Эха – на!. Эх, эпиграфы, эпиграфы… (Вадимир Трусов)

«…сим предлагается: за особые заслуги в священном деле регулярного нарушения прав человека (а равно и потребителя),нисколько не считаясь с человеком, как таковым, и не делая поправку на возраст, пол, состояние здоровья и социальный статус последнего в каждом конкретном случае, а также изощренного унижения человеческих чести и достоинства, присвоить проявившим на этой стезе особое рвение частным охранным предприятиям (сокращенно – ЧОПАМ) звание Частей Особого Нагноения (с ношением нагрудной надписи «Спецвсехподряд»), чем да будет инициировано новое прочтение изуверской и воистину дьявольской аббревиатуры ЧОН, столь любезной во время оно зрению и слуху беззаветных и несгибаемых, «проклятьем заклеймённых», уверенных в том, что «мы наш, мы новый мир построим», причем непременно на костях убиенных несогласных, и вообще какие там права, какого человека? Гори все синим пламенем, ежели «обчество требоваит». Остальные же ЧОПЫ (вот именно!) впредь расшифровывать, как Части Особого Преклонения (перед любой швалью, ежели таковая башляет…). Напротив, незамеченные в хамстве, холуйстве и скотстве охранные фирмы, ежели они вообще существуют в подлунном мире, следует уважительно переименовать, хулой не поливая. Претензиев к таким вот фирмам не имеется пока, но порядок и есть порядок. Со сторожевыми еще полбеды, как – то сосуществуют люди добрые, ежели главным условием сего является принцип взимного несоприкосновения. А вот с иного рода изощрением бесовским, а именно, с коллекторскими шайками, како поступать прикажете? По третьему закону классической механики? Так ведь уголовно наказуемые деяния тогда совершать придеться неминуемо. А законным путем что? Да ничего ровным счетом, потому – нет у нас грамотного закона насчет всех этих дел заёмных. Вот и рыщет шакалья порода, третирует дебиторов немилостно, урон здоровью и жизни причиняя, при блюстителей порядка откровенном попустительстве, ибо чьи там деньги крутяться неизвестно… а скорее всего, напротив, известно, и по этой причине – как бы чего не вышло, ежели что. Только я имею следующее сказать убежденно, что за долги подобные человеков, созданий божиих, угнетать нельзя ни в коем разе. А то занял кто – то тысячи две или даже пять, а глядишь, должен уже немыслимую сумму, чуть он споткнись. Где же подобное видано? Рынок? Вы нам свой либеральный термин не навязывайте, господа заемщики, сами с ним милуйтесь – тештесь, а наша страна – «каравай особенный», и внимание, и любовь к людям нам поскорее вспомнить бы положено, после стольких лет безвременья и не православия. А паче чаяния, тех, кто людей мучает, коллекторов, значит, к ногтю бы, и поскорее, и пожестче. И ростовщиков туда же. А то ведь старина Гобсек по сравнению с нынешними кексами ни дать, ни взять, одуванчик божий альбо василек невинный. Ишь, анафемы, моду завели, измываться над простыми гражданами, при вялом негодовании некоторых уполномоченных представителей властных структур. И не стоит тут формулу приводить, мол занял – изволь отдать. Дело так обстоит, что впору клич бросить – берите всем гуртом и не возвращайте! – дабы кредиторы ушлые по миру потянулись с воем и стенаниями. Их вообще потравить пора аки насекомых мерзопакостных, крови народной насосавшихся, без всяких там иных революций и катаклизмов, дезинсекция и шабаш. Что они все рыщут, «аки тать в нощи»? Немедленно же, в некоторой связи с вышеизложенным следует выразить стойкое убеждение в том, что строки известной песни, а именно «От людей на деревне не спрячешься…» самым законным образом означают теперь, что ни от людей, ни от нелюдей при всем желании не спрятаться в городах и весях нашей сказочной державы, а равно и планеты всей. Опять – таки «тем, кто держит свой, извините, за пазухой…», да нет же, успокойтесь, конечно же свой камень, а перетолмачив на современный сленг, – гаджет, рекомендуется ныне вытащить хранимый в тайне предмет и немедленно применить его по назначению, сиречь, начав гвоздить неугодных направо и налево. Честно и бескомпромиссно. Как завещано великими и пламенными борцами не столь пока далекого прошлого. Чего нам скрывать? Правильно, только срамные части тела. Да и сие большой вопрос, в том смысле, что, стоит ли, уж коль скоро естественное не безобразно по определению? Только интерес неподдельный имею и проявить желаю: ограничены ли мы в риторике еще каким – либо дышлом, кроме законных на то оснований? Все ж таки мудр народ, советуя, мол не шеруди зазря языком своим, боталом коровьим, беду накличешь. По сему поводу еще поинтересуюсь: вот с бедой в нашем случае ясность полнейшая, а можно ли счастие накликать, в принципе, хоть и не посредством речей ловких, а, положим, «кликая» кнопками «мышки» настольной? Например, я таланта такого, за собой во всяком случае, не числю. Хоть и с бедой стараюсь «не баловаца». Так, всю – то жизнь меж бедой и счастием несбыточным обретаюсь, случалось, аки меж молотом и наковальней, или аленьким цветком да в проруби бездонной, а уж позднее – прокладкой меж фланцами арматуры славной сантехнической и прочей.… Сии сравнения наводят на «мысель» острую, о весьма сильном для меня сходстве бедственного и счастливого «положениев». Что сверху, что снизу, что влево, что вбок… Как же благополучия снискать, где его канва философская? Однако же, имеет место быть признаком законного счастья различная техническая рухлядь для применения в быту, изготовленная, например, на предприятиях известнейшей фирмы «Вош» или уж какой иной, и оную рухлядь приобретая, положено любому из нас быть вполне счастливу, в последующие годы существования своего достигая – таки статуса либо серого гуся Сергея, либо неясыти Алика, живущих на всем готовеньком под неусыпным вниманием кураторов. Впрочем, данные пернатые – парни хорошие изначально и по определению. Утверждаю сие, ибо знаком я с оными лично и крепко. Тем не менее предвижу контраргументы вроде того, что «птичка Божия не знает ни заботы, ни труда…». И все – таки… все – таки… эх – ма. Галиматья, каркнете вы во все своё воронье? Правильно. Только отчего же мне подобную, пусть и несколько другую, галиматью в башку с детства пытались заколотить? А позже, в более зрелом возрасте, еще одну порцию белиберды, опять же иной, впихнуть норовили? А насчет самых ретивых охранников, коих по иному назвать охота, так вообще чистая правда. Или у нас по прежнему – правда – ложь, да в ней намек? Во, наворотил – то … (Из текста напечатанного на альбомном листе и намертво присобаченного к тумбе объявлений в одном провинциальном городке. Автор творения сохранил инкогнито).

Анонимка что ли? По сути конечно же, и тьфу на неё, на подлую. Однако трудненько порой остановиться, приняв к сведению некую актуальную тему, например – достижения нами всеми и каждым в отдельности простого такого вроде бы счастья. Один мой, покойный к прискорбию, друг, во студенчестве изобрел рецепт элементарного счастья. Он имел обыкновение время от времени (прошу пардона за каламбур) выбивать стекло и отрывать стрелки у большого механического будильника, настойчиво и доставуче тикавшего в его комнате на столе. Вообще – то корешок творил сие ради того, чтобы его сосед по общажному пеналу не мог справляться о точном времени, и не мог, соответственно, вставать в назначенный утренний час и его, корешка, не будил зазря. Эти налеты на ни в чем не повинный хронометр совершались, как правило, в час ночной, когда соседушка почивал. А проснувшись, долго не мог он врубиться, что с часами приключилось, пялясь спросонья в искалеченный, словно кастрированный циферблат. Счастливые, как известно, часов не наблюдают…

Но и наглые, игнорирующие предлагаемые обстоятельства, персоны, порой удостаиваются внимания фортуны. Пусть даже в мало мальских самых мелочах. Однажды мы с моим, покойным к прискорбию, корешем решили посетить накануне новогодних прадников славный град трех революций, дабы хоть какой – нибудь мясной рефренации на праздничный стол сыскать. Бытовали мы в те поры в главном карельском городе, и, закончив трудовую неделю, времени терять не стали, сразу подались на вокзал, к отходящему в Питер поезду. То есть из петровского завода во град петров же намылившись. Сунулись в кассу, а – а – а, гы – гышеньки, билетов – то нет. Даже до Лодейного Поля, где вагоны на Питкяранту отцепляют – прицепляют, и возможность обычно имеется билеты заново приобрести, уже до конечной, до вокзального, имени первопрестольной, тупика. Поинтересовались мы все – таки в касссе, а куда вообще нынче легально добраться можно? Оказалось до Подпоржья. Вот везуха, ни два, ни полтора. И стоянка там – минут пять от силы. Ладно, взяли, что есть. Забрались в общий вагон, на вторые полки в купе, что у самого туалета, и спокойненько заснули, решив, – будь, что будет. Утром, раненько так, кто – то стал настойчиво теребить полу моей аляски и за ноги трясти. Разомкнул я вежды сонные и увидел чувака в железнодорожном прикиде. Точнее, двух, ибо они друг за другом стояли. Понятно, ревизоры, коли будят, а потом билет спрашивают. Тут и друган проснулся. Я глянул на часы, судя по времени до Питера еще часа два шкандыбать, и уже никуда не смоешься. Обложили. Ничего мне не оставалось, как попросить кореша предъявить наши потерявшие уже всякую силу билетики. Боб с абсолютно невозмутимым видом достал бланки и протянул их мне, а я уже в лапы ревизору переправил… Тоже без дерганий, молча и харя кирпичом. Пожилой дядя важно в билеты глянул, секунд пять – семь их изучал, а потом пробил своим компостером и вернул мне. И ушел. Точнее оба свалили дальше по вагону. Зайцев выявлять. А то, ишь, взяли моду, на шару в поездах кататься, государственные структуры обманывать. Ловите их, мужчины, дабы иным неповадно было! Удачи вам в наступающем новом… Я спрятал вновь обретшие силу бумажки во внутренний карман, криво ухмыльнулся Бобу, он – мне, и мы спокойненько и благополучно, с полным основанием, проспали остаток пути. А вот объяснений случившемуся искать не стали. Свезло, так свезло. Не только дуракам везет. А возможно – только им. Но оставаться в дураках подобным образом – не самый худший вариант. Уверен. Жаль, что подобные фокусы редко происходят. Крайне редко. Воля случая то есть функция старины Лапласа имеет скверное свойство чаще всего принимать значения обратные желаемым.

Ехала девушка в метро. И сама хорошенькая, и одета прилично. Замшевая светло – коричневая куртка, вдоль рукавов сзади бахрома, темные джинсы мелкого вельвета, сапоги не от «Скорохода» явно. В руках большущий кулек из серой бумаги. Что в кульке? А шут его знает. В продовольственных обычно такие кульки вертят. Впрочем, нам с Ныряичем было абсолютно все равно, что это за краля и каково, собственно, содержимое её кулька? Мы возвращались в общагу в препоганейшем настроении. Отчего? Уже и не помню толком, то ли просто не выспались – замотались, то ли в альма – матер что – то не заладилось, с преподами переругались либо с комсомольскими вожачками в очередной раз повздорили. Девушка сидела, держа кулек перед собой двумя руками практически на весу, видать содержимое не позволяло ей ни утвердить груз на коленях, ни слегка прижать к груди, а на серой бумаге кулька проступали явные масляные пятна. Мы стояли возле неё, держась за поручень, и, того совсем не замечая, практически нависали над прекрасной незнакомкой, то и дело непроизвольно останавливая на ней пустые, невидящие взгляды. Мы гоняли каждый своё, погрузившись в некие не вполне позитивные размышления, и прекрасную незнакомку честно не замечали. Почему тогда прекрасную, спросите? Не знаю, когда я её разглядел, чуть позже, она мне понравилась. Впрочем, в те поры мне нравились едва ли не все девчонки подряд. Вполне нормальное состяние постоянной готовности к подвигам на амурном поприще, тем более, что в этом направлении любая попытка – не пытка уж точно. Итак, мы нависали над девушкой двумя довольно габаритными своими рамами, изредка обмениваясь короткими репликами, и одаривая нашу попутчицу наверное весьма неласковыми глазами. Так продолжалось остановки три. А потом вдруг произошло маленькое чудо. Во всяком случае мы посчитали именно так. Девушка, наверное в очередной раз встретившись глазами с одним из нас, вдруг раскрыла кулек, полный фигуристой и румяной выпечки, и протянула его нам, произнеся искренне и даже немного просительно: «Ребята, угощайтесь пожалуйста, это очень вкусное печенье, такое в магазине не встречается, мне его на заказ испекли!». Мы оторопели? Что? О чем она? И вообще, это она к нам что ли обращается? У девушки были большие карие глазищи, тонкое, изящное лицо и воистину прелестные, музыкальные руки. Именно музыкальные, в них пели нежность и ласка. Слушай, вот ведь ничего себе барышня, мигнул я Ныряичу. А друган улыбнулся и согласно тряхнул головой. Тут поезд влетел на очередную станцию, пассажиры дружно повскакивали со своих мест и потянулись к выходу, и мы смогли плюхнуться по обе стороны от нашей нежданной кормилицы. «Понимаете, – начал Ныряич, – Мы не голодны, хотя спасибо вам большущее за такое оригинальное предложение. Дело в том, что мы…». Мрачное настроение разом улетучилось, жизнь вновь стала прекрасной и удивительной. Жить было не только можно, но и нужно. Жить весело и правильно. Что мы тут же и сделали.

Голова Боба была располосована от уха до уха, шов проходил через темя. На вскрытии, конечно же, кромсали как следует, Боб умер во сне на квартире у сына, поэтому и старались судебные медики будьте нате. Рисковый и лихой комбинатор, от рождения веселый авантюрист и творческий демагог, гениальный частник – бомбила, умевший от души поработать и отдохнуть с дымом и копотью, не трус и даже любитель подраться за дело чести, а тем более безо всякого дела, мой верный друг, практически брат, которого я знал более трех десятков лет, коего понимал практически без слов, лежал теперь в обитом синем бархатом гробу, в зале для прощаний. Из скольких переделок, безнадежных, практически гиблых, мы с ним выбрались… Сколько раз стояли спина к спине… Даже совместный бизнес не смог нас поссорить… Я не отрываясь смотрел на его не почти не изменившееся после смерти лицо и никого, и ничего более вокруг не видел. Мне всё казалось, что братан вот сейчас, да – да, через мгновение, откроет глаза, увидит меня и хмыкнет привычно, мол, наши в городе… Но тягуче и неумолимо ползли одна за другой минуты безнадежного ожидания, а ничего подобного не происходило… Боб всегда стригся коротко и было заметно, что кожа на голове в районе шва собралась в гармошку. Очевидно, зашивая, лигатуру затягивали изо всех сил. Вот и вышло все издевательски неряшливо, как будто куклу чинили, но ведь это был Боб, еще неделю назад живой и веселый… а сейчас на правый его висок натекла из раны желтовато – розовая сукровица, и запеклись корками непонятные царапины на носу… Вдруг вспомнилось, как мы с ним на исходе восьмидесятых рванули на свадьбу к другу, из карельского, уже вполне зимнего ноября в далекую астраханскую осень, а по нашим меркам вполне еще сносное лето, самолетом, в три присеста, через обе столицы. Как в азиатской домодедовской сутолоке Боб прорвался в наглую к окошечку кассы, расталкивая очередь плечом регбиста и покрикивая а – ля сын турецко – подданного урезонивающе: «Да мне же только справку, товарищи… Справку, говорю, срочно, позавчера откинулся…. дембельнулся, слово офицера, только что… Да пропустите же ветерана, мляха – буха!». И сунув голову внутрь кассы выцыганил – таки два нужных билета. А потом на улицах ночного южного города мы тщетно искали где бы попить, и нашли автомат газированной воды, где именно газировки и не было, но была вода в отделении для мойки стаканов, также напрочь отсутствовавших. И я нажимал одним пальцем на ложемент, извлекая тоненькие струйки желанной влаги, а Боб пытался поймать их в сомкнутые лодочкой ладони… Кто – то подходил к гробу, кто – то, попрощавшись наскоро, спешил на улицу… А я стоял и почему – то думал лишь о том, что завтра я не смогу позвонить Бобу, что туда не позвонить уже никогда, и придется удалить его номер из телефонного справочника… Тишина? Откуда такая беспощадная, неумолимая тишина? Зачем все молчат?… И только Мила, последняя любовь Боба, склонившись над гробом причитала полушепотом: «Там теперь ему будет хорошо… ему будет хорошо… ему должно быть хорошо…». Где это – там, подумалось мне, где? Где? И почему там лучше, чем здесь? Даже. Если действительно лучше.

Что наша жизнь? Да, чистое кино, только гораздо омерзительнее. Прибегнув к широко известному издревле языку одного гениального человека, коего отчего – то считали рабом, хоть и в соответствии с его формальным статусом, но ошибочно, так вот, иными словами выражаясь, могу утверждать, что формула жизни необъяснимо складывается в симбиоз казалось бы взаимоисключающих строк, а именно:

«Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…»

«…мы бежали с тобою, опасаясь погони,

Чтобы нас не настигнул пистолета заряд…»

И так далее, по тексту. Ну, что скажете, мистер Карантино и все, иже с вами подвизавшиеся?

В те, уже довольно далекие и, для младой поросли нашей, легендарные, времена, когда Горя – Горя он же ПэКа, кочегар по дереву и его команда, Зайк, торгаши – ниспровергатели, танцор Слюнкин и прочая туса только познакомились со свинкой своей копилкой, оказавшейся весьма, кроме того, приятной, кстати говоря, духовно, а кое для кого, и телесно, когда парни из Тау – Куб со всей гопой прущих в кильватере земляков, скопом сидели и лабали еще у себя на стылом камне в ожидании своего часа, если ранее не получат элементарный простатит, и никуда не рыпались, а ТТХ, Гайтан, Кулиса, Брегас и всякие им подобные витязи уже рыпались вовсю и были для порядка слегка пинаемы, и попираемы официозом, когда еще ни Снуппи Буй, ни Разлюли Компостер, не говоря уже о Шмаре Скальпель, даже в мыслях не присутствовали на угарном небосклоне якобы популярной вроде музыки, где несколько позже прозвучало на всю ивановскую от некоей молодой, прекрасной и размашистой, ничем не прикрытое обязательство развести тучи мощными конечностями, где кое – кто, впрочем, и в те поры уже отусердствовал орально… нет… вокально… ладно, не суть важно… и расположился на авансцене почивать в роли сенеки на бабе… тьфу… собаки на сене, когда в излучине великой буддийской, по одной из версий или даже гипотез, реки, обновилась запрещенная было самопальная творческая генерация под романтический флёр об имеющем место в реальности нежнейшем человеческом контакте с изгибом популярного в народе струнного музыкального инструмента, именно тогда, в далеком заполярном городе, на берегу круглый год не замерзающего моря, один пламенный ёрник, не вполне Ерофей и уж вовсе не Павлович со товарищи свили – основали небезызвестный и ныне песенный клуб «7 кругов». Парни и девчата там подобрались весьма приличные, не без дарований, чего стоил задорный мариман или молоденькая гравицапа, не говоря уже о старшем товарище с фамилией, имеющей отношение и к хлебному полю, и к популярному еще при царе – батюшке журналу, а еще славный квартет, нареченный именем одной коронованной особы… поэтому – дело пошло, и даже поехало, «…вдоль по Питерской, и соответственно, поперек по Московской…», будучи активно поддерживаемо единомышленниками из окрестных селений, в частности – тремя обаятельными бородачами, о коих речь пойдет позже, и одним весьма скромным безбородым, что не мешало последнему однако находиться в самом первом тамошнем ряду. Клуб клубом, но среди прочих бородатых и не очень бардов присутствовал некий изящный талантливый юноша, хоть и бледный, но со скептически тлеющим взором, склонный к поведению такому, что давало окружающим право назвать, при желании, этого господина ударником… нет, простите, затворником, конечно же. Впоследствии, значительно повзрослев, он, в приватной, застольной беседе со мной даже позволил автоприсвоение себе явочным порядком титула классика, что, впрочем, выглядело довольно мило, вполне безобидно и отнюдь не вызывало в тот момент возражений, ибо связывалось с эксклюзивным правом курения в форточку прямо на кухне, когда остальные присутствующие выходили для свершения оного действа на лоджию. В период же, упомянутый ранее, сей достойнейший автор – исполнитель имел некий заработок, играя по вечерам за пресловутый парнус в кафе известном « Тормоз», о чем и обмолвился в одной из своих песен, дескать, тогда он «…лабал на своем фендере и родину не любил…». Смею утверждать, что с любовью к родине у него было все в порядке, а ненавидел он конкретный панцирь цвета вареного рака, удушливый и тесный, покрывавший прекрасное тело стороны родимой, уже трещавший и лопавшийся вдоль и поперек, но еще причинявший отчизне значительные мучения и неослабевающую боль, ощущаемые остро и живо всеми, хоть на йоту неравнодушными к окружающей, насквозь гнилой и лживой, соцдействительности, и желавшими светлого и лучшего настоящего, а тем паче, будущего. А то, что все надежды на светлое и лучшее опосредованно выражались, как и у прочего большинства, изначально издевательской формулой двух одесситов – «запад нам поможет» – не означало ничего, кроме искреннего заблуждения, по причине близорукого неприятия иных альтернатив развитому социализму, кроме, как навязываемых всяческими бойкими «голосами» из – за бугра. Но уже изрек талантливейший заполярный самородок бессмертную свою сентенцию, мол, «равняться на Европу, значит, безнадежно отставать от неё». Сии пророческие воистину слова не были вовремя услышаны страждущими массами, что и явилось одной из причин наших общих злоключений в поисках кратчайшего пути к вожделенному капитализму, оказавшемуся на поверку не менее омерзительным нежели прежняя общественно – политическая формация, столь дружно и практически в одночасье отвергнутая народами якобы братских республик, входивших в так называемый «союз нерушимый», героическое население коих, почуяв себя независимым и оную независимость реализуя ревностно и незамедлительно, преуспело по крайней мере в двух занятиях: дружном самоистреблении разнообразными способами и бескомпромиссной борьбе с памятниками. Гражданские войны, цветные мятежи и перевороты, при всем зоологическом своем кровопролитии и крайней неразберихе, по крайней мере имеют под собой некие объективные и субъективные причины, и могут быть обоснованны научно, политологически и экономически (эх, хорошо сказал!), а вот сражения с каменными изваяниями эпохи, вышедшей из употребления, в основном незаконные и стихийно происходившие, лишь характеристика некоторых стойких качеств разъяренных масс, вне зависимости от национальной принадлежности, как то: утрата человеческого облика в толпе себе подобных, а также срыв не контролируемой, безадресной ярости и ненависти на ком или на чем попало. Правда и здесь не без нюансов. Я, например, полностью, и руками, и ногами за то, что категорически нельзя разрушать стихийно и самовольно, явочным порядком, памятники вождю и основоположнику наисветлейшего из всех возможных будущностей, торчащие на постсоветском пространстве грибоподобно т.е. без счета, ибо сие вносит в жизнь повседневную элементы хаоса, хулиганства, преступной ненаказуемой сумятицы, опасной для жизни человеческой, и никаких благородных чувств не пробуждает. Но! Но я также искренне и убежденно считаю, что само по себе наличие оных монументов в нашей стране глубоко кощунственно и свидетельствует о крайних хаосе и сумятице в наших головах, сердцах и душах. Я убежден, что не может торчать на пьедестале ни в одном месте, кроме кладбища, этот лысый дядя, одиознейший из основных виновников окончательного разрушения великой империи, убежденный враг народа русского и всего русского вообще. Посему полагаю, что монуметы, ему возведенные, нужно убирать по соответствующим образом утвержденной программе, предусматривающей прежде всего ликвидацию зловещего финикийского зиккурата на главной столичной площади и захоронение хранящихся там останков или, в самом крайнем случае, урны с прахом таковых после кремации, по христианскому обычаю, благо имеется, где. И никакого иного способа покончить с этим нет и быть не может. А чем больше они торчат, эти грибы каменные да бронзовые, тем более «непоняток» формируется в так и не окрепших за четверть века наших головушках, и все разговоры о великой российской державе остаются разговорами, весьма, кстати, двусмысленными. А на освободившиеся пьедесталы в каждом городе, убежден, найдется фигура, достойная установки. В одном заполярном городке некогда был воздвигнут на центральной площади памятник покорителям тундры сиречь геологам, руду полезную в ней обнаружившим. На постаменте внушительном стоял чувак не менее масштабный, с киркой в поднятой над головой ручище. Кирка располагалась примерно параллельно земле, и означал сей жест, что геолог нашел нечто, представляющее явный научный интерес то есть полезные ископаемые. Казалось бы, совершенно по делу дядя каменный торчит, народу нравится и именуется жителями города Иваном Киркиным, очень даже к месту пришедшись в центре одного из очагов отечественной цветной металлургии, а вот… А вот нашлись же умники, решившие, что Ваньку нужно с площади переместить на въезд в город, а на его месте возвести – таки памятник гениальному вождю мирового пролетариата, оснащенному традиционными кепкой и жуткого покроя ботинками марки «шушенские самострелы», ибо основоположник, наверное, именно в таких шкарах в известном месте ссылки с деревенскими пацанами в футбол гонял, когда до подруги верной своей охоты не чуял. И переместили, и возвели. И торчит на главной городской плешке «до сей поры с времен тех давних» этот ледяной изувер, являя собой насмешку над миллионами убиенных в застенках, замученных в лагерях, уморенных голодом людей, наших с вами, между прочим, ближайших пращуров, до коих сегодня, получается, никому нет никакого дела. С ветеранами Великой Отечественной еще туда – сюда, не без спотыкачей, но разобрались в основном. Вроде бы… А с остальными… прости, Господи. И ведь не унимаются верные ленинцы. Кроме почитания памяти великого своего дедушки, они теперь требуют неприкосновенности символики бывшего своего райского государства. А я в недоумении и растерянности, как сделать неприкосновенными серп и кувалду? Или сноп колосьев? Или звезду пятиконечную, как таковую? Она же изначально – пентаграмма, пентакль, символ, трактующийся широко и очень вольно, кто же виноват, что эту фигуру эмблемой государственной заделали?! Как же вы ея оберегать от посягательств собираетесь, звезду эту? И не нужно на ордена соответствующие кивать, орден – иное дело, именно в нем самом это дело, а не в звезде, как таковой. Ордена такие кровью и мужеством заслуживаются, а сие должно быть свято во все времена и при любых режимах. Равно священна советская символика на знамени Победы например, на всем, что связано с величайшим подвигом народным во время Великой Отечественной. (Изрекаю это для пресечения возможных спекулятивных сентенций на тему…). Но сие – прежде всего нравственная категория, а нормы морали оттого и непреложны, что впитаны с молоком материнским, и более того – с генетической памятью от пращуров наших. Это юридически не насаждаемо. Следуя же логике даже не красных нынче, а розовеньких партийцев, необходимо признать неприкосновенными и все белогвардейские знаки и эмблемы, а равно и символику российской импрерии. И преследовать, как вандалов, тех, например, кто изуродовал мемориальную доску в честь знаменитого адмирала, проклятого в своё время, как отчаянного врага советов. А если бы пламенным и несгибаемым бафомета рогатого вздумалось в символику тогдашнюю впихнуть? Ведь ставили же памятники иуде – христопродавцу! И потом, господа наследники самого человечного из всех людей, вы же не церемонились в свое время, например, с тем же орлом двуглавой, что ныне вновь российский герб украшает! И с крестами святыми, и с иконами, и с орденами эпохи низвергнутого строя, ваши коммуноиды поступали аки вздумается, об оскверненных святынях и разрушенных Божьих храмах и не говорю даже… Чего вы сейчас – то забегали? Давайте законодательно утвердим определние о революционном вандализме диктатуры пролетариата. Согласны? А, не «ндравится»? Немудрено. Но ведь разумный и самодостаточный человек даже от скуки издеваться и глумиться ни над чем символическим не станет, а маргиналу или намеренному истерику никакие законы не помеха. Уже поэтому я предлагаю паритетный вариант: вы не бегаете, не свиристите на всех углах о своих символах, а я не навязываю никому и нигде не отстаиваю своё желание ликвидировать упомянутые памятники известной личности Пусть время все расставит по местам. Согласны? И вам, и мне, ведь есть, чем заняться. Вот и славно.

(Что же касается песенной строчки моего знакомого, я её запомнил и по сей день применяю при каждом удобном случае, варьируя лишь интонацией. И даже нее думайте, мои милые, честные и добрейшие всевозможные оппоненты, по оглашенному поводу рылом своим интеллектуализированным в меня целить. Фраза, о которой идет речь – суть интересная и многофункциональная речевая конструкция, применимая не в прямую, но ассоциативно. Вкурили, надеюсь?) По-поводу же «как здорово, что все мы здесь сегодня» имею сказать следующее:

Опять же утверждаю, что ничего «здорового» в том, «что все мы здесь сегодня», не осталось в достопамятный год разделения общего стойбища на озера и луга. Луговое же становище, организованное впервые, было, в частности, вполне находчиво оснащено вырытыми явно не вручную выгребными ямами, напоминавшими взводные братские могилы, но предназначенными для удовлетворения самых, что ни на есть, естественных человеческих надобностей, свойственных, увы и ах, даже интеллектуальной элите общества. Обнесенные изгородями из черного, почти светонепроницаемого полиэтилена, ямы сии с перекинутыми поперек, от края до края, досками, источая соответствующие ароматы, являли собой некие интимные кулуары клуба духовно чистых и высоких умников, и умниц, где те и сиживали время от времени дружными компаниями и стайками. Вполне возможно, что впоследствии все приобрело более солидный вид, что ныне там вполне законно обосновались биодомики – пряники… Однако же… Однако… Память о ямах жива во мне, аки символ того, что всякая тварь пить – есть, и не только, – хочет; и отнюдь не «пепел Клааса стучит в моё сердце», но воспаряет туда неудержимо квинтэссенция всех мыслей и чувств высочайших, правда уже переходивших срок, выцветших, перегоревших и сброшенных в родную землю зловонным балластом. Браво, господа мои! Браво, бис и парад – алле… То ли еще было, толи еще будет! И под миазмы жидких, кашеобразных и глиноподобных откровений, слегка юродствовало, «мэтрствуя лукаво», якобы высокое жюри, на сцене в «занзибарье» клоунствовал вечерами, на правах родного, «быков немаленький оркестрик», под водительством сельдей, вполне еще сносно себя ведущих по сравнению с одним младшим околостоличным башибузуком, пытавшимся во время декламации виршеподобных фраз откровенно ковырять в большинстве телесных пазух своих и отверстий, а также сообщали почтеннейшей публике невероятные, пришедшие внезапно, откровения приглашенные коллективы с лидерами, имен коих сразу и не припомнить, однако несущих в себе упоминания черных чернил, белых белил, летних летяг и сольных солений. Публике в основном было по барабану, что и кого слушать. Она основательно поднаедалась – поднабиралась к вечеру, желая лишь плясать и веселиться под любую ритмическую основу. Да хоть под бубен, ё-моё… Мало того, потоки энергичных зрителей постоянно перемещались между озерами и лугами, очевидно в поисках истинного драйва и стойкого, не проходящего кайфа, благо расстояние между стойбищами легко преодолевалось с помощью обычной электрички. Два встречных людских потока то и дело сталкивались в пути следования, один в стремлении достигнуть заветных лугов, другой, опасаясь не пропустить очередной рейс желдортранспорта к озерам. Снизу, кряхтя, обливаясь потом, задыхаясь и при этом одухотворенно матерясь, перли вверх по крутому склону внушительной горушки, цепляясь за траву и хилые кустики чего-то там растущего, если руки были не заняты напрочь туристским скарбом, сверху, изрыгая хулу на дикую природу и не вполне радивых организаторов, в раздражении и злобе пытались спуститься к искомым лугам и при этом не споткнуться, не упасть, не покатиться вниз камушком, что сулило неминуемое приземление на койку в травматологическом отделении ближайшей больницы. Конечно, истинным ценителям жанра сии трудности искомых драйва и кайфа лишь прибавляли. Только вот среди почтеннейшей публики мало кто вообще понимал или даже хотел понимать, что оно такое – энтот самый жанр. Песня, дескать, она и есть песня то есть либо песня, либо нет. Вот и все «крытерии». А откровения, вроде «жизнь такая интересная штука», «война это плохо, а мир – хорошо», «раскройте друг другу объятия», никому никуда не упирались и носили для абсолютного большинства зрителей явно фиолетовый оттенок. Воистину, все происходящее нельзя было и наречь иначе, как дорогой ангела, что и сделал несколько позже в профильном телеэфире один неплохой вполне себе гитарист, настолько неплохой, что можно с полным основанием дать ему ранг виртуоза. И поскольку он музыкант, то ему всякая безответственная болтовня, суесловица и стилистическая белиберда, вполне простительны. Ибо он по другому делу спец, а в словесности, особенно изящной, полный… тюльпан. Исполать ему и всем иже с ним, делающим время от времени из песни дворянина арбатского двора композицию а ля эрикклептон. А вот никаких претензий к высокому жюри нет и быть не может. Упомянутый орган действовал строго в рамках отведенных ему, весьма кстати скромных, морально – нравственных возможностей. От этого и намеренно наплевательское отношение к некоторым дальним ходокам, и пристальное внимание к почти местному, на вид, возможно, что только на вид, голубоватенькому дуэту из близпыхтящего Ведроболтянска, и отсутствие необходимого кворума на прослушке под сосной, то есть прослушка поросят неумытых конкурсантов неким плешивым в шортиках, маечке и тапках – сланцах, в одиночку, вполуха, базаря при этом с откровенно декольтированным товарищем, сбоку подошедшим. Не было такого? С вами, дорогие мои, возможно и не было, а с иными – происходило. В частности – именно в означенное время. Следите за ассоциативной хронологией. И потом, сказано же, прентензиев не имеется. Подобное – не новость, но традиция. Обижаться нельзя, ибо глупо, запрещать говорить об этом – еще глупее.. И спорить тут не о чем. Вы при своем мнении, я при своем. Желаю здравствовать. Опять же – слова, тексты… Стихи? А зачем это в песне столь насыщенные стихи? Проще надо быть, понятнее. Вот ты, имярек мой уже знакомый, стихов наверное накропал – мама, не горюй? Правильно. Намолотил. И песен на полноформатный сольный концерт хватит, уж точно. Я такого и не напишу никогда. Зато умею рифмовать одно и тоже явление природы. А вот сосед слева, художник – аккордеонист, он знает чем амфибрахий от анапеста и прочей темадни отличается. Ты тоже знаешь? Похвально? Где ругань? Ах, темадня? Милый ты мой, темадня это всего лишь тема дня, без какой бы то ни было нецензурщины. Правильно, коллеги? Да, мэтр прав, что-то вы, братец, грузите публике мозг. Не стоит так. Вот, как стоит. И довольно дорого стоит, между прочим. Слушай, лабаю: «…а – а – астрава, кто же с этим паспорит? Са – а – амые лучшие а – а – астрава…». И, кстати, что это вы все время на стакан намекаете. Чуть, что не так, у вас один путь – в запой. А ведь сие не типично! Нет – нет. Совсем не характерно. Возьмите меня, например, я вот уже четверть века, как в рот не беру, в смысле не употребляю, конечно же, что за ухмылки в самом деле… А вы думаете у меня нет поводов пострадать, как следует? Да, сколько угодно, батенька вы мой. Ан, нет, не пью – с, не пью – с и вам не советуюс – с. Что? Какой метафизический образ? Какой символ? Ни – ни – ни, я не пью, а я – поэт все-таки, вы знаете, что меня недавно на одном сходняке литературном избрали королем поэтов? Так вот, я поэт, я не пью, и вы тоже не должны пить. И даже упоминание о зелье мерзопакостном… ой, как вспомню, до сих пор мутит, как я жрал… ведрами ведь глушил… из стихов вытравить. Вот тогда… тогда… тогда… возможно… хм-м… король, а, король, королек, как я его называю, ха – аха – ха… ну, ладушки, получили по ушам, ступайте, кто следующий? А что вы думали? Не до церемоний. Сами знаете, «…писательские продотряды поэзию…». Вот-вот, правильно, верно.

Примерно в этот же славный и достопамятный год дифференциации природных ландшафтов по околотворческим признакам…

На исходе июня городок буквально в одну ночь накрыла дикая для этих мест жара, плюс тридцать пять в тени, да к тому же при повышенной, казалось – стопроцентной, влажности; словом, вышла чистая парилка, а временами – просто душегубка. Часам к трем пополудни все здания, асфальт мостовых, автомобили, да вообще все городские объекты, вкусив сверх меры от солнечной агрессии, сами начинали излучать избыточный, настырный жар, и выходить в это время на улицу было не только глупо, но для многих и опасно. Того и гляди, двинешь кони от зноя, сердчишко кайкнется и до свидания. Однако именно в ту пору, в самый разгар одного из невыносимых этих дней, мне срочно понадобилось попасть по одному вздорному, житейскому дельцу из старого в новый город, как в местном обиходе именовались соответственно частный сектор с деревянными постройками и огородами, и микрорайоны многоэтажек. Границей упомянутых массивов служил извилисто текущий по топкой, заросшей осокой и камышом низине, ручей, именуемый официально Приречным. В народе же предпочитали прежнее, старинное, весьма красочное и правдивое название Вихлястый, не вполне, впрочем, удобное для официального наименования основного через сие природное препятствие перекинутого моста, на коем требовалось при пуске в эксплуатацию водрузить соответствующую табличку. Именно на этом по размерам скорее мостике и оказался я, взмокший до самых до костей, с пересохшими намертво глоткой и ртом, где распухал и каменел от жажды издыхавший и практически онемевший язык. На переправе я замедлил шаги и почти остановился, чтобы перевести дыхание и в очередной, заведомо бесплодной, попытке воззвать к пробуждению в организме слюноотделения. Человеком в тот момент я себя практически не ощущал, более прочего походя на свечи огарочек, оплывший в канделябре сего городка в бесформенную и почти лишенную воли массу. Вода с собой? Да была вода, но ведь в такую жару и при столь удушающей влажности, она нисколько не усваивается и, будучи употреблена внутрь, тут же покидает организм щедрым, откровенным потом, который ничем не уймешь. Рот споласкивать, не пить? Споласкивал было поначалу, но в один прекрасный момент отвлекся и сам не заметил, как уже хлещу родимую минералку вовсю. Впрочем, на мосту меня ожидало чудо. Точнее – чудесное видение… да нет же, нет, дикость несусветная, так не бывает. Потому, что «на берегу пустынных волн стоял он дум великих полн» в коричневом однобортном пиджаке поверх старенькой, еще советского производства, полушерстяной олимпийки, в полушерстяных же спортивных штанах из того же комплекта, опершись локтями на перила мостика и задумчиво созерцая вяло сочащийся внизу, основательно пересохший уже, мутноватый поток ручья. На асфальте, у ног этого чуда, вернее – чудилы на известную букву, раскинулись свободными складками брюки с расстегнутыми, понятно, ремнем и молнией на ширинке. То есть он в них шел, а потом расстегнул ремень, дернул, коротко и решительно, а может напротив – неспешно и задумчиво, бегунок змейки вниз, и сползли санкюлоты к стопам его. Жарко наверное стало. Ага, и мне от зноя немилосердного мерещится уже чушь всякая! Я аж головой затряс, несколько раз основательно моргнув, почти зажмурился можно сказать в ускоренном режиме… Мираж не пропал. Мужик был, по всему видать, из шибко пьющих, но в данный момент едва ли в нем хоть полста капель присутствовало. Борода клинышком, очки в старинной, роговой такой оправе, сосудистые звездочки на щеках, власы сальные и почти до плеч, не сегодня, явно, чесанные. Колоритный субъект курил. Основательно так, в глубокую затяжку. Я несколько раз окликнул его. Зачем? А шут меня разберет. Оторопь взяла наверное на жаре-то. К тому же он не отозвался сразу. Должно быть реле запаздывания у него работало отлично. Лишь секунд через десять он соизволил медленно обратить ко мне свой лик, однако практически тут же плавно вернул голову в исходное положение. Он попросту не желал меня замечать. Я еще раз внимательно оглядел всю экспозицию. Справа от ног таинственной личности к перилам моста был прислонен объемистый полиэтиленовый пакет, непонятно чем набитый. Да, что пакет! Чувак торчит на убойном солнцепеке, в немыслимых в такую погоду шмотках, спустив с чресел брюки царственными складками, под коими поддеты спортивки, не взмокший от зноя, курит и меня в упор не видит. Вмазанный или колесами закинулся? Не потеют вообще, как известно, лишь мертвые… Ну, не знаю. Очень я в тогда пожалел, что нет со мной никакой фототехники, хоть «ломошки» – мыльницы. Этот кадр был достоин увековечивания. В конце концов я плюнул и уплелся далее по назначенному маршруту, ибо время поджимало. Интересно, а куда этот, величавый и занюханный, потом подевался? Пэпээсники, если он им попался, наверняка мимо не проехали. Народ они простой, порядочный, душевный и отзывчивый, всех приветить норовят, дабы никто не уронил свое занюханное величие человеческое, дабы никто никому оное не попрал. Я шел по словно бы обугленному от жары, городу, истекал соленой, едкой водичкой, вновь и вновь промокая, извините, до трусов и глубже, и понимал, что сам, в своей адекватной, солидной, деловой, семейной и прочей жизни порой веду себя еще похлеще встреченного клоуна. Особенно, ежели за это деньги платят. Кстати в таком случае это оправданно и вполне понимаемо большинством. Почему нет? И, кстати, разве только я? А кто не…? Мы способны, ох, на многое, особливо за соответствующее вознаграждение.

В этот маленький городок неподалеку от нашей северной и, несомненно, культурной столицы я приехал тем летом в отпуск, вместе с семьей, можно считать, что к теще на блины. Делать здесь было откровенно нечего. Настоящий отпуск, что и говорить. Одна беда – как обычно в подобных случаях и не только со мной происходит – изо дня в день поднимаешься рано, точно на работу идти, без постороннего воздействия. И ничего поделать с собой не можешь. Ну, вот, стою это я утром на балконе, первую сигарету курю, тишиной и свежестью наслаждаюсь. Солнышко уже начинает припекать, но, слава Создателю, упомянутая прежде жара ушла, и я знаю, что днем погода будет вполне сносной. Утренняя тишина предусматривает в основном дальние естественные и обиходные шумы, как-то приглушенные расстоянием гудки – свистки – перестуки железнодорожных составов в районе вокзала, рокот моторов и шорох шин разнокалиберных авто на главной городской магистрали, стук дверей в подъездах. Спектр привычных звуков не особенно велик и прекрасно сочетается с традиционно статичной картинкой двора. Чужеродный объект, вторгшийся извне, сразу режет взор. Особенно, если это субъект, передвигающийся беззвучно, точно в немом кино, по асфальтированной дорожке, пролегающей вдоль дома, под окнами. Причем не просто передвигающийся, а ползущий. Да и как ему не ползти, ежели он ступней не имеет, двигаясь даже не на карачках, а лишь на руках, влача туловище и культяпые ноги по асфальту. Клевый чувак, без вариантов. Недолго понаблюдав за путешествующим с балкона, я притушил окурок, положил его в пепельницу, притулившуюся на отбойнике окна и направился в прихожую, с целью натянуть обувку и выбраться на улицу, поинтересоваться, откуда такой богатый гость нарисовался.

По всему было видать, что вояжер не просто утомился, перемещаясь в пространстве сколь оригинальным, столь и трудоемким способом, но его вдобавок здорово колотит, фигурально выражаясь, после вчерашнего. Однако, при более пристальном рассмотрении, вчерашним там и не пахло, дня четыре колдырил, не меньше, а то и всю неделю зацепил. Мужик в каких-то непонятного покроя и грубой фактуры темных штанах, футболке и джинсовой жилетке с многочисленными молниями карманов и карманчиков, полулежал, опираясь на поребрик локтями и поясницей, и выпростав ноги, лишенные ступней, поперек дорожки. Культи, зачехленные в брезентовые колпаки, перехваченные ремнями, лежали на противоположном поребрике. У мужика был основательно расплющенный в районе переносицы шнобель, полуседая, щедрая уже щетина, давненько не знавшая стрижки, спутанная шевелюра и оврагоподобные морщины, на лбу, между бровями и от носа к губам. Он даже не взглянул на меня, подошедшего, то есть глаз не открыл, отдыхал видимо, лишь немного телом лрогнул. Насторожился все-таки, привычка не раз битого… Я поискал вокруг взглядом какую – никакую картонку, нашел поблизости ошметок коробки, расправил его, водрузил на бетонную поверхность поребрика и сел почти напротив странника. Молча достал сигареты, курить не хотелось, но я все-таки зажег цыбарку и, не особенно затягиваясь, ждал ответной реакции моего визави. Мужик, уловив запах дыма, встрепенулся, открыл глаза, и я тут же протянул ему тлеющую «арктику». Он молча взял, кивнул благодарно, но смотрел настороженно, выжидал, опасался. Пришлось начинать беседу самому.

– Ну, что, дядя. Откуда путь держишь? И куда столь пламенно стремишься, что аж без коляски шарашишь по асфальту? Гляди, изорвешь все шмотки.

– Да мне к монастырю надо попасть, я там на милостыне стою… сижу… тля такая, дружки вчера по пьяни коляску поломали, развалилась вся… А мне..к – ха – к – х – кха, тьфу,

надо, мляха, туда позарез. Делать нечего, вот и пополз. Кто же довезет?

– Так тебе, дядя, чапать еще порядком. До монастыря отсюда – не ближний свет. Если к обеду успеешь, уже удача. Только в грязи перепачкаешься весь и точно до дыр одежку протрешь.

– Дык, а фуфули толку? Делать – то нечего…

– Так, сиди пока, вернее, лежи здесь. Я сейчас. Не уползай только, пилигрим рефренов.

Я встал и направился домой. Начнем день с хорошего дела, не шибко разоримся. В квартире взял пачку сигарет, из холодильника вытащил «полторашку» пива, как раз про запас стояла, сто рублей захватил, ровно до монастыря на такси и выйдет. Спускаясь по лестнице, вызвал тачку по мобиле, уточнив, куда именно ей причалить, чтобы не к подъезду, а с обратной стороны. Вдвоем с водилой кое-как загрузили мужика на заднее сиденье, не слушая сбивчивых благодарственных бормотаний экстремала поневоле. Его глаза, полыхнули при виде полуторалитрового баллона пива такой гаммой чувств, что описать сие вряд ли возможно. Все, что угодно, в тот момент прочиталось в них, обычно блеклых и вялых, от плотоядной низменной радости до отваги и готовности к некоему абстрактному подвигу. Замызганная темно зеленая «десятка» с откровенно склочным фырчанием тронулась с места, оставив после себя недвусмысленного запаха облако выхлопа, и сразу же скрылась за углом дома. Счастливого пути. Ну, а мне куда теперь? Сколько там на котлах? Вот, наверняка в начале девятого газетный киоск уже открыт и можно приобрести там очередной номер «литературки», благо нынче четверг. Мелочь есть? Так, даже много мелочи. Уже хорошо. Руки в ноги и …здесь не далеко. Киоскер, полная, доброжелательная женщина смотрела на меня и с легким удивлением, и с явным сожалением. А на мою просьбу, мол литгазету пожалуйста, помявшись, произнесла негромко:

– Понимаете, вы единственный человек за полгода, кто это издание спрашивает. Я же не знала, когда вы давеча были, что еще придете. Да и то, какая разница, придете – не придете, начальство решило больше литературную газету не заказывать, что без толку по одному номеру возить?

Я молча пошел прочь. Ответ дамы меня не огорошил, ибо в моем заполярном городишке ситуация была очень даже похожая, а именно – в киоски поступали два или три номера «литературки», которые покупали одни и те же люди. Они почему-то не хотели оформить подписку, предпочитая покупать газету поштучно, и продавцы даже на прилавок поступившие номера не выкладывали.

Реплика в сторонку

В годы юности туманной, а точнее, на границе отрочества и этой самой юности, в неустанных размышлениях о будущности своей пребывая, под влиянием неминуемой окружающей среды, идеологически выдержанной то есть затхлой и лживой до абсурда, желая овладеть конкретным, полезным в жизни, ремеслом, сказал я как-то папане моему, дескать, давай-ка, батя, пойду я в профтехучилище, выучусь, к примеру, на газоэлектросварщика или на автослесаря с правами шофера, а там подумаю, что далее творить, куда поступать или в армию сходить. Отец посмотрел на меняя внимательно, закурил неторопливо, и молвил, что в училище означенное, овладевать нужной, в целом, профессией я пойду тогда, когда там будут учиться внуки генсека передового отряда советского народа или, по меньшей мере, областного партийного вожака. А пока их там нет, закончу я школу и буду пытать счастья в высших учебных заведениях прекрасного града трех революций. Рабочая, сынок, профессия – дело нужное, но ведь неплохо знать, к чему расположение чувствуешь, а не с кондачка за что попало хвататься. Понятно, что отец родной не в приказном порядке сии речи мне говорил, но был крайне ироничен и убедителен. Я к вот к чему сие вспомнил. В нашем государстве, в области промышленного производства, сейчас уже окончательно и на официальном уровне признали крайний дефицит квалифицированных рабочих. Нет слесарей, плотников, станочников, тех же сварщиков… У меня предложение, дабы сделать рабочие профессии престижными среди подрастающего поколения, нужно, кроме прибавки стипендий в «хабзайках» и вообще повышения зарплат пролетариату (это, к бабке не ходи, придется делать), так вот, нужно, чтобы в профтехучилища на рабочие спецуры пошли учиться отпрыски нашей правящей, с позволения сказать, элиты. Пусть по окончании поработают еще годика по три на рабочих местах, вот вам и престиж. Что? Почему же ахинея? У нас же усе равны. И любой труд, ежели он честный, почетен. Не правда ли, элитарная наша элиточка? А то повадились в топ-менагеры, в мгимошники, в банкиры, в аналитики. Нет, братцы, силой собственного примера следует исправлять ситуацию. А как же иначе? А за народ, за страну пострадать? Не фуа – гра единым жив человек! Несите новую эстетику в тяжелый и неблагодарный труд рабочих и крестьян! И воздастся вам. А ежели все поголовно в армейку соблаговолите – сподобитесь, в пехтуру, аки мой племяш, скажем, туда, где со срочников офицерьё местное деньги дерет за теплые комбезы, за ботинки – берцы и прочие шмотьё, цены вам, детки элитарные, не будет! А престиж – то… престиж! Эх, молодежь, даешь – шалишь единство нации.

Я медленно брел по тихой улочке и отчего – то вспомнился мне недавний калека, столь отчаянно стремившийся побороть, казалось бы, непреодолимой силы обстоятельства. И уж не знаю почему, но вновь, как и после встречи с уникумом на мостике через ручей, показался я сам себе очень похожим на этого вот, безногого, безколясного, с дикой похмелюги ползущего по жизни на одних руках, и вовсе не надеющегося встретить в пути не то, что помощь, но мало мальское сочувствие, а в моем случае еще и обделенного популярной и востребованной некогда в народе газетой, почитаемого за городского издалека сумасшедшего, прибывшего в околостоличный регион на гастроли. Однако впоследствии я убедился, что не столь все мрачно и невыигрышно. И очень скоро, кстати, убедился. Просто не может быть успеха по всем статьям, в одном вверх стрельнул, в другом ниже плинтуса скатился. Диалектика, язви её. Теория. А ведь частенько и мозгами пораскинуть даже на столь глыбокие, философические темы некогда. Все носишься, аки угорелый, точно тот, из старинной песни, «Афанасий, морда семь на восемь – восемь на семь, с большим спидометром в руке. От паровоза, скорость мерить». Говорят, де, жизнь « в полоску», то черная – то белая… Не – а, господа мои, не обольщайтесь, жизнь «в полоску» означает: то в долг, то взаймы. Вот истинная философская база бытия, базис, коим, по некоторым утверждениям и определяется наше сознание, ежели таковое у нас в действительности присутствует. Вот и весь базис – оазис…

…а вот уже года через три после описанного только что…