ЗАСТЕКЛЁННЫЙ ЗАЖИВО
Всё было готово для поездки в Пномпень, когда Фому вдруг схватили и положили в больницу. По всем признакам его болезнь называлась гепатит «В», была она очень заразная, и вот Фома оказался замурованным в боксе без права свиданий. Мало того. Огромный больничный комплекс имени Красного Креста находился далеко за пределами города, а здание инфекционного отделения, куда поместили Фому, вообще на самом отшибе.
На улице, теперь уже некстати, было лето, окна бокса выходили на север и здание морга (хотя соответствующей надписи на морге не было, поэтому соседний с ним скверик, весь в лавках и тонких деревьях, до поздней ночи был наполнен детьми и собаководами). Асфальт, асфальт, до самой решётки, отгораживающей больничный комплекс от сквера, куски домов на горизонте – вот и всё, за исключением медперсонала, что мог видеть теперь Фома.
Приезжали родители, размазывались по стеклу (бокс Фомы был на первом этаже), передавали мощные лекарства и полезные фрукты через медсестёр, внушали Фоме лежать и делать всё, что назначит врач.
Но время умерло, погибли планы, и Вика сдала билеты. Им с Фомой, по большому счёту, и делать-то в Пномпене было нечего, но уж если ехать за границу – так только туда, в маленький весёлый Пномпень, который в первую больничную ночь приснился Фоме большим и грустным.
Эту первую ночь Фому ели комары. Они возникали ниоткуда, портили воздух своим вампирским гудением и норовили попасть в вену. Или же это лишь казалось Фоме, в венах которого за день успели вдоволь наковыряться.
Утро наступило в 7.00. Дверь открылась, в палату Фомы вошла незнакомая медсестра и стала требовать крови и показательных отходов жизнедеятельности. Зазвенели на тумбочке банки и склянки, Фома вздрогнул, ощущая во рту фантомный вкус плохой водки, поднялся и нашарил на полу тапки. Он решил честно делать своё дело, потому что планировал как можно скорее выйти из больницы. Достойно. С максимально возможными хорошими результатами. И пусть анализы поначалу не слушались и плохо укладывались по банкам. Впереди была свобода.
Кровь брала вчерашняя медсестра, её звали Галина Петровна.
– Работаем кулачком, – говорила она не по-утреннему весело, и крылья носа её, как видел Фома, подрагивали, будто нос готовился взлететь. Галине Петровне нравились руки в мышцах.
К обеду диагноз подтвердился, и Фому начали лечить. В паре с Галиной Петровной в боксе появилась лечащий врач – «врач-инфекционист Анита Владимировна Таптапова». Так было написано на подпрыгивающей бирке, вцепившейся железным крокодильчиком в карман её халата. Фома посмотрел на тридцать с небольшим лет Аниты Таптаповой, отложил в сторону мало покусанное зелёное яблоко и по команде врача разделся.
– Здесь больно? А здесь что чувствуете? – спрашивала Анита Таптапова, не переставая месить пальцами под рёбрами у Фомы. – Не дышать. Дышать.
Галина Петровна улыбалась и ничего не говорила, а после того, как Анита Владимировна порекомендовала Фоме всё, что сочла нужным, и ушла, протирая очки, она удалилась тоже, но затем вернулась и секретно добавила:
– Птичка, ты это, не капризничай. Будешь вызывать нарекания – лечение медленнее пойдёт. А главное, чтобы все лекарства приносили пользу – постоянно находись в горизонтальном положении. То есть лежи, лежи и лежи.
Когда она отказалась от дружески протянутой груши и закрыла за собой дверь бокса, Фома вытянулся на кровати, как советовали, и задумался.
За окном ветер гнал пыль по асфальту, на потолке сидели наливные комары, а в Пномпене ели жареное мясо, поливая его вонюченьким кетчупом и запивая саговой водкой. С минуты на минуту должны были внести больничный обед, сурово диетический. Фома покрылся по€том при этой мысли, вскочил на соседнюю кровать и решил немедленно поймать и съесть мясистого комара с потолка. Дверь внезапно открылась, вошла сестра-хозяйка Лидия Кузьминична с коричневой тряпкой в руке и заголосила:
– Да ты что, такой здоровый, по чужим кроватям скачешь! Как тебе не стыдно! А ну слезай, слезай…
Фоме не было стыдно, он махнул рукой по примятым «чужим» простынкам и безмолвно уселся на «свою» подушку.
– И на подушке не сиди. Она больничная. Много вас тут таких.
В трёхместном боксе Фома лежал один. Кроме него, желающих поболеть во время лета не нашлось. С тёткой было что-то нехорошее.
– На халат. Ходи в нём на процедуры. Испортишь – будешь платить.
«Наверно, она хочет пива», – решил Фома, потому что, глядя на Лидию Кузьминичну, по форме напоминавшую бочку, тоже захотел пива, но только где-нибудь в уединении.
Сестра-хозяйка бросила коричневую блёклость под названием «халат» на спинку кровати и удалилась. Явно Фома ей очень не понравился. А Фоме больше не понравился халат, который, за исключением больничных тапочек, трусов и майки с печатью на пузе, был теперь единственной его одеждой. Прошипело радио, призывающее Фому приготовиться пить таблетки, Фома послушно начал шарить по тумбочке, Галина Петровна и то ли уборщица, то ли консультант по всем вопросам, кажется, Палёнова, торжественно внесли обед из трёх блюд.
– Руки мыть, – улыбнулась Галина Петровна.
По возвращении Фомы из туалета все тарелки установлены на тумбочке. Галина Петровна уже направляется к выходу, а Палёнова, безошибочно выбрав самое тошнотворное блюдо (тёртую варёную свёклу и что-то мутное рядом, всё в одной тарелке), потыкала в него пальцем и со знанием дела заявила:
– Съешь всё. Это очень полезно.
Фома решил, что он это сделает, и не стал вступать в дебаты. Благодетели ушли.
Фома улёгся на свою кровать. Свою, потому что в любом месте он сразу оказывался как дома. Только вот в своём собственном доме он быть теперь никак не мог. Там жила только Вика, одна маленькая Вика. Может быть, сейчас она плакала, и ей было страшно. Фома плюнул в муху на стене, промахнулся и повернулся к тарелкам на тумбочке.
Время после обеда и укола потянулось медленно. Можно было спать, но Фома медлил, не желая, чтобы на него набросились мухи и кошмары. Словно вымерло всё в корпусе. Ни звука не долетало до камеры Фомы. Двери бокса вроде и не запирались на ключ, но пробраться к выходу из корпуса, минуя пост и затаившихся где-то на втором этаже медсестёр и прочую медприслугу, не было никакой возможности. Фома был заразен, болен и вял, как считали врач Анита Таптапова и главный врач, поэтому всё играло против него. Фома лежал один, перед ним были лишь благополучный исход болезни и вечность.
За что, почему это случилось с ним? Как можно быть адекватным всему этому и что противопоставить?
Фома поднялся и почувствовал, что внутри его будто поганой метлой взболтались все грехи мира. Он наклонился над ванной и полил голову водой из душа. Горячей не было, и сейчас это было даже хорошо. Показалось, что от холодной воды стало полегче. С самого начала Фома решил не обращать на болезнь внимания и не принимать её происки всерьёз. Хорошо, что нигде не было зеркала, и Фома больше не мог видеть своих лимонно-жёлтых склер. Они пугали Вику, да испугали бы и любого чиновника на пути в Пномпень.
От политой водой головы подушка запахла мочёной курицей. Фома перевернул её, ударил кулаком в вялую серединку и закрыл глаза. Солнца в окне не было и быть не могло, словно всё там было не улицей, а декорациями улицы, понаставленными там и сям и брошенными. То ли укол, то ли болезнь закрывали глаза Фомы. И вскоре он уснул, и ему снилась тоска.
– …Больной, больной, тихий час давно закончен, подъём! – голос был не противный, да ещё и барабанили в стекло.
На тумбочке стыл полдник с запеканкой, в боксе никого не было – а это Вика прыгала на улице и заглядывала в окно.
– Вика. Здравствуй. Ты как? – подскочивший к стеклу Фома хотел выглядеть отдохнувшим и не очень жалко улыбаться.
– Фома, к тебе и не пробраться. Ну и загнали же тебя, я еле нашла. Покажи глазки. Ты хорошо спал?
Теперь Фоме казалось, что спал он просто замечательно.
– И на пузушке печать.
– Казённая майка. Тут выдали. И трусья тоже. Вот. – Фома отошёл подальше, взялся за широкие штанины трусов и встал в детскую танцевальную позицию. Да ещё и покрутился в разные стороны.
– Похудел… Фома, как анализы? – Вика не веселилась.
Фома только подумал, что он совершенно здоровый и не может находиться в этой больнице ни секунды больше, как организм тут же намекнул ему, чтобы он не забывался. Фома даже покачнулся, быстро отвернулся от Вики, хозяйственно поправляя штору, и улыбнулся.
– Анализы что ни на есть самые замечательные, Вик. С каждым часом им всё лучше и лучше…
– Я серьёзно. – (А никто в этом и не сомневался…)
– Ну Вика, в самом деле, врачи говорят, что я очень способный больной, я надежда инфекционного отделения.
– Меня к тебе не пустили, Фома. Чего они, а?
– И не пустят.
Вика опустила глаза под тусклым взглядом Фомы, она хотела сказать что-то хорошее, но боялась, что заплачет. Хлопнула ладошкой по стеклу:
– Фома, полежи. Я сейчас. – И, оставив сумочку на карнизе, побежала куда-то, скрывшись из зоны видимости Фомы.
Через несколько минут в бокс ворвалась Палёнова и потрясла шуршащим мокрым пакетом.
– Девушка тут приходила, гостинцы тебе передала. Вот яблоки, бананы и черешня. Я всё хорошо помыла. Мы этой девушке сказали, чего тебе есть можно, чего нельзя. И что отвлекать тебя тоже нельзя. Давай, ложись, ложись. Ешь черешню, только косточки на пол не бросай.
Палёнова была умная, это что-то. Фома с удовольствием бросил бы на пол её косточки, да и растоптал; или не на пол бросил, а куда-нибудь вон с глаз, но сказал лишь: «Спасибо, положите на кровать» – и без выражения на лице уставился на неё. Палёнова не уходила – собралась, видимо, сортировать фрукты по цвету или степени спелости, но всё-таки почуяла что-то неладное, с прищуром посмотрела на Фому и удалилась.
Тем временем Вика отыскала в парке разломанный ящик, подтянула его под окно, встала – иначе до окна доставало аккурат только её лицо. И теперь она могла даже на карниз облокотиться.
– Фома, надо долечиться.
– Я долечусь. Вик, ну ты чего?..
– Фома, милый, не капризничай. Билирубин, АлАт, АсАт, ты повнимательнее с ними. Ладно? – Вика прислонилась к стеклу. – Фома, неужели это ты там, а я здесь?
– Вика, мне сказали – лечение двадцать один день. И всё, понимаешь? Уже один прошёл. Ещё пройдут… И мы поедем…
– Не надо. Фома, не надо. Мы везде поедем, ты только выздоравливай! И не загадывай больше ничего, ладно?
– Ладно. Я к тебе даже в форточку не пролезу, видишь, какая она маленькая. А окна навеки забиты.
– Я буду приезжать, Фома. Завтра приеду. – Вместо слёз у Вики вспотели ладони, и на стекле остались два мелко-мелко мокрых пятна. Она вытерла их и убрала руки с окна. – Ты давай ешь черешню.
Фома засмеялся – представил почему-то Палёнову. Снова забултыхалась внутри его какая-то гадость, он отвернулся, как будто пошёл за черешней, – так хотелось ему выбить окно и забыть про всё это дело, чтобы они были с Викой опять свободны как ветер!
Вика, снова приставив ладони лодочками к окну, смотрела на то, что находилось в палате Фомы.
– Фома, ты у самого окна, что ли, спишь? Не дует?
– Жарко. – Фома взял пакет с черешней. – Вкусная черешня. Спасибо. Вик, ты не вози ничего. Не надо.
Вика даже обиделась:
– Ага, а успешное лечение? Я что, не могу принять в нём посильное участие?
– Вика, я хочу пива и жареную поросячью ногу.
– А я хочу в Пномпень, Фома. Всё будет. У тебя ничего не болит?
– Нет, ничего не болит.
– Как не болит? Должно болеть! Ну не обманывай, Фома…
– А почему у меня должно что-то болеть?
– Потому что ты в больнице, Фома! – Вика как можно более пристально всмотрелась в его лицо.
По больничному радио испорченный до неузнаваемости голос Галины Петровны рекомендовал Фоме выпить таблетки и приготовиться к ужину.
Фома оживился.
– Вика, сейчас будет шоу.
И действительно: торжественно вплыл ужин вместе с Галиной Петровной. Фома повязал салфеточку, как слюнявчик, и принял из рук медсестры поднос.
– Что, влюбляетесь? – спросила Галина Петровна, с интересом приглядываясь к Вике.
– Через стекло не влюбишься, – ответил ей Фома.
– Не, говорят, можно, – Галина Петровна подмигнула Вике и пошла к выходу.
Вика почти ничего не услышала из разговора в палате, но на всякий случай приняла строгий вид.
Фома пошлёпал вилкой по картошке-пюре:
– О, рекомендую: режим № 1 «постельный», диета № 5.
– Ну что, нормальная еда…
– Ага, особенно вот это блюдо «Как будто – кто-то умер – с хлебом»…
– Ешь, не разговаривай. Это суперпольза. Вся диетическая еда – суперпольза. Ты что, выздороветь не хочешь?
– Хочу. Но от такой еды ног таскать не будешь, а уж в Пномпень после неё – не, не потянешь… – Фома заглотил вилку пюре и половину паровой котлеты. Страдая, запил киселём.
– И ничего, нормальная еда, не привередничай.
– Говорят, Вик, что после курса лечения и такой диеты у пациентов часто уменьшается размер обуви, – заметил Фома.
– Это ничего, скорее бы только это окончание курса лечения.
Но наступило окончание свидания. В бокс вошли сразу Галина Петровна, Палёнова и медсестра из процедурного.
– Всё съел? – заколыхались они в узком проходе между стеной и кроватями.
Вика отошла от окна и лишь издали пыталась наблюдать. Она старалась не лезть в процесс лечения. Медсёстры что-то говорили Фоме, смеялись, делали укол, а когда ушли, Фома подскочил к окну.
– Я, наверно, схожу с ума, Вика. Я думал, что ты уехала! – он вытер взмокший лоб.
– Ну Фома, ну что ты, Фома… – Вика протягивала руку и гладила стекло там, где с той стороны было лицо Фомы.
– Я почти чувствую твою руку. Правда, чувствую, веришь…
– Не волнуйся, Фома, не надо…
– Знаешь, мне кажется, что вся жизнь пошла параллельно мне, как за стеклом. А я только о ней вспоминаю – ну, как там всё было, – и догадываюсь. Понимаешь? – Фома никогда ещё так много не говорил. Он говорил, Вика слушала, а Фома удивлялся. И говорил. – Я выйду, и мне нельзя будет есть, нельзя пить, а я сейчас сижу тут, в четырёх стенах болезни, могу только смотреть в окно – а правда ли там, снаружи, или почти нет, я уже не могу точно сказать. У меня паника какая-то внутри. Я тут как… застеклённый заживо. Но я же выберусь, да, Вика?
Суровый Фома завозил пальцами по стеклу, Вика смотрела на него и боялась что-нибудь сказать – не был он никогда таким!
– Что же это такое, Вика?
– Не знаю… Выздоравливай только, Фома. – Вика почти незаметно всхлипнула. – И всё пройдёт…
– Ты не смотри на меня… То есть нет, Вика, я хотел сказать – ты поскорее ко мне ещё приезжай. А то мне радоваться нечему.
– Да, Фома, да!
– Дай вот только я выйду отсюда!.. У-у-у, мы тогда!.. А ещё мы будем песни петь.
– Песни?
– Да. Сядем у окошка, как Маугли с волчатами, посмотрим на луну и запоём. Твоё горлышко будет петь звонко, а я буду подхрипывать.
– Фома… А сейчас-то как? Что?
– И сейчас мы что-нибудь придумаем. Ты только приезжай – весёленькая или просто какая будешь. Всё здесь в наших руках.
– Фома, ты так говоришь, как будто это меня туда посадили, а не тебя. – Вика покачнулась на ящике.
– Нет, Вика. Всё хорошо, – сказал Фома твёрдым голосом – голосом, от которого даже ящик перестал шататься и замер. – И будет хорошо. А если что и не на своих местах – мы это исправим. Помни это, пожалуйста. Потому что мы…
– Потому что мы – сила, что ли?
– Да.
Вика уходила, обещав приехать завтра. На прощанье она дотянулась до форточки, схватилась за руку Фомы, а затем быстро ушла, не оглядываясь. Она никогда не оглядывалась, поэтому не знала, смотрит ли Фома ей вслед или нет.