Эркюль Пуаро и Шкатулка с секретом. Часть I (Софи Ханна, 2016)

Майкл Гатеркол стоял перед закрытой дверью и старательно убеждал себя в том, что уже настало время стучать, когда древние дедовские часы внизу, в холле, сипя и заикаясь, пробили очередной час.

Гатеркол получил указание явиться ровно в четыре, и сейчас как раз было четыре. За последние шесть лет он уже далеко не впервые стоял здесь, у этой самой двери, на широкой лестничной площадке между первым и вторым этажами поместья Лиллиоук. Но лишь однажды он чувствовал себя еще более неловко, чем сейчас. Тогда перед дверью их было двое, и он все еще помнил каждое слово своего разговора с тем человеком, хотя предпочел бы забыть его. Вот и теперь усилием воли, на которую он очень полагался, Майкл отогнал назойливые воспоминания.

Его предупредили, что встреча будет тяжелой. Предупреждение было частью приглашения, присланного ему хозяйкой дома – в типичном для нее духе. «То, что я собираюсь тебе сообщить, наверняка приведет тебя в ужас…»

В этом Гатеркол не сомневался. Известная максима «предупрежден – значит, вооружен» здесь не работала – ведь ему даже не намекнули, с какой стороны ждать удара, а следовательно, подготовиться к нему не было никакой возможности.

Он приуныл еще больше, когда, взглянув на свои часы, которые сначала долго извлекал из жилетного кармана, потом так же долго укладывал обратно для того только, чтобы вынуть их еще раз, желая окончательно убедиться в увиденном, он понял, что опоздал. Была уже целая минута пятого.

Он постучал.

Всего на минуту позже. Она, разумеется, заметит – разве что-нибудь может укрыться от ее внимания? – но, если ему повезет, ничего не скажет.

– Входи же, Майкл!

Голос леди Этелинды Плейфорд свидетельствовал о ее кипучей энергии, как всегда. Ей было уже за семьдесят, но звуки, которые она выдавала своими голосовыми связками, чистотой и мощью могли соперничать с иным колоколом. Гатеркол никогда не видел ее иначе как возбужденной – даже то, что у обычного человека могло вызвать испуг, ее неизменно приводило в состояние, близкое к восторгу. При этом леди Плейфорд обладала талантом извлекать максимум удовольствия из всего противоречивого, спорного и нелогичного.

Ее истории о жизнерадостных ребятишках, которые шутя решали детективные загадки, неизменно заводившие в тупик местную полицию, Гатеркол обожал с тех пор, как впервые прочел одну из них в лондонском приюте, где оказался в десять лет, оставшись круглым сиротой. А шесть лет назад он познакомился с их создательницей, и та показалась ему столь же обезоруживающе-непредсказуемой, как ее книги. Он никогда не надеялся далеко пойти в своей профессии, но – спасибо Этелинде Плейфорд – сейчас ему тридцать шесть, а он уже партнер в преуспевающей юридической фирме «Гатеркол и Рольф». Правда, видеть собственную фамилию в названии прибыльного предприятия ему до сих пор странно, хотя прошло уже немало лет.

Преданность леди Этелинде Плейфорд превзошла все привязанности, какие он имел в жизни, и все же личное знакомство с любимой писательницей вынудило его признаться самому себе в том, что всевозможные потрясения и резкие повороты сюжета, столь привлекательные на безопасном удалении мира художественной прозы, не так уж хороши в действительности. Надо ли говорить, что леди Плейфорд придерживалась прямо противоположного мнения на этот счет.

Он начал открывать дверь.

– Сколько ты будешь там еще… А! Наконец-то! Ну, хватит уже торчать на одном месте. Садись. Чем раньше мы начнем, тем скорее кончим.

Гатеркол сел.

– Здравствуй, Майкл. – Она улыбнулась, глядя на него, и он – не в первый уже раз – испытал под ее взглядом такое ощущение, точно его подняли в воздух, покрутили и поставили на место. – Теперь твоя очередь говорить: «Здравствуй, Эти». Ну же, давай! Сколько лет мы с тобой знакомы, пора уже привыкнуть. Никаких «добрый день, ваша светлость» или «здравствуйте, леди Плейфорд». Просто, по-дружески: «Здравствуй, Эти». Неужели тебе все еще трудно? Ха! – Она хлопнула в ладоши. – Ну, у тебя и вид: прямо молодой лис, затравленный собаками! Голову, поди, ломаешь, для чего тебя пригласили сюда на целую неделю, да? А с тобой еще и мистера Рольфа в придачу…

Интересно, хватит ли тех мер, которые принял перед отъездом Гатеркол, чтобы прикрыть их с Рольфом отсутствие? Слыханное ли дело, чтобы оба компаньона всю рабочую неделю не показывались в офисе? Но леди Плейфорд была их самой известной клиенткой, и потому любое ее желание было для них закон.

– Догадываюсь, что ты задаешь себе и другой вопрос – будут ли в доме еще гости. Поговорим об этом потом, а пока поздоровайся со мною, Майкл.

Выбора у него не было. Приветствие, которого она требовала от него всякий раз, никогда не выходило у него естественно. Он был из тех, кто любит все делать по правилам, и если не существовало такого правила, которое запрещало бы человеку его происхождения говорить «Эти» вдовствующей виконтессе, супруге покойного пятого виконта Плейфорда из Клонакилти, то, по мнению самого Гатеркола, его стоило выдумать.

Особенно ему было обидно – и он нередко себе в этом признавался, – что леди Плейфорд, для которой он готов был на все, плевать хотела на любые правила и ядовито насмехалась над теми, кто им рабски следовал, называя их «жуткими сухарями и занудами».

– Здравствуй, Эти.

– Наконец-то! – И она раскинула руки так, словно намеревалась заключить его в жаркие объятия, хотя Гатеркол прекрасно знал, что ничего подобного она в виду не имеет. – Полдела сделано. Теперь можешь расслабиться. Только не сильно! Вторая половина еще важнее первой, но мы займемся ею не раньше чем обсудим мою текущую стопку.

«Стопкой» леди Плейфорд неизменно называла любую рукопись, над которой работала в настоящее время. Вот и теперь она послала обиженный взгляд своему новейшему изделию, нахохлившемуся на уголке ее письменного стола. На взгляд Гатеркола, оно походило не столько на роман в процессе написания, сколько на застывший ураган из бумаги: страницы с оборванными краями измяты, со всех сторон торчат «собачьи уши» загнутых углов… В общем, в «стопке», несмотря на ее название, не было даже намека на упорядоченность.

Леди Плейфорд встала из своего кресла у окна. Она никогда не бросала в него ни взгляда, Гатеркол заметил. Если рядом было человеческое существо, леди Плейфорд предпочитала изучать его, а не тратить время на созерцание природы. Хотя вид из ее окна открывался превосходный: розарий, а за ним большой, совершенно квадратный газон со статуей ангела точно в центре – подарок покойного виконта Гая Плейфорда жене на тридцатую годовщину свадьбы.

Сам Гатеркол неизменно смотрел и на статую на квадратном газоне, и на розовый сад, и на дедовские часы в холле, и на бронзовую настольную лампу в библиотеке, с хрустальным абажуром в виде раковины; он сознательно обращал внимание на вещи. Ему нравилось то чувство стабильности, которое в них как будто заключалось. В Лиллиоуке редко что-нибудь менялось – под «чем-нибудь» Гатеркол понимал прежде всего вещи, неодушевленные предметы, а не общее состояние дел. Зато леди Плейфорд, которая едва ли не в микроскоп разглядывала любое человеческое существо, волею случая оказавшееся с нею рядом, совершенно не интересовалась объектами, не умеющими говорить.

В ее кабинете – той самой комнате, где они теперь сидели с Гатерколом, – две книги в большом шкафу у дальней стены стояли вверх ногами: «Шримп Седдон и Жемчужное ожерелье» и «Шримп Седдон и Рождественский чулок». Так было, когда Гатеркол пришел сюда впервые. И теперь, шесть лет спустя, ему даже не хотелось их поправить: наоборот, он очень расстроился бы, если б кто-нибудь это сделал. Ни одной книге, кроме тех, что принадлежали перу самой Этелинды Плейфорд, не дозволялось осквернять гармонию этих полок. Нарядные цветные корешки – красные, синие, зеленые, оранжевые, фиолетовые – вносили светлую ноту в убранство комнаты, мрачноватой от деревянных панелей; книги специально делали такими, ведь дети падки на все яркое; однако ярче всего в кабинете сияла серебряная копна волос самой хозяйки.

Она села как раз напротив Гатеркола.

– Я хочу поговорить с тобой о моем завещании, Майкл, и попросить тебя об одолжении. Но сначала скажи мне вот что: как, по-твоему, может ребенок – обычный ребенок – знать что-нибудь о хирургической операции по изменению формы носа?

– Но… носа? – Гатеркол пожалел, что они не начали с завещания. Однако похоже было, что для хозяйки дома одинаково важны обе темы; не исключено даже, что она видела между ними связь. Вообще-то все возможные распоряжения о разделе своего имущества в случае своей смерти леди Плейфорд сделала давно и основательно. Казалось бы, там всё в порядке. Неужели она задумала что-то изменить?

– Не зли меня, Майкл. Дело самое обычное. Операция, меняющая форму носа. После автокатастрофы или для исправления врожденного уродства. Ребенок может знать такие вещи? Может он знать, как это называется?

– К сожалению, не могу сказать.

– А ты знаешь, как это называется?

– По-моему, операция и есть операция, не важно, на носу или на другой части тела.

– А по-моему, можно знать то или иное слово, даже не отдавая себе отчета в том, что ты его знаешь. Такое иногда случается. – Леди Плейфорд нахмурилась. – Хмм… Ответь еще вот на какой вопрос: ты приходишь в офис одной фирмы, где работают десять мужчин и две женщины. Случайно ты слышишь, как кто-то из мужчин говорит об одной из женщин, называя ее «Носорогом».

– Как это нелюбезно с его стороны.

– Его манеры – не твоя забота. Пару минут спустя обе леди возвращаются с обеденного перерыва. Одна – тоненькая, хрупкая, уступчивая, но у нее немного странное лицо. Никто не понимает, чем именно, но выглядит оно как-то не так. Вторая – женщина-гора, по крайней мере, вдвое шире меня. – Леди Плейфорд была высокая и полная, покатые плечи придавали ее фигуре некоторое сходство с перевернутой воронкой. – Мало того, у нее еще и выражение лица воинственное. Так вот, которую из них ты скорее назвал бы Носорогом?

– Большую, свирепую, – нимало не раздумывая, ответил Гатеркол.

– Отлично! Так вот, ты не прав. В моей истории Носорогом зовут худышку с необычным лицом, а все из-за того, что хирургам пришлось заново собирать ей нос после катастрофы, в которую она попала, а эта операция называется ринопластика[1]!

– А. Я этого не знал, – сказал Гатеркол.

– Вот и я боюсь, как бы не оказалось, что дети тоже этого не знают, а я ведь для них пишу. Если уж ты не слыхал о ринопластике… – Леди Плейфорд вздохнула. – Прямо не знаю. Я так обрадовалась, когда придумала это, а потом меня начали одолевать сомнения. Не слишком ли это наукообразно, когда весь сюжет держится на названии медицинской операции? Никто ведь всерьез над ними не задумывается, верно, – ну, кроме тех, кому они предстоят. Дети о таких вещах вообще не думают.

– Мне эта идея нравится, – сказал Гатеркол. – Можно написать, что у той леди не странное лицо, а именно странный нос, чтобы задать мыслям читателей нужное направление. Можно даже проговориться где-нибудь вначале, что леди получила новый нос благодаря усилиям хирургов, а потом пусть Шримп как-нибудь случайно узнает название этой операции и страшно удивится, и пусть читатели это видят.

– То есть пусть читатели увидят сначала ее удивление, но не само открытие… Да! Пусть Шримп скажет Подж: «Ни за что не догадаешься, как это называют», тут их прервут, а я вставлю еще одну главу про другое – пусть, например, в ней полиция арестовывает кого-нибудь наобум, как всегда, только на этот раз совсем уж ни в какие ворота – например, пусть они арестуют отца или мать самой Шримп, а тем временем читатель пойдет и поищет название в энциклопедии, если ему захочется… Да, пусть так и будет. Майкл, я всегда знала, что на тебя можно положиться. Итак, с этим покончено. Теперь о завещании…

Она вернулась к креслу у окна и устроилась в нем.

– Я хочу, чтобы ты составил для меня новое.

Гатеркол удивился. По условиям нынешнего завещания все немалое состояние леди Плейфорд после ее смерти предстояло разделить между двумя ее детьми: дочерью Клаудией и сыном Гарри, шестым виконтом Плейфордом из Клонакилти. Детей вообще-то было трое, но младший сын умер еще ребенком.

– Я хочу завещать все своему секретарю, Джозефу Скотчеру, – объявила она звонким и чистым, как удар колокола, голосом.

Гатеркола так и подбросило в кресле. Но отмахнуться от этих слов было невозможно. Он все прекрасно слышал, нечего было и притворяться.

Что за акт вандализма она задумала? Не может быть, чтобы леди Плейфорд говорила всерьез. Тут какой-то подвох; иначе нельзя. Да, теперь Гатеркол все понял: она специально пустила фривольный разговор в начало – носорог, ринопластика, все очень забавно и весело, – а самую большую шутку приберегла напоследок, обставив ее как серьезное предложение.

– Майкл, я в своем уме и нисколько не шучу. Разве я когда-нибудь обманывала тебя? И сейчас не обманываю. Мне нужно, чтобы ты составил для меня новое завещание. Все мое имущество должно отойти Джозефу Скотчеру.

– Но как же ваши дети?

– Клаудия вот-вот выйдет замуж за денежный мешок в лице Рэндла Кимптона, его состояние во много раз превосходит мое собственное. С ней все будет в полном порядке. А у Гарри есть голова на плечах и верная жена, хотя она и действует на него расслабляюще. То, что я могу предложить, бедняжке Джозефу нужнее, чем Клаудии или Гарри.

– Умоляю вас, подумайте еще раз, прежде…

– Майкл, не строй из себя идиота, пожалуйста, – перебила его леди Плейфорд. – Или ты считаешь, что я все это придумала, пока ты стучал сегодня в мою дверь? Я и так ломала над этим голову целые недели, если не месяцы. Так что не надо навязывать мне дополнительное время на размышление. Итак: ты согласен составить мое новое завещание или мне обратиться к мистеру Рольфу?

Так вот для чего Орвилла Рольфа пригласили с ним в Лиллиоук: на случай, если он, Гатеркол, откажется.

– И, кстати, я хочу внести в документ еще одно изменение: услуга, о которой я намеревалась тебя попросить, если ты помнишь. Тут ты вправе отказаться, если захочешь, хотя я предпочла бы, чтобы ты все же принял мое предложение. В настоящий момент моими литературными душеприказчиками значатся Клаудия и Гарри. Меня это больше не устраивает. Я сочту за честь, если ты, Майкл, согласишься взять эту роль на себя.

– Быть… вашим литературным душеприказчиком?

Гатеркол с трудом верил своим ушам. Настолько, что почти целую минуту не мог найти слов для ответа. Ох, но это же совсем неправильно… Что скажут дети леди Плейфорд? Нет, он не может согласиться.

– А Гарри и Клаудия об этом знают? – выдавил наконец он.

– Нет. Сегодня за обедом услышат. И Джозеф тоже. А пока знаем только ты и я.

– Возможно, в вашем семействе произошел некий конфликт, о котором я пока не слышал?

– Ничего подобного! – Леди Плейфорд улыбнулась. – Гарри, Клаудия и я – лучшие друзья в мире… до сегодняшнего обеда, по крайней мере.

– Я… но… вы ведь знакомы с Джозефом Скотчером всего шесть лет. Вы впервые увидели его в тот же день, что и меня.

– Незачем повторять мне то, что я и так знаю, Майкл.

– А ваши дети… Кроме того, насколько я понимаю, Джозеф Скотчер…

– Говори, дорогой мой.

– Разве он не страдает серьезной болезнью? – Про себя Гатеркол добавил: «Разве вы больше не считаете, что он умрет раньше вас?»

Этелинда Плейфорд, несмотря на возраст, была еще полна энергии и сил. Глядя на нее, трудно было поверить, что она, такая влюбленная в жизнь во всех ее проявлениях, может в один прекрасный день с этой самой жизнью расстаться.

– Да, Джозеф действительно очень болен, – сказала она. – И с каждым днем становится все слабее. Отсюда и мое столь необычное решение. Я никогда раньше тебе об этом не говорила, но, надеюсь, ты знаешь, что я обожаю Джозефа? Я люблю его, как сына, не меньше, чем собственную плоть и кровь.

Гатеркол вдруг почувствовал стеснение в груди. Да, он это знал. Но между просто знанием и знанием, подтвержденным словами, оказалась, что называется, дистанция огромного размера. Слова повлекли за собой мысли, которые он сам считал недостойными себя и которые всеми силами гнал прочь.

– Джозеф сказал мне, что, по мнению его врача, жить ему осталось считаные недели.

– Но… тогда я совсем ничего не понимаю, извините, – сказал Гатеркол. – Вы хотите переписать завещание в пользу человека, у которого просто не останется времени на то, чтобы воспользоваться наследством?

– В этом мире ни в чем нельзя быть уверенным, Майкл.

– Но если Скотчер все же не сможет одолеть болезнь и умрет в ближайшие недели, как вы и подозреваете, что тогда?

– Тогда мы вернемся к оригинальному плану – Гарри и Клаудия получат каждый по половине.

– Я должен задать вам один вопрос, – сказал Гатеркол, в котором все сильнее нарастало болезненное ощущение тревоги. – Простите меня, если он покажется вам излишне нахальным. Может быть, у вас есть причины полагать, что вы тоже скончаетесь в ближайшее время?

– Я? – Леди Плейфорд захохотала. – Да я здорова как лошадь. И пропыхчу еще годы.

– Тогда Скотчер ничего не выиграет от вашей кончины, потому что сам будет давно мертв, а новое завещание, которое вы просите меня составить, не принесет никаких плодов, кроме разлада в вашем семействе.

– Напротив: мое новое завещание может сотворить чудо. – Эти слова она произнесла с наслаждением.

Гатеркол вздохнул:

– Увы, я должен признаться, что все еще ничего не понимаю.

– Разумеется, – сказала Этелинда Плейфорд. – Я знала, что так будет.

Сокровенное и откровенное: как, кстати, рифмуются эти слова. На первый взгляд они обозначают совершенно противоположные вещи, но, как известно всякому, кто хотя бы раз пытался изложить события в форме связного повествования, любая попытка утаить что-либо от читателя только обостряет его проницательность, и напротив, всякое старание прояснить обстоятельства запутывает все дело.

Таким неуклюжим способом представляюсь вам я, рассказчик этой истории. Все, что вы узнали до сих пор о Майкле Гатерколе и леди Этелинде Плейфорд, поведал вам я, правда не объявляя о своем присутствии.

Зовут меня Эдвард Кэтчпул, я детектив из Скотленд-Ярда. Необычайные события, которые я здесь описываю, имели место отнюдь не в Лондоне, а в Клонакилти, что в графстве Корк Свободной Республики Ирландия. Встреча Майкла Гатеркола с леди Плейфорд в ее кабинете в поместье Лиллиоук произошла 14 октября 1929 года, начавшись всего за час до того, как у порога дома ее светлости завершилось мое длительное путешествие из Англии.

Полутора месяцами ранее я получил от леди Этелинды Плейфорд письмо, которое меня озадачило: в нем она приглашала меня в свое загородное поместье, погостить недельку. Письмо изобиловало красочными и убедительными описаниями радостей охоты, рыбалки и стрельбы по мишеням – правда, я никогда ничем таким не занимался и впредь не планировал, но любезной хозяйке было вовсе не обязательно об этом знать, – а вот что в нем отсутствовало напрочь, так это объяснение, для чего ей понадобилась моя персона.

Я положил письмо на стол в гостиной лондонского пансиона, где проживаю, и задумался. Мои мысли были об Этелинде Плейфорд – писательнице, авторе детективных историй для детей, наверное, даже знаменитости, насколько я мог судить – и обо мне: холостяке-полицейском, без жены и, следовательно, без детей, которым я мог бы читать эти истории…

До того дня жизнь Этелинды Плейфорд и моя жизнь шли совершенно разными путями, нигде не пересекаясь, и пусть так оно остается и дальше, решил было я, но тут же подумал: зачем-то ведь она прислала мне это письмо, значит, придется поехать.

Хотелось ли мне ехать? Нет, не слишком, скорее даже, совсем нет, – наверное, потому я и поехал. Люди, как я неоднократно замечал, склонны следовать в своем поведении определенным моделям, и я не исключение. Поскольку в повседневной жизни мне часто приходится делать то, на что я никогда не согласился бы, будь у меня выбор, то это и стало моей моделью поведения: при каждом удобном случае я неизменно берусь за то, к чему у меня совсем не лежит душа.

Пару дней спустя я написал леди Плейфорд ответ, в котором с энтузиазмом принял ее предложение. Я подозревал, что она хочет поговорить со мной о моей профессии, а потом использовать то, что я ей расскажу, в своей следующей книге или книгах. Возможно, она решилась-таки узнать чуть больше о том, как на самом деле работает полиция. В детстве я, помнится, прочел пару ее романов и был совершенно ошарашен открытием: оказывается, старшие полицейские чины такие простофили, что даже самая элементарная загадка им не по зубам, и неизвестно, что бы они вообще делали, если б не орава горластых и самодовольных десятилетних девчонок и мальчишек. Из этого детского удивления, собственно, и вырос весь мой последующий интерес к работе полиции, а потом и профессия. Странно, а ведь до ее письма я никогда даже не задумывался о том, кому обязан тем, что моя судьба сложилась так, а не иначе.

Всю дорогу до Лиллиоука я, для освежения памяти, читал роман Этелинды Плейфорд и убеждался в том, что мои детские впечатления меня не обманули: в финале сержант Бестолковсон и инспектор Оллухс получали от Шримп Седдон – той еще проныры – форменный нагоняй за то, что оплошали и не разглядели целой череды вполне очевидных подсказок, которые сумела распознать даже Анита, ее толстая, лохматая псина.

Когда в пять часов пополудни я прибыл в конечную точку моего путешествия, солнце уже садилось, однако света было еще достаточно, чтобы я мог оценить открывшийся предо мною вид. Величественный палладианский особняк леди Плейфорд в Клонакилти стоял на берегу речки Арджидин, повернувшись спиной к ее живописному берегу; регулярный парк перед ним одним своим краем уходил в прозрачные осенние поля, другим упирался в стену темного леса, и я, стоя лицом к дому, вдруг ощутил себя в центре огромного пространства, в точке пересечения двух бесконечностей – зеленого мира деревьев и трав и синего – небес. Еще до отъезда из Лондона я выяснил, что поместье Лиллиоук занимает целых восемьсот акров, но только теперь понял истинный смысл этого факта: здешние обитатели не знают, каково это, когда изо дня в день по всему периметру жизни человека толкутся посторонние, не важно, хочет он этого или нет; здесь никто не маячит перед глазами и не давит на вас своим присутствием, как в городе. Ничего удивительного, что леди Плейфорд не представляет, как ведут себя настоящие полицейские.

С наслаждением вдыхая самый чистый воздух, каким мне только доводилось наполнять свои легкие, я думал: как было бы хорошо, если б я правильно угадал причину, по которой меня сюда позвали. При случае я бы с удовольствием намекнул литературной даме на то, что малая толика реализма лишь украсила бы ее замечательные произведения. Возможно, уже в следующем романе Шримп Седдон и ее друзья могли бы работать в тесном взаимодействии с компетентными полицейскими силами…

Парадная дверь распахнулась. На пороге возник дворецкий и уставился на меня. Он был среднего роста и телосложения, с редкими седыми волосами и многочисленными складками и морщинами вокруг глаз, но абсолютно гладкими щеками и лбом. Казалось, глаза старика смотрели с лица значительно более молодого человека.

Однако самой примечательной чертой его внешности было выражение лица. Казалось, он очень хочет сообщить мне какую-то жизненно важную информацию, которая единственно может уберечь меня от грозящего мне неведомого несчастья, однако не решается, настолько деликатной представляется ему стоящая перед ним задача.

Я ждал, что дворецкий представится или впустит меня в дом. Он не сделал ни того ни другого. Тогда я заговорил первым:

– Мое имя Эдвард Кэтчпул. Я только что из Англии. Думаю, леди Плейфорд меня ожидает.

У моих ног стояли чемоданы. Он посмотрел сначала на них, потом бросил взгляд себе через плечо; так повторилось дважды. Без слов.

Наконец он все же вымолвил:

– Я прикажу отнести ваши вещи наверх, сэр.

– Благодарю вас…

Я нахмурился. Все это показалось мне очень странным – я даже не могу выразить насколько. Нет, его слова были как раз вполне обыкновенными, зато в тоне, каким он их произнес, крылась бездна недосказанности, как будто он подразумевал: «К моему огромному сожалению, при сложившихся обстоятельствах это все, что я могу для вас сделать».

– Что-то еще? – спросил я.

Лицо дворецкого напряглось.

– Еще один… гость леди Плейфорд ожидает вас в гостиной, сэр.

– Еще один гость? – Я ожидал, что буду единственным приглашенным.

Похоже, мой вопрос вызвал у дворецкого отторжение. Не понимая, что такого возмутительного я сказал, и уже подумывая дать волю чувствам, я вдруг услышал, как в доме отворилась еще одна дверь и хорошо знакомый голос воскликнул:

– Кэтчпул! Mon cher ami![2]

– Пуаро? – откликнулся я. И тут же переспросил у дворецкого: – Это Эркюль Пуаро?

Так и не дождавшись, когда он наконец пригласит меня с холода в дом, я сам толкнул дверь и вошел. В глаза мне сразу бросился разноцветный плиточный пол такой красоты, что не посрамил бы и дворцовой прихожей, и только потом я обратил внимание на величественную деревянную лестницу и огромное количество коридоров и дверей, которые наверняка сбивали с толку всякого, кто впервые попадал в этот дом, старинные дедовские часы и, наконец, оленью голову на стене. Рот бедняги оленя был раздвинут в некоем подобии улыбки, и я невольно улыбнулся в ответ. Надо сказать, что эта голова, хотя и давно мертвая и отделенная от тела, выглядела решительно более гостеприимной, нежели физиономия дворецкого.

– Кэтчпул! – Снова тот же голос.

– Послушайте, здесь что, Эркюль Пуаро? – повторил я уже более настойчиво.

Дворецкий едва заметным кивком подтвердил мои слова, но тут показался сам коротышка-бельгиец – он приближался ко мне таким шагом, который при его комплекции и обычной манере ходить вполне можно назвать поспешным. Я не смог скрыть усмешки при виде знакомой яйцевидной головы, блестящих лакированных туфель и, конечно же, пышных усов.

– Кэтчпул! Как я рад видеть вас здесь!

– То же самое я хотел сказать и вам. Это, случайно, не вы ждете меня в гостиной?

– Да, да. Это я.

– Так я и подумал. Ну, тогда ведите меня туда. Что здесь такое происходит? Что-то случилось?

– Случилось? Нет. А что должно было случиться?

– Э-э… – Я обернулся. Мы с Пуаро были одни, мои чемоданы исчезли. – Судя по настороженности дворецкого, я уж было решил…

– Ах да, Хаттон… Не обращайте на него внимания, Кэтчпул. Его настороженность, как вы выразились, не имеет ровным счетом никакого отношения к реальности. Это просто характер.

– Вы уверены? Странный какой-то характер…

– Oui[3]. Леди Плейфорд сама мне все объяснила, когда я прибыл сюда сегодня днем. Я задал ей тот же вопрос, что и вы, поскольку мне также показалось, будто в доме произошло нечто такое, что дворецкий считает себя не вправе обсуждать с гостями. Она сказала, что это у него от многолетней службы. На своем веку в качестве дворецкого, сказала она, Хаттон повидал немало такого, о чем было бы неблагоразумно упоминать в присутствии посторонних, вот он уже и не знает, что можно говорить, а от чего лучше воздержаться, и потому предпочитает молчать. Ее это тоже сильно раздражает. «От него самых простых вещей не добьешься. “В котором часу будут подавать обед? Когда привезут уголь?” – ответы на эти вопросы мне приходится тянуть из него чуть ли не клещами, как будто речь идет о каких-то тщательно охраняемых и взрывоопасных семейных секретах, – пожаловалась она мне. – Он совсем утратил способность мыслить самостоятельно, для него что вопиющая несдержанность, что простой человеческий разговор – никакой разницы» – так она сказала.

– Так почему же она не наймет нового дворецкого?

– Я задал ей и этот вопрос. Видите, мы мыслим одинаково, вы и я.

– Ну и как же она вам ответила?

– Ее привлекает возможность наблюдать за развитием личности Хаттона; ей хочется посмотреть, чем он станет в будущем.

Я изобразил на лице отчаяние, гадая, когда кто-нибудь придет предложить нам чаю. В этот самый миг дом вздрогнул, затих и снова вздрогнул.

– Что за черт… – начал было я, но тут на верхней площадке лестницы появился человек такой необъятной ширины, равного которому я просто не припомню. Он спускался вниз. Его лицо под соломенными волосами тонуло в складках подбородков, а голова казалась обломком метеорита, притянутым на свою орбиту телом поистине планетарных масштабов. При каждом его шаге очередная ступенька издавала громкий, протяжный скрип, и я уже начинал опасаться, что какая-нибудь из них вот-вот проломится под ним.

– Слышите эти устрашающие звуки? – обратился он к нам, и не подумав представиться. – Где это видано, чтобы ступеньки стонали и пищали на каждом шагу? Разве не для того они сделаны, чтобы по ним ходить?

– Именно для этого, – согласился с ним Пуаро.

– Что? – переспросил гигант. Зачем, я не понял, ведь ему уже ответили. – Говорю вам, лестницы теперь уже не те. Перевелись настоящие строители.

Пуаро вежливо улыбнулся и, взяв меня за руку, увлек в сторону, где зашептал:

– Это его аппетит виноват в том, что под ним стонет лестница. Но он адвокат – так что я на ее месте обратился бы к нему за юридической консультацией. – И только когда он улыбнулся еще раз, я понял, что это была шутка.

Я прошел за ним в помещение, вероятно служившее гостиной, – просторную комнату с камином, расположенным у самой двери. Огонь в нем не горел, так что внутри было еще холоднее, чем в холле. В длину комната оказалась больше, чем в ширину, и это особенно подчеркивали кресла, которые выстроились неровным рядом вдоль одной стены, а у другой сбились в кучу. Из-за них помещение производило впечатление не только чрезмерно вытянутого, но и несимметричного. Французские окна в дальнем конце выходили в сад. Шторы еще не задернули, хотя снаружи стало уже совсем темно – в Клонакилти, как я заметил, темнота была гуще, чем в Лондоне в то же время суток.

Пуаро закрыл дверь. Наконец-то я смог разглядеть моего старого друга внимательно. Он располнел и как будто еще больше отпустил усы, – по крайней мере, при взгляде с другого конца комнаты мне показалось, что они топорщатся сильнее, чем раньше. Но, когда он подошел ближе, я решил, что нет – он такой же, каким и был; это мое воображение уменьшило его до более приемлемых размеров за то время, пока мы с ним не виделись.

– Какое это удовольствие – видеть вас снова, mon ami! Я едва поверил своим ушам, когда леди Плейфорд сказала мне, что вы тоже в числе приглашенных.

Он говорил так искренне, что я невольно испытал угрызения совести: мои чувства, вызванные встречей с ним, были далеко не столь однозначны. Однако его хорошее настроение ободрило меня, и мне стало легче от того, что он во мне, кажется, не разочарован. В присутствии Пуаро кто угодно может почувствовать себя неудовлетворительным образчиком человеческой породы.

– Вы узнали, что я буду здесь, только когда приехали? – спросил я.

– Non[4]. И потому я сразу хочу задать вам вопрос, Кэтчпул. Почему вы здесь?

– Вероятно, потому же, что и вы. Я получил письмо от Этелинды Плейфорд. Не каждый день человека приглашают погостить в доме известной писательницы. В детстве я прочел пару ее книг, и…

– Нет, нет. Вы меня не поняли. Конечно, меня тоже пригласили – хотя я не читал в детстве ее книг. Кстати, прошу вас, ей об этом ни слова. Но я о другом – зачем леди Плейфорд нас пригласила, меня и вас? Сначала я решил, что она пригласила Эркюля Пуаро потому, что он тоже самый крупный авторитет в своей сфере, как и она – в своей. Теперь я понимаю, что это не так, потому что вы тоже здесь. И, думаю… леди Плейфорд наверняка читала о том лондонском деле, в отеле «Блоксхэм»[5].

Не имея никакого желания снова обсуждать упомянутый случай, я сказал:

– Пока я не увидел здесь вас, я думал, что она позвала меня для того, чтобы я подробно рассказал ей, как работает настоящая полиция. Ее книгам не помешал бы более реалистический подход…

– Oui, oui, bien sыr[6]. Скажите, Кэтчпул, письмо у вас собой?

– Хм?

– То, которое вы получили от леди Плейфорд.

– А, да. В кармане.

Я вынул и протянул ему письмо. Он пробежал его глазами и вернул мне, заметив:

– Точно такое же она прислала и мне. Из него ничего не ясно. Может быть, вы и правы. Возможно, мы интересуем ее просто как консультанты.

– Но… вы ведь говорили, что виделись с нею. Разве вы ни о чем ее не спросили?

– Mon ami, воспитанный гость не кричит хозяйке с порога: «Что вам от меня нужно?» Это невежливо.

– А сама она ничего вам не сказала? Может, хотя бы намекнула?

– У нас почти не было времени. Я прибыл всего за несколько минут до того, как она поднялась к себе в кабинет, где у нее была назначена встреча с юристом.

– С тем, кого мы встретили на лестнице? С этим, э-э-э… довольно тучным джентльменом?

– С мистером Орвиллом Рольфом? Нет, нет. Он, конечно, тоже юрист, но в четыре часа леди Плейфорд встречалась в своем кабинете совсем с другим человеком. Его я тоже видел. Майкл Гатеркол, так его зовут. Пожалуй, я в жизни не встречал такого рослого человека, как он. У него такой вид, как будто ему все время неудобно.

– В каком смысле?

– Он производит впечатление человека, который хочет выпрыгнуть из своей кожи и убежать куда-нибудь подальше.

– Понимаю. – На самом деле я ничего не понимал, но спросить побоялся – как бы мое любопытство не произвело эффект, обратный желаемому.

Пуаро покачал головой.

– Подите сюда, снимите пальто и сядьте, – сказал он. – Это интересная загадка. Особенно учитывая, кто еще здесь присутствует.

– Как вы думаете, нельзя ли попросить принести нам чаю? – спросил я, озираясь. – Мне кажется, дворецкий уже должен был послать к нам горничную, если леди Плейфорд занята.

– Я настоятельно просил, чтобы нас не прерывали. Я выпил чаю, как только приехал, к тому же скоро в эту комнату подадут аперитив, так мне сказали. У нас мало времени, Кэтчпул.

– Мало времени? Для чего?

– Сядьте, тогда услышите. – И Пуаро чуть заметно улыбнулся.

Никогда еще ни одно его предложение не казалось мне таким разумным. Сдерживая волнение, я сел.

– Я должен подробно рассказать вам о том, кто еще присутствует сейчас в этом доме, – начал Пуаро. – Мы с вами не единственные гости, mon ami. Всего, включая леди Плейфорд, в Лиллиоуке находятся одиннадцать человек. Если считать и слуг, то надо прибавить еще троих: дворецкого Хаттона, горничную Филлис и кухарку Бригиду. Отсюда вопрос: следует ли нам считать слуг?

– Считать в каком качестве? Или с какой целью? О чем вы, Пуаро? Вы что прибыли сюда с намерением провести перепись населения в графстве Корк – сколько душ приходится на одно домовладение?

– Я не учел ваше природное чувство юмора, Кэтчпул, однако в данном случае важно сохранять серьезность. Как я уже говорил, времени у нас мало. Скоро – не позднее чем через полчаса – кто-нибудь придет сюда с аперитивом. А пока слушайте. В Лиллиоуке, помимо слуг, вас и меня, находится хозяйка, леди Плейфорд, и двое юристов, о которых у нас с вами уже шла речь, – Гатеркол и Рольф. Есть еще секретарь леди Плейфорд, Джозеф Скотчер, и сиделка по имени Софи Бурлет…

– Сиделка? – Я пересел на подлокотник кресла. – Так, значит, леди Плейфорд больна?

– Нет. Дайте мне кончить. Вместе с ней в доме живут ее дети: сын с супругой и дочь с молодым человеком. Вообще-то я полагаю, что мистер Рэндл Кимптон и мисс Клаудия Плейфорд собираются пожениться. Она живет здесь постоянно. Он приезжает из Англии. Американец по рождению, но образование получил в Оксфорде, где теперь и работает, – так, кажется, сказала леди Плейфорд.

– Значит, вы всё из нее вытянули?

– Когда вы ее увидите, то убедитесь, что она в состоянии изложить любой объем информации за сравнительно короткий промежуток времени, причем с большой живостью и не жалея красок.

– Понимаю. Звучит устрашающе. С другой стороны, после знакомства со здешним дворецким приятно узнать, что кто-то в этом доме способен поддержать разговор. Ну, как, вы уже добрались до конца вашего каталога?

– Почти, остались еще двое. Это брат мисс Клаудии, сын леди Плейфорд Гарри, шестой виконт Клонакилти. С ним я уже тоже встретился. Он живет здесь со своей женой Дороти, которую все зовут Дорро.

– Все ясно. Непонятно только одно: зачем нам составлять какие-то списки обитателей и гостей дома еще до того, как все соберутся здесь выпить? Кстати, поднимусь-ка я сейчас наверх и хотя бы протру лицо полотенцем, пока не начались вечерние увеселения, так что…

– Лицо у вас и так чистое, – властно ответил Пуаро. – Обернитесь лучше и взгляните, что тут над дверью.

Я так и сделал, и мой взгляд уперся в чьи-то злые глаза, черный нос и оскаленную пасть, полную острейших клыков.

– Господи, это еще что за чертовщина?

– Голова детеныша леопарда – поделка Гарри, виконта Плейфорда. Он увлекается таксидермией. – Нахмурившись, Пуаро продолжал: – Настоящий энтузиаст, из тех, кто пытается убедить первого встречного в том, что нет другого хобби, которое приносило бы человеку такое же удовлетворение.

– Значит, олень в холле – тоже его рук дело, – сказал я.

– Я возразил ему, что не обладаю ни орудиями, ни навыками, достаточными для набивки чучел. На что он ответил, что подручных средств нужна самая малость – немного проволоки, перочинный нож, иголка с ниткой, пенька и мышьяк. Я счел за лучшее не указывать ему на то, что заниматься набивкой чучел может лишь тот, у кого не вызывает омерзения сам процесс.

Я улыбнулся:

– Хобби, для которого нужен мышьяк, вряд ли придется по вкусу детективу, ведь он нередко раскрывает убийства, совершенные при помощи того же самого яда.

– Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить, mon ami. О смерти. Хобби виконта Плейфорда имеет к ней самое прямое отношение – и пусть речь идет всего лишь о животных, а не о людях, но они все равно мертвые.

– Разумеется. Правда, никакой связи я пока не вижу.

– Вы помните имя Джозефа Скотчера, конечно, – я говорил о нем всего пару минут назад.

– Секретарь леди Плейфорд, кажется?

– Он умирает. От брайтовой болезни почек. Именно поэтому в доме живет сиделка, Софи Бурлет, – она ухаживает за инвалидом.

– Понятно. Значит, и секретарь, и сиделка оба живут в Лиллиоуке?

Пуаро кивнул:

– Итак, мы уже имеем под одной крышей троих, кто так или иначе близко связан со смертью. А тут еще вы, Кэтчпул. И я. Нам по долгу службы тоже часто приходится иметь дело со смертью, причем с насильственной. А мистер Рэндл Кимптон, в чьи планы входит жениться на мисс Клаудии Плейфорд, – как вы думаете, чем он занимается?

– Тоже связан со смертью? Может быть, он хоронит людей? Или делает надгробные памятники?

– Он – полицейский патологоанатом в графстве Оксфордшир. То есть тоже постоянно работает рука об руку со смертью. Eh bien[7], а вы не хотите спросить меня о мистере Гатерколе и мистере Рольфе?

– Незачем. Юристы каждый день только и делают, что улаживают дела покойников.

– Гатеркол и Рольф в особенности, ведь их фирма специализируется на составлении завещаний и наблюдении за исполнением последней воли богатых. Кэтчпул, ну теперь-то вы поняли?

– А как же Клаудия Плейфорд и Дорро, жена виконта? Как они связаны со смертью? Может, одна подрабатывает на скотобойне, а другая бальзамирует трупы?

– Вы всё шутите, – ответил Пуаро с упреком. – Вам ничуть не интересно, что столько людей с особым интересом к смерти, профессиональным или любительским, встретились сегодня здесь, под одной крышей? А вот мне очень хочется знать, что имела в виду леди Плейфорд, собрав их всех вместе. Я не верю, что это получилось случайно.

– Ну, может, она запланировала на вечер особую игру вроде шарады… Думаю, что ей, как автору детективов, приятно потомить нас неведением. Но вы не ответили на мой вопрос о Дорро и Клаудии.

– Ничего, что имеет отношение к нашей теме, с ними как-то не вяжется, – честно ответил Пуаро после минутного раздумья.

– Ну, тогда это совпадение! А теперь я все-таки пойду и ополосну лицо и руки…

– Почему вы избегаете меня, mon ami?

Вопрос застал меня в паре дюймов от двери. Я замер – глупо было с моей стороны решить, что раз он не заговорил об этом сразу, то, значит, ничего и не заметил.

– Я думал, что мы с вами les bons amis[8].

– Это так. Просто я чертовски занят в последнее время, Пуаро.

– А, заняты!.. И вы хотите, чтобы я поверил, что в этом все дело.

С тоской посмотрев на дверь, я буркнул:

– Пойду разыщу этого молчуна-дворецкого и пригрожу ему, что устрою бунт на корабле, если он сейчас же не покажет мне мою комнату.

– Ох уж эти англичане! Какие бы эмоции ими ни владели, какие бы бури ни бушевали в их груди, желание задушить их и сделать вид, будто ничего не происходит, неизменно оказывается сильнее.

Тут распахнулась дверь, и в комнату вошла женщина лет тридцати – тридцати пяти, в зеленом платье с блестками и белом палантине. Точнее, она не столько вошла, сколько скользнула внутрь, чем сразу напомнила мне кошку на прогулке. Выражение лица у нее было надменное и даже презрительное, точно просто войти в комнату, как это делают все люди, было ниже ее достоинства. Казалось, каждая клеточка ее тела источала и утверждала ее превосходство над всеми, кому случится встретиться ей на пути, – в данный момент, над Пуаро и мною.

К тому же она была необыкновенно красива – изысканно уложенные волосы густого коричневого цвета, безупречный овал лица, по-кошачьи шаловливые карие глаза с густыми длинными ресницами, выразительные брови и скулы, острые как ножи. На нее можно было смотреть не отрываясь, и она отлично сознавала свою власть. А еще в ней была порочность, которую я ощутил прежде, чем она успела раскрыть рот.

– О, – сказала она, уперев одну руку в бедро. – Гости есть, а выпивки нет. Понятно. Почему не наоборот, спрашивается? Надо полагать, я рано.

Пуаро встал и представился, затем представил меня. Я пожал ее прохладную, изящную руку. Но не услышал от нее обычного «рада познакомиться», да и вообще ничего в подобном духе.

– Я Клаудия Плейфорд. Дочь знаменитой романистки, сестра виконта Плейфорда. Старшая сестра, кстати. Титул достался моему братцу, а не мне, только потому, что он случайно родился мужчиной. И какой тут смысл, я вас спрашиваю? Уж я была бы виконтом не чета ему. Хотя, честно говоря, печенюшка с маслом и та стала бы виконтом не хуже Гарри. Ну, где тут, по-вашему, справедливость?

– Никогда об этом не задумывался, – ответил я честно.

Она повернулась к Пуаро:

– А вы?

– Если б вы получили этот титул сейчас, сию минуту, могли бы вы сказать о себе тогда: «Ну вот, теперь, когда у меня есть то, чего я желала, я довольна и счастлива»?

Клаудия высокомерно вздернула подбородок.

– Разумеется, ничего подобного я бы не сказала, хотя бы потому, что так обычно говорят глупые девчонки в сказках. И вообще, с чего вы взяли, что я несчастна? Я очень счастлива, и я говорила с вами не о каком-то идиотском довольстве, а о том, что честно, а что нет. Где ваш блестящий ум, месье Пуаро? Похоже, вы оставили его в Лондоне.

– Нет, он приехал со мной, мадемуазель. И если вы вполне искренне сказали сейчас: «Я очень счастлива», то, уверяю вас, вы – одна из тех редких счастливиц, с кем жизнь обошлась по-настоящему справедливо, по крайней мере, куда справедливее, чем с другими.

Она нахмурилась:

– Я говорю о себе и о брате, а не о каких-то там других. Если б понятие «честная игра» значило для вас хоть что-то, то вы ограничили бы вашу оценку ситуации нами двумя. А между тем вы обманом протащили в свое рассуждение целую безымянную толпу, а все оттого, что знаете – выиграть этот спор без подтасовки невозможно!

Дверь снова отворилась, вошел темноволосый мужчина в смокинге. Клаудия стиснула ладони и порывисто вздохнула, точно боялась, что он не придет, но он все же появился, чем спас ее от неминуемой катастрофы.

– Дорогой!

Контраст между ее теперешним поведением и недавней почти грубостью со мной и Пуаро был разителен.

Вошедший был хорош собой и чисто выбрит, то и дело сверкал обаятельной улыбкой, а его почти черные волосы, расчесанные на пробор, падали с одной стороны ему на лоб.

– Вот и ты, дражайшая моя! – сказал он, обнимая порхнувшую к нему красавицу. – А я тебя везде ищу. – Таких идеальных зубов, как у него, я не видел никогда в жизни; трудно было поверить, что они сами выросли у него во рту. – А это, судя по всему, наши гости – как приятно! Добро пожаловать всем!

– Какое ты имеешь право говорить кому-то «добро пожаловать» в моем доме, милый? – с наигранной суровостью перебила его Клаудия. – Не забывай, что ты и сам гость.

– Тогда будем считать, что я сделал это от твоего имени.

– Невозможно. Я бы сказала что-нибудь совсем другое.

– Вы уже высказались, мадемуазель, и очень красноречиво, – напомнил ей Пуаро.

– Значит, ты уже надерзила им, очаровательница моя? Не обращайте на нее внимания, джентльмены. – Он протянул руку. – Кимптон. Доктор Рэндл Кимптон. Рад встрече с вами обоими.

У него была очень необычная манера разговаривать – настолько, что это бросилось мне в глаза буквально с первого взгляда, да и Пуаро, я уверен, тоже заметил. Когда Кимптон что-то говорил, его глаза то вспыхивали, то снова гасли, и так каждые несколько секунд. Казалось, он нарочно то включал, то выключал их, подчеркивая то или иное слово. Из-за этого складывалось впечатление, будто каждое третье-четвертое слово доставляло ему особое наслаждение.

Я мог поклясться, что Пуаро говорил мне: жених Клаудии – американец. Но у него не было и следа акцента, по крайней мере, я ничего такого не заметил. Пока я раздумывал над этим, маленький бельгиец сказал:

– Для меня большое удовольствие познакомиться с вами, мистер Кимптон. Но… Леди Плейфорд говорила мне, что вы родом из Бостона, из Америки?

– Да, это так. Полагаю, вас удивляет, что я говорю не по-американски? Надеюсь, что нет! Видите ли, оказавшись в Оксфорде, я приложил немало усилий, чтобы стряхнуть с себя прошлое. К Оксфордскому университету не идет никакой акцент, кроме английского.

– У Рэндла вообще талант стряхивать с себя прошлое, не правда ли, милый? – сказала Клаудия довольно резко.

– Что? О! – Вид у Кимптона сразу стал несчастный. Выражение лица мгновенно переменилось. Да и у нее тоже; теперь она смотрела на него, словно учительница на непослушного ученика, явно ожидая, что он скажет в свое оправдание. Наконец он тихо заговорил: – Дражайшая моя Клаудия, не разбивай мне сердце намеками на мою самую предосудительную ошибку. Джентльмены, однажды я на долю секунды, по недомыслию, убедив прежде эту чудесную женщину согласиться стать моей женой, усомнился в своих чувствах…

– Рэндл, кому здесь интересно слушать, как ты подвергаешь себя самобичеванию за свои прошлые грехи? – все тем же тоном строгой наставницы прервала его Клаудия. – Кроме меня – я всегда получаю от этого удовольствие. И, предупреждаю, тебе еще не раз придется оплакать свою пагубную трусость в моем присутствии, прежде чем я соглашусь назначить день нашей свадьбы.

– Дражайшая, клянусь, что буду неустанно порицать, поносить и осыпать себя упреками с сегодняшнего дня и до самой моей смерти! – Кимптон произнес эти слова совершенно серьезно, сверкнув при этом глазами. Казалось, они оба забыли, что мы с Пуаро здесь.

– Вот и хорошо. Значит, мне нет нужды избавляться от тебя немедленно. – И Клаудия внезапно улыбнулась так искренне, словно все сказанное ею до сих пор было шуткой.

К Кимптону мгновенно вернулась его прежняя уверенность. Он взял ее руку и поцеловал.

– Дата нашей свадьбы будет назначена, и скоро, моя дорогая!

– Вот как? – Смех Клаудии прозвенел веселым колокольчиком. – Что ж, посмотрим. В любом случае твоя решимость мне по душе. На земле нет другого мужчины, который мог бы завоевать меня дважды. А может быть, и однажды.

– Нет того, кто был бы так одержим тобой и предан тебе, как я, моя божественная драгоценность.

– Вполне верю, – отозвалась Клаудия. – Я даже вообразить себе не могла, что когда-нибудь надену это кольцо снова, и вот оно, опять на моей руке. – И она полюбовалась большим бриллиантом на среднем пальце своей правой руки.

Мне показалось, что Клаудия тихонько вздохнула, но звук потонул в шуме открывающейся двери. На пороге стояла молоденькая горничная. Ее светлые волосы были уложены в пучок, который она нервно теребила.

– Мне надо приготовить комнату для аперитива, – пробормотала она.

Клаудия Плейфорд наклонилась к нам с Пуаро и громко прошептала:

– Когда будете пить, не забудьте сначала понюхать. Филлис – дуреха, каких мало; кто знает, чего она может туда плеснуть. Сама не понимаю, почему мы ее еще терпим. Для нее что портвейн, что вода из ванной – никакой разницы.

В своей жизни – как личной, так и профессиональной – я не раз сталкивался с одним феноменом: повстречав большую группу людей впервые, я всегда почему-то знаю, с кем из них мне будет легко и приятно общаться, а с кем – нет.

Вот почему, когда, переодевшись к обеду, я спустился в гостиную и застал там большое общество, то сразу понял, что мне надо держаться ближе к тому юристу, о котором уже говорил мне Пуаро, – к Гатерколу. Его рост оставлял далеко позади обычное представление о том, что такое «высокий мужчина», и он стоял, слегка ссутулившись, точно надеялся таким образом приблизиться к уровню окружающих.

Не ошибся Пуаро и в другом: Гатеркол действительно выглядел так, словно ему было неуютно в собственном теле. Его руки висели как плети, и каждый раз, стоило ему шевельнуться хотя бы немного, они вздрагивали и мотались из стороны в сторону так, что казалось, будто он резким и неуклюжим движением пытается стряхнуть с себя нечто невидимое для окружающих, то, что прилепилось к нему и не дает покоя.

Он не был красив в обычном смысле этого слова. Его лицо напоминало морду верного пса, которого часто пинает хозяин и который уверен, что это повторится еще не раз. В то же время это было лицо очень умного, умудренного жизнью человека, каких я немного видел на своем веку.

Остальные не знакомые мне люди, наполнявшие теперь комнату, тоже более или менее отвечали тем портретам, которые нарисовал Пуаро. Леди Плейфорд, войдя, принялась рассказывать длинный запутанный анекдот, ни к кому особенно не адресуясь. Предчувствия меня не обманули – она оказалась внушительной особой с громким, хотя и довольно мелодичным голосом и прической вроде Пизанской башни из кудряшек. Следом за ней появился адвокат-гора Орвилл Рольф; потом – виконт Гарри Плейфорд, светловолосый молодой человек с плоским квадратным лицом и дружелюбной, хотя и слегка рассеянной улыбкой – как будто однажды ему в голову пришла очень удачная мысль, которая его развеселила, но как-то ускользнула из его памяти, и он все пытается ее вспомнить. Его жена Дорро была высокого роста, чертами лица напоминала хищную птицу и имела длинную шею с глубокой ямкой у основания. В эту ямку запросто встала бы чайная чашка и оставалась бы там без всякого риска упасть.

Последними в гостиной появились секретарь леди Плейфорд Джозеф Скотчер и темноволосая, темноглазая женщина. Судя по тому, что она ввезла Скотчера в комнату в инвалидном кресле, это была сиделка Софи Бурлет. У нее были скромные манеры и добрая, но какая-то рабочая улыбка, словно ее обладательница решила, что именно такое выражение лица будет при данных обстоятельствах уместнее всего. В этой комнате она была единственной, к кому я не задумываясь обратился бы с любой проблемой практического свойства. Еще я обратил внимание на небольшую стопку бумаг, которые она принесла под мышкой и при первой же возможности положила на маленький столик у окна. Оставив их там, подошла к леди Плейфорд и что-то ей сказала. Та взглянула на столик с бумагами и кивнула.

Я невольно задался вопросом, уж не взяла ли на себя Софи Бурлет и секретарские обязанности Скотчера, ввиду пошатнувшегося здоровья последнего. По крайней мере, одета она была скорее как секретарша, чем как сиделка. Все женщины в гостиной были в вечерних платьях, и только Софи выглядела так, словно ее ожидала важная деловая встреча.

Физически Скотчер являл собой полную противоположность своей сиделке – все, что у той было темным, у него было светлым. Волосы цвета золотой канители, совершенно белая кожа. Черты лица деликатные, почти девичьи, сам весь хрупкий: угасающий ангел, да и только. Мне стало любопытно: неужели он мог выглядеть иначе, когда здоровье ему еще не изменило?

Довольно быстро мне удалось занять место напротив Гатеркола, и вскоре мы уже были знакомы. Юрист оказался куда общительнее, чем можно было предположить, глядя на него издали. Он рассказал, что открыл для себя книги Этелинды Плейфорд о Шримп Седдон еще в приюте, где провел почти все детство, и что теперь он ее адвокат. Я заметил, что Гатеркол говорит о ней с почтительным восхищением.

– Вы, кажется, очень ее любите, – заметил я в какой-то момент, а он ответил:

– Ее любят все, кто читал ее книги. Иначе и быть не может, ведь она гений.

Я тут же вспомнил сержанта Бестолковсона с инспектором Оллухсом, но благоразумно решил, что критиковать творчество хозяйки дома в ее присутствии не слишком дальновидно, и оставил свои замечания при себе.

– Множество усадеб и больших домов, принадлежащих английским семьям, были сожжены в ходе недавних… э-э-э… беспорядков в окрестностях.

Я кивнул. Мне, как англичанину, приехавшему погостить в Клонакилти, не очень-то хотелось обсуждать этот вопрос.

– Но к Лиллиоуку никто даже близко не подошел, – продолжал Гатеркол. – А все потому, что книги леди Плейфорд широко известны и любимы многими настолько, что даже беззаконная орда не нашла в себе достаточно наглости, чтобы покуситься на ее дом, – или, по крайней мере, послушалась совета более мудрых и опытных людей, тех, для кого имя Этелинды Плейфорд кое-что значит.

Это показалось мне маловероятным. Что это за беззаконная орда такая, которая меняет свои планы и отказывается сеять хаос и разрушение из-за какой-то Шримп Седдон и кучки ее выдуманных дружков? Неужто эта самая Шримп и впрямь так влиятельна? А ее жирная, лохматая псина Анита может заставить обозленного повстанца улыбнуться и забыть свои обиды? Я сомневался в этом.

– Вижу, что не убедил вас, – сказал Гатеркол. – Но вы забываете, что люди встречают персонажей Этелинды Плейфорд в совсем юном возрасте и влюбляются в них, будучи еще детьми. А такие привязанности сохраняются на всю жизнь, и никакие политические взгляды им не помеха.

Это говорит сирота, напомнил я себе; ведь он рос в приюте, где Шримп Седдон и компания были его лучшими, а возможно, и единственными друзьями, почти семьей.

Сирота…

Меня вдруг осенило, что я нашел еще одну связь между кем-то из гостей Лиллиоука и смертью. У Майкла Гатеркола умерли родители. Интересно, знает ли об этом Пуаро? Хотя он ведь и так уже нашел связь – через специализацию фирмы Гатеркола. И потом – какой же я идиот! – разве на свете найдется хотя бы один человек, у которого никогда не умирали бы родственники? Так что идея Пуаро о сборище людей, так или иначе одержимых смертью, просто нелепа, решил я.

Гатеркол отошел, чтобы наполнить свой стакан. Рядом со мной Гарри Плейфорд увлеченно рассказывал Орвиллу Рольфу о таксидермии. Мне не улыбалось в подробностях выслушивать его отчет о пошаговом превращении трупа животного в чучело, так что я пересек комнату и стал прислушиваться к разговору Кимптона и Пуаро.

– Я слышал, вы придаете большое значение психологии преступника в процессе раскрытия преступлений, верно?

– Да.

– А! Позвольте с вами не согласиться. Психология – субстанция скользкая. Никто даже не знает наверняка, существует она вообще или нет.

– Существует, месье. Позвольте вас заверить, психология действительно существует.

– Вот как? Не стану отрицать, что в головах людей есть мысли, это факт; однако идея, будто кто-то может сделать некие решительные выводы о действительном происшествии, основываясь лишь на своих предположениях о том, какие мысли бродят в голове у преступника и почему, с моей точки зрения, нелепа. И пусть даже сам преступник подтвердит потом вашу правоту, пусть он скажет что-то вроде: «Так оно и было. Я сделал это потому, что с ума сходил от ревности, или потому, что старушка, которую я пришил, сильно напоминала мне няню, которая обижала меня в детстве», – разве можно быть уверенным в том, что мерзавец говорит правду?

При этих словах Кимптон то и дело сверкал глазами, словно каждая вспышка придавала его аргументам незыблемость. Судя по его тону, собственная мысль приводила его в такой восторг, что он собирался развивать ее и дальше. Вспомнив слова Клаудии о том, что ему удалось завоевать ее дважды, я невольно подумал, уж не присутствовал ли тут некий элемент запугивания. Конечно, она не производит впечатления женщины, которую легко принудить к чему бы то ни было, и все же… в неколебимой и высокомерной решимости Кимптона любой ценой добиться победы, доказать свое превосходство, утвердить свою правоту мне чудилось что-то устрашающее. Так что кто знает, быть может, послушать рассказ Гарри о том, как он вынимал мозг из черепа леопарда, было бы приятней.

Из затруднения меня выручил Джозеф Скотчер, которого подкатила ко мне в инвалидном кресле Софи Бурлет.

– А вы, наверное, Кэтчпул, – доброжелательным тоном начал он. – Мне прямо-таки не терпелось с вами встретиться. – Он протянул руку, и я пожал ее осторожно, как мог. Однако его голос оказался сильнее, чем можно было ожидать. – Похоже, вы удивлены тем, что я знаю, кто вы. Но я о вас слышал, конечно. Убийства в отеле «Блоксхэм», Лондон, февраль этого года.

Мне показалось, что я получил пощечину. Бедняга Скотчер, если бы он знал, какое впечатление произведут его слова…

– Простите, я не представился: Джозеф Скотчер. А это светоч моей жизни – моя сиделка, мой друг и талисман удачи, Софи Бурлет. Это благодаря ей, и только ей, я еще здесь, с вами. Пациент, которому повезет заполучить Софи в сиделки, практически не будет нуждаться в лекарствах.

От такого обилия комплиментов на глазах молодой женщины выступили слезы, и она вынуждена была отвернуться, чтобы скрыть их. «Она его любит, – догадался я. – Она его любит, вот почему ей так тяжело».

Скотчер продолжал:

– У Софи есть маленькая хитрость, которой она удерживает меня в живых, – она отказывается выйти за меня замуж. – И он подмигнул мне. – Вы же понимаете, что я не могу спокойно умереть, пока она не согласится.

Когда Софи снова встретила мой взгляд, ее щеки горели ярким румянцем, но профессиональная улыбка была уже на месте.

– Не обращайте внимания, мистер Кэтчпул, – сказала она. – По правде говоря, Джозеф еще никогда не делал мне предложения. Ни одного раза.

Скотчер засмеялся:

– Только потому, что я не решаюсь опуститься пред нею на одно колено – а вдруг без посторонней помощи я уже не встану? Это солнце опускается и снова встает как заведенное, а для меня в моем состоянии это уже трудно.

– Ты в любом состоянии светишь для меня ярче любого солнца, Джозеф.

– Теперь вы понимаете, о чем я, Кэтчпул? Ради такой девушки стоит жить, хотя бы и с одной почкой.

– Прошу меня простить, джентльмены, – сказала Софи. Она отошла к столу у окна, села и занялась бумагами, которые положила на него раньше.

– Ну, до чего же я самодовольный болван! – обругал себя Скотчер. – Какой вам интерес говорить со мной о моих почках, когда мне и самому куда любопытнее было бы расспросить вас о вашей работе. Вам ведь, наверное, так непросто. – И он кивнул на Пуаро. – Мне было очень неприятно читать в газетах, как они вас ругают. Разве можно было не заметить той важной роли, которую вы сыграли в распутывании Блоксхэмского дела? Надеюсь, вы не возражаете, что я так говорю?

– Вовсе нет, – вынужденно солгал я.

– Понимаете, я все о нем читал. Все, что писали в газетах. Оно меня просто заворожило – а без вашей блистательной догадки на кладбище его вообще никто никогда бы не распутал. Мне странно, что газетчики почему-то не обратили на это никакого внимания.

– Ну, в общем-то, вы правы, – промямлил я.

Скотчер не оставил мне выбора – я снова вынужден был вспоминать ту жуткую историю, которую журналисты окрестили «Убийствами под монограммой» и которая, несомненно, будет так называться и впредь. Это дело блестяще распутал Пуаро, но, к несчастью, оно привлекло слишком много общественного внимания – к несчастью для меня, я хочу сказать. Пуаро вышел из этой кампании с честью, чего отнюдь не скажешь обо мне. Газетчики обвинили меня в несоответствии моей должности полицейского детектива; по их мнению, я только и делал, что полагался на Пуаро, который в конце концов и вывел меня из моего затруднения. И подумать только, что я сам дал им против себя все козыри: в одном интервью я, по наивности, заявил, что без помощи Пуаро совсем пропал бы, и это тут же напечатали во всех газетах. В редакции полетели гневные письма с вопросами: почему-де Скотленд-Ярд держит на службе такого детектива, как Эдвард Кэтчпул, если тот не может провести расследование без помощи друга, который к тому же даже не полицейский? Короче говоря, пару-тройку недель мое имя не склонял только ленивый, а потом обо мне благополучно забыли.

После того случая – как я, неожиданно для себя, рассказал Джозефу Скотчеру – судьба снова свела меня с делом об убийстве, разрешить загадку которого я не смог, сколько ни бился, и в тот раз газеты хвалили меня ровно за то же самое, за что прежде поносили, – неотступное следование своему долгу и настойчивость в поиске ускользающей истины. Я с изумлением читал колонку писем в газете, где люди теперь называли меня героем, смелым парнем и совестливым служакой – таково теперь было общее мнение обо мне.

Из всего этого я сделал один-единственный вывод: лучше терпеть неудачу в одиночку, чем преуспевать с помощью Пуаро. Потому-то я и начал избегать его (правда, этим фактом я не поделился с Джозефом Скотчером): боялся, что не удержусь и спрошу у него совета по тому делу, которое так и не распутал. Судите сами: ну как я мог объяснить все это Пуаро, ни словом не упомянув о самом деле?

– Уверен, что не один я, а многие обратили внимание на то, как паршиво обошлись с вами в газетах, и сочли это несправедливым, – сказал Скотчер. – Мне жаль, что я сам не собрался написать тогда в «Таймс», как хотел, но…

– Вам теперь надо больше заботиться о себе, а не волноваться из-за чужих неприятностей, – возразил я.

– Все равно знайте, что я ваш искренний поклонник, – сказал он с улыбкой. – Я бы ни за что не поставил на место тот кусок головоломки так изящно, как это сделали вы. Мне просто в голову не пришло бы подобное, да и большинству людей тоже. У вас явно незаурядный ум. Как и у Пуаро, впрочем.

Смущенный такой похвалой, я поблагодарил его. Я, конечно, знал, что ум у меня вполне заурядный и что Пуаро решил бы эту загадку даже без моего маленького прозрения, рано или поздно, – и все же доброта Скотчера меня растрогала. Больше того, факт, что сам он находился в тот момент при смерти, делал его похвалу еще более ценной. Признаться, я чуть не всплакнул.

Вдруг голоса вокруг нас стихли один за другим, и комнату затопило молчание. Я обернулся: в дверях стоял Хаттон, дворецкий, с таким видом, словно ему было известно нечто крайне важное, чем он, однако, ни в коем случае не мог поделиться с нами.

– О! – воскликнула леди Плейфорд, которая в этот момент стояла у письменного стола рядом с Софи. – Хаттон пришел объявить – точнее, услышать, как я объявлю, – что обед подан. Спасибо, Хаттон.

Дворецкий, казалось, был смертельно оскорблен, услышав, что хозяйка подозревает его в намерении проговориться в присутствии стольких людей. Он слегка поклонился и вышел.

Когда все направились к двери, я решил немного задержаться. Оставшись в комнате один, подошел к столу. Лежавшие на нем страницы были неразборчиво исписаны от руки, но мне все же удалось разобрать в нескольких местах имя «Шримп». Писавший пользовался чернилами двух цветов: синего и красного, обводя синие слова красными кружками. Судя по всему, Софи Бурлет действительно исполняла обязанности секретаря при леди Плейфорд.

Я прочел одну строку, где говорилось примерно следующее: «Шримп клочок урезать рацион и парашюты». Или «паразиты»?

На этом я сдался и последовал за остальными в поисках обеда.

Я вышел из гостиной, не имея ни малейшего представления о том, куда двигаться дальше, однако доносившиеся издалека голоса дали мне подсказку. Я уже собирался пойти на звон тарелок и смех, как вдруг откуда-то с другой стороны услышал совсем иные звуки, которые меня встревожили: кто-то громко плакал.

Я остановился, не зная, что предпринять. С одной стороны, очень хотелось есть, ведь никто так и не предложил мне перекусить после долгой дороги; с другой стороны, нельзя же было не обратить внимания на проявление чужого горя, да еще так близко от того места, где я стоял. Добрые слова Скотчера, сказанные им в мой адрес в гостиной, а также осознание того, что если он, совершенно чужой мне человек, испытывает ко мне такое уважение, то и другие люди могут думать обо мне не так плохо, прибавили мне легкости и оптимизма, каких я не испытывал уже давно. И я решил разыскать того, кто так жалобно плакал, и попытаться его утешить, как утешил меня Скотчер.

Вздохнув, я отправился на поиски и вскоре обнаружил ее, утопающую в слезах. Ею оказалась горничная Филлис, та самая бедняжка, которую Клаудия обозвала недавно дурехой. Она сидела на ступеньке лестницы и рукавом размазывала по лицу слезы.

– Вот, – сказал я, протягивая ей чистый носовой платок. – Успокойтесь, вряд ли все и впрямь так плохо.

Она взглянула на меня с сомнением.

– Она говорит, что это для моей же пользы. Орет на меня с утра до ночи, как бешеная, и все для моей пользы! Хватит с меня уже этой пользы, устала я от нее! Домой хочу!

– Так вы здесь новенькая? – спросил я.

– Нет. Уже четыре года. Это она с каждым годом все хуже и хуже! Да какое там с годом, с каждым днем!

– Кто это она?

– Кухарка. Как завопит: «Прочь из моей кухни!», хотя я ничего плохого не делала. Я же не нарочно, говорю я ей, – я стараюсь, а оно само так получается!

– О-хо-хо. Ну, послушайте…

– А потом напускается на меня так, словно я сама из кухни убежала, а не она меня выгнала. «Где тебя черти носят, девочка? Обед сам собой на стол не вскочит!» Небось с минуты на минуту явится сюда и опять на меня напустится, вот увидите!

Так значит, это Филлис должна подавать обед? Вряд ли у нее сейчас получится, не в том она состоянии. Это встревожило меня даже больше, чем ее слезы и гневные слова. У меня уже начинала кружиться голова от голода.

– Да я бы давно отсюда сбежала, если б не Джозеф! – заявила она вдруг.

– Джозеф Скотчер?

Кивок.

– А вы про него знаете, мистер…

– Кэтчпул. Что я о нем знаю? О его здоровье?

– Ему уже недолго осталось. Вот ужас-то…

– Согласен.

– Он единственный человек во всем доме, кому на меня не наплевать. Лучше б вместо него умер кто-нибудь другой. Хоть та, которая в мою сторону и не смотрит, как будто меня нет.

– Послушайте, нельзя же так говорить.

– Противная гордячка Клаудия или эта Дорро, которая вечно командует, – обе они смотрят сквозь меня, словно я пустое место, а говорят со мною так, словно я грязь у них под ногами. Вот клянусь, как только Джозефа не станет, я сразу уйду. Все равно без него я не смогу тут оставаться. Он всегда знаете, как говорит: «Филлис, вы удивительно сильная и душевно прекрасная девушка. Глупая старая Бригида в подметки вам не годится». Это кухарка, значит, ее он зовет Бригидой, потому что это ее имя. «Она мизинца вашего не стоит», – говорит он мне. А еще он говорит: – «Вот поэтому ей приходится кричать на вас, а вам нет нужды отвечать ей тем же». Кто слабее, тот и громче кричит, так он говорит.

– Полагаю, в чем-то он прав.

Филлис хихикнула.

– Я сказал что-то смешное? – удивился я.

– Не вы, Джозеф. Он говорит мне… знаете, как он говорит? «У меня нет собственной кухни, Филлис, но если когда-нибудь она у меня будет, если когда-нибудь мне доведется стать гордым владельцем собственной кухни»… – представляете, он всегда так разговаривает! Ой, он иногда такое скажет, прямо со смеху помрешь! И еще знаете что, по-моему, этот надутый Рэндл Кимптон ему подражает, в смысле, пытается говорить так же, но у него же нет такого обаяния, так что куда ему до Джозефа, никогда у него ничего не выйдет. Так вот, «если когда-нибудь мне доведется стать гордым владельцем собственной кухни, – говорит мне Джозеф, – торжественно клянусь, что я никогда и ни под каким видом не стану изгонять вас оттуда. Напротив, я буду делать все, чтобы вы находились там ежечасно, хотя бы потому, что сам себе я даже яйцо сварить не в силах!». Понимаете, о чем я? Он такой добрый, Джозеф… Так что я здесь только из-за него.

Похоже, Джозеф Скотчер всегда знает, что сказать, чтобы другой почувствовал себя счастливым. Надо же, какой приличный человек, и ведь какой резон ему так стараться – со слугами или вот со мной, незнакомцем, который приехал в гости?

А вот слова Филлис о том, что Рэндл Кимптон пытается подражать Джозефу Скотчеру, меня, признаться, озадачили. Кимптон произвел на меня впечатление совершенно самодостаточного, знающего себе цену человека, который всегда был таким и вряд ли мог иметь намерение измениться в будущем. Конечно, я наблюдал его совсем недолго, и все же, по-моему, он был не из тех, кто готов хоть на йоту отступить от своих правил и привычек ради кого бы то ни было. Ну, разве только ради своей возлюбленной Клаудии, но уж точно не ради Джозефа Скотчера. Хотя надо признать, что Филлис, возможно, знает их обоих лучше, чем я…

Я невольно подумал: интересно, как часто за последние годы Скотчеру доводилось гасить искры недовольства обитателей Лиллиоука друг другом? И как они будут справляться сами, когда его не станет?

Что ж, все люди разные; одни способны на доброту и самопожертвование, другие – нет. Взять хотя бы Клаудию Плейфорд – вот уж кто точно пальцем о палец не ударит ради чьей-либо пользы, кроме своей собственной.

И тут пол под моими ногами начал ходить ходуном. Филлис вскочила.

– Идет! – прошипела она, как безумная. – Только не рассказывайте ей, что я вам говорила, а то она мои кишки на подтяжки пустит!

Мощная, коротконогая женщина бочоночной стати двигалась к нам по коридору. Круглое красное лицо обрамляли короткие седые кудряшки, которые стояли над ее головой, как проволочный венец.

– Вот ты где! – Она вытерла о передник свои короткие красные ручки. – Точно мне делать нечего, кроме как носиться по дому да искать, где ты. Или ты думаешь, что обед отрастит себе ноги и сам пойдет в столовую? Так, что ли?

– Нет, госпожа кухарка.

– То-то и оно, что «нет, госпожа кухарка». Ну, тогда живее на кухню и подавай его сейчас же, да смотри, как следует!

Филлис убежала. Я тоже сделал попытку ретироваться, но Бригида шагнула мне навстречу и преградила мне путь. Она внимательно оглядела меня с головы до ног и сказала:

– Встречаться с типами вроде вас под лестницей, подальше от чужих глаз – как раз то, что девочке нужно. Она и так уж мне все уши своим Скотчером прожужжала – Скотчер то, да Скотчер се, а ведь он, как ни нашинкуй, всё ей не пара, а значит, нечего на него и время тратить. И смотрите, когда впредь пожелаете секретничать, то, будьте любезны, в другое время, а не перед самым обедом.

По-моему, у меня от удивления даже рот открылся. Но не успел я и слова сказать в свое оправдание, как Бригида сорвалась с места и на всех парах пронеслась мимо меня, сотрясая шагами пол.

Я ожидал, что войду в столовую последним, но, когда я прибыл, все оживленно обсуждали, куда могла подеваться Этелинда Плейфорд. Ее место во главе стола было не занято.

– Разве вы были не с нею? – обратилась ко мне Дорро Плейфорд таким тоном, словно состоять при ее светлости постоянно была моя святая обязанность. Я ответил, что имел разговор с Филлис, а леди Плейфорд даже не видел.

– Дорро, брось свои замашки, – сказал Рэндл Кимптон, пока я усаживался между Орвиллом Рольфом и Софи Бурлет. – Мой вам совет, Кэтчпул: не обращайте внимания на вопросы Дорро, иначе стоит вам ответить на один, как она тут же задаст еще дюжину. Просто отворачивайтесь и начинайте свистеть, как будто ничего и не слышали. Это единственный разумный выход.

Чтобы не отвечать, я протянул руку за стаканом воды и сделал глоток. Конечно, я предпочел бы вина, но винные бокалы еще стояли пустыми.

– Я просто хотела узнать, куда она подевалась! – Щеки Дорро залил румянец. – Разве она только что не была с нами? В гостиной мы все были вместе. И она тоже. Все ее видели! И я не замечала, чтобы она куда-нибудь выходила. Кто-нибудь заметил?

Глядя прямо на меня, Кимптон прошипел уголком рта:

– Не отвечайте, умоляю!

Дверь распахнулась, и в столовую вошла леди Плейфорд – на голове у нее красовалась другая прическа, описать которую я не смогу ни за что на свете, поэтому не буду даже пытаться. Скажу только, что выглядела она элегантно, под стать комнате, которая представляла собой идеальный квадрат с высоким потолком, красно-золотыми занавесями и светильниками. С эстетической точки зрения столовая намного превосходила гостиную. Мне пришло в голову, что архитектор, который построил этот дом, наверное, отводил роль главной комнаты именно этому помещению. Интересно, что об этом думает леди Плейфорд…

Гарри, дождавшись, когда мать преодолеет половину пути от двери к столу, заметил:

– Гляньте-ка, а вот и она! Привет, старушка.

– Да. Мама пришла, – сказала Клаудия. – Какое счастье, что никто из нас не успел поддаться панике, верно?

– Панике? – Леди Плейфорд рассмеялась. – Кто тут паниковал и по какой причине?

– Просто мне хотелось узнать, куда вы исчезли, – сухо ответила Дорро. – Обед задерживается, и мы хотели бы получить объяснения.

– Ну, с этим все просто, – сказала леди Плейфорд. – Причина задержки обеда та же, что и всегда: Филлис и Бригида поссорились из-за пустяков, как обычно. Услышав издалека знакомые до боли звуки, напоминающие жалобное кошачье мяуканье, я поняла, что горничная опять рыдает, а значит, обеда в ближайшие полчаса ждать не приходится, и решила подняться к себе, чтобы ослабить шпильки в прическе. Раньше они сидели так крепко, что у меня уже начинала болеть голова.

– Зачем же было делать такую сложную прическу?

– Как, снова вопросы, Дорро? – вмешался Кимптон. – Знаешь, пожалуй, я буду их сегодня считать. Да и не только сегодня. Иначе как мы узнаем, сколько спокойных минут ты нам задолжала?

Дорро холодно ответила:

– Настанет день, Рэндл, и ты поймешь, что быть грубым и быть забавным – не одно и то же.

– Послушайте, давайте не будем сегодня придираться друг к другу, – сказал Джозеф Скотчер. – Ведь у нас гости, они в Лиллиоуке впервые. Месье Пуаро, мистер Кэтчпул, надеюсь, вы получите удовольствие от вашего визита.

Я ответил так, как от меня и ожидали. Конечно, в Лиллиоуке было не скучно, да и встреча с Пуаро меня порадовала – но получать удовольствие от этого вечера? Нет, чтобы ответить на такой вопрос искренне, никого при этом не обидев, мне пришлось бы в буквальном смысле выпрыгнуть из кожи.

Пуаро заявил, что прекрасно проводит время и что не каждый день можно получить приглашение в дом к знаменитой писательнице.

Леди Плейфорд сказала:

– Я не переношу, когда меня называют «знаменитой».

– Она предпочитает быть «популярной», «известной», «признанной» и «прославленной», – вмешался Кимптон. – Верно, Эти?

– О, я уверен, что любое из этих определений полностью применимо к нашей хозяйке. – Пуаро улыбнулся.

– А я люблю простые слова, – сказал Скотчер.

– Что, сложные плохо действуют на почки? – спросила Клаудия.

«Ну и язычок! – подумал я. – Змеиный, иначе не скажешь». Удивительно, но на ее слова никто не обратил внимания.

– И поэтому я говорю просто: «хорошая писательница», – продолжил Скотчер как ни в чем не бывало и посмотрел на леди Плейфорд.

– О, Джозеф! – Та сделала вид, будто недовольна, хотя комплимент ей явно польстил.

Я прямо-таки вздрогнул, поймав на себе взгляд Клаудии. Она смотрела на меня неотрывно, и чем дольше это продолжалось, тем сильнее было мое ощущение, будто я провалился в какой-то механизм, который медленно, но верно затягивает меня в свое нутро, не оставляя мне никаких надежд на спасение. Наконец она сказала:

– Джозеф всегда говорит нам, чтобы мы не обращались с ним, как с инвалидом. Вот я и обращаюсь с ним точно так, как со всеми остальными.

– Да, то есть отвратительно, – с язвительной ухмылкой сказал Кимптон. – О, прости, дорогая, это у меня случайно вырвалось. К тому же со мной ты обращаешься просто образцово, так что у меня нет ровно никаких причин жаловаться.

Клаудия кокетливо ему улыбнулась.

Я пришел к окончательному решению: нет, здешнее общество мне определенно не по вкусу.

Покуда Скотчер объяснял Эркюлю Пуаро, какая это честь для скромного человека вроде него служить секретарем у великой Этелинды Плейфорд, Клаудия, словно в пику ему, завела свой разговор с Кимптоном. Дорро тоже воспользовалась возможностью упрекнуть Гарри за то, что тот не встал на ее защиту, когда на нее набросился Кимптон.

– Да ладно тебе, старушка! Какое там набросился? Так, пошутил малость, только и всего!

Вскоре вся компания рассыпалась на кучки, и каждая вела свой разговор.

К счастью, первое блюдо не заставило себя долго ждать и милостиво явилось нам в сопровождении красноглазой Филлис. Я обратил внимание на то, как Скотчер, отвлекшись от разговора с Пуаро, повернул голову и душевно поблагодарил горничную, когда та поставила перед ним его порцию «доброго крепкого бульона из английской баранины», как выразилась хозяйка. Судя по всему, это было ее любимое блюдо. Пахло содержимое тарелок и впрямь великолепно, и я умял все, что было на моей, как только стало можно.

Когда все начали есть, разговор замер. Вдруг подле меня громко застонал стул: это Орвилл Рольф подвинулся к столу.

– У вас крепкий стул, Кэтчпул? – спросил он. – Мой шатается. Были времена, когда столяр, если уж делал стул, так на века. А теперь что? Все стало ненадежное, одноразовое.

– Многие так считают, – тактично уклонился я от более прямого ответа.

– Что? – сказал Рольф. Видимо, такая у него была привычка: требовать ответа сразу после того, как он его получил.

– Я с вами согласен, – добавил я, надеясь исчерпать этим поднятую тему. Мне было так неловко, точно мы с ним открыто обсуждали его вес, и это раздражало меня, как и то, что он-то как раз нисколько не смущался.

Адвокат первым доел суп, огляделся и сказал:

– А добавки разве не будет? Ума не приложу, что это за мода пошла – подавать суп в мелких тарелках, а, Кэтчпул? Моя так просто плоская, как для хлеба.

– Думаю, тарелки, скорее всего, стандартные.

– Что? – Рольф снова повернулся на своем стуле, чем дал ему повод к новым громким жалобам. Я взмолился про себя, чтобы стул выдержал до конца обеда.

Джозеф Скотчер продолжал говорить с Пуаро о книгах леди Плейфорд.

– Вы, как детектив, наверняка получите от них особое удовольствие, – сказал он.

– Я надеюсь, что мне удастся прочесть многие из них, пока я гощу в этом доме, – ответил ему Пуаро. – Я намеревался сделать это еще до приезда сюда, но, увы, этому не суждено было случиться.

Скотчер немедленно встревожился.

– Надеюсь, не болезнь была тому причиной, – сказал он.

– Нет, нет, ничего похожего. Ко мне обратились с просьбой высказать свое мнение по поводу одного убийства в Гэмпшире, и… скажем так, дело приобрело сложный и драматический характер.

– Надеюсь, что ваши усилия увенчались успехом, – сказал Скотчер. – Вам ведь неведомы поражения.

– Какой из романов леди Плейфорд вы порекомендовали бы мне прочесть первым? – спросил Пуаро.

Интересно, подумал я. Как и Скотчер, я не верил в то, что маленький бельгиец способен потерпеть поражение, и потому ждал от него хотя бы пары слов об удачном завершении дела в Гэмпшире. А он вместо этого сменил тему.

– О, думаю, что начинать лучше с «Шримп Седдон и леди в костюме», – оживился Скотчер. – Конечно, это не первый роман серии, но, по моему скромному мнению, именно в нем характер главной героини обрисован наиболее исчерпывающе и непосредственно. К тому же я сам начинал именно с этой книги, а потому испытываю к ней особые, сентиментальные чувства.

– Нет, – сказал Майкл Гатеркол. До сих пор он говорил с Софи Бурлет и леди Плейфорд, но тут неожиданно обратился к Пуаро. – Читать надо в хронологическом порядке.

– Oui, думаю, я тоже предпочту именно этот путь, – согласился с ним бельгиец.

– Значит, вы так же привержены условностям, как и наш Майкл, – сказала леди Плейфорд, весело сверкнув глазами. – У Джозефа есть теория о том, что если книги написаны как серия, то лучше читать их в другом порядке, ведь тогда…

– Пусть он сам объяснит нам, что тогда, ведь мы в последнее время лишены его компании, – сказала Клаудия. – А так хоть будет что вспомнить после его смерти, – добавила она.

– Клаудия! – одернула ее мать. – Это уже слишком.

Софи Бурлет прикрыла рот салфеткой и попыталась сморгнуть слезу.

И только один Скотчер рассмеялся:

– Честно говоря, я не возражаю. Когда страшное становится смешным, то оно уже не так страшно. Мы с Клаудией хорошо понимаем друг друга.

– О, разумеется. – И Клаудия ему улыбнулась. Это была не просто улыбка. В ней был заключен не флирт, а… знание. Точнее в тот момент я бы сказать не мог.

– Да и вообще, врачи и неизлечимо больные люди частенько подшучивают над смертью, – продолжал Скотчер. – Верно, Кимптон?

Тот отвечал холодно:

– Именно так. Но я в этом обычно не участвую. На мой взгляд, смерть следует воспринимать серьезно.

Неужто насмешливое отношение Скотчера к собственной скорой кончине и впрямь вызывало у него раздражение? Или его злила внезапная фамильярность секретаря в обращении с Клаудией? Непонятно.

Пуаро Скотчер сказал так:

– Моя теория проста: когда читаешь книги о Шримп Седдон не по порядку, то встречаешь саму Шримп, Подж и их ватагу не в начале истории, а в середине. Читатель понимает, что с ними до этого уже что-то происходило, и, если ему становится интересно, он начинает искать другие книги. Так вот, по-моему, так бывает и в настоящей жизни. Например, сегодня я повстречал великого Эркюля Пуаро! Но я знаю о нем лишь то, что вижу собственными глазами или слышу своими ушами. Однако если я им заинтересуюсь – а я, безусловно, заинтересуюсь, – то приложу все усилия к тому, чтобы прочитать и о других его приключениях. То же самое я испытал, когда впервые прочел «Шримп Седдон и даму в костюме». Роман виртуозно написан, Пуаро, к тому же содержит одну из лучших догадок Шримп Седдон: когда она узнает, что hirsuitе значит «волосатый», и понимает, что никакой дамы в костюме[9] нет! И никогда не было!

– Ну вот, ты только что выдал разгадку, – сказал Гатеркол с раздражением. – Зачем теперь месье Пуаро читать эту книгу, если он уже знает, в чем там суть?

– Не глупи, Майкл, – отмахнулась от его возражения леди Плейфорд. – В этой истории еще полно нюансов, о которых Джозеф не сказал ни слова. Надеюсь, что никто не читает мои книги только для того, чтобы узнать, чем кончилось дело. Месье Пуаро, я уверена, тоже не филистер. В истории главное – процесс, психология.

– Ну вот, и ты туда же, Эти, – заворчал Кимптон. – Психология! Хобби дегенератов, вот что такое ваша психология.

Скотчер, похоже, пожалел о сказанном.

– Гатеркол прав. Действительно, до чего же глупо с моей стороны выдать ключевой момент всей книги. Поражаюсь собственной недогадливости. И как это я позволил своей любви к книгам леди Плейфорд завести меня так далеко? Я просто забылся.

Гатеркол на противоположном конце стола затряс головой так, словно ему было противно это слышать.

Пуаро сказал:

– Я, разумеется, не филистер, но детективные загадки люблю и предпочитаю сам находить на них ответ. Разве это плохо, леди Плейфорд? И разве не для этого пишутся детективы?

– О да. То есть, конечно, но… – Похоже, ею овладело сомнение. – Надеюсь, цыпленка сейчас принесут, – закончила она, бросив взгляд на дверь.

Тут Дорро очень тихо и абсолютно невыразительно заметила:

– Все, что делает Джозеф, всегда безупречно. В отношении меня верно прямо противоположное. – Непонятно было, в чей огород она метила этим камнем – в свой или свекрови.

– Ну, конечно, вам не понравится, если такой болван, как я, испортит вам удовольствие от разгадки, – продолжал между тем Скотчер. – Какая вопиющая небрежность с моей стороны… Простите меня, месье Пуаро. Хотя нет, вынужден просить, чтобы вы не торопились с прощением. Некоторые грехи этого не заслуживают.

Клаудия запрокинула голову и засмеялась:

– О, Джозеф, ты просто прелесть!

– Когда же наконец Филлис уберет тарелки и принесет второе? – нетерпеливо сказала леди Плейфорд. – Я хочу сделать объявление, но прежде пусть подадут обед.

– Понимаю – похоже, объявление из тех, которые хорошо проходят только на сытый желудок, а? – поддразнил ее Кимптон.

Как только Филлис подала еду – коронное блюдо Бригиды, курятина а ля роз, как нам было сказано, – леди Плейфорд поднялась с места.

– Пожалуйста, не ждите меня, приступайте, – начала она. – Я должна кое-что вам сообщить. Многим из вас это не понравится, так что тем более нечего слушать на голодный желудок.

– Как это верно, – сказал Орвилл Рольф. – Что? – И он с устрашающим энтузиазмом накинулся на курятину.

Леди Плейфорд подождала, пока еще несколько пар ножей и вилок примутся за работу, и только тогда продолжила:

– Сегодня днем я написала новое завещание.

Дорро поперхнулась:

– Что? Новое завещание? Зачем? Чем оно отличается от старого?

– Полагаю, именно это мы сейчас и услышим, – ответила Клаудия. – Говори же, мамочка!

– Так ты уже все знаешь, Клаудия? – зашипела Дорро. – Такое впечатление, что да!

– Большинство из вас будут шокированы тем, что я сейчас скажу. – Леди Плейфорд говорила как по писаному. – Но я прошу вас довериться мне во всем. Я уверена, что так будет лучше для всех нас.

– Не томи, Эти, выкладывай, – сказал Кимптон.

Следующие десять секунд – а может быть, и меньше – я слушал прерывистое, взволнованное дыхание всех собравшихся. Длинная шея Дорро вздрагивала, несколько раз по ее горлу сверху вниз прокатился комок. Похоже, она с трудом сдерживалась, чтобы не вскочить.

Наконец леди Плейфорд сказала:

– По условиям моего нового завещания – составленного сегодня днем Майклом Гатерколом и засвидетельствованного им и Хаттоном, – все принадлежащее мне имущество переходит после моей смерти Джозефу Скотчеру.

– Что?! – Голос Дорро сорвался. Ее тонкие губы искривились от ужаса, словно она столкнулась лицом к лицу с призраком, невидимым для других.

– Под «всем» ты понимаешь… – начала Клаудия. Она сохраняла полное самообладание; Кимптон тоже. Оба походили на зрителей, наблюдающих за увлекательной пантомимой.

– Под «всем» я понимаю всё, – сказала леди Плейфорд. – Поместье Лиллиоук, мои дома в Лондоне, все остальное. Всю мою собственность.

Скотчер вскочил на ноги так стремительно, что его стул рухнул на пол. Он вдруг побледнел, точно услышал дурную весть.

– Нет, – начал он. – Я никогда не просил и не ожидал… Пожалуйста… Не надо…

– Джозеф, с тобой всё в порядке? – Софи тоже встала, готовая броситься к нему.

– Вот, передайте ему. – Сидевший слева от нее Кимптон протянул ей стакан с водой. – Похоже, ему сейчас не помешает.

В следующую секунду сиделка была уже возле Скотчера. Одной рукой она поддерживала его под локоть, точно для того, чтобы помочь ему устоять.

– Узнавать, что в один прекрасный день станешь наследником большого состояния, всегда так огорчительно, – сухо заметил Кимптон.

– Здесь что, все с ума посходили? – сказала Дорро. – Джозеф ведь умирает. Он будет лежать в гробу раньше, чем успеет получить что-нибудь по этому завещанию! Или это такая жестокая шутка?

– Нет, я нисколько не шучу, – сказала леди Плейфорд. – Майкл подтвердит.

Гатеркол кивнул:

– Это правда.

Клаудия улыбнулась:

– Я должна была догадаться. По-моему, ты уже давно задумывала нечто подобное, мамочка… Правда, странно, что ты обделила и Гарри, свое любимое дитя.

– У меня нет любимчиков, Клаудия, и ты хорошо это знаешь.

– Да, в своей семье точно нет, – тихо сказала дочь.

– О-па, вот так сюрприз, – сказал, вытаращив глаза, Гарри. Это были его первые слова после оглашения нового завещания.

Я обратил внимание, что Пуаро сидел в это время неподвижно, как статуя.

Орвилл Рольф воспользовался моментом и, ткнув меня в бок – если, конечно, прикосновение столь пухлого локтя можно назвать тычком, – сказал:

– Отличный цыпленок, Кэтчпул. Превосходный. Бригиду можно поздравить. Что? Налетайте, чего вы ждете?

Признаюсь, я не нашел в себе сил ответить.

– Разве это не бессмысленно – оставлять все тому, чья смерть уже близка, в то время как тебе самой, возможно, предстоит здравствовать еще долгие годы? – спросил Кимптон у леди Плейфорд.

– Рэндл прав, – сказал Скотчер. – Все знают, что меня ждет. Пожалуйста, Эти, вы так… Нет ведь никакой нужды… – Казалось, закончить предложение ему недостало сил. Вид у него был абсолютно опустошенный.

Софи подняла стул, который Скотчер, вставая, уронил на пол. Затем помогла ему сесть и протянула стакан воды.

– Выпей сколько сможешь, – заговорила она настойчиво. – Тебе станет лучше. – Но Скотчер едва мог держать стакан, так что Софи пришлось самой направлять его руку.

Этот спектакль показался мне крайне любопытным. Разумеется, новость леди Плейфорд потрясла всех – но почему она так огорчила самого Скотчера? Разве не достаточно было бы сказать: «Как глупо, я ведь не доживу до наследства, это всем известно»?

Тут Дорро вскочила. Ее рот открывался и закрывался, но из него не доносилось ни слова. Одной рукой она мяла ворот платья.

– За что вы ненавидите меня, Эти? Вы ведь знаете, что единственными, кто пострадает по-настоящему, будем я и Гарри, но вы не можете так не любить своего сына! Или вы наказываете меня за то, что я не могу родить ребенка? Клаудии ваши деньги не нужны – она и так вот-вот породнится с одной из богатейших семей мира…

Кимптон перехватил мой взгляд. И улыбнулся, точно говоря: «А вы не знали, да? Все верно: я действительно так богат, как Дорро тут расписывает».

– Значит, это именно мне вы хотите навредить! – продолжала Дорро. – Мне и Гарри. Разве вы уже не лишили нас однажды того, что принадлежало нам по праву? Я знаю, что это было ваше жестокое решение, а не покойного отца Гарри, упокой Господь его душу…

– Что за чушь ты несешь? – отвечала леди Плейфорд. – Ненавидеть тебя – вот еще! А что до завещания моего покойного мужа, которое ты, вероятно, имеешь в виду сейчас, то тут ты подменяешь понятия – свое разочарование по его поводу ты принимаешь за мою жестокость.

– Дорро, – встрял Кимптон, – если Скотчер умрет раньше, чем Эти, то вы с Гарри все равно получите свое, как и предполагалось. Зачем же беспокоиться?

– Мистер Гатеркол, это правда – то, что сейчас говорит Рэндл? – спросила Дорро.

Ее слова о завещании покойного виконта Плейфорда заставили меня задуматься. Любопытно, что это за история такая? Но нельзя же в разгар семейной сцены, пока родственники освежают в памяти давние взаимные обиды, взять да и спросить: «А что такое вы говорили насчет завещания отца Гарри?»

– Да, – подтвердил Майкл Гатеркол. – Если Скотчер не переживет леди Плейфорд, то условия старого завещания останутся в силе.

– Вот видишь, Дорро? – сказал Кимптон. – Не о чем волноваться.

– Но мне просто хочется понять, к чему вдруг такая перемена, – сказала она, продолжая терзать платье; да, если так дальше пойдет, декольте у нее скоро станет глубиной до пояса. – Зачем вообще оставлять все человеку, который скоро будет гнить в земле?

– Ой, как горько! – сказал Скотчер.

– Мне тоже! – Обернувшись к леди Плейфорд, Дорро продолжала: – Что будем делать мы с Гарри? Как мы будем жить? Вы должны немедленно все исправить!

– А я так даже рада, что получила наконец доказательства, – сказала Клаудия.

– Совершенно с тобой согласен, доказательства всегда кстати, – подхватил Кимптон. – Только вот доказательства чего, дражайшая?

– Того, сколь мало значим мы для мамы.

– Все, кроме него. – Дорро устремила на Скотчера обвиняющий перст. – А ведь он даже не член семьи!

Тут я случайно взглянул на Гатеркола. И едва не упал со стула от того, что увидел. Все его лицо пошло яркими красными пятнами, губы дрожали. Он явно то ли сдерживал гнев, то ли скрывал сильную боль. Никогда в жизни я еще не видел человека, столь близкого к взрыву. Но никто, кроме меня, казалось, ничего не заметил.

– Я уже стара, Джозеф, а ты еще так молод, – сказала леди Плейфорд. – Вряд ли я переживу тебя, да и не собираюсь. А я привыкла всегда получать то, чего хочу. Отсюда и мое решение. Среди докторов широко распространено мнение о том, что жизнь души напрямую связана с жизнью тела, то есть психология влияет на физиологию, – вот я и дала тебе стимул для жизни, да такой, ради которого многие пошли бы на убийство.

– Опять эта психология! – проворчал Кимптон. – Что, хорошее настроение сможет излечить пару ссохшихся, бурых почек? И в нас, докторах, скоро отпадет всякая нужда?

– Ты просто отвратителен, Рэндл! – сказала Дорро. – Что о тебе подумают наши гости?

– А ты, надо полагать, возражаешь против «ссохшихся» и «бурых»? – спросил ее Кимптон. – Тогда, будь так любезна, растолкуй мне, чем именно «ссохшиеся» и «бурые» хуже, чем «гнить в земле»?

– Замолчите! – крикнула Софи Бурлет. – Если б вы только могли себя слышать! Вы просто чудовища, все вы!

– Чудовищна человеческая природа сама по себе, а не ее конкретные представители за этим столом, – сказала леди Плейфорд. – Завтра, Джозеф, ты поедешь со мной к моему доктору. Он лучший из лучших. Если кто и сможет излечить тебя, то только он. Решено! Протесты не принимаются.

– Но от моей болезни нет лекарства. Я обречен. Я же объяснял вам, Эти.

– Не поверю, пока это не подтвердит мой врач. Не все доктора одинаково умны и способны, Джозеф. Эта профессия нередко притягивает к себе тех, кто находит слабость и болезнь привлекательными.

– Я знаю, что надо сделать. – Дорро даже захлопала в ладоши. – Пусть Джозеф напишет завещание и назначит своими наследниками Гарри и Клаудию. Мистер Гатеркол, мистер Рольф, вы ведь поможете нам в этом, не правда ли? Это можно сделать быстро? Не понимаю, почему бы и нет! Ты же не захочешь обворовать нашу семью, верно, Джозеф, – а ведь это будет воровство, если ты позволишь оставить тебе все то, что принадлежит нам по праву, без…

– Довольно, Дорро, – твердо сказала леди Плейфорд. – Джозеф, не обращай внимания. Воровство! Подумать только! Ничего подобного.

– А как же мы с Гарри? Мы будем голодать! Нам негде будет жить! Куда мы с ним денемся? Неужели вы нам совсем ничего не оставили?.. О, не затрудняйтесь с ответом! Вам ведь доставляет удовольствие видеть, как я умоляю и клянчу!

– Какие удивительные вещи ты говоришь, – заметила леди Плейфорд спокойно.

– Это все из-за Николаса! – продолжала обвинять Дорро, вытаращив глаза. – В вашем воображении Джозеф занял его место – ваш дорогой давно умерший мальчик вернулся к жизни! Сходство налицо: оба светловолосые, голубоглазые, оба слабые и больные. Только Николаса не поднимешь из могилы даже этим новым завещанием! Он давно превратился в дохлятину и останется ею навсегда!

За столом тут же прекратилось всякое движение. Несколько секунд спустя леди Плейфорд покинула столовую, плотно прикрыв за собой дверь.

– Что, Дорро, вспомнила о своих нерожденных детях? – нарушил молчание Кимптон. – Повезло им, что они не появились на свет у такой мамаши!

– Верно, – поддержала его Клаудия. – Представляю себе.

– Мистер Гатеркол, мистер Рольф – пойдите за ней, пожалуйста! – Дорро, размахивая руками, указывала на дверь. – Объясните ей!

– Боюсь, что не могу исполнить вашу просьбу, – бесцветным тоном ответил Гатеркол. Внутренний кризис, который он переживал совсем недавно, казалось, миновал бесследно; юрист снова был спокоен и уравновешен. Говоря с Дорро, он не поднимал на нее глаз, точно та была страшным призраком, увидев который однажды он рисковал навсегда лишиться спокойного сна. – Леди Плейфорд вполне ясно высказала свои пожелания по этому поводу, и у меня нет никаких сомнений в том, что она полностью отвечает за свои поступки.

– Мистер Рольф, тогда возьмитесь за дело вы, если мистер Гатеркол настолько щепетилен, что не желает даже попробовать.

– Не надо беспокоить леди Плейфорд сейчас, – вмешался Пуаро. – Ей наверняка захочется побыть одной.

Клаудия расхохоталась:

– Вы только послушайте его! Первый день в доме, а уже так уверенно рассуждает о том, чего хочет и чего не хочет моя мать!

Гарри Плейфорд наклонился к Скотчеру и спросил:

– А ты что думаешь об этом, старина? Чудно как-то, правда?

– Гарри, поверьте, я никогда ни о чем таком не просил, даже не мечтал. Мне совсем не нужно это наследство! Хотя я, конечно, глубоко тронут тем, до какой степени я, оказывается, небезразличен нашей милой Эти, все же я и представить не мог… – Он сморщился и переменил тему. – Просто мне очень хочется понять, что стоит за всем этим. Не могу же я всерьез поверить, будто она решила, что мою болезнь можно излечить.

– Ты говоришь, тебе это не нужно, – так заяви о своих желаниях письменно, на бумаге! – сказала Дорро. – Большего от тебя не требуется! Напиши, что хочешь, чтобы все отошло мне и Гарри, а мы поставим наши подписи как свидетели.

– Тебе и Гарри? – вмешалась Клаудия. – А кто только что распинался насчет того, что Джозеф даже не член семьи?

– Я имела в виду, тебе и Гарри. – Дорро вспыхнула. – Прости. Я сама не знаю, что говорю. Я только хочу, чтобы все стало на свои места!

– Ты говорила о моих желаниях, Дорро, – сказал Скотчер. – А у меня желание одно. Софи… Я охотно опустился бы пред тобою на колени, если б мог, но после этих треволнений мне особенно худо. Софи, окажи мне честь, согласись обвенчаться со мной так скоро, как только это можно будет устроить. Вот единственное мое желание.

– О! – воскликнула Софи и даже отшатнулась от неожиданности. – О, Джозеф! Ты уверен, что вправду этого хочешь? Ты только что пережил сильное потрясение. Может быть, тебе следует подождать…

– Никогда в жизни я еще не был так уверен в том, что делаю, моя дражайшая.

– Это я так называю Клаудию, – буркнул Кимптон. – Будь добр, Скотчер, придумай что-нибудь оригинальное.

– Да что вы знаете о доброте? – напустилась на него Софи. – Какое вы здесь все имеете о ней представление?

– Думаю, нам лучше оставить вас, мадемуазель, – сказал Пуаро и обратился к остальным: – Идемте, пусть они с глазу на глаз обсудят свое личное дело.

Личное дело! Кто бы мог ожидать такого от Пуаро, известного любителя совать свой нос в чужие романтические истории?

– Значит, вы принимаете это предложение руки и сердца всерьез, месье Пуаро? – спросила Клаудия. – И не задаетесь вопросом, какой в нем смысл, если Джозефу осталось жить считаные недели. Не разумнее ли для человека, стоящего на пороге смерти, заняться чем-то другим, а не приготовлениями к свадьбе?

– Вы еще хуже Рэндла! Бессердечные мучители, вот вы кто! – Устремленные на Клаудию и Кимптона темные глаза Софи чуть не прожигали их ненавистью.

– Бессердечные? – повторил за ней Кимптон. – Ошибка. Клапаны, камеры и артерии, образующие сердце, у нас на месте. И перегоняют кровь по нашим телам точно так же, как и по вашему. – Он повернулся к Пуаро: – Вот к чему привела ваша психология, друг мой, – люди начинают разговаривать так, словно простая мышечная ткань способна на утонченные чувства. Поверьте мне, Софи, человек, который вскрыл такое количество трупов, как я, и повидал такое количество сердец…

– Сколько можно говорить о мерзких, кровоточивых органах, когда у нас на тарелках лежат целые груды мяса? – возмутилась Дорро. – Мне становится дурно от одного вида еды, не говоря уже о запахе. – И она оттолкнула тарелку.

Никто из нас не смог проглотить ни куска, кроме Орвилла Рольфа, – тот уплел свою порцию в одно мгновение ока, едва ли не раньше чем ее поставили перед ним на стол.

– Дражайшая Софи, – сказал Скотчер. – Рэндл и Клаудия правы в одном: я долго не протяну. И все же то короткое время, которое еще отпущено мне на этой земле, мне хотелось бы провести с тобой, в качестве твоего любящего мужа. Если, конечно, ты согласна выйти за меня замуж.

Приглушенный вскрик, оборванный на середине, заставил всех поднять головы и оглядеться. Никто в комнате не кричал.

– Что там за негодяй или негодяйка греет свое противное серное ухо о замочную скважину? – громко сказал Кимптон в направлении двери.

И все услышали дробный топоток, когда слушатель – или слушательница – убежала.

– Джозеф, ты знаешь, что я люблю тебя больше самой жизни, – сказала Софи. Меня поразил ее тон – почти молящий, как будто это она просила его о чем-то, а не наоборот. – И знаешь, что ради тебя я готова на все.

– Вот и хорошо! – сказал Скотчер и улыбнулся. По крайней мере, я думаю, что это была улыбка. Хотя, кажется, он страдал от сильной боли.

– Месье Пуаро прав, – сказала Софи. – Благоразумнее поговорить об этом с глазу на глаз.

Парами, шагая друг другу в затылок, мы покинули комнату. Клаудия и Кимптон шли первыми, за ними Дорро и Гарри. Перед нами с Пуаро выходили юристы. Я слышал, как Рольф жаловался, что на сладкое обещали пирог из лимонного суфле, а теперь приходится выходить из-за стола раньше времени, и все из-за неосмотрительности мистера Скотчера, который не мог повременить с предложением руки и сердца до конца обеда.

Что до меня, то мой аппетит пропал окончательно.

– Мне нужно на воздух, – шепнул я Пуаро. – Прошу прощения. Знаю, что вы меня не поймете.

– Non, mon ami, – отвечал он. – Сегодня я вас слишком хорошо понимаю.

Первое, что я сделал, едва мы с Пуаро вышли наружу, вдохнул полную грудь воздуха, точно изголодавшись по его чистоте и свежести. В Лиллиоуке определенно было душно, этот дом не располагал к тому, чтобы проводить много времени в его стенах.

– Сейчас лучшее время для прогулки по саду, – сказал Пуаро. – Темно, растений не видно…

Я расхохотался:

– Вы это нарочно придумали? Ни один садовник с вами не согласится!

– Я люблю вдыхать ароматы сада, который не вижу. Чувствуете? Пахнет сосной и лавандой – да, совершенно точно, лавандой, причем аромат очень сильный. В хортикультуре нос не менее важен, чем глаза. Спросите любого садовода. – Пуаро усмехнулся. – Мне кажется, что, если б мы с вами повстречали того, кто разбил этот сад, я произвел бы на него лучшее впечатление, чем вы.

– Полагаю, что, по вашему мнению, дело обстояло бы точно так же, повстречай мы с вами кого угодно, от почтальона до садовника, – холодно отозвался я.

– Кто был у дверей?

– Прошу прощения?

– Кто-то подслушивал у дверей – и так горестно вскрикнул, едва Джозеф Скотчер попросил сиделку выйти за него замуж.

– Да, а потом убежал.

– Кто это был, по-вашему?

– Мы знаем, что это не мог быть никто из тех, кто находился в тот момент в столовой, а значит, не я, не вы, не Гарри, не Дорро, не Клаудия и не Кимптон. Это не были адвокаты, Гатеркол или Рольф. Это не был бедняга Джозеф Скотчер, который свое, увы, отбегал, или его сиделка Софи. Остаются только леди Плейфорд, которая тогда уже покинула столовую, дворецкий Хаттон, повариха Бригида, горничная Филлис. Значит, кто-то из них. Я склоняюсь к мысли, что это могла быть Филлис – она от Скотчера без ума. Сама мне об этом сказала, до обеда.

– Так вы поэтому так поздно вошли в столовую?

– Да, поэтому.

Пуаро кивнул.

– Пройдемся? – предложил он. – Я уже различаю тропу. Она огибает лужайку и скоро опять приведет нас к дому.

– Что-то у меня нет желания к нему возвращаться, – сказал я. Перспектива прогулки по ровной, усыпанной гравием дорожке вдоль периметра идеального квадрата постриженной лужайки, признаться, нисколько меня не привлекала. Мне хотелось шагать прямиком по мокрой траве, не задумываясь о том, как и когда я буду возвращаться.

– Вы не совсем правы, – сказал мне Пуаро, когда мы все же двинулись по выбранному им безопасному маршруту.

– В чем же?

– Тот, кто подслушивал под дверью, и впрямь мог оказаться леди Плейфорд, или дворецким, или горничной, но никак не поварихой. Я видел ее мельком, когда приехал. Не думаю, чтобы она могла двигаться столь стремительно, да и поступь ее вряд ли может быть такой легкой.

– Да. Теперь, когда я об этом подумал, я и впрямь вспоминаю, что шаги были очень легкими и резвыми.

– Резвый – интересное слово. Оно наводит на мысли о юности.

– Я знаю. И прихожу к выводу… что это наверняка была Филлис. Как я и говорил: мы знаем, что она влюблена в Скотчера. К тому же она молодая и проворная, верно? Второй такой в доме нет – в смысле, среди тех, кто мог слушать под дверью. Хаттон и леди Плейфорд куда старше, и вряд ли смогли бы убежать так быстро.

– Значит, Филлис. – Пуаро, похоже, был удовлетворен. – Давайте перейдем к другому вопросу. Почему леди Плейфорд вдруг решила изменить свое завещание столь странным образом?

– Она ведь объяснила. В надежде, что подсознание Скотчера высвободит свою целительную энергию…

– Это ерунда. – Пуаро отмахнулся от моего ответа, не дослушав. – Почечная недостаточность есть почечная недостаточность. Все богатства мира не в силах избавить человека от смертельного недуга, который к тому же вступил в свою конечную стадию. Леди Плейфорд – женщина большого ума, следовательно, она не может не понимать этого. Я не верю, что это ее мотив.

Тут он остановился и высказал прямо противоположную точку зрения.

– Однако способность людей верить в то, что они хотят считать правдой, воистину беспредельна, мой друг. Если леди Плейфорд так любит Джозефа Скотчера, то, возможно…

Я молчал, ожидая, чем он кончит. Когда стало ясно, что доводить свою мысль до логического конца он не намерен, я сказал:

– По-моему, вы были правы с самого начала. Если я и узнал что-то об Этелинде Плейфорд, прочитав ее книги, так это что она мастерица изобретать всякие неожиданные мотивы и схемы, до которых никто другой просто не додумался бы. Думаю, за обеденным столом она играла со всеми нами в какую-то игру. А в том, что она большая любительница игр, можно даже не сомневаться.

– Так вы думаете, оно не настоящее, это завещание, по которому наследником всего ее состояния становится Скотчер? – Мы снова продолжили нашу размеренную прогулку.

– Да нет, по-моему, настоящее, – сказал я. И, подумав, добавил: – Это как раз и есть часть ее игры – сделать так, чтобы все приняли его за настоящее. Нет, насчет завещания она не шутит – но это не значит, что она не играет с нами во всем остальном.

– Но с какой целью, mon ami? Может быть, из мести? Из желания наказать – но не всерьез, а в качестве предостережения? Кстати, интересное замечание было сделано насчет завещания покойного виконта Плейфорда. Оно заставило меня задуматься…

– Да, я тоже обратил на него внимание.

– И, кажется, я догадался, что у них тут случилось. Обычно семейное поместье передается новому виконту вместе с титулом. Однако в данном случае этого, очевидно, не произошло. Леди Плейфорд, как мы слышали сегодня вечером, единолично владеет усадьбой Лиллиоук и несколькими домами в Лондоне. Вероятно… такое необычное положение вещей стало следствием завещания покойного виконта Плейфорда. Не исключено, что он и леди Плейфорд сомневались в способности молодого Гарри взять на себя такую ответственность…

– Если они и сомневались, то не без причины, – вмешался я. – Гарри действительно производит впечатление человека, у которого между ушами пудинг, верно?

Пуаро пробурчал в знак согласия что-то невнятное, а потом сказал:

– Хотя, возможно, нежелание леди Плейфорд и ее покойного супруга выпускать из рук бразды правления семейным состоянием связано с личностью не столько сына, сколько невестки, которая успела показать себя во всей красе за те несколько часов, что мы с ней знакомы.

– А что вы имели в виду, когда сказали, что леди Плейфорд хотела наказать, но не жестоко?

– Давайте допустим, что она не хочет оставлять детей совсем без наследства – в конце концов, это было бы чересчур. В то же время ее раздражает, что они ждут его как чего-то само собой разумеющегося. Возможно, они недостаточно внимательны к ней. Вот она и составляет новое завещание, по которому все достается Джозефу Скотчеру. Она знает, что он не переживет ее, и потому ее решение для него не более чем красивый жест. Зато теперь ее дети и сноха понервничают, ожидая кончины Скотчера, – а вдруг она все-таки возьмет да и умрет раньше, чего не бывает? И только когда его не станет, они вздохнут с облегчением, но никогда уже не будут считать, что все, чем владеет леди Плейфорд, автоматически перейдет к ним после ее смерти. А значит, будут куда более внимательны и почтительны к ней.

– Что-то мне не нравится эта теория, – сказал я. – Вы правы, всякое бывает, поэтому леди Плейфорд никогда не стала бы полагаться на случай в своих планах. Если бы она действительно хотела, чтобы ее имение отошло к детям, то не стала бы так рисковать. Кто знает, вдруг она упадет завтра с лестницы и сломает шею, тогда все и впрямь достанется Скотчеру.

Я ждал, что Пуаро станет спорить, но нет. Какое-то время мы шли молча. От стараний приспособиться к его неспешному шагу у меня заболели ноги. Странно, что никто еще не догадался устроить состязания по медленной ходьбе; оказывается, она заставляет работать такие мышцы, о существовании которых человек обычно даже не подозревает.

– У меня есть сумасшедшая гипотеза, – сказал я. – Представьте, что леди Плейфорд подозревает кого-то из своих детей в желании ее убить.

– А!

– Наверное, вы уже и сами об этом подумали.

– Non, mon ami. Продолжайте.

– Она тревожится за своего смертельно больного секретаря, Джозефа Скотчера. Ощущая себя при нем кем-то вроде матери – что, скорее всего, так и есть, ведь он сирота, а она потеряла ребенка, – она не хочет умирать, пока он жив и нуждается в ней. Она надеется прожить достаточно долго, чтобы ухаживать за ним в его последней болезни и самой закрыть ему глаза. И в то же время понимает, что не всё в ее власти – если Гарри или Клаудия, а может быть, Дорро или Кимптон всерьез вознамерились ее убить, то она никак не сможет помешать этому.

– И тогда она меняет завещание, вынуждая тем самым потенциального убийцу дождаться сначала смерти Скотчера? – подхватил Пуаро.

– Да. Она все рассчитала правильно – чтобы наложить руки на ее деньги, дома, землю, они будут ждать. Непременно. А когда Скотчера не станет, не все ли ей равно, жить или умереть? Ее супруг давно скончался, а потеря Скотчера будет для нее как вторая кончина сына.

– А разве леди Плейфорд не обратилась бы в полицию, если б считала, что ее жизнь в опасности?

– Хороший вопрос. Скорее всего, обратилась бы. А значит, вся моя теория выеденного яйца не стоит.

В темноте рядом со мной раздался тихий смешок. Пуаро, как и Этелинда Плейфорд, обожал играть с людьми.

– Вы слишком легко сдаетесь, Кэтчпул. Леди Плейфорд ведь немолода, мы с вами об этом уже говорили. А в ее возрасте мало кто стремится к перемене мест. Вот она и не поехала в полицию. Вместо этого полиция сама приехала к ней. В вашем лице, mon ami. Но и это еще не всё, леди Плейфорд поступила даже лучше: она пригласила к себе в дом великого детектива Эркюля Пуаро.

– Так, значит, вы считаете, что в моей гипотезе что-то есть?

– Очень возможно. Матери нелегко признаться в том, что кто-то из детей планирует ее убить, особенно незнакомцу. Чтобы не смотреть ужасной правде в лицо, она может попытаться решить вопрос иначе. Кроме того, она может и сомневаться; у нее попросту не будет доказательств. А вы заметили у кого-нибудь интересную реакцию, когда она огласила условия нового завещания?

– Все были ошарашены, не так ли? Поднялся такой шум, и я сомневаюсь, что им все и кончится.

– Ну, не все были так уж ошарашены.

– Вы про Гарри Плейфорда? Верно. Его не тронули ни возмущение жены, ни ее жестокие слова о его покойном брате, Николасе, ни поспешный уход огорченной матери. По-моему, Гарри Плейфорд настолько лишен эмоций, что не взволнуется, окажись он хоть в эпицентре землетрясения. Он не только нечувствителен, но и глуп. В смысле… ой, как это грубо прозвучало, я совсем не то хотел сказать!

– Я согласен с вами, mon ami. Реакцию Гарри Плейфорда в расчет пока можно не принимать, так как это, судя по всему, его обычная манера. Думаю, он привык во всем полагаться на жену – ее эмоций с лихвой хватает на них обоих, и она этого не скрывает.

– Да уж, ее беспокойства хватит и на дюжину таких, как они, – подтвердил я. – Так вот, насчет интересной реакции – вы не обратили внимания на Майкла Гатеркола? Мне показалось, что он прямо борется с собой, стараясь подавить то ли ярость, то ли горе, которые так и просились наружу. Признаюсь, был момент, когда я думал, что они возьмут над ним верх, и мы узнаем, что его так мучит.

– Как вы выразительно описываете, – сказал Пуаро. – Однако мистер Гатеркол вряд ли мог взволноваться из-за завещания. Ведь он сам его составил еще до того, как все сели за стол, и был совершенно спокоен. Так что же повлияло на его настроение?

– Вот и я над этим голову ломаю, – сказал я. – Что такого неожиданного могло случиться? Может быть, его поразила реакция Скотчера: тот ведь, кажется, совсем не обрадовался новости, помните?

– Нет, и это вполне понятно. Он ведь на пороге смерти. Что ему дает это новое завещание? Ничего. Денег он все равно не увидит, зато получит гору неприятностей – на него будут обижаться Дорро, Клаудия… вот поэтому-то я и удивляюсь.

– Чему вы удивляетесь?

– Намерениям леди Плейфорд – быть может, она хотела не столько облагодетельствовать Скотчера, сколько досадить ему? Заставить его страдать, мучиться… В конце концов, именно такую его реакцию мы и наблюдали, а леди Плейфорд производит впечатление женщины, которая знает, чего хочет, и всегда добивается своего.

– А что, если она и Джозеф Скотчер вместе состряпали какой-нибудь заговор? – сказал я.

– Почему вы так думаете? – переспросил Пуаро.

Мы уже достигли противоположного края лужайки, той точки, откуда открывался самый лучший вид на Лиллиоук. Устроители сада явно рассчитывали, что гуляющие будут останавливаться здесь и любоваться домом.

– Ну, не знаю. Может быть, потому, что они очень похоже себя ведут. Леди Плейфорд оставляет все умирающему, у которого просто нет времени насладиться эффектом ее благодеяния. Джозеф Скотчер тут же предлагает руку и сердце девушке, которая, если ответит согласием, сразу после алтаря окажется у смертного одра своего супруга, а потом останется вдовой. И в том, и в другом случае кажущееся исполнение мечты на поверку подменяется грубой и жестокой реальностью.

– Интересное наблюдение, – заметил Пуаро, продолжая идти вперед. – И все же мне понятно нетерпеливое желание сочетаться узами брака с тем, кого любишь, когда чувствуешь, что жизнь угасает. Это символический союз, и в нем есть нечто утешительное.

– А что, если сиделка Софи ничем не отличается от прочих? – сказал я.

– Пока я размышляю о красивых романтических жестах, ваши мысли заняты вещами более практическими, n’est-ce pas[10]?

– Но разве такое не приходило вам в голову? Если они поженятся и леди Плейфорд все же умрет раньше него, то кому достанется все состояние? Софи, жене Скотчера.

– Кэтчпул, что это за шум?

Мы замерли. Звук, казалось, шел из-за кустов справа: там явно плакал человек, а несколько секунд спустя всхлипы сменились прерывистым шепотом.

– Что это такое? – спросил я у Пуаро.

– Кто-то шепчет. Говорите тише, иначе нас услышат или уже услышали.

Не успел он это сказать, как я сразу понял: звук, привлекший мое внимание, есть не что иное, как шепот напуганного человека, который тихо, но настойчиво сообщает кому-то что-то важное.

– Похоже, их там двое, – прошептал я. – Поищем?

– В этом саду? – возмутился Пуаро. – Здесь проще найти определенный лист, – скажем, тот, на который упал ваш взгляд сразу по приезде, – чем человека.

– Ну, люди все же не листья, их искать проще, – сказал я.

– Вовсе нет – ведь мы с вами не знаем планировки этого сада, а они, скорее всего, знают… Нет, лучше вернемся в дом. Там нас ждет работа. Пора приступать к делу. К тому же, вернувшись, мы сразу увидим, кто в доме, а кого нет. Это проще, чем искать иголку в стоге сена.

– А что вы понимаете под работой, которая нас ждет? – спросил я.

– Теперь я знаю, зачем нас сюда пригласили, меня и вас. Вовсе не ради нашей приятной компании. Non, pas du tout[11]. Мы здесь для того, чтобы шевелить маленькими серыми клеточками. Это входит в замысел леди Плейфорд.

И не успел я спросить: «Какой замысел?», как Пуаро тихо, словно задумавшись, добавил:

– Мы здесь для того, чтобы предотвратить убийство.

В дом нас впустил Хаттон. Он, вполне естественно, не произнес ни слова, но всем своим видом дал понять, что будет лучше, если мы с Пуаро притворимся, будто никуда не выходили, а он не открывал нам дверь.

Мы прошли сначала в столовую, которая оказалась пуста, затем в гостиную. Там мы обнаружили Гарри, Дорро, Клаудию и Рэндла Кимптона. В камине ярко горел огонь, но в комнате по-прежнему было холодно. Все сидели и пили что-то похожее на бренди – все, кроме Кимптона. Он как раз наполнял бокал, когда мы вошли, но тут же передал его Пуаро, который сразу поднес его к носу. Напиток, чем бы он ни был, явно не встретил одобрения великого детектива. Он поставил бокал на первый попавшийся столик, даже не пригубив содержимого. Кимптон, занятый другим бокалом, который он наполнял для меня, ничего не заметил.

– Ну, какие новости? – спросила Дорро, подаваясь вперед. Ее глаза тревожно перебегали с меня на Пуаро и обратно.

– Новости, мадам?

– Предложение, которое Джозеф Скотчер сделал Софи Бурлет. Мы оставили их вдвоем в столовой – из чувства такта, разумеется, – и с тех пор никто о них ничего не слышал. Я полагала, что они придут сюда, к нам. Хотелось бы узнать, чем кончилось между ними дело.

– Твое неравнодушие просто восхитительно, Дорро, – сказал Кимптон и закурил сигарету. Гарри Плейфорд вынул из кармана серебряный портсигар и тоже закурил.

– Разумеется, она согласилась. – Клаудия зевнула. – Какие могут быть сомнения. Они, конечно, поженятся, если только дама с косой не окажется проворнее. Ужасно похоже на «Микадо», правда? Месье Пуаро, вы знаете «Микадо»? Оперетту Гилберта и Салливана? Изумительная музыка – и убийственно смешной сюжет. Нанки-Пу хочет жениться на Юм-Юм, но при одном условии – ровно через месяц его обезглавит Ко-Ко, Верховный палач. Нанки-Пу, конечно, соглашается, ведь он обожает Юм-Юм.

– Славный малый, – сказал Кимптон. – Я бы тоже женился на тебе, дражайшая моя, даже если б через месяц мне отрубили голову.

– И поставил бы меня перед дилеммой: что мне сохранить – твое тело или твою голову, – отозвалась Клаудия. – Думаю, что по зрелом размышлении я бы выбрала голову.

До чего нелогичный и неприятный ответ, подумал я. Но Кимптон, которому он предназначался, был, похоже, совершенно им очарован.

– А почему не то и другое, божественная? – спросил он. – Или это противозаконно?

– Да, обязательно должен быть закон, который это запрещает, иначе неинтересно, – сказала Клаудия. – Придумала! Если я откажусь выбирать между мертвой головой и бездыханным телом, то и другое унесут и предадут огню, а я не получу ничего. Тогда я выбираю голову!

– Мой мозг глубоко польщен, хотя и посылает конечностям сигналы о нанесенной им только что обиде. Должен сказать, что даже для столь выдающегося разума, как мой, поддерживать в данном случае равновесие довольно сложно.

Клаудия запрокинула голову и засмеялась.

Я же нашел их обмен репликами не только поразительным, но даже – что греха таить – довольно мерзким.

Дорро, кажется, была одного со мной мнения.

– Перестаньте же! – Она прикрыла лицо руками. – Когда вы только прекратите? Случилась ужасная вещь. Сейчас не время для фривольностей.

– Не согласен, – возразил ей Кимптон. – Фривольность – это вольность, а значит, ею вольны наслаждаться все – как принцы, так и нищие.

– Ты просто омерзителен, Рэндл. – Дорро уставилась на него с ненавистью. – Гарри, тебе что, нечего сказать?

– Пару стаканчиков спустя всем нам станет легче, – ровным голосом отвечал тот, разглядывая донышко своего опустевшего бокала.

Кимптон с бокалом в руках подошел и встал за креслом Клаудии. Наклонился, поцеловал ее в лоб и сказал:

Клаудия застонала.

– Опять этот проклятый Шекспир со своим «Королем Джоном»… Как же я от него устала. Милый, я предпочитаю мыслям господина Шекспира твои – по-моему, они куда более оригинальны.

– А где все остальные? – спросил Пуаро.

– Пошли спать, надо думать, – ответила Клаудия. – Мистер Гатеркол и мистер Рольф уже пожелали нам спокойной ночи. Хотя мне непонятно их желание обособиться от семейства Плейфорд в тот самый момент, когда для нас веселье только начинается.

– Я слышала, как мистер Рольф говорил, что нехорошо себя чувствует, – сказала Дорро.

– У бедняги Скотчера вид тоже был как у побитой собаки, – сказал Гарри.

– Уверена, Софи уже преуютненько устроила его на смертном одре, даже одеяльце подоткнула, – сказала Клаудия.

– Перестань! Прекрати, я этого больше не вынесу. – У Дорро дрожал голос.

– Что хочу, то и говорю, – отозвалась Клаудия. – В отличие от тебя, Дорро, я всегда знаю, когда в ситуации есть что-то забавное, а когда нет. Гарри, как тебе идея – набить из тела Джозефа чучело и повесить на стену?

Я видел, что Пуаро прямо-таки вздрогнул при этих словах, и не удивился. Удивительным, на мой взгляд, было то, что Рэндл Кимптон, врач, всерьез намеревался жениться на женщине, которая позволяла себе насмешки над неизбежностью чужой трагической кончины.

Дорро со стуком опустила свой бокал на столик. Ее руки сжались в кулаки, но тут же разжались: она не могла удержать в одном положении свои пальцы, которые извивались по своей воле, словно черви.

– А на меня всем плевать! – выкрикнула она. – Даже тебе, Гарри.

– Хм? – Муж посмотрел на нее пару секунд и сказал: – Держи хвост пистолетом, старушка. Мы выкарабкаемся.

– Смотри-ка, Дорро, как близко к сердцу ты принимаешь безобидные шутки о смерти. – Клаудия смотрела на невестку с прищуром. – А между тем это из-за тебя мать сейчас плачет у себя наверху, я уверена. Это ведь ты обвинила ее в том, что она видит в Джозефе замену покойному Николасу. И совершенно безосновательно, кстати.

– Хватит! Я и так язык себе откусить готова! – зарыдала Дорро. Возмущение вдруг оставило ее, она заикалась сквозь слезы: – Я была сама не своя… даже не знаю, как у меня это вырвалось. Я не собиралась ничего такого говорить.

– И все же сказала, – бодро заметил Кимптон. – «Давно превратился в дохлятину» – так, кажется, ты выразилась.

– Пожалуйста, давайте больше не будем! – взмолилась Дорро.

– О чем не будем, о дохлятине, в которую превратился Николас? А мне показалось, что ты каждый слог в этих словах вытягивала как два, до того они тебе нравились. И вот что мне интересно: если б ты сказала, к примеру, не «дохлятина», а просто – «труп», Эти тоже убежала бы? Вряд ли. По-моему, именно «дохлятина» ее и доконала.

– Ты злой человек, Рэндл Кимптон, – всхлипывая, отозвалась Дорро.

Тут наконец даже Гарри Плейфорд заметил, что происходит.

– Слушай, Рэндл, тебе действительно так уж необходимо цепляться к моей жене?

Кимптон улыбнулся:

– Если б я считал, что тебя действительно интересует мой ответ, Гарри, я бы с радостью снабдил тебя им.

– Да?.. Ну, тогда ладно, – отозвался Гарри с сомнением.

– Ладно, вот и ладненько, – передразнил его Кимптон, и Клаудия снова залилась своим серебристым смехом.

Сказать по правде, ни одно семейное сборище из всех, на которых мне доводилось присутствовать в жизни, включая встречи с моими собственными родственниками, не проходило в атмосфере столь тягостной и гнетущей, какая в тот вечер царила в Лиллиоуке. Я так и не сел с тех пор, как мы вошли в гостиную. Пуаро, который при всяком удобном случае предпочитал давать ногам отдых, стоял со мной рядом.

– Почему мы позволяем словам забирать такую власть над нами? – сказал вдруг Кимптон, ни к кому не обращаясь, и медленно заходил по комнате. – Слова растворяются в воздухе и перестают существовать, едва слетев с наших уст, и в то же время они остаются с нами навечно, стоит только выстроить их в надлежащем порядке. Почему одно простое слово – «дохлятина» – может причинить больше боли, чем воспоминание об умершем ребенке?

Дорро поднялась со своего стула.

– А разве с двумя своими живыми детьми Эти хорошо обошлась сегодня вечером? Почему никто об этом не говорит? Да как вы вообще смеете выставлять меня агрессором, а ее – жертвой, словно немощную старушонку какую-то? Она еще всех нас переживет!

Кимптон остановился у французского окна и заговорил: