Глава 2. Трудный возраст
Тот день я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Яркое мартовское солнце, запах тающего снега, капель с крыши… И высокое крыльцо, к которому ведет крутая лестница. А на крыльце стоит парень: крашеные волосы, желтые очки, оранжевые брюки и какие-то немыслимые зеленые ботинки. «А я вас жду, поднимайтесь», – говорит он мне и сопровождающему меня папе. Мне четырнадцать лет, и мы пришли в самую настоящую музыкальную студию подписывать мой первый самый настоящий контракт с продюсерами.
Незадолго до этого в моей жизни проходил очередной музыкальный конкурс. Поначалу он не предвещал никаких особенных перемен, обычное дело: я пою, жюри оценивает мастерство. Таких конкурсов – и районных, и городских, и областных – на моем счету были уже десятки, если не сотни. И в тот раз я, как всегда, вышла и спела, надеясь, что сейчас пройду на следующий этап отбора, а там, возможно, и в полуфинал. Или даже награду получу, кто его знает. Но неожиданно после первого же исполнения ко мне подошли музыканты, сидевшие в жюри, и сообщили, что для меня конкурс заканчивается. И, видя изумление на моем лице, пояснили, что они сейчас заняты поиском молодых казанских талантов – с целью как-то оживить местный шоу-бизнес. Так вот, им кажется, что в моем лице они нашли то, что так долго искали, готовы хоть сейчас подписать со мной контракт и приступить к работе. «Приезжай, – говорят, – в нашу студию, все оформим».
Я не стала долго раздумывать над их предложением. В отличие от моей мамы, которая совершенно не мечтала ничего такого подписывать. Сейчас я уже могу ее понять – продюсеров не очень интересовало, как я буду учиться в школе и когда собираюсь делать уроки. Нагрузка была вполне взрослой, занятость предполагалась – мама не горюй. Я обязана была работать на студии и записывать песни, репетировать, отыгрывать концерты – не важно, в какой части города они шли и во сколько заканчивались. Маму это не устраивало. Но я твердо стояла на своем – хочу работать, и точка! У меня был один убийственный аргумент: пора зарабатывать собственные деньги! В то время я часто слышала от родителей расхожую фразу: «Вот когда начнешь сама зарабатывать, тогда и будешь решать, куда ездить и что носить». Обычно эта фраза звучала в тот роковой момент, когда я заходила в магазин, мечтая о модных кроссовках, а выходила в очередных уродских гамашах. В общем, деньги мне тогда позарез были нужны. Неожиданно на мою сторону встал папа. «А что, – сказал он, – пусть Марина попробует, дело хорошее!» Тут же на семейном совете за круглым столом было решено: контракт подписываем, но если ты скатываешься на тройки и начинаешь прогуливать школу – не видать тебе никаких концертов и никакой студии, как своих собственных ушей! То, что в контракте прописана неустойка и что тройка, полученная мною в школе, никоим образом не является веским основанием для срыва концерта, родителей не волновало совершенно.
Но я твердо стояла на своем – хочу работать, и точка! У меня был один убийственный аргумент: пора зарабатывать собственные деньги!
Студия, где мы с папой оказались, поразила меня с первого взгляда. Это была настоящая профессиональная студия, доверху напичканная самым современным оборудованием. Мне тут же захотелось нажать на каждую кнопочку на всех пультах, спеть во все микрофоны. От мысли, что я наконец смогу увидеть, шаг за шагом, как рождается песня, у меня голова закружилась. Впрочем, она у меня в те дни кружилась часто, и в основном это было, как принято говорить, головокружение от успехов. Еще бы – я выигрывала конкурс за конкурсом, награду на последнем из них мне вручал сам ректор Института культуры, сидевший в жюри и лично отметивший мои таланты. Учителя не сомневались, что «кулек» (как называли у нас этот институт) ждет меня с распростертыми объятиями, и вытягивали мне четвертные и годовые оценки, как могли, стараясь закрывать глаза и на отсутствующее прилежание, и на ужасающее поведение. Однажды маму вызвала в школу учительница истории и, смущаясь, произнесла: «Она у вас такая хорошая девочка, вот только почему-то спит все время». Историчка не преувеличивала: я действительно на всех уроках спала крепким сном и видела сны. Что, в общем-то, неудивительно – концерты и репетиции шли практически каждый день, заканчивались далеко за полночь, и, разумеется, на уроках сил ни на что другое, кроме сна, не хватало.
Мои продюсеры подготовили для меня несколько песен, которые я записала и исполняла на концертах. В одной из композиций, как сейчас помню, были такие слова: «Лишь о тебе танцует и плачет душа». В общем, можете себе представить уровень материала. Но тогда меня это особо не волновало, мне все нравилось, я дневала и ночевала в студии, ехала туда сразу после школы, там же делала уроки, что-то ела – это не имело никакого значения, ведь вокруг была настоящая музыка. В студии кипела жизнь. Музыканты со всей Казани собирались, чтобы что-то записать, спеть, сыграть, пообщаться. Все это происходило круглосуточно в режиме нон-стоп, и все вокруг были свои в доску, сто лет друг друга знали. Только иногда каким-то ветром заносило случайного чувака, категорически не вписывающегося в окружающую обстановку. И он, робко постучав в дверь, просил помочь ему с записью песни. Он вот тут, мол, что-то такое сочинил и желает подарить супруге на Восьмое марта: «Давайте сделаем, чтобы как будто Майкл Джексон, но похожий на Джастина Тимберлейка, а в припеве немного от Бейонсе добавим». Надо было, выслушивая всю эту ахинею, не засмеяться, а, наоборот, сохранять значительное умное лицо.
Я с жаром принимала участие во всем, что творилось в студии, экспериментировала как могла, сравнивала, как работают микрофоны, прогоняла свой голос через всевозможные программы, искала интересные звуки. Чтобы добыть нужный мне саунд-эффект – хлопок, например, или треск, – я прыгала по каким-то доскам, записывая на микрофон хруст, с которым они ломаются, и тщательно подбирая ту самую доску, издающую искомый звук. В поисках звучания мы хлопали всеми имеющимися в студии дверьми, окнами, извлекая стук и скрип из всего, что находилось под рукой, и за этим занятием проводили часы. Это было очень занимательно. Я записывала рекламные ролики, писала вокальные партии для других исполнителей. Однажды кто-то обратил внимание, что мой голос очень похож на голос популярной тогда певицы по имени Света, и отныне я ее озвучивала везде и всюду. Скажем, приезжает она к нам в город, но не успевает перед этим записать радиообращение к фанатам. Срочно ищут меня, сажают к микрофону, и вот уже мое радостное обещание «Жди меня, Казань, я Света, и я скоро приеду» звучит на местной радиостанции, и никто не замечает подлога. В общем, в какой-то момент у меня сложилось четкое убеждение: я полноценный работник студии, все могу, все умею и вообще уже давно гуру радиоэфира. Ну, четырнадцать лет, что тут поделаешь – юношеский максимализм во всей красе. И когда мои продюсеры решили, что надо серьезно взяться за мое воспитание и обучение, и принялись делать мне замечания: «Тут ты споешь так, а вот этого делать не будешь!» – я заявила: «Э-э-э, не-е-ет, ребята, так не пойдет, я сама знаю, как надо!» Мне казалось, я готовая звезда, а то, что об этом пока никому не известно, – всего лишь вопрос времени. В общем, терпения у студии хватило ровно на месяц, и, вдоволь навоевавшись со строптивым юным талантом, продюсеры контракт со мной расторгли.
Впрочем, я не унывала, а, наоборот, с удвоенной энергией принялась действовать. Нашла девочек для подтанцовки и стала вместе с ними репетировать свою собственную программу, состоящую из песен, которые записала на студии (несмотря ни на что, я умудрилась сохранить с бывшим начальством прекрасные отношения). Найти в то время помещение для выступлений в Казани не составляло никакого труда. Приходишь в Дом культуры к заведующему, говоришь, что у тебя есть программа и ты жаждешь показать ее народу. Он слушает тебя, кивает, и – вуаля – включает в расписание концертов. «Скажем, в четверг. Вас устроит?» И вот по четвергам ты поешь в одном клубе, по пятницам – в другом, а по субботам мотаешься по всему городу, давая по четыре концерта в день. Именно на этом этапе я начала зарабатывать первые деньги (концерты, которые устраивали мне мои экс-продюсеры, были бесплатными, и ничего, кроме жизненного опыта, не приносили). На первых порах, естественно, это были сущие копейки. Помню, как мы с группой получили на всех четыреста рублей, и я долго ломала голову, как бы потратить причитающуюся мне часть. Памятуя о том, что первый заработок надо отдать в семью, я купила в магазине торт и… четыре зубные щетки. Больше ни на что, полезное в хозяйстве, первого гонорара не хватило, но я была дико горда собой – еще бы, такая добытчица, – а родители и вовсе просто счастливы, что я первую зарплату не выкурила где-нибудь в подъезде, а так креативно ею распорядилась. Постепенно выступления из грандиозных событий превратились в будни, я говорила: «Иду на работу». Сейчас мне бы и в голову не пришло сказать, отправляясь на концерт, что я ухожу на работу. А тогда страшно гордилась, произнося эти слова.
Памятуя о том, что первый заработок надо отдать в семью, я купила в магазине торт и… четыре зубные щетки. Больше ни на что, полезное в хозяйстве, первого гонорара не хватило.
Расставшись с продюсерами, в студии я появляться не перестала. К тому времени из здания казанского института, где она до этого базировалась, студия перекочевала в квартиру одного из музыкантов. Мы собственноручно сделали там ремонт, перевезли в его скромную однушку звукозаписывающее и голосовое оборудование, и работа вновь закипела. Правда, у парня мгновенно рухнула семейная жизнь: жена собрала чемоданы и растворилась в тумане со скоростью звука. Но он, по-моему, не сильно расстроился, даже, наверное, не заметил этой досадной мелочи – в квартире круглосуточно гудела тусовка. В любое время дня и ночи можно было зайти и увидеть, как певец, сидя в наушниках, записывает вокал, рядом гитарист наигрывает совершенно не связанную с голосом тему, в другом углу кто-то спит на полу, а кто-то, примостившись практически у него на голове, что-то ест. Чужаков в ту квартиру не пускали, все были свои, хорошо знакомые и проверенные – лучшие музыканты Казани и области. Что могло быть прекраснее такой компании? И могла ли с этой жизнью сравниться какая-то там унылая школа? Едва заканчивались уроки, я неслась туда, домашнюю работу делала впопыхах, пристроив учебник на пульт, а на уроках по-прежнему спала. Учителя шли мне навстречу, продолжая закрывать на все глаза: моя фотография висела на школьной доске почета, я была известной личностью не только в школе, но и во всем городе. К тому же, едва на горизонте маячил какой-нибудь очередной городской конкурс, отправляли туда кого? Правильно, меня. Хотя мне уже вроде это и не по статусу было, у меня сольные выступления в лучших клубах, а тут какой-то смотр строя и песни. Но честь школы превыше всего, и я пела, а мне за это ставили пятерки по математике, которую я категорически не понимала. Но ведь звезду школы выпустить со справкой было никак нельзя, это ясно. С гуманитарными предметами я справлялась сама.
Но честь школы превыше всего, и я пела, а мне за это ставили пятерки по математике, которую я категорически не понимала.
В общем, расписание дня у меня сложилось такое: подъем в семь утра и дорога до школы, там спокойный здоровый сон вплоть до финального звонка, а во второй половине – активная творческая жизнь. В какой-то момент я поняла, что концерты и репетиции – это слишком мало для моей кипучей натуры. Прочитала где-то объявление, что в нашем телецентре конкурс – набирают корреспондентов, и отправилась туда попытать счастья. Приехала в телецентр и стала бродить по этажам, разыскивая комнату, где проходил кастинг. Полчаса гуляла в поисках нужной двери, потом отчаялась, встала посреди коридора и начала истошно голосить: «Эй, кто-нибудь, отзовитесь!» В коридор выглянул представительный мужчина и строго спросил: «Ты чего вопишь? Что случилось?» «Ничего не случилось, просто я очень хочу работать на телевидении», – объяснила я. «Ну и работай, кричать-то зачем?» – удивился он, и… на следующий день я уже отправилась снимать свой первый сюжет. Моей задачей было освещение ночной жизни города Казани, я рассказывала о клубах и прочих увеселительных заведениях и в результате стала совмещать полезное с еще более полезным – сначала отыгрывала в клубе свой концерт, а потом быстренько делала оттуда репортаж о том, как весело и с огоньком отдыхает молодежь. Телевизионную кухню я тоже изучила «от и до» и могла в одиночку сделать всю работу: задумывала сюжет, продюсировала его, писала закадровый текст, наговаривала стендапы, а потом монтировала полученный материал и сдавала в редакцию готовый продукт.
К совершеннолетию я приобрела стойкое отвращение к любого рода тусовкам и ни разу в жизни не пошла «клубиться» по собственной воле, только если это было связано с работой.
Я была самым молодым завсегдатаем ночных клубов в нашем городе. По правилам безопасности несовершеннолетние граждане туда не допускались, но мне, артистке и журналисту, разрешалось не только ходить на вечеринки, но и проводить в любом заведении столько времени, сколько было нужно. Вы думаете, я стала фанаткой развеселых тусовок? Наоборот. К моменту, когда мои одноклассницы окончили школу, получили разрешение на взрослую жизнь и пустились в отрыв, пробуя свои первые коктейли, мне уже все наскучило. Я выучила наизусть все черные ходы, все входы и выходы из каждого заведения. Я видела эти клубы при дневном свете (а днем, поверьте, они выглядят далеко не так романтично), я знала, где находится режиссерская, что в гримерках, могла на ощупь в темноте пройти в любую комнату и была, по-моему, лично знакома с каждой лампочкой и с каждой микрофонной стойкой. К совершеннолетию я приобрела стойкое отвращение к любого рода тусовкам и ни разу в жизни не пошла «клубиться» по собственной воле, только если это было связано с работой. Алкоголь и наркотики тоже прошли мимо меня. Как это ни парадоксально звучит, но уберегли меня от соблазнов именно друзья-музыканты. Я была для них кем-то вроде «сына полка», они чувствовали за меня ответственность, и, хотя сами отрывались так, что дым стоял коромыслом, мне было категорически запрещено даже приближаться к сигаретам и бутылке. Ребята хорошо знали моих родителей. Мама приглашала этих патлатых небритых рокеров на мои дни рождения, и гости, посмеиваясь в бороды, чинно сидели за столом, на котором стояли лимонад и тортик. Могли они после этого допустить, чтобы я на их глазах пила водку и виски? Разумеется, нет. «Все родителям расскажем!» – грозились они, даже если я просто смотрела в сторону запрещенных веществ. А мне они, честно сказать, и не требовались особо – самый большой кайф в жизни я получала от музыки. У меня была возможность сочинять песни, петь их, и я жила абсолютно счастливо без всякого дополнительного допинга.
Жизнь была прекрасна, о большем и мечтать не приходилось. Единственное, что расстраивало, – это обстановка в семье. Дома меня потеряли: я могла вернуться глубоко за полночь, а мама ждала меня, не смыкая глаз, и, естественно, как только я появлялась на пороге, высказывала все, что думает обо мне, моих друзьях и шоу-бизнесе в целом. Когда мамино терпение заканчивалось, она насылала на меня папу. Он, впрочем, не мог выступать в качестве тяжелой артиллерии, поскольку где-то в глубине души всегда поддерживал мое стремление к сцене. Папа подписал мой первый контракт со студией, папа метался вместе со мной по вещевому рынку, спонсируя покупку первой сценической обуви: каких-то немыслимых громадных ботинок, которые я потом собственноручно обклеивала стразами, чтобы ярче блестели в свете софитов. Папа был за меня. Но и мамины педагогические инициативы тоже поддерживал – а как иначе? Помню, мама как-то решила вытащить все семейство в музей, мол, хватит болтаться по подворотням, пойдемте развивать чувство прекрасного. Папа горячо подхватил эту идею, и мы пошли на выставку каких-то там поделок из какого-то там стекла. Я и брат встали в дверях, нарисовали на лицах скучающие выражения, которые так хорошо умеют делать подростки всего мира, и терпеливо ждали, когда же мама сполна насладится искусством. Папа же старательно делал вид, что вот прям сейчас он духовно растет, и вдохновенно изучал каждый экспонат, медленно переходя от одного к другому. И надо было такому случиться, что в том же помещении в самом дальнем углу кто-то зачем-то оставил на полу карбюратор. Ну хоть бы тряпочкой прикрыли! Нет, лежал себе, тускло поблескивая металлическими боками. А папа шел вдоль стендов, неумолимо приближаясь к этому произведению искусства. Не меняя воодушевленного выражения лица, он перевел взгляд со стеклянной поделки на карбюратор, лицо его осветилось еще больше, он завороженно опустился на корточки, и его перестало интересовать все вокруг, включая поделки, маму, нас и мироздание в целом. Стало совершенно очевидно, что папа свою нишу в искусстве нашел.
Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов.
Мама перепробовала все возможные тактики: и ругалась, и сажала нас всех за стол переговоров, где они с папой два часа рассказывали мне, какую ошибку я совершила, сделав татуировку на руке, и как я потом ее возненавижу, а свести уже не смогу (к слову, я свою татуировку до сих пор нежно люблю). Папа, видя, что я все чаще ухожу в себя и предпочитаю не спорить, а играть в молчанку, заходил ко мне в комнату и осторожно говорил: «Марин, ну мы не диджеи какие-нибудь, ты с нами поговори хоть!» Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов. Впрочем, в свое оправдание могу сказать, что маму при этом я никогда не обманывала и не утаивала от нее свои планы. Я всегда честно говорила: ушла туда-то, вернусь поздно. Но мои решения не обсуждались. Если я решила, что мне туда надо, никакие скандалы и уговоры моей уверенности поколебать не могли. Мама вставала в дверном проеме «звездочкой», запирала меня на ключ в моей комнате – это не помогало. Ну то есть мама была уверена, что внутри этой комнаты я стою в углу и раскаиваюсь, но я еще в восьмом классе обнаружила, что могу легко просочиться сквозь решетку на окне на улицу (благо, жили мы на первом этаже). Этот трюк я с успехом проделывала вплоть до окончания школы. Но обычно до побега все-таки старалась не доводить, предпочитала действовать более изобретательно. Однажды, не успев доделать уроки и обнаружив, что время подпирает и тусовка уже ждет, сделала одухотворенное лицо и ляпнула первое пришедшее в голову: «Понимаешь, мама, я влюбилась! Я не мыслю жизни без этого человека! Отпусти меня к нему, я должна его видеть!» Всю эту галиматью, не имеющую ничего общего с реальностью, я произнесла не моргнув глазом. Мама – трепетная женщина и вдобавок педагог по образованию, никак не смогла оставить без внимания такое громкое заявление. Она села рядом со мной, взяла меня за руку и, глядя в глаза, стала подробно расспрашивать, что же за любовь у меня там такая. Я уверенно назвала первого пришедшего мне в голову товарища – того самого, который за несколько месяцев до этого разговора встречал нас с папой на пороге моей первой студии. И принялась с жаром его маме описывать. Откуда он всплыл в моей голове? Не могу сказать. Вдохновение нашло. С того моего первого визита в студию мы с ним не раз виделись, пересекались на тусовках, вращались в одной компании, то есть были знакомы, но и только. Я даже близко не была к состоянию «влюблена». Почему он? Может быть, дело в том, что он тоже собирался в тот день в клуб, и я сообразила, что смогу попросить его довезти меня до дома. Надо же было дать маме убедиться, что я не вру. В общем, тронутая душещипательным рассказом мама меня отпустила, я, приехав в клуб, тут же рассказала всем об этом забавном разговоре с родительницей. Главный герой (его звали Андрей, но с большей охотой он откликался на имя Шульц) тоже услышал эту историю, вместе со всеми посмеялся, а после концерта настоял на том, чтобы все-таки отвезти меня домой и сдать с рук на руки матери (мол, если уж врать, то до конца).
Надо ли говорить, чем обернулась для нас эта милая невинная шутка? С того дня наши отношения стали стремительно развиваться, и в итоге именно Шульц стал моей самой первой настоящей любовью. Потом, перебирая в памяти все события, предшествовавшие тому вечеру, я признавалась себе, что он меня поразил с первого взгляда еще тогда, когда я лицезрела его, стоявшего на крыльце студии. В то время я тусовалась в основном среди обитателей нашего двора, для которых самой яркой вещью в гардеробе был серый свитер. И, увидев, что кто-то позволил себе посреди Казани 90-х годов выкрасить волосы и надеть зеленые ботинки, эффектно дополнив их оранжевыми брюками, поразилась. По тем временам это была неслыханная дерзость, за такой прикид могли и побить. Но Андрей не собирался ни на кого равняться и одевался исключительно так, как считал нужным.
Шульц был старше меня на двенадцать лет (когда мы познакомились, мне было четырнадцать, ему двадцать шесть, разница колоссальная). Он был уже взрослым человеком, прошел огонь и воду, успел пожить в Москве и, поскольку был классным музыкантом, – хорошо пел, играл на гитаре и клавишах, – довольно успешно штурмовал столичный шоу-бизнес. Правда, потом у него в Казани заболела мама, ему пришлось вернуться домой, и больше о Москве он не помышлял, но с удовольствием о ней рассказывал. Я, затаив дыхание, слушала его байки о далеком и таинственном Перово (в моем воображении этот заурядный, скажем так, московский район превращался в какие-то неземные райские кущи). Мне хотелось немедленно купить билет на поезд и оказаться в том дворе, где когда-то жил Шульц, увидеть ту березу, посидеть на той лавочке… Прослушав все истории по десятому разу, я назубок выучила топонимику района и могла уже экскурсии там водить. Рассказчик он был отменный, все надрывали животы, слушая сказки о московских похождениях Шульца, и мне больше всего на свете хотелось поехать туда и повторить все его подвиги. Хотелось, чтобы у меня когда-нибудь тоже началась такая веселая жизнь.
«В Москву, в Москву», – пронеслось в мозгу, и эта мысль меня больше не покидала.
Пообщавшись со мной, глупой восьмиклассницей, Шульц пришел в ужас от того, какой вакуум царит в моей голове. «Что это за поколение икс такое, которое не хочет читать книги?» – возмутился он и принялся меня образовывать. Поначалу я, пропустившая в школе все мыслимые и немыслимые уроки, пыталась сопротивляться, но он твердо стоял на своем. Каждый вечер читал мне вслух – до сих пор «Маленький принц» звучит у меня в памяти его голосом. Подсовывал какие-то иностранные книги, в массовом порядке начинавшие тогда издаваться в России. Постепенно под его чутким руководством я начала читать сама и не заметила, как втянулась в этот процесс. Он включал мне записи живых концертов «Пинк флойд» и «Дип перпл», причем мы не просто слушали их, а разбирали услышанное буквально по винтикам. Как на уроке музыки. Андрей обращал мое внимание на то, как в той или иной песне сыграли клавиши, как сработала ритм-секция, как в течение одной композиции менялся музыкальный размер. Передо мной открывался новый мир. В музыкальной школе таким вещам не учили, там были привычные уху аккорды, разрешения, арпеджио, и как задавался в начале произведения размер «три четверти», так и шел до конца, вольностей себе классики не позволяли. Разумеется, когда я начала сочинять свои первые мелодии, они шли по той же привычной мне схеме. И вдруг внезапно оказалось, что музыка-то со времен Баха ушла далеко вперед и уже не загнана в рамки стандартных размеров, привычной гармонии и плоских звуков.
Конец ознакомительного фрагмента.