Глава шестая
Вокруг блестящего смотрового столика стояли четыре человека.
С одной стороны – Арман Гамаш и инспектор Бовуар, напротив них – доктор, а чуть поодаль – настоятель. Брат Матье лежал на столике из нержавеющей стали, его искаженное гримасой ужаса лицо смотрело в потолок.
Другие братья отправились заниматься тем, чем они обычно занимались в такое время. Гамашу было любопытно, чем именно.
По своему опыту он знал, что многие люди в подобных ситуациях совершенно выбиты из колеи. Они цепляются за знакомые запахи, виды и звуки. Словно у них вдруг закружилась голова и они боятся выпасть из знакомого им мира.
Капитан Шарбонно получил приказ искать орудие убийства. Гамаш полагал, что найти его будет нелегко, но предпринять попытку необходимо. Судя по всему, приора убили камнем. Если так, то камень почти наверняка зашвырнули за стену – поди найди его в девственном лесу.
Старший инспектор огляделся. Он предполагал, что лазарет будет плохо оборудованным, даже убогим. Он приготовился к тому, что увидит какую-нибудь средневековую сцену. Операционные столы из каменных глыб с открытыми сливными отверстиями для жидкостей. Деревянные полки с сушеными и измельченными в порошок травами из сада. Хирургические пилы.
Но помещение оказалось оборудованным по последнему слову техники, со сверкающими инструментами, аккуратными шкафчиками, наполненными марлей и бинтами, таблетками и шпателями для языка.
– Вскрытие проведет коронер, – сказал Гамаш доктору. – Мы не хотим, чтобы вы проводили эту процедуру с телом приора. Я попрошу вас только снять с него одежду, чтобы мы могли ее должным образом обыскать. И, кроме того, мне нужно увидеть тело.
– Зачем?
– Чтобы убедиться, что на нем нет других ран или отметин. Чего-то такого, о чем мы должны знать. Чем скорее мы соберем факты, тем быстрее докопаемся до истины.
– Но между фактом и истиной большая разница, старший инспектор, – заметил настоятель.
– И когда-нибудь мы посидим в вашем замечательном садике и обсудим это, – сказал Гамаш. – Но не сегодня.
Он повернулся спиной к настоятелю, кивнул доктору, и тот приступил к работе.
Мертвец больше не лежал в позе эмбриона. Хотя трупное окоченение уже начинало схватывать мышцы, общими усилиями удалось положить его спиной на стол. Гамаш отметил, что руки приора все еще остаются внутри длинных рукавов его мантии и обхватывают живот, словно он скорчился от острой боли.
Развязав веревку на поясе приора, доктор вытащил его руки из рукавов. Гамаш и Бовуар наклонились над телом, проверяя, не зажато ли что-нибудь в кулаках, нет ли чего под ногтями.
Но они увидели пустые руки, чистые и ухоженные ногти.
Доктор аккуратно положил руки брата Матье по бокам. Но левая соскользнула с металлического стола и повисла. Из рукава что-то вылетело и упало на пол.
Доктор наклонился, чтобы поднять упавший предмет.
– Не прикасайтесь! – резко сказал Бовуар, и доктор замер.
Надев резиновые перчатки, Бовуар поднял с каменного пола лист бумаги.
– Что это? – Настоятель сделал шаг к Бовуару.
Забыв о мертвом теле, доктор перегнулся через стол, привлеченный предметом в руке инспектора.
– Не знаю, – ответил Бовуар.
Доктор обошел стол, и четверо мужчин, собравшись в кружок, уставились на лист бумаги.
Пожелтевший, неправильной формы. Не фабричного производства. Плотнее, чем обычная бумага.
На листке замысловатым почерком были начертаны какие-то слова. Черные каллиграфические буквы. Без особых изысков.
– Не понимаю, что тут написано. Это латынь? – спросил Бовуар.
– Вроде бы.
Настоятель наклонился, прищурился.
Гамаш надел полукруглые очки и тоже склонился над бумагой.
– Похоже на страницу из старинной рукописи, – сказал он наконец и отступил назад.
На лице настоятеля появилось взволнованное выражение.
– Это не бумага. Пергамент. Ягнячья кожа. Видно по текстуре.
– Ягнячья кожа? – спросил Бовуар. – Вы используете ее вместо бумаги?
– Последние несколько сот лет уже не используем. – Настоятель не сводил глаз с листка в руке инспектора. – В тексте, по-моему, мало смысла. Наверное, это латынь, но не псалом, и не часослов, и не какой-то другой из известных мне религиозных текстов. Я могу разобрать только два слова.
– Какие? – спросил старший инспектор.
– Вот, – показал пальцем настоятель. – Похоже на «dies irae».
Доктор издал тихий звук, вроде как хмыкнул. Они посмотрели на него, но он уже замолчал.
– И что это значит? – спросил Бовуар.
– Слова из заупокойной мессы, – ответил настоятель.
– В переводе означает «день гнева», – заметил Гамаш. – «Dies irae, dies illa», – процитировал он. – «День гнева, день скорби»[23].
– Верно, – подтвердил настоятель. – В заупокойной мессе «dies irae» и «dies illa» стоят рядом. Но здесь «dies illa» нет.
– О чем это вам говорит, отец Филипп? – спросил Гамаш.
Поразмыслив, настоятель ответил:
– О том, что тут не заупокойная месса.
– А что думаете об этой записи вы, брат Шарль? – спросил Гамаш.
Доктор сосредоточенно наморщил лоб, глядя на пергамент в руке Бовуара. Потом покачал головой:
– К сожалению, ничего.
– Никто из вас раньше ее не видел? – гнул свое Гамаш.
Доктор посмотрел на настоятеля – тот еще некоторое время разглядывал слова на листке, а после отрицательно помотал головой.
Наступила пауза. Наконец Бовуар показал на лист:
– А это что такое?
И снова все склонились над пергаментом.
Над каждым словом виднелись крохотные чернильные закорючки. Похожие на маленькие волны. Или крылья.
– Я думаю, это невмы, – сказал отец Филипп.
– Невмы? – переспросил Гамаш. – Что такое невмы?
Настоятель посмотрел на него с явным недоумением:
– Знаки музыкальной нотации.
– Я такого никогда не видел, – вставил Бовуар.
– И не могли увидеть. Их не используют уже тысячу лет.
– Не понимаю, – пробормотал Гамаш. – Вы хотите сказать, что этому листку тысяча лет?
– Не исключено, – ответил отец настоятель. – Наверное, именно поэтому мы и не можем прочесть текст. Возможно, перед нами хорал, в котором используется старая форма латыни.
Но это прозвучало как-то неуверенно.
– Говоря «хорал», вы имеете в виду григорианские песнопения? – спросил старший инспектор.
Настоятель кивнул.
– А здесь не григорианский хорал? – Гамаш показал на лист.
Настоятель снова покачал головой:
– Не знаю. Тут дело в словах. Они на латыни, но они не имеют смысла. Григорианские песнопения следуют очень старым, устоявшимся правилам и почти всегда используют тексты псалмов. А здесь не псалом.
Отец Филипп погрузился в привычное молчание.
Гамаш решил, что в настоящий момент из пожелтевшего листа пергамента больше ничего не вытянешь, и обратился к доктору:
– Прошу вас, продолжайте.
В течение следующих двадцати минут брат Шарль раздевал брата Матье, снимая одежду слой за слоем вопреки трупному окоченению.
Наконец доктор закончил, и на столе осталось лежать обнаженное тело.
– Сколько лет исполнилось брату Матье? – спросил Гамаш.
– Могу показать его историю болезни, – сказал доктор. – Но помнится, что ему было шестьдесят два.
– На здоровье он не жаловался?
– Почти нет. У него несколько увеличена простата, чуть больше нормы содержание простатического антигена, но мы следили за этим. Как видите, у него излишек веса – фунтов тридцать. В основном за счет живота. Но тучностью он не страдал, и я предлагал ему больше заниматься физическими упражнениями.
– Каким образом? – спросил Бовуар. – В фитнес-центр он вряд ли мог записаться. Он что, истовее молился?
– Если и молился, – ответил доктор, – то вряд ли он стал первым, кто решил, что можно похудеть с помощью молитвы. Но вообще-то, зимой мы организуем две хоккейные команды. В НХЛ нас, конечно, не возьмут, но играем мы очень неплохо. И довольно азартно.
Бовуар уставился на брата Шарля, словно тот говорил на латыни. Это было уму непостижимо. Монахи, азартно играющие в хоккей? Он представил их на льду замерзшего озера. Развевающиеся на бегу рясы. Столкновения.
Христианство с бицепсами.
Наверное, эти люди вовсе не такие странные, как ему казалось прежде.
Или же пристрастие к хоккею делает их еще более странными.
– А он? – спросил старший инспектор.
– Что – он? – ответил вопросом на вопрос доктор.
– Стал брат Матье уделять больше времени физическим упражнениям?
Брат Шарль посмотрел на мертвое тело, лежащее на столе, и отрицательно покачал головой, потом встретился взглядом с Гамашем. И снова в глазах монаха засверкали веселые искорки, хотя голос звучал скорбно:
– Приор не принадлежал к тем людям, которые прислушиваются к советам.
Гамаш продолжал смотреть в глаза монаха, и тот, смутившись, закончил:
– В остальном он на здоровье не жаловался.
Старший инспектор кивнул и перевел взгляд на обнаженное тело. Ему хотелось узнать, нет ли раны на животе брата Матье.
Но никакой раны он не увидел – только дряблую, посеревшую кожу. На теле покойника, если не считать раздробленного черепа, не обнаружилось ни одного повреждения.
Гамаш пока не обнаружил той последовательности ударов, что завершились последним и роковым, размозжившим череп приора. Но он их непременно найдет. Такие вещи не происходят ни с того ни с сего. Обязательно отыщутся затянувшиеся ранки, синяки, уязвленные чувства. Оскорбления и унижения.
И тогда старший инспектор возьмет след. И непременно выйдет на того, кто нанес смертельный удар.
Старший инспектор Гамаш посмотрел на лежащий на столе желтый плотный лист пергамента. С завитками – как там они называются?
Невмы.
И с практически нечитаемым текстом.
Кроме двух слов.
«Dies irae».
День гнева. Из заупокойной мессы.
Что пытался сделать приор в час своей смерти? Как он действовал, когда жить ему оставались считаные мгновения? Почему не написал на мягкой земле имя убийцы?
Почему вместо этого брат Матье засунул поглубже в рукав исписанный лист пергамента и свернулся в клубок, защищая его всем телом?
Что говорят эти невмы и словесная бессмыслица? Не слишком много. Если не считать того, что брат Матье умер, пытаясь их защитить.