Эрнестин (сборник). NET (Е. И. Федорова, 2014)

– Вы когда-нибудь задумывались над тем, что английское слово «NET» – сеть, по-русски звучит, как предостережение, запрет: НЕТ? – спросила она, пристально глядя в его глаза. Он покачал головой. Она улыбнулась.

– Понятно, вас такая гениальная мысль еще не посещала. В этом нет ничего удивительного. Мысли рождаются только тогда, когда есть предпосылки для их появления на свет. Давно известно, что из пустоты ничего появиться не может. На то она и пустота. Но мы отвлеклись от темы. Итак, NET – сеть, в которой нет, и не может быть ничего хорошего. Вам, современным людям, трудно в это поверить. Вы запутываетесь в этой сети, как мухи в паутине, которую сплел гигантский паук, – он поморщился. Она усмехнулась – Сравнение не из приятных, я знаю. Но оно как нельзя лучше характеризует все, происходящее с вами. Попав в сеть, вы теряете свою индивидуальность, становитесь рабами чужого мнения, безропотно выполняете все приказы паука. Простите, по-другому я его назвать не могу. В моем понимании паук – это сгусток черной энергии, стремящийся поглотить весь мир. Его замысел осуществляется с невероятной скоростью. К счастью, в мире кроме черной краски есть еще и белая. Силы света, любви и добра предостерегают людей мыслящих, предупреждают их о том, что в сети NET нет ничего хорошего. Запомните, попасться в сети зла – пропасть!

Он вспомнил этот разговор несколько лет спустя, и с сожалением подумал о том, что зря не воспринял тогда всерьез слова Матильды.

– Что умного может сказать древняя старуха, которая ничего не смыслит в современных технологиях? – подумал он тогда. – Она просто бредит. Если ей хочется, пусть называет интернет паутиной и сравнивает людей с мухами. Я не стану возражать и вступать в спор, чтобы не началось извержение Везувия. Матильда – взрывоопасный человек, но отказываться от общения с ней я не могу, потому что она – мой педагог, а по совместительству еще и борец с безграмотностью. И пусть говорят, что быть грамотным сегодня – немодно, пусть называют грамотность – пережитком прошлого, я останусь при своем мнении: современный человек должен грамотно писать и говорить!

Матильда для меня – великая ценность. Реликвия! Мне пришлось приложить немало сил, чтобы найти такого замечательного учителя, и я не собираюсь отказываться от ее помощи. А раз так, мне нужно внимательно слушать все ее странные высказывания и не возражать. За время нашего общения я понял, что Матильду лучше не раздражать.

Матильда

Мария Львовна Оболенская не подозревала о том, что Павел Гринев зовет ее Матильдой. Раз в неделю она принимала у себя милого мальчика, которому в ту пору исполнилось двадцать пять лет. Для Марии Львовны он был мальчиком, ведь ей шел уже восемьдесят второй год. Почему она согласилась заниматься с Гриневым, было непонятно даже ей самой. Поначалу Мария Львовна пыталась найти ответ, а потом решила считать Павла подарком судьбы. Занимаясь с ним, Мария Львовна умножала череду добрых дел, которые ей предназначалось сделать.

Павел был прилежным учеником, горел желанием проникнуть в тайные глубины русской грамматики. Они не только повторяли правила, но еще и занимались исследованиями: разбирали древнерусские письмена, выстраивали диаграммы, по которым можно было проследить, какие изменения произошли в языке, и как он трансформировался за несколько столетий.

Благодаря Павлу, Оболенская наконец-то занялась той работой, к которой никак не решалась подступиться. Если бы не Павел, она бы вряд ли подняла гигантский пласт информации, который они с легкостью сдвинули вместе.

В доме Марии Львовны хранились берестяные грамоты тринадцатого века, которые она давно хотела расшифровать, но по каким-то непонятным причинам все откладывала и откладывала эту работу. Наконец, она решила показать грамоты Павлу. Он долго смотрел на сплошной текст, написанный на бересте, а потом воскликнул:

– Эврика! Я понял, чего здесь не хватает!

– Ну, и чего же здесь не хватает? – Мария Львовна посмотрела на него с любопытством.

– Пробелов, промежутков между словами! – ответил он. Схватил лист бумаги, переписал старинный текст по-своему, протянул Марии Львовне.

– Вот, полюбуйтесь теперь.

– Да, теперь текст выглядит лучше, – сказала она.

– Давайте разобьем слова на слоги и будем читать их так, как они написаны, – предложил Павел.

– А что вы скажете по поводу ошибок? – спросила она.

Он ответил тоном знатока:

– Мария Львовна, не стоит считать наших предков безграмотными людьми. Давайте на миг представим, что все они были людьми образованными и любили свой язык.

Это предположение ей показалось весьма разумным. Она улыбнулась, взяла послание, кое-что подправила, воскликнула:

– Павлуша, мы с вами, действительно, сделали открытие! Мы открыли новое направление в лингвистике. Эти берестяные письма – семейная переписка, из которой мы можем узнать о привычках людей, писавших их, воссоздать мир, в котором они жили. Вот, смотрите, что пишет автор послания: «изумелася есве» – мы все удивились астрономической сумме, которую с нас запросили. А дальше написано пятнадцать кун. Это, по всей видимости, очень большие по тем временам деньги, раз они есве изумелася.

– Вы, Мария Львовна, как синхронный переводчик, с налета письма тринадцатого века читаете, – похвалили ее Павел.

– Богатый опыт, Павлуша, – она улыбнулась, разгладила берестяную грамоту. – Это письмо от Жизнедуба к отцу. Посмотрите, как он красиво свое имя вырезал. А дальше короткий текст, похожий на современное телефонное послание.

– CMC, – подсказал Павел. – Совсем маленькое сообщение.

– У вас оно – совсем маленькое, а у них не совсем, – проговорила она с изрядной долей сарказма. – Посмотрите сколько здесь слов. А главное, берестяные письма дошли до нас с вами, пролежав под слоем земли несколько столетий. Полезные слои почвы помогли им сохраниться. А что будет с вашими мобилесками? – развела руками. – Исчезнут навеки, и никто не узнает, о чем писал Павел Гринев своему отцу, как менялись его привычки, как упрощался его язык, какие слова – паразиты губили его речь. А здесь все перед нами, – она положила ладонь на свиток, улыбнулась. – Почти все. Обычно часть прочитанного текста отрезали и выбрасывали. Но бывали случаи, когда берестяные послания сжигали, чтобы сохранить секретность.

– А вот интересно, как эти письма попали к вам? Почему вы их в музей не сдали? – спросил Павел.

Мария Львовна ответила не сразу. Она вообще никогда моментально не отвечала на вопросы, придерживалась своего жизненного кредо: «чуть позже!» Павел об этом знал, но все равно сердился на Матильду за затянувшуюся паузу, мысленно поторапливал Оболенскую:

– Матильда, сколько можно обдумывать свой ответ? Не придумывай ничего, выкладывай все, как есть. Будь честна со мной, Матильда.

А она нарочно медлила, перекладывала с места на место тетради, книги, сворачивала берестяные письма. Их у нее было десять. Все они лежали в берестяной коробке, украшенной рисунками, напоминающими наскальную живопись. Эта коробка тоже была старинной. Матильда называла ее коробом. Короб стоял в книжном шкафу за стеклянной дверцей, не привлекая к себе внимания. Хотя, если бы в дом Матильды явился человек, знающий толк в исторических ценностях, он бы короб увидел сразу.

Павел же узнал о коробе только тогда, когда они решили заняться исследовательской работой. Матильда достала его из шкафа, поставила в центре стола, сказала:

– Этой старинной вещичке, этой коробушке, несколько столетий. Достался он мне в наследство от прабабушки. Если вы, Павлуша, внимательно посмотрите на смешных пляшущих человечков, то увидите цифры: 1,2,1,5. Это – дата рождения короба, год 1215. Невероятно, да? Мне рассказывали, что 1215 год был голодным годом. В ту пору из-за неурожая чуть не погиб Великий Новгород. А эта коробушечка каким-то чудом уцелела. Каким? Непонятно. На многие вопросы ответов нет. Зато, – хитро улыбнулась. – Зато есть сказка, которую в нашей семье предают из уст в уста. Вы готовы ее услышать, Павлуша?

– Да, – сказал он.

– Дело было так, – Матильда улыбнулась. – В дом моих далеких предков пришли странники и принесли короб с зерном. Они попросили хозяев раздать всем горожанам по десять зернышек, а оставшиеся зерна посеять на заброшенном поле у сгоревшего дома.

Они строго-настрого наказали хозяевам никому про короб не рассказывать, никому его не показывать и не говорить никому о том, что они сюда приходили.

Если хозяева сделают все, как они велели, голод закончится. Если хоть что-то сделают не так, то падет на них огонь с небес, и город исчезнет с лица земли.

Странники ушли, а перепуганные до смерти люди побежали раздавать зерно.

На вопрос: «Где вы его взяли?».

Они отвечали: «Бог послал! Бог…».

Чем больше зерна они раздавали, тем больше его прибавлялось в коробе. Это заставило людей утвердиться в том, что странники – посланники небес, а короб – святыня, которую нужно бережно хранить и передавать по наследству. Так он попал в наш дом, в наш двадцать первый век.

– Может быть, вам его в музей нужно сдать? – спросил Павел.

– Может и нужно, но мне пока жалко с ним расставаться, – Матильда обняла короб. – Мне кажется, что он меня от зла оберегает, – усмехнулась. – Не подумайте, что я из ума выживаю. Я знаю, знаю, что вещи никого защитить не могут, просто мне приятно смотреть на предмет, который держали в руках посланники небес – ангелы. Мне хочется верить, что все это не сказка, а быль. Да вы сами, Павлуша, потрогайте короб. Он какой-то необыкновенный, теплый, живой, как березка, из коры которой его сделали. И как сделали – загляденье! Посмотрите, как скреплены стенки. А! И подумайте о том, что это делали люди в тринадцатом веке. Как они это делали? – он пожал плечами. – Вот и я про то. Сплошные загадки. А сколько еще тайн таит в себе наша земля, уму непостижимо.

– Вы правы, – сказал Павел. – Я тут в интернете порылся и нашел много интересного про берестяные свитки. Оказывается, первые свитки нашли в 1951 году.

– Их нашли раньше, – Матильда погладила короб, улыбнулась. – Просто вначале к берестяным свиткам относились, как к каракулям, оставленным безграмотными крестьянами. Никто всерьез не верил, что в грязи и сырости может сохраниться что-то дельное. А когда наконец-то поняли, что именно грязь и сырость спасли бересту, то с гордостью заявили о том, что не только египетские папирусы хранят тайны прошлого, но и у нас под слоем земли лежат берестяные послания!

Эти послания помогли понять, что не был наш русский народ темным и безграмотным. Они показали, что русский язык появился задолго до монголо-татарского нашествия, и дали понять, что даже мат, который сейчас становится языком всеобщего общения, не от татар пошел!

– Да-да, я об этом тоже читал, – обрадовался Павел. – И еще о том, что на Руси было два диалекта: один на северо-западе, на нем говорили в Новгороде, Пскове, Вологде, Архангельске и Перми. Второй – на юге. Он объединял Ростов, Суздаль, часть будущей Украины и центральную Россию. От слияния этих двух диалектов образовался русский литературный язык, на котором мы пишем.

– Вы, мой дорогой Павлуша, пишете на литературном языке, это верно. А вот остальная молодежь, по-моему, не только пишет, но и думает на сленге. И это очень-очень грустно, – она вздохнула, погладила короб. – А хотите я вам еще одну сказку расскажу?

– Хочу.

Они уселись на диван. Матильда налила чай в старинные с позолотой чашки из тончайшего фарфора, заговорила:

– Давным-давно в верховье Волги жил мальчик по имени Глеб. Он был серьезным не по годам. Дети бегут на реку купаться, а Глеб сидит в стороне и что-то на земле рисует. Подросли ребята, стали с девушками хороводы водить да через костер прыгать, а Глеб все в стороне сидит, не принимает участия в общем веселье.

Друзья поначалу на него обижались, а потом решили, пусть себе сидит и в землю смотрит. А он вдруг голову к небу поднял и улыбнулся.

– Что такое? – спросили Глеба друзья.

– Понял я, что мне нужно, – ответил он. – Я пойду в артель к золотых дел мастерам. Буду вместе с ними золото на сусальные листы раскатывать, купола церквей золотить.

Сказано, сделано. Приняли Глеба в артель. Работал он хорошо, и очень быстро стал одним из лучших мастеров. Но так же, как в детстве, людей сторонился, ни с кем близко не сходился, никому свою душу не раскрывал….

Слушая Матильду, Павел вспомнил, как в их первую встречу, представившись ему, она сказала:

– Меня хоть и зовут Мария Львовна, но львиного во мне ничего нет, – улыбнулась.

Улыбка у нее была очаровательной. Глаза светились, щеки чуть розовели, морщинки разглаживались, делая лицо Матильды еще привлекательней. На нее хотелось смотреть. Ее хотелось слушать. Она была из той редкой аристократической породы людей, с которых писали портреты художники девятнадцатого века. Павел гордился тем, что живет в одно время с Матильдой, что может сидеть рядом с ней на дореволюционном диване, пить чай из старинных чашек, чудом уцелевших в годы войны, слушать негромкий, чуть надтреснутый голос Матильды, и думать о том, что таких, как Матильда, не встретишь на улице. Они – историческая ценность, реликвия.

Павлу нравилось бывать в этом доме, где все-все пронизано духом вечности. Перешагнув через порог, Павел переносился в далекое прошлое, терялся во временных разломах, чтобы потом по-новому открывать для себя современность.

– Да вы не слушаете меня, Павлуша, – воскликнула Матильда. Нахмурилась.

– Слушаю, слушаю, Мария Львовна, не сердитесь, – он поцеловал ее руку. – Просто я замечтался, как ваш Глеб. Продолжайте, продолжайте, пожалуйста. Я не уйду, покуда вы мне сказку до конца не расскажете.

– Хитрец вы, Павлуша. Да еще какой хитрец, – покачала она головой и через паузу уже другим голосом, нежным. – Сказку обычным голосом сказывать нельзя. На то она и сказка – сказ… Итак, Глеб наш вырос и в артель устроился. Однажды на празднике подошла к нему девица-красавица и спросила:

– Почему ты такой невеселый да неразговорчивый, Глеб Сергеевич?

– Мысли мне покоя не дают, Настенька, – признался он.

– Может тебе надо ими с кем-то поделиться, чтобы тебе легче стало? – спросила она.

– Да не с кем мне делиться, – ответил Глеб. – Думка моя особенная, тайная. Не каждому ее открыть можно.

– А ты мне открой, – предложила Настенька. – Я твою тайну никому не перескажу, потому как люб ты мне, Глеб Сергеевич.

– И ты мне давно нравишься, Настенька, – признался он. – Ты поешь лучше всех. Сарафаны у тебя самые красивые и глаза у тебя, как небо – синие-синие, загляденье. Попросил бы я отца и матушку сватов в ваш дом послать, да не время еще. Вначале думка моя должна исполниться. Готова ты подождать, Настенька?

– Буду ждать столько, сколько потребуется, – ответила она.

Взял Глеб Настеньку за руку и к реке повел. Здесь на берегу и открыл он ей свою тайну.

– Мечтаю я, Настенька, сделать монету, которая бы счастье приносила. Хочется мне, чтобы в монете этой отражалась красота родного края, земли русской. Только не простая это задача. Никак не могу я решить, что отчеканить на счастливой монете.

– А ты сделай несколько монет, – предложила Настенька.

– Верно, – обрадовался Глеб. Обнял Настеньку. – Ой, спасибо тебе, душа моя, за добрые слова. Верно говорят: «ум хорошо, а два – лучше!» Один вопрос мы с тобой решили, а второй посложнее будет. Не знаю, сможешь ты мне помочь или нет.

– А ты открой мне свою тайну, вдруг она не такая сложная, как тебе кажется, – проговорила Настенька с улыбкой.

– Для того, чтобы монету сделать, нужно разрешение у государыни получить, – сказал Глеб. – А это, ох, как не просто. Спросит меня царица: «Что с казной станет, если каждый захочет свою монету чеканить?» А я не знаю, что ей ответить.

– А ты скажи, что монетки твои никакого вреда казне не причинят, потому что они талисманами станут. Люди их беречь будут, из рода в род передавать, как символ веры, надежды и любви к земле русской.

– Ай, да умница ты, Настенька, – похвалил ее Глеб. – Ну, слушай тогда третью загадку. Чтобы в Москву к государыне ехать, нужно хоть одну монетку сделать. А для этого особая форма нужна. Нужен искусный кузнец, который смог бы ее выковать. Но где такого мастера найти, я пока не знаю.

– Зато я знаю, – Настя рассмеялась. – Эта задачка самая простая, потому что кузнец, которого ты ищешь – мой родной брат Андрей. Его вторым Левшой зовут, потому что он собирается блоху подковывать. Только пока не может ее поймать. Думаю, он с радостью тебе поможет.

– Столько лет я счастье искал, а оно рядом было, дожидалось, когда я его замечу! – воскликнул Глеб. – Спасибо тебе, милая Настенька, ты меня самым счастливым человеком сделала.

На следующий день взялись Глеб с Андреем за работу. Старались изо всех сил, но никак не могли добиться нужных результатов. Монеты получались какими-то кривыми, некрасивыми. Прошло несколько месяцев, прежде чем решили они самую лучшую монету Настеньке показать. Посмотрела она на нее, покачала головой, сказала:

– Знаете, в чем беда ваша? В том, что вы не дело свое любите, а себя. Вы очень стараетесь, чтобы монета особенной получилась, и молва о вас по всей земле пошла. Вы прославиться хотите, а вам о другом думать надо.

– О чем же? – воскликнули в голос Глеб и Андрей. Разобиделись они на Настеньку, но виду не показали. Решили послушать, что она скажет.

– Когда вы монету выливаете, нужно думать о той радости, которую люди получат, когда монетку эту в руки возьмут, – сказала Настенька.

Взяла она кипящую медную массу, влила в форму, крышкой закрыла. Когда форма остыла, достала Настенька ровную монетку, с которой и в Москву не стыдно ехать.

– Ой, да Настенька! – воскликнул Глеб.

– Ай, да Настенька! – похвалил ее Андрей.

– Вот и название нашему талисману придумалось, – проговорила Настенька, улыбнувшись. Друзья переглянулись и воскликнули:

– Настенька!

Сделали они десяток отличных монет и к царице засобирались.

– Давайте оставим себе на память по одной монете настеньке, – предложил Андрей.

Глеб и Настя согласились. Каждый взял свою счастливую монету и надежно спрятал.

Андрей с Глебом в Москву отправились, а Настя дома осталась.

Каждый вечер приходила она на берег реки и просила Господа помочь брату и возлюбленному.

А они тем временем до Москвы добрались и в царский дворец пришли. Понравилась царице счастливая монета настенька. Похвалила она мастеров и оставила их у себя. Стали они золотых дел мастерами.

Целый год Настенька ждала Глеба и Андрея, а потом сама в Москву отправилась. Разыскала она мастеров на монетном дворе. Обрадовались они встрече. Уговорил Глеб Настеньку остаться. Свадьбу сыграли. А в положенный срок детки родились. Когда самому старшему, Федору, исполнилось десять лет, Настенька отдала ему счастливую монету и наказ дала: отвезти этот талисман обратно в родной город, чтобы он счастье людям принес.

Федор наказ матери выполнил. А чтобы монету никто себе не забрал, он ее в кирпичную стену одного из домов вставил. Каждый горожанин может на нее посмотреть и желание загадать… Вот только где этот город, я забыла, – Мария Львовна улыбнулась. – Как вам сказка, понравилась?

– Очень понравилась. Побольше бы таких сказок, добрых, поучительных, – ответил Павел, глядя на Марию Львовну. Уходить ему не хотелось. Она это почувствовала.

– Хотите еще одну сказку услышать? – в глазах блеснули озорные огоньки.

– Я готов вас слушать до бесконечности, – признался Павел.

– Ой, ли, – она покачала головой. – То-то вы все на часы поглядываете.

– Это по привычке, – Павел смутился.

– Ладно, я не сержусь, – Матильда похлопала его по руке. – Я же понимаю, как вам непросто живется в век безумных скоростей. Везде нужно успеть, объять необъятное, а времени катастрофически не хватает. Это мне уже никуда спешить не надо. Сижу, чаек попиваю да сказочки сочиняю.

– И прекрасно, что сочиняете, – похвалил ее Павел. – Мне ваши сказки нравятся. Если бы я издателем был, то выпустил бы серию книг Марии Львовны Оболенской под названием: «Мои любимые сказки».

– Умеете вы, Павлуша, тронуть женское сердце, – проговорила она с нежностью. – Ладно, так и быть, расскажу вам еще одну сказку, если у вас есть еще несколько свободных минуток.

– У нас в запасе целый час, – сказал он.

– О, вы рискуете остаться в моем старинном особняке навеки, – пошутила Матильда. Налила чай. – Кушайте и слушайте…

Началась наша история много-много лет назад, когда хан Батый решил покорить Русь. Собрал он громадное войско и, как ураган, налетел на русскую землю. Монголы жгли дома, губили посевы, убивали людей, уводили в полон русских красавиц. Казалось, что Русь обречена. Монголы праздновали победу за победой, а православный русский люд терпел поражение за поражением.

Горько плакали жены и дети, горевали воины. Непрестанно молился народ русский, просил помощи у Господа, и Он услышал их молитвы.

После очередной победы монголы решили поделить награбленное добро, которого скопилось великое множество. Каждому воину захотелось получить свою долю. Каждый рассчитывал на то, что доля эта будет больше, чем у соседа. Никто не желал уступать ни грамма золота, ни одной шкурки убитого зверя, ни одной красавицы, взятой в полон.

Невдомек было монголам, что Господь посеял раздор в их стане, чтобы уничтожить грозное войско.

Больше суток кричали и спорили монголы из-за добычи, но так и не смогли договориться. Грозное войско разбежалось в разные стороны, бросив хана Батыя одного. Случилось это между Владимиром и Тверью, как раз тогда, когда Батый вез массивные золотые ворота.

Решил он повернуть обратно. Приказал верным людям, оставшимся с ним, разломать ворота и закопать их на берегу реки Молокчи.

Хан Батый не сомневался в том, что скоро вернется обратно и заберет свой клад. Но Господь не допустил нового набега монголов на русскую землю.

В память о тех страшных временах остались сказания да названия мест. Фуникова гора – одно из таких названий, – Матильда улыбнулась. – Слышали, Павлуша, такое название?

– Про поросенка Фунтика слышал, а про гору – нет, – признался он.

– Фуникова гора находится в городе Киржач. Назвали ее так, чтобы люди не забывали о том, к чему ведет человеческая жадность, – сказала Матильда. – История эта произошла во времена монголо-татарского ига. Жил тогда в городе сборщик налогов по имени Фуня. Был он злым, завистливым, жестоким и очень жадным человеком, лишенным сострадания. Он мог запросто отхлестать плеткой и старика, и ребенка.

Издали завидев Фуню, люди прятались по домам и даже ставни на окнах закрывали. А он расхаживал по городу, выставив вперед свой громадный живот, и грозно покрикивал. Правда, ходил он мало, а все больше разъезжал на возке, обтянутом шелками, воображая себя ханом. От дождя и солнца прикрывался Фуня громадным пурпурным зонтом с золотыми кисточками.

Подъезжал Фуня к какому-нибудь дому, стучал рукояткой плетки в дверь и кричал:

– Открывайте двери, ротозеи! Пришла пора дары нести. Приехал Фуня вас спасти. Чем больше положите денег в мою суму, тем больше будет ваш прибыток. Ну же, ну же, не скупитесь. Иначе вовсе разоритесь. Несите денежки скорее, не злите Фуню, ротозеи!

Фуня встряхивал сумой, которая висела у него на шее и прикрывала его огромный живот. Фуня утверждал, что сума эта – волшебная. Тот, кто положит в нее одну денежку, потом получит три, кто положит пять, получит в пять раз больше. Правда, притрагиваться к своей суме Фуня никому не разрешал, а уж вынимать из нее денежки и подавно. Люди должны были класть деньги и надеяться, что однажды случится чудо.

И оно произошло…

Летним солнечным днем объезжал Фуня город. Возле колодца увидел он девицу-красавицу и дара речи лишился. Никогда прежде не видел он никого краше этой девушки. Тонкий стан, русая коса ниже пояса, на щеках румянец, губки алые, глаза васильковые, черный бархат ресниц, шея лебединая. Поклонилась Фуне красавица. Он приосанился. Приказал подать ему воды. Девушка протянула ему золотую чашу.

– Откуда у тебя такая дорогая вещица? – удивился Фуня.

– В доме моего батюшки много золотой посуды, – ответила красавица.

– Кто ты? – спросил он.

– Я – дочь князя, Станислава, – ответила она.

– Не знаю я никакого князя Станислава, – Фуня нахмурился. – Не смей мне морочить голову. Говори, кто ты и откуда?

– Я – Станислава, княжеская дочь, – сказала она с улыбкой. – Если хочешь, можешь чашу мою себе забрать. Положи ее в свою суму, а потом пять таких чаш из нее достанешь.

– Не учи меня, – прикрикнул на княжну Фуня. – Я без тебя знаю, что мне делать.

Схватил чашу, выплеснул воду на землю, засунул чашу в суму, стегнул коня, поехал домой. Закрылся Фуня на все замки, заглянул в суму, а там, и правда, пять золотых чаш одна краше другой.

– Вот так подарочек мне княжна преподнесла! – обрадовался он. – Если так дело пойдет, я скоро богаче хана Батыя стану.

Утром Фуня принарядился и поехал к колодцу. Еще издали увидел он Станиславу. Одета она была в красный сарафан, сафьяновые сапожки, а голову украшал кокошник, расшитый жемчугами да каменьями драгоценными.

– Доброго здоровья доброму господину, – приветствовала Фуню княжна. – Как спали-почивали?

– О тебе думал, – признался он. Спрыгнул на землю, подошел к княжне, взял ее за белую руку, сказал:

– Хочу прокатить тебя на своем возке. Не годится княжеской дочери за водой ходить. Садись. Спрячься от солнышка под моим зонтом пурпурным.

– Далеко ли мы поедем? – спросила Станислава.

– В свой дом тебя отвезу, – ответил он.

– А далеко ли живете вы, мой господин? – спросила княжна.

– На горе, которую я своим именем назвал, – ответил он.

– А как зовут вас, мой господин? – поинтересовалась Станислава.

– Вижу, ты не здешняя, иначе знала бы мое имя. Оно в Киржаче всем известно, – усмехнулся он. – Я – Фуня, главный визирь хана Батыя, его правая рука.

– Редкое у вас имя. А что оно означает?

– В переводе с монгольского Фуня – счастливчик, ставленник богов, – соврал он не моргнув глазом. – Такое имя только избранным дают.

– Вы и в самом деле счастливчик, мой господин, – проговорила Станислава с улыбкой. – У вас сума волшебная, зонт пурпурный, да еще и дочь княжеская помощницей вашей станет. Вы ведь меня в свой дом неспроста зовете. Так?

– Так, – подтвердил Фуня, хлестнув коня.

Привез он княжну в свой дом, усадил ее за стол, принялся угощать восточными сладостями. Сам за стол сел, но суму с шеи не снял. Боялся за свое богатство. Хоть и очаровала его Станислава, но и ей нельзя было притрагиваться к ханской казне. Да и привык Фуня живот с сумой поглаживать.

Станислава поблагодарила хозяина за угощение, сняла кокошник, протянула Фуне со словами:

– Положите его в свою суму, мой господин, и станете самым богатым человеком на земле.

– Посмотрим, посмотрим, что с твоими каменьями сотворит моя волшебная сума, – проговорил Фуня, заталкивая кокошник внутрь.

Через пару минут он почувствовал, как потяжелела сума, заметил, что она увеличилась в размерах. Обрадовался.

– Мой господин, ваша ноша становится неподъемной! – воскликнула Станислава. – Поставьте скорее свою суму на пол, чтобы она не сломала вам шею.

Фуня последовал ее совету, стер пот с лица, несколько раз глубоко вздохнул:

– Не думал я, что каменья драгоценные могут такими тяжелыми быть. Надо взглянуть на них поскорее.

Открыл он суму, а оттуда вырвался огненный дракон. Схватил он Фуню в свои крепкие лапы и не отпускал до тех пор, пока не превратил его в горстку пепла. Когда дело было сделано, огненный дракон исчез, а в горницу вошли два русских богатыря в белых шелковых рубахах, расшитых золотыми нитками.

– Возьмите ханскую казну и раздайте людям, – сказала Станислава. – Давайте им в три раза больше того, чем они попросят.

– А хватит ли нам денег? – спросил один богатырь.

– Хватит, и еще останется, – ответила княжна.

– А как мы узнаем, правду нам говорят люди или нет? – спросил второй богатырь.

– Богатство неправедное сделает крылья и улетит, – ответила Станислава. – Только щедрые и добрые люди получат награду.

Хлопнула она в ладоши, обернулась белой голубкой, полетела к Благовещенскому собору. А богатыри пошли деньги людям раздавать.

Те, чьи сердца были чисты, получили прибыль. Деньги, которые отнял у них Фуня, утроились. Тот же, кто богатырей обманул, остался ни с чем. Превратились деньги, добытые нечестным путем, в черных ворон и улетели вон.

Долго сидела на маковке храма белая голубка. Внимательно смотрела она на людей, несущих свои дары Господу в благодарность за спасение от монголов. А когда она взлетела в небеса, зазвонили колокола. Разлился колокольный звон по земле, разнося во все концы благую весть.

– Зло побеждено. Свободна земля русская… И вы, Павлуша, свободны, – Матильда поднялась. – А знаете, мне вдруг мысль пришла о том, что жадность человеческая может запросто красавицу в лягушку превратить. Даже не в лягушку, а в жабу, огромную бородавчатую амфибию, – поежилась. – Приглядитесь к красавицам, Павлуша, и вам сразу станет ясно: царевна-лягушка перед вами или жадная жаба.

– Вы все так тонко подмечаете, Мария Львовна, что я просто диву даюсь. Как, как вам в голову такие сравнения приходят? – воскликнул Павел.

– Поживете с мое, и у вас много разных ассоциаций появится. Наблюдайте и делайте выводы – вот главное правило мудрого человека, – ответила она.

– Вы – прекрасный учитель, Мария Львовна. Я бы даже сказал – прекраснейший. Я рад, что мы с вами встретились…

– Полно вам, Павлуша, – прервала она его. – Вы так говорите, словно прощаетесь со мной навеки. Мы увидимся в воскресенье, как обычно. Или у вас другие планы?

– Мне придется на пару недель уехать, – ответил он.

– Пара недель – это миг по сравнению с вечностью, Павлуша. Увидимся.

Они распрощались. Он вышел из подъезда, послал Матильде воздушный поцелуй, сел в машину, уехал. А она еще долго стояла у окна, смотрела на золотую осеннюю листву, на чуть порозовевшее закатное небо и улыбалась. Встречи с Павлом возвращали ее в ту счастливую пору влюбленности, когда она еще не была Марией Львовной – борцом с безграмотностью, а была юной Марусей Оболенской, за которой ухаживал профессор кафедры естествознания Павел Степанович Передольский.

Имя Павел стало для нее с той поры любимым именем. Она называла своего ученика Павла Гринева Павлушей, вкладывая в это имя всю свою любовь и нежность. Чувствовал ли это Павел? Наверное, да, потому что лицо его преображалось. Из заносчивого мальчишки он вдруг превращался в милого юношу с горящими глазами и пытливым взглядом. Павел был пластилином, из которого Мария Львовна лепила человека, похожего на профессора Передольского.

Временами Марии Львовне чудилось, что Павлуша Гринев и есть Павел Степанович Передольский, возродившийся после смерти и явившийся к ней в образе юнца, чтобы она поняла, какие муки он испытывал, ожидая их встреч. Отгонять эту мысль Марии Львовне становилось все труднее и труднее. И тогда она решила предаться воспоминаниям, окунуться в прошлое с головой, стать юной Марусей Оболенской и пройти весь путь с самого начала.

– Ах, как ухаживал за мной Передольский! – прикрыв глаза, восклицала Мария Львовна. – Это было так галантно, красиво, аристократично. Он целовал мне ручку, а я смущалась, считая этот жест пережитком капитализма, атавизмом, чуждым современному советскому человеку – строителю коммунизма. Как хорошо, что тогда я свои мысли вслух не высказывала, робела перед профессором Передольским. Да и что греха таить, мне очень нравилось быть барышней Марусей, с которой убеленный сединой господин разговаривает на «вы»…

Передольский

Павел Степанович Передольский, рожденный до революции, никак не мог привыкнуть к современным словам: товарищ, гражданин, гражданочка, дамочка, тетка. Для него Маруся и ее сокурсницы были барышнями, а юношей он именовал господами. Он входил в аудиторию, говорил с улыбкой:

– Доброго вам здоровья, господа хорошие. Нынче день удивительный. Мы посвятим его решению наиважнейших вопросов…

Передольский каким-то чудом избежал сталинских репрессий. Во время Великой Отечественной Войны он был эвакуирован в Среднюю Азию, где занимался научной работой. Вернулся в 1945 году и остался на кафедре. Остался, как он потом говорил, чтобы встретить Марусю.

Он заметил ее сразу же. Выбрал из тысячи абитуриентов, пришедших на вступительные экзамены. Шел 1949 год. Послевоенная молодежь отличалась от тех, кого Передольскому приходилось обучать прежде. Новое поколение отличалось особенным желанием сдвинуть горы, стремлением создать новый мир, утереть нос ненавистным буржуям. Это Передольского умиляло.

– Видели бы вы, как живут те, кому вы хотите утереть носы, – думал он, слушая пламенные речи студентов. – Жаль, что нельзя вам поехать на Капри, чтобы понять, как сильно вы, милые господа, заблуждаетесь.

Вслух он обычно говорил стандартные фразы, подготовленные специально для подобных случаев.

Маруся держала экзамен одной из последних.

Одета она была в легкое платье светло-кофейного цвета, которое подчеркивало ее молодость и красоту. Тугая пшеничная коса. Голос звонкий, глаза сияют.

– Здравствуйте! Я – Мария Оболенская, – проговорила она и через паузу, глядя на Передольского, добавила. – Маруся…

– Корнет Оболенский ваш родственник? – спросила секретарь приемной комиссии. В ее взгляде мелькнула угроза.

– Я не знаю никаких корнетов, – заявила Маруся, посмотрев на нее с вызовом.

– Почему вы пришли в наш институт? – последовал новый вопрос.

– Я хочу быть борцом с безграмотностью, – отчеканила Маруся.

– Похвально, – секретарь улыбнулась, шепнула что-то человеку, сидящему рядом.

– Где вы были с 1941 по 1945 годы? – спросил тот.

– В Фергане, – ответила Маруся.

– Репрессированные в семье есть?

– Нет, – Маруся мотнула головой.

– Лично я бы вас за одну только фамилию выслал в Сибирь, – хмыкнул экзаменатор.

– А что вам не нравится в моей фамилии? – Маруся вскинула голову. – Что?

Экзаменатор нахмурился. Поведение девушки напугало его.

– Эта Оболенская запросто может быть агентом КГБ, – подумал он. – Надо поскорее выпроводить ее, чтобы не накликать беды на свою голову.

А Передольский мысленно похвалил Марусю за смелость и непохожесть на других. Он что-то записал в блокнот и проголосовал за то, чтобы Марию Оболенскую принять на их кафедру.

Потом, когда они подружились, он показал ей запись, сделанную на вступительных экзаменах.

«Август 1949. 16 часов. Мария Оболенская… Маруся – очарование и нежность… Барышня, которую нужно взять в Рим…»

– Зачем куда-то ехать, когда в родной стране такая красота? – воскликнула она.

– Вы правы, милая барышня, вокруг нас – красота, но… – улыбнулся. – Там, тоже есть на что посмотреть. Не зря же весь цвет русской аристократии выезжал туда на отдых.

– Времена изменились, – сказала Маруся. – Мы теперь живем в другой стране и строим коммунизм.

– Да, – он улыбнулся. – Вы правы, милое дитя, мы строим коммунизм, и именно поэтому не можем выехать за пределы страны без особого разрешения первого отдела. Вот такой парадокс… Нам с вами нужно запастись терпением и дождаться лучших времен.

Передольский не сомневался в том, что они скоро наступят. Он был неисправимым оптимистом. Возможно, эта черта характера помогла ему выстоять во всех испытаниях, которых было в его жизни немало…

Маруся и Павел Степанович Передольский подружились сразу и навсегда. Он остановил ее в коридоре, посмотрел в глаза через стекла своего пенсне и спросил:

– Вы, в самом деле, ничего не знаете о своей двойной тезке Марусе Оболенской?

– В самом деле, – ответила она, покраснев. – А что?

– А то, что это – повод к долгой дружбе, – ответил он с улыбкой. – Вы готовы принять ухаживание кавалера, родившегося в девятнадцатом веке?

– В девятнадцатом? – воскликнула она. – Вы не шутите?

– Я заявляю с полной ответственностью, что родился в 1879 году, поэтому никак не могу свыкнуться со стремительными переменами, происходящими вокруг. Мне кажется, что мир летит в тар-тарары. Или это я туда лечу? Как вы думаете, Маруся?

Она пожала плечами. Он улыбнулся.

– Вы правы, ответить на этот вопрос без подготовки невозможно. Буду ждать вас на большой перемене в двести пятом кабинете, – развернулся и ушел.

А она еще долго стояла посреди коридора с растерянным выражением лица. Передольский ее напугал. Но этот испуг улетучился после того, как староста группы Иван Кисляков хлопнул ее по спине и пробасил:

– Эй, гражданочка, время не ждет. Целина нас с тобой зовет. Тот, кто первым будет в строю, поймает удачу свою. Записываю тебя, Манька, в первый список.

– В какой список? – насторожилась она.

– В список целинников! – ответил он, показав ей лист с фамилиями. – Пишу?

– Нет, подожди. Я должна посоветоваться с родителями, – Маруся покраснела.

– Я знал, что ты, Оболенская, – атавизм, пережиток прошлого, как и старикашка в пенсне, который тебя тут пропесочивал, – Иван изобразил профессора, покрутил у виска и побежал агитировать других студентов.

Маруся посмотрела ему вслед, подумала:

– Таких, как Иван – миллионы, а Передольский – один единственный. Дружбой с таким человеком нужно гордиться. Он – кладезь истории. Я обязательно встречусь с ним, обязательно.

О правильности своего выбора Маруся не пожалела ни на секунду. Ее огорчило лишь то, что судьба отвела им на эту дружбу слишком мало времени – три года, которые пролетели, как миг…

Закрывая глаза, Мария Львовна видит себя входящей в кабинет Передольского. Профессор поднимает голову. Его лицо озаряет улыбка. Он встает, подходит к ней, целует руку, берет под локоток, усаживает за свой стол, отходит в сторону, скрещивает на груди руки и разглядывает Марусю издали. Ей кажется, что сейчас зазвенит звонок, и она так и не узнает, зачем он ее позвал.

– Вы очаровательная барышня, Маруся, – голос Передольского пронзает тишину. – Но я позвал вас сюда не для того, чтобы говорить комплименты. Я хочу вам рассказать про другую Марусю, Марусю Оболенскую – неожиданную любовь художника Василия Поленова. Они познакомились в Риме, в доме академика Прахова. Маруся пришла туда с сестрой Екатериной Алексеевной Мордвиновой и Саввой Мамонтовым – известнейшими по тем временам людьми, чтобы посмотреть эскиз картины Поленова «Христос и грешница». Тогда-то и произошло между молодыми людьми нечто фантастическое: в их сердцах вспыхнул огонек любви. Я говорю об этом с уверенностью, потому что в ту пору, а это был 1872 год, Поленов написал своему другу Илье Репину вот такие строки: «художник, пока работает, должен быть аскетом, но влюбленным аскетом и влюбленным в свою собственную работу, и ни на что другое свои чувства не тратить… впрочем, я, может быть, вру. Иногда наоборот совсем бывает, а дело только выигрывает».

– Откуда вы все это знаете? – спросила она тогда.

Он приподнял пенсне, улыбнулся, проговорил с нежностью:

– Милая моя девочка, осмелюсь напомнить вам, что я – профессор, поэтому должен знать по возможности все. По возможности… К тому же, мне симпатичны эти люди. Думаю, что и вам будет интересно побольше узнать о них.

Она кивнула. Он водрузил пенсне на место, скрестил на груди руки, продолжил свой рассказ:

– Итак, Поленов и Маруся встретились и полюбили друг друга. Не влюбиться в Марусю было невозможно. Она была душой римско – русского кружка. Живая, непосредственная, веселая. Она пела, танцевала, декламировала. Ей было восемнадцать, Поленову – двадцать восемь. А вам, барышня, сколько? – Передольский так резко выставил вперед руку, что Маруся вздрогнула и выпалила скороговоркой:

– Мне? Мне уже девятнадцать.

– Значит, вы римскую Марусю пережили, – Передольский улыбнулся, снова скрестил на груди руки. – Живите долго, милая барышня. Такие люди, как вы, должны долго жить. Вы – светлый человек, добрый. Я это вижу. Не потому, что на носу у меня пенсне, а потому, что сердце мое все видит и понимает. Мне достаточно один раз взглянуть на человека, чтобы понять, каков он…

Звонок ворвался в их разговор так неожиданно и резко, что Маруся вскочила, Павел Степанович галантно поклонился, указав ей на дверь. Они одновременно проговорили:

– До завтра?! – она – с надеждой, он – с улыбкой.

Это его «до завтра» стало для Маруси подарком судьбы.

Жизнь ее совершенно изменилась после этой короткой встречи. Ей захотелось узнать как можно больше о неизвестных ей людях, с которыми была знакома Маруся Оболенская, жившая в восемнадцатом веке. Ей захотелось увидеть Рим, пройти по пьяцца Барберини, где гуляли Маруся и Поленов. Сходить на кладбище Тестаччо, где похоронили Марусю.

Передольский рассказал ей, что Поленову и Марусе на любовь было отпущено всего четыре месяца. Но это была особенная любовь. Она обрушилась на них водопадом, подарила крылья, пригласила в полет.

– К великому сожалению, полет этот был недолгим, – проговорил со вздохом Передольский. – Маруся заразилась корью от детей Саввы Мамонтова и в несколько дней угасла. Поленов по памяти написал ее портрет, в котором передал особенную душу возлюбленной. Это полотно исчезло бесследно. Зато остался набросок к портрету «Больная», который Поленов сделал, сидя у изголовья умирающей Маруси… – Передольский немного помолчал, вздохнул. – Как краток жизни миг… Кстати, у вас с римской Марусей есть едва уловимое сходство. Хотя, я могу это сходство видеть лишь потому, что хочу его отыскать. Вы верите в бессмертие души, Маруся?

Она пожала плечами. Странное слово «душа» ее насторожило. Передольский это заметил, рассмеялся.

– Я совсем забыл, что вы – дитя прогресса. Вы растете в другое время, в других условиях. Бездуховность с красным знаменем шагает впереди. Но это – не ваша вина, Маруся. Мы все втянуты в чудовищную игру, названную – временем перемен. Наверное, в разрушении вековых святынь есть некий смысл, особый замысел, который мы, непосвященные, не можем понять, – покачал головой. – Все эти перемены меня настораживают. Порой мне кажется, что человечество готовится к вселенскому хаосу. Что земля опутана черной паутиной гигантского паука. Что эта всемирная паутина – ловушка, из которой никто не сможет выбраться. Никто из людей… – вздохнул. – Надеюсь, что я не доживу до глобальных перемен мирового масштаба. С меня довольно тех испытаний, которые выпали на мою долю, – улыбнулся. – Поэтому, моя дорогая Маруся, я стараюсь о плохом не говорить. Давайте с вами всегда говорить о хорошем, только о хорошем. А вы сказки любите? А прогулки?

– Очень…

– Тогда пойдемте завтра в Нескучный сад… Не можете завтра, пойдемте в выходные. Назначьте сами время и дату, Маруся…

Он ждал ее в условленное время. Сидел на лавочке и улыбался. Солнце золотило его белоснежные волосы, поблескивало на стеклах пенсне. Увидев Марусю, он поднялся, протянул ей веточку рябины, сказал:

– Здравствуйте, Маруся. Это вам привет от осени. Вы пунктуальная барышня, это хорошо. Я не люблю необязательных людей. Встречаюсь с ними однажды, а потом безжалостно рву связи. Наверное, поэтому я – одинокий старик, мечтающий уехать в Рим. Хотите поехать со мной?

– Ой, – Маруся прижала ладошку к губам. – Что вы такое придумали, Павел Степанович? Да разве…

– Вы правы, дитя мое, в России лучше, – прервал он ее. – Не будем больше о Риме. У нас кроме него есть много интересных тем. Да, я же вам сказку обещал рассказать. Вам грустную или веселую?

– Расскажите веселую, – попросила Маруся. – День сегодня удивительный. Все располагает к радости: и солнце, и золотая листва, и рябина ваша, и… – она замялась.

Он улыбнулся, снял пенсне, посмотрел Марусе в глаза, сказал с нежностью:

– Признаваться в любви друг другу не будем, договорились. Я вам в дедушки гожусь, поэтому-то вы меня и опекаете, снисходите до меня. Я это ценю. Надеюсь, что мы будем добрыми друзьями, Маруся. Друзь-я-ми.

– Да-да, конечно, – она потупила взор.

– Вот и прекрасно. Давайте присядем, а то на нас подозрительно смотрят некоторые дамы и господа.

Марусе сидеть на скамейке не хотелось, но она не посмела сказать Передольскому об этом. Села, положила рябину на колени, скрестила на груди руки. Павел Степанович сел в пол-оборота чуть поодаль, положил руку на спинку скамьи так, что кончики его пальцев коснулись Марусиной спины. Ток пробежал по всему ее телу, залил румянцем щеки. Она посмотрела на профессора. Он убрал руку, сказал:

– Все хорошо, Маруся, все хорошо, – улыбнулся. – Я рад, что не ошибся в вас. Вы, Маруся Оболенская, барышня особенная. Особенная! Сохраните чистоту своей души. Оставайтесь собой. Пусть римская Маруся для вас примером будет. Я знаю, знаю, что прошу чего-то невыполнимого, но надеюсь, с годами вы все-все поймете и…

– Машутка!? Вот так встреча! – закричал во все горло крепкий спортивного телосложения парень, остановившийся напротив скамьи, где сидели Маруся и Передольский.

– Матушка! – он схватил Марусю за руку, притянул к себе, закружил. – Вот так удача! Вот так радость! Я нашел тебя. Нашел, нашел!!! Теперь никуда не отпущу и никому не отдам. Слышишь, никому. Идем скорее к родителям.

– Да, погоди же ты, Санька, – взмолилась она, вырываясь из его объятий. – Я не одна.

– А это кто? Твой дедушка? Привет, дедуля, – он протянул Передольскому мозолистую руку. – Я – Манькин жених Санька Иванкин.

– Рад знакомству, – проговорил Передольский, поднялся. – Не буду вас задерживать, Маруся. Увидимся…

– Че это он? – удивился Санька. – Странный какой-то у тебя дед. Че он ушел-то? Он, что отдельно от вас живет? Вы, Манька, буржуи, да? – Санька сжал кулаки, набычился. – Скажи еще, что про все обещания забыла, что передумала за меня замуж выходить.

– Да, все забыла и передумала, – сказала она резко. Уселась на лавку.

Санька был человеком вспыльчивым, агрессивным, мог и по шее двинуть. Маруся напряглась, ожидая бури, а Санька сник. Он плюхнулся рядом с ней, спросил:

– Ты, Манька, шутишь так, да?

– Нет. Я, Санька, не шучу, – в ее голосе послышался металл. Она поняла, что нужно переходить в атаку. Если она сейчас не скажет Саньке всего, что должна сказать, то будет мучиться всю жизнь. – Ты, Иванкин, неотесанный болван. Ты только что обидел человека. Он тебе никакой не дедушка, а профессор естествознания, известнейший ученый.

– Не сердись, Манька, я же не знал, кто он такой, – Санька улыбнулся. – У этого твоего естественного профессора ничего на лбу не написано по поводу его известности.

Маруся вскочила, воткнула руки в боки, крикнула:

– В том-то и дело, что написано! Просто это ты, болван безграмотный, читать не умеешь. Ты…

Санька поднялся, воткнул руки в боки, смерил Марусю недобрым взглядом, процедил сквозь зубы:

– Ты меня разозлила. Разозлила не на шутку. И вот что я тебе, Манька, скажу: катись-ка ты отсюда, пока цела. Мне такая грамотная курица-фифа не нужна. Я себе нормальную бабу найду. Ясно. Бывайте здоровы, любители словесности, или как ее там… – с силой ткнул Марусю кулаком в плечо, ушел.

Она уселась на скамейку, закрыла лицо ладонями, всхлипнула:

– Откуда этот Санька на мою голову свалился? Так чудесно день начинался, и на тебе… Как я теперь Павлу Степановичу в глаза смотреть буду? Как…

Маруся убрала руки от лица, несколько раз глубоко вздохнула, поднялась. Увидела Передольского идущего по тропинке, обрадовалась, побежала к нему. Выпалила:

– Павел Степанович, милый, простите…

– Вам не в чем извиняться, дитя мое. Вы, Маруся, ни в чем не виноваты. Вы сами, я вижу, пострадали от своего жениха.

– Бывшего жениха, – поправила она.

– Тем лучше, – он улыбнулся. – Хорошо, что вы сейчас поняли, насколько вы с ним разные люди. Если бы вы за него замуж вышли, то плакали бы всю жизнь. А у вас, Маруся, другое предназначение. Вы, Маруся, радость должны дарить. Не стоит плакать из-за бессердечных, бездушных людишек. Улыбайтесь, Маруся, и слушайте про мастеров, которые топорами кружева плели.

– Да разве можно топорами-то? – удивилась она.

– Можно, душа моя, – ответил он. – В сказках все можно. К тому же, наша история произошла много веков назад, когда люди верили в помощь небесных сил, от которых сейчас всеми способами открещиваются, – усмехнулся. – У каждой эпохи свои боги. И со временем все правдивые истории становятся похожими на сказки. Взять хотя бы историю села Аргунова, в котором жили деревянных дел мастера – аргуны. Они были такими редкими умельцами, что сама императрица Екатерина Вторая пригласила аргунов в свой дворец. Но все это было не сразу. У любой истории есть свое начало. Вот с него-то мы, Маруся, и начнем.

В селе Аргуново жили мастеровые люди. Были они дружными, заботливыми и внимательными. Если кому-то нужно дом построить, все вместе идут деревья рубить. Потом бревна обтесывают, резные наличники делают. С особой выдумкой к любому делу подходили мастера, старались о себе добрую память оставить.

Однажды, когда рубили аргуны деревья у реки, произошел странный случай. На мастера Симона чуть дерево не упало. Он едва успел в сторону отскочить и не сразу понял, что топор в реку уронил. Опечалился Симон.

– Что я теперь без топора делать-то буду?

– Не горюй, мы твой топор быстро найдем, – сказали товарищи. – Топор не щепка, никуда со дна не денется. Лежит себе на месте и ждет, когда мы его достанем.

Закатали мастера брюки, полезли в воду, топор Симона искать. Все дно обшарили. Нет топора. До самого вечера искали, а топор так и не нашли.

– Что за напасть, – удивился старший мастер. – Топор, и правда, как в воду канул. Наверно, нам нужно свою работу здесь прекратить, и завтра новое место искать. Не грусти, Симон, завтра что-нибудь придумаем. Пойдем домой.

– Не пойду, – заупрямился Симон. – Пока топор не найду, не уйду отсюда.

– Воля твоя, – сказал глава артели. – Мы тебе помочь не смогли. Остается надежда на то, что ночью совы прилетят и тебе помогут.

– А вдруг и впрямь помогут! – воскликнул Симон. В его сердце вспыхнул огонек надежды.

Когда товарищи ушли, он еще раз обшарил дно реки, а потом поднял руки к небу, попросил:

– Господи, помоги мне. Мне ведь без топора не прожить. Мне семью кормить нужно. Господи, не оставь меня.

На небе зажглось несколько ярких звездочек. Симон улыбнулся:

– Я готов до утра в воде стоять, лишь бы топор нашелся.

– Незачем тебе, Симон, стоять в воде до утра. Выходи из реки, – послышался за его спиной голос.

Симон обернулся, увидел на ветке большую белую сову.

– Ты ли приказы мне отдаешь, матушка Сова? – спросил Симон.

Он был храбрым малым, но все равно немного испугался. Не каждому выпадет удача белую сову увидеть, а тем более с ней поговорить. Сова повернула голову влево, потом вправо, сказала:

– Ничего не бойся, Симон. Я здесь, чтобы помочь тебе. Выйди из воды, сорви самую тонкую веточку с дерева, на котором я сижу, и брось ее в воду.

Симон выполнил все, как она велела. Едва бросил он веточку в реку, на поверхности воды топор появился. Симон ахнул. Никогда не видел он, чтобы железный топор лежал на воде, словно он не имеет веса.

– Возьми свой топор, – приказала сова.

Симон взял топор, повертел в руках, сказал:

– Это не мой топор. Мой был старым, с зазубринами. А этот новенький, гладкий и блестит так, словно он из чистого золота сделан. На такой топор нужно любоваться. А мастеровому человеку топор для работы нужен. Не могу я этот топор взять, матушка Сова, прости.

– Честный ты человек, Симон, – похвалила его сова. – Заслужил ты золотой топор. Бери его. Он тебе добрую службу сослужит. Пойди, сруби вон тот сучок, испытай свой новый топор…

Сова показала Симону, какой именно сучок нужно срубить. Симон долго прицеливался. Знал, что сучок срубить можно в два счета, но главная задача, которая стоит перед мастером, – дерево не погубить.

– Если бы у меня мой старый топор был, я бы легко с этой задачей справился, а как себя золотой топор поведет, не ясно, – подумал Симон. – Но, деваться мне некуда. Ты уж, давай не подведи меня, золотой топор.

Размахнулся Симон, ударил по сучку. Тот отскочил от дерева, упал на землю. Симон поднял его, повертел в руках, воскликнул:

– Вот так чудо! Срез такой, словно кто искусным резцом рисунок сделал, да потом еще и заполировал. Вот бы и нам такое мастерство освоить. Мы бы с братьями из древесины кружева вырубали. Прославилась бы наша земля русская.

Симон посмотрел на сову, спросил:

– Скажи, матушка Сова, где такому делу можно научиться?

– В селе Аргуново, – ответила она.

– Быть не может! – воскликнул Симон. – Нет в нашем селе таких мастеров. И никогда не было.

– Не было, ты прав, – сказала сова. – Зато с завтрашнего дня будут.

– Как так? – удивился Симон. – Неужели к нам в село кружевных дел мастер придет?

– Никто к вам в село не придет, – ответила сова. – Кружевных дел мастером ты, Симон, станешь. Ты научишь братьев топором кружева из дерева вырезать. Только помни, что дело не в золотом топоре, а в руках твоих золотых и в сердце твоем добром. Иди домой, заждались тебя родные, – сова расправила крылья, собираясь взлететь.

– Постой, матушка Сова, как же я с золотым топором домой приду? – воскликнул Симон.

– Никто кроме тебя не узнает, что топор золотой, – ответила сова. – Все будут думать, что это и есть твой потерянный топор, потому что так оно и есть.

Сова улетела. Симон прижал топор к груди, сказал:

– Господи, спасибо Тебе. Ты не только мою молитву услышал, но еще и наградил меня особым даром.

С тех пор мастеров села Аргуново стали называть аргунами. Нигде больше не было таких искусных резчиков по дереву. Никто не мог соперничать с ними в мастерстве.

Узнав об аргунах, граф Шереметьев решил проверить, такие ли они замечательные мастера, или молва приукрасила их способности. Пригласил граф аргунов в свою усадьбу, велел им сделать пол, похожий на цветочную поляну. Справились мастера с этой работой. Такой прекрасный пол получился, что не стыдно было его императрице показать.

Увидела Екатерина Вторая это чудо и решила в своем дворце сделать деревянную комнату, похожую на райский сад. Аргуны и с этим делом справились, – Передольский улыбнулся. – Кстати, аргуны и по сей день живут и здравствуют и передают свое мастерство от отца к сыну. Быть аргуном – большая честь. И вы, Маруся, при желании можете полюбоваться их работой в доме графа Шереметьева. Паркет потрясающий. Не верится, что сделан он топорами, но, тем ни менее, это так.

– Спасибо вам, Павел Степанович, за удивительную прогулку и за сказку, – проговорила Маруся, протянув Передольскому руку для рукопожатия.

– До завтра, – сказал он и поцеловал кончики ее пальцев.

Она растерялась. А он еще раз сказал: «До завтра!» и ушел.

Маруся ждала новой встречи с особым трепетом. На большой перемене она побежала в кабинет Передольского, но ей сказали, что профессор захворал. На ее вопрос, можно ли навестить профессора, в деканате ответили:

– И без вас навещалыников хватает. Готовьтесь лучше к экзаменам, Оболенская.

Павел Степанович появился в своем двести пятом кабинете через месяц. Маруся решительно потребовала у него домашний адрес и телефон. Он улыбнулся:

– Я думал о вас, Маруся. Очень хотел, чтобы вы пришли. А потом решил, что вам незачем приходить к больному старику. Приходите лучше к профессору Передольскому завтра или в выходные. Записывайте адрес и телефон.

– Я приду завтра в шесть, – пообещала она, записав в блокнот заветные цифры и буквы.

– Значит, до завтра…

С тех пор они стали изредка встречаться в его небольшой квартире, напоминавшей книгохранилище. Павел Степанович читал Марусе стихи Вячеслава Иванова. Она слушала с особым вниманием, воображая, что это сам поэт читает ей свои стихи:

– «Наш первый хмель, преступный хмель свободы могильный Колизей благословил…»

И тем печальнее потом ей было услышать, что в 1924 году Вячеслав Иванов уехал в Рим умирать.

– Литературоведы утверждают, что он не принял советский режим, но я думаю, это не главная причина, – сказал Павел Степанович – Потеряв свою земную любовь Лидию Зиновьевну Аннибал, поэт пустился на поиски вселенской любви. А найти ее можно было только в Риме, где вопросы души и духовности перестают быть абстрактными. В этом вечном городе их можно задать себе, другим, Богу. Ответы на них можно найти повсюду. Они в каждой улочке, в каждом здании, в каждом скульптурном творении. Их можно услышать, ощутить и даже потрогать, – улыбнулся, заметив растерянный взгляд Маруси. – Вот мы с вами и до запретных Библейских тем добрались. Вечная книга мудрости сейчас не в чести, но я верю, что пробьет час, и Библия станет настольной книгой каждого человека. Я вам заявляю это с полной ответственностью. Не зря же я ношу почетное звание профессора естествознания. Вы сами, милая Маруся, скоро поймете, что пласты времени напоминают веер, то захлопывающийся, то раскрывающийся перед мысленным взором человека. Тот, кто пытается отыскать истину, идет верным путем и со временем увидит целостную картину этого самого веера истории. Когда-нибудь вы, Маруся, побываете в Риме и вспомните все наши беседы, я в этом уверен…

Много лет спустя Мария Львовна поехала на конференцию в Рим. Волновалась ужасно, словно от этой поездки зависела вся ее дальнейшая жизнь. От встречи с Римом она ждала чего-то особенного, а город предстал перед ней серым, неблестящим, невзрачным. Рим играл с ней в какую-то лишь ему понятную игру: вдруг из-за серых с пятнами домов выставляя напоказ старинную арку или колонну, мраморный карниз, вделанный в стену, фонтан или скульптурную композицию.

Все в Риме было совершенно непохожим на то, к чему привыкла Мария Львовна. Сама жизнь была здесь другой: размеренной, ленивой, спокойной. Даже тень, которую отбрасывали деревья, двигалась медленно, словно и у нее наступало время сиесты. Теплый воздух чуть подрагивал в полуденном мареве, редкие прохожие ныряли в лабиринты узких улочек и там бесследно исчезали, чтобы не нарушать своим присутствием молчаливое величие вечного города.

О своем желании посетить кладбище Тестаччо Мария Львовна сказала сразу же по приезде. Организаторы конференции пообещали выполнить ее просьбу. За пару дней до отъезда к ней подошел угрюмый немногословный человек в сером костюме и застегнутой наглухо серой рубашке. Его наряд совсем не вписывался в яркую палитру лета. А его недовольное лицо не предвещало ничего хорошего. Мария Львовна насторожилась, боясь услышать дурную весть. Но, когда серый человек сказал, что готов проводить ее на Авентинский холм, она увидела в нем друга и долго трясла его руку. Они условились о времени.

День выдался на редкость жарким. Мария Львовна надела легкое платье, а проводник пришел в своем сером костюме. На ее приветствие он отреагировал очень сухо. Она поняла, что вопросы задавать не нужно и все свои эмоции лучше оставить при себе. Другом этот серый человек ей никогда не будет. Он приехал сюда по приказу вышестоящего руководства, которое велело ему проводить советскую гражданку на кладбище. И он выполняет это не совсем приятное задание.

Он идет впереди, сильно размахивая руками, и делает такие громадные шаги, что Мария Львовна едва за ним поспевает. К ее просьбам – сбавить темп, он остается глух. Он не желает растягивать время, отведенное на эту прогулку. Их главная цель – кладбище Тестаччо, спрятанное за высокой каменной стеной, увитой плющом.

– Когда-то здесь была свалка амфор из-под оливкового масла, – сказал проводник, остановившись в спасительной тени.

– Тестаччо – свалка амфор! – воскликнула Мария Львовна. – Интересно, кому и когда пришло на ум превратить это место в кладбище?

– Кому пришла такая мысль, сказать затрудняюсь, а вот о том, что хоронить иностранцев здесь стали в начале девятнадцатого века, я знаю наверняка, – ответил проводник, разглядывая Марусю. – В то время умерших иностранцев хоронили ночью при свете факелов. Процессию обычно сопровождал конный эскорт. Крестов на могилы не ставили, эпитафий не писали. Боялись фанатиков, которые не желали, чтобы рядом с католиками лежали неверные. Надгробные плиты и памятники появились позднее. Вы кого хотите навестить?

– Марусю Оболенскую, – ответила она, стерев со лба испарину.

– Марусю, – он оживился. – Идемте. Я люблю эту скульптуру. Говорят, что ее сделал Марк Антакольский. Должен вас предупредить: девушка, сидящая у склепа, выглядит плохо. Корарский мрамор, из которого она сделана, имеет свойство со временем превращаться в известняк. Неизвестно, сколько эта статуя еще продержится… А вот и ваша Маруся, вечно размышляющая о бренности всего живого. Оставлю вас с ней наедине.

Мария Львовна была ему благодарна за такую неожиданную услугу. Она подошла к скульптуре, погладила ее потрескавшуюся спину, вложила розочку в скрещенные на коленях руки, сказала:

– Спасибо тебе, милая Маруся, за все, за все. Я рада, что познакомилась с тобой. Рада, что прикоснулась к истории.

– Маруся – только часть истории, – послышался за ее спиной голос провожатого. – Здесь что ни захоронение, то – исторический памятник. Вон там – могила поэта Вячеслава Иванова. Там – княгини Зинаиды Волконской, там профессора Передольского, там…

– Вы сказали Передольского? – Мария Львовна побледнела. – Могу я взглянуть?

Он кивнул, пошел вперед. Остановился перед каменной плитой, на которой было написано на двух языках:

Павел Степанович Передольский

MOSCA 29.VI. 1879

Paulus Peredolsky

РОМА 16.VII. 1964

– Передольский уехал в Рим в 1953 году. Одиннадцать лет он прожил в вечном городе и здесь же обрел вечное пристанище, – подумала Мария Львовна, глядя на захоронение. – Надеюсь, Павел Степанович, ваша жизнь здесь была счастливой…

Ей вспомнилась их последняя встреча. Передольский был взволнован, говорил мало, пристально смотрел на Марусю и все время тер руки, словно пытался согреться. Теперь, в свои пятьдесят пять Мария Львовна понимает, что профессора бил озноб от чувства безысходности, от предчувствия скорого финала. Он знал, что ничего уже изменить невозможно, но не смел ей в этом признаться. А она, глупая двадцатидвухлетняя девчонка, говорила о каких-то банальных вещах.

Ах, если бы время повернуть обратно! Она бы расцеловала милого профессора. Теперь она понимает, что он ждал от нее этой безрассудной выходки. Но она целовать его не стала. Она крепко по-комсомольски пожала его руку и побежала с подругами в кино. Она привыкла к тому, что летом профессор уезжает на дачу, и не обратила внимания на его слова о вселенской разлуке. Потом, потом они всплыли на поверхность ее сознания, но было уже слишком-слишком поздно. Передольский уехал в Рим, чтобы стать гражданином вселенной, как когда-то Вячеслав Иванов, о котором он ей так много рассказывал. Рассказывал, надеясь на то, что она, Маруся, когда-нибудь все поймет.

И сейчас, глядя на надгробный камень, Мария Львовна слышит голос профессора Передольского и не может сдержать слез.

– Вот, Маруся, уезжаю. Выхлопотал себе пенсион. Еду далеко и, наверное, надолго. Свидимся ли еще? Бог даст… Вы достойны счастья, Маруся. Хорошо, что судьба была щедра к нам и подарила нам столько драгоценных мгновений. Я их все сохраню в своем сердце. Я буду помнить вас, милое дитя. И вы меня не забывайте, пожалуйста…

– Я помню вас, Павлуша, помню и через разъединяющие нас годы кричу: «Простите!» – прошептала она, положив на могилу Передольского белоснежную розу.

– Вы его знали? – спросил проводник.

Мария Львовна кивнула и быстро пошла к выходу. Слезы душили ее. Хотелось поскорее остаться одной и дать волю отчаянию. Все внутри нее кричало:

– Почему, почему, почему мы умнеем так поздно? Почему скрываем свои чувства, стесняемся говорить о любви, о том, что человек нам по-настоящему дорог, что мы его ценим, восхищаемся им, что нам без него, как без воздуха невозможно жить… Почему?

Здесь, в Риме, Мария Львовна наконец-то поняла, почему жизнь ее в ту пору вдруг стала серой и унылой. После отъезда профессора Передольского в ней не стало главного – радости общения. Исчезло нечто прекрасное, и Маруся Оболенская из великосветской барышни превратилась в советскую гражданку Марию Львовну, которой поручили заняться исследовательской работой в области естествознания.

Она подошла к этой работе со свойственной ей строгостью и ответственностью. Подняла целый пласт истории, сделала несколько важных открытий, и была направлена на международную конференцию в Рим. Здесь гражданка Оболенская снова стала юной барышней Марусей, в которую был влюблен удивительный человек – Павел Степанович Передольский. Она вытерла слезы, пошла медленней.

– Все будет хорошо, – сказал провожатый, догнав ее. – Время залечивает раны.

– Да-да, я знаю, время – самый лучший лекарь, – она посмотрела на собеседника. – Беда в том, что оно же – и самый строгий судья, не всегда дающий нам пакт о помиловании.

– Вы заблуждаетесь, – хмыкнул проводник. – Время здесь ни при чем. Мы сами загоняем себя в угол, не желая освобождаться от груза вины, висящего над нашей головой Дамокловым мечом.

– Интересная мысль, – Мария Львовна улыбнулась. – Спасибо вам за подсказку. Рада была знакомству с вами.

– И я, – он улыбнулся, пожал ей руку и быстро пошел прочь…

Мария Львовна долго смотрела ему вслед, словно пыталась сохранить в душе чувство Рима, внезапно нахлынувшее на нее.

– Как погуляли? – спросила соседка по номеру, когда Мария Львовна распахнула дверь.

– Погуляла я прекрасно, – ответила Оболенская. – А как прошел день у вас, Людмила Павловна?

– О, мы чуть не погибли! – воскликнула та, закатив глаза. – Вначале ничто не предвещало катастрофы, нас повели к фонтану Треви. Но там было такое столпотворение, что мы едва унесли ноги, – она хохотнула. – Ноги-то мы унесли, но они нас не туда понесли. Мы решили прогуляться по магазинам. О, – она вновь закатила глаза и схватилась за сердце. – Если бы вы, милая, взглянули на все это изобилие, вы бы в обморок упали.

– Хорошо, что я бродила по кладбищу! – сказала Мария Львовна с улыбкой. – Пойду в душ. Смою с себя пыль времени…

Говорить о магазинах и покупках ей не хотелось. Ей нужно было сохранить чувство Рима…

– Странно устроена наша память: мы отчетливо видим картинки прошлого и не можем вспомнить то, что было пару дней назад, – сказала Мария Львовна, отходя от окна. – Наверное, это происходит потому, что осознавая невозвратность прошлого, мы пытаемся его переосмыслить, убеждаем себя в том, что по-другому поступить тогда не могли. Мы ищем оправдания, забеливаем негативные темные стороны своего «я», – вздохнула. – Что-то я нынче расфилософствовалась. А философ из меня никудышный…

Раскрыла берестяной короб, достала свернутые в трубочку письмена, среди которых хранились зашифрованные письма Павла Степановича Передольского Марусе Оболенской. Улыбнулась.

– Павел Степанович потому и написал их на бересте, чтобы никто не догадался, что это – письма немолодого человека к юной барышне. Да и я тогда ничего не поняла. Решила, что это – историческая ценность, которую нужно сохранить. Возможно, я бы никогда не узнала, о чем хотел сказать мне профессор, если бы не появился в моей жизни Павлуша Гринев, который и подсказал, где искать разгадку.

Мария Львовна бережно разгладила бересту, провела пальцем по буквам, проговорила:

– Приятно ощущать себя частью истории. Не так уж это плохо, как мне вначале казалось. Вы были правы, милый профессор, утверждая, что важнее вселенской любви в мире ничего нет. Теперь я понимаю, что вы, Павел Степанович, не могли тогда, в век атеизма открыто говорить о Божьей Любви. Я бы вас тогда не поняла. А теперь понимаю, что вы Божью Любовь называли вселенской любовью, которая сродни полету в космос, открытию новых звезд и планет, – улыбнулась. – Как вы и предсказывали, планеты открывали, открывают и будут открывать, – взяла в руки берестяное послание, прочла:

– «Нет ничего нового под солнцем. Все это уже было за много веков до нас и все останется неизменным через множество веков после нашего ухода… После… нашего ухода, Маруся…»

Павел

Командировка, о которой говорил Павел, затянулась на месяц. Потом у Павла были неотложные дела и важные встречи, поэтому к Матильде он пришел через два месяца вместо обещанных двух недель. Дверь открыла миловидная дама, похожая на Марию Львовну.

– Вы Павел Гринев? – спросила она с улыбкой.

– Да, я – ученик Марии Львовны, – ответил он.

– Я знаю. Мама много о вас рассказывала. Входите. Меня зовут Янина Сергеевна.

Павла насторожило слово «рассказывала». Все внутри напружинилось. Он вошел в комнату и обомлел. На столе портрет Матильды в черной рамке и цветы.

– Когда? – выдохнул Павел.

– Вчера было девять дней, – ответила Янина Сергеевна. – Да вы присаживайтесь.

Он сел на край стула, сжал кулаки, мысленно отругал себя за то, что пару недель назад хотел забежать к Матильде, но в последний момент передумал. Решил подготовиться к визиту основательно. Подготовился. Принес белоснежные розы и коробку конфет «Рафаелло», а дарить их уже некому.

– Маруся вас ждала, – проговорила Янина Сергеевна.

– Кто? – Павел посмотрел на нее растерянно.

– Неужели мама вам не рассказывала про Марусю Оболенскую? – удивилась Янина Сергеевна.

– Нет.

– Она ведь по рождению не Мария, а Маруся, – Янина Сергеевна улыбнулась. – Имя Мария появилось из-за невнимательности сотрудников паспортного стола. Это они маму Марией назвали, а она не стала предъявлять претензии. Тогда было не принято отстаивать свои права. Время было сложное, послевоенное. Для всех вокруг мама стала Марией Львовной, а дома была Марусей, милой, нежной, любимой, – она отвернулась, голос дрогнул.

– В голове не укладывается, почему вот так? – сказал Павел. – Почему?

– Маруся предчувствовала что-то, – сказала Янина Сергеевна, глядя на портрет. – Пару раз она кому-то сказала: «Не спешите, пожалуйста. Давайте еще подождем. Павлуша обещал…» – обернулась. – Я спросила, с кем это она ведет беседу, а она отмахнулась: «Потом объясню». Но никакого потом уже не было. Утром я прибежала к ней, принесла теплые пирожки и помчалась на работу. Вечером бегу, смотрю она мне в окошко машет. Ну, знаете ее любимый жест… Поднимаюсь, кричу: «Привет, Маруся!» В ответ ни слова. Вхожу в комнату. Она сидит на диване бледная и шепчет: «Все… Янинка…» Мне почудилось, что к Марусе подсели какие-то люди, взяли ее под руки и… – она отвернулась, всхлипнула.

– Мистика какая-то, – проговорил Павел, потерев виски.

– Маруся вам письмо оставила, – Янина Сергеевна протянула ему конверт. – Я сегодня специально пришла, чтобы с вами, Павел, встретиться. Сегодня ведь ваш день?

– Да, – он облизал пересохшие губы. – Мария Львовна всегда говорила: «Здравствуйте, Павлуша! Сегодня ваш день. Я готова выслушать все ваши вопросы и дать на них ответы. А если нужно, дать и советы. Хотя, вы, молодые люди нового тысячелетия, в советах не нуждаетесь». Боже мой, что же я теперь без ее советов буду делать?

– Станете жить своим умом, – ответила Янина Сергеевна. – Я пойду чайник поставлю, а вы пока Марусино письмо читайте.

– Милый Павлуша, жизнь наша – миг, но торопиться жить не стоит, – писала Мария Львовна. – Поспешность создает трудности, да еще какие!!! Поэтому перед каждым из нас стоит задача – не спешить. Принимайте с радостью то, что судьба вам дарует сейчас, сию минуту. Наслаждайтесь своим счастьем. Юность – прекрасная пора, а идущая за ней зрелость – еще прекраснее. Вы это поймете лет через тридцать. А пока, примите мой совет, вернее не мой, а царя Соломона. «Если человек проживет много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета! Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радость во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, потому что детство и юность – суета!»[1] Вот такие мудрые вечные слова. И я рада, что могу их вам пересказать.

Благодарю вас, Павлуша, за дружбу и за то, что вы, сами того не ведая, помогли мне многое в жизни понять и переосмыслить.

В моих песочных часах осталась пара песчинок. Время, отпущенное мне на этой земле, подошло к концу. Прощайте, мой милый мальчик. Будьте счастливы. Остерегайтесь сетей под названием «NET». Ваша Мария Львовна Оболенская, Маруся…

– Мама вам целое сочинение написала, – сказала Янина Сергеевна, войдя в комнату. – Надеюсь, она дала вам нужный совет.

– И не один, – ответил Павел, пряча письмо. – Можно мне взять на память справочник по естествознанию?

– Возьмите, – она улыбнулась, протянула ему книгу. – Мама знала, что вы его попросите, и надписала.

Павел открыл справочник, прочел дарственную надпись: «Удачи на долгом жизненном пути!» Воскликнул:

– Мария Львовна даже дату сегодняшнюю поставила! Откуда она узнала?

– Воскресенье – ваш день, Павлуша, – ответила Янина Сергеевна.

– Воскресенье…

Павел несколько раз привозил цветы на могилу Матильды, тосковал. Но молодости не свойственно долго придаваться унынию. Жизнь, полная событий, увлекла его, закружила в своем водовороте с такой скоростью, что и остановиться некогда. А тут еще неожиданно возник в дебрях интернета образ милой брюнетки с поэтическим именем Амалия.

Она подмигнула Павлу на страничке в контакте. Он добавил ее в друзья. Амалия предложила пообщаться «без свидетелей», и у них начался виртуальный роман. После работы Павел мчался домой, чтобы читать и перечитывать послания возлюбленной. Они понимали друг друга с полуслова. У них были общие интересы. Павлу казалось, что Амалия – девушка-мечта, посланная ему с небес. За год общения они ни разу не поссорились. Переписка с Амалией стала неотъемлемой частью его жизни. Ему хотелось поскорее увидеться с ней. Но она была недосягаема. Амалия свободно владела пятью языками, работала переводчиком и колесила по миру с такой скоростью, что Павел не успевал запоминать названия стран и городов. Тогда он решил называть место ее пребывания «город Амалии». Ей эта идея пришлась по вкусу. Теперь она писала:

– Привет из Амалия града. Погода – чудо! Жаль, тебя нет рядом. Но я чувствую тебя каждой клеточкой своего тела. Ты со мной, мой Павлин, мой Павлуша.

Павел отключался от окружающего мира, выпадал из него, чтобы не пропустить заветные мгновения, когда на экране вспыхнут слова, написанные ею. Ему нужно было только одно: увидеть Амалию, прикоснуться к ней, почувствовать тепло ее тела, вдохнуть запах ее волос. Он готов был помчаться в любую точку мира, но она его не звала. Зато однажды на экране появились слова:

– Ура! Сегодня прилетаю!!! Встречай. Аэропорт Шереметьево. Номер рейса сообщу чуть позже.

Он метался по квартире, размышляя над подарком, который нужно преподнести Амалии, утюжил брюки, рубашку, поглядывал на заветные буквы и не верил в свое счастье. И это его неверие превратилось в новое послание от Амалии:

– Увы, мой друг. Рейс отложили. Вместо Москвы летим в Париж. Не жди меня, Павлик. Нет, жди!!! Жди моего неожиданного появления на твоем пороге. Когда? Однажды… Не могу сказать точнее… Прости… Люблю!!! Не сердись. Подумай, где мы проведем медовый месяц….

Эта фраза притупила чувство отчаяния, зревшее в глубине его подсознания.

– Раз мы строим планы на будущее, значит, не все потеряно, – решил он и выслал Амалии десять разных предложений о том, где можно провести медовый месяц.

Она обрадовалась и дала ему новое задание: составить списки приглашенных на свадьбу гостей. Тогда-то и выяснилось, что у Амалии большая семья: кроме родителей, бабушек и дедушек у нее еще есть старшая сестра и два младших брата близнеца, которых она обожает.

Конец ознакомительного фрагмента.