Калифорния, осень 2000
* * *
Испанские танцорки в красных платьях
И черных нижних юбках моют кар.
Мелькают, вьются в диком южном танце,
Как будто укусил тарантул. Душит жар.
Смиренное авто прижалось на поддоне
И терпит многократный мордохлест,
Как виноватый муж, как зек на зоне, —
Распущенность руки, как добродельный перст.
В сияньи солнца появляется машина
Из пены Афродитою самой.
Водитель рад рождению любимой
И заливает газом с головой.
* * *
За зеркало берусь
И с отвращением
Отбрасываю прочь:
Не я, не Маргарита – грусть
Глядит с волненьем:
Ночь на пороге, ночь.
Казалось, только что
Рвала я снимки,
Где лишь намёк морщин.
«Промчалось былое», и вот
Легли снежинки
Сугробами седин.
Как Гойя написал
«До самой смерти»
Кокетку не унять.
Что ищешь ты в тени зеркал?
Собрались черти
К себе красотку взять.
Заметен возраст лишь,
Когда надолго
Уедешь от друзей.
Как в зеркало на них глядишь
И видишь только
Себя на склоне дней.
* * *
О боже, пахнет эвкалипт
Под солнцем раскалён от зноя.
Благоуханием залит
Стоит наш лагерь под скалою.
Зелёный дождь его листвы
Своею тенью охлаждает,
Волною душной с высоты
Чарует лес и возрождает.
Задумчивая тишина
Полна чириканьем и свистом.
Здесь мы одни, и я одна
Под диском солнечным и мглистым.
* * *
Как синий баклажан,
Огромный корень кельпа,
Бубенчики шута
Поддержат на плаву,
Болота цвет
И форма буквы Дельта,
А листья – золото
На солнце наяву.
Нежнейший океан
Ласкает ноги хладом,
Облизывает берег
Длинная волна,
Ультрамарин воды
Глазам моим отрада.
И тишина вокруг,
И тишина.
* * *
Мне редко снятся сны. А если снятся,
То сразу и легко их забываю.
Натура трезвая к тому ведет: склоняться
Пред зыбким сном душа не принимает.
Но несколько я помню. Вот один
Из детства моего: сад меж домами, там
Штакетник низкий. Сосны. Ряд картин
Меняется. Ловитки. Шум и гам.
Потом всё тихо. Двор и я одна.
Старуха странная стремглав за мной несется.
Я – от неё, вокруг забора, и она
Всё тянет руки. Ей не удаётся
Никак меня поймать. Баба Яга —
Её я узнаю, но мне не страшно.
Я всё ещё смеюсь во сне, когда
Открыв глаза, лежу в тиши домашней.
* * *
И много лет спустя я помню сон:
Вокруг меня толпою озверелой
Теснятся люди. Гул стоит и звон
В ушах моих, и, кажется, горелым
Пропитан воздух. Сдвинулася тьма
И смять грозит, и вдруг окаменела
От вспышки серебристого огня,
Чем стала я на миг, и что она узрела.
И голос мужа вышел из меня,
И, руку я подняв, провозгласила:
«Бог есть любовь!», и силою огня
Серебряного страх остановила.
Но долго я лежала, труп живой,
Не двигаясь, не думая, не слыша,
Боясь понять, случилось что со мной,
И почему со мной, и что там – выше?
* * *
И снова сон. Иду я через ночь
По городу. Безлюдно. Невозможно.
Без тени всё вокруг. Уже невмочь,
И тягостно мне как-то, и тревожно.
Пустая декорация домов
Зияет дырами неосвещённых окон.
Не слышен шум опасливых шагов —
Резиново упруг, не пропускает воздух.
И что-то странное навстречу мне идёт
Козлиное костлявое – худое
И курьи ручки тянет, и кладёт
На бёдра мне. И знаю, что плохое
Задумало то чудище, и рвусь
Из сна зловещего, что мне грозит бедою,
Хочу проснуться и вот-вот проснусь…
Но всё смеётся страшно неземное.
* * *
Друг, ни спеши меня сравнить
С поэтом злато-говорливым —
Стихи домашние кроить
Пытаюсь слогом я ленивым.
Сравнение не в пользу мне —
И в рисованьи я не гений,
И жалкий дар моей родне
Валяется в пыли передней.
О музыке забыть пора.
Не зная нот и правил лада,
Бренчать – пустейшая игра.
Насмешка – знатокам отрада.
Смешны потуги записать
Всё то, что память сохранила.
Неинтересно. Надо знать,
О чём писать. Не быть постылой.
Зачем приходите ко мне
Посменно волны вдохновенья?
Подвигнут к действию оне
И схлынут, вызвав отвращенье.
Но если музы час пришёл,
То ищет ли она достойных?
Случайный гость в случайный дом
Проник, и благовесть спокойно.
Ты избрана, и говори,
И пой, пиши, расходуй краски,
И если не расскажешь ты —
Никто не вспомнит старой сказки.
* * *
Когда выходишь ночью на порог
Своей палатки, что в углу созвездья,
Когда плывёт безмолвно небосвод,
Роняя звёзды, что летят столетья,
Когда тебя объемлет тишина,
И тьма ночная скрадывает звуки,
Ни шороха вокруг, и суета
Дневная отступает, а науки
Молчат смущённые. И вот тогда
Лишь чувства властвуют во мгле и суеверья.
И карта неба незнакомого нема,
Не вызывая ни малейшего доверья.
Где ковш медведицы? Полярная, увы!
Тризвёздно Орион мне поясом сияет.
И вновь тоска по дому возникает,
Не видная в сиянии луны.
Mojave Desert 2000
* * *
Вуалетку тумана
И румяна зари
Приготовила к вечеру
Смерти долина,
И играет алмаз
Той вечерней звезды,
Что украсила ночь
В завершенье картины.
И насурьмили горы
Резные зубцы,
И спустилась прохлада
В долину ночную.
И дорога мерцает —
Там мчатся гонцы,
Унося к антиподам
Жарищу дневную.
* * *
И зеркалом сияет паутина,
И капли дождевые на ветвях,
И птицы осторожные терцины,
И завеси туманов на холмах.
И начинает представление природа,
И осветитель дал прожектора,
И солнце режиссует непогоду,
И мизансценой – дальняя гора.
Проходят марьонетки краем сцены,
Не зная, кто за ниточку ведёт,
Подвластные всесилью Мельпомены,
Вдали от человеческих невзгод.
Заботам недоступные просторы,
Мир поднебесный лишь слегка прикрыла тень,
В туманных вихрях небеса и горы,
И фоном – океан в ненастный день.
Москва, май 2001
* * *
И мимо глаз плывут стволы берез,
И неизменный лес опять встречает,
И птичий свист меня сопровождает,
И вторит птицам тихий скрип колес
Коляски с внуком.
Мимо пробегают
Собачники, атлеты, – люди. Всех
Усталый лес привычно поглощает —
Их беды – горести, их радости и смех.
* * *
Мазки травы на полотне земли
Художник – май небрежно набросал,
И мелкие букашки поползли,
И солнца луч в глаза мои попал.
И ветер прошуршал в траве ужом,
И птичий гвалт заполнил тишину.
Расположились тени под кустом
И отдыхают, отходя ко сну.
Качает ствол березы, как гамак, —
Я чую это собственной спиной.
А растворение в воздусях – явный знак,
Что снова я приехала домой.
* * *
И вот пришло мне время говорить:
«Редеет круг друзей»,
И повторять все чаще,
Что некому внимание дарить.
Все шире мир теней.
И пение косой все слаще.
* * *
Заколдовал меня весенний лес —
Под сильным ветром клонятся березы
И выпрямляются, как мятник-отвес,
Здесь исполняя роль гипнотизера.
Стремительный пролет вороны с громким кар
Внес ноту диссонанса в птичье пенье,
Как появленье голливудской стар
В березовом лесном столпотворенье.
Прозрачно мелколистье в вышине,
Сверкает драгоценным изумрудом —
Его так много в дальней стороне,
А здесь его явленье – чудо.
То волшебство случилось в яркий день
При сильном ветре и листвы сияньи,
И чувство странное мелькнуло, словно тень,
Как новое судьбы предначертанье.
* * *
Рахманинов Сергей, чье имя носит зал,
Нанизан на кол мраморной скульптурой.
И божьих одуванчиков девятый вал
Спешит, чтоб насладиться музкультурой.
Зал бело-голубой, утеха для души,
На волнах музыки баюкал неофита, —
Обидеться на дерзость не спеши,
Ведь маска дерзости – для слабого защита.
* * *
И загудели звуки сарабанды.
Шмелиный гул виолончельных струн
Скрипач с седою гривой и бантом
Залил фонтаном скандинавских рун.
Душа со скрипкой в резонанс вошла,
Сложившись с биоритма частотою.
И буря чувств цунами родила,
Вздыбилася магической волною.
И трепет мою душу охватил,
И странно, и тревожно сердцу стало.
С собою справиться мне не хватило сил,
И долго что-то в глубине дрожало.
* * *
В метро скамей две длинных полосы —
Изделие для перевозки масс —
Сиди себе, да изучай носы,
Да положенье рук, да выраженье глаз.
Ног частокол образовал узор
Орнаментом для верхней половины —
Бредовым продолжением картины,
Чего привычный не заметит взор.
Оторванность носов от лиц людских
Таит оттенок сумасшествия, в котором
Повинен Гоголь, вероятно, псих,
Пустивший нос гулять по городским просторам.
* * *
Собор кафедральный, куда я пришла,
Чтоб хора услышать звучанье,
Смутила афиша, и вдруг принесла
Какое-то воспоминанье.
Нелепа попытка – былое найти
И в юность свою окунуться.
Барже моей жизни – ей дальше ползти,
А времени – нет, не вернуться.
Наверно, небес справедливы весы,
И в жизни не все так уныло —
И стрелки назад прокрутили часы,
А встречу метро подарило.
Виденьем из той, из далекой поры
Сияют газа синевою —
Разочарованье сменяют дары, —
Волхвы их приносят с собою.
За мутью морщинок все те же черты
И та же доверчивость взгляда.
Захлопнулись двери, и скрылася ты,
Мгновенье – и больше не надо.
* * *
Лишь для меня Архипова здесь пела,
И пианист мне Скрябина играл,
И в голове мелодия звенела,
И в судоргах катарсис возникал.
Артист и я – и нет стены меж нами,
Нет и барьера стульев и голов.
Как облак музыки на пиршестве богов
Ряд первый воспаряет временами.
* * *
Хоры, Хоры, Хоры, Хо —
ры, Хоры, Хоры, Хоры —
То поднимут высоко,
То швырнут в тартарары.
На черных клавишах – хористах
Расселись бабочками папки.
В последний миг застыв, солисты
Впилися в дирижера лапки.
Когтит и месит многозвучье, —
Он лепит образы из глины
Безгласия, и стон тягучий
Зарокотал уже в глубинах.
В такт содроганьям дирижера
Колышутся и зал, и сцена.
Стигматы прожигают взоры
В ладонях – в точке столкновенья.
Из хаоса сложились звуки
По знаку властного мессии.
И к небу вновь взметнулись руки
И уменьшают энтропию.
* * *
Смотри, рябина расцвела,
И зелень нежная березы
Из глаз выдавливает слезы,
Как сок из белого ствола.
Изогнуты стволы берез,
Легко склоняются над кручей.
И тоненький вьюнок ползучий
Пока до ветки не дорос.
И вдруг, босым грозя ногам,
Крапивы лес явился взору,
Двум чахлым кустикам, которым
Мы так обрадовались там.
* * *
Надвигалася туча, и пел соловей,
И гремела дорога вдали.
Сильный ветер зеленые травы клонил,
Козерога сменял Водолей.
Я все время Кассандрой какой-то живу, —
Ощущая планеты разрыв,
Океана подъемы, небес синеву,
Уходящую в огненный взрыв.
Назреванье нарыва в сознаньи людском
Не дает мне покоя нигде.
Что же будет, что будет с землею потом?
Ни ответа, ни лжи – быть беде…
* * *
Топочут ножки органиста,
Легко летая по педалям,
Тональности меняя быстро
Во исполненье пасторали.
И вдруг стволы, нацелясь в небо,
Взревели громом Иерихона.
Растет кошмар ночного бреда,
И лопается грудь от звона.
На инфразвуке гул и грохот.
И тошно сердцу, череп давит…
Миг – рухнут стены, рухнут своды, —
И снова – нега пасторали.
* * *
Я – в музыке, внутри, в стереозвуке,
Что создает живой оркестр. Рядом
Сидят прелестные скрипачки. Вскинув руки,
Скользят смычками, манят как наяды
Войти в полифонии вод прохладу.
Красавец дирижер гоняет стадо
Послушного оркестра. Звуки, звуки…
* * *
Кисть пианиста – краб – паук – тарантул,
Что мечется по черно-белой гамме,
Язвя и жаля. Странности таланта
Сжигать сердца, иль разжигать в них пламя.
А слаженности скрипок и альтов
Смогли бы позавидовать, коль знали
Погонщики измученных рабов,
Прикованных к галере кандалами.
* * *
Еще о прошлом годе три сороки
Встречались на дорожке знаком счастья
На день грядущий. Миновали сроки,
И птиц красивых, впрочем, и напастей
Особых нет. Но как-то понемногу
Все уменьшается в лесу разнообразье,
Ежи не выбегают на дорогу,
Все больше кучи мусора и грязи,
И гул машин, и вонь костров слышнее.
* * *
Вчерашней бурей сломана береза.
Насквозь пройду зеленый полог. Сон
Сковал уставший лес. И крики паровоза
Не проникают через стены крон.
Ленивая истома нежит тело.
Тепло, и ласка солнечных лучей
Траву, меня, деревья – всех согрела.
Когда погибнет все, и станет мир ничей,
Пройдя мильены световых веков
Туда, на край Вселенной, затихая,
Лишь легкий шепот о земле лесов
Дойдет до слуха и, дойдя, растает.
* * *
Жара… Жара… Найду ль в лесу спасенье?
Удачная строка, расплавившись, плывет,
Не встретившись ни с кем, в каком-то наважденьи,
Побулькает в мозгу и в нети отойдет.
От запаха костров я в ярости дурею —
И так уже жара, к чему коптить весь мир?
Но жрут шашлык, но пиво пьют и млеют,
Вытапливая радостно вновь запасенный жир.
* * *
Всё возвращается на круги на своя —
С коляской я иду легко-непринуждённо,
Как двадцать лет назад, когда моя семья
Ещё не расползлась по миру протяжённо.
Измучен и изгажен лес зелёный
Встречает вновь, приветливо маня.
Смолою клейкою, как бы слезой солёной,
Он лечит раны. Лечит и меня.
Сквозь вонь и мерзость близи человечьей
Пробились травы к солнцу и весне.
И я стою, прижавшися к сосне,
Как пёс, зализывая раны и увечья.
* * *
Эйфория бушует, пожиная плоды
Человеческой слабости и пожирая
Свои жертвы. Не ждут приближенья беды
И в беспечном восторге мгновенно сгорают.
Разевает, как фурия, чёрную пасть,
Языком своим огненным сладостно лижет, —
И трещат чьи-то кости, и злая напасть
Придвигается к жертве всё ближе и ближе.
Эйфория бушует. Её колдовство,
Её морок нахлынут – и всё, и нет мочи.
Отрезвися, открой свои ясные очи —
Стань на землю, сбрось чары, отринь волшебство.