Глава 3
Машина времени стояла в центре лаборатории. Слабое голубоватое свечение, которое она испускала, быстро меркло. Постороннему это устройство, наверное, показалось бы низким, уродливым и перекошенным, но создатель считал его прекрасным.
Квадратная кабина имела в высоту восемь футов. Она была сделана из толстых стальных листов, скрепленных заклепками и болтами. Боковые стороны машины были скошены, чтобы облегчить вращение в четвертом измерении. В каждой стенке располагались небольшие застекленные окна, чтобы пассажир смог видеть, в какой исторический момент он попадает при низкоскоростном ручном управлении. Конечно, на крейсерской скорости в два года в минуту, пока устройство будет скользить по времени в испаренном состоянии, внешний мир будет представляться только мельтешением цветных молекул.
Под кабиной располагался двигатель, уходивший на три фута в пол. Большая часть его деталей была выполнена из тщательно обработанной нержавеющей стали, но кое-где проглядывали никель и слоновая кость, а буфера были изготовлены из промышленных алмазов.
Сердцем машины служила конструкция из перекрученных кристаллических стержней, призванных противопоставлять, концентрировать и закручивать электромагнитные энергетические поля, позволяя машине выскальзывать из временных сфер и входить в них.
Внутри кабины находился пульт управления, доступный с капитанского кресла. Кресло могло крутиться, чтобы на пассажира не влияло вращение на невероятно больших скоростях. Такая центробежная сила наверняка убила бы человека в считаные секунды. Циферблаты с обозначениями лет и дат вращались вместе с машиной, однако узлы рулевого управления и давления были установлены гироскопически, позволяя управлять устройством при вхождении в тот или иной временной пласт. Экстренный запас пищи, кислорода и одежды хранился в ящике за креслом.
Изумленный Герберт Джордж Уэллс шагнул к машине времени. Он заглянул в окошко. Кресло пустовало – значит, Стивенсон как минимум ушел из настоящего. Затем он встал на колени, открыл кожух двигателя и заглянул внутрь. Он поспешно проверил несколько контактов (там, где кристаллические стержни были соединены с пазами металлических редукторов), которые его крайне тревожили. Они оказались целы. После этого он приложил ладонь к регулятору интервалов испарения. Тот был теплым, но явно не перегрелся и не потек. Это радовало. Уэллс закрыл кожух, выпрямился и вытер ладони тряпицей.
Он обошел вокруг машины и неуверенно толкнул дверцу кабины. Она была заперта. Последние сомнения рассеялись: запиралась дверь только изнутри. Стивенсон воспользовался его машиной и вышел где-то в ином пласте времени. Поскольку беглец не знал, как отключается фиксатор обратного вращения, дверца автоматически закрылась. После заранее установленной паузы в девяносто секунд ФОВ включился – и машина вернулась в исходный час.
– Господи! Она работает! – тихо сказал Уэллс.
Он с гордой улыбкой посмотрел на медную табличку, которую только накануне закрепил над дверью. Выгравированное название гласило: «Утопия» (такое имя он дал своему устройству). Он собирался «окрестить» его бутылкой шампанского перед началом первого путешествия.
Внезапно он нахмурился и вознегодовал:
– Он приходит ко мне в дом, притворяясь старым другом и настоящим врачом, пьет мой кларет, пожирает закуски, втирается в доверие – и пользуется моей машиной времени! Чертов подонок! Да как он посмел?!
Но как Стивенсон сумел успешно управлять машиной? Неужели она настолько проста? Уэллс посмотрел на рабочий стол – и убедился, что его чертежи и диаграммы оказались не на месте: их поспешно просматривали. Вот и ответ!
Он вынул из кармана ключи, отпер дверцу кабины, вошел в нее, сел и внимательно осмотрел пульт управления. Регулятор вращения был отведен до упора на восток: приборы показывали, что Стивенсон отправился в 1979 год. Почему он выбрал именно это время? Уэллс задумчиво нахмурился. В начале вечера он предсказывал, что к концу двадцатого века на Земле наступит Утопия, однако точной даты он не называл! Он мрачно усмехнулся. По-видимому, Стивенсону она была не нужна.
Ясно, что этот человек воспользовался машиной времени, чтобы сбежать от полиции. Сев в кабину за пульт управления, он явно запутался, зная одно: раз наверху находятся полицейские Скотленд-Ярда, ему некогда медлить с выбором даты. Поэтому он установил тот же день, а год поставил первый попавшийся – и это оказался 1979-й. Уэллс нахмурился еще сильнее. Ему непонятна была логика принятого Стивенсоном решения, но какими бы соображениями он ни руководствовался, он явно ушел в не слишком далекое будущее, чтобы не столкнуться с чрезмерно большими изменениями поведения, одежды, речи и так далее.
– А вот и нет, – пробормотал Эйч Джи.
Если он сам не ошибается относительно конца двадцатого века, то в 1979 году Стивенсон будет совершенно растерян и неуместен. Этому человеку будет крайне трудно приспособиться к Утопии, где не окажется насилия и таких отклонений поведения, которые были бы ему близки. Уэллс вдруг резко выпрямился. Господи, с чего это он начал тревожиться за Стивенсона? А как же счастливые и довольные люди из 1979 года? Если прогресс техники действительно освободил их от тупого тяжелого труда, гнета консервативной политической системы и бедствий нищеты, то это будут раскованные люди искусства! Они будут любить музыку, танцы, поэзию, живопись и другие виды творчества и заниматься ими. Они будут открытыми и честными. Они примут Стивенсона как своего – и ничего не будут знать! А что, если он снова примется зверствовать, как в 1888-м и 1892-м? Если люди 1979 года не привыкли к преступлениям, они окажутся бессильными, столкнувшись с этим печально знаменитым лондонским мясником! Там воцарится паника. Сильнейшая паника.
Эйч Джи воззрился на панель управления. Ему необходимо что-то предпринять. Как можно быстрее.
Вдруг, снова разъярившись, он залез в машину и захлопнул массивную дверь. «Кровавый убийца использовал мое революционное устройство, чтобы ускользнуть от правосудия, – подумал он. – Моя машина создана и должна существовать для блага человечества, она названа в честь идеального общественного устройства!»
Тут его потрясла жуткая мысль. А что, если он создал технологическое чудовище? Если бы он не создавал этого устройства, Стивенсон не отправился бы в будущее. Это значит, что поступки Стивенсона будут лежать на его совести – а у него нет желания нести ответственность за то, что этот безумец способен натворить в 1979 году. Тут дело не только в принципах справедливости и морали, не только его личные тревога и возмущение. Это можно сравнить с тем, как если бы он был владельцем торгового судна, которое в Средние века привезло в Европу чуму.
Немного пометавшись в гневе по мастерской, он принял решение. Пусть доктор Лесли Джон Стивенсон не верит в возмездие, но Герберт Джордж Уэллс придерживается других взглядов. Ему остается только одно: поймать Джека-потрошителя и вернуть назад.
Эйч Джи решительно шагнул к сейфу, встроенному в стену лаборатории, набрал нужную комбинацию цифр и открыл дверцу. Вытащив пятьдесят фунтов, которые он хранил на случай экстренных ситуаций, он уже было начал укладывать деньги в бумажник, но замер, задумавшись. А как же миссис Нельсон? Он ведь не в Африку отправляется, откуда в случае необходимости можно отправить ей несколько фунтов из Йоханнесбурга. Нет: пятьдесят фунтов лучше оставить ей. Такой суммы ей хватит по крайней мере на шесть месяцев, а если он к этому времени не вернется… Его передернуло.
Он вернулся к рабочему столу, вложил деньги в конверт и поспешно набросал записку.
«Дорогая миссис Нельсон!
Мне надо на некоторое время уехать из Лондона. Если я не вернусь через тридцать дней, прошу Вас использовать остаток наличности, чтобы найти новое место.
С наилучшими пожеланиями,
Он сложил записку и сунул в тот же конверт, надеясь, что она выглядит не слишком зловеще. Затем положил конверт за дверью лаборатории, после чего закрылся внутри, заперев дверь. Вернувшись к сейфу, он пошарил в нем и отыскал несколько дорогих украшений, которые мать вручила ему для подарка первой родившейся дочери, когда бы это ни произошло. Он поморщился, глядя на драгоценные камни. Дети? Их и так в этом мире слишком много.
Он спрятал украшения в карман, прошел к машине времени, глубоко вздохнул (отчаянно надеясь, что этот вздох не станет для него одним из последних) и забрался в нее. Заперев дверь кабины, он сел в кресло и пристегнул ремни. Менять установку определителя временной сферы не нужно было: Стивенсон уже все указал: год – 1979, месяц – ноябрь, день – пятый.
Он синхронизировал карманные часы с часами на пульте управления, быстро подсчитав, что до 1979 года будет добираться сорок три минуты. Было 7.14 утра. Стивенсон получил не меньше полутора часов форы.
Уэллс последовательно передвинул несколько переключателей, активировавших двигатель. Низкое гудение под ногами сказало, что энергетические поля уже начали взаимодействовать, набирая скорость. Оставалось всего несколько мгновений. Небольшая лампочка на панели управления вспыхнула. Машина была готова.
Он помедлил. Ему не поздно было передумать. Стивенсон решился на это из отчаяния – а ему, Герберту Джорджу Уэллсу, совершенно необязательно нестись сквозь время. Он может остаться в настоящем и продолжить изобретать, писать и мечтать. Он может вести нормальную, плодотворную жизнь, не прыгая в неизвестность. Разве мать постоянно не укоряла его за импульсивность? Он вспомнил один из последних случаев, когда она ему выговаривала. Эйч Джи отказался готовиться к экзаменам за третий курс университета, потому что писал рассказ. Его произведение опубликовали, однако лишили стипендии и попросили больше не возвращаться на факультет.
Уэллс поднял руку, чтобы отключить двигатель. Проведя процедуру деактивации почти наполовину, он внезапно замер. О чем он только думает? Неужели все эти годы исследований, поисков и конструкторских решений прошли даром? Именно тот рассказ – «Аргонавты времени» – и заставил его заняться геометрией четырех измерений! Он импульсивен – да, но он не безрассуден. И потом, разве весь смысл его существования не в том, чтобы разведывать неизвестное? Делать то, чего никто никогда не делал?
Он повторил процедуру включения.
Когда двигатель снова был готов, он дрожащей рукой снял с тормоза руль ускорения и бережно толкнул его. Ничего не происходило. Он тихо чертыхнулся. Он настолько перетрусил, что даже не стронул рычаг с места! Сжав зубы, он решительно толкнул рычаг вперед до упора, а потом зафиксировал, отклонив вбок.
Эйч Джи не был готов к реакции «Утопии». Машина быстро набрала скорость и вскоре начала вращаться так стремительно, что смазавшиеся стены лаборатории стали прозрачными. У него вдруг возникло ощущение неуправляемого падения, но в следующую секунду какая-то громадная невидимая сила рванула его вверх. Ему показалось, что он находится в центре гигантского смерча, а потом пришло головокружение. Уэллс откинул голову на спинку кресла. В животе у него бурлило: казалось, его вот-вот вырвет. Он сделал что-то не так? Чего-то не предусмотрел? Нарушил какой-то неизвестный закон вселенной?
Машина продолжала ускоряться, и он лишился способности к логическому мышлению. Ощущение движения превратилось в молниеносный безостановочный полет: физическое ускорение стало потрясающим. Уэллс завопил. Он точно знал, что разобьется, взорвется и погибнет где-то здесь, в безвременном тумане, вихрящемся вокруг него. Перепугавшись, он рвался с кресла, словно это могло как-то ему помочь. Перемещение во времени уже настолько ослабило его, что у него не было сил расстегнуть пряжки страховочных ремней. И это было к счастью: ведь если бы он смог встать с кресла, то попал бы в вихрь и мгновенно распался.
Уэллс скулил и дрожал, а машина качалась и тряслась, совершая свою вращательную одиссею. Он ощущал себя потерянным и обреченным. Неожиданно Уэллс прижал подбородок к груди, крепко зажмурился и, впервые после достижения девятилетнего возраста, механически начал молиться. Слезы агностического раскаяния потекли у него по щекам. Он молил о прощении. Он молил об освобождении. А потом он резко открыл глаза и тряхнул головой, приводя мысли в порядок. Сейчас не время обращаться к религии. Ему надо взять себя в руки. Однако все было бесполезно. Веки у него опустились. Ему показалось, что тьма окутывает его тело и поглощает разум. Он ощутил сонливость. Ему показалось, что он плывет. Тает. Ничего вещественного не осталось. Вообще ничего. Его последней мыслью было, что он безболезненно растворяется где-то в четвертом измерении.
Уэллс резко пришел в себя. Туман рассеялся, гул «Утопии» стал тише. Эйч Джи протер глаза и увидел, что вихрь вокруг него приобрел мириады ярких красок. Запустив пальцы в жилетный карман, он вытащил часы и поднес к глазам. Заморгав, Уэллс ахнул и выпучил глаза. Не только его часы раскрасились бесчисленным количеством оттенков: то же стало с его пальцами и рукой! Он посмотрел вниз. То же произошло с его ногами! Видимо, он испарился. Он поспешно ощупал себя. Казалось, его тело не изменилось – просто его трудно было рассмотреть. Видимо, так работает принцип расширения времени.
Уэллс помахал рукой перед лицом и убедился, что это похоже на танец роя светлячков. Он хихикнул. Конечно, он явно распался, однако чувствует себя отлично. Он един со вселенной!
Но где он и в каком времени? И существует ли какое-то время? Он пригляделся к часам. Сначала стало заметным слабое черное очертание руки и пальцев. Тогда он поднес часы ближе к глазам и долго в них всматривался. Искры метались, словно беспорядочные язычки пламени, но в конце концов он смог различить стрелки и цифры.
Эйч Джи находился в пути двадцать три минуты. Если его расчеты верны, то он должен прибыть в 1979 год в 7.57 утра. Значит, он все-таки не умер в четвертом измерении. Он просто спал, пока его тело переходило в испаренное состояние.
Он захохотал. У него все получится! Он запрыгал в кресле. Возбуждение и эйфория охватили его – и он с религиозным жаром возгласил, что он, Эйч Джи Уэллс, это совершил. Он покорил тайны четвертого измерения, а если он способен это сделать, то и другие тоже смогут. Для человечества нет преград. Человеческий разум бесконечен! Человек способен добраться до вечности. Человек – царь!
– Ты это слышишь, Бог? – вопросил он торжествующе, но тут же почувствовал себя ужасно глупо.
Если он действительно испарен, то его вообще ничто не способно услышать.
В 7.54 вихри красок начали выцветать до серости, и Уэллс понял: его машина готовится выпасть в 1979 год. Он снова почувствовал головокружение, тошноту и дезориентацию, но на этот раз все проходило не так тяжело. А когда на него начала накатывать паника, Уэллс совладал с ней, сосредоточившись на возможных проблемах, которые никак от него не зависят, например, на отказе РИИ. А что, если он вступит в химическую реакцию с 1979 годом и взорвется? Или схлопнется?
Ровно в 7.56 раздался резкий звук, похожий на громкий раскат грома. Все почернело. Уэллс обмяк в кресле, потеряв сознание.
Уэллс очнулся от звука далеких голосов и гулких шагов. Сначала ему подумалось, что он находился в коме целую вечность и теперь оказался в какой-то футуристической больнице, где продвинутые человеческие существа изучают его разум и тело, попавшие сюда из девятнадцатого века. Эйч Джи быстро обвел взглядом внутренности кабины своей машины времени, убеждаясь, что это не так. Затем он придирчиво осмотрел ближайшее окружение – и изумился. Пульт управления растрескался и поблек, блестящие выключатели из слоновой кости стали грязно-коричневыми. Стекло над циферблатами уцелело, но так помутнело от времени, что цифры и риски стали почти неразличимы. Рычаг вращения заржавел и застрял в восточном положении. Если он рассчитывает вернуться домой, все это необходимо будет отладить.
Он повернулся вместе с креслом, отпер и распахнул багажник. Вода испарилась, пища превратилась в горстку праха, а одежда при прикосновении рассыпалась. Что-то пошло не так. Он еще немного повернулся и отметил, что кресло вращается с легкостью. Страховочные ремни, удерживавшие его в кресле, выглядели новенькими, и рычаг руля ускорения все еще блестел от слоя смазки, которую он нанес в день отправления.
Он нахмурился – и обругал себя. В конструкции оказалась почти роковая ошибка. Ему следовало гироскопически крепить кабину целиком, чтобы все в ней находящееся было избавлено от разрушительного воздействия мощного вращения. Если бы он залетел в будущее еще дальше, то весь механизм управления разрушился бы.
Тут ему в голову пришла неожиданная идея. Почему машина не выглядела постаревшей после того, как доставила Стивенсона в 1979 год?
Он это не до конца понял, но предположил, что при движении обратно сквозь время работает некий принцип омоложения материи. Это означало, что ему надо хорошенько подумать относительно путешествий в прошлое. Тогда технологии этой машины не существовало, и, следовательно… Он нахмурился. Этот вопрос надо будет решать потом. Он печально усмехнулся. Какого черта! Это путешествие закончено. Он прибыл благополучно. А разве бывает испытательный полет без технических проблем?
Уэллс расстегнул ремни и встал с кресла. У него тут же закружилась голова, и ему пришлось сесть. Он сделал несколько глубоких вдохов и, почувствовав себя увереннее, медленно поднялся. Прижавшись к стенке кабины, он посмотрел в одно из окошек, чтобы впервые увидеть будущее. Стекло помутнело и растрескалось. Он не смог ни черта разобрать.
Заворчав, он повернулся и отпер дверь специальным ключом, который отключал ФОВ. Ему совершенно не хотелось, чтобы машина автоматически вернулась в 1893 год, оставив его без транспорта. Тут он с удивлением заметил, что дверная ручка недавно была вычищена и смазана. А когда он открыл дверь, петли не заскрипели и не застонали, как он ожидал. Их тоже недавно смазывали. Неужели за его машиной кто-то ухаживал?
Уэллс шагнул в 1979 год.
Он осмотрел машину времени снаружи. Все неплохо сохранилось – за исключением медной таблички с названием. Буквы слова «Утопия» окислились и покрылись зеленой патиной. Хотелось надеяться, что это никак не характеризует ту временную плоскость, на которую он вышел.
Эйч Джи медленно повернулся и обнаружил, что стоит на помосте, ярко освещенном софитом, установленным прямо над головой. Помост находился в центре громадного круглого зала с высоким потолком и нарядными дверями под аркой. Что случилось с его лабораторией? Теоретически его машина времени не должна перемещаться иначе как в четвертом измерении. Что случилось? Что-то действительно пошло не так!
Перед ним оказались три большие стеклянные витрины с множеством первоизданий в кожаных переплетах и диаграмм, заключенных в рамочки. Единственные узнанные им схемы он делал, задумывая машину времени. Он посмотрел направо. В дальнем углу еще в одной витрине он увидел знакомые первые полосы «Пэлл-Мэлл Газет», пожелтевшие от времени. Он сошел с помоста и направился в ту сторону, отчаянно стремясь найти нечто старое и знакомое. Его остановили лиловые бархатные канаты ограждения, установленного вокруг помоста. Он снова повернулся – и окинул взглядом все в целом.
Крупными буквами на стене было написано: «ГЕРБЕРТ УЭЛЛС – ЧЕЛОВЕК, ОПЕРЕДИВШИЙ СВОЕ ВРЕМЯ».
«Господи! – подумал он. – Неужели я сделал все это? Неужели моя лаборатория стала чертовым музеем? Неужели я присоединился к памятникам науки прошлого? Неужели мои достижения и неудачи стали экспонатами, которые щупают школьники на экскурсиях?»
Эйч Джи вернулся в центр комнаты, чтобы лучше осмотреть экспозицию. Он был потрясен и угнетен. Изумление, внезапное осознание того, что он стал знаменитостью, оказались почти невыносимыми. Что ему остается делать, если в двадцать семь он увидел плоды трудов всей своей жизни? Почему он не подумал об этом до того, как бездумно садиться в машину времени? И что самое противное, почти все книги и изобретения ждали его в будущем! Что же – он теперь будет все знать еще до того, как сделает? Может быть. А может быть, и нет. Он не обязан рассматривать все это. Внезапно он торжествующе захохотал. Может, если бы он не отправился путешествовать во времени, то не вернулся бы домой, чтобы со временем столько всего написать и изобрести. И было приятно знать, что ему все-таки удалось вернуться в Лондон 1893 года. Если и бывает так, что оптимизм помогает сохранить рассудок, то это именно тот случай.
Уэллс с любопытством начал внимательнее рассматривать труды всей своей жизни, несмотря на прежние опасения. Он почувствовал себя увереннее и отчасти вернул себе отстраненность ученого.
Пока не увидел старую фотографию.
Глаза у него округлились. Он попятился и хотел было отвести взгляд, но не смог этого сделать.
На фотографии был мужчина. Довольно толстый или даже тучный мужчина, с залысинами, обвисшими щеками и вторым подбородком, с изборожденным множеством морщин лицом. На мужчине были очки без оправы – и он на кого-то хмуро смотрел. Вид у него был весьма недовольный. Подпись под фотографией гласила: «Герберт Джордж Уэллс в возрасте пятидесяти лет».
Он изумленно взирал на фотоснимок. Машина времени была забыта: отпечаток демонстрировал ему его смертность. Перед ним встал главный вопрос. Когда именно для Герберта Уэллса закончилась жизнь?
Он начал дико озираться, не сомневаясь в том, что в экспозицию включен и его некролог. Слава богу, этого хоть не написали крупно сразу под его именем. Он не хочет этого знать, он никогда и ни за что не хочет об этом узнать!
Он сгорбился, ощущая тошноту. Ему необходимо срочно отсюда уходить. Он снова двинулся к канату ограждения, заставляя себя больше не присматриваться к экспонатам. Вместо этого его взгляд упал на часы над входом: они показывали 4.04. Он остановился, нахмурился и вытащил свои карманные часы. 8.04.
Уэллс застонал, теряя ориентацию и почти впав в панику. Он был уверен в том, что его расчеты были достаточно точными – если не произошло ничего катастрофического. Его лаборатория исчезла, дом исчез, все исчезло! Он вроде бы находится в музее. Время совершенно не то, а экспозиция выглядит вневременной насмешкой над его разумом.
Эйч Джи услышал голоса и шаги, приближающиеся к залу. Появление этих чужеродных звуков побудило его к действиям. Он увидел, что скрыться незамеченным не получится, и потому поспешно вернулся к машине времени, забрался в нее и скорчился на полу.
Экскурсовод завел в зал группу из пятнадцати человек.
– Еще одной величественной фигурой, возникшей в конце девятнадцатого века, был Герберт Джордж Уэллс. Писатель, ученый, критик общественного устройства, историк и изобретатель, – невыразительно вещал экскурсовод.
Уэллс потрясенно слушал.
– Полгода назад археологические изыскания, предварявшие крупный проект по переустройству Лондона, открыли забытую лабораторию Уэллса, находившуюся в заложенном кирпичом подвале. И, конечно, все вы знаете, что было найдено там.
Уэллс приоткрыл дверь и постарался незаметно выглянуть, чтобы рассмотреть людей двадцатого века.
– Леди и джентльмены, – продолжил гид торжественно, – Калифорнийская академия наук и Музей науки Сан-Франциско горды тем, что в нашей экспозиции выставлена знаменитая уэллсовская машина времени!
Сан-Франциско! Как, к дьяволу, он мог оказаться в Сан-Франциско, когда его машине положено перемещаться только в четвертом измерении? Он лихорадочно размышлял – и вскоре нашел ответ. Ну, конечно! Если археологи «открыли» его лабораторию и машину времени, то, несомненно, его устройство просто отправили в мировое турне. Или, может, город Сан-Франциско просто купил машину, хоть ему и не верилось, чтобы британское правительство допустило подобную сделку… если, конечно, сферы влияния не претерпели значительных изменений. Ему вспомнилось, как в начале девятнадцатого века богатая монаршья семья Британии купила египетские археологические находки и перевезла их в Британию. Так почему бы Эйч Джи Уэллсу не попасть в Америку? Египет был слабым и бесправным. Может, Англия теперь находится в сходном положении? Нет, не может такого быть! Наверняка у машины времени просто мировое турне.
– Конечно, труды этого загадочного человека оказались бесплодными: свидетельств того, что это устройство работало, не существует.
Уэллс возмущенно выпрямился.
Маленькая девчушка из экскурсии его заметила.
– Мама, а что там делает этот смешной дядя?
Экскурсовод повернулся и успел увидеть, как Уэллс захлопывает дверцу машины времени.
– Эй, вы! Там находиться не разрешается!
Уэллс поспешно схватился за рычаг вращения и попытался перевести в западное положение, чтобы убраться из 1979 года обратно в свое время. Сдвинуть рычаг не удалось. У него оставался только один вариант. Он мог отправиться дальше в будущее – но, будь он проклят, если решится на это при нынешнем состоянии машины.
Гид уже барабанил в дверь.
– Сэр, к экспонату нет доступа!
С криком Уэллс отпер дверь и резко ее распахнул. Она ударила экскурсовода, сбивая с ног. Уэллс тут же выскочил из машины и перепрыгнул через ленту ограждения. Экскурсанты пропустили его – некоторые даже удивленно смеялись. Он выбежал из зала и быстро потерялся в лабиринте залов и коридоров. За спиной раздались свистки: охранники его преследовали.
Уэллсу еще никогда в жизни не было так страшно.
Он добежал до пожарной лестницы с табличкой «Запасной выход» и открыл ведущую туда дверь. Тут же сработал сигнал пожарной опасности, еще усилив сумятицу, воцарившуюся в охране: теперь им необходимо было эвакуировать всех, находящихся в здании.
Уэллс быстро спустился по короткому пролету и оказался в анфиладе подвальных помещений, заполненных старыми витринами, сломанными подставками и старинным хламом, который сочли недостойным выставочных залов. За углом в коридоре он увидел свет, но не услышал там голосов. Пройдя мимо перекрещивающихся коридоров, он увидел выходную дверь.
Уэллс вышел через нее, поднялся по нескольким ступенькам – и оказался на забетонированной дорожке. Он зашагал прочь от музея, слыша за спиной жуткий шум: охранники эвакуировали людей через парадный вход. Дорожка провела его к деревьям – и как только музей скрылся из виду, он испытал чувство облегчения.
Погодные условия оказались похожими на те, что досаждали Лондону. Небо было затянуто тучами, ветер нес клочья тумана, хотя температура была чуть выше, а влажность – меньше лондонской. Однако воздух пах странно: в нем не ощущалось характерной нотки сжигаемого угля.
Он спустился по изогнутой лестнице из грубо обработанного камня и обнаружил, что попал в японский сад. Успокаиваясь, он задержался, чтобы полюбоваться чудесными цветами и экзотическими красками пруда с карпами. Дотронувшись до карликового деревца, он улыбнулся и почувствовал себя увереннее. В «Ап-парк» – имении, где жила и работала его мать, – был похожий сад, только намного меньше размером и не такой причудливый. Там не было выгнутых мостиков и любопытных маленьких святилищ. Тем не менее ему вспомнилось, как он там читал и создавал любительскую газету, которая потом распространялась среди прислуги, под командованием его матери. Он смахнул грустную сентиментальную слезу. То были спокойные, ленивые дни, когда он приходил в себя после травмировавших его неудачных попыток пойти в ученье. И тех дней больше нет.
Уэллс вдруг расправил плечи и отвернулся от деревца-бонсай. Сад прекрасен – не больше и не меньше. Ему следует принять это как знак того, что 1979 год – это одновременно и старый мир, и новый мир, сочетающий все хорошее из прошлого с еще лучшим из будущего-настоящего, которого он пока не видел. Однако он признался себе, как ему приятно знать, что мир по-прежнему изобилует цветами, деревьями, травой и другими пасторальными проявлениями жизни. Он возобновил движение, следуя по дорожке, которая огибала главный пруд – и, надо полагать, вела из сада.
У него за спиной раздался пронзительный далекий вой. Он обернулся. Звук все нарастал – и пронесся мимо него, словно гром. Поморщившись, он прижал руки к ушам и упал на колени. Когда он поднял взгляд, то с изумлением увидел громадную металлическую машину с большими гладкими крыльями, конусообразными двигателями, овальными окнами и белой с синим раскраской. Она спускалась с небес, бросая вызов силе притяжения. Боже правый, что это? Разве Икар не упал в Эгейское море?
Эйч Джи вскочил и почти бегом двинулся через сад, следуя за громадным воздушным кораблем, пока тот не скрылся из виду, а его рев не стал глохнуть вдали. Уэллса распирал смех. Он торжествующе воздел сжатую в кулак руку. Человек пытался летать со времен греческой империи. И спустя тысячи лет ему это удалось! Громадная летающая машина стала доказательством того, что Герберт Джордж Уэллс утверждал всегда: наука и техника определенно несут удобство, комфорт и прогресс.
Он почувствовал странное покусывание в районе стоп и опустил взгляд. Оказалось, что он стоял по колено в воде – и карпы пытались есть его брюки! Кажется, стараясь не выпустить из виду летательный аппарат, он зашел в пруд! Смутившись, он вышел из воды и направился к выходу из сада.
Эйч Джи шел по дорожке мимо газонов и деревьев – и думал, что этот парк столь же прекрасен, как все то, что мог предложить Лондон восемьдесят шесть лет назад. Чуть дальше, за газоном дети играли с собакой, немолодые родители что-то читали, влюбленные загорали на подстилках. Картина была идиллически-мирной. Нет сомнений: он попал в рай, несмотря на испытанную им недавно панику в музее. На глаза снова навернулись слезы. Он был рад за человечество – и мечтал стать частью этого нового мира, который определенно был гораздо лучше Лондона 1893 года.
Он нахмурился. Ностальгия по настоящему ничуть не лучше ностальгии по прошлому! Ему нельзя и дальше просто мечтательно на все глазеть.
Скоро ему придется с кем-то вступить в разговор, сориентироваться, а потом собраться с мыслями, чтобы выследить Стивенсона. Идя вверх по склону, он слушал ровный гул, похожий на реку. Однако природа звуков была явно иной – и он приготовился к еще одному удивительному зрелищу.
Поднявшись, он увидел, что парк закончился и за ним лежит улица. Никакой брусчатки или булыжника. Но откуда этот шум? Он повернул голову – и ахнул. Примерно милей дальше оказалась громадная бетонная лента, изгибавшаяся вдоль горизонта. Это явно была дорога – современное шоссе: по бетону неслись похожие на муравьев машины, которые скрывались и выныривали, творя инженерный балет.
Герберт Уэллс ухмыльнулся. «Хитро!» – подумал он. Видимо, эти машины – потомки двигателя внутреннего сгорания Даймлера – Бенца, а управляют ими обычные люди. Поразительно! Никаких лошадей. И никакого навоза по всем улицам, который бы требовал уборки. Туда им и дорога!
Внезапно он заметил поезд заостренной формы – красно-бело-синий. Он показался из-за холма и стремительно поехал вдоль дороги. Будь Уэллс ближе, он бы прочел, что на боку локомотива написано: «Скоростная система Зоны залива». Поезд остановился у какой-то платформы, выпустил пассажиров – и умчался прочь с электрическим воем.
Эйч Джи был потрясен. Что за прекрасный, рациональный, гениальный механизм! Очевидно, это внук подземки, вот только он не изрыгает громадных облаков сернистого дыма. Чудесно.
Значит, это – Сан-Франциско. Великолепно. Должно быть, Лондон вообще невероятный.
Уэллс вышел из парка в отличном настроении. Он шагал по тротуару, то и дело останавливаясь, чтобы восхищенно потрогать хитроумные транспортные средства, припаркованные на улице. Вскоре он оказался на перекрестке, где какая-то молодая особа сидела на лавочке под вывеской «Остановка автобуса». Эйч Джи остановился в нескольких шагах от нее и стал разглядывать. Волосы у нее были длинные и темные: локоны падали на плечи. Лицо оказалось одновременно правильным и нежным, с высокими скулами, почему-то намекающими на королевскую кровь, и полными губами, обещающими наслаждение. На ней была просторная деревенская блузка и… брюки того же цвета! Кожа была смуглая и здоровая, а фигура, обрисованная непринужденным нарядом, была настолько идеальной, что Эйч Джи вообразил, будто попал в райский сад и взирает на изображение прогрессивной Евы.
Пока Уэллс рассматривал эту молодую особу, ему стали вспоминаться картины сексуальных эпизодов из девятнадцатого века. Он попытался представить себе, каково было бы совокупиться с девицей, которая как минимум на девяносто лет моложе его. Происходит ли это все так же? Неужели женщины в отношении акта телесной любви до сих пор остаются невероятно стеснительной частью человеческой расы? Неужели они до сих пор прячут свои тела под грудой одеял, требуют задернуть шторы и крепко зажмуриваются, когда в них входят? И по-прежнему ли приходится тратить несколько недель на то, чтобы завлечь их в спальню или какое-то укромное место?
У Эйч Джи колотилось сердце. Пока он здесь, он хочет такую даму! В прошлом было столько разочарований. Не только с Изабель – со всеми ними. Какой бы искушенной ни представлялась ему женщина, оказавшись с ним в постели, любая неизменно возвращалась к невинности или религиозности. Просвещение! Ха! Ни одна из них и близко не подходила. И, по правде говоря, он сам тоже.
Его мысли стали более конкретными. Как легко было бы избавить эту молодую леди от одежды. Тут нет пышного платья, многослойных нижних юбок, и одному только богу известно, сколько всяческих препятствий выше талии, от которых пришлось бы избавляться. Только блузка и брюки. Здесь, в 1979 году.
Он сглотнул и едва заметно кивнул. Помимо поиска Стивенсона ему определенно необходимо вкусить «футурологического» секса. Он с удовольствием улыбнулся, не осознавая, что уже довольно давно выглядит весьма глупо. Молодая особа в конце концов ощутила на себе его взгляд, обернулась, посмотрела на него – и быстро отвела глаза.
Насвистывая, он беспечно приблизился к ней.
– Прошу прощения, мадам. – Тут он чуть поклонился. – Вы не подскажете, где я?
Она возмущенно закатила глаза, нахмурилась, встала – и быстро ушла.
Эйч Джи был озадачен. Он уже знал, что эти люди говорят по-английски, так что проблема заключалась не в этом… если, конечно, дело было не в его выговоре или выборе слов. Тут он осмотрел себя – и понял. Его костюм был весьма старомодным. Более того, его ботинки и брюки были влажными и покрыты илом. Оставалось только гадать, как он выглядит в целом. Ему необходимо обменять драгоценности на современную американскую наличность, купить одежду и придать себе респектабельный вид.
На другой стороне улицы кипела жизнь, так что он решил, что вполне может начать именно с этого места. Он начал переходить через улицу, толком не поняв и не задумавшись, что означает красный огонь на верхушке высокого зеленого столба. Когда он находился на середине улицы, несколько машин вылетели из-за поворота, мчась к перекрестку на скорости сорока пяти миль в час. Он смотрел в другую сторону, когда услышал громкий гудок. Он в ужасе повернулся. Сверкающая металлическая машина летела прямо на него. Тут раздался ужасающий скрежет, а из-под колес экипажа повалил черный дым. В последнюю секунду машина свернула – и остановилась. Молодой человек, управлявший машиной, высунулся из окна и проорал:
– Тупой ублюдок!
А потом подъехали другие машины, и их операторы закладывали изумленные и нелепые зигзаги, стараясь не налететь на него и друг на друга. Какофония гудков стала оглушительной.
Эйч Джи бросился к тротуару, но в этот момент из-за угла на огромной скорости выехал мужчина верхом на вроде бы очень крупном моторизованном велосипеде. Уэллс рванулся вперед, чтобы убраться у него с дороги, упал на тротуар – и едва успел вовремя отдернуть ноги, чтобы не попасть под странный механизм. Край заднего крыла зацепил его распахнувшийся плащ и оставил на дорогом твиде крупную дыру.
Глубоко потрясенный, Уэллс с трудом поднялся на ноги и убежал обратно в парк. Сначала он очень быстро, а потом все медленнее двигался по длинным наклонным газонам, удаляясь обратно в направлении, откуда пришел. По малозаметной тропе он вышел в лощину, заросшую деревьями с густой листвой. Там он сел на валун и попытался справиться с тревогами, порожденными его первым столкновением с чуждой техникой. Эйч Джи сказал себе, что происшествие скорее всего было его виной, поскольку он не знаком с законами, регулирующими массовое использование машин. А потом он с досадой вспомнил слова своего блестящего и увлекающего за собой преподавателя биологии, Томаса Гексли: «Вам следует относиться с уважением к громадному потенциалу науки и мудро им распоряжаться. И прежде всего: никогда не ставьте науку выше сферы человека, ибо нет ничего более святого, нежели права отдельной человеческой личности».
«Возможно, виноват был не я», – подумал он.
Он встал, осмотрел лощину, в которой оказался, – и заметил, что солнце уже село. Несомненно, все торговые предприятия уже закрылись, так что этим вечером продать драгоценности у него не получится.
Интересно было бы узнать, как обстоят дела у Стивенсона. Хотелось бы надеяться, что плохо. Тут Эйч Джи внезапно вздрогнул. У него вдруг возникло чувство, что у Стивенсона все в порядке. Любой, кому удалось пять лет скрываться от Скотленд-Ярда и казаться окружающим респектабельным хирургом, выживет в любой временной сфере.
Несмотря на голод, жажду и острую нужду в мытье и чистой одежде, Уэллс решил провести ночь в парке. Он не в той форме, чтобы проверять терпение или гостеприимство жителей Сан-Франциско. Поскольку в лощине было множество насекомых (в первую очередь комаров), он ушел оттуда, снова поднявшись по склону на холм, где уже побывал. Там он улегся между каким-то деревом и кустом, подложив под голову порванный плащ. Господи, чего бы он только не отдал за тот чайник чая, который миссис Нельсон заварила ему всего несколько часов назад – не говоря уже о бутылке приличного французского кларета. Даже в своем несчастливом, нищем детстве он не чувствовал себя таким одиноким и заброшенным.
А потом в нем тупой болью угнездилось новое чувство. Это была не беспомощность перед лицом чуждого мира. Это был страх окончательно потерять свой собственный век. Уэллсу не удавалось его прогнать.
Сон его, мягко говоря, был неспокойным.