Подожди
Они договорились, что она отправится первой, на неделю раньше, а он закончит дела и приедет восемнадцатого. Но ему удалось освободиться и выгадать один день, и он решил лететь, не дожидаясь условленного числа.
Эти чудом образовавшиеся лишние сутки были, как сэкономленные деньги или как нежданное наследство, и поэтому требовали особенного применения. В аэропорту вылета случилась трехчасовая задержка, и самолет приземлился в Симферополе уже ночью, но это его не беспокоило, – напротив, опоздание вышло кстати и позволило растянуть удовольствие.
На время путешествия приветливость стала его главным чувством. Он был готов на всякую услугу, но услуг, по видимости, никому не требовалось.
Едва ступив с трапа, он купил цветов – настоящих южных. Розы были свежие и душистые, стоили дешево, но, впрочем, их стебли все равно кололись. Сухой и плотный воздух, теплый запах земли и растений, которые уже утопали в темноте, говорок извозчиков – все это казалось немножко подзабытым, но родным. В предметах, покрытых сумраком, угадывалась сказочная красота, обещавшая еще преобразиться с наступлением дня. Хотелось жить красиво, романтически безумствовать, и даже красиво мыслить, двигаться беспрестанно, пересекать расстояния, переноситься с места на место, творить чудеса и сюрпризы и переживать разнообразные приключения.
Из окна машины он смотрел на темные гряды гор, теснящих витую дорогу, на фары встречных машин, на свой букет, на небо и представлял, как проберется в комнату, как поставит букет, воображал, как она увидит его утром, ее изумление, какое будет у нее лицо, как она скажет, по своей привычке – <…>, а может быть, именно этого она и не скажет, но скажет другое, такое же милое и обещающее. Водитель что-то рассказывал, не умолкая ни на минуту, но он его почти не слушал, только кивал и поддакивал из вежливости, а то, что достигало его сознания, казалось ему значительным и чрезвычайно интересным.
Во всем этом было что-то и от приключения, и от сказки – от всего понемножку.
«Да, жизнь – это сказка, – подумал он. – Сказка с плохим концом». И ему сделалось еще веселее.
Он сразу нашел дом, который со стороны улицы скрывала череда кипарисов с пересохшими нижними лапами. Он хорошо помнил его с прошлого лета, ничто не изменилось за год. Он постоял, поглядел вокруг, – гряду холмов, уступами спускающихся к морю, венчало сверкающее полукружие – просунул руку в прутья решетки, нащупал защелку калитки и осторожно ее отодвинул. Узкий двор темнел под шапками листвы, между веток садика проникал свет луны и рваными пятнами усеивал бетонное покрытие дорожек.
Хозяйские окна выходили на тихую улочку, на кипарисы. Огонь нигде не горел – ни у хозяев, ни у постояльцев, да и было уже очень поздно. В глубине двора светлел побелкой гостевой флигель. Одну его стену заливало лунным светом, на ней четко выделялись неподвижные тени деревьев. Луна поднялась бледная и имела здесь зеленоватый оттенок.
Цветы надо было куда-нибудь поместить – он опустил сумку с плеча на крылечко, тихо прошелся по двору в поисках сосуда, и, ничего не найдя, неслышно прошагал вдоль стены к окну и вдруг остановился, застыл. Распахнутое внутрь окно, казалось, дышало теплой темнотой, будто некий живой организм. Старая кровать с металлической сеткой дрожала от напряжения, как растянутый эспандер, пружиня тела и присовокупляя ко вздохам людей свои железные выдохи.
«Да ну», – усмехнулся он, как будто махнул рукой.
Ему мерещилось, что он различает самый пар, отработанный торопливыми ласками.
– Подожди… подожди… – вырвался наружу женский голос. В нем чувствовалось что-то покорное, липкое.
При звуках ее голоса его пробрал озноб. Его охватило желание ворваться в комнату, зажечь свет, крикнуть, но он себя удержал. «Подожди», – сказал он себе с какой-то злобной радостью и остался смотреть. Потом присел в стороне от окна, привалившись спиной к стенке домика. Потаенная жизнь комнаты повергла его в оцепенение.
Неподвижная остроконечная бахрома черешни почти касалась его головы. Букет, напитанный отрешенным светом, лежал на выщербленной опалубке, трещины, извилисто бежавшие от стены к сухой земле, казались реками географической карты. Воздух едва ощутимо стал набирать прохладу и передавал ее вещам. В промежутках листвы поблескивали жирные, как ягоды, звезды – одни голубоватые, другие – золотистые.
Через некоторое время он привстал и снова стал смотреть в комнату. «Для чего я здесь стою?» – думал он, но не мог сделать ни шагу прочь. «Я ухожу», – решал он, и стоял, будто приколоченный, и не мог оторваться от этого зрелища. Вдруг нестерпимо захотелось смеяться, и ему пришлось сдерживаться, чтобы себя не выдать – так велико было это глупое желание.
Пол комнаты прозвучал шагами: парень курил, стоя у самого окна.
– Не бросай туда, хозяйка ругаться будет.
И тут же в квадрат пепельной почвы упал окурок, и его кончик алел в темноте остроконечным угольком.
Ее голос – уже открытый, как бы пришедший в себя, но хранящий еще благодарность и удовлетворение – снова полоснул его, как бритва. Он как будто спустился еще на одну ступеньку. Таким голосом она никогда с ним не разговаривала. Она была бесконечно серьезна.
Тот, другой, поставил ногу на подоконник – видно, собирался вылезти, чтобы поднять окурок.
Он перестал дышать и уставил взор в окурок, еще исходивший дымом.
– Потом поднимешь, – сказала она глуховато. – Иди сюда.
Парень отошел от окна в глубь комнаты.
Стало по-настоящему холодно, однако он совсем этого не ощущал. Рассеянный свет зари понемногу являлся в воздухе, разбавляя чистый мрак неба. Кое-где сгустками на нем возникали сероватые пятна кучевых облаков и как будто промокали чернильную тьму.
Он поднялся на ноги. Суставы ныли и не слушались от долгого сидения в неудобном положении.
В начале четвертого открылась дверь, показался парень, постоял секунду, притворил ее и направился к калитке. На нем была майка, шорты и кроссовки на ногах. Едва выйдя за забор, он торопливо пересек узкую полосу асфальта и надолго остановился у молодой сломанной акации. Приезжий смотрел ему в спину без всякой мысли, до тех пор пока ее светлое пятно не растворилось в блекнущей темноте переулка.
В конце концов он тоже вышел из двора и зашагал не спеша вниз по улице к морю. Смеяться больше не хотелось, а хотелось идти, переставлять ноги и хотелось, чтобы дорога не кончалась. Две пегие кошки, сидевшие на асфальте, испуганно замерли на несколько мгновений и бросились в разные стороны.
Все вокруг теперь казалось чужим и неинтересным, дома – убогими, кипарисы – чахлыми, и он не знал, что теперь ему делать. Остановка автобуса на маленькой площади, базарчик и крайние дома мирно дремали. Позади на склонах щурились редкие фонари поселка. Прямо перед ним черная линейка причала вползала в море, которое выгибалось и голубовато серебрилось под луной, ушедшей далеко на его простор.
Причал был пуст, как и улицы. Вода тихонько колыхалась у свай, даже плеском это нельзя было назвать. Он прошелся по скрипучим мосткам, приник к ограждению и заглянул в воду, но отражение было неразличимо, только разводы жидкого света от сигнального фонаря колебались на поверхности. В одной руке он держал букет. Ему стало жаль цветов. Он вернулся на берег. В летнем кафе под громадным платаном на одном из столиков стояла обрезанная на треть пластиковая бутылка, служившая здесь не то вазой, не то мусорницей. Он сунул розы в бутылку.
Когда огромный оранжевый шар восстал за линией воды, он лег в камнях и проспал до полудня, согреваясь в потоках набиравшего силу солнца.
Днем все упростилось. Берег был занят людьми, пестрел зонтами, купальниками и подстилками. К этому часу море потемнело, густо посинело; белые мимолетные гребни вспыхивали тут и там на его поверхности. Соленый ветер тормошил тряпки и приносил звуки звонких голосов. У края волн бродили дети и собаки. Прошедшее казалось то ли сном, то ли бредом.
Потом он шатался по рыночку, поедая мягкие круглые сливы, щурился на воду, сверкавшую в сиянии жаркого света, и остаток дня провел бесцельно, как и принято на отдыхе. В кафе, куда заходил ночью, он выпил чашку кофе. Его цветы еще стояли в вазе. Кто-то налил в бутылку воды. За столиком на сиденьях, устроенных из цельных пней, сидела пожилая пара. Мужчина курил, и дым его сигареты лениво вился в увядающих листьях букета.
В половине восьмого на станцию пришел последний автобус из городка. Он смешался с пассажирами и зашагал по дороге, на которой ночью сидели кошки, добрался до дома, прикрытого чередой кипарисов, и вошел через калитку.
Она уже вернулась с пляжа и ходила по дворику в коротком платьице, золотисто-коричневая от загара.
– Приехал? – спросила она просто и протянула ему тарелку с желтой маслянистой черешней.
Он хотел сказать что-то, но только качнул головой, подтверждая свое появление.
– Какой ты белый! – воскликнула она, смеясь. – Тетя Зина, Андрей приехал! – крикнула она хозяйке, оборотясь куда-то к пыльным зарослям плодовых кустов.
Вечером пошли смотреть окрестности и забрались на самый гребень пыльной горы, пропахшей какой-то бледной горькой травой. Море открылось на много километров и с такой высоты не было на себя похоже. Вдали, словно упрямое насекомое, полз кораблик, и с того места, где они сидели на рассыпчатой лиловой земле, была видна истинная ничтожность его усилий. Небо беспорядочно исчертили ленты облаков. По правую руку виднелся причал, слева – на далекой вершине высились развалины башни братьев Гуэско, свирепых генуэзцев, засеявших некогда эти каменистые скаты костьми своих несчастных подданных. За башнею полоса, вдающаяся в ограниченное горизонтом пространство моря, переливалась огнями, настолько нежными и непостоянными, что это походило на равнодушную игру бриллиантового ожерелья, забытого кем-то огромным на выступе земли.
– Ты молодец, что приехал, – сказала она. – Я так скучала…
Он помалкивал, смотрел на море, на горы.
– А ты скучал? Нет, ты скажи, скучал или не скучал, – настаивала она игриво.
– Нет, – словно бы в шутку процедил он.
– Здесь здорово, правда… Нет, молодец, что приехал. Главное, вовремя.
– Как договаривались, – заметил он.
– Здесь Грин жил, – сказала она. – Вон там. Знаешь?
Он кивнул. Оба посмотрели налево. Темные елочки стояли на сероватых склонах, как статуэтки.
– Ночи еще такие холодные, – проговорила она скоро и придвинулась к нему. – Это странно.
Он подумал немного и положил руку ей на плечо.
– Я этой ночью даже замерзла… Что ты все молчишь?
Он молча смотрел вниз. Сумрак наконец поглотил кораблик, остался лишь огонек на борту, и только его горящая точка продолжала обреченное движение по выпуклой глади спокойного моря, на поверхности ласковой пучины. В конце пристани под черным колпачком воронкой тоже зажегся фонарь. Круг яркого света покрыл доски причала неправильным овалом, словно это свет софита лег на подмостки. «Подожди», – это слово одно пульсировало в его сознании, как маяк, или как подсказка, или как предостережение.
– Ну? Ты что? – Она легонько подтолкнула его локтем и, улыбнувшись, заглянула ему в лицо, снизу, добиваясь ответа.
– Спать хочется, – сказал он, зевнув.
1998