Экран ― приглашение в утопию
Дриккер А.С., Санкт-Петербург, Институт философии, Санкт-Петербургский государственный университет
Появление и распространение утопических картин (платоновского «Государства», «Града Божия» Августина или «Города Солнца» Кампанеллы) – верный признак грядущих тектонических культурных сдвигов. ХХ-й век с его технологическими, социальными революциями, демографическими взрывами крайне плодовит на утопии. Характерно, что на фоне удивительных цивилизационных достижений утопия трансформируется в антиутопию, дистопию. Благостные картины построения научно-прогрессивного рая в New Age или информационном парадизе общества знания у Тоффлера, Берджесса, Курцвайля[26]… почему-то вызывают лишь кратковременный интерес. А вот мрачные фантазии Уэллса, Хаксли, Оруэлла, Брэдбери привлекают неослабевающее внимание на протяжении столетия.
Небезынтересно, имеются ли реальные основания, предпосылки тех удивительных перемен, яркие картины которых рисует воображение талантливых авторов? Отыскиваются ли некие общие закономерности в столь разноплановых фантазиях, их «технологическая база»?
Конечно, можно заключить, что современные трансформации не столь радикальны, а являют естественное равномерное нарастание эволюционного ускорения культуры. Доводов за и против можно отыскать достаточно. Однако самые серьезные аргументы в пользу вероятных культурных катаклизмов или прорывов предъявляет искусство – самый чуткий орган культуры. Хотя признанные авторитеты (теоретики, художники, кураторы…) аргументированно доказывают преемственность актуального изобразительного искусства по отношению к классическому, боюсь, что «нейтральному» наблюдателю, не включенному в контекст, усмотреть связь между работами Уорхолла и Дега, Мондриана и Микеланджело, Кандинского и Джотто будет весьма затруднительно.
Литературных премий в России (в соответствии с общемировой тенденцией) сегодня много больше, чем в Советском Союзе. Но о какой литературе может идти речь, если смерть печатной книги зарегистрирована в отчетах по книгоизданиям и продажам, а среди племени младого на гуманитарных факультетах найти индивида, который читал «Мадам Бовари» не проще, чем белый гриб в ЦП-КиО. Да что говорить о литературе, если профессионалы давно обсуждают глубокий кризис кино, самого молодого и мощного искусства XX века. Что же произошло, каковы причины фазового перехода, какова специфика тех грандиозных перемен, которые мы наблюдаем, и тех, которые предрекает стремительный научно-технологический прогресс, искусство, пророки – художники?
Развитие культуры может быть представлено как результат эволюционного замещения простейших реакций длинными рефлекторными дугами. Первичные инстинктивные действия связаны с более древним зрительным восприятием и освоением среды. Вербальный язык появляется (вследствие давления инстинктов) позднее. Актуальное множество «человеческих» условных рефлексов образовалось в процессе грамматического, синтаксического, семантического совершенствования вербального языка, стимулирующего интеллектуально-эмоциональное усложнение. Разум был призван к обслуживанию инстинктов. Используя энергетический потенциал природы, инстинктов для саморазвития, он обрел автономность, которая привела к удивительным культурным свершениям-достижениям.
В Новой эре эти свершения связаны с непрерывным наращиванием скорости передачи вербальной информации. Пик ускорения приходится на рациональную культуру, которая за счет эффективного кодирования, придавая слову телеграфную, телефонную, световую скорость, разгоняя научное познание (производное от вербального), открывая уже в первой половине XIX века фотографию, создает предпосылки победного марша кино, телевидения, всего последующего технологического наступления. Пробив барьер, отворив русло информационного ускорения, вербальная культура стремительно мчится по этому пути.
Бернард Шоу, впервые увидев ночью на перекрестке Бродвея и 42-й street сверкающие неоновые картинки, сказал: «Должно быть, это красиво, когда не умеешь читать». Удивительно остроумно, но – недальновидно. Визуальная культура, лишь дополнявшая чтение текстов, едва ли не в одночасье становится культурой настоящего и будущего. А визуальный канал, отвечая эволюционной потребности в наращивании скорости переработки информации, за считанные десятилетия превращается в абсолютно доминирующий.
Важнейшее искусство Новейшей эры – кино, конечно, использует слово. Но едва овладев способностью манипулировать иконическими знаками, юное искусство стало оппозиционно культуре слова (книжной, театральной…): «Кино противостоит культуре чтения, а тем самым – и литературе. Соперничество кино с литературой – факт сегодняшней культуры»[27].
Однако кино – лишь первая ласточка. Следом поднимается визуальное цунами: реклама, телевидение, шоу, видео, планшеты, смартфоны. Эта волна, смывая книгу с культурного материка, завершает эру вербальной культуры, печатного слова. Интуиция не подвела чутких художников: книги нету элоев или морлоков в «Машине времени»[28], ее нет в «Дивном новом мире»[29], где уж ей конкурировать с запахо-фильмами, в «1984-м» у Оруэлла «охота за книгами и уничтожение велись… основательно… едва ли в целой Океании существовал хоть один экземпляр книги, изданной до I960 года»[30].
Современное искусство, культура – это широко доступная культура ускоренного информационного потребления. Наиболее показательно телевидение – основной источник информации в послевоенную эпоху. Средняя продолжительность кадра в телевизоре – всего 3,5 секунды, типичная длительность новостного фрагмента – 45 секунд, а программы так структурированы, что примерно каждые 8 минут могут считаться отдельным самодостаточным событием:
«Крутите человеческий разум в бешеном вихре, быстрей, быстрей! – руками издателей, предпринимателей, радиовещателей, так, чтобы центробежная сила вышвырнула вон все лишние, ненужные бесполезные мысли!»[31]. Глазу некогда думать, всегда есть что-то новое, на что можно посмотреть. Телевидение не требует никаких умений или усилий для просмотра или понимания, оно нацелено на немедленное эмоциональное вознаграждение. Развлечение – это глобальная идеология всего происходящего в телевизоре.
Гражданин свободного демократического общества с его восприятием и потребностями – логичный итог этой эволюционной тенденции. Главный же инструмент, посредник между глобальной информационной структурой и человеком – экран. Тот самый телескрин, от которого не укрыться нигде: «Старший брат смотрит на тебя»… Всегда: «Смит! Да, вы! Глубже наклон!… Вы не стараетесь. Ниже!»[32].
Правда, актуальная практика показывает, что Олдос Хаксли провидел будущее много точнее, чем Джордж Оруэлл: более эффективный контроль поведения достигается не угрозой наказания, боли, а с помощью награды, унизительного удовольствия. Даже пресыщенный Древний Рим с его гладиаторскими боями и зрелищами не может сравниться с морем развлечений, предлагаемых телевидением, интернетом. Наступление эры Форда из «Дивного Нового мира» в полном объеме – дело очень коротких лет: «А орган между тем источал волны мускуса. Из репродукторов шло замирающее суперворкованье: «Оооо»; и сверхафриканский густейший басище мычал в ответ воркующей золотой горлице: «Мм-мм»»[33].
Как отмечалось, первичные инстинктивные реакции формируются в поле визуальности, зрительные образы, естественные знаки инстинкту значительно ближе, роднее, чем условные, абстрагированные позднейшие языки. Картинки с легкостью побеждают слова по части привлечения внимания. В торжестве визуальности можно усмотреть закономерный реванш инстинкта. Инстинкту «нравится» редуцированная – визуальная – картина мира. Современная магия – магия экрана, отличающегося от слова писанного, книжного и даже от росписи, картины, видимых в отраженном свете. Излучающий, притягивающий экран – верховное божество общества информационного потребления, а картинка – его икона.
Пока биологические инстинкты действовали в среде, жестко, физически ограничивавшей их, они активно стимулировали культурно-рефлекторное развитие. Однако рациональная культура, в погоне за эффективностью придавая слову сверхзвуковую скорость, утратила ориентиры протестантской этики. В сытой социально-природной среде инстинкты, освобождаясь от слабеющего давления, решительно адаптируют эту среду к своим потребностям, используя ее совершенные возможности для своекорыстного влияния на познавательный поиск, направляя его в узко специализированное русло.
Сегодняшняя картина мира создается информационными гигантами (Google, CNN…), которые на базе глобальных хранилищ данных формуют виртуальный образ куда более искусно и убедительно, чем «министерство правды» в «1984-м», и в полном соответствии со сценарием Брэдбери: «Как можно больше спорта, игр, увеселений – пусть человек всегда будет в толпе, тогда ему не надо думать. Организуйте же, организуйте все новые и новые виды спорта, сверхоргани-зуйте сверхспорт! Больше книг с картинками. Больше фильмов»[34].
По мере планетарного распространения гаджетов и глобальных сетей на экран перетекает внутренний, интимный мир переживаний, которые в комфортной операционной среде усредняются и нивелируются, активно смывая устаревшую систему ценностей. Сегодня торжествует новая демократическая этика: «социально ориентированное поведение», «групповое мышление». Милдред, жена пожарного Гая Монтэга, представляете (у Брэдбери, семьдесят лет назад!) яркий пример современного «группового или сетевого сотворчества»: «Пьесу пишут, опуская одну роль… Когда наступает момент произнести недостающую реплику, все смотрят на меня. И я произношу эту реплику. Например, мужчина говорит: “Что ты скажешь на это, Элен?” – и смотрит на меня. А я сижу вот здесь, как бы в центре сцены, видишь? Я отвечаю… я отвечаю… – она стала водить пальцем по строчкам рукописи. – Ага, вот: “По-моему, это просто великолепно!”»[35].
Как же можно эту стремительно грянувшую культуру определить? Приглядимся к ней, посмотрим на ее исключительно молодящую моду, на потребность в постоянной смене обстановки, на увлечение играми, царящее не только в детском саду, но в клубе миллиардеров, на центральном телевидении? Что же напоминают боди-арты, перформансы, фэнтези, интерактивные акции и искусства? Обратимся за помощью к классикам.
«Философия, история, языки упразднены. Английскому языку и орфографии уделяется все меньше и меньше времени, и наконец, эти предметы заброшены совсем», – Брэдбери с удивительной точностью рисует актуальный культурный тренд: «Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую. Вот вам интеллектуальный стандарт»[36]. Ну, конечно же, демократическое информационное общество с коллайдерами, WiFi-ем, мундиалем… – это гигантская детская комната! Тогда вопрос снимается: мы имеем дело с культурой детской, ювенальной. Теперь сразу понятен грандиозный успех комиксов, «Аватара», мультиков. Доказывать ребенку, что «Фауст» – божественное творение, – глупо. «Гарри Потер» ему, конечно, дороже и ближе. И противостоять этому бессмысленно и безнадежно.
[37] перспектива
Что же может означать этот странный зигзаг культуры от Шекспира и Моцарта к Мадонне и Шварценеггеру? Можно ли отыскать в истории какие-либо прецеденты, которые позволят усмотреть эволюционный умысел в загадочных, обескураживающих трансформациях? Примеры инфантилизации, яркие проявления задержанности в развитии хорошо известны в культуре, но наиболее наглядны они в животном мире, в процессах фенотипического регресса. Здесь упрощенные по сравнению с более сложными предками формы хорошо известны и рассматриваются в связи с неотенией – сохранением «личиночных» свойств, младенческих признаков у половозрелых особей. Резкая неотения (например, созревание половых органов на ранней личиночной стадии), отбрасывая конечные признаки или стадии развития, ведет к упрощению фенотипа, к регрессу. Такой вариант, конечно, возможен и в культуре (классический пример – императорский Рим).
Но именно неотения, видовой признак гоминид, позволила человеку вернуть цветовое зрение, нарастить головной мозг. В утрате характерной для конечных стадий жесткой специализации, в устранении запрета на радикальные мутации можно увидеть перспективы. Ещё в 1930-е годы в генетике высказывалась скандальная идея об обнадеживающих мутационных монстрах.
Выдающийся советский генетик Николай Константинович Кольцов полагал, что неотения повлекла за собой упрощение генотипа, но вместе с тем перевела в запас большое количество инактивированных генотипов[38], обеспечивающих высокую мутабильность человеческого типа. Эволюция, в том числе и культурная, – процесс кумулятивный. Культура не утрачивает невостребованные генотипы, она сохраняет их в спящих генах. На любой стадии регресса эволюционный процесс может переменить свое направление и снова стать прогрессивным.
Нынешняя очевидная культурная неотения, быть может, откроет путь к важнейшей психической трансформации, к освобождению от атавистических, первобытных установок, жестких культурных стереотипов. В таком движении, вполне вероятно, бытование искусства как феномена рациональной культуры приходит к финалу, к пределу, который отметит и завершение эры пророков – художников, направлявших веками человеческие устремления.
Основания к такому заключению дает и решительное вторжение в жизнь виртуальности, теснящей предметность, меняющей представления о телесности, ощущении, восприятии.
Экспансия экрана – передового агента виртуальности – сегодня порождает уродливые явления. Но и, конечно, открывает невиданные в природно-предметном мире возможности для душевного, духовного развития, которое тысячелетиями буксовало в христианском мире и столь же безнадежно долгими веками тлеет в классической культуре.