни надо было расчитывать только на себя, и если бы Бог на самом деле интересовался землей, он вряд ли бы допустил унижение одних людей другими.

В горах потемнело, на Корсику быстро надвигались сумерки, и Наполеоне засобирался домой.

– Спасибо за угощение, папаша Луиджи! – поднялся он с чурбака, заменявшего стул. – Мне пора…

Мельник прижал к себе мальчика.

– Приходи ко мне, малыш! – с понятной только ему грустью сказал он. – Ведь мне… – голос его неожиданно дрогнул, – не с кем перекинуться даже парой слов… Моя Анна ненадолго пережила Геро и осталась там, – махнул он рукой в сторону гор, – у Понте-Нуово..

Не плакавший даже под самыми жестокими наказаниями Наполеоне почувствовал, как у него защемило в горле и, боясь показаться слабым, он поспешил домой. А мельник еще долго сидел у костра и грустно смотрел на тлевшие у его ног поленья. Но это была уже совсем другая, никогда не испытанная им ранее светлая грусть…


Мальчик медленно спускался по узенькой тропинке к морю. Постепенно образ папаши Луиджо принимал в разгоряченном его рассказом воображении мальчика все новые черты, и, в конце концов, Наполеоне стало казаться, что он побывал в гостях не у обыкновенного мельника, а посетил какого-то мифического героя.

Ничего странного в этом не было. С трех лет он слушал рассказы кормилицы о подвигах своих соотчественников и привык видеть в каждом корсиканце патриота.

У берега маленький патриот услышал громкий смех и французскую речь. Выйдя из кустов, он увидел троих солдат, знакомого ему сержанта и офицера.

Они пили из большой плетеной бутылки вино и закусывали овечьим сыром. Сержант что-то оживленно рассказывал своим товарищам, и те то и дело покатывались со смеху. Заметив мальчика, хорошо говоривший по-корсикански сержант удивленно спросил:

– Откуда ты, малыш?

Наполеоне промолчал. Говорить о том, что он был в гостях у ненавидевшего французов мельника? Заметив его разовранную одежду и ссадины на руках, сержант понимающе покачал головой.

– Все готовишься стать солдатом?

– Да, – с вызвовом ответил мальчик, – готовлюсь!

– Зря, – махнул рукой сержант, – ничего у тебя не получится!

– Почему? – хмуро взглянул на него мальчик.

– Больно ты мал! – с наигранным сожалением развел руками Пьер. – Да и ни к чему это! Тебе никогда не победить французских солдат, лучших солдат в мире!

Прекрасно понимая, что сержант шутит, мальчик даже не улыбнулся. Да и какие могли быть улыбки, если над ним и его родиной смеялись ее враги! Разве это не они убили сына и жену папаши Луиджи? И разве он может спокойно слушать этот смех? Да никогда!

– В таком случае, – бледнея от ярости, – воскликнул он, я вызываю тебя на дуэль!

– Нет, – испуганно замахал руками сержант, – все что угодно, только не это!

– Почему? Боишься? – с трудом перевел дыхание Наполеоне.

– Конечно, боюсь! – кивнул Пьер. – Но не за себя! Дома, – продолжал он балагурить, – меня ждет моя малышка, и если ты, не дай Бог, убьешь меня, она приедет на Корсику и заставит тебя жениться на ней! И поверь мне, для тебя это будет похуже французского короля!

Он повторил эту фразу по-французски, и его товарищи снова громко засмеялись. Окончательно выведенный из себя мальчик выхватил из лежавших на траве ножен саблю и бросился на сержанта, чем еще больше развеселил солдат.

– Так его, малыш! Проучи его как следует! Давай, Набули, давай! – послышались одобрительные возгласы.

Мальчик был настроен серьезно, и когда сабля скользнула по ребрам продолжавшего дурачиться сержанта, улыбка слетела с его лица. Понимая, что парень разъярен по-настоящему, он отбросил все свое веселье и внимательно следил за его движениями.

Он был добрым малым, этот сержант, и теперь старался загладить свою вину. Сделав испуганный вид, он принялся отступать, а когда Наполеоне загнал его в колючий кустарник, поднял руки вверх.

– Все, сдаюсь! – тяжело дыша, произнес он. – И беру свои слова назад! Из тебя выйдет настоящий вояка!

Наполеоне отсалютовал побежденному противнику и, вернувшись на лужайку, вложил саблю в ножны. Солдаты наперебой принялись поздравлять его, а офицер отдал ему честь и торжественно произнес:

– Вы зачисляетесь в наш батальон! А чтобы еще больше походить на настоящего солдата, прошу вас принять вот это! – протянул он мальчику театральные усы. – Надеюсь, что когда у вас будут такие же, вы будете поручиком или даже капитаном! Всего каких-то пятнадцать лет!

Выслушав перевод, мальчик слегка поклонился.

– Благодарю вас!

Когда он ушел, все еще тяжело дышавший сержант задумчиво произнес:

– Не знаю, как насчет капитана, но солдатом этот парень может стать настоящим…

И никто из них даже и не мог подумать о том, что через пятнадцать лет этот мальчишка станет бригадным генералом и спасет Францию…


Увидев сына в окроваленной и разорванной во многих местах одежде, Летиция не на шутку испугалась. Но когда тот поведал ей о своих приключениях, она с трудом сдержалась, чтобы не отлупить его. Ему предстоял серьезный разговор с отцом, и, отложив наказание, она недовольно сказала:

– Приведи себя в порядок и приходи в столовую! С тобой хочет поговорить отец!

Через четверть часа одетый в нарядную красную рубашку Наполеоне появился в зале, отец ласково потрепал его по плечу и указал на стул. Мать села в углу, у окна.

– Тебе уже десять лет, Набули, – перешел к делу Карло, – и пора подумать о твоем будущем. Нам известно твое желание стать военным, и мы хотим отправить тебя во французскую военную школу…

Наполеоне изумленно уставился на отца. Неужели сбылась его мечта, и он станет военным? Но в следующее мгновение по его радостному лицу пробежала тень, и сдавленным голосом человека, у которого отнимают самое дорогое, он спросил:

– Значит, я должен буду оставить Корсику?

– Что делать, малыш? – развел руками Карло. – На Корсике нет военных школ… Впрочем, – на всякий случай добавил он, – если не хочешь, ты можешь остаться и стать юристом…

Наполеоне презрительно покачал головой.

– Так как? – испытующе взглянул на него Карло. – Поедешь?

– Да!

– Вот и прекрасно! – довольно улыбнулся Карло.

Говоря откровенно, он и сам был несказанно рад предстоящей поездке. Из Отена он собирался отправиться в Версаль, где министр финансов Неккер созывал представителей трех сословий, дабы к всеобщему удовольствию решить вопрос о налогах. Не смотря на свой асессорский оклад и членство во влиятельном дворянском «Совете двенадцати», Карло постоянно нуждался.

Причинами всех его бед были его непомерное расточительство и крах практически всех его начинаний. Заведенная с помощью французов школа шелководства не окупала расходов, солеварня не работала, и, дабы хоть как-то сводить концы с концами, он был вынужден закладыватьвиноградники.

И вот теперь, выбранный делегатом от корсиканского дворянства, он очень надеялся на то, что в обмен на свою лояльность французскому королю сумеет получить значительную компенсацию.

– Но прежде чем отправиться в школу, – снова заговорил Карло, – тебе придется провести несколько месяцев в Отене и в местной школе научиться говорить по-французски…

– Хорошо, – пожал плечами Наполеоне, – я выучу французский язык!

– А никто в этом и не сомневается! – улыбнулся отец.

– Когда я должен ехать?

– Через неделю… – вздохнула мать.

– Тогда все это время я не буду ходить в школу! – решительно произнес Наполеоне.

– Почему? – недовольно взглянула на него мать.

– Буду прощаться с Корсикой!

Летиция перевела взгляд на мужа, и тот, прекрасно зная, что все споры и тем более запреты бессмысленны, кивнул.

– Прощайся… – вздохнула она.

Все последующие дни мальчик уходил из дома с первыми лучами солнца и возвращался с его заходом. Он бродил по горам, спускался в ущелья и подолгу стоял на своей заветной скале, всматриваясь в горизонт с таким пристальным вниманием, словно пытался увидеть за ним неведомую ему страну.

Его постоянно мучили одни и те же мысли о том, как он уживется со своими завоевателями и не предаст ли он, уехав во Францию, самого себя, как это сделал его отец? Да и как можно служить французскому королю и в то же время оставаться корсиканским патриотом?

Размышляя над этими неразрешими для него вопросами, он потерял сон и аппетит, и Летиция с тревогой поглядывала на осунувшегся и постоянно мрачного сына.

Но однажды его осенило. А зачем ему верой и правдой служить какому-то там королю, когда у него была его Корсика! Он выучится, получит офицерское звание, вернется домой и тогда все узнают, на что он способен! А пока придется потерпеть…

Успокоив себя, Наполеоне часами бродил по острову и с такой жадностью вдыхал в себя пахнувший апельсинами и цветами родной воздух, словно хотел им надышаться на несколько лет вперед. И ему даже в голову не приходило то, что он заключил первый компромисс с собственной совестью, который, как известно, только в первый раз дается с трудом…


15 декабря 1778 года Карло с сыновьями и сводным братом своей жены, молодым Фешем, который должен был закончить свое образование в духовной семинарии Экса, покинул родной остров.

Вместе с Буонапарте ехал кузен Летиции, Аврелий Варезе, которого отенский епископ назначил субдьяконом. У всех на глазах были слезы, Жозеф разрыдался, и только Наполеон не проронил ни слезинки.

Когда шхуна вышла в открытое море, он прошел на корму и со скрещенными на груди руками простоял на ней до самого вечера, задумчиво глядя туда, где за игравшими белой пеной волнами осталась так любимая им родина…

Глава IV

В Оттен Карло приехал в двадцатых числах декабря. Местный колледж был училищем второго разряда, в котором детей готовили к дальнейшей учебе. Именно в нем будущему офицеру предстояло учиться французскому языку.

Юный корсиканский патриот вступил в совершенно новый для него мир, о существовании которого даже не подозревал. Его соплеменники продолжали жить в прошлом измерении.

Из их уст мальчик слышал угрозы и проклятия на голову угнетателей отчизны, и с первого дня своего пребывания в школе он чувствовал невольную антипатию к своим новым товарищам.

Он не понимал их шуток и игр, которые на Корсике так или иначе были связаны с патриотическими или военными событиями.

Что же касается его воспитания и образования, то здесь дело обстояло еще хуже. Он не знал ни единого слова по-франзцузски. Помимо итальянского языка, который он начал изучать в женской школе, его знания ограничивались отрывочными сведениями из Библии, арифметики и грамматики. В чем не было ничего странного, поскольку юного патриота куда больше интересовали рассказы его кормилицы, рыбаков и пастухов о священной войне за свободу.

Если говорить о воспитании нового ученика, то его попросту не было, и это был самый настоящий маленький дикарь со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Однокашники сторонились диковатого и замкнутого в себе ученика.

Для многих французов корсиканцы и по сей день были подданными, и они не могли относиться к ним как к равным. Они ничего не знали ни о Корсике, ни об ее населении, и маленький представитель неизвестного и не почитаемого ими народа был для них чужим.

Итальянский акцент корсиканца, его странное имя, которое переводилось на французский язык как «Солома в носу», давали повод для насмешек.

Эти насмешки приводили Наполеоне в бешенство. Да что там насмешки! Одно слово «покоренные», которым товарищи называли корсиканцев, выводило его из себя. В ярости бросался он на обидчиков, и… своим неистовством вызывал у них еще большее веселье. Постепенно в Наполеоне развилось то самое недоверие к окружающим, от которого он не избавится никогда.

«Наполеон, – писал 30 июля 1833 года аббату Форьену в своем письме аббат Шардон, который обучал обоих Бонапартов в Отене французскому языку, – был в первое время своего пребывания в Отене ворчлив и меланхоличен. Он не играл ни с кем из своих сверстников и гулял один на дворе.

У него было много способностей, и учился он очень легко. Когда я давал ему уроки, он глядел на меня своими большими глазами, широко раскрыв рот; когда же я повторял ему только что сказанное, он не слушал. А когда я делал ему за это замечание, он отвечал холодно, почти повелительным тоном: «Я все это уже знаю»».

Так оно и было на самом деле. Юный корсиканец обладал прекрасной памятью и мог повторить за учителем почти слово в слово все, сказанное им.

Однажды кто-то из учеников заявил, что все корсиканцы трусы. Юный патриот в ярости накинулся на него.

– Если бы против одного корсиканца было хотя бы четверо французов, – в иступлении кричал он, – вам никогда бы не завоевать Корсики! Но вас было десять против одного!

Стараясь успокоить мальчика, Шардон примирительно сказал:

– Все так, Набули, и вам есть чем гордиться! Чего только стоит ваш славный генерал Паоли!

Мальчик мгновенно успокоился. В глазах его появилось какое-то одновременно восторженное и мечтательное выражение, и он мягко сказал:

– Да, это так, и я хотел бы стать таким же!

Жозеф относился ко всему проще. У него был мягкий, спокойный характер, он пропускал насмешки мимо ушей, никогда не ввязывался в драки и, в конце концов, мальчишки оставили его в покое.


Наполеон пробыл в Оттене около трех с половиной месяцев. Он научился довольно хорошо говорить по-французски. Его пребывание в школе обошлось в 111 франков, сумму довольно большую для Карло, который с помощью все того же Марбефа добился-таки вакансии для сына в Бриенне.

Карло пребывал на седьмом небе от радости, и понять его было можно: весьма стесненный в средствах, он избавлялся от забот о воспитании двух сыновей.

21 апреля 1779 года мальчик покинул колледж. В Оттене он оставлял Жозефа, «своего лучшего друга», как он впоследствии назвал его. Прощаясь с братом, Жозеф плакал горькими слезами, но глаза Наполеоне оставались сухими.

Всего одна единственная слезинка выкатилась из его глаз, но она означала значительно больше, чем все рыдания Жозефа. Привязанный всею душою к родине, он терял последний остаток живого воспоминания о доме.

Теперь у него не было никого, с кем он мог говорить на родном языке о родине, о семье и великом Паоли. Теперь он стал еще более одиноким, чем когда-либо, для него начиналась новая жизнь, которую он должен был вести с «врагами отечества».

Юный корсиканец благополучно выдержал экзамен по французскому языку. Несмотря на маленький рост и бледную внешность, его телосложение, которое надлежало иметь безукоризненным каждому принимаемому ученику, было признано удовлетворительным. Он был принят, и в конце апреля двери училища закрылись за ним на целых пять лет.

Военное училище в Бриенне находилось в одном из тринадцати монастырей, в начале восемнадцатого столетия принадлежавших ордену миноритов.

Начальником школы был патер Луи Бертон. Это был весьма энергичный человек, который сумел навести порядок в училище, чрезвычайно запущенном при его предшественнике.

В Бриенн принимали не более ста пятидесяти учеников в возрасте от восьми до одиннадцати лет, из которых около шестидесяти воспитывались на средства казны. За каждого стипендиата короля государство уплачивало по семьсот франков в год. Родителям при поступлении детей приходилось заботиться только о белье и платье.

Воспитанники не имели права получать никаких подарков из дома во время их пребывания в училище, кроме платья, книг и денег. Нельзя было посещать родственников. Каникул во французских военных училищах не было, их заменяли вакации, во время которых количество уроков сокращалась. На карманные расходы младшие получали по одному, а старшие по два франка в месяц.

В училище было пять классов. Ученики изучали историю, литературу, географию, математику, катехизис, немецкий и латинский языки.

Большое внимание в школе уделялось рисованию, фехтованию, пению, танцам и музыке. Ко времени поступления в училище Наполеоне музыку сменили на английский язык, знание которого военный министр Сегюр считал более важным для будущих офицеров.

Физическое развитие воспитанников было поставлено хорошо и приносило пользу здоровью. Каждый воспитанник имел отдельную комнату, однако это не мешало распространению в школе известного порока. В каждой комнате стояла кровать, таз и кувшин с водою, другой мебели не было. Воспитанники только спали в своих комнатах, все остальное время они проводили в классах и в саду.

Педагогический персонал состоял из двенадцати монахов и нескольких светских учителей. Оторванные от жизни монастырскими стенами, они не обладали ни педагогической практикой, ни педагогическим искусством.

Форма училища представляла синюю куртку с красным воротником и белыми пуговицами, короткие синие или черные штаны, синий жилет. Зимой ученики носили синюю шинель. Белье воспитанникам меняли два раза в неделю. Пища была хорошая и обильная.

Из учителей самым интересным был преподаватель математики, патер Патро. Он быстро оценил способности своего ученика и направил их на верный путь.

По извечной иронии судьбы, репетитором юного косриканского патриота стал ученик старшего класса Пишергю. Это был выдающийся математик. Он собирался стать монахом, но склонности к военным наукам перевесили, и будущий враг императора стал артиллерийским офицером. Его способности, проявлявшиеся во время революции, снискали ему славу. Таким образом, Наполеон в течение целого года учился у человека, который впоследствии так упорно жаждал его крови.

Патер Кель учил Наполеона немецкому языку, а патер Дюпон – французской грамматике. Закон Божий преподавал патер Шарль. Некий Дабоваль, впоследствии унтер-офицер жандармерии, посвятил Наполеона в искусство фехтования. У танцмейстера Жавилье юный Наполеон учился грации, к которой не проявил особых способностей. У него часто кружилась голова, но довольно сносно танцевать он выучился.

Его французский язык оказался недостаточным для училища, и Дюпон давал ему частные уроки. В своих мемуарах однокашник будущего императора, Анри де Кастра, вспоминал, что по приезде в Бриенн Буонапарте почти не умел говорить по-французски. Не выказал он никаких способностей и к латинскому языку, и начальство освободило его от этого предмета.

Де Кастра объяснял недостаточные познания Наполеона во французской орфографии и грамматике и его своеобразную французскую речь тем, что он никогда не учился латыни. И действительно, латинский язык доставлял ему большие трудности.

Более того, Наполеоне не считался способным учеником. По литературе и по языкам он отставал от других и только в абстрактных науках выказывал большие способности.

В языке своего нового отечества он довольно быстро добился заметных успехов, хотя некоторые обороты его речи и выговор выдавали в нем иностранца.

Синтаксис и орфография были для него камнем преткновения, но его выручала та страсть, с какой он говорил. Порою казалось, что новый для юного корсиканца язык не обладал достаточным темпераментом, чтобы выразить всю глубину его ощущений.

Его любовь к военным делам влекли его к тем наукам, которые были полезнее для карьеры, чем латынь и танцы, вместе взятые. Стратегия, такеика, математика и особенно древняя и новая история были его любимыми предметами. Он превосходно знал жизнь древних греческих и римских героев.

Все свободное время он посвящал чтению жизнеописаний. Больше всего любил он Плутарха, но охотно читал Полибия и Арриана. Его характер развивался по образцу этих героев, и он делал все, чтобы уподобиться им.

Помимо биографий, маленького корсиканца интересовала история его родины. Он с раннего детства стал делать выдержки из прочитанного, и к моменту поступления в военное училище в Париже у него уже была довольно объемистая груда рукописных заметок. При его ненасытной жажде чтения в Бриенне он больше всех других своих товарищей брал книг из школьной библиотеки.

У Наполеоне была превосходная память на хронологические даты, имена, названия местностей и тонкое понимание топографии. Он был единственным в школе, кто мог без особого труда повторить за учителем все, только что сказанное им.

Его тонкое понимание математики привлекла внимание учителей. Патер Патро называл его своим лучшим учеником и был убежден, что мальчик добьется выдающегося успеха на этом поприще.

Только один из его курсантов не отставал от него в этом отношении: Фовеле де Бурьен, его единственный товарищ по школе.

Физическое развитие мальчика оставляло желать лучшего. Его маленькое худощавое тело состояло, казалось, только из костей, кожи и нервов. На синевато-желтом лице в глубоких впадинах виднелись серые глаза, оттененные густыми темными бровями. У него были впалые щеки и выдающиеся скулы.

Обладая далеко не самым выдающимся телосложением, он в то же время поражал и учителей и учеников бившей из него решимостью и энергией. Но еще больше в маленьком корсиканце было развито самолюбие, весьма болезненное и чувствительное. Он не только хотел быть везде первым, но и был им.

Постоянное первенство юного корсиканца не нравилось многим, но особеннно оно пришлось не по нраву Эжену д`Илету. Более того, к ревности знатного дворянина примешивалась и его ненависть к рабу, осмелившемуся встать с ним на одну доску.

Причины для этой ненависти у Эжена были. Его любимый дядя погиб в сражении при Понте-Нуово, и с той поры он всей душой невзлюбил дикий остров, о существовании которого он до завоевания Корсики даже не подозревал.

Д`Илет возненавидел маленького «островитянина» с первого дня и всячески отравлял ему жизнь. Он был сильнее, но отчаянный корсиканец не только ни разу не дрогнул в драке с ним, но и часто выходил победителем.

Так, в трудах, ссорах, драках и постоянном чтении прошло несколько лет. Несмотря на все нурядицы, последний год своего пребывания в военной школе Наполеоне встречал с такой же высоко поднятой головой, с какой и начинал свое обучение в ней.

Глава V

Часы на часовне пробили двенадцать. Наполеоне отложил томик Плутарха и подошел к окну. Новогодняя ночь выдалась на славу. Одетые в сказочные наряды деревья, яркие звезды и мягкий пушистый снег производили впечатление. И все же это была не его красота, и он предпочел бы всему этому великолепию залитую солнцем Корсику, которую почти каждую ночь видел во сне.

Он вздохнул… Чужая земля встретила его неласково, и уже в Отене ему дали заглянуть в ту глубокую пропасть, которая отделяла его от всех остальных учеников. Он попал в совершенно иные измерения и приживался в них с таким трудом, с каким редкое экзотическое растение, вырванное из родной почвы, приживается на чужой и холодной почве.

Его отношения с товарищами оставляли желать много лучшего. Он не принимал участия в их играх и иногда за целый день не произносил ни единого слова, а когда с ним заговаривали, отвечал с таким видом, словно делал одолжение.

Чужой всем, он постоянно искал одиночества, и чаще всего проводил свободное время в маленьком садике, который был в школе у каждого ученика. Он уговорил соседа уступить ему свой участок и построил себе маленькое уютное гнездышко, окружив его стеною из досок и сучьев. Это было его владение, и горе было тому, кто посмел проникнуть в его святыню. Бледный от гнева, со сверкающими глазами, он бросался на обидчика и дрался до последнего.

Его считали гордецом, и он не старался изменить это мнение. Прекрасно зная, как это не нравится его однокашникам, он упорно называл себя корсиканцем, и не было ничего удивительного в том, что за проведенные в Бриенне годы пропасть между ним и его товарищами оказалась еще более глубокой.

Как и повсюду, в училище царила своя иерархия, и новичок мог расчитывать на хороший прием, лишь обладая толстым кошельком и хорошими манерами.

У юного корсиканца не было ни того, ни другого. С первого же дня его пребывания в школе однокашники стали насмехаться над его неряшливым видом, странным именем (его снова стали называть Соломой в носу) и плохим произношением.

Но еще больше они издевались над его бедностью, и дело дошло до того, что, доведенный до отчаяния, он попросил забрать его из училища.

Мать выслала ему немного денег, но при этом пригрозила отказаться от него, если он не выбросит эту блажь из головы. Наполеоне деньги взял. Но что значили эти жалкие гроши по сравнению с теми суммами, какие получали из дома его однокашники…

Насмешки не прекращались, и ему пришлось отстаивать свое право оставаться человеком с помощью кулаков. Издеваться над ним стали меньше, но ближе он никому не стал, и его убивала та несправедливость, с какой был построен этот жестокий мир, в котором процветали лишь те, у кого были громкое имя и деньги. Особенно тяжело ему было в праздники, когда ребята получали из дома роскошные посылки и устраивали складчину.

Вот и сегодня они собирались пировать всю ночь напролет. Наступал последний год их пребывания в училище, и молодые люди не скрывали своего восторга. Оно и понятно! Еще немного, и прощай латынь, исторические даты, и да здравствует свобода!

Из залы донесся очередной взрыв хохота. Наполеоне поморщился. Да, как видно, ничего не поделаешь. Каждому свое! Одним – веселье и шампанское, ему – тяжкие раздумья и одиночество даже в новогоднюю ночь.

– Да брось ты свои книги, Набули! – послышался у него за спиной не в меру возбужденный голос. – Пойдем к нам!

Наполеоне повернулся и увидел Фовеле Бурьенна, высокого широкоплечего юношу с открытым и симпатичным лицом.

– Нет, – покачал головой он, – не хочу…

– Ты меня обижаешь, Набули! – продолжал настаивать слегка опьяневший Бурьенн. – Я припрятал бутылочку вина, а ты отказываешься отпраздновать со мною Новый год!

Наполеоне мало тронула просьба приятеля, но ему вдруг до боли захотелось оказаться в залитой весельем и светом зале, где ярко горели свечи и звучал громкий смех, и, к великой радости Бурьенна, он направился к двери.

Появление великого завторника было встречено одобрительным шутками, и только Эжен д` Илет, рослый парень с несколько грубоватыми для аристократа чертами лица, не проявил ни малейшей радости при виде своего заклятого врага.

Он отчаянно завидовал блестящим способностям корсиканца и стремился занять его место капитана училищного батальона. Они дрались много раз, и почти всегда д`Илет оказывался бит. Он был сильнее корсиканца, но ему не хватало той самой твердости духа, которая, в конечном счете, и делала человека победителем.

В другой день он вряд ли бы осмелился задевать отчаянного корсиканца, но слишком много было выпито, и бродившее в нем вино придавало ему смелости. Хорошо зная по опыту, как вывести из себя эту ненависную ему Солому в носу, он попросил наполнить бокалы шампанским и провозгласил очередной тост.

– Я предлагаю, – громко сказал он, – выпить за нашу великую Францию! Ура!

Тост был встречен восторженными криками, будущие офицеры быстро осушили бокалы, и только Наполеоне не притронулся к вину. Д`Илет неприязненно взглянул на него и наткнулся на так выводивший его из себя презрительный взгляд голубых глаз.

– Ладно, – насмешливо признес он, – если ты не хочешь выпить за Францию, то выпей за своего отца! Может быть, тогда твой полицейский крючок расщедрится и вышлет тебе денег на кусок пирога!

Едва он произнес эти слова, как царившее в зале оживление стихло, и стало слышно, как потрескивают свечи и где-то далеко бьют часы. Все взоры были устремлены на Наполеоне, никто не сомневался в том, что он поднимет так неосторожно брошенную ему сейчас д` Илетом перчатку. И он поднял ее!

Медленно подойдя к своему обидчику, он достал из кармана мелочь и швырнул ее ему в лицо. Д`Илет сжал кулаки и бросился на своего врага, но тот знаком руки остановил его.

– Подожди, Эжен! – неожиданно для всех улыбнулся он. – Как я понимаю, тебе очень хочется со мной драться! Так?

– Да, – мотнул тот головой, – очень!

– В таком случае, – продолжал Наполеоне, – у тебя есть прекрасный шанс отделаться от меня навсегда…

– Каким образом? – недоуменно взглянул на него д`Илет.

– Очень просто! – согнав улыбку с лица, жестко произнес Наполеоне. – Мне надолели все эти детские игры с разбиванием носов, и я предлагаю тебе драться со мной на шпагах! Согласен?

Ошеломленный д`Илет молчал, не менее его были растеряны и остальные ребята, не на штуку встревоженные намерением Наполеоне устроить настоящую дуэль.

Так и не дождавшись ответа, Наполеоне отвесил д`Илету звонкую пощечину, отрезав ему таким образом пути к отступлению. Каким бы расстерянным не казался Эжен, в его жилах текла дворянская кровь, и он не мог обречь себя на полное бесчестье.

– Хорошо, корсиканский звереныш! – не помня себя от ярости, вскричал он. – Сейчас я прикончу тебя!

В мертвой тишине Наполеоне направился к своей кровати, вытащил из-под матраса две шпаги и предложил помрачневшему при виде смертоносного оружия д`Илету сделать свой выбор. Несколько перепуганных ребят кинулось к нему, умоляя его отказаться от этой безумной затеи, но тот даже не пожелал их слушать.

– Если кто-нибудь из вас хочет заменить д` Илета, – холодно произнес он, – я не возражаю!

Желающих не нашлось. Наполеоне отсалютовал своему противнику и встал в позицию. Д`Илет прекрасно владел шпагой, и все же ему пришлось нелегко.

Чувствоваший себя с первых шагов на французской земле изгоем корсиканец дрался сейчас в лице этого дворянчика со всей враждебной ему страной, и в каждый свой удар вкладывал всю ту ненависть, какую рабы испытывают к своим поработителям.

Не выдержав страшного напряжения, д`Илет начал делать одну ошибку за другой, и огромный зал ахнул, когда Наполеоне приставил шпагу к груди противника.

– Если ты еще раз, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он, – позволишь себе пренебрежительно высказаться обо мне и моей родине, это будет твоя последняя сделанная тобою мерзость! Ты понял меня?

Бледный, как полотно, д`Илет кивнул.

– А сейчас, – с превосходством существа высшего порядка продолжал Наполеоне, – ты принесешь мне свои извинения!

Беспомощно оглянувшись по сторонам, д`Илет покачал головой. Просить прощения у этого дикаря было для него высшей степенью падения.

– Я жду! – слегка надавил на шпагу его противник.

Чувствуя, как холодный клинок входит ему в тело, д`Илет с трудом выдавил из себя:

– Извини…

В следующее мгновение он бросил на пол шпагу и, глотая бессильные слезы, бросился к выходу. Никто не поздравил победителя, и лишь облегченно вздохнувший Бурьенн протянул ему стакан вина. Наполеоне обвел холодным взглядом смущенных страшной расправой ребят.

– За Корсику! – громко произнес он и, выпив вино, все в той же мертвой тишине пошел к двери.


Вернувшись к себе в комнату, Наполеоне без сил опустился на кровать. Только сейчас стало отпускать то страшное нервное напряжение, в котором он находился. Там, в зале он держался усилием воли, но сейчас, после всего пережитого, он чувствовал себя опустошенным.

Неожиданно он почувствовал, как у него мелко затряслась левая нога. Он попытался было унять дрожь, но не тут-то было. Она не только не проходила, но и усиливалась. Испуганный юноша вскочил с кровати и сделал несколько шагов. Нога не слушалась и продолжала дрожать.

Только что смотревший в глаза смерти Наполеоне почувствовал, как у него на спине и лбу выступил холодный пот, потом его бросило в дрожь, и на несколько секунд он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, дрожи не было, но всем теле чувствовалась какая-то неимоверная усталость, словно он целый день копал огромной лопатой землю. Чтобы отвлечься, он взял томик Плутарха, но только через двадцать минут он по-настоящему забылся.

Был ли этот припадок предвестником какой-то серьезной нервной болезни? Наверное, был, поскольку еще несколько раз в своей жизни он будет биться в конвульсиях.

Наблюдавший один из таких припадков в 1805 году Талейран опишет его так: «Наполеон встал из-за стола и направился к покоям императрицы, но вскоре быстро возвратился в свою комнату, позвав меня с собою, вместе с нами в комнату вошел и камердинер. Наполеон успел приказать запереть дверь комнаты и повалился на пол без чувств. Его тело сводили страшные судороги, а изо рта шла пена. Спустя пятнадцать минут Наполеон пришел в себя и начал сам одеваться. Во время припадка Наполеон стонал и задыхался, но рвоты не было. Наполеон запретил рассказывать о происшедшем. Вскоре он скакал на коне вдоль рядов армии».

Это описание представляет картину типичного припадка классической соматической эпилепсии. Этому заболеванию Наполеона знаменитый итальянский психиатр Ломброзо посвятит целую статью.

Он назовет его эпилептиком на основании того, что отец Наполеона был алкоголиком, сам Наполеон был мал ростом, имел большую нижнюю челюсть, выдающиеся скулы, глубокие впадины глаз, асимметрию лица, редкую бороду, короткие ноги и сгорбленную спину.

Он очень любил тепло, был слишком чувствителен к пахучим веществам и метеорологическим колебаниям, страдал мигренями, в гневе имел тик лица, плеча и правой руки, судороги в левой ноге и жевательные движения челюсти. Все это усугублялось его чудовищным самолюбием, эгоизмом, вспыльчивостью и импульсивностью, склонностью к суеверию, бессердечностью, отсутствием нравственного чувства и недостатком этического чувства.

«Из всего этого, – сделает вывод Ломброзо, – мы усматриваем, что в этом великом человеке произошло полное слияние гения с эпилепсией не только судорожной, мышечной, но и психической, выражавшейся в импульсивных действиях, затемнении умственных способностей, цинизме, чрезмерном эгоизме и мегаломании.

Из этого примера, являющегося в природе не единственным, мы можем вывести заключение, что эпилепсия может быть одним из составных элементов гениальности…»

Но кроме этих приступов классической эпилепсии у Наполеона бывали приступы неполные и измененные. Так, 18 брюмера Наполеон имел приступ бессознательного состояния, а затем проявил типичный бред эпилептика в своих речах к совету и войску.

Его поступки в это время можно признать вполне бессознательными и даже бессмысленными. Своими дикими поступками в течение нескольких минут он едва не разрушил составленного им грандиозного плана государственного переворота.

Судорожные припадки случались у Наполеона и позже. После объявления о разводе Жозефине он был невменяем. Близкие к императору люди поговаривали и о том, что под Бородино Наполеон пережил настолько сильный приступ, что не мог контролировать ход сражения.

Еще через два месяца он упал в обморок после того, как отдал приказ своей армии возвращаться. То же самое наблюдалось и в сражении под Дрезденом, где он, пребывая в каком-то никому непонятном замешательстве, погубил армию.

Под Лейпцигом Наполеон тоже впал в оцепенение и, как показалось многим офицерам, руководил сражением так, словно не понимал, что он делает. Та же сцена повторилась и в ночь, предшествующую его отречению от престола.

Какой из всего сказанного можно сделать вывод? Да только то, что Наполеон с детства страдал какой-то развивашейся в нем нервной болезни. И кто знает, кто был виноват в них: любивший выпить отец или то страшное нервное напряжение, в котором он пребывал все свое детство…


Помощник директора школы отец Валон встретил известие о дуэли с нескрываемой радостью. И еще бы ему не радоваться! Ведь именно сейчас, когда этому делу будет дан ход, у него появился прекрасный шанс отделаться от осточертевшего ему своими выходками и грубостью корсиканца. И когда тот появился у него в кабинете, он не скрывал своей радости.

– О вашем отвратительном проступке, – с иезуитской улыбкой на губах проговорил он, – будет доложено военному министру, и вы вряд ли останетесь в нашей школе! А пока посидите в карцере!

Ни один мускул не дрогнул в лице Наполеоне и, не удостоив Валона не единым словом, он повернулся и направился к двери.

Помощник неприязненно смотрел в его худенькую спину и вдруг поймал себя на мысли, что по большому счету ему совершенно все равно, выгонят этого дерзкого мальчишку из школы или нет. И больше всего его бесило то, что он так и не смог сломать этого словно выкованного из стали корсиканца.

– И как вам только не надоест, – не выдержал Валон, – скандалить из-за своей Корсики! Не понимаю!

– Не огорчайтесь, – неожиданно для преподавателя улыбнулся его строптивый ученик, – вы поймете это, когда вернется Паоли, и мы отомстим за все наши унижения!

– Отомстите за все ваши унижения? – воскликнул Валон, рассматривая стоявшего перед ним юношу с таким удивлением, словно он увидел его впервые. – Да кто вы такой, позвольте вас спросить?

– Человек, который любит свою родину! – последовал быстрый ответ. – Я не знаю, что решит ваш министр, но если меня оставят в школе, я советую вам запомнить, что корсиканцы, как некогда заметил Тит Ливий, мало чем отличаются от диких зверей. Они не смягчаются в неволе и делают невыносимой жизнь тех, кто посмел посягнуть на их свободу! Я, как вам известно, корсиканец, так что делайте выводы, господин Валон!

Закончив свой убийственный монолог, юный бунтарь отправился в хорошо знакомое помещение. Говоря откровенно, карцер не был для него наказанием. Книги можно было читать и там. А почитать ему было что. Совсем недавно он приборел дневник известного шотландского писателя Джеймса Босуэлла.

В свое время этот весьма отчаянный человек отправился на Корсику, где шло восстание против Генуи под руководством Паоли. После этой поездки он и написал тот самый «Рассказ о Корсике», которым теперь зачитывался молодой патриот. Говоря откровенно, Босуэлл Корсиканский, как стали называть литератора после выхода в свет его книги, дал в высшей степени им самим же идеализированный портрет отца нации.

Однако Наполеоне его преувеличения не смущали. Ведь именно таким, похожим на героев Плутарха, он и хотел видеть своего кумира.

Да и откуда он мог знать, каким на самом деле был Паоли. На острове его боготворили, а отец, который работал с ним, никогда не разговаривал с ним на эту тему. И теперь он с упоением читал о великом человеке, который создал новый тип демократического государства, который при всех своих изъянах превосходил политическое устройство европейских стран, задавленных аболютной королевской властью.

Размышляя над этим, Наполеоне начинал понимать, что, завоевав Корсику, Франция совершила преступление не только против его соплеменников, но и человечества. А поскольку главной виновницей падения Паоли и всех его нововведений была французская монархия, то вывод напрашивался сам собой: она должна была исчезнуть! И сам не осознавая того, молодой корсиканский патриот стал идейным республиканцем за несколько лет до падения монархии.

В дневниках Босуэлла он много раз встречал имя Жана-Жака Руссо. Он уже слышал о знаменитом женевце, но особый интерес к властителю дум у него проявился только сейчас, когда он узнал, что именно этот философ написал первую корсиканскую конституцию и вместе с аббатом Рейналем отставивал независимость Корсики. И он решил прочитать все сочинения знаменитого философа.


Целых четыре дня Наполеоне наслаждался своим относительным покоем, пока за ним не явился один из преподавателей и не отвел его в кабинет помощника директора школы.

– А вот и наш дуэлянт! – насмешливо проговорил Валон при виде появившейся на пороге тщедушной фигуры, обращаясь к сидевшему в потертом кресле высокому генералу, в котором Наполеоне с удивлением и радостью узнал графа де Марбёфа.

– Здравствуйте, Буонапарте, – не желая в присутствии директора выказывать своего истинного отношения к сыну своих друзей, сухо произнес генерал.

Наполеоне вытянулся и отдал честь. Де Марбёф был неприятно поражен его худобой, но в то же самое время он ясно ощущал, как от его тшедушной фигурки исходила какая-то необыкновенная внутренняя сила. Не изменилось и так хорошо ему знакомое выражение его отененных густыми бровями серо-голубых глаз, в которых, как видно, навсегда застыло чувство превосходства и презрения.

Де Марбёф слегка поморщился: и надо же было мальчику попасть именно в эту школу с ее никуда не годным преподаванием военного дела. Да и чему его могли научить малограмотные монахи? Процветавшему в училище содомскому греху?

Для Марбефа не было тайной то, чем в Бриенне, как и в других военных школах, занимались преподаватели со своими учениками.

Впрочем, сам Наполеоне избежал этой печальной участи и когда воспылавший к нему любовью патер попытался добиться взаимности, разъяренный мальчик ударил его деревянной скалкой по голове.

Генерал выразительно взглянул на застывшего словно в засаде, Валона, и тот сморщил свою лисью мордочку в неком подобии улыбки, отчего она приобрела еще более хищное выражение.

– Отставляю вас одних, господин генерал, – противно захихикал он, – дела, знаете ли, дела!

Как только за Валоном закрылась дверь, де Марбёф перевел взгляд на Наполеоне. Несмотря на требование начальника военных училищ де Кералио примерно наказать Буонапарте, он не собирался следовать его совету. Да и зачем лишний раз огорчать Летицию, которой и без того приходилось нелегко.

– Я понимаю и уважаю твои чувства, Набули, – мягко произнес он, – но что ты будешь делать, если тебя отчислят из училища? Вернешься на Корсику ловить рыбу?

Мальчик покачал головой. Ловить рыбу он не хотел.

– Да, – продолжал де Марбёф, – тебе трудно, но надо держаться! Ты не хуже меня знаешь, что в армии твое будущее и ты станешь первым корсиканцем с высшим военным образованием. А это дорогого стоит!

Наполеоне кивнул. Все правильно, именно он станет первым профессиональным военным на Корсике, и никакие валоны не стоили того, чтобы ради них жертвовать будущим. И все же покупать образование ценой новых унижений он не собирался.

– Вы правы, – согласно кивнул он, – я должен кончить школу… Но, – повысил он голос, – никто и никогда безнаказанно не оскорбит ни меня, ни моих родителей, ни Корсику! И прежде чем принять решение, я хочу, – продолжал он, – чтобы вы знали об этом…

Де Марбёф вздохнул. Ничего не поделаешь, натура есть натура, и ему оставалось уповать лишь на благоразумие притихших после дуэли курсантов. Ведь должно же у этих мальчишек хватить, если и не ума, то хотя бы страха не связываться с готовым на все корсиканцем. Одно дело получить синяк или пощечину, и совсем другое – удар шпаги!

Конец ознакомительного фрагмента.