V
– Прощайте!
Всё ли? Чемодан тут… Подушка с одеялом… Палка… Плед… Гитара…
– Трогай!
Мягко покатилась пролетка по лужку двора и потом громко застучала по мостовой. Ну, слава Богу! Всё идет прекрасно… Как приятно уезжать… С любовью смотрю на знакомые улицы, на прохожих и проезжих: так бы и раскланялся! Вон знакомый крендель над булочной. Вон «Парикмахерская», где меня стригли… Театр, почта, золотоглавый собор, сад…
– Прощай, сад! Спасибо!
Выехали из города; потянулась слобода с шумливыми мелочными лавочками, трактирами, пивными, ломовыми извозчиками, безграмотными вывесками… Вон: «Карасин, Паперосы, а также Чай и Кофей»…
– Прибавь! прибавь! Опоздаем. Пароход уходит в восемь.
– На этот опоздаешь, на другой попадем! Их много отходит…
– Мне нельзя на другом, а надо на «Самолет».
– Уже близко пристани: клубится дым пароходных труб, гудят свистки, то басом, то дискантом, обгоняют спешащие на пароходы пассажиры… Скорей! Подскакиваю на пролетке, помогаю лошади и тычу в спину извозчика…
– Тпру!
– Вишь и не опоздали. Зря горячился, гнал… За это надо прибавить.
– Матрос, на пароход!..
Матрос забрал в руки всё мое имущество, и мы торопливо зашагали по скрипучим мосткам.
– Какой пароход?
– «Гоголь».
– Свисток был?
– Два. Сейчас отваливает…
Торговцы, рассевшиеся вдоль мостков, хватают за полы и за руки, предлагая колбасу, семгу, булки, чулки, гребешки…
– Куда мне к чёрту!
Гудит последний свисток, а они… Вот дурачье. Дорогу!
…Уф! Наконец-то! Теперь уж спокойно. Она где-нибудь здесь… Да вон она, у перил балкона!.. Внимательно ищет кого-то глазами, ждет и страшно волнуется… Конечно, меня. Милая, как она волнуется! Не спешу успокоить: очень уж радостно видеть, как она ждет меня. Снимают трап. Зоя перегнулась через перила. Оглушительно зашумел под колесом пар, пароход вздрогнул и стал медленно отдаляться от пристани… Что с ней? Отирает платочком слезы…
– Зоя!
Обернулась и радостно схватила за руку, а в глазах – слезы…
– Вы здесь? Когда? Как же это так… Я проворонила вас…
Звонко смеется, лицо рдеет румянцем, и не знает, что еще сказать.
– Вы… плакали, что ли?
– Нет… О чем мне плакать?.. Что-то попало в глаз…
– Не надо тереть…
– Вы во втором классе?
– Да. А вы?
– Я – тоже.
Улыбнулись друг другу и стали быстро ходить по балкону вокруг парохода…
– Ах, как я люблю Волгу и пароход! А день-то какой! Как стекло вода… Чайки! Давайте кормить, чаек!
Мы бросали чайкам кусочки белого хлеба, и чайки на лету ловили их, ныряли в воздухе над кормой парохода и дико вскрикивали, встряхивая крыльями… Кругом налаживалась своеобразная речная жизнь: под шум хлопающих по воде колес пассажиры читали, дремали, слонялись по палубе, распивали чаи, позванивали посудой и ложечками, а некоторые уже аппетитно поедали рыбные солянки и сочные бифштексы с кровью… Бегали в запуски звонкоголосые ребятки, где-то внизу повар рубил «под польку» котлеты и, как улей, гудел чернорабочий люд… Надоело Зое кормить чаек.
– А, знаете, я сама непрочь бы покушать.
Уселись в рубке и стали совещаться, что бы заказать на завтрак… И во всем мы находили повод смеяться, радоваться, и, должно быть, наши глаза не могли скрыть того, что было в сердце: когда я в ожидании завтрака, пошел к себе в каюту, чтобы придать своей шевелюре наивозможнейший поэтический вид, лакей постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:
– Супруга вас ждут кушать!
Это была столь приятная неожиданность, что я не стал опровергать ошибки:
– Скажите, что я сейчас приду…
– Слушаюсь.
Кушаем. Изредка взглядываем друг на друга и смущенно улыбаемся. Зоя хозяйничает, угощает… Наклоняясь друг к другу, тихо подтруниваем над пассажирами, вскакиваем смотреть на встречные пароходы, машем платками и снова бежим к столу… На нас смотрят с завистью одинокие мужчины и заглядываются на мою золотоволосую спутницу… Нахалы! Злобно бросаю на них уничтожающие взгляды, прошу Зою сесть к ним спиной. Слава Богу, поняли, болваны, что рискуют нарваться на человека, который не привык шутить. Я называю мою милую – Зоей, она меня – Геннадием… И в этом – неизъяснимая прелесть. На «вы», но без величания – и в этом есть красивая-простота, и чистая близость, и бережное отношение к своему счастью… Мягко вздрагивает пароход всем корпусом, и весело позванивают на столе бокалы и рюмки. Я прикрыл лицо рукой и смотрю через промежутки пальцев на Зою… Боже мой, какая это красота! Не оторвешься. И опять всего меня обволакивает излучение этой красоты, как во время занятия алгеброй, в палисаднике. Я опьяняюсь этой красотой и тону в ней, растворяюсь…
– Геннадий! Вы о чем, задумались?
Дает же Бог человеку такой голос! Сердце сжимается от этого голоса.
– Благодарю Тебя, Господи! – шепчу я и, отняв от лица руку, не могу оторвать глаз от девушки.
– Вы молитесь Богу?!. А стерлядь в томате? Не хотите?
Даже о стерляди у нея выходит поэтично и удивительно мило.
– Стерлядь… Буду, буду!.. Разве можно отказываться, когда вы говорите о стерляди?..
Протяжно загудел свисток парохода: пристань… Оба вскочили из-за стола… Зоя подхватила меня под руку, а рука ее прикрыта концом накинутой на плечи толковой тафты… В дверях наскоро отодвинул шолк и на одно мгновение коснулся тонкой руки губами. Не заметила, а, может быть, не хотела заметить: иногда в ее глазах сверкал хитрый огонек… Стоим у перил и смотрим на суетню по берегу. Рядом стоит пожилая женщина в платочке, с сочувственной улыбкой смотрит на нас и ласково спрашивает?
– Молодожены вы, что ли?
Зоя покраснела и, отвернувшись, сморщила лоб и пристально уставилась на береговые горы, а я покачал отрицательно головой…
– Сестра? Больно уж дружны. На редкость… Теперь братья-то с сестрами, как собаки с кошками, а вы… Даже приятно смотреть. У нас чтобы брат сестре когда-нибудь руку поцеловал, этого никогда не увидишь!..
Зоя убежала в рубку и, когда я вернулся туда, надула губки и не смотрела на меня… Подошел лакей, с салфеткой подмышкой, и спросил:
– Кофе или чай прикажете?..
– Кофе.
– А вашей супруге?
Зоя вскочила и убежала в свою каюту…
– С чего вы взяли, что это – моя супруга?
– Виноват-с!.. Я так полагал… Ошибся…
– Идите! Ничего не надо. Не пожимайте пожалуйста плечами!..
– Я не пожимал-с…
– Нет, пожимали! И опять пожимаете…
– Это по привычке-с.
– Очень скверная привычка.
Я сердито бросил нож и вышел из-за стола. Испортили отношения. Мерзавцы! Какое им дело: муж я, или брат, или сват…
Я ходил кругом парохода и искал Зою… Скрылась… Стоит обращать внимание на такую глупость!.. Эх! Спряталась. Рассердилась. На что? Разве я виноват?.. Ну, извини, прости, пожалей…
А время бежит. И так недолго быть вместе, а тут еще эта история… Где ее каюта? Иду и прикидываю умом, которое окно ее каюты… Вот это!.. Слегка, осторожно, боком взглянул на окно, и вдруг оно опустилось и стукнуло: закрылось решеткой… Как это понять? За что? У меня навернулись слезы и весь я как-то разом ослабел и упал духом… Неужели всё кончено? Я присел на лавочку, под Зоиным окном, опустил голову и закрыл глаза. Мерно вздрагивал я вместе с пароходом, и в голове моей носились мысли о том, что нет на свете ничего прочного и вечного, и что не стоит жить… Эх ты!.. А я думал, что ты, действительно, любишь сильно и красиво… Не любишь!
Опять ходил кругом и снова присаживался под загадкой захлопнутого окна. Не открывается. Постучать? Неудобно и обидно: я не нищий, просящий подаяния, а… Я не находил для себя подходящего определения… Все слова казались маленькими или пошлыми…
Опять гудит пароход, опять пристань, суетня, ругань грузчиков, торопливая команда капитана, свистки, грохот сходней, и пароход снова бежит в голубую даль водяной равнины, туда, где на высоких горах стоит белый в зелени город Симбирск… Там с парохода сойдет мой чистый белый голубь и оставит меня с моей тоской и разбитыми грезами… Не беги так быстро, пароход! не гонись за быстротечным временем! Ты снова вернешься к этим берегам, а мое счастье унесешь, и оно не возвратится. Быстро несутся полые воды разлившейся Волги, крутятся водоворотами, пенятся мохнатой пеной под кормою и помогают пароходу догонять время… Нельзя остановить… Что же делать? Что делать?.. Господи, помоги мне!
Я ушел в свою каюту и написал на клочке бумаги: «Кто любит сильно, тот ничего не боится. Я не виноват, что не мог скрыть от шпионов своей любви. Да и зачем, любя, притворяться, что не любишь? Я должен знать: любим мы друг друга или притворяемся?». Побродив по коридорчику, я выбрал момент и втолкнул записочку под дверь Зоиной каюты… Хожу вокруг парохода и, как преступник – приговора, жду ответа. Сел под окошечком, за которым будет произнесен приговор над моим счастьем, и спиной, через стенку каюты, ловлю каждый шорох, каждый звук там, за стенкой… Что это? Смех? Издевательство? Не может быть!.. Кровь бросилась в лицо, а потом захотелось упасть на лавку и разрыдаться. Но за спиной раздался осторожный стук и шорох отодвигаемой решетки, и я вздрогнул словно от электрического удара, но боялся обернуться.
– Милый, мне стыдно… – прошептал кто-то сзади, и снова стукнула оконная решетка… Я быстро обернулся к окну, но было поздно. Неудержимая радость хлынула в мою душу и затопила ее до краев. Я вдруг расхохотался, сорвался с места и стал, как сумасшедший, кружиться по палубе.
– Какой я идиот! какой идиот! какая дубина! – вслух бранил я себя и, выбрав момент, когда вблизи никого не было, проворно перекрестился и прошептал:
– Благодарю Тебя, Господи!
И опять засверкала Волга под солнцем, и засверкала моя душа, и запрыгало сердце…
– «О, Волга, колыбель моя! любил ли кто тебя, как я?» – декламировал я, стоя на носу парохода под теплым встречным ветерком, трепавшим мои волосы под широкополой шляпой, и радостно и жадно смотрел вперед, навстречу своей судьбе…
Однако время уходит… Близится вечер: под горами уже легли на воду тени… Опять загудел пароход: пристань… Как часто!