4. Передвижка № 13, парад-алле
У меня есть собственная теория: появившись в этом мире, человек получает неких Проводников. Эти сущности сопровождают человека от момента осознания себя до последней вспышки сознания, передавая его друг другу. Думаю, что у них там профильные специалисты.
И вот они, эти Невидимые Регулировщики, те, которые чертят уникальные, разноцветные и разновеликие маршруты наших жизней, точно знают, что же каждому человеку нужно на самом деле. Они расставляют на наших маршрутах и точки бифуркации. Иначе чем объяснить такой факт: именно передвижной цирк-шапито № 13 оказался в нашем городе той весной, хотя должен был работать даже не в соседней области, а вообще в другой части Украины? Просто график внезапно изменили, и цирк приехал к нам.
Ага, знаем мы эти «просто».
Я заканчивала десятый класс. Оставив рапиру в пятнадцать лет, выполнив нормативы мастера спорта и почти вылечив самооценку, ушла с дорожки, потому что стало неинтересно. Правда, совсем недолго мирно читала книжки и рисовала, радуя маму (бабуля к тому времени уже умерла) ежевечерним присутствием дома. Потому что очень скоро, проходя мимо здания городского ДОСААФа (Добровольного Общества Содействия Армии, Авиации и Флоту), я подняла с асфальта листок с каким-то текстом, который ветер только что сорвал со свежеоштукатуренной стены и швырнул мне под ноги.
Расправила, увидела объявление о дополнительном ограниченном приеме и тут же нашла себе еще более увлекательное занятие – секцию парашютного спорта. Сейчас я понимаю, что неосуществленная (да чего там – и неосуществимая) мечта о гимнастическом трико и рамке для воздушной акробатики так никуда из меня и не делась. Как иголка, однажды попавшая в тело, мечта бродила по сосудам и тканям, потихоньку ища выхода. И вот сначала вместо трико появился фехтовальный костюм, а потом, вместо акробатики на высоте восьми метров от пола, я яростно и весьма успешно стала осваивать акробатику на высоте двух километров над землей.
Там очень кстати пришлись и широкие плечи, и мощная «дыхалка», и крепкий костяк, и выносливость, а гибкости и легкости никто не требовал. Меня это абсолютно устраивало. Конечно, бедная моя мамочка цепенела от страха и каждый раз, когда я уезжала на аэродром, выкуривала вдвое больше сигарет (только это всегда и выдавало ее переживания – две пачки в день вместо одной, я всегда считала оставшиеся в блоке), но я была абсолютно счастлива, а мама делала вид, что принимает все и тоже очень рада. Думаю, она прекрасно понимала, что было всему причиной.
Только от Невидимых Регулировщиков не спрячешься и под облаками. И забытый выросшей девочкой Бука внезапно вспомнил номер телефона Судьбы.
Случилось это в мае. Я как раз уволилась из редакции, потому что нужно было готовиться к выпускным экзаменам. Как-то вечером мама, возвращаясь с работы, решила подышать ароматом рано расцветшей черемухи, которой в нашем парке было великое множество. Она читала свежий номер «Невы», когда представительный седой мужчина с тростью, проходивший мимо, попросил позволения присесть рядом, а еще через секунду коснулся ее руки и выдохнул:
– Дина? Ты?!
Юрий Евгеньевич Барский был старинным маминым другом. В свое время они работали в одном коллективе, объехали всю страну с гастролями, потом часто пересекались в разных программах – гимнастка и известный музыкальный эксцентрик, бывший акробат. Барский долго ухаживал за мамой, но она предпочла другого. Потом Юрий Евгеньевич работал в Югославии, а вернувшись в Союз, узнал, что мама ушла из цирка. Поискал, но застенчиво – был к тому времени уже женат. Овдовев через сколько-то лет, снова пробовал искать, не преуспел (конечно, мама ведь дважды сменила фамилию). Смирился, но помнил всегда, как выяснилось.
– Дина, подсесть именно на твою лавочку в немаленьком незнакомом парке у меня было столько же шансов, сколько встретить Рональда Рейгана в центре Москвы, например. Может, это судьба?
Конечно, это была судьба. Моя Судьба.
И вот Барский, директор передвижного цирка № 13, ужинает в нашем доме. В двух ведрах благоухает несметное количество роскошных роз со стеблями в метр длиной (неизбалованное дитя Советского Союза, я впервые увидела такие цветы – городская спецтеплица, личное распоряжение «на срез» начальника отдела культуры исполкома), наш пес Митька осоловело валяется на спине посреди комнаты, объевшись деликатесами, принесенными гостем, мама и Юрий Евгеньевич сидят за столом, на котором всякой хорошей и редкой еды – на отделение изрядно оголодавшей морской десантуры. Я ухожу, наслушавшись бесконечных «а помнишь?..» и не без труда выныривая из потока их совместных воспоминаний, иду с собакой в детский садик. Там у меня есть заветный павильон, почти скрытый от глаз зарослями молодых грецких орехов – именно туда много лет назад я приволокла Соню, чтоб признаться ей в любви к цирку. Остальные павильоны заведующая детсадом отдала на откуп и поругание художникам уровня «палка-палка-огуречик», а этому павильончику повезло: его единственную сплошную стену расписал кто-то талантливый. По ней скачут единороги и веселые собаки с почти человеческими лицами, на берегу моря видны башенки замка и чудесный сад-лес вокруг, а куда-то за горы уходит дорога. Какой-то ценитель красным мелком размашисто написал на шифере отзыв в одно слово: «Браво!»
Вечерами я иногда прихожу сюда с моим псом. Попозже, когда наши дворовые любители пива, разобранные женами по домам, уже уселись перед телевизорами, а влюбленные парочки еще не заступили на ночную вахту под звездами. Мне хорошо думается в этом укромном уголке, хотя уединение – отнюдь не постоянная моя потребность, я легко завожу любые знакомства, люблю шумные компании и веселые толпы друзей. И сейчас, сидя среди волшебных цветов и единорогов, я смотрю на дорогу, убегающую в зеленые нарисованные горы, и совершенно отчетливо понимаю: в моем мире грядут перемены. Очень серьезные перемены.
Дома выясняется, что Барский пригласил нас на представление, и мы с мамой в ближайшую субботу идем в цирк на премьеру. Я радуюсь, как маленькая, почему-то не сплю почти до утра и на следующий же день вдруг говорю мальчику, моему верному мальчику, с которым дружу со второго класса (и который потом, как мы условились еще в тринадцать лет, непременно станет моим мужем), что скоро, наверное, уеду. Откуда пришло это знание? Наверное, оттуда же, откуда и у Ассоль, когда она поняла, что скоро покинет Каперну, и сказала об этом всем. Мальчик огорчается, учиняет подробнейший допрос, не получив внятных объяснений, жутко обижается и не звонит несколько дней, но я этого почти не замечаю – во мне маленьким колокольчиком неумолчно звенит Предчувствие.
Шапито показалось огромным: высокие мачты с яркими флагами, зеленый брезент купола, прозрачный и крепкий забор вокруг циркового городка и надпись из разноцветных лампочек «ЦИРК» над главным входом, а внутри – запах опилок и зверинца. И тут же с очевидностью свершившегося факта пришло понимание: все, вот я и дома, я вернулась.
Директор Барский усадил нас на лучшие места в ложе администрации, прямо напротив форганга, вокруг шумело и смеялось небольшое человеческое море, а у мамы было очень странное лицо. Через минуту в проходы встали контролеры, на свою площадку поднялся оркестр, включились разноцветные прожекторы и световые пушки, все мигом стихло, а потом грянул марш, из-за тяжелого бордового занавеса появился затянутый во фрак, торжественный и величественный, как принц крови, шпрехшталмейстер[6], ловкие парни в униформе распахнули занавес – и в манеж пошел парад-алле[7]. Короче: за те семь недель, что коллектив работал в нашем городе, я пропустила всего одну субботу и одно воскресенье – при приземлении повредила ногу. Все остальные выходные и понедельники я проводила в цирке: заваривала одинокому и хромому Юрию Евгеньевичу крепчайший черный чай и бегала за свежей прессой в киоск, помогала кассирше Тане штамповать билеты, складывала программки вместе с билетерами, милыми пожилыми дамами, бывшими артистками, у которых теперь по всему Союзу работали в манеже дети и внуки, и слушала их рассказы о старом цирке.
Больше всех мне нравилась Фира Моисеевна, в прошлом известная акробатка и наездница – элегантная, тоненькая, с прямыми хрупкими плечами и копной белоснежных кудрей, которые она собирала в высокую прическу, скалывая разноцветными деревянными палочками-канзаши. В этом маленьком теле жил необыкновенный голос – сильный, низкий, хриплый, глубокий. Он меня очаровывал. К тому же пожилая артистка и моя мама были знакомы много лет и относились друг к другу с нежностью. Однажды Фира Моисеевна приболела, и я после уроков понесла ей домашний куриный супчик с клецками. Был понедельник, выходной день. Цирковые отдыхали, но на манеже все равно кто-то репетировал, с площадки оркестра доносились негромкие аккорды – это пианист наигрывал блюз, – а Фира Моисеевна с книгой и неизменной «Примой» в длинном мундштуке сидела в шезлонге у своего вагончика, который стоял в тени старой ивы.
– Деточка, здравствуй. О, ко́рма старушке принесла? Весьма кстати, мне не доковылять до магазина, нога припомнила все переломы и бессовестно отказывается сгибаться… Чего бы бабуле не сидеть дома, в комфорте, рядом с врачами и массажистами, не наслаждаться спокойной старостью? – наверное, думаешь ты. Только мы, цирковые, не умеем стареть вдали от манежа, быстро начинаем скучать и помираем. Того, что сейчас лежит на сберкнижке, и моей пенсии народной артистки СССР вполне хватит на безбедную жизнь. Любая нормальная старуха в промежутках между поездками в санатории и вояжами на курорты разводила бы орхидеи на подоконнике и клубнику редких сортов на даче или кости грела бы в уютном домике у моря, а я вот не могу. Хорошо мне дышится только в цирке. Вот когда совсем ноги таскать не буду, тогда, может, и подумаю о даче и море, – Фира Моисеевна смеется и отдает должное клецкам.
Мы провели вместе несколько неторопливых часов, и я тогда впервые услышала рассказы о великом эквилибристе Льве Осинском, работавшем сложнейший номер на выдвижных стойках-тростях, да так, что публика ни разу не догадалась о том, что у артиста только одна рука (вторую он потерял на фронте), о грустном клоуне Леониде Енгибарове, умевшем творить чудеса, о таинственном «Человеке-невидимке», гениальном инженере, иллюзионисте Отаре Ратиани, о канатоходцах из дагестанского селения Цовкра, заставляющих публику в цирках всего мира реветь от восторга…
Когда начало темнеть, я засобиралась домой. И тут Фира Моисеевна вдруг сказала:
– Я за тобой наблюдаю, деточка. Отчаянная и пока безответная любовь к цирку написана на твоей хорошенькой мордашке крупными буквами. Ты веришь в волшебство? Если отбросить навязанное тебе комсомольское коллективное сознание и прочую ерунду, – веришь? Веришь, вижу. Значит, я не ошиблась. Так вот, в цирке волшебство таится везде. Полвека назад, когда мне было чуть больше, чем тебе сейчас, моя наставница рассказала старую цирковую байку: если в зрительном зале против каждого выхода, то есть по сторонам света, закопать под ковром в опилках манежа четыре маленьких зеркальца и искренне, от всего сердца, попросить о заветном, то Дух цирка исполнит твое желание. Но всегда только одно. Когда-то в моей жизни это сработало. Попробуй и ты.
Конечно, я поверила ей сразу. Достала из коробочки-копилки рубль и на следующий же день купила четыре маленьких круглых зеркальца. А в субботу, попросив мальчика Женю, который встречал меня после каждого представления, – хоть и не очень понимал, что за магнит притягивает меня к шапито, сведя к нулю все наши вечерние прогулки и походы в кино, – прийти попозже, под каким-то, очень убедительным, как мне казалось, предлогом просидела в вагончике у Фиры Моисеевны почти до одиннадцати вечера, выжидая. А прощаясь, услышала:
– Иди. Там уже давно все разошлись. Только будь искренней и правильно формулируй, девочка. Другого шанса не будет.
В шапито было пусто, тепло, сумрачно, горел дежурный фонарь на мачте, а из-за форганга слышались взрывы хохота – артисты сидели в курилке. Эх, с какой скоростью я перепрыгнула барьер, вцепилась обеими руками в тяжеленный красный ковер, приподняла и отогнула его край и моментально закопала в опилки, смешанные с песком, первое зеркальце – на все ушло не более пятнадцати секунд… Сверилась с компасом (все должно было быть точно, чтоб колдунство хорошо получилось), нашла вторую точку – она и вправду была ровно напротив выхода из шатра, третью, четвертую… Роя, как фокстерьер, почуявший крысу, я управилась быстро. Села на барьер, чтоб отдышаться, посмотрела вверх, туда, где четыре мачты терялись в сумраке, и выдохнула: «Хочу работать в цирке. Пожалуйста-пожалуйста, хоть недолго и хоть кем!»
И тут – я и сейчас уверена, что это было! – откуда-то сверху послышался тихий одобрительный смешок. Повторяю: зал был абсолютно пуст, я все проверила.
К Фире Моисеевне я влетела с выпученными от восторга глазами (никакого страха, один чистый восторг – такая реакция на все непонятно-таинственное у меня и сейчас), вопя громким шепотом: «Я что-то слышала, там кто-то был, точно был!» Она абсолютно не удивилась, спокойно подняла глаза от вязания: «Конечно, был. И услышал тебя».
Прошло несколько дней. Директор Барский где-то добыл колоссального гуся, «кил на восемь», привез его к нам на заднем сиденье такси, как дорогого гостя (в руках тяжело было тащить), и попросил маму запечь с гречкой и шкварками. Назавтра с Юрием Евгеньевичем пришли еще двое цирковых: коверный[8] дядя Коля и близкий друг Барского шпрехшталмейстер Давид Вахтангович, оба тоже давние знакомцы мамы. Я несла из кухни перемену посуды, когда размякший от лобио («Вай, Дина, и моя мама не приготовила бы вкуснее, да не болят руки твои, даико[9]!») и коньяка Давид Вахтангович вдруг громко сказал:
– А что, Юра? Я девочку взял бы. Наша она, цирковая, я наблюдал за ней, глаза ее видел… Тяжеловата кость для акробатики, для «воздуха» вообще никак, но жонглирование, эквилибр, эксцентрика – легко. И голос хороший, могла бы дневные представления вести, там дети приходят, много детей, а они лучше воспринимают красивую девочку, чем седого грузина. Чего ты молчишь, Юра? Ты ж мне сам вчера говорил?..
Ноги мои приросли к полу, сердчишко полетело к горлу, а Юрий Евгеньевич виновато взглянул на мою маму – и не промолчал. Прямо там, за столом, во весь голос, он взял на себя ответственность за мою несовершеннолетнюю жизнь, а остальные мужчины согласились с ним эту ответственность разделить. Мама, избегая моего умоляющего взгляда, обещала подумать.
Выпускные экзамены я сдавала как будто во сне, отшучиваясь на вопросы учителей и друзей о планах на поступление и тому подобном. Какие поступления? Цирк же, цирк! Меня ждал цирк.
Мама молчала на эту тему долго, опять курила больше обычного и допоздна засиживалась с книжкой на кухне, а я, доверившись судьбе и, вроде бы, благорасположению Духа цирка, тихонечко ждала приговора, не выдавая ужасного своего волнения, но похудев от ожидания на восемь килограммов. И была очень, очень хорошей девочкой, конечно. А за неделю до окончания гастролей передвижки № 13 в нашем городе мама зашла в мою комнату. В руках она держала нежный комок розового пуха – тот самый драгоценный жилет-болеро, который добрый Бука когда-то набросил мне на плечи, чтоб разбудить память о цирке:
– Поезжай, доня. Поезжай с ними. Я не хочу, чтоб ты всю оставшуюся жизнь была несчастна от мысли, что так и не попыталась, и, не дай бог, обвинила бы потом в этом меня. Вот, возьми его. Сейчас таких уже не делают, он подойдет к любому манежному платью. И ничего не бойся.
Как выяснилось вскоре, директор Барский купил для меня билет на поезд сразу после вечера с гусем, не дожидаясь решения мамы. Все-таки он неплохо знал женщину, которую любил всю жизнь.
И мы с жилетом поехали.