Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры. Часть первая. Открытие мира (Линси Аддарио, 2015)

Коннектикут, Нью-Йорк, Аргентина, Куба, Индия, Афганистан

1. Нью-Йорк не дает второго шанса

…Моя старшая сестра Лорен любит рассказывать про меня историю. Как-то летним днем вся наша семья собралась в бассейне. Мне было всего полтора года, плавать я не умела, поэтому просто стояла на плечах у отца, а старшие сестры и мама плескались рядом с нами. Неожиданно, не говоря ни слова, я согнула колени и прыгнула в воду. Сестры застыли в ужасе. А папа сказал, что отпустил меня, потому что знал, что со мной все будет в порядке. Из воды я выбралась с широкой улыбкой…

Дом нашей семьи в Вестпорте, штат Коннектикут, был настоящим калейдоскопом трансвеститов и странных людей в стиле Гринвич-Виллидж. В гостях у нас всегда были люди, которых немногие пригласили бы к себе. Мои родители, Филипп и Камилла, держали модный салон красоты Phillip Coiffures и часто приглашали своих работников, клиентов и друзей. Бывшая их сотрудница, Безумная Роза, страдала маниакально-депрессивным психозом. Большую часть времени она непрерывно курила и несла какую-то чушь. Мексиканец Вето, открытый гей – большая редкость в конце 70-х годов, сочинял песенки для моих сестер, а потом играл их на рояле в гостиной. Когда мы с сестрами возвращались из школы, нас часто встречал Фрэнк – мы звали его Тетушкой Дакс, потому что он ходил в женской одежде и с гордостью носил боа из перьев.

Летом родители пригласили двух диджеев с Лонг-Айленда, чтобы те крутили нам записи Донны Саммер и Bee Gees. Вокруг бассейна постоянно стояли закуски, «Кровавая Мэри» и бутылки с вином. Метаквалон, марихуана и кокаин считались в порядке вещей. А хмурый дядя Фил иногда надевал свадебное платье, чтобы разыграть церемонию на лужайке. Никто не собирался уезжать. И это никогда не казалось мне странным – так был устроен наш дом.

Нас было четыре сестры – Лорен, Лайза, Лесли и я. Разница в возрасте между каждой была два-три года. Я была младшей, и обо мне заботилась наша обожаемая няня-ямайка Дафна. Она всегда защищала меня, когда Лайза и Лесли пытались меня побить или приклеивали мне к носу бумажки. Наш дом был суматошным и веселым. Обычно по двору бегали 10–15 девочек-подростков. Вредная еда никогда не переводилась на кухне. То и дело кто-то плюхался в бассейн, а мокрые полотенца и купальники валялись повсюду. Вся улица слышала наш визг, когда мы носились по лужайке в купальниках, натирали друг друга маслом для загара и катались с большой голубой горки.

Мои родители были людьми счастливыми и веселыми. Я никогда не слышала, чтобы они повышали голос, особенно друг на друга. Высокий, широкоплечий отец всегда называл маму «куколкой». А она вечно с кем-то дружила и брала под свое покровительство. Мы и шагу не могли сделать по главной улице Вестпорта, чтобы кто-нибудь из ее клиентов не останавливал нас, глядя нам прямо в глаза, словно мы должны были знать, кто эти люди.

– Вы так выросли, – говорили они и указывали на собственные колени. – Мы видели вас, когда вы были вот такими…

По рассказам мамы, весь Вестпорт наблюдал за моим взрослением. Каждый день кто-нибудь говорил мне, какая за-а-а-амечательная у меня мама.

Отец был спокойным интровертом. Но если его удавалось разговорить, он мог часами разговаривать с одним человеком. Большую часть времени он проводил в своем розовом саду – сто кустов, более двадцати пяти сортов! – или в оранжерее, где росли папоротники, стрелиции, жасмин, камелии, гардении и орхидеи. Когда мне нужно было его найти, я шла по длинному шлангу к лужам, собиравшимся в желобах кирпичного пола оранжереи.

Я никогда не понимала, сколько труда требуют его цветы, потому что рядом с ними он был так счастлив. В салоне он работал десять часов, а перед этим несколько часов проводил в оранжерее, ухаживая за растениями, словно каждое из них было маленьким ребенком. Наблюдая за ним, я пыталась понять, чем они привлекают его. Он водил меня между гигантскими кадками и горшками и показывал миниатюрное мандариновое деревце, усыпанное плодами, или орхидею, выросшую из заказанных в Азии и Южной Америке саженцев. Орхидеи росли на кусках коры, словно в родных джунглях.

– Это Strelitzia reginae, или райская птица, – говорил папа. – А это Gelsemium sempervirens, каролинский жасмин… А вот это орхидея-башмачок, Paphiopedilum fairrieanum.

Названия были длинными и непонятными – бесконечный поток гласных и согласных. Меня поражало то, что папа знает такие удивительные вещи. И мне было интересно, почему тяжелая работа доставляет ему такую загадочную радость.

27 сентября 1982 года, когда мне было восемь лет, мама усадила нас с сестрами в машину, привезла на стоянку перед салоном и выключила двигатель. Наверное, она выбрала эту парковку, потому что салон был ее вторым домом и нейтральной территорией для нее и отца.

– Ваш отец уехал в Нью-Йорк с Брюсом, – сказала она. – Он не вернется.

Отец ушел.

Управляющий отделом дизайна в универмаге Bloomingdale’s Брюс был одним из множества мужчин, обитавших в нашем доме. Как-то днем мама отправилась в магазин, чтобы подыскать жалюзи для отцовской оранжереи. Брюс привез ее домой в своем двухместном «Мерседесе», чтобы посмотреть фронт работ. И оказался в типичной атмосфере дома Аддарио: на плите кипели несколько кастрюль с едой, по комнатам бродили родные и друзья, все болтали и громко смеялись. Он сразу же почувствовал теплоту нашего дома.

– О боже! – воскликнул он. – Какой прекрасный дом!

Брюс вырос в очень холодной семье в городе Терр-От, Индиана, и дух итальянского товарищества, царящий у нас, сразу же его очаровал. Он был харизматичным, талантливым, очень ярким человеком. Они с мамой сразу же стали друзьями. Они вместе ходили за покупками и общались так, словно отца и не было. Родители отправили Брюса в школу парикмахеров, чтобы он стал колористом, и выделили ему комнату в нашем доме, когда ему не захотелось возвращаться в свою квартиру в Нью-Йорке. Четыре года Брюс был членом нашей семьи.

И только в 1978 году отец начал обманывать маму с Брюсом. Роман длился несколько лет, прежде чем папа смог признаться себе в том, что влюблен. Мой отец подавлял свою гомосексуальность с подросткового возраста. Его мать Нина прибыла на остров Эллис в 1921 году с тысячами других итальянских иммигрантов. С собой они привезли свои предубеждения и консервативные католические взгляды. В 50-е и 60-е годы гомосексуальность считалась психическим заболеванием и находилась вне закона. Отец думал, что моя мама отправит его в психушку, если он признается ей во всем. Когда же он набрался смелости и сказал, что влюблен в Брюса, она спросила:

– Разве ты не можешь поверить в то, что это нормально?

Я была слишком мала, чтобы понять, почему от нас ушел отец. Это нам предстояло узнать самим или в школе. Мы слышали, как другие дети шептались в коридорах: «Этот парикмахер… он гей… их отец гей». Не помню, чтобы женщины в нашей семье хоть когда-нибудь говорили о его гомосексуальности. Кажется, мы говорили только о жизни других людей.

По выходным мы навещали папу и Брюса в их новом доме, расположенном в полумиле от нашего, на берегу моря. Лорен, старшая из нас, особенно остро ощущала отцовское предательство. Через два года она окончила школу и уехала учиться в Англию. Лайза, Лесли и я стали по-настоящему близки. За следующие пятнадцать лет отец практически исчез из нашей повседневной жизни. Самые важные события моей жизни происходили без него.

Пустоту заполнила мама. В перерывах между приемом клиентов она приходила на все мои спортивные соревнования, восхищалась отличными оценками и давала советы, когда у меня начался первый роман. Она была очень стойким человеком – эту черту она унаследовала у собственной матери, Нонни, которая в одиночку вырастила пятерых детей. Мама старалась быть сильной и не злиться на отца. Она постоянно повторяла мантру, которой научила и нас всех: «Делай то, что делает тебя счастливым, и ты добьешься успеха в жизни». Похоже, так она избавлялась от одолевавших ее негативных чувств. Она старалась делать вид, что ничего не произошло. Думаю, что такое отношение мамы к их разрыву и мое детство, проведенное рядом с изгоями общества, помогли мне понять, что отец нашел счастье, которого заслуживал. Меня утешало то, что папа бросил маму ради мужчины, а не ради другой женщины.

Веселье по выходным ушло в прошлое. Отец продолжал работать вместе с мамой, оказывая ей моральную и финансовую поддержку, но напряженность подобной ситуации оказалась невыносимой для всех. Через шесть лет папа вместе с Брюсом открыл собственный салон. Большая часть стилистов и клиентов ушли от мамы к нему. Мама изо всех сил боролась за то, чтобы сохранить салон. Она никогда не умела зарабатывать и без отца больше не могла поддерживать прежний образ жизни. Первой жертвой пал двухместный «Мерседес». Мама не могла оплачивать счета за дом и машину. Почти каждый месяц у нас отключали то электричество, то воду, а однажды среди ночи приехал судебный пристав, чтобы арестовать нашу машину. Каждое утро я первым делом выглядывала из окна, чтобы проверить, стоит ли машина перед домом.

Мы бросили дом на Норт-Ридж-Роуд, с которым было связано столько воспоминаний, и перебрались в дом попроще, расположенный в нескольких милях оттуда. Бассейна там не было, да и двор оказался поменьше. Все мои сестры стали жить собственной жизнью, и мы с мамой остались одни.

Когда мне исполнилось тринадцать, отец вручил мне первый фотоаппарат. Это был Nikon FG, подаренный ему клиентом. Все произошло случайно: я заметила камеру, спросила, и он тут же отдал ее мне. Волшебство камеры заворожило меня. Мне было интересно, как можно остановить мгновение. Я училась фотографировать по старому руководству «Как делать черно-белые фотографии», на обложке которого красовалась фотография из Йосемитского национального парка, сделанная Анселем Адамсом. Без штатива, запасшись катушками черно-белой пленки, я сидела на крыше и пыталась снять луну с длинной экспозицией. Фотографировать людей я стеснялась, поэтому направляла свою камеру на цветы, кладбища, безлюдные пейзажи. Однажды мамина подруга, профессиональный фотограф, пригласила меня в свою лабораторию и научила проявлять пленку и печатать фотографии. Я с восхищением следила за тем, как натюрморты с тюльпанами и надгробиями проявляются на бумаге. Это было настоящее волшебство.

Поступив в университет Висконсин-Мэдисон, я фотографировала как одержимая. В качестве специализации я выбрала международные отношения и никогда не думала о карьере фотографа. Фотографов я считала богатенькими детками без амбиций и не хотела уподобляться им.

Следующий год я провела за границей – изучала экономику и политологию в университете Болоньи. Избавившись от академического и социального прессинга Висконсина, я занялась уличной фотографией. Между лекциями снимала арки и древние крыши Болоньи своим Nikon. Во время каникул мы с моими новыми друзьями путешествовали по всему континенту, фотографируя красные крыши Праги и нудистские термальные бани Будапешта, побережье Испании и многолюдные улицы Сицилии. Архитектура и искусство, о которых я читала всю жизнь, просто очаровывали. Я ходила по музеям и фотовыставкам. Я побывала на ретроспективе Роберта Мэплторпа, где были собраны фотографии с самого начала его карьеры и до смерти. Я часами изучала его композицию и использование света. Фотография увлекала меня все больше и больше.

И чем больше стран я посещала, тем сильнее меня тянуло в новые. Я могла проснуться утром и отправиться практически в любое место. Передвигаться между странами Европы легко на поезде. Единственной помехой были мои собственные запреты или страхи. Подобная роскошь – путешествовать без особых усилий мне, американке, выросшей на изолированном континенте, была незнакома. Но я представляла жизнь за границей – в качестве дипломата или, может быть, переводчика.

Однажды, когда я вышла из лаборатории с пачкой своих фотографий, ко мне подошел итальянец и попросил разрешения взглянуть. Перебрав все, он предложил сделать серию открыток. Я была так счастлива, что тут же отдала ему всю пачку, не подписав контракта. Открытки продавались в Римини – это итальянский курорт близ Болоньи, – но я не получила ни цента. Тогда я впервые поняла, что фотографии можно публиковать, чтобы их увидели сотни людей, а то и больше.

Окончив колледж, я на лето приехала в Нью-Йорк. Вечерами работала официанткой в ресторане «Попполини» в Гринвич-Виллидж, а днем училась у фотографа моды, делавшего снимки для каталогов. Работу для каталогов я ненавидела – она была слишком предсказуемой. Поэтому, скопив 4000 долларов, я полетела в Буэнос-Айрес – учить испанский язык и путешествовать по Южной Америке, так же как по Европе. Фотография делала мои поездки осмысленными.

Я сняла комнату у высокомерного аргентинца лет тридцати. Большую часть времени он проводил смотрясь в зеркало, прихорашиваясь для вечеринок или отсыпаясь с похмелья. Чтобы заработать на жизнь, я стала преподавать английский язык в фирме Andersen Consulting за 18 долларов в час. Вечера у меня были свободны, и я могла бродить по улочкам города, фотографируя танцоров танго в узких переулках или стариков в прокуренных кафе. Я часто засиживалась на площади Майо, где каждый четверг проходили марши протеста аргентинских матерей, которые потеряли своих детей во время «грязной войны».

Когда я начинала фотографировать матерей, то еще не знала, что делает фотографию по-настоящему сильной. Я знала, что говорят мне эти лица, но не понимала, как передать испытываемые мной ощущения. Каждый четверг я приходила на площадь, неудовлетворенная снимками, сделанными неделю назад. Я чувствовала, что слишком далека от этих женщин, поэтому подбиралась ближе, когда они кружили по площади. Я пыталась поймать в видоискатель их боль и бесконечную печаль. Иногда снимки портили темные тени на лицах – женщины оказывались в неудобном месте относительно солнца. Иногда мне было просто неудобно подойти к ним достаточно близко. А иногда я упускала идеальный момент, не доверившись своим инстинктам. Меня никто не учил, но я училась сама, просматривая фотографии в книгах и газетах. Я хотела понять, как хорошие снимки делают надоевшую старую историю снова живой. И продолжала работать.

Через месяц ко мне приехал бойфренд Мигель – писатель, который был на десять лет старше меня. Мы сняли комнату за 500 долларов в месяц. Плата была скромной – скромным оказалось и жилище. В ванную нужно было идти через бетонный двор. Когда зимой полил холодный дождь, нам приходилось выбегать из теплой спальни на вечерний холод, спускаться по мокрым ступенькам и заворачивать за угол, чтобы попасть в крохотный туалет. В те дни я почти перестала пить воду.

Каждые несколько недель я отправлялась путешествовать по Латинской Америке и фотографировать. Из приморских деревушек Уругвая я ехала в дом Пабло Неруды на побережье Чили, а потом направлялась в Мачу-Пикчу в Перу. Я фотографировала вулканы, горы, озера, плюшевые зеленые поля, горные городки, ярмарки ремесел, рыбные рынки. Я совершала долгие автобусные поездки по головокружительным горным серпантинам, вдоль которых выстроились кресты на местах гибели людей. Я искала идеальный свет на рассвете и закате. Цель моя была проста: путешествовать и фотографировать все, что мне попадалось, с тем малым, что у меня было.

Мигель только что получил магистерскую степень в журналистике. Мы оба были любознательны, и нам было интересно, что происходит в мире. Это нас и объединяло. Но Мигель был очень закрытым человеком. Во мне он разглядел экстраверта, человека, который любит общаться с другими и задавать вопросы. И он предложил мне пойти в местную англоязычную газету Buenos Aires Herald поискать работу фотожурналиста-фрилансера. У меня не было опыта работы в газете, но я была уверена, что работу мне дадут – я же такая упорная.

В свой первый приход я обратилась к двум редакторам фотоотдела. Мужчины средних лет, они целый день курили сигареты, просматривая фотографии на ленте АР. Мне было велено прийти потом, когда я научусь говорить по-испански. Я считала, что говорю достаточно хорошо, но все же ушла, взялась за учебники и вернулась в редакцию через несколько недель.

Чтобы отвязаться от меня, они все же дали мне работу – думаю, они просто придумали это задание. Мне написали адрес какого-то места за пределами Буэнос-Айреса. Я должна была добраться туда, сделать фотографии, вернуться и показать им. Ни одна из этих работ не была опубликована.

Однажды мне сказали, что вечером в Каса-Росада (президентском дворце на главной площади города) Мадонна будет снимать «Эвиту». Я уже знала об этом, потому что прочла в газетах, что она остановилась в номере стоимостью 2500 долларов за ночь и устроила в нем личный спортивный зал. Я все утро думала об этом спортивном зале, когда бегала по парку в растоптанных кроссовках, стараясь не вляпаться в собачье дерьмо.

Редакторы сделали мне предложение: если я смогу пробраться и снять Мадонну, мне дадут работу. Весь вечер я препиралась с охранниками у Каса-Росада, объясняя, что от их доброты зависит вся моя карьера фотожурналиста.

– Если вы меня пропустите, твердила я, – то я стану знаменитой.

Наверное, вид у меня был очень жалкий, потому что охранник улыбнулся и чуть-чуть приоткрыл ворота. Я проскользнула внутрь и направилась к площадке для прессы, расположенной в трехстах ярдах от балкона, где должна была появиться Мадонна. Там я подняла подаренный отцом маленький Nikon FG с 50-миллиметровым объективом и посмотрела в видоискатель. Балкон выглядел крохотной точкой.

Всё, моя карьера закончилась, не успев начаться. Я опустила камеру и просто стояла, глядя на балкон. И тут кто-то тронул меня за плечо.

– Эй, малышка! Дай мне твою «тушку».

Я не понимала, чего хочет этот человек.

– Сними с камеры объектив и дай ее мне.

Я сделала, как он велел, а он поставил на мою крохотную камеру мощный 500-миллиметровый объектив – я тогда и не знала, что все «тушки» Nikon можно использовать с любыми «родными» объективами.

– Теперь смотри!

Я взвизгнула от радости: Мадонна была прямо передо мной, в моем видоискателе. Все журналисты на площадке повернулись ко мне и закатили глаза.

Мой снимок Мадонны в Каса-Росада появился на первой странице газеты, а я получила работу и 10 долларов.

Работая на Herald, я побывала на выставке работ Себастьяна Сальгадо: огромные снимки рабочих со всего мира. Эти несчастные люди тяжко трудились за мизерные деньги. Фотографии стали для меня настоящим открытием: как ему удалось показать судьбу этих людей? До этой выставки я не знала, хочется ли мне быть уличным фотографом или репортером. Но, войдя в зал, я была так захвачена его снимками – страстью, деталями, фактурой, – что решила посвятить свою жизнь фотожурналистике и документальной фотографии. То, что до этого момента было для меня всего лишь способом зафиксировать что-то красивое, превратилось в нечто совсем другое. Я поняла, что могу рассказывать истории. Сальгадо показал мне союз путешествий и чужой культуры с любознательностью и фотографией. Вот это и есть фотожурналистика.

До той выставки я даже не подозревала, что такое возможно. Я не думала, что фотография может одновременно быть и искусством, и журналистикой. Я не знала, что мое хобби может стать делом жизни. Но тогда я поняла, что хочу рассказывать людям истории через свои снимки, обращаться к их человечности, как это делал Сальгадо, будить сочувствие к тем, кого я буду снимать. Я сомневалась, что мне когда-нибудь удастся передать в одном снимке такую боль и красоту, но мне этого хотелось. Я ходила по выставочному залу и плакала.

Мне повезло – я открыла то, что сделало меня счастливой и честолюбивой, в таком возрасте, когда не испытывала страха неудачи, когда мне просто нечего было терять. Я никогда не испытывала неуверенности, характерной для двадцатилетних. Но когда я начала работать в газете, Мигель дал мне лучший в моей карьере совет: «Оставайся в Латинской Америке, изучай фотографию и соверши все свои профессиональные ошибки в Аргентине, потому что, если совершишь ошибку в Нью-Йорке, второго шанса тебе никто не даст».

В Штаты мы вернулись в 1996 году. К этому времени я уже была готова. Я собрала все свои посредственные снимки из Buenos Aires Herald и отправилась в New York Post, New York Daily Post и Associated Press (АР) с твердым убеждением в том, что меня непременно должны взять на работу. Тогда я была самоуверенной девицей двадцати двух лет от роду, в стильных джинсах, белоснежной рубашке и туфлях на толстой черной платформе. (Рост у меня невелик, и я терпеть не могу туфли на плоской подошве.) В газетах меня включили в список «стрингеров», чтобы обращаться ко мне, когда им понадобится фотограф для разовых поручений. Ни один фотограф из этого списка ни разу не отказался ни от одного поручения, даже если из-за этого приходилось пропустить романтический ужин, проснуться в пять утра, торчать часами на морозе во дворе суда или снимать детей, играющих в фонтане пожарного гидранта в жаркий летний день. Поначалу задания были не шибко интересными, но я бралась за все – с радостью.

В АР работу мне дали почти сразу же. Я снимала протестные демонстрации, пресс-конференции, городской совет, несчастные случаи. Я снимала Монику Левински во время одного из ее первых публичных выступлений в шоу Today. Я фотографировала людей, смотревших на большие экраны на Таймс-сквер, когда индекс Доу-Джонса взлетел выше 10 000. Я снимала парад команды Yankees, который превратился в ежегодное событие, потому что Yankees каждый год выигрывали кубок. Я никогда не возвращалась без удачной фотографии. Такие агентства, как АP или Reuters, поставляют статьи и фотографии газетам, журналам и телевидению. У них есть фотографы-фрилансеры во всех странах мира, и оправданий, что не получилось, они не принимают.

В АР моим наставником стал штатный фотограф Бебето, который по выходным работал редактором. На протяжении трех лет он звонил мне практически каждую субботу.

– Ты готова? – спрашивал он со своим легким ямайским акцентом.

Бебето было уже за сорок. Он высился надо мной, как гора. Бебето всегда был очень сосредоточен, но в свободные минуты искренне хохотал по любому поводу. Он сразу решил, что возьмет меня под свое крыло и научит настоящей фотографии. Когда я возвращалась на пятый этаж офиса АР с отснятыми пленками, он просматривал мои негативы через лупу и обсуждал каждый кадр. Иногда он браковал всю пленку – все 36 кадров. Он говорил то, что я пыталась понять интуитивно. Он учил меня читать свет: рассказывал о силе солнца на рассвете или перед закатом, когда весь мир окрашивается волшебными золотистыми лучами, а тени становятся длинными и танцующими; он говорил о столбах света на углу улицы между домами; он объяснял, как войти в комнату и найти свет от окна или от слегка приоткрытой двери. Он учил меня композиции. Он показывал, как заполнять видоискатель объектом и важной контекстной информацией – тем, что придает снимку чувство места.

Но главное, чему он меня научил, это искусству терпения. Камера порождает напряжение. Люди сознают силу камеры, и это заставляет их инстинктивно напрягаться, испытывать неловкость. А Бебето научил меня оставаться на месте, не фотографируя, достаточно долго, чтобы люди привыкли ко мне и к присутствию камеры.

Снять идеальную фотографию почти невозможно, хорошую – довольно трудно. Иногда свет хорош, но человек находится не там, где нужно, и композиция не работает. Иногда свет идеален, но человек чувствуют себя неловко, и эта неловкость заметна. Я поняла, как трудно собрать воедино все эти элементы.

Когда я работала, все во мне было настроено на съемку. Все остальное в мире для меня не существовало. Бебето научил меня часами стоять на углу улицы или в зале, ожидая великого момента, чудесного сочетания темы, света и композиции. И еще одного: необъяснимой магии, которая заставляет снимок обращаться прямо к сердцу зрителя.

Бебето просматривал мои работы, а я училась. Он снова и снова просматривал негативы, кадр за кадром, ставя большие красные кресты над снимками, которые считал ниже среднего. Я старалась соответствовать его стандартам.

Семь дней в неделю я бегала по Нью-Йорку с пейджером и мобильным телефоном и ждала нового задания из фотоотдела. В плохие времена я работала в компании Craig Taylor, отвечая на жалобы и заклеивая конверты. В хорошую неделю я еле-еле зарабатывала 75 долларов – все деньги уходили на аренду жилья и оплату пейджера и телефона. Это было самое ценное мое имущество, не считая камеры. Фотография требует огромных начальных вложений. Нужно приобрести качественное оборудование: две профессиональные камеры по 1500 долларов каждая (это было до появления цифровой фотографии); скоростные профессиональные объективы с диафрагмой 2,8 – от 300 до 2500 долларов; большой телеобъектив – около 2000 долларов; вспышка – 200 долларов; сумка для камеры Domke – 100 долларов. Около 10 000 долларов за все. Я целыми днями бродила возле фотомагазинов B&H и Adorama, мечтая о том, что куплю, когда у меня будут деньги.

Когда мне исполнилось двадцать пять, вышла замуж последняя из трех моих сестер, и на меня снизошло благословение. Папа и Брюс подарили каждой сестре по 15 000 долларов на свадебные расходы. Мы с Мигелем расстались перед возвращением в Нью-Йорк. Я не собиралась выходить замуж до тридцати лет. Я вообще не была уверена, что смогу полюбить кого-то так же, как фотографию. И я сделала папе и Брюсу предложение:

– Если вы дадите мне свадебные деньги сейчас, я смогу вложить их в свою карьеру. И тогда на свадьбу я сама заработаю.

Они согласились. Я купила новые камеры и объективы, а остальные деньги положила в банк.

Прошло меньше года с момента моего возвращения в Нью-Йорк, а мне уже страшно хотелось путешествовать. Я снова стала думать о Латинской Америке. Больше всего меня занимала одна страна – наверное, потому что она была недосягаема. Я говорю о Кубе. В 1997 году коммунистическая Куба находилась под санкциями, и американцы ездили туда крайне редко. Быть иностранным журналистом на Кубе было рискованно: правительство пристально следило за иностранцами, поскольку считалось, что они намерены выставить дряхлеющий коммунистический режим в плохом свете. Я не знала никого, кто был на Кубе. В то время я вообще не знала ни одного иностранного корреспондента и имела мало связей в этой среде. Но у меня была безграничная любознательность и страсть юности. Мне было интересно увидеть стремительное развитие капитализма в чисто коммунистической стране.

В Гаване я приземлилась в мае. Из аэропорта в город меня вез маленький минивэн. В руках я нервно сжимала листок бумаги с бледно-голубыми строчками и адресом, где мне предстояло жить. Я чувствовала себя страшно одинокой. На аргентинском испанском я прочитала адрес водителю автобуса и сразу же прониклась к нему огромной симпатией. Мне не хотелось выходить из автобуса. Из окна я видела, что Гавана обветшала. Краска на фасадах домов облупилась, деревянные балки прогнили. Крыши были покрыты ржавым железом. На веревках сушилось белье – даже под проливным дождем. Мальчишки спокойно катили на своих велосипедах по глубоким лужам. Когда я вышла на своей остановке, две женщины и мужчина посмотрели на меня так, словно на мне был плакат с надписью: «Американский капитализм». Я была здесь чужой. Мои туфли были слишком новыми и хорошими, чтобы я походила на кубинку. Даже заколка для волос стоила столько, сколько люди зарабатывали здесь за целый месяц.

По путеводителю я нашла агентство по расселению, и меня привели к женщине по имени Лео. Я платила ей 22 доллара в день за маленькую комнатушку. Лео встретила меня, как старую подругу. В тумбочке она оставила два крохотных кусочка мыла, украденных в американском отеле в середине 70-х годов. Рядом с мылом лежала шоколадка – украденная в том же отеле!

На застекленной террасе с видом на девятиэтажный дом стояли три кресла-качалки. Лео и ее мать Грасиэла устроились в них и предложили присесть и мне. Мы начали с обычных вопросов, светской беседы, коротких словечек. Мы пытались привыкнуть к интонации друг друга – и это нам быстро удалось. Мы покачивались в своих креслах, и я поняла, что все, что я читала о Кубе – неудачи коммунизма, бедность, трудности, очереди за продуктами, борьба за элементарные удобства, неравенство между теми, кто платит долларами и кто расплачивается обычными песо, – все оказалось правдой. Лео и Грасиэла подтвердили это. Наш разговор затянулся до ночи. Нам было уютно под легким кубинским ветерком, задувающим в открытые окна веранды. Я ожидала увидеть страшную, зловещую крепость, но люди здесь оказались очень теплыми и открытыми – такими же, как везде.

Через несколько дней после приезда я отправилась в Publicitur. Эта организация представляет Международный пресс-центр Кубы и обеспечивает иностранных журналистов «проводниками», которых назначает правительство. Они сопровождают журналистов, записывают имена всех, у кого берут интервью, фиксируют каждое посещенное место, а потом передают эту информацию властям. Я представилась секретарю в приемной. Она сразу поняла, что я – «американская журналистка». Меня уже ждали. Секретарь провела меня в комнату, где за столом сидели две молодые женщины, гордившиеся своим школьным английским и весьма ограниченными знаниями о внешнем мире. Директора Publicitur с готовностью ответили на мои вопросы о Кубе и жизни в этой стране. Я попросила организовать мне фотосъемку в ряде мест, но инстинктивно поняла, что от них я не получу никакой нужной мне информации. Они сказали, что могут организовать съемку в правительственных зданиях и больницах, но я понимала, что в такой стране, как Куба, это невозможно. Я впервые оказалась в стране, где журналистов сопровождают официальные гиды, а свобода передвижения строго ограничена.

Все работники Publicitur и Международного пресс-центра были готовы показать мне туристические достопримечательности Кубы – пляж Варадеро, «Тропикану», недавно отреставрированный район Старой Гаваны. Но с тем же энтузиазмом они не позволяли мне отклоняться от заранее определенных маршрутов. Я приехала на Кубу в сезон дождей, и снимать на улицах было трудно. Я целыми часами бродила по городу из конца в конец в поисках интересных сюжетов, страдая от жары, влажности и постоянных заигрываний со стороны кубинских мужчин, которых изумляло появление иностранки. В конце концов я сумела наскучить даже своим гидам. Я так много времени тратила на поиски композиции и подходящего света, собираясь снять блестящую американскую машину на фоне разрушающегося здания, что они решили: ходить повсюду со мной нет никакого смысла. В течение нескольких дней в моем доме не было воды для мытья, и вскоре я сама стала чувствовать исходящий от меня запах. Мне казалось, что я вот-вот рухну от жары. Но я продолжала ездить по кубинским городам и деревням в одиночестве с камерой в руках. И вот тут-то я почувствовала себя в своей тарелке. Я оказалась дома.

Когда я вернулась в Нью-Йорк после месяца, проведенного на Кубе, я сразу же начала думать о возвращении на этот остров. Мне не хотелось терять импульса путешествий и открытий. Мне не хотелось вновь погружаться в трясину комфортной жизни. Но прошло целых два года, прежде чем я справилась со всеми своими обязательствами в Нью-Йорке и смогла вернуться на Кубу в 1998 и 1999 годах.

В 1999 году Бебето предложил мне интересную идею. В прошлом году в городе произошло несколько убийств проституток-трансгендеров. Агентству стало известно, что мэр Джулиани решил не тратить государственные средства на расследование преступлений, связанных с этой социальной группой. Репортер АР хотел написать статью о том, что проститутки-трансгендеры вовсе не являются отбросами общества. Это задание стало моим первым серьезным поручением, первой возможностью сделать настоящий фотоочерк.

Сначала мы вместе с репортером отправились в Митпэкинг-Дистрикт, чтобы проложить дорожку в совершенно закрытый мир проституток-трансгендеров. Мы ехали вместе с сотрудниками местной организации, которая по выходным распространяла там презервативы и информацию о болезнях, передаваемых половым путем. Я не выпускала из рук камеры. Когда нам удалось завязать какие-то контакты, я решила действовать самостоятельно и в течение нескольких недель почти каждый четверг, пятницу и субботу по вечерам приезжала в этот район – часто без камеры.

Я пыталась завоевать доверие женщин. Но они относились ко мне весьма скептически, ведь я была единственной белой в племени латинос, чернокожих и азиаток. Наконец одна из женщин по имени Кима, которая работала на пустынных тогда улицах в том месте, где сегодня располагается модный ресторан «Пастис», пригласила меня в свою квартиру в Бронксе.

– Приходи около полуночи. Сможешь побродить с нами, а потом поедем в центр работать.

Я спросила, можно ли мне взять камеру, и она согласилась.

К Киме я пришла с шоколадным печеньем и молоком. Не знаю, о чем я думала, принося печенье с молоком в квартиру, где было полным-полно проституток-трансгендеров, живущих на наркотиках, алкоголе и фастфуде. Но мне не хотелось приходить с пустыми руками, а приносить спиртное показалось неэтичным. (Позже я узнала, что именно так и надо было поступить.) В квартире было много женщин, которые кололись гормонами с черного рынка, пили, танцевали, красились. Они позволили мне фотографировать все, что мне захочется.

Пять месяцев я проводила с Кимой, Лалой, Анжелой и Жози почти все выходные. Когда я стала своей в их кругу, мои фотографии стали более интимными. Со временем я смогла увидеть то, чего не видела раньше: например, крутой парень, который выглядит так, словно вышел из клипа Снуп Дога, нежно расчесывает волосы своей подружки-трансгендера в тусклом свете уличного фонаря, пока она ждет своих утренних клиентов.

Как-то вечером я отправилась на первое за много месяцев свидание с парнем-саксофонистом из кубинского оркестра. Примерно в час ночи он провожал меня домой по Кристофер-стрит к углу с Западной 10-й улицей. Нам не хотелось расставаться, и мы продолжали болтать о пустяках. В конце концов он меня поцеловал.

Через несколько минут я почувствовала, что к нам слишком уж близко подошла группа людей. Я открыла глаза и увидела тени, танцующие у наших ног.

– ЭТО ЖЕ ТА ЖУРНАЛИСТКА!

Это были Кима, и Лала, и Шарисс, и Анжела – вся трангендерная компания. Они кричали, смеялись и подходили к нам с несчастным музыкантом все ближе.

– Ух-у-у-у-у, а ты молодец, девочка!

Музыкант смутился.

– А чем ты зарабатываешь на жизнь? – поинтересовался он.

– Я фотограф.

– А это твои друзья?

– Да, я полагаю.

Тот поцелуй был последним.

Когда в начале 2000 года я получила приглашение отправиться в Индию с другом семьи – профессором бизнес-школы, который вывозил своих студентов за границу для занятий, я подумала, что это хорошая возможность покинуть Нью-Йорк, хотя это никак не было связано с тем, что мне было интересно фотографировать. Я поинтересовалась в АР, можно ли мне поработать в Южной Азии, и они с восторгом приняли мое предложение. В тот момент я не знала, захочу ли там остаться. Но тогда я далеко не загадывала и не собиралась принимать каких-то важных решений. Просто передо мной открылась дверь, и я в нее вошла. Так было с отъездом в Индию. И оказалось, что мне больше не было суждено жить в США.

2. «Сколько у вас детей?»

Первую ночь в Нью-Дели я провела в обществе двух иностранных корреспондентов: Мэрион, репортера из Boston Globe, и ее бойфренда, Джона, штатного фотографа АР. Приехав поздно вечером, я поняла, что они уже привыкли к постоянной череде гостей. Сонный Джон открыл мне дверь, совершенно невозмутимо показал мою комнату и ушел спать дальше. Я лежала и смотрела в потолок. Собственное одиночество неожиданно напугало меня.

Но на следующее утро, когда я пила кофе, любезно оставленный мне на стойке Мэрион, жизнь представилась в новом свете. На этой кухне я увидела перед собой жизнь, о которой всегда мечтала.

– Мы никогда не прекращаем работать, – сказала Мэрион.

Она была стройной, красивой, и у нее не было времени на всякие глупости.

– Мы писали обо всем – от ядерных испытаний в Индии и Пакистане до угона индийского самолета в Кашмир… Мы уже устали.

Лицо ее стало серьезным и сосредоточенным. Я испытывала искреннее восхищение перед этой женщиной – и одновременно тревогу. Мэрион и Джон были почти моими ровесниками, они приехали из Соединенных Штатов и уже освещали важные международные события, напряженно работали и строили свою карьеру. И при этом им удалось вполне комфортно устроиться за рубежом. Я перестала думать, что совершила ошибку, приехав в Индию. Мне стало казаться, что я попусту тратила свою жизнь в Нью-Йорке.

Все то, что делает Индию самым непростым местом на земле, одновременно делает ее и настоящим раем для фотографа. Улицы живут своей насыщенной жизнью. Это своеобразный хаос, в котором можно столкнуться практически со всеми сторонами нашего существования. Колоссальное неравенство между богатейшими и беднейшими слоями населения порождает самые невероятные контрасты. В Индии можно увидеть практически все. Страна представляет собой идеальную лабораторию для фотографа. Утренний и вечерний свет демонстрирует целую радугу сверкающих, насыщенных оттенков: я следовала за женщинами, закутанными в ярко-желтые, бирюзовые и малиновые сари, пока они не исчезали в огромной толпе. Я десять дней провела на реке Ганг в Варанаси, фотографируя индуистов с рассвета и до глубокой ночи. Восемь дней в Калькутте я фотографировала мужчин, моющихся прямо на улице, и детей, играющих в грязи и просящих милостыню. Когда возбуждение достигало пика, я, буквально покидая собственное тело, пряталась за своим видоискателем. Потрясающие сюжеты были повсюду, и мои глаза не могли этого вынести. Но я могла выдержать все что угодно ради отличных кадров. На пленку я потратила все свои деньги.

Я нашла комнату в темной, слегка депрессивной квартире общительного тридцатилетнего мужчины по имени Эд Лейн. Он был начальником отдела в финансовой компании Dow Jones и больше всего любил виски. Агентство помогло мне получить журналистскую аккредитацию и индийскую визу. Эд взял меня в местный клуб иностранных корреспондентов, где журналисты каждую неделю собирались, чтобы посплетничать в кругу таких же экспатов. Мне казалось, что я попала в роман Хемингуэя. Это была теплая, дружеская компания, где можно было познакомиться с новыми людьми, которых потом приглашали уже к себе домой. Когда я их слушала, мир начинал казаться мне совсем небольшим и вполне доступным. Если обладать знаниями и логистическими навыками, можно было попасть в любое самое опасное и труднодостижимое место. Это было частью работы и жизни журналиста.

Когда я не фотографировала, то смотрела фильмы Болливуда на хинди или ходила в бассейн Американского клуба. Этот элитный клуб американского посольства открыла для меня Мэрион. Жизнь в Индии была трудной, но дешевой. Понятия личного пространства здесь не существовало, но достаточно было немного заплатить, и можно было получить настоящую роскошь. Одно задание позволило мне оплатить аренду жилья, второе – горничную.

В Штатах мои друзья по школе и колледжу вступили в «брачный период» – помолвки и свадьбы шли одна за другой, и меня часто приглашали в качестве фотографа. У всех жизнь двигалась вперед, а я, приехав в Индию, охотилась за хорошим светом и деревенскими женщинами. Кочевое существование, полное приключений, мне нравилось, но порой я задумывалась, не суждено ли мне остаться старой девой: вечно одинокой, в романах со случайными мужчинами, увешанной фотоаппаратами.

Все могло быть еще хуже.

За несколько месяцев я вошла в устойчивый рабочий ритм. Вместе с Мэрион я работала на Boston Globe и Houston Chronicle, сняла интересный сюжет для Christian Science Monitor и постоянно отправляла материалы в АР. Я несколько раз писала в отдел фотографий New York Times, предлагая свои услуги в качестве стрингера, но все мои электронные письма оставались без ответа. Я также написала корреспондентам этой газеты в Индии, спрашивая, не могу ли что-нибудь снять для них. Они ответили, что сами делают снимки на заданиях. И все же я не оставляла своих попыток. Я чувствовала, что если мне удастся снять что-то для New York Times – самой влиятельной в сфере международной политики газеты, где работали лучшие журналисты мира, – это станет пиком моей карьеры.

Примерно в середине апреля 2000 года Эд вернулся из командировки в Афганистан. С собой он привез пятнадцать афганских ковров и полезный совет:

– Тебе нужно поехать в Афганистан и снять женщин, живущих при «Талибане».

– Что ты хочешь сказать?

Я вообще ничего не знала об Афганистане – лишь несколько статей из Times, которые прочла еще в Нью-Йорке, занимаясь в фитнес-клубе.

– Ты женщина, тебе интересны женские проблемы, – пояснил Эд. – Несколько журналисток уже делают там свои сюжеты. Тебе нужно поехать.

Я никогда не была во вражеской стране. Афганистан был буквально разрушен войной – в 80-е страну оккупировал Советский Союз, а потом началась гражданская война, когда разные группировки боролись за власть. К 2000 году 90 % территории страны контролировала одна из таких группировок – «Талибан». Талибы обещали положить конец насилию и грабежам. В стране воцарились законы шариата – строгое подчинение Корану. Всем женщинам пришлось носить паранджу; телевидение, музыка, другие развлечения оказались под строгим запретом. За воровство мужчинам отрубали руки, женщин за измену мужу забивали камнями. Но все, что я читала, писали чужаки – западные журналисты и немусульмане. Не навязываем ли мы, представители западной цивилизации, свои собственные ценности мусульманской стране? Действительно ли афганские женщины несчастны под паранджой и властью «Талибана»? Или же мы считаем их несчастными, потому что их жизнь совершенно не похожа на нашу?

Ответа на эти вопросы я не знала. Не знала я и того, как организовать подобную поездку. Единственной властью в стране был «Талибан», почти все иностранные посольства и дипломаты страну покинули. Я была американкой, у меня не было мужа, и я хотела поехать в Афганистан, чтобы фотографировать людей. В этой стране женщинам запрещено выходить из дому без мужчины-спутника. Фотографировать живых существ не разрешалось. Пророк Мухаммед сказал: «Каждый создающий изображения будет в Огне, и каждому созданному им изображению будет дана душа, которая станет мучить его в Аду».

Но я не боялась. Единственное, что меня беспокоило, – это мысли о том, смогу ли я заниматься своей работой в Афганистане. Я верила, что если намерения мои будут чисты, то со мной ничего плохого не случится. И Эд не был безумным смельчаком. Вряд ли он посоветовал бы мне поехать туда, где я могу погибнуть.

По совету Эда я сразу же разослала множество электронных писем – в офис верховного комиссара ООН по делам беженцев и в несколько местных неправительственных организаций. Я писала, что хочу сделать снимки для сюжета о жизни женщин при «Талибане». И почти сразу же пришли ответы. Я была потрясена: у меня не было поддержки крупного издания (для них я была пустым местом), но люди все же нашли время, чтобы ответить на мои письма и предложить логистическую поддержку. Немногие журналисты писали об Афганистане под властью талибов, и они были благодарны мне за мой интерес. Я договорилась о том, что приеду через две недели.

За неделю до отъезда я проверила свой банковский счет. Остатки свадебных денег практически испарились, а большинство гонораров за фриланс еще не пришло. Я не могла отменить эту поездку из-за денег. В большинстве горячих точек кредитные карты не принимают. Единственная форма расчета – наличные доллары. А долларов у меня не было. Ну, или рупий в данном случае. Мама не могла одолжить мне денег. К отцу и Брюсу я обращаться не хотела, потому что они постоянно твердили, что я должна зарабатывать сама. Я позвонила своей сестре Лайзе, и они с Джоном сразу же перевели на мой счет несколько тысяч долларов, даже не спрашивая, почему я хочу поехать в Афганистан, и не пытаясь убедить меня в том, что это плохая идея.

В мае 2000 года я прилетела в Пакистан, чтобы оттуда в первый раз поехать в Афганистан. Со мной были мои фотоаппараты Nikon, камера для панорамной съемки, чемодан и четыре проблемы: я была из Америки, то есть из страны, которая только что объявила о санкциях в отношении Афганистана за то, что там укрывался исламский фундаменталист Усама бен Ладен; я была фотографом, а фотографировать живое «Талибан» строго запрещал; я была не замужем – и по правилам «Талибана» должна была находиться в доме отца или путешествовать в сопровождении мужа или другого родственника мужского пола; я ехала в страну, где «Талибан» организовал строжайшую цензуру.

Пакистан оказался ближайшей к Индии страной, где было посольство Афганистана, куда я могла обратиться за визой. Коллеги из АР в Дели посоветовали мне обратиться к корреспонденту АР в Пакистане Кэти Гэннон. Она могла помочь мне ускорить процесс получения визы и дала полезные советы относительно того, как женщине следует вести себя в стране, где господствует «Талибан». Кэти работала в этом регионе уже более десяти лет – немногие журналисты мира способны на такое. За коктейлем в клубе ООН в Исламабаде она спокойно рассказывала мне о том, как можно работать при «Талибане». Кэти предложила мне остановиться в доме АР в Кабуле и дала координаты Амир Шаха, стрингера АР в этой стране. Ее энтузиазм слегка ослабил мои страхи.

На следующее утро я гадала, что надеть для визита в посольство Исламского Эмирата Афганистан. Я забыла задать Кэти самый главный вопрос. Впрочем, я понимала, что главное – это скромность. Афганские женщины носят паранджу, но западные женщины в Пакистане ходят с открытым лицом. В итоге я остановилась на традиционном местном костюме – объемные, мешковатые брюки и длинная рубашка, голову я покрыла широким шарфом, решив, что он сойдет за хиджаб. Шарф показался мне предпочтительнее большого куска ткани, которым закутывают не только голову, но и тело. Также я приготовила свои документы и фотографии для паспорта – те, на которых была снята в черном шарфе на голове. И вот со всем этим я направилась в посольство. Для любого журналиста нет ничего более ужасного и раздражающего, чем бюрократический и часто связанный с произволом процесс получения визы.

Я твердо помнила совет Эда: «Никогда не смотри афганским мужчинам прямо в глаза. Голова, лицо и тело должны быть покрыты. Ни в коем случае не смейся и не шути. И самое главное – каждый день сиди в визовом отделе и пей чай с тамошним клерком, Мохаммедом, чтобы убедиться, что твои документы действительно отправили в Кабул на обработку».

Афганское посольство оказалось весьма скромным, ничем не примечательным зданием в дипломатическом квартале города. Визовый отдел представлял собой маленькую комнатку в боковой части посольства, куда имелся отдельный вход. Другие чиновники посольства могли видеть, что происходит в визовом отделе, через маленькое окошко. Запах в комнате стоял удушающий. Моложавый мужчина с пухлыми щеками и черной бородой, спускающейся на грудь, сидел за столом. На голове его красовался белый тюрбан. Это бы тот самый Мохаммед, о котором говорил Эд. Напротив стола стояли потрепанный диван и несколько стульев. В комнату постоянно входили и выходили сотрудники ООН и их водители-афганцы. Только мужчины! Когда вошла я, на лице Мохаммеда проявилось изумление, но он быстро взял себя в руки и глазами указал на потрепанный диван. При этом он продолжал работать с мужчинами – даже с теми, кто пришел после меня.

В конце концов он все же меня подозвал. На английском он говорил очень плохо. Я подала ему свой паспорт, думая, что он тут же прогонит меня, увидев, что я из Штатов.

– Вы замужем? – спросил он.

– Да, замужем, – ответила я. – У меня двое сыновей остались в Нью-Йорке.

Он взял мои документы и велел приходить через три недели. Я кивнула.

Вернулась я на следующий день. Мохаммед не возражал. Я была осторожна и не разговаривала с ним, если он не задавал мне вопросов первым. Первые два дня (из девяти!) мы сидели молча. На третье утро я решила нарушить правило Эда.

– А вы женаты, Мохаммед?

Он сразу же ответил:

– Нет. Жены нет. Моя мать умерла, и у меня нет жены. Я не могу найти жену. Мои братья ищут для меня, но нужно слишком много времени.

Говоря о себе, Мохаммед мгновенно изменился. Он поднял подбородок и стал смотреть на меня. Я поняла, что отсутствие семьи заставляет его страшиться за свое будущее. Статус афганского мужчины во многом зависит от наличия сыновей.

– Но вы обязательно найдете себе женщину, – сказала я.

– Слишком трудно… Без помощи матери или сестры найти жену в Афганистане невозможно. Мужчины и женщины не общаются вне дома. Только моя семья может найти мне жену… – Он выглядел очень несчастным.

В этот момент в комнату вошел какой-то чиновник посольства, и Мохаммед замолчал. Я опустила глаза и ушла.

На следующее утро Мохаммед встретил меня улыбкой.

– Ваши документы отправлены в Кабул. – Он впервые заговорил со мной в присутствии другого сотрудника. – Здесь вы можете снять свой хиджаб. Нет необходимости носить его – вы же не мусульманка.

Я поняла, что правильно поступила, продемонстрировав уважение к Мохаммеду и его коллегам, придя в посольство в хиджабе (то есть прикрывшись и выбрав скромную, не подчеркивающую фигуру одежду). Правда, перспектива открыть волосы и лицо перед двумя незнакомыми мужчинами мне не понравилась. К тому же я боялась, что слова Мохаммеда другому чиновнику могут показаться непристойными.

– Нет, спасибо, я лучше так…

В выходные я отправилась в пакистанский город Пешавар, чтобы снимать лагеря афганских беженцев, устроенные для тех, кто бежал из страны во время войн. В понедельник я вновь вернулась в посольство. Мохаммед вел себя странно. Он улыбался, словно с радостью ожидал моего визита. Мы вместе выпили чая.

– Пока из Кабула ничего не сообщали о вашей визе.

Он был занят, и рядом было много чиновников, поэтому я дождалась, пока мы снова останемся одни.

– Как провели выходные? – спросил он.

– Я ездила в лагеря афганских беженцев в Пешаваре, – осторожно ответила я, не зная, не сочтет ли он это оскорблением.

– Где вы останавливались? В отеле? А где вы живете в Исламабаде?

Я постаралась ответить на эти вопросы уклончиво, со скромной улыбкой. Мне вовсе не хотелось выдавать подобную информацию молодому талибу.

Неожиданно Мохаммед наклонился ко мне, украдкой глянув на окошко, через которое его могли видеть работники посольства. Убедившись, что там никого нет, он решился и прошептал:

– Можно вас спросить?

– Конечно, сэр, спрашивайте, – ответила я, – если только мои ответы не помешают мне получить визу.

Мохаммед нервно улыбнулся.

– А правда… – начал он, – я хочу сказать… Я слышал, что в Америке мужчины и женщины могут появляться на людях вместе, не будучи женатыми.

Он немного помолчал, снова глянул на окошко и продолжал:

– Правда, что мужчины и женщины могут жить вместе, не вступая в брак?

Я знала, что он рискует, задавая этот вопрос. «Талибан» запрещает своим членам проявлять любопытство к сексу. Страх Мохаммеда был ощутим почти физически.

– Вы уверены, что мои ответы не повлияют на получение визы? – уточнила я.

– Обещаю, что нет!

– Неженатые мужчины и женщины в Америке много времени проводят вместе, – ответила я. – Они ходят на свидания, в кино, в театры, в рестораны. Мужчины и женщины иногда даже живут вместе до брака. И американцы женятся по любви.

(В отличие от Афганистана, где большинство браков устраивается родственниками и среди родственников!)

Почему я сказала это талибу в афганском посольстве? Учитывая языковой и культурный барьеры между нами, уверена, что он понял не более десяти процентов сказанного. Но даже это привело его в восторг.

– Мужчины и женщины… Правда, что они могут касаться друг друга? И иметь детей до свадьбы?

– Да, – мягко ответила я. – Мужчины и женщины касаются друг друга до свадьбы.

– Вы ведь замужем, верно? – спросил он.

Я улыбнулась, почувствовав, что ему можно сказать правду. Не знаю почему, но я чувствовала себя рядом с ним совершенно свободно. Может быть, по той причине, что он решился задать мне столь опасные вопросы? Что не побоялся вторгнуться на территорию, запретную для неженатого мужчины в рамках жесткого толкования Корана талибами?

– Нет, Мохаммед, я не замужем. Я долго жила с мужчиной – так, как будто мы женаты.

Он перебил меня:

– А что случилось? Почему вы ушли? Почему вы не замужем?

Он перестал быть для меня талибом. Мы были обычными двадцатилетними людьми, желающими лучше узнать друг друга.

– В Америке женщины работают. А сейчас я путешествую и работаю.

– Америка хорошее место, – улыбнулся он.

– Верно, – согласилась я.

Через пять дней я получила свою визу.

Я ехала через Хайберский перевал по каменистой дороге и рассматривала острые пики гор Спингар, ярко выделяющиеся на фоне кобальтового неба. Я договорилась с сотрудниками агентства ООН по делам беженцев, чтобы меня довезли от границы с Пакистаном в Джелалабад, а потом и в Кабул.

Мы ехали молча, и я любовалась поразительным пейзажем, словно принадлежащим другой планете. Каждые несколько миль я видела брошенные русские танки, подбитые и изрешеченные пулями, – мрачное напоминание о том, что красота Афганистана не спасла эту страну от мучительных испытаний. Афганистан – одна из беднейших стран мира, но если бы только это. Вдоль пустынной дороги стояли остовы разбомбленных домов. В клубах пыли то и дело можно было рассмотреть похожие на призраков женские фигуры, с головы до ног закутанные в традиционные синие одеяния. Мальчишки закапывали ямы на дороге лопатами, и водители бросали им монетки.

В Джелалабаде я остановилась в гостинице ООН за 50 долларов за ночь – большинству афганцев не заработать столько и за год. Повсюду были ветхие жилища-мазанки. В моей комнате лежал заламинированный лист с правилами и инструкциями ООН: «Двери закрываются в 19.00. Никакого общения с местными жителями. Выходить только в сопровождении водителя ООН. Вы находитесь в зоне активных боевых действий. В случае бомбежки спуститесь в бомбоубежище, расположенное за зданием. С собой возьмите бутылки с водой, еду и все необходимое».

Коричневый платок и национальный костюм я сняла в ванной. Надо сказать, что все это не защитило меня от тяжелых взглядов афганцев – в этой стране очень мало иностранок и женщин без хиджабов. Расслабиться я смогла только в душе. Свобода, независимость и сексуальность, составлявшие самую суть моего существа, полностью противоречили образу жизни, навязанному Афганистану «Талибаном». Я знала: чтобы успешно работать в этой стране, мне нужно скрывать свои взгляды.

Сотрудники агентства по делам беженцев передали меня двум мужчинам из программы помощи афганцам-инвалидам. Эта программа направлена на реабилитацию афганцев, пострадавших при взрывах тысяч противопехотных мин, оставленных в этой стране советскими солдатами. Моджахеды – афганцы, сражавшиеся против советских оккупантов, – поняли эффективность этой тактики и подхватили ее, в результате мины продолжали взрываться под ногами людей, которые просто шли куда-то или обрабатывали поля.

Журналисты должны были регистрироваться в Министерстве иностранных дел в Кабуле, но я решила провести несколько дней вдали от столицы на свой страх и риск. Если министерство узнает о моем присутствии, мне могут запретить посещать определенные районы или навязать «проводника» от талибов. Сотрудники агентства помощи инвалидам, мой водитель Мохаммед и переводчик Вахдат не являлись членами «Талибана» и считали, что мы сможем немного поездить незамеченными. Вахдат, который попросил называть его Мохаммедом, взял на себя роль моего «махрама», поскольку у меня не было мужчин-родственников. Чтобы мне позволили ввезти в страну фотооборудование, я сказала, что буду фотографировать разрушения, оставленные войной. Оба Мохаммеда пообещали свозить меня в провинции Логар, Вардак и Газни, где я смогу встретиться с простыми людьми – жертвами взрывов противопехотных мин, вдовами, врачами, родственниками инвалидов.

Афганистан – страна племен. Женщины закрыты в глубине больших домов, и на их территорию могут входить только другие женщины или родственники-мужчины. Я знала, что мне не удастся взять честное интервью ни у одной женщины, стоит ей увидеть Мохаммеда (Вахдата). Моему сопровождающему было слегка за сорок. В его темно-русых волосах и длинной черной бороде уже появилась седина. Выглядел он типично для пуштуна. Пуштуны – самая большая племенная группа Афганистана и самая консервативная. «Талибан» состоит преимущественно из пуштунов, хотя среди них есть таджики и хазары. Глубокие морщины на лице Мохаммеда говорили о тяжелых испытаниях – войны, репрессии, бедность лишили его молодости. Как мой «махрам», он должен был сопровождать меня, одинокую женщину, куда бы я ни направилась.

С самого начала путешествия я ломала голову над тем, как обойти запрет «Талибана» на фотографирование: прекрасные образы мучили мою душу, но я слишком боялась последствий неразрешенных действий. Поэтому тоскливо смотрела в окно машины и наблюдала, как потенциальные кадры исчезают вдали. В этой стране легче увидеть автомат, чем фотоаппарат. Я знала, что каждая сделанная мною фотография потребует долгих и сложных переговоров – и с моим «махрамом», и с тем, кого я захочу снять. Поскольку я не знала ни фарси, ни дари, мне приходилось целиком и полностью полагаться на своего гида в этой деликатной ситуации. Я не могла самостоятельно работать, не могла войти в жизнь людей без долгих объяснений. За последние несколько лет я научилась наблюдать за людьми, добиваясь взаимопонимания через визуальный контакт. В Афганистане я на людей почти не смотрела. Мне приходилось постоянно напоминать себе о том, что смотреть в глаза мужчинам нельзя. В этой стране существовало множество правил и ограничений, особенно в отношении фотографирования женщин. Но поскольку «Талибан» запретил телевидение, а также все иностранные газеты и публикации, кроме религиозных документов, – большинство афганцев понимали: то, что я снимаю, никогда не появится в их стране. Им не приходилось волноваться о том, что кто-то из соплеменников увидит фотографии женщин, скажем, в Houston Chronicle. Это удивляло меня, но многие – и мужчины, и женщины – спокойно соглашались фотографироваться.

Направляясь в провинцию, мы несколько часов двигались по пыльной каменистой дороге вместе со стадами верблюдов. Молитвы Мохаммеда были слышны даже через шум двигателя. Он перебирал мусульманские молитвенные четки – теспи. Камеру я не доставала. Иногда красота ущелий, рек и зеленых холмов так меня завораживала, что я не замечала, как мой шарф соскальзывал со лба к основанию шеи, а рукава обнажают запястья. А потом видела, насколько недоволен Мохаммед тем, что моя кожа обнажилась.

Первую остановку мы сделали в доме в провинции Логар: Мохаммед хотел показать мне обычную жизнь афганской семьи. Перед глинобитной постройкой, где жила семья из сорока человек, среди сорняков стоял маленький мальчик. Мохаммед послал его позвать кого-нибудь из мужчин. Телефонов в Афганистане нет, поэтому мы не могли заранее сообщить о нашем приезде. Мой гид представил меня как иностранную журналистку, интересующуюся жизнью в Афганистане и людьми, которые уже двадцать лет вынуждены существовать в условиях войны.

Очень скоро хозяин дома заварил чай и позволил мне присоединиться к трапезе мужчин. Мне посчастливилось увидеть то, что запретно для всех афганских женщин. Поскольку я была иностранной журналисткой, для меня было сделано исключение из правил, регулирующих жизнь женщин. Я чувствовала себя андрогином, представителем некоего третьего, неопределенного пола. Первые двадцать минут все ощущали неловкость. Ни один из присутствующих мужчин никогда не ел в присутствии посторонних женщин – даже маленьких девочек или престарелых тетушек.

Я выбрала тему, на которую может свободно говорить любой афганец, – семья.

– Сколько у вас детей? – спросила я.

Большинство афганцев гордятся множеством детей. Когда они заговорили о своих одиннадцати детях, лица их просветлели.

– А сколько детей у тебя? – спросили меня, полагая, что в двадцать шесть лет детей у меня должно быть немало.

– Ни одного, – ответила я.

Наступила тишина. Я спокойно ела предложенную мне еду. Вопрос о детях преследовал меня в течение всей поездки (и много лет после), так что я привыкла. Но я постеснялась спросить разрешения сделать фотографии.

После обеда Мохаммед отвел меня в тайную школу для девочек. «Талибан» запрещает девочкам учиться, но некоторые афганцы так хотят дать дочерям образование, что создают тайные классы в подвалах собственных домов. Хозяин дома ждал нас у дверей. Поскольку там находились молодые девушки, Мохаммеду входить было нельзя, но хозяин дома провел меня через три маленькие комнаты, где молодые учительницы вели занятия для ярко одетых девочек из соседних деревень. Одежда девочек меня поразила – зеленая, пурпурная, оранжевая. Одна учительница – я бы не дала ей больше двадцати пяти лет – держала на руках младенца. Это не мешало ей вести урок у доски, рядом с которой были развешены несколько учебных пособий, написанных от руки. Дети сидели прямо на полу. Лишь у немногих были книги.

Вид иностранки поразил детей. Учителя, думаю, были удивлены не меньше – ведь я подвергалась серьезному риску. Я все еще боялась. Вытащила из сумки фотоаппарат, но так и не смогла сделать хорошие снимки: половина кадров получились нерезкими.

Мы поехали дальше. Узкая дорога устремилась в скалистые горы, и вот мы уже оказались на небольшом плато между двумя горными пиками. Здесь царила полная тишина. Я увидела небольшое, удивительно ровное озеро. Мохаммед и наш водитель все утро не молились, и это их явно беспокоило. Прежде чем Мохаммед приступил к молитве, я набралась смелости и спросила, можно ли его сфотографировать. Он согласился. Я была счастлива увидеть его на открытом воздухе, увидеть спокойные и плавные движения молитвы. На фоне суровых гор, под ярким небом Мохаммед выглядел абсолютно умиротворенным. Он начал молитву, подняв руки к ушам. Здесь мы были недосягаемы для «Талибана». И я поняла, какие моменты мне нужны – по-настоящему интимные, личные, когда люди так погружены в размышления, что забывают о беспокойстве, нет ли рядом талибов.

Когда мы продолжили путь, я смотрела на желтовато-коричневые горы, скомканные, словно простыни на постели. Среди скудной растительности виднелись глинобитные дома, сливающиеся с землей.

На четвертый день, ближе к вечеру, мы приехали в дом Мохаммеда. Солнце уже садилось, свет был бархатно-золотистым, извилистую дорогу пересекали длинные тени. Мне было интересно увидеть семью Мохаммеда. В скудно обставленном доме со мной никто не поздоровался. Женщины опустили глаза и из уважения к мужчине сделали вид, то не замечают меня, – единственным исключением стал обычный знак вежливости: правая рука приложена к груди, голова склонена в легком поклоне. Мохаммед провел меня через двор, мы поднялись по ступенькам в мою комнату, и он ушел. Я знала, что мне не следует появляться на его территории и пытаться общаться с его семьей. Он уже дал понять, что ему не хочется, чтобы я фотографировала «его» женщин. У меня было такое чувство, что он боится показывать мне свой дом, чтобы я не сделала снимки тайком.

Но его племянники, племянницы, сыновья, дочери и даже жена подсматривали за мной из двора. Я сделала знак, что они могут войти, думая, что мои попытки наладить контакт тщетны: ничто не может разрушить барьер, возведенный годами унижений и приватности семьи. Но я ошибалась. Ко мне в комнату робко вошла девочка-подросток с крупными грязными руками, чтобы поздороваться. Поскольку мы не говорили на языке друг друга, наше общение ограничилось рукопожатием, она первой протянула руку. Я чувствовала себя смертельно больной, которая лежит в палате, а люди приходят, чтобы посмотреть на него через стекло и пожалеть его.

Прошло четыре дня с того времени, как я приехала в Афганистан, и мне было интересно, что произошло в мире с тех пор, как я его покинула. Афганистан находится во временной капсуле войны. Многие афганцы даже не представляют, насколько далеко в технологическом отношении ушел остальной мир. В стране нет иностранных газет, нет телевизионных новостей. Даже электричество здесь не везде. Меня охватила клаустрофобия. Тревога. Я давно не мылась, и запах пота просачивался через одежду. Я скучала по утренним пробежкам в парке Лодхи в Нью-Дели, мне не хватало вида пухлых индианок, замерших в позах йоги. Я скучала по бассейну в Американском клубе и ледяному пиву с шапкой пены в конце дня в клубе иностранных корреспондентов. Я скучала по всему, чего я даже не осознавала, но успела полюбить. Я очень многого не осознавала. Например, собственной свободы.

Но, растянувшись на тонком матрасе, я поняла все преимущества того, что я гостья в Афганистане. У меня всегда будет собственная комната – в доме Мохаммеда мне отвели комнату, застланную коврами, с большим окном. В эту комнату не войдут мужчины. Мне не нужно думать о своей внешности, стремиться выглядеть привлекательно и очаровывать мужчин. В Америке я тратила массу времени и сил на то, что в Афганистане казалось пустым, если не бессмысленным. Было интересно погрузиться в незнакомый мир и идеологию.

В последние несколько дней пребывания в Афганистане, когда я бродила по улицам и входила в дома людей, я начала понимать и ценить ту анонимность и ту защищенность, какие давала мне плотная одежда, окутывавшая меня с головы до ног. Я поняла необходимость постоянно быть прикрытой.

Проснувшись на следующее утро в доме Мохаммеда и готовясь к новому дню, я поняла, насколько значимо постоянное присутствие моего «махрама», – меня охватило неизведанное ранее чувство покоя, когда все контролирует мужчина.

В июне 2000 года Кабул показался мне серым и одиноким городом. Монолитные, некрасивые здания и параноидальные состояния, витавшие в воздухе, выдавали тяжелое советское прошлое Афганистана. Некоторые районы города выглядели так, словно их замела страшная пыльная буря. Горы пыли погребли под собой ржавые машины, стоявшие в тени разбитых глинобитных домов. Настроение в городе резко контрастировало с настроениями в живых, залитых солнцем деревнях, относительно свободных от влияния «Талибана». В Кабуле все постоянно думали о том, что они делают и с кем общаются. Работники ООН – преимущественно афганцы, пакистанцы или люди из других мусульманских стран – комфортно себя чувствовали в своем анклаве, но я редко видела их на улицах Кабула. А местные избегали разговоров с иностранцами на людях.

В конце концов мне пришлось напрямую столкнуться с «Талибаном» – я пошла в Министерство иностранных дел, где иностранные журналисты должны были регистрироваться при въезде в страну. Это был Афганистан, о котором меня предупреждали: все, что я хотела сделать, должно было получить одобрение. Нужно было получить бумагу, написанную от руки на языке дари, поставить на нее печать министерства и подписать у некоего господина Файза.

В министерстве повсюду сновали молоденькие мальчики с большими тюрбанами на головах. Я прождала два часа, напилась сладкого чая и повысила свои шансы заработать диабет. Встреча с талибами меня пугала, но теперь я знала правила. К тому моменту, когда господин Файз вызвал меня, моя нервозность полностью прошла.

Этому упитанному министру прессы было не больше двадцати восьми лет. Я увидела традиционный тюрбан и длинную бороду. Он поприветствовал меня от лица своей страны. Наши голоса эхом отдавались под высоченным потолком. Странные тени играли на потрепанном ковре под нашими ногами. Я думала о мужчинах и женщинах, убитых и забитых камнями за измену, об убийствах на футбольных стадионах Афганистана по пятницам.

– Благодарю вас, – сказала я, опустив глаза. – Для меня большая часть получить возможность приехать сюда. Увидеть Афганистан собственными глазами. Я пишу статью о том, как двадцать лет войны повлияли на вашу жизнь.

Я не стала говорить, что уже провела почти неделю в провинциях Газни, Логар и Вардак и несколько ночей ночевала в домах добрых и щедрых афганцев, которые упрочили мою веру в то, что Афганистан – это вовсе не террористическое государство, управляемое безумными женоненавистниками талибами, каким его часто рисовала наша пресса.

– Ваша страна прекрасна, господин Файз. Я благодарна за то, что вы выдали мне визу.

С помощью переводчика мы с господином Файзом обсудили, что мне хотелось бы посмотреть в Кабуле. Он засыпал меня вопросами о моем происхождении и намерениях, и на каждый его вопрос я давала развернутый ответ. Мне уже казалось, что я завоевала его доверия.

– Я хочу, чтобы вы переехали из дома Associated Press в отель «Интерконтиненталь», – сказал он.

В печально известном «Интерконтинентале» корреспондентов ожидала не лучшая судьба – практически полная изоляция и неусыпное наблюдение со стороны талибов, которые сторожили отель со всех сторон. Здание стояло на высоком холме, откуда открывался вид на весь город. Это был единственный работающий отель в городе, и Министерство иностранных дел выколачивало из иностранцев огромные деньги за пребывание в нем.

Свет там давали с перебоями, а в вестибюле почти постоянно было темно. Днем лифт не работал. Эмалированная табличка со сколами указывала направление на бассейн и SPA – жестокая шутка над теми, кто еще помнил времена, когда гости отеля действительно могли носить купальники. Магазины в вестибюле были закрыты навечно, витрины давно уже покрылись пылью. Половина отеля была разрушена постоянными ракетными обстрелами между группами моджахедов. Одна стена частично обрушилась, но никто не обращал внимания на этот мусор. Немногих гостей обслуживал лишь книжный магазин и ресторан. И, если честно, когда я жила в отеле, там не было ни одного другого гостя.

Я прошлась по магазину и нашла потрепанное издание 70-х годов «Островов в океане» Эрнеста Хемингуэя, сборник Джорджа Оруэлла, лживую историю Афганистана и блестящие хроники движения «Талибан». Рядом я увидела несколько книг без обложек на немецком, французском, итальянском и русском языках, оставленных прежними постояльцами. Там же были словари урду и руководство «Как выучить дари за один день» – вероятно, для тех наивных журналистов, которые думали, что смогут пообщаться с местными жителями без присмотра. Впоследствии хозяин магазина проникся ко мне доверием и показал ряд книг, запрещенных «Талибаном». Это был его секретный запас.

Я вернулась в свою комнату, расстроенная тем, что единственный способ убить время до сна – это чтение. Было очень тихо. Я сняла одежду и, обнаженная, вышла на балкон моей одинокой комнаты, прямо под звезды. Женщина. Обнаженная. На улице. В стране, где правит «Талибан». Отличный повод для публичной казни на футбольном стадионе в пятницу. Но я не могла устоять перед соблазном. Дул прохладный ветер. В городе уже начал действовать комендантский час, и все сидели по домам, спали, мечтали или страшились наступления рассвета.

Я забралась в постель и уставилась на странное собрание книг.

На следующей неделе я побывала в женской больнице и в районе, разбомбленном Советами. Я видела, как вдовы просят милостыню на улицах. Я снимала полностью одетых рожениц на старых, проржавевших гинекологических креслах. Я фотографировала, как афганцы разбирают завалы, оставшиеся после войны. Когда я остановила машину там, где весь день вдовы просили милостыню, они вскочили и бросились ко мне, думая, что я дам им денег. Ярко-синие бурки покрылись серой пылью. Повсюду царили грязь и бедность.

В один из последних дней в Кабуле я встретилась с женщиной из Судана, Анисой. Она руководила главным офисом агентства по делам беженцев в Кабуле и жила в Афганистане уже несколько лет. Увидев ее за большим столом в полупустом кабинете, я испытала огромное облегчение. Я изголодалась по присутствию женщин, с которыми у меня было бы хоть что-то общее.

Аниса отвела меня в квартал, где жил средний класс. У дверей нас встретили четыре женщины. Они откинули свои синие бурки, и я увидела лица с тонкими чертами, нежную кожу и яркие синие глаза. Все женщины были в юбках с цветочным рисунком. Белые кожаные туфли-лодочки стояли у дверей. Каждый раз, обнаружив под бурками, напоминающими могильные памятники, живых людей, я испытывала непередаваемое изумление. Женщины улыбнулись и с удовольствием провели нас в свой скромный глинобитный дом. На полу стояли плетеные корзины. Стены были увешаны тканью с вышивкой розовыми и зелеными нитками. На окнах я увидела кружевные занавески, а стекла были покрыты провощенной бумагой.

ООН тайно обучала женщин полезным навыкам – вязанию, шитью, ткачеству. Так вдовы и матери этого квартала могли хоть немного заработать себе на жизнь. Они сидели на полу и пили чай с печеньем. За чаем мы разговорились. Эти женщины совершенно не походили на тех, деревенских. Они были образованными, когда-то работали в министерствах и ведомствах. Но после прихода к власти талибов все кончилось. Лишившись свободы, они ужасно страдали – ведь им было запрещено работать вне дома.

– Нашу столицу разрушили, – сказала одна из женщин. – Талибы восстановили столицу. Но в каждом афганском доме женщины – самые несчастные члены семьи. Они думают только о том, как накормить детей. А теперь и мужчины столкнулись с теми же проблемами, что и женщины. Если у них недостаточно длинные бороды, их могут избить на улице. Если они не молятся, их могут бросить в тюрьму. Страдают не только женщины.

– Бурка – это не проблема, – сказала другая. – Главная проблема в том, что мы не можем работать.

Их слова меня изумили. Я наивно полагала, что, учитывая те ограничения, с которыми сталкиваются афганские женщины – невозможность работать или получить образование, – бурка станет главной их жалобой. Для них же бурка была искусственным барьером, физическим средством маскировки тела, но не разума.

Эти женщины заставили меня по-новому взглянуть на мою собственною жизнь, полную привилегий, возможностей, независимости и свободы. Я была избалованной американкой: могла работать, могла принимать решения, быть независимой, могла вступать в отношения с мужчинами, чувствовать себя сексуальной, влюбляться, переставать любить, могла путешествовать… Мне было всего двадцать шесть лет, а я уже так много испытала!

За день до отъезда из Кабула я вернулась в Министерство иностранных дел, чтобы получить у господина Файза выездную визу.

– Присаживайтесь, – сказал он, указывая на стул. – Как ваша поездка? Какое впечатление у вас сложилось от нашей страны?

Я подумала о Мохаммеде из визового отдела, о городских женщинах, запертых в четырех стенах, о вдовах на улицах, о больнице, напоминавшей нечто ужасное. Господин Файз в своем огромном кабинете в Министерстве иностранных дело в Кабуле символизировал все, с чем боролись миллионы женщин во всем мире. В Афганистане «Талибан» дал мне право видеть и делать то, что было категорически запрещено афганским женщинам с тех пор, как талибы пришли к власти. Я могла ходить без бурки, работать. Но, может быть, в Афганистане были и такие женщины, которых вполне устраивала их жизнь: они жили в деревнях, пекли хлеб, заботились о своих семьях и дышали чистым афганским воздухом. Мой жизненный выбор наверняка казался весьма странным таким людям, как господин Файз.

– Господин Файз, – сказала я. – Я люблю вашу страну. Мне лишь хотелось бы, чтобы правила «Талибан» позволяли таким иностранцам, как я, открыто общаться с местными жителями. Мне и другим журналистам очень трудно посещать Афганистан и находить что-то позитивное в условиях столь жестких ограничений на общение с афганцами.

Господин Файз, конечно же, не знал, что я нарушила их правила и лично встретилась со многими афганцами.

– Ваша культура всегда славилась гостеприимством и добротой, – добавила я.

– Понимаю, – последовал вежливый кивок.

Я посмотрела на остатки чуть теплого зеленого чая в фарфоровой чашке и ощутила удивительное чувство комфорта. Мне не хотелось, чтобы этот момент заканчивался.

– Пока не время. Когда мы будем готовы позволить вам встретиться с нашими женщинами и нашими людьми, мы обязательно вас пригласим.

Я улыбнулась. Наши глаза встретились, и я не отвела взгляда. Допив чай, я плотно закуталась в свой шарф, чтобы порыв ветра случайно не сорвал его с головы.

В следующем году я дважды побывала в Афганистане. Между поездками я нашла фотоагентство, готовое распространять мои снимки. Но долгое время их не покупали ни газеты, ни журналы. В 2000 году никто в Нью-Йорке не интересовался Афганистаном.

3. «Мы на войне»

Я вернулась в Нью-Дели и продолжила снимать. Я путешествовала по Индии, Афганистану, Пакистану и Непалу. Более всего меня интересовали проблемы женщин и проблемы прав человека. Мы с Мэрион подпитывали друг друга идеями и сюжетами. Мы поддерживали друг друга, когда уставали, впадали в депрессию, тосковали. Кроме того, командой было легче получать задания. И когда Мэрион в 2001 году решила поехать в Мексику (она всегда хотела пожить в Латинской Америке, к тому же они с Джоном расстались), я поехала с ней. Так началось новое приключение.

Я никогда не думала о возвращении в Нью-Йорк. Я даже не заехала домой, чтобы повидаться с родными. К тому времени, когда я закончила колледж, моя семья рассеялась по всей стране. Лорен переехала в Нью-Мексико и занялась живописью, когда я еще училась в старших классах. Лесли уехала в Лос-Анджелес и стала работать у Уолта Диснея, когда я поступила в колледж. А Лайза последовала за ней через несколько лет – она вместе со своим партнером писала сценарии. Встречались мы только в Рождество – и очень ждали этого момента.

Мы были близки, несмотря на географические расстояния, но жизнь за границей имела свою цену. Когда я была в Индии, у первого мужа Лорен обнаружили рак легких – через месяц он умер. Я не смогла проститься с ним и утешить сестру. В том же году мама попала в автомобильную аварию и три дня находилась в коме. Родственники решили не говорить мне, потому что я была далеко и все равно ничего не могла сделать. Я часто ощущала мучительную пустоту в душе. Живя так далеко от родных, я рано поняла, что нужно изо всех сил стараться сохранить близость с теми, кого я люблю.

В длинные выходные Мехико пустел. «Эль Дистрито Федераль» или «эль Д. Ф.», как мексиканцы называют свою столицу, представлял собой бесчисленные кварталы бетонных зданий, причудливых бронзовых статуй и домов в колониальном стиле. Некоторые из них не имели собственного лица, другие были очаровательными латиноамериканскими гасиендами. Над городом постоянно висел смог, образовывающий зонтик молочного цвета. На широких улицах всегда было полно машин, особенно лаймово-зеленых «Фольксвагенов»-«жуков» – такси. Город был очень велик, и царящий в нем хаос пугал и не вызывал теплых чувств.

У Мэрион уже появился новый бойфренд, профессиональный горный байкер. Он проводил экскурсии для полупрофессиональных горных байкеров. В пасхальный уик-энд они собрались отправиться в соседний штат Веракрус, и я предложила Мэрион присоединиться к ним. В детстве я была настоящим сорванцом и полагала, что в велосипеде, пусть даже и горном, ничего сложного нет. Десяток велосипедистов выехали из города Папантла де Оларте, любуясь желтыми цветами ванильных деревьев. И стоило мне нажать на тормоза на большой скорости, как я перелетела через руль!

Остаток уик-энда мне пришлось провести в минивэне поддержки. Одним из проводников был молодой мексиканец Уксваль с пышной шапкой черных волос. Он говорил на испанском, английском, итальянском и еще на массе разных языков в той степени, которая позволяла ему очаровывать женщин со всего света. Он собирался жениться, но почему-то нас сразу же потянуло друг к другу. Как большинство маменькиных сынков, Уксваль умело использовал женственную сторону своей натуры. Но все в нем было каким-то неестественным. В конце поездки мы простились, и я пожелала ему счастья в браке.

Через два дня он позвонил и спросил, нельзя ли ему зайти ко мне – я снимала квартиру еще с двумя американками. Я дала ему адрес, и он приехал через несколько часов. Как только я открыла дверь, он сразу же сжал меня в объятиях и стал целовать. Мы очень долго не могли отпустить друг друга, а потом он повернулся, чтобы уйти.

– Я должен был сделать это, прежде чем решиться на что-то другое, – сказал он и вышел из квартиры.

В тот же вечер Уксваль разорвал помолвку.

Меня смущал роман с человеком, который разорвал помолвку из-за того, что его потянуло к совершенно незнакомой женщине, но его решительность пришлась мне по душе. Несколькими годами раньше бабушка Нина усадила меня за кухонный стол в Хэмдене, штат Коннектикут, и решила поговорить со мной о любви. Я только что рассталась с Мигелем – он был слишком замкнутым и пассивным для меня. В моем юном возрасте любовь и жизнь казались неразрывно связанными, а вопросы о том, кого любить и какую профессию выбрать, сплетаются в один – как жить?

– Выдам тебе секрет, – игриво сказала бабушка, словно собираясь признаться, что они с дедушкой занимались любовью до брака.

И то, что она сказала, я запомнила на всю жизнь.

– Раньше я встречалась с парнем, Сэлом, – сказала бабушка. – Много лет назад он подвозил меня с работы и провождал до самого порога. Мы часами сидели на бетонных ступеньках на Шерман авеню. Нам не хотелось расставаться, и мы шли с Шерман авеню до Чэпел-стрит. Мы ходили на шоу Парамаунт. Он был веселым и общительным. Мы ничем не занимались – только гуляли и ходили в кино за двадцать пять центов. С ним было весело. Он постоянно обнимал и целовал меня. Но у него был серьезный недостаток. У него не было денег. Он много работал. Он целыми днями работал, чтобы помочь матери заботиться об остальных детях. И у него никогда не было денег. И будущего.

– Наши пути разошлись, и вскоре в него влюбилась моя подруга, Элинор, – продолжала бабушка. – Она с ума от него сходила, и ему она тоже нравилась. Сэл хорошо к ней относился, а она была готова для него на все. Постоянно готовила ему еду и старалась сделать все, что ему было нужно. Он много работал, чтобы она ни в чем не нуждалась. А я уже была с Эрни. Не пойми меня превратно, твой дед был отличным добытчиком и полностью мне доверял. Мне не приходилось показывать ему чеки из магазинов, а ведь мои сестры вынуждены были делать это. Твой дед давал мне полную свободу. Он позволял мне играть в карты на Квиннипиак авеню и никогда не говорил, что я должна возвращаться к определенному времени. Когда приезжали его братья, Эрни сидел за столом и смотрел, как мы играем. Сам он играть не любил, но сидел, смотрел и болтал с нами. У Элинор с Сэлом тоже все было хорошо. Они сохранили свой брак на всю жизнь. Я ни о чем не жалею. Твой дед, может быть, был чуть холодноватым человеком, но очень хорошим… Недавно я узнала, что у Элинор болезнь Альцгеймера – и быстро прогрессирует. И тогда я сказала: «Знаешь, Эрни, думаю, мне нужно позвонить Сэлу и выразить сочувствие – и пригласить его на кофе». – «Конечно», – ответил Эрни, даже не слушая меня. И однажды, когда твой дед был на работе, в дверь позвонили. Это был Сэл. Элинор уже была в специальной больнице, и он пришел один. Мы разговаривали, вспоминали те времена, когда нам было по шестнадцать лет и мы гуляли по главному бульвару Хэмдена. Я сказала, что мне очень печально узнать о болезни его жены. Мы допили кофе, и Сэл поднялся, чтобы ехать в больницу. Я проводила его до дверей, и там Сэл обнял меня. Он обнял меня и поцеловал так, как меня не целовали с тех золотых деньков, когда Сэл провожал меня с работы по главному бульвару. «Я больше пятидесяти лет ждал, чтобы сделать это, Антуанетта», – сказал он. «Я знаю», – кивнула я и закрыла за ним дверь. Его жена умерла через три дня, и я не позвонила ему. Я чувствовала себя странно. До того поцелуя я могла общаться с ним совершенно свободно. Но поцелуй все изменил. Даже телефонный звонок может все изменить. Но, знаешь, я забыла, что поцелуи могут быть такими. Когда мужчина обнимает тебя и целует по-настоящему. Это поразительное чувство. Не пойми меня неправильно, твой дед много работал, был хорошим добытчиком, но у нас с ним все было спокойно. Но как это могло быть? Разве можно было сохранить страсть так долго? Я готовлю еду, а Эрни не ест. Я говорю: «Эрн, давай выпьем кофе», – и он пьет, но никогда не просит сам. Мы едем домой от врача, и я предлагаю: «Эрн, давай остановимся и выпьем кофе в “Данкин Донатс”». А он говорит, что мы можем выпить кофе дома.

Я запомнила эту историю навсегда. И мне не хочется жалеть о поцелуях, которые я упустила.

Роман с Уксвалем был легким, спонтанным и романтичным. Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Когда у меня не было заданий за пределами Мехико, мы валялись в кровати допоздна и вставали, когда дольше лежать было уже нельзя. Мы уходили на долгие прогулки или грузили свои горные велосипеды в его машину и ехали на крутой, опасный холм к огромной статуе Богоматери Гваделупской – Ла Вирхен. Я любила Уксваля всем сердцем и делала для него абсолютно все – даже училась ездить на горном велосипеде и дважды в неделю проезжала пятнадцать миль в гору.

Единственное, чем я не могла поступиться, это была фотография. Мои снимки появлялись на первых страницах газет, но мне хотелось достичь большего – я хотела получать большие задания, работать для журналов, регулярно снимать для New York Times. Я хотела, чтобы читатели узнавали мои фотографии, чтобы снимки брали их за душу – как это произошло со мной на выставке Сальгадо в Аргентине. Это только начало. И я еще не была в Африке! Чем больше я работала, чем больше достигала, тем большего хотела.

Но фотография разлучала меня с Уксвалем, и это порождало в наших отношениях определенную напряженность. Каждый раз, когда звонил телефон, он уходил, защищаясь от моего неизбежного ухода. Он знал, что не может просить меня бросить работу. А работа эта была невозможна без поездок, без физического отсутствия дома. Я никогда не отказывалась от заданий – ни единого раза.

Как-то сентябрьским утром мы с Уксвалем валялись в постели, и тут в дверь постучал мой сосед Майкл. Я поняла, что что-то случилось, – никто из нас никогда не будил соседей по утрам, а в Мехико редко происходило нечто такое, что требовало срочной реакции. У нас не было кабельного телевидения, и мы поднялись в квартиру Мэрион. Я сидела перед телевизором и видела, как пылают и рушатся башни-близнецы. Я все еще не до конца проснулась и не поняла, что самолеты врезались в них намеренно.

Все были крайне возбуждены. Мне вспомнились женщины в свадебных платьях, которых я когда-то фотографировала на крыше Всемирного торгового центра для ежегодного свадебного марафона в День святого Валентина. Юные пары, сияющие и счастливые, стояли на крыше мира. Невесты придерживали развевающиеся вуали. От этих воспоминаний я заплакала.

Молчание нарушил Майкл:

– Понимаешь, что это значит?

Я покачала головой.

– Мы на войне.

Мы целый день не отходили от телевизора Мэрион. В новостях и аналитических обзорах то и дело звучали слова «Афганистан», «тренировочные лагеря», «террористы», «Талибан». Я почувствовала знакомое возбуждение и предвкушение: мне нужно снова ехать в Южную Азию. Мне придется бросить Уксваля. История разворачивается в Афганистане и соседнем Пакистане, а эти страны я знала очень хорошо.

Майкл тоже был журналистом. Он прекрасно понимал, что значит для меня 11 сентября.

– Когда ты летишь в Пакистан? – спросил он.

Мне нужно было позвонить в мое фотоагентство SABA и предложить им отправить меня в Пакистан. Самое важное историческое событие в жизни я увидела по чужому телевизору в Мехико и не собиралась упускать вторую часть этой истории.

Конец ознакомительного фрагмента.