Карьер
Выжженная земля. Обгорелые страницы газет, обломки детских игрушек, из-под них торчат куски колючей проволоки.
Голос за кадром:
– Господи! Зачем ты даешь нам войны? Зачем подвергаешь нас этим страшным испытаниям? За какие грехи тяжкие льется кровь наша? В чем провинились мы пред Тобой?
Круговая панорама глиняного карьера.
Голос за кадром:
– Это, конечно, не тот карьер, или как называет его в своей книге воспоминаний Александр Васильевич Калашников – Уманская яма. Ну да не в этом дело. А дело в том, что в августе сорок первого, на юге Украины, неподалеку от города Умани, в глиняном карьере, размеры которого во много раз больше этого, оказались свыше пятидесяти тысяч наших военнопленных… Свыше пятидесяти тысяч!..
Плен
Квартира Калашникова. Александр Васильевич сидит за столом. Перед ним на столе пишущая машинка.
Голос за кадром:
– Александр Калашников тоже попал тогда в этот карьер. Случилось это так: четвертого августа сорок первого года его ранило, а на следующее утро он и другой раненый, который представился как Яшка-моряк из Баку…
А. Калашников:
– У него было ранение (показывает на свою руку) вот здесь, повыше, до самой кости все вырвано и там его беспокоили опарыши, вот эти черви белые, толстые. Они ему не давали спокойно даже посидеть. Он всю ночь ходил… Я хоть прикорнул немножечко, – прямо на полу, там ничего не было. Прямо на чистом полу… А утром он пошел, не вытерпел, рано-рано утром пошел и вскоре вернулся возбужденный и говорит: «Всё! Все снялись. Мы остались одни, никого нету!..» Ну, мы-то уже знали, что кольцо сжимается и предчувствие, конечно, было, что может быть плохо кончится… И что нам оставалось делать? Ну, вышли на улицу, думали, в доме нас все равно найдут, если чего. Может скрыться куда? А по селу уже пули свистят, можно и шальную поймать. И тут как раз у нас на пути два таких, знаете, на поверхности земли погребы сделаны. Закрыты землей, такой треугольный шалашик и туда дверка.. И там холодно, туда продукты кладут селяне. И вот мы туда забрались в один из них. Сидели там не очень долго. Слышим – бой идет во всю уже на дальнем конце села, потом ближе к нам. А потом открывается дверка и большой, здоровый – банально, но это было действительно так – рыжий немец. С закатанными рукавами и с автоматом, на шее висит. Долго он всматривался, солнышко там, не мог разглядеть. Разглядел. «Рус, раус!» Выходи.
Фотография Калашникова в военной форме.
А. Калашников:
– На другой день, по-моему, нас повезли. На машину, крытый фургон такой, погрузили и повезли. Недолго мы ехали, привезли вот в эту яму. Так я там и оказался. Там уже много было…
Уманская яма
Квартира Калашникова.
Голос за кадром:
– На ваш взгляд, сколько там было военнопленных?
А. Калашников:
– Трудно сказать, сколько было. Вы представдяете, яма полтора-два километра по окружности. Если взять – это все-таки большая площадь, да? Сколько туда можно загнать народу?.. Все кишело сплошь. Ну, там, в яме, куда хочешь иди, а выйти нельзя – прямые стены…
А. Калашников открывает записную книжечку, находит в ней рисунок – схему Уманской ямы. Крупный план рисунка – схемы.
Голос А. Калашникова за кадром:
– С одной стороны только маленький отлог, но тут солдаты с пулеметами. Пулеметы были и по периметру.
А. Калашников закрывает записную книжечку.
А. Калашников:
– Конечно, было зрелище впечатляющее. В то время ходил слух, что попало нас сто тридцать тысяч в этой Умани. Так ли это? По тому, что я после читал в немецких данных – девяносто тысяч, а наши писали – шестьдесят тысяч. Так что точно сказать, едва ли кто скажет.
Голос за кадром:
– А что все делали днем – сидели, ходили, лежали?
А. Калашников:
– Ну, там лежало немного или сидели. Трудно сказать так вот в процентном отношении. А в основном двигались, постоянно эта масса передвигалась. И крик был. Потом я оценил, когда оказался в птичнике, что это был за крик. Кричали: «Кто из Москвы? Кто из Ташкента?». Искали земляков. «Кто из Баку?» Кто оттуда, кто отсюда. Каждый хотел найти родственную, земляческую душу, с кем можно было поделиться своей бедой, поговорить.
Голос за кадром:
– Ну да, так вроде легче уже.
А. Калашников:
– Только глубокой, глубокой ночью успокаивалось. Тихо было. Где-то может часов после двух.
Шинель
Квартира Калашникова.
Голос за кадром:
– Александр Васильевич, а вы кого-нибудь нашли в этом глиняном карьере?
А. Калашников:
– Меня пригласила одна группа людей, это было три-четыре человека. У них имелся запас концентрата горохового. Как они его протащили – не знаю, не помню. А у меня была шинель, мне подарил один раненый, который был там, когда нас только взяли в плен в селе и собрали всех раненых ко школе, во дворе. И вот мы лежали вместе. Я не знаю, кто он такой, его тяжело ранило в грудь. В общем, он плох был и я ему, чем мог, помогал: воды принести и так далее. И когда уходил, он мне подарил шинель. Это была раньше офицерская шинель кавалерийская. Она была чуть ли не до пят. Как сейчас девчонки ходят в этих шубах. Вот такая шинель. Длинная, добротная. Но у ней недостаток был: не было рукавов. И этот недостаток оказался на пользу. Когда он мне ее отдал, я с ней благополучно прошел в яму. У меня ее не отобрали. Была бы хорошая – отобрали, потому что у всех отбирали именно шинель, они знали, – это спасение наше до некоторой степени. А мою шинель не взяли. Куда она без рукавов? Но она зато помогла.. Мы собрались четверо, они меня пригласили, они тоже поняли. Я-то по началу не знал ценность этой шинели, а потом узнал. Глина за день раскаляется до невозможности, жара – дышать нечем, там ведь ни ветерка нету на такой глубине. А как солнце зашло, глина быстренько остывает, а ночью такая холодюга, не знаешь, что делать. И вот жгли все, что могли. А жечь нечего, шпалы доставали, из шпал костыли вытаскивали, а потом костылями ломали шпалы на щепочки… Портянки, обмотки, у кого какие тряпки лишние, – все в костер шло, чтобы согреться. А я в этой группочке попал, мы в обед похлебку сварим гороховую – правда, ее немного было, растягивали – а спать ложиться, все на один бочок, друг к другу, этой шинелью накроемся. Нам ее хватало на всех на четверых. И мы спокойно спали, только поворачивались по команде под этой шинелью.
Голос за кадром:
– А вас отчаяние не охватывало, вы верили, что оттуда вырветесь?
А. Калашников:
– Я не думал. Я почему-то не думал об этом. У меня было, правда, такое, думка была. Я подумал про свою жизнь, вспомнил ее, прошло через меня то, что было… Я подумал, конечно, я клятвы не произносил и не обращался к Всевышнему, а просто про себя подумал: «Во что бы то ни стало нужно вернуться домой!» И этого было достаточно.
Лужа
Склон глиняного карьера, на дне карьера небольшая лужа.
Квартира Калашникова.
Голос за кадром:
– Была ли вода в этом карьере или ничего, кроме той лужи, о которой вы пишете в своих воспоминаниях? Она была большая?
А. Калашников:
– Нет. Очевидно, когда раньше брали глину, в этом месте взяли глубже, чем где-то. То есть, получилась небольшая впадина. А от дождей она заливалась. А поскольку глина, вода никуда не уходила, она стояла. Но как вам сказать – примерно метров пять шириной и длинной так метра четыре. Вот такое озерко было. А глубина в самом глубоком месте не больше пятнадцати сантиметров. Глина, чуть-чуть дотронься до нее, она тут же поднимается таким мутным столбом. Ты взял воды, а где мне брать? Подальше – чище, я лезу дальше. А потом уже с ногами лезем. А кто придет позже всех, тому брать одну глину с водой смешанную.
Из мутной лужи черпается вода: кто пилоткой, кто банкой, кто ладонями.
Голос за кадром:
– То есть, эту лужу вычерпывали до дна?
Голос А. Калашникова за кадром:
– До конца. При мне она уже кончилась.
Голос за кадром:
– Воды немцы не давали?
Голос А. Калашникова за кадром:
– Нет. Ничего.
Вместо лужи – высохшая потрескавшаяся глина.
Стебли полыни клонятся от ветра.
На дне карьера гладкие булыжники, словно черепа людей.
Голос за кадром:
– Господи! Ты сотворил человека по образу и подобию Своему. Все мы дети Твои. Отчего же так низко падаем мы в деяниях своих? Терзаем друг друга хуже зверей диких.
Живые и мертвые
Отвесные стены карьера. Кое-где ниши: маленькие, большие, огромные.
Голос за кадром:
– Из воспоминаний Александра Калашникова: «Помню, один раз пошел плотный дождь и на целый день. Люди, естественно, быстро придумали выход, как уберечься от дождя. Группами, в разных местах стали подкапывать в глиняных стенах ниши. Грызли глину, кто чем мог. Кто-то рыхлил глину ножами и ложками, другие – голыми руками, отбрасывая глину подальше. Углублялись до трех-пяти метров, а может быть и дальше. Дело не в этом, а в скорбном финале. Дождь лил без остановки. В открытые ниши людей набилось много. Вода потихоньку делала свое дело: глиняная стена обвалилась, похоронив всех, оказавшихся в подкопах».
По отлогому склону глиняного карьера катятся куски глины.
А. Калашников:
– Откапывать было бесполезно. Обрушилась такая махина!
Голос за кадром:
– То есть всех задавило.
А. Калашников:
– Задавило, конечно, всех. А потом, кто там откапывать будет и чем откапывать? Сам каждый думает, как бы выжить самому-то. Слава Богу, что я не попал туда, не спрятался от дождя.
Голос за кадром:
– Евгений Долматовский в своей книге «Зеленая Брама» пишет, что в Уманской яме умирало в день по восемьдесят-сто человек. Они там оставались или их выносили из ямы?
А. Калашников:
– Выносили. Они, ну, сколько-то лежали времени. Тот, кто был ближе к подъему из карьера, обращался к немцам, что, мол, там покойники лежат, они уже пахнут на жаре. Даже немцы и сами видели, и там периодически вытаскивали. Назначают: ты, ты и ты, тащи. А там подводы ждали.
Голос за кадром:
– А таскали как, за ноги, за руки?
А. Калашников:
– За ноги, за руки, кто как. Если уж очень, то… Очень-то тяжелых не было. Вот тащили. Там ожидали подводы конные, грузили, как дрова, а уж куда увозили – не знаю.
Фотография на память
Квартира Калашникова.
Голос за кадром:
– Немцы фотографировали наших военнопленных, снимали на кинопленку. Вы тоже описываете несколько подобных случаев, один даже с расстрелом.
А. Калашников (открывает записную книжечку):
– Вот спуск. Они здесь спустились и до самой стены выстроились с небольшим интервалом и сгоняли в эту сторону. Сами двигались и сгоняли, как можно плотнее. То есть отсюда они выгнали всех, погнали сюда, а потом команда: «Садись!» А наше место вот здесь было… Вот здесь офицеры на краю с фотоаппаратами. Вот такую они устроили шутку…
Голос за кадром:
– А стреляли прямо в упор тех, кто не садился? В воздух не стреляли предупредильно?
А. Калашников:
– Первый был, когда была команда садиться. Многие ведь, основная масса не слышала. Потому что шум, кричат, не понимают, кто-то перекрикивается. Может быть друг друга давят. «Куда ты прешь?!» И поэтому в многотысячной толпе в основном шум. И кто-то этой команды не слышал. То, что немцы, у них же мегафонов не было, они просто кричат: «Садись!» – и все. Ах, вы не садитесь, сначала вверх разок, а потом – сначала сразу много поприсело, кто-то повалился – а потом уж они, кто не подчинялся, срезали. И много нарезали. Собирали, вытаскивали долго.
Фотографии лиц военнопленных.
Голос за кадром:
– Матерь Божия! Заступись за нас! Ты видела, как рождались мы. Как матери наши качали нас на руках своих, пели песни, кормили молоком своим. Зачем они растили нас? Чтобы мы убивали друг друга?
А. Калашников молча сидит за столом.
Молох войны
Квартира Калашникова.
Голос за кадром:
– Нюрнбергскому трибуналу в декабре сорок пятого года был предъявлен протокол допроса, в котором говорится, что для военнопленных в Уманской яме готовили пищу в железных бочках. Было это?
А. Калашников:
– При мне единственный раз или два раза спустили кухни, вот эти солдатские кухни. Небольшие. Один или два раза. Один раз я попал. Не знаю как, но пробился к ним, чтобы получить этот черпак.
Голос за кадром:
– А во что?
А. Калашников:
– В котелок.
Голос за кадром:
– А там, наверное, и шапки подставляли?
А. Калашников:
– Кто чего.
Голос за кадром:
– А он просто черпал…
А. Калашников:
– А он просто черпал и – подходи. Если уж ты прорвался туда, значит у тебя что-то есть. А ему-то наплевать. Раз ты подставляешь, он наливает. И не глядит, кому, что налил, куда.
Голос за кадром:
– То есть там была толкучка такая, что…
А. Калашников:
– Виктор Сергеевич, представляете, десятки тысяч народу! Голодных!
Голос за кадром:
– А там, в карьере, не менялись: у кого махорка, меняюсь на что-то?
А. Калашников:
– Менялись, что вы. Махали. Давай, махнем? То-то на то-то, значит, не глядя.
Голос за кадром:
– А что меняли? Махорку на хлеб…
А. Калашников:
– Все меняли. И на хлеб, и на часы меняли. Какую-нибудь железку покажет: «Давай, махнемся. У меня часы». Махнулись. А он обманул.
Голос за кадром:
– Драки были по этому поводу?
А. Калашников:
– Не знаю, не помню.
Рукопись книги воспоминаний Александра Калашникова.
Голос за кадром:
– Из воспоминаний Александра Калашникова: «В один из дней немцы придумали еще одну шутку. На краю ямы появилась большая группа офицеров с фотоаппаратами. В яму опустили двух полуживых кляч».
А. Калашников:
– Ну, спустили, подвели к отвесной стене там, где собрались офицеры с фотоаппаратами.
Голос за кадром:
– И ушли сами?
А. Калашников:
– Нет, они чиркали.
Голос за кадром:
– И реакция сначала у наших – никто, ничего не понял?
А. Калашников:
– Ну, вначале, что за лошади живые, клячи еле живые, кости торчат и все такое… Сначала растерялись: для чего это? А потом они нам жестом показывают и говорили словами, что на обед.
Голос за кадром:
– И началось там вот это… Начали их резать.
А. Калашников:
– Да. Вначале побаивались. Может, думали, какой-нибудь подвох. Бог его знает. А потом… Они там хохочут, как скажут «На обед». Их хохот разбирает, а у нас-то совершенно другое было… Толпа… Вы представляете, несколько десятков тысяч! Какая толпа может вокруг клячонок образоваться, и что там было!..
Калашников печатает на пишущей машинке.
Голос за кадром:
– Из воспоминаний Александра Калашникова: «Постепенно толпа, понимая отсутствие опасности, сжималась вокруг животных, которые, кстати, как загипнотизированные стояли, опустив головы, словно чувствуя свою обреченность. Вдруг, словно по команде, толпа напала на лошадей. Началась невообразимая вакханалия… Бедных лошадей грызли зубами, рвали руками, а у кого были хотя бы маленькие ножики вырезали большими кусками и прятали их тут же под гимнастерку… До сих пор не могу забыть одного человека, еле вырвавшегося из этого живого месива… от подбородка до пояса он был в крови. У пояса, под гимнастеркой, чувствовался порядочный кусок добычи. Но главное не это, а его глаза. Они сверкали от счастья, и в то же время в них ясно виделись страх и растерянность». Вот оно, самое страшное, что может сделать война: убить в человеке человека.
Александр Калашников надевает пиджак с орденами и медалями.
Голос за кадром:
– Из Уманского карьера Александр Калашников был отправлен в концлагерь. Бежал. Снова попал в концлагерь. Чуть было не потерял зрение. В сорок втором году отправлен в Германию, где в лагере для военнопленных пробыл до весны сорок пятого. Бежал. После прохождения проверочно-фильтровочных пунктов прослужил год в отдельной истребительной противотанковой батарее. Вернулся домой в сорок шестом. Допросы. Подозрения. Клеймо военнопленного. Спустя лишь сорок лет случайно узнал, что еще с 1965 года мог бы пользоваться всеми льготами участника Великой отечественной войны. Выдали ему положенные медали, удостоверение участника войны. Рукопись о своей молодости, войне, о жизни после войны он заканчивает словами: «Я сделал все, что мог». Может быть, они станут названием его книги воспоминаний.
Афиши концертов с участием А. Калашникова.
Голос за кадром:
– А вот на домре, на которой играл когда-то с блеском в оркестре русских народных инструментов и объездил с концертами всю страну, играет редко.
А. Калашникова сидит с домрой в руках на диване.
Голос за кадром:
– «Ave Maria» ваша любимая вещь?
А. Калашников:
– Нет.
Голос за кадром:
– А почему вы решили ее сыграть?
А. Калашников:
– Почему я решил?.. Мне просто хотелось… Мы сейчас в кадре?
Голос за кадром:
– Да вы не думайте об этом.
А. Калашников:
– Я просто решил, я подумал, что я сыграю когда, это будет, как память, то есть молитва о тех, которые не вернулись.
А. Калашникова играет на домре «AveMaria». Постепенно мелодию перекрывает шум ветра.
Зеленые колосья ржи.
Голос за кадром:
– Отче наш. Ты сотворил свет и тьму, воздух и воду. Ты дал человеку душу и разум. Научи нас терпению и любви. Спаси нас от кровавых войн и насилия. Даруй мир нам! Даруй мир нам! Даруй мир нам!
Огромное поле ржи.