Постникова Екатерина
Постникова Екатерина Валерьевна родилась в 1976 г. в Москве, в семье военного. Позже сама служила сначала в Вооруженных Силах, потом во внутренних войсках МВД РФ.
Основные публикации 2000 г. – журнал «Юность» №№ 7–8, 9; 2001 г. – журнал «Юность» №№ 10–11; 2002 г. – журнал «Юность» №№ 7–8, журнал «Смена» № 7, журнал «Химия и жизнь» № 6, газета «Московский железнодорожник» № 46, 2003 г. – журнал «Если» № 3, журнал «Смена» № 4, журнал «Техника – молодежи» № 5.
Кроме того, несколько рассказов опубликовано в военных изданиях, начиная с 1998 года.
Премия имени Валентина Катаева за лучшую публикацию журнала «Юность» по итогам 2001 года. Победа в конкурсе «Альтернативная реальность», проведенном журналом «Если» в 2003 году.
Чистое небо той зимы (рассказ)
Бабушка Соня впервые пожаловалась на боль в сентябре, буквально через несколько дней после начала занятий в школе. Все лето она была бодрой, бегала по магазинам и гостям, солила огурцы, обзванивала подруг и тащила их на озеро устраивать пикник под открытым небом, в общем – жила. Затеяла даже ремонт в своей комнате, но так и не нашла сил. У нее уже что-то болело, но не сильно, вполне терпимо. Можно было сказать себе: «Милая, а чего ты хочешь в семьдесят лет?» и философски вздохнуть. Но ко всему добавилась слабость, и бабушка стала больше сидеть, чем ходить, а по утрам взбадривала себя все большим количеством кофе, однако – тщетно.
– Ты что? – рано утром, в моросящий дождь, внучка тронула ее, задремавшую за завтраком, и заставила очнуться.
– Я?!. А, ничего. Не выспалась.
– Не ври, бабуль.
Бабушка Соня покусала нижнюю губу. В последние дни она начала худеть, и первым почему-то осунулось лицо.
– У тебя что-то болит? – внучка внимательно посмотрела ей в глаза. – Я же вижу. Ты нездорова.
– Я просто старая, а что у стариков не болит? Внучка фыркнула.
– Ладно. Вот здесь, – бабушка положила руку на живот. – Но это же не такая боль, чтобы…
– Ты у врача была?
– Зачем?
Несколько секунд они глядели друг на друга, потом внучка досадливо поморщилась:
– Ну, тебя что, насильно в поликлинику тащить, да? Взрослая женщина, старая, как ты говоришь, а ведешь себя…
– Не пойду, – капризно возразила бабушка. – Сама сказала: я – женщина. А болит что-то по женской части. Возьмут, вырежут все – и что от меня останется?
– Почему сразу вырежут? – подняла брови внучка и вдруг побледнела. – Бабушка, да ты что такое думаешь, ты спятила…
– Ты в школу идешь? – бабушка посмотрела на круглые старинные часы.
– Нет.
– Выгонят.
– Да по фигу.
Весь коридор второго этажа поликлиники запрудила огромная очередь, и бабушка сразу скисла:
– Нет, я стоять не буду.
– Жди здесь! – внучка рванула бегом, на ходу застегивая куртку, слетела вниз через две ступеньки и пулей долетела до ближайшего гастронома.
В стране еще держался старый добрый социализм, кое-что пока продавалось, не ввели талоны и не начали писать на ладонях номера шариковой ручкой. Магазин был полупуст, за кондитерским прилавком, пестреющим карамельками в стеклянных сотах, зевала толстая крашеная блондинка.
– Верочка! – искренне обрадовалась она. – Как Софья Михайловна?
– Тетя Лена, – девочка пыталась отдышаться. – У вас конфеты хорошие есть? Бабушке нужно. Для врача.
– Что, заболела? – продавщица нахмурилась.
– Не знаю еще. В поликлинике очередь, а она стоять не хочет…
– Ой, поликлиники эти… – лицо блондинки выразило сразу несколько эмоций. – А конфеты есть. Сейчас будут.
Обратно Вера неслась с коробкой под мышкой, и конфеты гремели внутри при каждом шаге.
– Я поражаюсь твоей наглости… – пробормотала бабушка Соня, когда внучка, не обращая внимания на протестующие вопли очереди, втиснулась в кабинет, пробыла там секунду и высунулась, протягивая руку: «Входи!».
Докторша оказалась насмерть простуженной, но улыбчивой, и начала вежливо расспрашивать о самочувствии. Уточнила, где болит, прощупала бабушкин живот. Вера стояла, деликатно отвернувшись, и ясно представляла себе мысли обеих женщин.
Бабушка: «Господи, как же она работает в таком состоянии? У нее из носа течет, как из крана… И пальцы холодные».
Докторша: «Надо же, старуха, а как одета! И белье дорогое. Надушилась вся… Денег, небось, куры не клюют».
Бабушка: «Не знаешь, что у меня – так и скажи, и нечего умное лицо делать».
Докторша: «Чему у нее там болеть? В семьдесят лет?… Или аппендицит?…»
Бабушка: «Ну да, ну да, еще вот тут помни, и тут… Лучше бы ты меня к гинекологу направила и не мучилась».
– Знаете что, дорогая? – донесся до девочки голос докторши. – Я вам выпишу направление в районную больницу, к профессору Якушкиной. Прямо сейчас и поезжайте, она до семи принимает. Заодно и биопсию сделаете, и все анализы сразу…
– Якушкина – это гинеколог? – спросила бабушка, застегивая молнию на юбке и поправляя свитер.
– Это… ну, не совсем… – врачиха странно замялась, и до Веры вдруг дошло, что бабушкины-то мысли она угадала верно, а вот насчет доктора все сложнее…
До больницы они добрались за час и несказанно удивились пустым коридорам консультативного отделения. В еще больший шок их поверг буфет с кофе и пирожками, а уж совсем доконал трехсотлитровый аквариум с рыбками, стоящий в вестибюле на сварном железном треножнике.
Профессор Якушкина С. К., онколог (у Веры затряслись руки), обнаружилась за высокой белой дверью с золоченой табличкой. Девочку сразу выгнали, а бабушка застряла минут на сорок.
«Может, это и хорошо, – Вера бродила туда – обратно по широкому звонкому коридору. – Раз так долго смотрят, значит, сомневаются. Правильно. Надо как следует проверить. Наверное, у нее все-таки не рак… Господи, пусть у нее будет не рак!».
Открылась дверь, и вышла бабушка в сопровождении немолодой густо накрашенной медсестры. Секунду они пошептались, потом бабушка позвала каким-то серым, изменившимся голосом:
– Зайчик!
Девочка подбежала и схватила ее за руку:
– Ну как?…
У Софьи Михайловны тревожно бегали глаза:
– Слушай, меня кладут сейчас… На обследование. У меня опухоль. Говорят, что миома. Это не страшно, это доброкачественное…
Вера начала всхлипывать.
– Подожди, не расстраивайся… Я же говорю, это не страшно. Может быть, сделают операцию. Я же не умру от этого, чего ты!..
Внучка кивнула и вдруг с ужасом уставилась на ее уши: в них не хватало золотых сережек с изумрудами. Сережек, с которыми бабушка никогда не расставалась.
– Бабуля, ты…
Та сильнее сжала ее ладонь и зашептала на ухо:
– Я тебя попрошу, съезди сейчас домой, привези мне мою пижаму, халат… только не шелковый, а фланелевый, он в шкафу на нижней полке. Ну, мыло, шампунь, все такое… ладно? Еды не вези, тут хорошая больница, кормят хорошо… – Бабушка оглянулась на равнодушную медсестру и вдруг начала стягивать с рук кольца. – Вот, возьми, отвези все домой. Положи в мою шкатулку. И никому не рассказывай, почему я здесь! Никому! Моим подругам тоже не говори, скажи, что я… что у меня желудок. Да, скажешь, что у бабушки просто болит желудок.
В электричке Вера тихо плакала, сжимая в кулаке три бабушкиных золотых кольца, брошку и цепочку с медальоном в виде розы. От драгоценностей пахло духами, этим запахом пропитались и руки, и карман куртки, и девочка все время машинально подносила кулак к носу. Сладкий аромат лаванды вызывал новые слезы.
Они редко жили с бабушкой вместе. Веру воспитывал отец, но случалось, что какая-то сила выдергивала его из дома в совершенно запредельные дали, куда заказана дорога детям, и девочка послушно собирала вещи и ехала в маленький подмосковный городок, в коммуналку с высокими потолками, в большую светлую комнату, полную зеркал и безделушек. Бабушка жила одна и всегда принимала ее радостно. Впрочем, было в этой радости что-то горькое, какая-то вина, которую Софья Михайловна всеми силами пыталась загладить.
Сейчас отца похитило чудовище по имени РВСН и уволокло аж на Новую Землю. Вера порасспросила ребят в классе и узнала, что это – «ракетные войска стратегического назначения». Он уехал полтора месяца назад, оставив денег, и прислал уже два длинных трогательных письма, начинающихся словами: «Привет, мой маленький сибирский кот!». Созвониться не получалось, и Вера, подумав, решила не посылать ему телеграмму. Бабушка же просила никому не говорить. И вообще, зачем дергать папу. Ему там и так, по его выражению, тухло.
Дома было чисто, пусто, пахло блинами. Бабушкины соседи обитали на даче, и в огромной квартире слышалось слабое эхо. Почтовый ящик подарил третье отцовское письмо.
«Здравствуй, мой дорогой, самый огромный в мире сибирский котяра!
Представляешь, сижу я ночью в казарме, записываю умные мысли в свой блокнот (потом дам почитать) и вдруг слышу странные звуки. Как будто кто-то косточкой подавился. Пошел посмотреть, а это дневальный стоит на посту и смеется до истерики. Рот сам себе зажал и корчится. Меня увидел, по стойке «смирно» вытянулся, а сказать ничего не может, только показывает куда-то.
Я глянул, куда он показывает, и что ты думаешь? По казарме с деловым видом бродит большая птица, вроде гагары, толстая такая, как курица, и в тапочки бойцам заглядывает. А в клюве у нее чей-то носок. И гуляет, как на бульваре, вразвалочку.
Я на дневального смотрю, сам уже смеюсь, а он вдруг мне добавил радости:
– Товарищ майор, прикажете выгнать этого пингвина или пусть пока побудет?
Вот тут меня, котик, и развезло. Сел на табуретку и встать не могу, ржу, как лошадь. Слово «пингвин» почему-то рассмешило. Наверное, это уже от нервов и одиночества. Я скучаю по тебе…»
Вера читала письмо в электричке по дороге в больницу, пристроив листки на туго набитой кожаной сумке. Она везла бабушке, кроме халата и пижамы, ее пудру, духи, сиреневые меховые тапочки, зеркало, щипцы для завивки, крем для лица. В семьдесят лет женщина остается женщиной, а бабушка – в особенности. Да никто и не дает ей семидесяти, самое большее – шестьдесят.
Палата оказалась одиночной и довольно уютной. Серьги с изумрудами сделали свое дело: кто-то принес настольную лампу, маленький черно-белый телевизор, графин с водой, мягкий стул, столик, электрический чайник. Пока Вера разгружала сумку, бабушка, сидя на кровати, все говорила и говорила что-то нервным дрожащим голосом, потом замолчала и вдруг сказала задумчиво:
– Главное, зайчик, не паниковать. А я паникую. Не надо.
И началось. Каждый день после школы девочка садилась в электричку и ехала в больницу, и каждый день выяснялось, что операции пока не будет. Давно сделали анализы, рентгеновские снимки, провели консилиум, исписали кучу бумаги, но дело не двигалось.
Кончился сентябрь, зарядили дожди, дороги развезло в кашу. Бабушка сильно похудела, и пижама болталась на ней, как на вешалке. Вере казалось даже, что она стала меньше ростом, настолько высохло ее тело. Духи, забытые, стояли на подоконнике, потом исчезли, и бабушка равнодушно сказала, что отдала их медсестре: «Пусть пользуется, она молодая…» Телевизор работал постоянно, до ночи, пока на экране не начинала противно свистеть частотная настройка, и Софья Михайловна смущенно призналась, что он отвлекает ее от «всяких мыслей».
А в начале октября она вдруг обняла внучку и попросила:
– Заяц, сделай одолжение, привези мой медальончик. Вера улыбнулась было, но вдруг зашмыгала носом:
– Бабушка, ты хочешь его отдать!
– Не отдать. Подарить. У меня, видишь ли, рак, что бы они там ни болтали про доброкачественную опухоль. Мне нужна, очень нужна операция!..
– Суки! – заплакала девочка. – Они специально тебя не режут, они…
– Тихо! – бабушка намертво зажала ей рот. – Ты сделаешь? Привезешь? Зачем мне медальон на том свете, верно? Я еще на этом пожить хочу. Пусть даже без всякого золота.
Медальон она привезла и отдала бабушке, в последний раз открыв его и глянув насвою младенческую фотографию. А на следующий день ее встретила на пороге отделения доктор Бородина, лечащий врач бабушки, и ласково обняла за плечи:
– Здравствуй, моя хорошая. К Софье Михайловне сейчас нельзя, она спит после операции. Ты лучше завтра приезжай. Или даже дня через два, когда она совсем отойдет от наркоза.
– Но все хорошо? – исподлобья спросила Вера.
– Да! Да, мой маленький, конечно, хорошо! Что ты так на меня смотришь?… Операцию сделали, опухоли больше нет. Теперь ждем выздоровления. И ты бабушку не волнуй, не рассказывай ей плохого.
Как ни странно, ни назавтра, ни через два дня бабушка от наркоза не отошла. Мутными слезящимися глазами смотрела она с голубой больничной подушки и слабо дышала, будто боялась своим дыханием кого-то растревожить. Вера сидела с ней, но так и не была уверена, что ее видят и узнают. Бабушка была где-то далеко. Ей кололи сильное обезболивающее и приносили горы таблеток. Ставили бесконечные капельницы. Постоянно мерили температуру. А Веру выгоняли уже через полчаса.
Был вторник, когда Бородина окликнула ее на лестнице:
– Лапочка моя!..
– Почему бабушка такая? – девочка смотрела волчонком, ни на секунду не забывая о медальоне. – Что вы с ней делаете?
– А как ты хотела? – удивилась докторша. – Операция очень серьезная и тяжелая. Она еще месяц даже вставать не сможет, а ты через неделю хочешь, чтобы она прыгала.
Вера засомневалась. А действительно, ведь тяжелая операция. И бабушке как-никак семьдесят лет.
– Но ты можешь облегчить ее состояние, – сказала Бородина. – Есть хорошее немецкое лекарство, ускоряющее заживление операционных ран. Как называется, ты все равно не запомнишь, но оно просто чудеса делает. Если поколоть его твоей бабушке, она за две недели на ноги встанет.
Вера вскинулась:
– А можно?!
– Можно. Я постараюсь достать. Но учти, оно дорогое.
– Сколько?… Бородина понизила голос:
– Сто двадцать рублей за десять ампул.
– Хорошо!.. Но у меня сейчас нет… – девочка мысленно посчитала содержимое своего кошелька. – А вы не можете сегодня достать, а деньги я завтра привезу?
– Да… я пока заплачу из своих, – Бородина тронула ее волосы. – Только ты меня не обманывай, у меня ведь тоже есть дочка, а зарплата небольшая. Сама понимаешь.
– Вы что! – испугалась Вера, в которой горячая благодарность смешивалась с легкой обидой. – Сроду никого не обманывала, кроме учителей, но их можно, у них работа такая…
Сто двадцать рублей она взяла из неполных восьмисот, оставленных отцом на полгода, и рано утром уже бежала по лестнице в онкологическое отделение, прижимая к бьющемуся сердцу жесткие бумажки.
За две недели бабушка на ноги не встала, и Бородина вздохнула:
– Надо еще поколоть. Все-таки возраст, все плохо заживает… Вера без возражений снова залезла в шкаф и отсчитала еще сто двадцать рублей. Потом бабушке понадобилась особая сыворотка, повышающая иммунитет, потом – специальное питание, а в начале декабря Бородина снова предложила поколоть немецкое лекарство. На всякий случай.
Уже лежал плотный снег, установился мороз, и Вера мерзла в толстой кроличьей шубке и двух свитерах, не понимая, почему мерзнет, и не желая признаваться самой себе, что причина этому – голод.
Деньги кончились.
Бабушка очень следила за собой и всегда закупала коробками дорогое туалетное мыло, кремы, шампуни, салфетки, белье, чтобы не ходить в магазин за каждой мелочью, но вот продуктами она не запасалась, предпочитая все свежее, желательно с рынка. Ничего, кроме двух килограммов сахара и пары банок кильки в томате, дома не осталось.
Несколько дней Вера питалась белым хлебом, посыпая тонкие кусочки сахарным песком и запивая чаем. Мысли текли одна тревожнее другой, особенно когда принесли квитанцию за телефон и подошел срок платить за квартиру. К тому же, вдруг позвонила Бородина.
Это было вечером, когда по телевизору заканчивался интересный фильм.
– Лапонька, – голос докторши напоминал посыпанный сахаром хлеб, только не белый, а черный, совсем зачерствевший. – Ты прости, что от уроков тебя отвлекаю…
– Я не делаю уроков, – мрачно отозвалась Вера.
– Что ж ты так?… Ну ладно, я звоню потому, что бабушке твоей хуже стало, сердце шалит, сегодня вот кардиограмму делали, а там такие пики…
Девочка молчала.
– Ты слушаешь? – спросила Бородина. – Я тут подумала, надо бы ей укольчики поделать, а то и до инфаркта так недалеко…
– У меня нет больше денег, – сдавленным голосом сказала девочка.
– Как же нам быть?… – на том конце провода словно возник холодный ветерок и сдул слой сахара с куска черного хлеба. – Неужели ты для родной бабушки десятку не найдешь? Я могу, разумеется, ей колоть то же, что и всем, но и выздоравливать она будет, как все…
Жуткое видение вонючей общей палаты на восемь коек, неизвестно каких лекарств, злых нянечек и застоявшегося воздуха больничной безнадеги заставило Веру сжаться с трубкой в руке.
– Я придумаю… – пискнула она. – Что-нибудь. Обязательно… Сколько надо денег?
– Всего-то восемьдесят рублей, – сахар вернулся, но у него был мерзкий привкус.
Распрощавшись с докторшей, она больше часа рыдала в подушку, потом высморкалась и набрала номер подруги:
– Надь, привет, – говорить было трудно. – Ты все еще куртку кожаную хочешь?…
В день рождения, преодолев железную хватку РВСН, дозвонился отец и заорал сквозь треск веселым голосом:
– Привет моему коту, огромному, взрослому и пушистому!..
– Привет, папочка! – Вера старалась не шмыгать носом. Только что она плакала, вернувшись от бабушки, и еще не успокоилась, даже выпив половину флакона валерьянки.
– Поздравляю кота с четырнадцатилетием! Желаю стать совсем большим, самым умным и самым красивым!.. Как ты?
– Я хорошо, я нормально! – бодро закричала Вера. – А как ты?
– Лучше всех, если не считать того, что я по тебе скучаю! Но меня утешает мысль, что осталось всего два месяца! Даже меньше! И я приеду!
– Честно-честно?
– Да! И мы вместе двинем в Мурманск жрать рыбу и набираться целительного фосфора! Кстати, я тебе перевод прислал, уже должен дойти. У нас тут с магазинами напряженка, поэтому купи сама себе что-нибудь!
– Спасибо! – у Веры чуть отлегло от сердца. Бородина сказала, нужно еще сто восемьдесят пять рублей, и все.
Отец прислал двести.
Она считалась девочкой из хорошей, богатой семьи. Наверное, из-за дорогих шмоток, которые покупал ей отец, золотых сережек, кожаной школьной сумки, японского плеера. Бабушку ее знал весь городок, уважали, здоровались. Покойному деду, Герою Советского Союза, даже бюст поставили у заводской проходной. Мужики из местной воинской части спрашивали, как поживает папа. Мать знали тоже, но по молчаливому соглашению не упоминали при Вере.
Мать как-то выбивалась из стройного ряда положительных персонажей. За спиной у девочки соседки шушукались: бедная, при живой матери – сирота, у бабки живет, ладно – отец, он военный, перекати-поле, а мать – вон она, то с одним, то с другим, и вообще странная какая-то…
Веру это все не волновало. Пару раз она даже видела свою мать на улице и осталась равнодушна: тетка как тетка, немолодая и не слишком красивая, непонятно, что папа в ней нашел.
Она любила отца, любила бабушку, любила свою жизнь, какой она была до всей этой истории с больницей. Читала, рисовала, самолетики клеила, метила в будущем в стюардессы, училась так себе, друзей и подруг было море. Но друзья друзьями, а вдруг оказалось, что ни одной живой душе не может она признаться, что дома нечего есть, плата за квартиру опять просрочена, а бабушка все не поправляется…
На почте, куда она пришла устраиваться на работу, ей сказали: нет мест, летом приходи, в каникулы, когда все будут в отпусках. Магазин тоже отказал, а в близкой Москве было полно своих подростков, мечтающих заработать на обновку или мороженое.
Она пыталась. Убирала за деньги чужие квартиры, ходила в магазин, сидела с капризными детьми, ездила на какую-то овощебазу обрезать капустные листья, перебирать картошку в хранилище. Платили копейки. Хватило на квартплату и телефон (вдруг позвонит отец?), на хлеб, на чайную заварку, на яблоки бабушке. От постоянного голода начал болеть живот, и Вера купила новокаин и пила его прямо из ампул, чтобы утихомирить боль и жжение. Врач сказал: язва. Выписал дорогое лекарство. И посоветовал не злоупотреблять жареной картошкой. При этих словах Вера заплакала.
Близился Новый год, больницу украсили гирляндами, и девочка, сидя в бабушкиной палате, все время слышала магнитофонную музыку из ординаторской.
– Ты похудела, – сказала бабушка. Швы у нее гноились и не заживали, несмотря на чудо-сыворотку.
– Да так. Давно пора было.
– Небось, одним кофе питаешься.
– Да ты что, я ем, как лошадь, – Вера засмеялась.
– Может, ты курить начала? Или влюбилась?
Курить Вера и вправду начала, чтобы не так хотеть есть, а вот влюбляться ее совсем не тянуло.
…Иногда, после целого дня поисков работы, она заходила в маленькую бутербродную в центре Москвы, грелась там, пила горьковатый крепкий чай, жевала пропитанный маслом хлеб, а жареную колбасу с бутербродов уносила домой и варила из нее суп. После чая с хлебом у нее наступало что-то вроде опьянения, и мир начинал казаться добрым и светлым.
Погода на улице стояла сказочная, мороз и солнце, синие тени на снегу, яркие блики в окнах и чистое, ясное, пронзительно-голубое небо. Температура доходила до минус двадцати пяти и прохожие шли закутанные, краснощекие, бодрые от холода. А Вера безжалостно мерзла в своей теплой шубе и через пять минут после выхода на улицу не чувствовала ни рук, ни ног. Все немело, даже язык.
Она думала об отце в тот день, когда было особенно холодно и особенно нечего есть. С утра она попила несладкого чая, отвезла бабушке всего два яблока (на большее не хватило денег) и зайцем, тревожно высматривая контролеров, приехала в Москву. Фабричная окраина, на которую ее занесло, была пустынна, вокруг тянулись склады и бетонные заборы, величественно возвышались заиндевелые кирпичные трубы, и над всем этим странным пейзажем, в другое время обязательно затронувшим бы ее воображение, сияло резкое зимнее солнце.
Проехала и остановилась чуть впереди белая легковушка, оттуда вытряхнулась семья: мужчина, женщина и маленькая, лет пяти, девочка. Все тепло одетые, с коробками и свертками, смеющиеся без остановки. Вера разглядела среди заборов приземистое двухэтажное здание с вывеской «Общежитие» и елочкой у входа. Семья шла туда. Из здания долетали веселые голоса, музыка, запах чего-то жареного, и девочка ускорила шаги, чтобы не чувствовать этого запаха, вызывающего в желудке тупую боль.
Она думала об отце. Можно наскрести где-то денег и дать ему телеграмму: «Папа, я голодаю, помоги! Бабушка в больнице, мне пришлось отдать врачам все деньги, я продала лучшие свои вещи, денег больше нет». Но что сделает папа? Он, конечно, возьмет все в свои руки, пришлет перевод, потом сорвется и прилетит сам, устроив в своем РВСН страшный скандал. Но можно ли так делать? Папа – чувствительный, нервный, «психованный», как бабушка говорит. Дергать его – жестоко. Надо еще потерпеть. И вообще ничего ему не рассказывать. Никогда.
Новый запах заставил ее напрячься: пахло вареной капустой. Кто-то варил щи, настоящие, с мясом. Совсем недалеко, буквально вот за этой дверью…
Она сама не поняла, как толкнула заветную дверь и очутилась в просторном, облицованном белым кафелем, влажно-жарком помещении с запотевшими окнами. Толстые румяные женщины в белых колпаках, похожие на врачей, хохотали, переговаривались, вытирали рукавами халатов мокрые лбы, помешивали что-то в огромных котлах. Мощные вытяжки глотали горячий пар, гудели, пощелкивали.
– Тебе кого, Снегурочка? – радостно спросила одна из поварих, увидев Веру в белой шубке и белой же шапочке. – Маму?… Тама-ар!.. Не твоя пришла?
Вера смотрела на нее, как на богиню. Показалась Тамара, тоже круглая, румяная, с добрым лицом в морщинках и ямочках:
– Нет, не моя. Ты кто, ласточка?
И тут Вера, внезапно задохнувшись от острой зависти к неведомой дочке этой Тамары, сморщилась от слез и выдавила:
– Я кушать хочу.
И произошло настоящее предновогоднее чудо. Заботливые руки сняли с нее шубку, стянули две пары варежек, сунули взамен большую алюминиевую ложку и четвертинку черного хлеба, пододвинули к мокрому металлическому столу табуретку:
– Садись, садись!.. Слабенькая какая. У тебя что случилось? Мама где?
Перед ней очутилась полная миска дымящихся щей, и Вера набросилась на эти щи, давясь и обжигая язык, а тетки стояли кругом и сокрушенно бормотали:
– Господи ты, Боже… А ведь не бродяжка, чистенькая девочка, и одета хорошо… Кушай, кушай, деточка. Второго, жалко, нет, второе работягам не положено… Вот, с собой еще хлеба возьмешь. Да не торопись ты, никто ж не отнимает…
В глазах у них застыла жалость, но Вере даже не было стыдно, что чужие женщины жалеют ее. Ей хотелось только есть, и голод никак не уходил. Налили вторую миску, заварили чай и бросили туда шесть кусков сахара из порванной коробки. Добрая Тамара отыскала в сумке надломанную плитку шоколада и положила рядом с чаем.
Вера жадно ела и отвечала на их вопросы. Да, есть квартира. То есть, комната. Есть папа и бабушка, но у бабушки рак, и она в больнице. Врачи забрали все. И могут потребовать еще. А папа в РВСН, и он нервный, его нельзя беспокоить…
Выпустили ее только через полтора часа, когда убедились, что больше в нее ничего не влезет, даже крохотный кусочек. Она вышла на мороз, чувствуя, как горит лицо и тает за щекой твердый сахарный кубик. Ей было хорошо. Под мышкой в пакетике она держала две буханки серого хлеба и банку тушенки, и сокровища эти казались такими тяжелыми…
Стыдно ей стало лишь дома, когда прошла эйфория от еды.
Второй прилив стыда она ощутила через неделю, когда в магазине самообслуживания, прячась за прилавком-холодильником с рыбными деликатесами, торопливо проглотила ворованную булочку с изюмом, мягкую и сладкую, сразу вызвавшую боль и слезы.
Потом стыд прошел, главным стало другое: где достать еду. Неважно – как. Можно и украсть. Главное – где.
Она не помнила, как встретила Новый год. Кажется, по телевизору били куранты и шел «Голубой огонек», а на столе лежала бережно сохраненная плитка шоколада, которую подарила Тамара. Потом – провал. И жесткий ворс ковра где-то возле щеки.
«Пожалуйста, – мысленно сказала Вера, обращаясь то ли к Богу, то ли к Деду Морозу, – пожалуйста, пусть все станет, как раньше! Пусть бабушка поправится! Пусть папа вернется в Москву! Пусть будет много еды!»
Первого января в восемь часов утра раздался длинный звонок в дверь. Вера, заспанная, ослабевшая настолько, что каждый шаг вызывал головокружение, дошла до прихожей и вдруг почувствовала, как сильнее забилось сердце. Так звонила только бабушка.
Это и была она, бледная, совсем постаревшая, в осенней куртке, с жестким лицом и зажатой под мышкой сумкой с вещами.
– Выписали?! – ахнула Вера.
Софья Михайловна молча вошла, поставила сумку на пол и вдруг заорала, заставив внучку отшатнуться:
– Ты почему мне не сказала, паршивка этакая?!. Почему я от чужих людей все узнаю, а?!. Нет, ты мне скажи, какого черта?!.
Запал у нее кончился, и она замолчала. Потом протянула руки и прижала внучку к себе:
– Это правда? Насчет денег?… Я Бородиной этой мозги-то выбью, горшок ночной возьму и выбью!.. Ты представь, является ко мне совершенно посторонняя баба, я даже имени не знаю, и заявляет, что так, мол, и так, ваша внучка голодная по улицам ходит, кушать просит, а врачи все деньги у нее отняли…
«Кто-то из поварих?» – мелькнуло у Веры.
– Ну, ты представь! – бабушка все не могла успокоиться. Отпустив девочку, она начала мерить шагами прихожую. – Я иду к Бородиной, а она на меня – большие глаза, мол, ничего не знаю, денег никаких не требовала, а внучка ваша, небось, их на шмотки и на мороженое потратила…
– На мороженое?!. – Вера замерла, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
– Тихо, тихо!.. – бабушка торопливо подскочила к ней и стала обнимать и гладить по голове. – Все, все… Я уже дома. Сейчас сберкасса откроется, получим мы с тобой мою пенсию за все это время и пойдем затовариваться. Торт купим с кремом. Хочешь торт?
– Я хочу все! – захныкала девочка.
…Полтора часа спустя она сидела за ломящимся от еды столом и торопливо хватала куски с тарелок, а бабушка смотрела на нее, смаргивая слезы и пододвигая все новые тарелки. Софья Михайловна уже успела принять душ, накраситься и причесаться, и была совсем прежней, разве что глаза не светились, как раньше.
– Верунчик, а я ведь сбежала.
– Да ты что! – Вера с ужасом посмотрела на нее, продолжая вгрызаться в кусок докторской колбасы.
– Да! – чуть хвастливо отозвалась бабушка. – Химиотерапия закончилась, а ту ерунду, какую они мне кололи, можно и в виде таблеток попить. Что я, дура совсем? Не понимаю? Справочников медицинских не читала?… Что ты так смотришь? Может, я еще замуж выйду. У меня, правда, тут, – она похлопала себя по животу, – одни кишки остались, остального нету, но я же рожать не собираюсь!..
Вера вдруг поняла, что все происходящее – очень смешно, и начала хохотать, давясь колбасой, хлебом, конфетами и горячим кофе. Она смеялась все сильнее и сильнее, пока не хлынули слезы, а потом еще сильнее.
– Над бабушкой старенькой смеешься? – Софья Михайловна забавно собрала губы в бутончик. – Бабушка глупенькая, да? А тебе лишь бы поржать? – она не выдержала и тоже прыснула. – Но это было все! Как я по коридору на цыпочках, на цыпочках – и вдруг как рванула!..
Но Вера уже не смеялась. Она просто плакала, глядя на бабушку смеющимися глазами.
Аттракцион (рассказ)
Ей отдали дедушкин домик на берегу моря и попросили больше никогда не появляться в городе. Именно из-за этой просьбы в день переезда она расплакалась и долго сидела на крыльце с мокрым платком, глядя, как прибой катает мелкие камешки.
Потом успокоилась. В какой-то степени теперь она жила лучше, чем раньше. Двухэтажный дом из крепкого бруса с окнами на все стороны света, флюгер на крыше, до моря десять шагов, галечный пляж. Огромный детский санаторий рядом, и оттуда прямо в воду ведет белоснежная мраморная лестница.
Закат раскрасил все в медовые цвета, и она вздохнула с каким-то облегчением. Все к лучшему. После городского лабиринта и тесной комнатки на десятом этаже панельной башни, домик у моря – это почти рай.
Дедушка работал смотрителем аттракциона «Морские брызги» – запускал огромное «чертово колесо» и следил, чтобы ничего не ломалось. А если ломалось, звал механика. Вот и все обязанности. В остальное время он часами сидел у воды и смотрел на горизонт.
Сейчас, после его смерти, колесо ржавело над волнами, отбрасывая на рыжую гальку странную вытянутую тень. За год нового смотрителя так и не нашли. Трудно найти одиночку, который согласится весь год безвылазно сидеть на пустом пляже, бесконечно возиться с железками и ходить в отпуск зимой.
Она погуляла по пляжу, посидела в кабинке карусели, выкурила сигарету и поднялась в свой новый дом. Первый этаж занимали спальня и душ без горячей воды, наверху была большая кухня с четырьмя окнами – по одному в каждой стене. На кухонном столе, прижатое сахарницей, лежало дедушкино письмо:
«Дорогой дружище!
Меня забирают в больницу, и я боюсь, что не вернусь сюда. Рак, знаешь ли. Впрочем, это неважно.
Что я тебе хочу сказать. Дом хороший, тебе тут понравится. Зимой тепло, газовое отопление, только не забывай убавлять на ночь пламя в колонке. Баллона хватает где-то на неделю, а новый можно получить в белой пристройке у санатория. Скажешь, что ты новый смотритель, тебе газ бесплатно полагается. Не бойся качать права, если будут возникать, они это любят.
Вот. Воду можно нагреть на плите. Зимой проблема, труба идет поверху и по ночам иногда замерзает. Лучше просто подождать, днем она оттаивает. Так что мойся на здоровье.
Магазин есть в санатории, но вообще-то тебя должны бесплатно кормить в столовой.
Зарплата по первым числам в кассе санатория. Инструкцию по карусели найдешь внизу, в верхнем ящике стола. Здесь все просто, главное, не забывай программировать количество циклов. А то я однажды забыл и лег полежать. Через полчаса проснулся. А она все крутится! Слава Богу, у ребятишек головы крепкие.
Ну, атак все ничего. Жить можно. Все вещи забирай себе. Книг, правда, интересных нет. Ну, счастливо, брат!»
Она сложила листок и бережно убрала его в буфет. Внизу, на полу и на кровати, валялись сумки и пакеты. Взяв мобильный телефон, она улеглась прямо в джинсах и тапочках и набрала номер.
– Да?… – ответили через секунду.
– Мама, – она устроилась поудобнее. – Ну, как ты там?
– А-а… – мать чуть помялась. – Это ты. Привет.
– Да, это я, – подтвердила дочь. – Уже ложусь спать. Здесь отлично. Меня никто не спрашивал?
– Спрашивали, – неуверенно ответила мать. – Двое. Я им дала твой телефон. Только знаешь…
– Что?
– Знаешь, Вика… Я хочу сказать, что мы, наверное, не сможем вносить деньги за твой мобильный. Ты сама понимаешь, у тебя… друзья, разговоры, а мы…
– Конечно, конечно, мама! – перебила Вика. – Я устроюсь на дедушкину должность. Тут зарплата. А кормят бесплатно. Так что…
– Ну, хорошо, – вздохнула мать. – Мы уже ложимся здесь. Ты еще что-нибудь хотела спросить?
– Нет, спокойной ночи!
Подумав, она набрала другой номер, но там оказалось занято.
Ей снились грохочущие трамваи на повороте возле дома, жаркие улицы, пыльные скверы. Снился Павел в красной тенниске, загорелый, стройный, на своем балконе. Снился почему-то Василий Федорович, как всегда, нелепый, в галстуке-бабочке и темных очках. Много чего снилось.
Утром были облака и шторм, барометр на стене показывал «бурю». Вика позавтракала бутербродами и чаем, распихала вещи по полкам шкафа, надела самое сексуальное платье с вырезом и пошла наверх в санаторий.
Ее приняли на работу без малейших колебаний, выдали брезентовую робу с Нептуном на спине, рукавицы и длинную ленту обеденных талонов. Завтрак она уже пропустила, но зашла все-таки в просторную столовую с розовыми колоннами и выпросила стакан какао с кусочком творожной запеканки. Высокий парень за стойкой молочного бара смерил долгим взглядом ее обтянутую шелком тонкую фигурку и улыбнулся:
– Здравствуйте, дорогая!
Она подошла и мило поболтала с ним, кроша ложечкой суховатый творог и поигрывая крошечным перламутровым телефоном. Столовая была уже пуста, мыли пол. Напиток оказался разбавленным.
– Место здесь классное, Викуша! – бармен все посматривал то в глубокий вырез платья, то на телефончик. – Вы в восторге будете! Каждый день купаться, кушать задаром да еще деньги получать! Правда?
– Я потому и приехала, – бодро врала Вика, принимаясь за сливочное мороженое, предложенное им. – Меня дедушка давно звал. Море, говорит, дети, брызги воды в солнечных лучах! А я все никак выбраться не могла.
– Что так?
– Училась в университете.
Парня звали Максимом, он был не женат и скучал среди чужих капризных детей. Вика продиктовала ему номер своего телефона и, довольная, уплыла, покачивая бедрами и встряхивая золотистой гривой. Она знала, что Максим смотрит вслед и капает слюной на стойку.
Шторм поутих, и она рискнула окунуться, но тут же выскочила с поцарапанной лодыжкой: вода крутила острые камешки. Бело-зеленая пена с нитками водорослей взлетала на ступени мраморной лестницы и скатывалась водопадом. Вика прижгла царапину одеколоном, поправила тонкие бретельки яркого купальника и встала на лестнице с телефоном, одновременно набирая номер и прикуривая. У Павла снова было занято.
– С кем же ты все треплешься, гаденыш? – беззлобно спросила она у гудящей трубки и нажала отбой. В общем-то, ей было все равно, с кем он разговаривает. Расстались они плохо, Павел кричал даже какие-то оскорбления, но у Вики хватило ума воткнуть в уши плеер, чтобы сберечь свои нервы.
Телефон в руке запиликал. И новый голос сказал:
– А я сижу в администрации, на третьем этаже, и смотрю на вас в бинокль.
Вика оглянулась на белое здание со спутниковой антенной на крыше и помахала рукой.
– У вас красивый купальник, – заметил голос Максима. – Интересное сочетание: красивая девушка в красивом купальнике.
– Мне и самой нравится, – хмыкнула Вика.
– Не хотите ли отметить приезд? У меня чисто случайно завалялась бутылка шампанского. И конфеты шоколадные есть.
– Так приходите в гости! Но учтите – я только что приехала. Беспорядок и все такое.
– Ой, да это неважно! – Максим явно обрадовался. – Я не привередливый.
Газ еле-еле горел. Вика переоделась в японское кимоно с золотыми драконами, уложила красивой волной волосы и застелила белой скатертью кухонный стол. Гостя она встретила босиком, с тонкой сигаретой в уголке рта и леденцом за щекой. Пропела с порога:
– Приве-ет!
В общем-то, он был простоват и избалован вниманием местных девчонок. Цепь золотую напялил, перстень с печаткой, а рубашку погладить не додумался. Но конфеты принес дорогие, и Вика простила его за неотесанность.
Они сидели у открытого окна и слушали Мирей Матье.
– Здесь зимой бывает страшно одиноко, – рассказывал Максим, глядя, как носятся над мертвой каруселью чайки. – С ума можно сойти. Но теперь, когда вы здесь… – он тронул ее руку, – теперь, мне кажется, все будет по-другому.
– Давай на «ты», что ли, – предложила Вика.
– Давай!
Ей вспомнился Василий Федорович, похожий на отставного циркового факира. В свое время он первым предложил перейти на «ты», но она так и продолжала ему «выкать» – не могла преодолеть семнадцать лет разницы. Чувствовала себя пионеркой, некстати влезшей во взрослые разговоры.
– А ты на кого училась? – Максим придвинулся ближе и протянул ей розовую конфету.
– На зубного врача, – Вика взяла угощение. В общем-то, это не было такой уж неправдой. Первый курс она все-таки закончила. Почти закончила. На экзаменах вышла некрасивая история с преподавателем фармакологии и ее отчислили, не дав оправдаться. Преподу она, правда, отомстила: встретилась с его старой слоноподобной женой и торжественно вручила ей пачку фотографий со словами: «Да, вот так мы и зарабатываем себе оценки…» Говорят, скандал у него дома вышел ужасный, просто ураганный, и Вика тихо радовалась, слушая рассказы бывших однокурсников о полосках пластыря на лице «фармаколога» и его глазах побитой собаки. Она сама затащила его в постель, сама на всякий случай сделала снимки, даже вино сама покупала. Никто никого насильно не тащил. Но препод-то каков!.. Вместо того, чтобы тихо-мирно поставить человеку тройку, помчался в деканат каяться сразу же, как протрезвел и понял, что случилось. Вот и получил по первое число.
Максим ласково поглаживал ее пальцы, играл тонким браслетом золотых часов:
– О чем задумалась, Викуша?
Она задумалась как раз о том, что в этих часах пора починить секундную стрелку.
– Я думаю, как мне повезло, что я здесь, – мурлыкнула она, – как в рай попала. После города! Боже, до чего хорошо! – она вздохнула полной грудью. – Вот только по родителям скучаю…
Максим сочувственно покивал, а она вдруг с неожиданным злорадством вспомнила мать, толстую, непричесанную, с серой обвисшей кожей на лягушачьем лице, ее утренние зевки полным железных зубов ртом, растяжки на животе и живот этот, многодетный, дряблый, бесформенный… Когда ей в последний раз гладили руки? И гладили ли вообще?
– Мама у меня просто прелесть, – задумчиво сказала девушка. – Мы все ее обожаем. Нас вообще-то трое, у меня два брата младших. Мама не работает, весь дом на ней…
– А кто твой отец? – тихо поинтересовался Максим, не выпуская ее руку.
«Вонючий старый козел», – подумала Вика, вспомнив, как любимый папа после каждого обеда ковыряет в зубах кончиком ножа и презрительно цедит в ее адрес: «Опять вырядилась, как все равно… как шлюха… Шлюха!»
– Папа – охранник в крупной фирме, – максимально теплым голосом сказала она. – Родители у меня простые, но славные. Очень меня поддерживали, пока училась, на ноги поставили…
По правде говоря, на ноги ее ставили совсем другие люди, и было их так много, что некоторые просто забылись.
Шторм снова усилился, блеснула первая молния. Вика вздрогнула от безотчетного страха и вскочила закрыть окна. Максим перехватил ее на полдороге, развернул к себе лицом, рванул ворот кимоно, бормоча: «Вика, Викуша, милая, хорошая…» Она дернулась, вывернулась из его рук, оттолкнула:
– Это что еще? С ума спятил?!.
Он уже бормотал извинения, пятился, краснел. Вовсе ему не двадцать семь, врет. Двадцать два, не больше.
– Сопляк, мальчишка, – произнесла Вика, поправляя халат. – Ты чего руки распускаешь? Ну, ладно, ладно, а то сейчас заплачешь. Сядь, я кофе сварю.
Он благодарно уселся. Газ почти совсем не горел, и Вика чертыхнулась.
– Да ведь он кончился! – Максим вскочил так резво, что она вздрогнула. – Где у тебя баллон? Я все устрою, я газовщика знаю! Сиди и жди, я быстро!
Через полчаса он уде приволок тяжелый красный баллон с газом и установил его на место. Сварили кофе. Вика нарезала остатки бисквита. На Максима она поглядывала, как на нашкодившего щенка, и он окончательно скис. Обедать пошли вдвоем, и Вика сразу сморщилась, еще издали заслышав многоголосый детский визг. В столовой было шумно, дети носились и толкались. Один задел стол, и суп плеснул Вике на платье. Максим одним прыжком нагнал парнишку, подтащил его за локоть обратно и заставил извиниться.
– Ты лучшая девушка из всех, кого я знал, – осторожно сказал он, отпустив пацана и салфеткой вытирая Викино платье. – Не сердишься на меня?
Вика холодно глянула на него, внутренне ликуя:
– Да нет, что ты.
– Я же вижу, сердишься!
Бедный мальчик, ни разу его не отшивали. Не знает, что делать, чтобы получить свое.
– Можно, я тебе позвоню? – совсем убито спросил он, стоило ей встать и двинуться на выход.
– Не знаю, – Вика задумчиво потерла подбородок. – У меня не слишком много на счету. А занимать сейчас у родителей мне бы не хотелось.
– Да ладно, это ерунда, я заплачу… Я внесу тебе, сколько надо! – занервничал парень.
– Посмотрим, – бросила Вика, обходя его, как бочку с фикусом, и мысленно поставила галочку: «Так, ну с мобильником все уладилось…»
До вечера штормило, она лежа читала неинтересный детектив. Кто убийца, ей стало ясно на двадцатой странице. Телефон Павла был все еще занят.
Около девяти мобильник вдруг зазвонил.
– Да? – нежно промурлыкала Вика.
– Привет, малыш! – это был Василий Федорович, и она поморщилась:
– Привет, привет, от старых штиблет. Вам чего?
– Я хотел узнать, как ты. Ты так неожиданно уехала. Не дала мне телефон. Пришлось трясти твоих родителей. Ничего не понимаю.
– Тут и понимать нечего, Василий Федорович. Может человек сменить обстановку? Отдохнуть?
– У тебя странные соседи, – заметил мужчина. – Говорят какие-то злые гадости…
– Что же они говорят?
– Я же сказал, злые гадости. Из-за чего ты уехала? Где ты? Тебе что-нибудь нужно?
– Зря вы не стали сестрой милосердия, – усмехнулась Вика. – У вас бы получилось.
Василий Федорович вздохнул:
– Все бы тебе смеяться… А когда мы встретимся? Я могу к тебе приехать?
– Зачем? – изумилась Вика. Этот Василий Федорович почему-то всегда покупал ей карамельки «Бон Пари» и считал, что так можно завоевать девушку.
– Я хочу тебя видеть, – сказал он. – Я люблю тебя. Мы не виделись тринадцать дней.
– Давайте и еще столько же не будем, – Вика нажала отбой и в очередной раз набрала номер Павла. На этот раз донесся длинный гудок.
– Опять ты, – без всякого приветствия сказал Павел. – Ну, чего тебе от меня надо?
– Должок, – улыбнулась Вика.
– Я тебе ничего не должен! – крикнул он. – Долго ты будешь мне нервы трепать?
– Ну, хочешь, я потреплю нервы твоей беременной красавице?
– Не трожь Марину, – с ненавистью сказал Павел. – Змея ты, змея, черт меня дернул с тобой связаться.
– Не ори.
– Хорошо, хорошо, Вика, давай решим нормально. Ты прекрасно знаешь, что не имеешь права на эту квартиру. Сначала была сделка, а потом свадьба. По закону квартира была куплена мной до брака. Пусть в тот же день, но все-таки до брака.
– А на договоре купли-продажи что, время ставят? – засмеялась Вика. – Как ты докажешь, что было раньше?… Слушай, прекращай дурить. Квартира была куплена в день свадьбы, так что она общая, и мы ее поделим, мой милый, хочешь ты того или нет.
– Вика! – в голосе Павла прорывались истерические нотки. – Во-первых, квартира все-таки моя. Деньги дали мои родители. А во-вторых, я тебе дал уже две тысячи долларов, у меня нет больше…
– Так продай квартиру и купи себе что-нибудь попроще, – посоветовала Вика. – Я тебя учить, что ли, должна?! – она повысила голос. – Хочешь, чтобы свиноматка твоя узнала, чем ты ей на питание для беременных зарабатываешь?
– Сука, – спокойно сказал Павел и повесил трубку.
– Козел. С ветвистыми рогами, – пробормотала Вика, откладывая телефон.
Ее вдруг затрясло. Она вспомнила тот вечер, когда, спускаясь по ступенькам магазина, увидела своего молодого мужа: тот крепко держал за локоть мальчишку лет десяти – двенадцати и что-то сурово ему выговаривал, а рядом, у бордюра, ждала длинная иномарка с приоткрытой дверцей. Мальчик кивнул и послушно полез в машину, а Павел сразу отвернулся и убрал что-то в карман джинсов. Движение было почти молниеносным, но Вика успела разглядеть, что это – стодолларовая купюра.
Испугавшись непонятно чего, она торопливо спряталась за табачной палаткой, достала из сумки фотоаппарат и стала наблюдать за мужем. Место было довольно людным и даже бойким, но совершенно никто не обращал внимания на хорошо одетого молодого человека, который тем временем проводил куда-то еще двух подростков и снова спрятал деньги.
– Что это? – спросила Вика, стоило ему войти около полуночи домой. – Ты был на совещании? Тебя шеф вызвал?
– А что? – мрачно пробормотал Павел, разуваясь.
Вика встала с тахты, на которой валялась с журналом, вынула из сумки пачку только что отпечатанных фотоснимков и подошла к мужу:
– Давно ты детьми торгуешь, Павлик?
Если бы она плюнула ему в лицо, эффект был бы слабее. Павел сел на тумбочку в коридоре и уставился на нее овечьим взглядом. Он был напуган. Вика могла все рассказать его родителям. Показать эти фотографии. Впрочем, они бы ей поверили и так, не зря же они дали денег на квартиру, когда узнали, что он женится на ней.
Вика ждала, склонив набок голову. Еще в школьные годы, застукав отца со своей учительницей физкультуры и щелкнув эту сцену дешевенькой «Сменой», она поняла, как полезно все-таки что-то знать. Почти два года отец был шелковым, щедро давал на мороженое и не смел повысить голос. Все кончилось, когда в порыве нежности Вика подарила ему негативы и отпечатки. Кончилось фазу, просто и страшно. Это навсегда отучило ее быть доброй.
– Что ты хочешь? – тихо спросил Павел, все так же сидя на тумбочке.
– Развода, – твердо сказала Вика.
– Нет! – Павел отшатнулся, сразу подумав о родителях. – Почему? Давай поговорим, обсудим…
Сошлись на твердой сумме в месяц и полном прекращении супружеских отношений. Вика поставила мужу раскладушку в коридоре и зло усмехалась всякий раз, когда тот говорил по телефону с матерью и дрожащим голосом передавал от нее приветы.
Его родители были очень богаты и очень любили невестку. Но через полгода они разбились на машине, оставив Павлу всего десять тысяч долларов – остальное пошло на уплату гигантских долгов, которые они успели наделать при жизни. Квартиру на Остоженке, дачу, два автомобиля – все забрали кредиторы, а жалкое наследство Павел за пару недель профукал.
Вика переехала к родителям, настолько тошно ей было глядеть на мужа. Развод пока отложили. Павел давил на жалость, просил, унижался, а потом вдруг затих, и Вика узнала через знакомых, что у него есть девушка из хорошей семьи, и девушка беременна.
Она позвонила и ехидно поинтересовалась:
– Ну что, сосунок, нашел себе новое вымя? Не вздумай положить трубку. Мы немедленно разводимся и делим квартиру. Тебе ведь надо жениться на своей подруге, что бы ее папа и дальше одалживал тебе свою кредитную карту.
Павел примчался, принес пятьсот долларов, ползал на коленях и умолил-таки ее оформить развод, но имущество пока не делить, иначе Марина не пойдет за него замуж, несмотря на свой стремительно растущий живот.
От воспоминаний ее отвлекла трель мобильника, это был Максим.
– Что делаешь, Викуша?
– Ничего, балдею.
…Она прекрасно понимала, что ситуация с квартирой скользкая, и все зависит от адвоката. Сумеет тот доказать, что сделка состоялась на несколько часов раньше, чем свадьба – и все, закон есть закон. А ведь докажет. Она чувствовала. А потому берегла кассету с пленкой, как зеницу ока.
– Может, увидимся? – робко предложил Максим. – Погода вроде налаживается, пройдемся…
– Ну, давай…
Они прогулялись по кромке прибоя, и все это время Вика смотрела на себя его восторженными глазами, отмечая, что выглядит необычайно привлекательно. На прощание Максим потянулся ее поцеловать, но она, хохотнув, подставила щеку и убежала домой.
Трудно было назвать этот дом «домом» уже хотя бы потому, что в нем не было ванны, горячей воды и телевизора. Но выбирать как-то не приходилось.
На следующее утро явилась жирная тетка от администрации и приказным тоном велела приготовить аттракцион к субботе. Вика растерянно развела руками:
– Погодите, но ремонт же нужен, техник…
– А вы для чего тут сидите? – тетка цепко оглядела ее. – Работать или с парнями обжиматься?
У девушки вспыхнуло лицо:
– Вы как разговариваете?!
– Как надо, так и разговариваю, – тетка усмехнулась. – А понадобится, еще и не так разговаривать буду, – она пошла прочь, но вдруг обернулась и с удовольствием добавила. – Кстати, зарплата будет в сентябре.
– Как в сентябре? – от испуга и удивления Вика выронила сигарету.
– В последних числах, – торжествующе подтвердила тетка и удалилась, виляя огромным задом, обтянутым юбкой в цветочек.
Техника, насквозь пропитого дяденьку, привел Максим после того, как Вика в ужасе примчалась в санаторий. Уже через час карусель со скрежетом заработала.
– На холостом ходу пусть покрутится пару часов, – техник прикрыл загрубевшей ладонью зевок. – С тебя сто, хозяйка.
– В смысле? – Вика оглянулась на Максима.
– И смазать бы надо, чтоб не скрипела, – добавил техник.
Ей как-то не приходило в голову, что платить придется из своего кармана. Деньги, конечно, были, но немного, буквально чуть-чуть.
– Момент, дядя! – Максим с готовностью достал кошелек. – Но только смотри, чтоб совсем не скрипела!..
Привлеченные видом вертящейся карусели, на лестнице собралось несколько детей.
– Тетя, а уже можно кататься, да? – крикнула рослая девчонка в модных коротких джинсах. – А сколько стоит?
– Закрыто пока! Племянница… – отозвалась Вика.
Техник, похожий на большого черного паука, уже карабкался по лесенке в ржавую будку с оторванной дверцей. Вика благодарно взяла Максима за руку:
– Спасибо: ты хороший парень.
– Да ладно, – он сжал ее ладонь. – Мы с тобой всегда договоримся, думаю…
– Слушай, а что это за баба приходила? – она описала ему тетку, и Максим сразу помрачнел:
– Ну, понимаешь… – пробормотал он. – Дочка у нее глаз на меня положила.
– А-а… – Вика сразу потеряла интерес. – Зарплата, говорит, в конце сентября…
– Да тут бывает, задерживают, – Максим еще больше помрачнел. – Зато потом сразу много получишь, за всё лето.
– А сейчас жить на что? – усмехнулась Вика.
– Тебе деньги нужны? – сразу оживился парень, и глаза его странно блеснули. – Могу дать, если надо.
Вика уже отступила:
– Нет, спасибо. Если будет надо, я тебе скажу.
В субботу вокруг дедушкиного домика все пестрело от игрушек и купальников – под жарким солнцем у пронзительно синей воды расположился весь санаторий. От гама у Вики разболелась голова, но рядом крутился Максим, и ей приходилось улыбаться ему из будки, сидя там в белом купальнике и белой же кепке с прозрачным зеленым козырьком. Билеты продавала высохшая, как египетская мумия, молчаливая женщина в белом халате и косынке. Иногда она задирала голову и подолгу рассматривала Вику, как зверушку в клетке. Смотрели на нее и немногочисленные мужчины: врач-диетолог, тренер, спасатель и, конечно, Максим.
«Какая точка, – думала Вика, запуская карусель на очередной круг. – Какие вокруг козлы…» Мысль о том, что все это теперь надолго, прочно засела в мозгу и добавляла головной боли. Захотелось выпить.
С огромным трудом высидев в будке до обеда, Вика слезла и нос к носу столкнулась с «мумией». Та стояла, сунув тощие руки в карманы халата, и молча ждала. Девушка попыталась обойти ее, но та вдруг как-то подалась в сторону и снова загородила путь.
– Вот что, милая, – сказала она, глядя куда-то мимо, – тут у нас детское учреждение, и в голом виде ходить запрещается.
Она говорила без всякой интонации, и Вике стало страшно.
– Но подождите, здесь же пляж… – Она хотела заглянуть «мумии» в глаза, но не получилось, – здесь же загорают…
– Вас сюда, милая, поставили не загорать, а работать. Ра-бо-тать. И не по своей прямой специальности, а смотрителем аттракциона.
– А что, – храбро начала Вика, пытаясь поймать упавшее сердце. – А что, здесь и по моей специальности работа есть? У детей зубки болят?
«Мумия» вдруг посмотрела ей в глаза:
– Дурой-то не прикидывайся, голубушка, а то здесь не знают, какая у тебя… специальность.
«Откуда? Откуда?» – металось в голове у Вики, но внешне она оставалась совершенно спокойной:
– «Тыкать», уважаемая, вы будете своим внукам. За информацию о форме одежды спасибо. А остальное никого, кроме меня, не касается. Любопытной Варваре, сами знаете…
«Мумия» покачала головой:
– Зря огрызаешься, голубушка, не стоит.
– Всего доброго, – сказала Вика, отпирая дом. – Головку берегите, не перегрейтесь.
И вдруг до нее дошло – мать. Конечно же, ведь звонили они насчет нее в санаторий, договаривались, просили насчет дедушкиного дома… Неужели сказали?… Не только вышвырнули из дома, но сказали этим кумушкам, что она – шлюха. Мать говорила это всем, кто соглашался слушать.
Вика заперла дверь, дошла до кровати и вдруг забилась в истерике, молотя кулаками по плоской слежавшейся подушке. Почему, ну почему – шлюха?…
Да, она знакомилась с мужчинами, брала деньги и подарки, пропадала на чужих квартирах и даже приводила кое-кого домой. Началось это после школы с того случая, когда пропал Генка.
Все было хорошо. Они провели вместе две ночи, и вдруг Генка, не сказав ни слова, исчез. Она искала его по всем телефонам, звонила в больницы и морги, сходила от ужаса с ума. И вдруг столкнулась с ним на остановке возле дома.
– Извини… – он покраснел до корней волос и не знал, куда смотреть, чтобы не наткнуться на ее укоризненный взгляд, – я не мог позвонить… я… вообще…
– Где же ты был? – Вика попыталась взять его за руку, но он испуганно отдернулся.
– Слушай, Викуша… Давай считать, что ничего не было… ладно? Она еще не поверила, лишь переспросила:
– Ничего?
– Познакомься с кем-нибудь другим, – посоветовал, почти попросил Генка, умоляюще сложив руки. – Понимаешь, ну, не чувствую я любви! С тобой надо серьезно, на тебе жениться надо, а я молодой еще… погулять хочу…
– А ты не мог об этом подумать перед тем, как в постель со мной ложиться? – почти спокойно спросила Вика. – Перед тем, а не после?
– О-о, начинается… – пробормотал Генка, закатывая глаза.
Но ничего не началось. Проревев несколько дней, она успокоилась. Этот случай отучил ее влюбляться. Даже думать о любви больше не хотелось. Но почему – шлюха?…
Мысли совсем запутались. Вика села на кровати, нащупала сигареты, закурила, еще всхлипывая. Господи, до чего все надоело.
Ей нравилось собственное тело, нравилось его баловать, покупать красивую одежду, духи, косметику. Оно годилось лишь для того, чтобы обслуживать себя, и ни для чего больше. А кому какое дело до души?
Докурив, Вика встала и, не снимая купальника, полезла под холодный душ. Потом, набросив халат, побрела обедать, скрутив в пучок влажные волосы.
Все было, как всегда. Никто на нее особенно не смотрел, даже «мумия», напялившая цветастый сарафанчик и панаму. Дети визжали и кидались хлебными шариками. Подбежал Максим с полным подносом и белозубой улыбкой.
– О-о, Викуша!
И она как-то оттаяла.
…Страх зашевелился ровно через неделю, в субботу. Она выкурила последнюю сигарету из пачки, полезла в кошелек и покрылась холодными мурашками. За неполных две недели куда-то утекло больше половины денег. Нет, их не украли, они сами как-то потратились, но эта пугающая быстрота заставила Вику без сил опуститься на стул. Вроде не покупала ничего особенного… А сколько всего еще надо!
– Ну что, Павлик, – услышав в трубке голос бывшего мужа, сказала она. – Что надумал?
– Ничего не надумал, – сухо ответил Павел. – И оставь меня в покое, истеричка. Теперь тебе ничего не обломится. Я под следствием. А Марина ушла. Если я узнаю, что ты меня сдала, я…
– Только не пугай! – У Вики неожиданно поднялось и сразу упало настроение. – Никого я не сдавала. Сижу здесь у синего моря, в потолок плюю…
– Ну и сиди! Плюй! – заорал Павел. – И пленку свою дурацкую можешь себе в задницу засунуть!
Вика сразу отключилась и положила телефон на стол. Она терпеть не могла криков. Но сквозь смесь злорадства и сожаления вдруг пророс страх, и она охнула. Где взять теперь эти чертовы деньги?…
Не то чтобы она привыкла жить красиво, но она привыкла просто жить, а не существовать, покупать себе что-нибудь, хорошо питаться и одеваться, ходить в рестораны, да и вообще, деньги она считала редко.
А здесь – талоны на обед и зарплата в сентябре.
По одному из номеров, которые она набрала, злой женский голос визгливо обругал ее, другой оказался недоступен, третий занят, а четвертый она и набирать не стала. Все это не выход.
Оглядевшись, она подошла к шкафу, выбрала самое яркое тоненькое платье и туфли на толстой «платформе». Волосы, уже чуть выгоревшие на солнце, тщательно расчесала и собрала в высокую прическу. Накрасилась, побрызгалась духами. И пошла на автостанцию.
За неделю работы к ней вроде бы привыкли, перестали замечать, но сейчас, идя теплым южным вечером по обсаженной кипарисами аллее, она снова ощущала на себе пристальные, почти липкие взгляды встречных мужчин, и еще более пристальные, но откровенно враждебные – женщин.
Высокий парень с дочерна загорелым лицом улыбнулся ей и присвистнул, провожая взглядом.
Она знала, куда ехать. Ей нужен был военный санаторий, указатель которого мелькнул в окне такси в первый день здесь. Там полно одиноких скучающих мужчин. И совершенно никто не узнает…
Возвращалась она поздно, в разбавленной фонарями темноте, когда на аллее и возле санатория уже никого не было. Все тело ныло, и жутко хотелось принять душ. Где-то на спине под платьем кололась приставшая веточка, и Вика никак не могла убрать ее.
На крыльце ее дома сидел с сигаретой Максим и смотрел на море.
– Привет, – Вика достала ключ. – Тебе чего?
– Я тебе звонил, – невесело сказал парень, не поднимаясь с места. – У тебя был выключен телефон. Где ты была?
– А что? – она отперла дверь и включила свет. – Ты зайдешь или как? Я устала. Поспала бы сейчас.
– Да нет, ничего… – Максим встал и выбросил окурок. – Тут какие-то мужики тебя спрашивали. С час назад.
– Меня? – удивилась Вика.
– Они прокатиться хотели. Денег предлагали.
– Катание только по утрам. Ты им сказал?
– Сказал, – покивал Максим, – да только они вроде с директрисой договорились. Сердились очень, что тебя нет. Где ты все-таки была?
Вика, не слушая, уже сбросила туфли и ходила по комнате босиком, трогая вещи. Максим вошел, прикрыл дверь и прислонился к стене:
– Вик, что-то случилось?
«Да, случилось, – мысленно ответила она. – Их было четверо, вот что случилось. Но кому какое дело?…»
– Вика, милая, не молчи! – Максим уже забеспокоился. – У тебя такой вид… Ну, расскажи мне!
– Не хочу, – буркнула она, села на кровать, потом легла. – Хочешь, посиди рядом. Только недолго, я спать хочу.
Он послушно сел и стал гладить ее по голове. Она поймала его руку, прижали ее к своему лбу и закрыла глаза:
– Максим, ты меня любишь?
– Не знаю… Возможно. А ты хочешь, чтобы любил?
– Бог знает, что я хочу, – Вика поморщилась от воспоминаний, – так все осточертело. И работать я завтра, наверное, не буду, все равно ни черта не платят.
– А на что ты будешь жить?
– Придумаю.
Неожиданно постучали в дверь, и без приглашения вошли двое мужчин, а вслед за ними бочком, поджав губы, протиснулась толстуха из администрации.
– Вот так! – почти радостно воскликнула она, всплеснув руками. – И Максим уже здесь! Конечно, на ловца и зверь бежит…
Вика приподнялась на подушке. Один из мужчин показался ей знакомым, и она вдруг с изумлением узнала в нем Генку. Впрочем, Генка, если и понял, кто перед ним, вида не подал.
– Вы уж извините, господа, – продолжала тетка, разглядывая мятое Викино платье и поцарапанную коленку, – эта барышня у нас недавно. Совершенно некого было взять… Ну ничего, вот, молодой человек поможет…
– У меня кончился рабочий день, – равнодушно сказала Вика.
– Ну-ка, вставай! – разъярилась толстуха. – Я тебя два раза просить не буду, живо на ноги поставлю.
– Пошла ты, – спокойно отозвалась Вика. – Сама иди карусель крутить, тебе полезно.
– Дрянь! Шлюха! – сразу забилась в истерике администраторша. – Хоть посмотри на себя! Где тебя таскали?! А?!
– Прекратите это, – вдруг сказал Генка и чуть поклонился Вике. – Девушка, пожалуйста, покатайте нас, если не сложно. Раз в год на море вырвались, всего на один день… Ну, пожалуйста, а?
Вика села на кровати.
– Ладно. Правда, я тут больше не работаю. Но, раз вы просите…
Тетка снова собралась открыть рот, но Геннадий предостерегающе поднял руку:
– Идите и садитесь, я сейчас.
Максим хотел остаться, но Вика буквально вытолкала его и запрела дверь.
– Зачем ты приехал? – спросила она.
– В море искупаться, – ответил Генка, – и тебя повидать, если получится. Вика, это все правда?
– Что – все? – окрысилась Вика. – Ты знаешь, что.
– Да. Все правда. Ты это хотел услышать?
Геннадий походил по комнате:
– Я могу сделать что-то, чтобы это прекратилось?
– Спасибо, ты уже сделал все, что мог, – Вика закурила и уселась за столик, – теперь сама жизнь все делает. Меня выгнали из дома, потому что на меня все показывали пальцами. И мало того, что выгнали, так еще и тут обо мне растрепали. И теперь этот славный мальчик Максим ждет, когда ему обломится, как остальным. И ему обязательно обломится, когда мне будут нужны деньги. Радуйся – ты единственный получил это бесплатно.
– Вика!
– Что? Скажешь, нет? – она улыбнулась. – Чего ты теперь хочешь? Как вы мне все надоели… Ладно, пошли кататься.
Они вышли в холодный вечер, и Генка молча зашагал к кабинке. – Эй! – позвала Вика. – А ты не боишься, что я просто не остановлю эту карусель?
– Не боюсь, – Генка пожал плечами. – Нисколько.
– Почему же?
– Потому что ты хороший человек.
Она запнулась на полуслове и так и полезла в будку, ошарашенная.
Час спустя, когда берег опустел, она тронула главный рубильник, чуть качнула его на себя, рассматривая огоньки санатория, задумалась. Можно включить, запрыгнуть в кабинку и крутиться, крутиться до тех пор, пока не потеряешь сознание, а потом еще несколько часов. Красивая, радостная какая-то смерть…
Запиликал телефон. Это был Василий Федорович:
– Малыш! Извини, я тебя не разбудил?
– Что это у вас с голосом? – спросила Вика.
– Да так, – он чуть кашлянул, – нездоровится. Малыш, ты главное скажи: у тебя все хорошо, миленький? Я, может быть, в больницу лягу…
– Василий Федорович! – она вдруг испугалась. – А что у вас?
– Ерунда! Полная ерунда! Простое обследование.
– А болит что?!
– Да кашляю просто… Малыш, да ты не пугайся, что ты так…
Вика облизнула губы:
– Василий Федорович, когда вас кладут?
– Завтра, наверное…
Она вспомнила его галстук-бабочку, шляпу, смешные старомодные ботинки и подумала о том, что это – единственный человек, уверенный в ее любви. Она вспомнила букет гладиолусов, который он принес на ее двадцатипятилетие. Коробочку конфет «Рафаэлло», открытку с красным сердечком.
– Я тебя люблю, малыш, – он снова закашлялся, – жаль, что ты далеко.
– Я близко, – сказал Вика, – я с вами. Утром я буду. Самое позднее – днем.
Он вздохнул обрадованно, а она, сразу нажав отбой, на секунду прижала телефон к груди и изо всех сил дернула рубильник. Карусель завертелась.