Этидорпа, или Край Земли. *** (Д. У. Ллойд)

Неприятно ставить под сомнение чью-то умственную ответственность, а результат моего интервью с профессором Чикерингом был, мягко говоря, неудовлетворителен. Не то, чтобы он ставил прямо вопрос о моем психическом здоровье, но было слишком очевидно, что он расположен принять мое утверждение о действительно случившемся чересчур либерально, с некоторой дозой соли. Я говорю «действительно случившегося» с полным знанием достоверности, которую я сначала считал всецело взаимодействием, то есть фантазией или полетом воображения, следствием крайнего нервного напряжения. Но потом у меня была возможность исправить свои мысли, привести их к некоторому порядку из умственного и физического хаоса той страшной, полной событиями ночи. Действительно, предшествующие события, которые привели к этому, были необычными: ненастная погода, депрессия тела и духа, от которой я страдал, дикий водоворот мыслей – одним словом, общее стечение обстоятельств, направленные на появление какого-то ненормального посетителя. В самом деле, ночь была бы неполной без привидения. А привидение ли это было? Ничего общего с привидением не было в моем посетителе, за исключением манеры появления и ухода. В других отношениях он показался достаточно реальным. В своих манерах он был изыскан и безукоризнен, как Честерфилд, в беседах знающ как ученый, гуманен в заботливом отношении к моим страхам и опасениям. Но тот громадный лоб с копной белых волос, длинная полупрозрачная борода жемчужной белизны и сверх того – ошеломляющая способность, с которой он читал мои мысли – все это не было естественным. Профессор был терпелив со мной, и я был вправе ожидать этого. Он развлекался, читая выдержки, которые были у него по вопросам галлюцинаций и их предполагаемых случаев. Но не испортил ли он чего, причисляя меня к ряду разбалансированных и подозрительных характеров, которые он цитировал? Я думаю, что да, и это размышление взволновало меня. Дошло до того, что я пришел к выводу о том, что его истории и сопутствующие теории такой же мусор.

Мои рассуждения были спокойные и взвешены, они привели меня к поиску рационального объяснения необычного феномена. Я шел к профессору Чикерингу с некоторой долей симпатии, а дело было еще и в том, чтобы сохранить его советы и помощь в дальнейшем распутывании глубокой тайны, которая могла содержать секрет несказанной пользы для человечества. Оттолкнувшись от способа, который дал мне уверенность, я решил действовать, чтобы сделать то, что я был должен с самого начала помалкивать и идти самому до конца в своем расследовании не зависимо от результата. Я не мог забыть или игнорировать серебряный волос, который так благоговейно хранил. Это было гениально – он был ощутимым, настоящим, убедительным свидетелем, как и вся голова моего посетителя, какой бы природы она ни была.

Я стал свободно чувствовать момент своего направления, которое было определено, и чувство того, что седая голова придет снова, сразу же возобновилось во мне, и постепенно чувство ожидания созрело в желание, которое становилось все более интенсивным с каждым днем. Недели перешли в месяцы, пришло и ушло лето, осень быстро исчезла, но таинственный незнакомец все не появлялся. Любознательное фантазирование привело теперь меня к тому, что я стал помнить его как друга, ибо смешанные и неопределенные чувства, которые поначалу испытывал к нему, почти несоизмеримо сменились на чувства искреннего уважения. Он не всегда был в моих мыслях, так что все время я был занят в изобилии, тем, чтобы содержать мой мозг и руки в работе. Но было несколько вечеров, когда я не был занят – как раз перед отдыхом – тем, что давало мне короткий период общения со своими мыслями. Должен признаться, что в такие моменты незнакомец владел большей частью моего внимания. Продолжительное созерцание любого предмета порождает чувство похожести или знакомства с тем же самым, и если такой предмет индивидуален, как сейчас, то такое созерцание уменьшает подверженность удивления от любого неожиданного развития. Фактически, я не только участвовал в посещении, но и подыгрывал ему. Старый латинский максим, с которым я игрался – «никогда не одинок так, как одинок» – поселился в моем мозгу, как долговременный постоялец. Убеждение, чувство, скорее, чем мысль, определяло, и у меня была всего лишь небольшая трудность – легкое кресло, которое я решил поставить в определенную позицию для моего ожидаемого посетителя, когда он появится.

Прошло индейское лето, и почти ушла осень, когда по некоей необъяснимой причине за мной стало охотиться число семь. Что у меня с ним общего или у него – со мной? Когда я садился, это настойчивое число смешивалось с моими мыслями, присоединяясь к моему интенсивному раздражению. Остерегайтесь трогать мистические числительные! Что же я должен был сделать с семеркой? Однажды вечером я обнаружил, спрашивая об этом вслух самого себя, что мне вдруг пришло в голову отнести эту дату к визиту моего друга. Я не держал ни одного журнала, но заметка о некоторых торговых делах, которые я ассоциировал с тем событием, имела место седьмого ноября. Так было установлено назойливое семь! Я должен ждать того, кем бы он ни был, в первую годовщину его визита, что означало седьмое число. Теперь уже близко. В то мгновение, когда я пришел к заключению, число оставило меня и уже не беспокоило.

Прошло третье ноября, затем четвертое и пятое, когда упрямая протестующая идея вошла в мой ум, и я поддался ее назойливости. То было время контроля над моей колеблющейся волей. Согласно этому дню я послал другу записку, и если он будет согласен, то позову его вечером седьмого числа на короткую социальную беседу. Я писал, что если задержусь допоздна, то не извинит ли он меня, если я доберусь до его дома до десяти вечера? Просьба была исключительной, но так как сейчас я рассчитывал на что-то дополнительное, то это не вызвало комментариев и ответ был возвращен с просьбой зайти. Наконец, пришло седьмое ноября. В течение дня я нервничал и день тянулся утомительно. Несколько раз я замечал за собой, будто мне казалось, что я заболел, но я удерживал равновесие. Ночь пришла холодная и ясная, и звезды сияли ярче, чем обычно, как мне казалось. Это было резким контрастом с ночью год тому назад. Я рано поужинал без аппетита, а после ужина прогулялся бесцельно по улицам, думая о том, что должен прийти вовремя до десяти часов, когда должен пригласить друга. Я решил идти в театр и пошел. Пьеса была зрелищная – «Алладин, или волшебная лампа». Представление было для меня неудачным провалом, так как я недолго был занят своими мыслями, и обнаружил себя пытающимся ответить на серию вопросов, которые, в конечном счете, стали неудобными. «Почему же ты назначил встречу на десять, а не на восемь часов, если решил держаться подальше от своих апартаментов?» Я не подумал об этом раньше, до некоторой степени, это было глупой, если не дурной манерой, и я искренне признался себе в этом. «Почему ты вообще назначил встречу, если не только ожидал посетителя, но и страстно желал встречи с ним?» На это было легко ответить: потому что я не хотел поддаваться тому, что ошеломило меня как навязчивая идея. «Не надеешься ли ты отложить встречу до утра?» Ну, нет, я и не думал и не готовился сделать это. «Что же тогда должно предотвратить твоего гостя от ожидания твоего возвращения? Или какая у тебя гарантия, что ты не встретишь его на улице при обстоятельствах, которые могут тебя взволновать и, по крайней мере, поставить в неудобное положение?» Никакой. «Тогда что ты выиграл от своего упрямства?» Ничего, не считая отстаивания моей индивидуальности. «Почему не пойти домой и не встретить твоего гостя в подобающем виде?» Нет, я так не сделаю. Я начал в таком духе и буду настойчив. Я буду стойким. И так, по меньшей мере, я упрямствовал до девяти часов, когда покинул театр в мрачном удрученном состоянии и пошел домой сделать небольшие приготовления к моему вечернему посещению.

Открыв щеколду, я вошел в первую дверь помещения, в котором проживал, прошел через прихожую вверх по лестнице, и задержался у порога своей комнаты, раздумывая о том, что найду там внутри. Открыв дверь, я вошел, оставив дверь открытой, чтобы свет из прихожей светил в комнату, которая была темной. Выше двери не было перемычки. Огонь в камине охватил твердую массу обожженного битумного угля, который не затемнял освещение позади бледно красного румянца на нижней части, показывая, что он едва теплился, не более. Я зажег спичку о шкаф, и как только зажег газ, так услышал щелканье дверной задвижки. Я мгновенно повернулся. Дверь была мягко закрыта какой-то неизвестной силой, если не невидимыми руками, так как в воздухе не было слышно дыхания. Это сверхъестественное вмешательство было не из приятных, так как я надеялся на визит моего друга, если это был друг, который не принесет жуткое появление или манифестацию призрака, беспокоившую меня. Я посмотрел на часы, циферблат указывал на полдесятого вечера. Осмотрелся вокруг – комната была в порядке, все лежало на своих местах, я даже приготовил стул для своего неожиданного посетителя. Было время готовиться к уходу, я открыл свой одежный шкаф, причесался, положил расческу на чистую полку и подошел к умывальнику, стоящему в небольшой нише на другой стороне комнаты. Мой самоконтроль почти оставил меня, как только я это сделал, потому что на стуле, который мгновение назад был пуст, сидел мой гость, повернувшись ко мне со спокойным выражением лица. Комната закружилась в моих глазах, и я рухнулся в первое же кресло, закрыв лицо руками. Испуг длился, однако, лишь мгновение, и когда я восстановил самоконтроль, то почувствовал на себе два проникающих глаза, пристально смотрящие на меня с тем же мягким изучающим взглядом, который я запомнил так же хорошо. Я рискнул взглянуть еще раз, достаточно уверенно, чтобы убедиться, что это были действительно излучающие глаза, и что это был он. Поднявшись со стула, гость встал во весь свой рост, приятно улыбнулся и легким наклоном головы в полголоса сказал: «Позвольте пожелать Вам доброго вечера. Я глубоко рад встретиться с Вами снова».

«А почему же Вы не рады? – сказал он мягко и учтиво – Вы осознали за последние 6 месяцев, что я приду, более того, Вам было известно также время, день и точный час моего прихода. Вы даже желали его. И перед лицом всего этого я нахожу Вас готовящимся увильнуть от требований общепринятого гостеприимства. Кого Вы считаете правым: меня или Вас?»

Я был раздражен знанием, которое он демонстрировал, моих движений и самых сокровенных мыслей. Но мое старое упрямство отстаивало свои права, и достаточно грубо я сказал: «Возможно, это и так во всех отношениях, как Вы говорите. Однако, я обязан придерживаться договоренности, и с Вашего позволения сейчас уйду».

Было любопытно заметить, какой эффект произвела моя речь на пришельца. Он сразу же стал серьезным, тихо засунул руку в карман своего пальто и вытащил оттуда тот же сверкающий, ужасный и таинственный нож, который год тому назад так наводил на меня ужас. Твердо глядя мне в глаза, с некоторой долей грусти он холодно сказал: «Ну, а я не даю Вам позволения. Неприятно прибегать к такому стилю аргумента, но я делаю это, чтобы сохранить время и спор».

Я отступил назад в ужасе, достал старомодный шнур звонка с густой кисточкой на конце, который свисал с потолка, и уже был готов схватить его и дернуть.

«Будьте так любезны, не спешите» – сказал гость сурово, ступив назад, и быстро просвистел ножом над моей головой. Шнур упал возле моей руки, точно отрезанный выше того места, где я мог достать. Я взирал в немом оцепенении на веревку возле моей руки, затем поднял глаза вверх. Шнур наверху был без движения, ни одной заметной вибрации, которую следовало бы ожидать. Я снова смотрел на моего гостя, он так же сидел с приятным выражением лица, но все еще держал в руке нож, а рука его покоилась на столе с правой стороны.

«Давайте положим конец этой глупости – сказал он – Подумайте немного и увидите, что виноваты. Мы легко исправим вашу ошибку, а затем приступим к делу. Сначала я покажу Вам бесполезность избегания этой встречи, а затем мы приступим к работе, ибо время поджимает, а надо сделать многое». Произнеся это замечание, он вырвал серебряный волос из своей головы, выпустил его из пальцев, позволив мягко упасть на лезвие ножа, который все еще покоился на столе. Волос был разрезан на две части так же, как и шнур. В изумлении я не мог двинуться. Ведь он явно намеревался показать качество лезвия, хотя и не намекал на подвиг. С улыбкой он продолжил свою речь: «Как раз в эту же ночь год тому назад мы встретились. По тому случаю, Вы договорились со мной, и в Вашей чести сдержать договоренность, и – здесь он сделал паузу, как бы для того, чтобы заметить воздействие своих слов на меня, и добавил со значением – Вы сдержите ее. Я всячески старался запечатлеть в вашем уме факт того, что приду сегодня ночью. Вы отреагировали. Вы знали, что я приходил, и, тем не менее, в угоду глупой прихоти Вы нарочно сделали бессмысленное обязательство ни с какой иной целью, как нарушить условленный договор. Теперь я настаиваю на том, чтобы Вы сдержали ваше предварительное слово, но я не хочу, чтобы Вы поступили грубо по отношению к своему другу, поэтому Вам лучше всего написать ему извинительную записку и сразу же отправить ее».

Я понял, что он был прав, не было и тени оправдания моему поведению, или, по меньшей мере, я был подавлен его присутствием, поэтому написал записку не откладывая, и бросился отправлять ее, но он сказал: «Вложите ее в конверт, запечатайте, напишите адрес, а то Вы как будто забываете, что нужно сделать».

Я сделал так, как он приказал, механически, и совершенно не думая, что делаю, отдал записку ему. Он взял ее, посмотрел на подпись, и пошел к двери, которую тихо открыл и вручил записку кому-то, кто ожидал снаружи. Затем закрыл дверь, заперев ее на ключ. Повернувшись ко мне с очевидным намерением увидеть, наблюдаю ли я, он ловко провел ножом дважды по дверному замку, сделав глубокий крест, затем уложил нож в карман и сел (я заметил впоследствии, что дверной замок, сделанный из тяжелого металла, имел глубокий порез, как будто он был сделан из замазки).

Как только он расположился удобно в кресле, так сразу и приступил к беседе: «Теперь, когда мы завершили предварительные вопросы, я спрашиваю Вас, помните ли Вы то, что я требовал от Вас год тому назад?» Я подумал, что помню. «Пожалуйста, повторите это, я хочу убедиться и тогда мы начнем».

«Прежде всего, Вы должны представить мне манускрипт».

«Не совсем правильно – перебил он, – я должен ознакомить Вас с манускриптом, прочитав его Вам, если Вы не предпочтете прочитать его мне». «Прошу меня извинить, – ответил я – это верно. Вы должны прочитать манускрипт мне, и во время чтения мне надлежит выдвигать такие комментарии, замечания или отклонения, которые я сочту необходимыми, и добавить их в манускрипт как отдельные эпизоды или комментарии, не являющиеся, однако, частью оригинала».

«Очень хорошо, – отозвался он – Вы имеете точное представление, начнем же».

«Я согласился надежно запечатать манускрипт, когда чтение его будет закончено, положить его в безопасное место и хранить тридцать лет, затем манускрипт должен быть опубликован».

«Именно так, – ответил он – мы понимаем друг друга, что и должно быть. Прежде чем мы приступим к дальнейшему, скажите, тем не менее, нужно ли Вам какое-нибудь объяснение? Если да, то задавайте любые вопросы по своему усмотрению, и я Вам на них отвечу».

Я задумался, но никакого вопроса не возникало. После некоторой паузы он сказал: «Ну, если Вам сейчас ничего не приходит в голову, то, возможно, впоследствии возникнут вопросы, которые Вы можете задать. Но поскольку уже поздно, да и Вы устали, мы не будем начинать сейчас. Я встречусь с Вами ровно через неделю, тогда и начнем. С того времени мы будем следовать предмету так быстро, как Вы сами изберете, но смотрите, не делайте никаких договоренностей, которые помешают нашей работе, ибо в будущем я буду более точен». Резкий импульс охватил меня и я сказал: «Можно мне задать Вам один вопрос?»

«Конечно».

«Как мне Вас называть?»

«Почему Вы должны называть меня? Нет необходимости обращаться друг к другу по имени».

«Но кто же Вы» – настаивал я.

На мгновение на его лице появилось страдальческое выражение, и он грустно сказал, делая паузы между словами:

«Я – Человек – Который – Сделал – Это»

«Сделал что?»

«Не спрашивайте, манускрипт Вам расскажет. Довольствуйтесь этим, Ллевелин, и помните, что Я – Человек».

Сказав это, он пожелал мне спокойной ночи и исчез на лестнице.

Через неделю он точно появился, сел на стул и, достав свиток манускрипта, вручил его мне со словами: «Я слушаю, можете начинать читать».

Осмотрев манускрипт, я заметил, что каждая страница его была несколько крупнее обычного листа бумаги. Написанное занимало намного меньше места, оставляя на бумаге широкий край. В пакете было сто страниц. Последнее предложение заканчивалось внезапно, указывая на то, что мой гость не надеялся завершить эту задачу за один вечер, и я могу в предвидении сказать, что с каждой встречей он вынимал из кармана примерно такое же количество написанного. Пытаясь читать манускрипт, я впервые нашел себя озадаченным стилем и почерком написанного, очень своеобразным и характерным, но отвратительно плохим. Тщетно пытался я прочитать его. Без долгого осмотра и огромной трудности даже начало предложения нельзя было расшифровать.

Старик, которому я обещал выполнить задание, видя мое смущение, освободил меня от этой обязанности. Без слова вступления, он бегло прочитал следующее:

«Манускрипт того, кто Я – Человек»