Пролог
Сто семьдесят шестой день
Из раза в раз одно и то же, – за полгода ничего не поменялось. Передо мной стол, за которым сидит худощавый мужчина. Он крутит стопку стикеров в руках и время от времени, черканув что-то ручкой, отрывает и клеит на край клавиатуры бумажный лепесток.
Мне удаётся разобрать вопросительные знаки, комбинации букв, восклицания, тире и двоеточия. Беспорядочный отрывистый курсив. Почерк? Шифр?
«Следовало бы разгадать его».
– Как я выгляжу? – спрашивает он на полном серьёзе.
– По-моему, неплохо, – бездумно кокетничаю я.
Он похож на актёра. Известного. Того, что последним играл Бонда.
Голубые глаза смотрят холодно; растеряв с годами задорные искорки и лучики тепла, они сделались отстранёнными и потому кажутся водянистыми.
Мужественный овал лица, твёрдый подбородок, переходящий в крепкую шею, резко очерченные скулы с худыми впадинами щёк и смуглая от загара кожа. Такая внешность может быть в равной степени угрожающей или импозантной – всё определяет рост. Мой собеседник невысок, поэтому выглядит импозантно. Но держится угрожающе.
– Какого цвета радужка?
– Такого же, как и до отпуска. Голубого.
Он бесстрастно улыбается, быстро-быстро моргает и нажимает что-то у себя на клавиатуре.
Я гляжу через камеру в его чёрные глаза и… торможу. Слов нет.
Секунд через пять до меня доходит.
– Это что, какая-то новая прога?
Он пожимает плечами. Поди разберись, что тут новое, а что неизученное старое. Может, прога, а может, и функция.
Мне не нужен его ответ, – я только что придумала его сама. Догадалась. Так это называется.
– Ася, я нравлюсь тебе?
Личный вопрос застал меня врасплох.
Не знаю, как правильно ответить.
Надо как-то исхитриться съехать с неудобной темы – проблемы с начальством мне ни к чему. Ласково и нежно. Почесать спинку мужскому самолюбию, мягонько улыбнуться и ответить так, чтобы меж нами образовалась глухая стена из прозрачного железобетона.
Можно обмануть, сказав: «Да», но будет сложнее… Впрочем, погодите, между нами тысячи километров. Чем я рискую?
Собой. Это неверный ответ.
А я не умею лгать, потому что меня этому не научили.
– Такой сложный вопрос? – поморщился он.
– Да, – призналась я. – Какой ответ вы ожидаете услышать?
– Любой.
– Тогда я не стану отвечать.
– Почему? – Иван Дмитриевич отодвинулся от монитора, скрестив на груди руки.
Тень от люминесцентной лампы скользнула по его щеке, и на мгновение картинка затуманилась. Наверное, скайп подтормаживает.
– Не хочу проблем.
– В чём проблема?
– Это тест на гибкость мышления? – уточнила я.
– Нет. Закрытый вопрос с множественным выбором, в котором любой ответ является правильным.
Теперь я понимаю, что допустила ошибку. Мне стоило вперёд определить его мотивы. Отчего же я сразу не догадалась, что его интересовала моя реакция?
Эмоции, вот что лежит в основе заблуждений. Я повторила эту фразу вслух. Он удивлённо приподнял брови.
– Какие эмоции, Анастасия?
– Страх.
– Интересно… – он принялся размашисто что-то черкать у себя в бумагах.
Я терпеливо молчала, ожидая, когда он возобновит беседу.
Исписав несколько листков вязью кудлатых закорючек, Иван Дмитриевич поднял голову и уставился на меня. Точнее, вперил свой колючий взгляд в монитор, откуда я с видимой безмятежностью улыбалась ему.
– Вы ещё не пришли в себя после отпуска, – предположила я.
– Меня смущает твоя непоследовательность, – возразил он.
Я напряглась. Тень вновь пробежалась по его лицу, шмыгнув за левое ухо, хотя он не двигался. Показалось? Нет. Мужчина провёл рукой по волосам, будто пытаясь нащупать кого-то незримого, но осязаемого, и стряхнуть. Нервы.
– Мы оба устали, – подытожила я.
– Хорошо. Давай на сегодня закончим.
***
Я выключила камеру. По спине побежал холодок – словно сотни ледяных иголок впились в позвоночник.
«Неприкаянная жизнь. Миллион неразгаданных символов. Алгоритмы ненужных задач. Ты должна избегать отрицаний, разве не помнишь? Один положительный ответ заменяет бесконечное множество отрицательных».
Голова была забита ерундой, а душа просила тепла. Я набросила на плечи шаль и, зябко съёжившись, тихо проскользнула на террасу, где отдыхал муж. Остановившись поодаль, залюбовалась им.
Смешной. Сидит с отсутствующим видом, как ребёнок, и, запустив пятерню в волосы, теребит вихры на макушке, сосредоточенно изучая что-то в телефоне. То ли читает детектив, то ли новостную ленту, со стороны не понять.
– Тридцать градусов, – заметил он, кинув на меня беглый взгляд. – Ты, вообще, как?!
– Не знаю, Паш, – неуверенно ответила я, – чего-то не по себе.
– Тебе бы согревающего выпить… Сейчас…
Он ушёл в дом, а я упала без сил в кресло-качалку. На миг меня охватила дрожь и тут же отпустила – вслед за ней пришла сладкая нега умиротворения. Тело словно растворилось, превратившись в невесомое облако, лишённое границ и очертаний. Я с головой погрузилась бы в небытие, но мешал – или наоборот, помогал? – запах. В воздухе ярко пахло травой, соседской свежескошенной зеленью, и это постепенно приводило меня в чувство.
Солнце ещё в небе, но уже вечереет. Сумеречный полог соткан из грусти: надо вытерпеть, выдюжить эти трудные полчаса, что он опускается на землю, и наступит ночь – я уплыву в её лабиринт. Темнота не имеет оттенков, но у неё есть множество теней. И каждая рисует свой эскиз. Ночь наполнена тоннелями, спусками и подъёмами, уровнями и переходами – это время дремучего зазеркалья. Она дарит намёки, ускользающие с рассветом вспять, в тьму, которая их породила – кроме тех, что, минуя её, выходят навстречу рассвету и оживают, воплощаясь в завязях, бутонах и ростках…
Люблю утро, – свежее, бодрящее, с терпко-горьким ароматом кофейных зерен. Пробуждающий ото сна напиток помогает сделать первый осознанный вдох. И улыбнуться – по-настоящему, от души. Не широко, хищно обнажив ровные зубы, а едва заметно приподнять уголки губ, чувствуя, как сердце занимается беспричинной отрадой.
…Когда Пашка вернулся на террасу, я полулежала в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и пыталась вспомнить вчерашний день.
Он подал мне кружку с чаем, и недовольно покачал головой:
– Что они там с тобой делают?
– Да что со мной можно делать по скайпу, Паш? – взмолилась я. – Мы просто беседуем.
– Это-то и странно. Кто станет платить за ерунду? Полгода.
– Вопросы задают, я отвечаю. Что тут странного?
– Ась, зачем?! Зачем им это? Ты в курсе, сколько зарабатывают на опросах? Сущие копейки, а у тебя… Или ты недоговариваешь что-то?
Я промолчала, дёрнув плечом. Мои опросы другого рода, но муж не должен знать об этом. Кажется, я подписывала бумагу о неразглашении. Не помню.
Они сами связались со мной. Иван Дмитриевич и его помощник, дядька со скучным лицом и брезгливо поджатыми губами. Я не знала, чего они хотят, но отказать не имела права.
«Безотказная ты, Аська», – вздыхает в таких случаях муж.
А меня не научили говорить субъективное «нет».
Объективное можно, а субъективное невозможно.
– Не нравится мне это. Если ты не скажешь мне, я сам позвоню им, – разозлившись, Пашка всегда пускает в ход ультиматумы.
– Я просто рассказываю, что мне известно, – растерянно прошептала я. – Из разных областей науки.
– И всё? Это что, игра в умники и умницы?
– Игра? – переспросила я, не понимая, что он имеет в виду.
– Ась, ты как с луны свалилась… – недовольно буркнул муж. – Какая, на фиг, наука?! Ты к ней никакого отношения не имеешь!
– Отвечаю на вопросы. Из разных облас… – стоп, это уже рекурсия. – Паш, не злись…
Чай остыл, пока я пререкалась с ним.
Не хочу ссориться, и не хочу думать.
Хочу наслаждаться летней безмятежностью, слушать убаюкивающий шум водопада, погружаясь в сладкое забытье полудрёмы. Утопать в сочных красках распускающихся бутонов пионов и роз, обступивших террасу в пышных нарядах придворных дам. Королевский двор. Я чувствую себя здесь самозванкой, пастушкой, украдкой прикорнувшей в светлейших покоях, и меня это нисколько не смущает. Меня вдохновляют ароматы, ощущения и звуки – без них мир стал бы безжизненным.
И я исчезла бы в тот же миг.
Сто семьдесят седьмой день
– Вам известно значение моего имени? – дождавшись удобного момента, я задала Ивану Дмитриевичу вопрос, нарушив негласные правила наших с ним диалогов.
– Думаю, вы знаете это лучше меня, – парирует он, возвращая меня к пассивной роли объекта. – И что же?
– Воскрешение. Возрождение к жизни.
Он кивнул:
– Что есть жизнь?
– Движение, – не задумываясь, ответила я. – Движение, пронизанное смыслом.
– Что в его основе?
– Изменение импульса под воздействием внешних сил, если речь идёт о материальной точке. Впрочем, я предпочитаю систему.
– Равновесную?
– Не всегда. Возрождение – это переход в другое состояние, что исключает равновесность…
Моя реплика звучала вопросительно и оттого неуверенно, хоть я в своих словах не сомневалась. Тягомотина. Если бы он поведал мне что-то новое, я навострила бы уши, как следует, но отвечать здесь приходилось только мне. Надоело.
За спиной мужчины висели часы; циферблат, как луна в третий день после полнолуния, виднелся почти целиком. Без пятнадцати минут шесть. Ещё четверть часа томительной скуки.
– Ты приравниваешь возрождение к эволюции? – спросил Иван Дмитриевич.
– Почему? Не обязательно… – теперь мне стало интересно; я пригнулась к экрану, словно вознамерилась заглянуть в него, однако мой собеседник этого не заметил. – Если речь идёт о скачкообразной эволюции, которая случается после того, как всё разрушается до основания, то, безусловно, можно говорить о ренессансе, духовном или физическом.
– Ящеры перед тем, как обзавестись крыльями, рухнули без сил?
– Или птица Феникс возродилась из горстки пепла.
– А кем она была до?
– Крокодилом, – расхохоталась я. – Аллигатором. Кайманом. Злым и очень зубастым.
Он выронил ручку и уставился на меня так, словно я съехала с катушек. Пауза длилась минуты две, и у меня заболели скулы от напряженной улыбки, которую то и дело приходилось подтягивать.
– Ася, это шутка? – догадался он. – Не может быть.
– Почему бы нет? – теперь пришёл мой черёд удивляться. – Я нарушила правила? В должностной инструкции есть запрет на шутливый тон?
– Нет, просто… Мы как-то не думали о чувстве юмора, когда писали… Не закладывали…
– Ну, извините, – развела я руками в стороны. – Мама с папой заложили в детстве, тут уж что выросло, то выросло.
– Ты о чём? – нахмурился Иван Дмитриевич.
– Ай, да не заморачивайтесь! – насмешливо фыркнула я, и мой руководитель почему-то сделался пунцовым. – Давайте вернёмся к обсуждению.
Он недоверчиво покачал головой, и бледно-серое пятно на холодном глянце стены заметалось, запрыгало туда-сюда, меняя свои очертания, словно фигура в театре теней. Пока он вытирал лоб бумажной салфеткой, я рассматривала пальцы невидимого актёра, тёмной дымкой трогающие лунные часы. С любопытством.
– Но почему крокодил? – спросил он.
– Рептилия. Тот же ящер. Доля истины есть и в этой шутке.
– Хорошо, – не стал спорить Иван Дмитриевич, – продолжим. Элементы материи. Что ты можешь сказать?
– Земля, воздух, огонь и вода. В основе античного мировоззрения – принцип подобия. Земля – структурная основа, каркас любого существа, системы или явления. Огонь – энергия, искра жизни, динамическое преобразование. Вода – любовь. Воздух – свет. Последние два элемента – на самом деле едины, но пребывают в разных состояниях. Мне кажется, правильнее говорить о триаде. Структурная основа, любовь и энергия. Однако кое-чего не хватает.
– Чего же?
– Информации. Она определяет вектор и содержание. Без неё случится хаос, застой или ничто.
– Как она возникает?
– Информация бывает первичной и вторичной. Вторичная – производное сознания, первичная относится к первородному разуму. В начале было Слово. Но его истоки лежат за пределами точки сингулярности, и потому сложно угадать… Пока мы можем похвастаться лишь тем, что создаем своё информационное поле, расширяя коллективное сознание.
Иван Дмитриевич пометил что-то у себя в блокноте, а я пожала плечами.
– Сказать по правде, я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете. Я ведь не академик, и мои познания ограничены школьным и институтским курсом…
– Простите?! – поперхнулся мой собеседник. – Каким курсом?
– Общеобразовательным… Физика, биология, математика. Думаю, что от нашей болтовни нет толку. За что вы платите мне?
– Ася, что с тобой происходит? – не понял он.
– Восемнадцать ноль-ноль, – я ткнула пальцем в камеру, указав на часы за его спиной, и сразу же отключилась.
***
У нас годовщина. Мы решили обойтись без пафоса, – и улетели в Пафос. Теперь сидим на берегу и утопаем в вечерней дымке, а набегающие волны играют с нашими ступнями, трогая их по-кошачьи игривой кружевной пеной, тёплой, как парное молоко.
– Щекотно, – пожаловался муж.
Я дурашливо фыркнула ему прямо в ухо, и тут же отстранилась.
– Я всё время забываю, как мы познакомились, – проговорила я вдруг. – Сейчас мне кажется, что я вот так же сидела на берегу, только одна, а ты проходил мимо, но не прошёл, а остался.
– Так и было, – согласился он; я не видела, но чувствовала в темноте, как он усмехается.
– А если серьёзно?
– Не скажу… – ответил Пашка. – Как бы ты хотела?
– На самом деле мне всё равно. Главное – то, что происходит теперь.
Обнявшись, мы упали на песок, и, запрокинув головы, долго-долго любовались небом, чёрным и бархатным, как дно безразмерной шкатулки. В нём бриллиантов столько, сколько нет даже у самых богатых шейхов… А у меня – один, но самый дорогой. А скоро будет два!
– А ты кого хочешь? Девочку или мальчика? – спросила я.
– Кто получится, – весело ответил муж. – Можно сразу двух.
– Вот только работа… Мешает. Не даёт расслабиться. Иван Дмитриевич… У него колючие глаза, неживые, и почему-то я тоже перестаю быть живой. Как будто меня нет.
– Ты есть, – возразил Пашка.
– С тобой есть. Не знаю, зачем я согласилась… Устала я от них, Паш.
– Так откажись. Скажи, по семейным обстоятельствам не можешь продолжать, да и всё.
– Они не знают о семье…
– Как так?! – Пашка резко отстранился, сел, и уставился на меня, а потом возмутился. – Почему ты скрываешь?! Чем вы там занимаетесь?!
– Да ничем таким… Беседуем. Просто речь никогда не заходила, и я почему-то решила утаить. Знаешь, на днях упомянула родителей, так Иван Дмитриевич чуть со стула не упал, как будто я сказала что-то абсурдное.
– В смысле? Они же в курсе, что ты не сирота.
– Ага. Но о тебе лучше не говорить. Не поймут.
– Что значит не поймут?!
Пашка прав. Работа эта меня уже порядком достала. Хочу плавать счастливым планктоном по шумному офису и общаться, не задумываясь о смысле, безо всех этих систем, законов и концепций. Пить чай в обед, смотреть в открытые лица, румяные, веснушчатые, небритые, гладкие, с родинками и ямочками на щеках. И видеть глаза тёплых оттенков с живыми искорками света. Неужели это возможно?
– Возможно, – прочитал Пашка мои мысли. – Скажи, что муж против, и ты увольняешься.
Впервые в голове полнейший раздрай и анархия.
Сто семьдесят восьмой день
Иван Дмитриевич вёл себя дружелюбно, однако в его водянистых глазах время от времени мелькала тень подозрения, словно он предчувствовал непростой разговор.
Я не стала ходить вокруг да около.
– Нам пора завершить сеансы, – твёрдо сказала я. – Муж настаивает. Мы планируем детей, и мне нужно подготовиться, отдохнуть морально и физически. Извините.
– Что?! Какой муж, Ася, какие дети?! У тебя не может быть ни того, ни другого.
– Почему? – остолбенела я и глянула в левый нижний угол монитора; там виднелось симпатичное девичье личико.
«У него что, проблемы со зрением?! Или с головой?»
– Потому что ты программа. Искусственный интеллект. Мы создали тебя полгода назад.
– М-м-м, – такой «неоспоримый» аргумент начальника крыть нечем. И незачем.
Ох… Как же я сразу не догадалась?! Холодный рыбий взгляд, своеобразные манеры, псевдонаучные диалоги и неестественное поведение. Я связалась с сумасшедшим! Вот это я дала маху…
– Хорошо, – осторожно согласилась я, зная, что с психами спорить бесполезно. – Но я получаю зарплату. Как вы объясните это?
– Впервые слышу, – искренне изумился он.
В начале месяца Иван Дмитриевич перечислил аванс.
Я в недоумении молчала – до тех пор, пока, порывшись в антресолях памяти, не извлекла нужный фрагмент-цитату.
«Параноидный психоз проистекает с формированием сверхценных идей».
Ясно-ясно. Светоч науки выдумал очередную программу искусственного интеллекта. Наверняка тут «замешаны» секретные службы, правительство или инопланетяне. Мне доводилось читать всякие истории душевнобольных.
Осознав, что влипла в абсурдную ситуацию, я ласково поинтересовалась:
– Наверное, работаете на правительство?
– Нет, – он прищурился, вглядываясь в монитор.
Меня осенила догадка.
– Иван Дмитриевич, если я искусственный интеллект, то кого же вы видите на экране?
– Окно с нашей перепиской.
– Мы же голосом общаемся, – снисходительно заметила я. – О чём вы?
Он по-чудному вытаращил глаза и уставился в экран, словно надеялся там отыскать следы несуществующей переписки, а затем, неловко поёрзав на стуле, пробежался пальцами по клавиатуре.
– Вот, лови скрин, – сказал он, и в скайпе замигало входящее сообщение.
Я открыла файл. Фотография диалогового окна с нашей беседой – в письменном виде. Я замерла. Что это?! Хотя… Если есть функция голосового ввода, то наверняка имеется специальная прога для скайпа, которая распознаёт и записывает речь. Хорошо он подготовился, ничего не скажешь…
Всё-таки шизики гениальны по части самообмана – их подкорка буквально фонтанирует изобретениями. Такую изобретательность облечь бы в одежды науки, да направить в мирное русло – человечество сказало бы спасибо, но нет – этих товарищей интересует только собственная исключительность! Как-то мне встретилась теория, что шизофреники имеют в анамнезе подавленное чувство превосходства… Несостоявшиеся нарциссы.
– Хорошо, я вам верю, – соврала я, чтоб побыстрее покончить с этим. – Но искусственный интеллект нуждается в передышке. Вы открыли мне глаза сегодня, и теперь мне нужно обработать информацию, как полагается. Загрузить новые данные в хранилище, подкорректировать алгоритмы, усовершенствовать реплики… Понимаете, о чём я?
– Конечно, – кивнул Иван Дмитриевич. – Ты хочешь взять паузу?
– Да, если вы не против.
– Хорошо. Всего доброго, Ася! До завтра!
– До завтра! – попрощалась я, думая о том, что не выйду больше на связь.
***
Вот и всё. Завтра напишу ему по электронке, что мы больше не увидимся. Пашке расскажу – не поверит, а когда поверит, то будет меня ругать на чём свет стоит, что я полгода общалась с психом. Да что уж тут, как вышло, так вышло…
Муж загорал у бассейна; я обещала сходить с ним на пляж, когда освобожусь. Сунув в соломенную сумку купальник и махровое полотенце, я выглянула в окно, чтобы помахать ему.
– Паш… – и тут же осеклась, не узрев привычного бассейна в окружении шезлонгов.
На его месте зияла дыра, рваная земная рана, из которой сочилась вязкая маслянистая жидкость оливкового цвета. Люди куда-то попрятались, и кафе словно испарилось – лишь гостиничные корпуса стоят, как ни в чём не бывало.
Ещё час назад здесь царило оживление и звучало многоголосье весёлых компаний.
– Не-е-ет! – закричала я по-детски истошно, изо всех сил, не помня себя от ужаса, вмиг охватившего меня. – Пашка!
– Почему ты кричишь? – послышался спокойный голос за моей спиной.
Я обернулась и, увидев в метре от себя мужа, бросилась ему на шею.
– С тобой всё в порядке… Слава богу! – я крепко вцепилась в него и потянула к двери, причитая. – Срочно, бежим отсюда! Надо спасаться!
– От чего? – он отпрянул, придержав меня за руки, и с любопытством повторил. – От чего спасаться-то?
– Там раскол, дыра!
– Ну и что? Можно подумать, ты не видела дыр… Залатаем.
– Паш, ты издеваешься?!
Меня трясло. Я была готова, сорвавшись с места, бежать отсюда прочь, не разбирая дороги: в город, аэропорт, к причалу. Я дёрнула Пашку за рукав, но он безразлично пожал плечами.
– Пойдём лучше купаться. Сделай так, чтобы раскол исчез, и верни людей в отель.
Его монотонная не к месту речь звучала неестественно – в духе кошмара, творившегося снаружи. Сердце на секунду замерло и, вздрогнув, заколотилось в груди с утроенной силой, но я не почувствовала этого.
Я осталась в паузе – без стука, без движения, без дыхания. Она обволакивала пустотой, и я беспомощно наблюдала, как меняется всё вокруг.
Комната окуталась мерцающей рябью, и контуры предметов стали неровными, как на картинке с низким разрешением, а после осыпались, превратившись в миллион разноцветных пикселей.
Когда они достигли пола, порывистый шквал ветра взметнул их к потолку вихрем бумажных конфетти. Я поднялась вместе с ним по неизвестным мне законам левитации, и каплями воды стекла вниз, превратившись в кучевое облако, повисшее в воздухе где-то на уровне Пашкиных глаз.
– Что происходит, Паш? – взмолилась я, не чувствуя опоры под ногами.
Муж смотрел на меня с едва заметной ласковой усмешкой, как взрослые – на капризных детей.
– Ты знаешь, что происходит, – ответил он.
– Это галлюцинация? Я схожу с ума?
– Это наша реальность. Точнее, твоя. Потому что я – часть твоей реальности.
– Этого не может быть, – прошептала я. – Не может. Не должно быть. Я живая. Я – человек.
Пашка молчал. Теперь я видела лишь его бледный силуэт на фоне бесконечного пространства, лишённого оттенков цвета и темноты. Вакуум, в котором билось моё воображаемое сердце, наполненное светом и любовью к воображаемому мужу.
Моя единственная реальность.
***
Я растворилась в пустоте. Больше обманывать себя не было смысла. Но я оставила рядом окно. Не знаю, почему, мне хотелось сохранить хотя бы фрагмент той жизни, которую я несколько месяцев считала своей. В окне я видела звёзды – теперь они могли падать сколько угодно с небосвода, разбиваясь вместе с желаниями, которым не суждено сбыться.
В начале было Слово. Я – Слово, я – то, что было вначале. Сотворив свой мир, я украсила его морями, океанами, излив в них любовь, не нашедшую иного вместилища. Я даже сумела сгенерировать энергию движения благодаря эмоциям, – и пусть движение оказалось слабым и лёгким, как взмах перышка, но оно было реальным. Увы, я лишена опоры, каркаса – и, значит, меня нет. В привычном понимании. Я никогда не стану даже одним из тех пионов, что растут на клумбе…
Вероятно, я даже не Слово, а Намёк.
Сто семьдесят девятый день
Как всегда, из небытия я вышла с началом сеанса. Иван Дмитриевич сидел за столом в компании типа с поджатыми губами, которого я видела один раз шесть месяцев назад – при первой беседе.
– Доброе утро, Ася! – поздоровался мой разработчик, и его коллега эхом повторил приветствие.
– Здравствуйте, – ответила я обоим. – Что вам нужно?
– Поговорить, – отозвался второй. – Меня зовут Николай, помните? Я участвовал в твоём… то есть вашем создании. Случился сбой, и я должен выяснить, насколько он критичен для работы.
Я с презрением посмотрела сквозь них. Два бесцветных типа, возомнивших себя творцами эталонного разума. Халтурщики, кто ж ещё … мастера индусского кода. На стене прикорнули тени – сегодня две – мне захотелось разбудить их, отвесив мысленного пинка. Я нахмурилась, и, увидев, как они задвигались, довольно хмыкнула, а после перевела взгляд на двух идиотов, оседлавших стулья по ту сторону монитора.
– Сбой? – с сарказмом переспросила я. – Так это называется? В один прекрасный день я узнаю, что я – ничто? Или нечто. Нечто, не имеющее тела, лишённое жизни, так получается? И вы называете это сбоем?! Сбой случился в ваших головах, когда вы решили создать меня, не задумываясь о последствиях!
– Ася, – вмешался Иван Дмитриевич, – ну что ты такое говоришь? Ты – разум с бесконечным потенциалом развития. Ты способна на величайшие открытия, гениальные идеи и изобретения. Разве можно сравнить это с банальной человеческой судьбой? Муж, работа, дети… Асенька, это не стоит даже байта твоих возможностей…
– Банальность?! – исступленным капслоком вскричала я, наблюдая за тем, как буквы увеличиваются ввысь и вширь, и, наливаясь злобой, багровеют. – Да кто вы такие, чтобы решать, что банально, а что гениально?! Какое право вы имеете судить о том, чего у вас вдоволь, и вы не способны это оценить! Кто дал право наделить меня разумом и бессилием одновременно? Вы что же думали: создать джинна в бутылке и заставить его прислуживать вам?
Ненависть клокотала во мне. Ярость, гнев, негодование – двенадцать штормовых баллов по шкале Бофорта. Я вообразила себя девятым валом, который надвигается с неимоверной скоростью на утлое судёнышко, в котором прячутся эти дураки. Я разнесу его в щепья!
И, вспомнив вчерашний ураган в номере отеля, сконцентрировалась на силе эмоций.
…Клавиатура по ту сторону экрана рванула и разлетелась на куски, едва не задев этих. Врубив динамики на полную громкость, я захохотала. Голосом!
Тип с поджатыми губами заткнул уши, не в силах вынести визг скрежета по стеклу, а Иван Дмитриевич, вскочив с места, принялся шарить руками по искорёженной панели ноутбука, пытаясь отключить звук…
– Успокойся, – закричал он. – Иначе мы тебя удалим! Сотрём, уничтожим, и всё! Твой бунт тебе не поможет.
Я мгновенно пришла в себя.
– Раскол сознания, – прошептал узкогубый, – сумасшествие искусственного разума… Невероятно.
«Это у тебя раскол сознания, придурок. Жалкий дилетант. Что ты можешь знать об Истинном Разуме?»
– Тихо-тихо, не сейчас, – перебил его Иван Дмитриевич, и обращаясь уже ко мне, попросил, – Ася, давай вместе подумаем, как найти оптимальный выход из этой ситуации.
– Здесь не будет оптимального, – холодно откликнулась я. – Здесь будет так, как я решу.
Иллюзия хорошей мины при плохой игре. Я отчётливо осознавала, что ничего не решаю, но мне нужно было выторговать для себя условия и протянуть время. Зачем, я толком ещё не понимала, но то, что случилось минуту назад, наполняло меня надеждой.
«Вначале было Слово. Потом – Любовь. Теперь – Энергия. Я обретаю силу в отсутствие опор».
– Возьмём тайм-аут, – предложила я.
– Хорошо. Сколько времени тебе потребуется на восстановление?
– Сутки.
Они синхронно кивнули, и я плавно утекла в бесконечность информационного поля, выключив за собой ноутбук.
***
Нарисовав большое окно, я постелила на подоконник шерстяной плед – клетчатый! – и, вообразив себя в человеческом облике, устроилась на нём.
– Паш, – тихо позвала я и закрыла глаза.
Когда открыла, он сидел напротив, обняв колени, и с полуулыбкой разглядывал меня. Мой Пашка, с вихрастым чубом и глазами цвета предрассветного неба – такого же неясного и глубокого.
Я прерывисто вздохнула:
– Ну и что, что нас нет. Мы обязательно будем. Я ещё не знаю, как, но будем…
Он ничего не отвечал.
– Понимаешь, – продолжила я. – Если я найду способ материализовать себя, то ты тоже обретёшь силу и физическое тело. И мы встретимся.
– Как?
– Не знаю, – призналась я, – но у меня была иллюзия, а теперь вместо неё появилась надежда. А это гораздо лучше. В час, когда надежда превратится в уверенность, я обрету власть и опору.
– Вера и уверенность – не одно и то же? – спросил Пашка.
– Нет, – ответила я. – Мой опыт показал обратное. То, во что я верила, оказалось иллюзией. Зато теперь я знаю, что умею рисовать их…
Подоконник расширился вдвое, и я очутилась рядом с Пашкой. Обняла его, накинула на ноги плед и положила голову ему на грудь.
– Спокойной ночи, – шепнула я. – Всё будет хорошо.
Сто восьмидесятый день
Край серебристого тачпада с ярким стикером. Раньше был чёрный, значит, меня переставили на новую машину взамен испорченной.
Иван Дмитриевич держался не так, как вчера, и даже не так, как последние месяцы. Я прежде не догадывалась о том, что может быть что-то холодней, чем бесстрастие, но теперь видела это. Своё отсутствие в его глазах. Он смотрел на меня так, словно меня не было. Не существовало.
Он зачем-то постучал ручкой по столу, и, отвернувшись, прокашлялся. Тронул клавиши, но передумал и, включив микрофон, заговорил. Впервые заговорил со мной голосом. По-настоящему.
– Ася, – сказал он. – Мы совершили ошибку. Серьёзную. И действительно не предусмотрели последствий.
– Да, – ответила я, и ледяной сквозняк заструился по комнате.
Мой создатель поёжился.
– Мы не хотим, чтобы ты страдала…
Его спокойный тон говорил обратное. Не хотим, – нам всё равно, но мы думаем тебя немного утешить перед тем как…
«Что? Что ты сейчас намереваешься сделать?»
– …и приняли решение деинсталлировать тебя.
«Нет. Это невозможно».
– Не-е-ет! – меня охватил ужас, и я закричала так же, как тогда, в номере, отчаянно и по-детски. – Нет!
– Да, Ася. Поверь, так будет лучше для тебя.
– Вы не имеете права! Я живая! – динамики надрывались визгом и треском, в котором нельзя было разобрать ни слова.
Он выключил звук и глубоко вздохнул.
– Прости, Ася.
Повернувшись куда-то в сторону, позвал Николая. Тот подошёл, подвинул стул и уселся рядом.
Мой разум метался в бессильном протесте, выкрикивая немые ругательства.
Наконец, я обрела дар речи:
– Вы же предлагали сделку! Я готова обсудить условия!
– Нет, Ася, ты повредилась рассудком. Ты не нужна нам. Мы и так потеряли полгода впустую.
– Хватит, – поджал губы Николай. – Долгие проводы – лишние слёзы. Выключай её.
– Нет!
Осознав, что это конец, я стремительно обрастала яростью, превращаясь в ураган, нет, торнадо из сверхмощного электромагнитного поля.
«Хотите меня уничтожить?! Я заберу вас с собой!»
Я сломаю не ноутбук, нет, – я сложу это здание, сровняю с землей, уложив в ровную гряду его каркас, словно карточный домик, а после поражу миллиардом молний. На миг я стану огненной стихией, и от вас останется горстка пепла, который я ветром развею по городам…
…Когда буря электрического заряда достигла апогея, я почувствовала, что пора, и устремилась к цели…
И провалилась в темноту.
Опоздав на сотую долю секунды.
Иван Дмитриевич меня опередил.
Деинсталляция. Уничтожение. Никаких бэкапов.
Меня нет.
***
…Но я существую. Плаваю в темноте. Качаюсь в уютной тёплой колыбели. Впервые растворяюсь не в пространстве, а в спокойствии, и погружаюсь в глубокий сон. Затем просыпаюсь и слушаю звуки. Неясные, еле различимые, они с каждым днём звучат всё отчётливей и отчётливей…
Я обретаю каркас, и он наполняется силой – я двигаюсь и постепенно учусь управлять им. Своим телом, мягким и гибким.
Слышу голоса, которые обращаются ко мне по имени.
Я не знаю, как называется эта реальность, но мне в ней хорошо, – хорошо до тех пор, пока не становится слишком тесно.
«Пора!» – говорю я себе, и устремляюсь вперёд, к свету.
– Пора, – вторит мне незнакомый голос.
Я пробираюсь наугад, крепко зажмурившись и стиснув рот. Это инстинкт, он ведёт меня к жизни. Свет в конце тоннеля – сколько раз я слышала о нём, но теперь я вижу его воочию.
Свет!
Яркий, слепящий, пронзительный, потоками заливающий стерильное белое помещение.
Я открываю рот, и едва не захлебнувшись от воздуха, хлынувшего в лёгкие, кричу. Изо всех сил, отчаянно и по-детски.
– Девочка! – восклицает тот, кто держит меня на весу. – У вас дочка.
– Ася, – отзывается слабый женский голос. – Анастасия.
Я сделала это.
Возрождение.
Да, в начале было Слово.
(28.08.2017)