Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого. Часть вторая Княжение Владимира (С. Э. Цветков, 2012)

Шаги по упрочению власти

Новгородский князь на киевском столе был явлением необычным. Никогда раньше словене не брали так решительно верх над русью. Однако было бы неверно думать, что политический смысл победы Владимира над Ярополком состоял в завоевании Киева Новгородом. В событиях 978 г. отсутствовал сколько-нибудь заметный элемент этноплеменного соперничества. Это была внутридинастическая борьба, и только. Русская/Киевская земля была для Владимира отчиной. Он шел не покорять ее, а добывать себе «отний и дедний стол». Оказав ему помощь, новгородцы всего лишь поддержали династические притязания своего князя, отнюдь не мечтая при этом об установлении господства Новгорода над Киевом.

Подобных мыслей не было и у самого Владимира. Едва заняв опустевший «двор теремный», он превратился из новгородского князя в князя киевского, и это преображение далось ему легко и естественно. Княжить в Киеве означало продолжать «русскую» политическую традицию. Конечно, Владимир никогда не терял из виду словенский север, но отныне вся его деятельность была подчинена интересам Русской/Киевской земли. Внешне являя собой прообраз «государя всея Руси», Владимир до самой своей смерти оставался прежде всего и по преимуществу киевским князем, проводником киевской политики, которая, впрочем, в иных случаях приобретала общеземскую значимость и объективно выражала интересы всего восточного славянства.

Тем не менее на первых порах он должен был чувствовать себя в Киеве чужаком. Киевляне вряд ли были в восторге от того, что их князем стал северный пришелец, к тому же еще и «робичич». Чтобы укрепить свое положение в Киеве, Владимиру нужно было решить двоякую задачу: повысить свой личный авторитет как удачливого и могущественного князя и завоевать расположение «людей Русской земли», в первую очередь киевлян.

Ограниченность своих связей с русским обществом Среднего Поднепровья Владимир поначалу возместил тем, что усилил славяно-финское присутствие в Русской земле, организовав массовое переселение на юг своих северных подданных. Большая часть переселенцев была размещена в крепостях на русско-печенежском пограничье: «И нача нарубати [набирать] муже лучьшие от словен, и от кривич, и от чюди, и от вятич, и от сих насели грады». Повесть временных лет датирует это сообщение концом 80-х гг. X в. Однако ниже мы увидим, что оборонительные мероприятия Владимира в лесостепной зоне были поистине грандиозны и должны были вестись не одно десятилетие.

Владимир стал первым киевским князем, который столь широко использовал людские ресурсы северных областей. Без сомнения, он рассчитывал таким образом создать более или менее прочную социальную опору своей власти; и вместе с тем, укрепляя границу со степью, Владимир показывал киевлянам, что заботится о благосостоянии Русской земли.

Религиозная реформа

Наглядным воплощением политики Владимира в начальный период его княжения в Киеве стала знаменитая реорганизация языческого культа, о которой Повесть временных лет рассказывает под 980 г.: «И нача княжити Володимер Кыеве един, и постави кумиры на холму вне двора теремьного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь. И жряху им, наричюще их богы…»

Сущность этой «религиозной реформы» Владимира историки толковали по-разному[60]. Здесь важно не исказить смысловые акценты летописного текста. То важное в действиях Владимира, что летописец пытался донести до сведения потомков, заключалось отнюдь не в создании князем пресловутого «языческого пантеона», так как поименный перечень богов, вероятнее всего, является вставкой конца XI – начала XII в.[61] (например, у Иакова Мниха, автора второй трети XI в., сказано только: «Перун, Хоре и ины многа»). И если прочитать летописное сообщение в его первозданном виде, без именного списка кумиров, то смысловым «гвоздем» его окажется небольшая топографическая деталь: новое святилище находилось «на холме вне двора теремъного», то есть было вынесено за пределы княжеского замка, на городскую территорию, где проживали киевские «люди».

Подлинное значение этого нововведения чутко уловил Ф. Корш: «Из того, что эти кумиры были поставлены «вне двора теремного», по-видимому, следует, что они предназначались для общественного поклонения»[62]. Княжеский замок – «двор теремный» – был святая святых князей «от рода русского»[63]. Его сакрально защищенная территория, недоступная для большинства киевлян, олицетворяла этнорелигиозную обособленность «великого князя русского» и всей дружинной «руси» от остального населения Русской земли. Почти полтора столетия русы ревниво прятали своих богов от чужих глаз, не позволяя никому, даже городской общине Киева, почитать и умилостивлять тех, кому они обязаны были своей силой и своим господством над словенами и «языками». Но неудержимый процесс культурно-расовой ассимиляции постепенно стирал все видимые различия между завоевателями и завоеванными, превращая их в соотечественников, спаянных общими интересами и нуждами.

И вот, наконец, случилось неизбежное – то, что должно было произойти рано или поздно: «люди Русской земли» были допущены к отправлению официального княжеско-дружинного культа. По прямому свидетельству Иакова Мниха, «на холме, еде же стояше кумир Перун и прочии… творяху потребы князь и людъе». Владимиру, воспитанному в словенском Новгороде и потому наименее «русскому» из всех предшествовавших ему киевских князей, было легче других решиться на этот шаг, тем более что им двигала насущная политическая потребность наладить прочные доверительные отношения с киевским обществом.

Разумеется, нет речи о том, что «религиозная реформа» Владимира знаменовала собой полное слияние руси со славянами и завершение формирования этнически однородного сообщества – русского народа, или древнерусской народности. Но, вынося «русских идолов» за пределы «двора теремного» для всеобщего поклонения, Владимир показывал, что отныне «русский князь» не проводит этнической границы между «русью» и остальными подданными. Предводитель дружины желал быть князем земли, выразителем общеземского интереса, и это означало, что «князь с дружиной из вооруженной силы превращается в политическую власть»[64].

Летописное сообщение о сооружении кумирни в Киеве имеет продолжение: «Володимир же посади Добрыню, уя своего, в Новегороде. И пришед Добрыня Новугороду, постави Перуна кумира над рекою Волховом, и жряхуть ему людье ноугородьстии акы богу». Историческая достоверность этого известия невелика. К тому времени ильменские словене почитали Перуна уже не менее ста лет, о чем свидетельствуют археологические раскопки в святилище Перынь, располагавшемся неподалеку от Новгорода (в IX–X вв. оно представляло собой круглую площадку диаметром 35 м, в центре которой находился пьедестал для деревянного истукана, вырезанного из бревна размером около 60 см в поперечнике). Видимо, кто-то из позднейших редакторов Повести временных лет использовал для данной заметки новгородские предания о Добрыне – крестителе Новгорода и Словенской земли, которые создавались по аналогии с эпосом о Владимире – крестителе киевлян и Русской земли; таким образом, Добрыня, следуя симметричной схеме жития Владимира, на протяжении девяти лет оказался вначале насадителем языческого культа, а потом ниспровергателем им же самим поставленных идолов[65].

Человеческие жертвоприношения

Вместе с «русскими» богами глазам киевских «людей» предстал и самый отвратительный обычай «русского» культа – человеческие жертвоприношения: «…и привожаху [на холм, к кумирам] сыны своя и дщери, и жряху бесам, и оскверняху землю требами своими. И осквернися кровьми земля Руска и холм тот».

О ритуальных убийствах у русов в разное время писали византийские, арабские, немецкие авторы; их известия находят подтверждение в материалах археологии. Однако данное сообщение Повести временных лет не может встать в один ряд с этими достоверными показаниями, так как оно является почти дословным заимствованием из так называемой «Речи философа» – самостоятельного произведения западно– или южнославянской церковной литературы второй половины IX – начала Хв., включенного летописцем в историю обращения Владимира. «Посем же дьявол в большее прельщение вверже человеки, – сказано там, – и начаша кумиры творити, ови древяны, ови медяны, другие мраморяны, а иные златы и сребряны; кланяхуся и привожаху сыны своя и дщери, и закалаху пред ними, и бе вся земля осквернена».

Данный фрагмент «Речи философа», в свою очередь, восходит к 105-му псалму: «…служили истуканам их… и приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам; проливали кровь невинную, кровь сыновей своих и дочерей своих, которых приносили в жертву идолам Ханаанским, – и осквернилась земля кровью…» (Псалтирь, 105: 37–38).

Впрочем, обвинить летописца в голой литературщине тоже нельзя. Заклание русами на алтаре юношей и девиц и даже грудных младенцев удостоверено свидетельствами патриарха Фотия, Льва Диакона, составителем Жития Стефана Сурожского. Правда, во всех этих случаях речь идет об иноземных пленниках. Сомнению, таким образом, подлежит не сам факт принесения в жертву на киевском «холме» молодежи обоего пола, а выбор русами для кровавого культового действа собственных детей. Эта якобы «историческая» подробность, безусловно не имеющая никакого отношения к «русскому» язычеству конца X в., навеяна исключительно библейскими ассоциациями: «…стали грешить сыны Израилевы перед Господом Богом своим… и проводили сыновей своих и дочерей своих чрез огонь» (4 Цар., 17: 7, 17); «и устроили высоты Ваалу, чтобы сожигать сыновей своих огнем во всесожжение Ваалу…» (Иер., 19: 5) и т. д.

Другие (внелетописные) литературные свидетельства, которыми иногда пытались подкрепить летописное сообщение – как, например, восклицание митрополита Илариона, противополагавшего в «Слове о законе и благодати»[66] новые времена старым: «Уже не приносим друг друга в жертву бесам!», или перекликающиеся с ним слова Кирилла Туровского из его проповеди в Фомину неделю: «Отселе бо не приемлеть ад требы, заколаемых отцы младенец, ни смерть почести: преста бо идолослужение и пагубное бесовское насилие», – по-видимому, имеют тот же ветхозаветный источник.

Варяги-мученики

Известие о кумирах и человеческих жертвоприношениях представляет в Повести временных лет как бы пролог к истории о варягах-мучениках, отце и сыне, которая отодвинута на 983 г., хотя, возможно, когда-то была неотъемлемой частью сказания о борьбе Владимира с Ярополком. Говорится, что после похода на ятвягов Владимир «иде к Киеву и творяше требу кумиром с людьми своими. И реша старцы и боляре: «Мечем жребий на отрока и девицу; на кого же падеть, того зарежем богам». В Киеве жил один варяг, двор его стоял на том месте, «идеже есть [ныне] церкви святая Богородица [Десятинная]». Этот человек «пришел из грек, и держаше веру хрестеяньску». У него был сын «красен лицем и душею», на которого и пал роковой жребий. Посланники от киевлян пришли на двор к варягу и сказали: «Паде жребий на сын твой… да створим требу богам». Варяг отвечал: «Не суть то бози, но древо; днесь есть, а утро изгнееть; не ядять бо, ни пьют, ни молвят, но суть делани руками в дереве. А Бог есть един, ему же служат греци и кланяются, иже створил небо, и землю, и звезды, и луну, и солнце, и человека, и дал есть ему житии на земли. А си бози что сделаша? Сами делани суть. Не дам сына своего бесам». Послы поведали обо всем киевлянам. Тогда горожане вооружились и силой вломились на двор к варягу, «он же стояше в сенех с сыном своим». Толпа потребовала выдать сына. «Он же рече: «Аще суть бози, то единого собе послють бога, да имуть сын мой. А вы чему претребуете им [зачем хлопочете за них]?» Обозленные киевляне «посекоша сени под нима, и тако побиша их. И не свесть никтоже, где положиша их».

В целом «варяжскую» новеллу под 983 г. можно считать ценным историческим сообщением (за исключением богословского спора варяга с киевлянами, состоящего из общих мест, взятых из современной летописцу антиязыческой церковной литературы[67], а также топографической привязки места действия к будущей территории церкви Богородицы, поскольку летописная запись под 991 г. о возведении этого храма умалчивает о якобы произошедшей здесь некогда драме). Порукой достоверности сказания о варягах-мучениках служит безымянность двух его главных героев, ибо благочестивая легенда, конечно, не преминула бы назвать их по именам[68].

Однако конкретный исторический смысл внезапного столкновения киевских христиан с язычниками лежит отнюдь не на поверхности. Нас не может не озадачить то весьма странное обстоятельство, что в число потенциальных жертв, на кого метали жребий, было включено христианское население Киева, которое к тому же еще и не было поставлено в известность относительно происходящего, ибо варяг-отец, как выясняется, ничего не знал о предуготованной его сыну участи вплоть до появления на его дворе возбужденных язычников, пришедших за намеченной жертвой. Само по себе случившееся выглядит беспрецедентным, не поддающимся никакому объяснению событием, особенно если считать инициаторами «жребия» язычников-киевлян, к чему, собственно, и предрасполагает летописный текст. Между тем такое его понимание явным образом противоречит широко известному гостеприимству русов, о котором с большой похвалой отзывались средневековые арабские писатели, и не только они. Вот, например, свидетельство Ибн Русте: «Гостям [русы] оказывают почет, и с чужеземцами, которые ищут их покровительства, обращаются хорошо. Они не позволяют никому из своей среды грабить и обижать таких пришельцев; если кто-нибудь из пришельцев жалуется им на причиненный вред или обиду, они оказывают ему помощь и защищают его». Но ведь киевские варяги – отец и сын – именно и были такими пришельцами, находившимися под защитой закона русского.

Чтобы добраться до истины, следует обратиться к показанию немецкого хрониста XII в. Гельмольда о человеческих жертвоприношениях главному божеству славянского Поморья Святовиту. Святилище его находилось на острове Рюген, и местные жители (славяне-руги, или ране) «в знак особого уважения… имели обыкновение ежегодно приносить ему в жертву человека – христианина, какого укажет жребий». Это единственная аналогия обычаю, о котором ведет речь Повесть временных лет. Притом нужно принять во внимание, что христиане, приносимые в жертву Святовиту, были захваченными на войне пленниками.

Вытекающий отсюда вывод состоит в том, что сказание о варягах-мучениках первоначально (до включения его в летопись) не было продолжением рассказа о воздвижении кумиров, а венчало повесть о захвате Киева Владимировыми «варягами». Среди того «зла», которое они, согласно летописи, сотворили тогда киевлянам, до конца поддерживавшим христианина Ярополка, было, вероятно, и требование почтить «варяго-русских» богов христианской кровью, как это было в обычае в славянском Поморье. Наемная дружина Владимира считала Киев своей законной добычей: «Се град наш; мы его прияхом…», – а по господствовавшему тогда мнению, побежденный был грешником, разгневавшим божество[69]. Естественно, что киевские христиане яростно воспротивились насаждавшимся «варяжским» порядкам, и, по всей видимости, Владимир должен был своей властью прекратить языческие бесчинства, которые грозили настроить против него влиятельную христианскую общину Киева.

Совместные культовые действа

Ближайшим следствием «религиозной реформы» Владимира, то есть учреждения совместных с горожанами культовых действ, стали регулярные приглашения на «двор теремный» киевской городской верхушки: «[Владимир] се же пакы творяше людем своим: по вся неделя устави на дворе в гридьнице пир творити и приходити боляром и гридем, и соцьскым, и десяцьскым, и нарочитым мужем…»

Сообщение это помещено в летописи под 996 г., но мы вправе перенести его на полтора десятилетия назад, так как пиры в княжеском тереме являлись неотъемлемой чертой дружинного быта языческой эпохи. Для Владимира это был еще один способ привлечь к себе киевлян, выступить перед ними в роли общеземского князя. Чтобы вполне оценить всю необычность этой картины – пиршества горожан за одним столом с дружинной русью, – нужно помнить, что княжеский пир издревле был актом обрядовым, во время которого князь и дружинники «ставили трапезы», то есть приносили жертвоприношения своим богам[70]. Пирующие были не только соратниками, но также и единоверцами, служителями корпоративного культа, закрытого от иноземцев и непосвященных. Владимир нарушил обрядовую замкнутость дружинного пиршества-моления. Разрешив киевлянам класть требы «русским богам», он допустил их и на «двор теремный». Тем самым градские «нарочитые мужи» были включены в состав ближнего княжего совета, в кругу которого Владимир «думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем».

На западных границах

Заручившись поддержкой киевлян, Владимир смог предпринять в конце 70-х – первой половине 80-х гг. X в. ряд больших военных походов в порубежные земли. Летописная хронология каждой из «языческих» кампаний Владимира ненадежна, поэтому имеет смысл не следовать ей, а рассмотреть направления экспансии: западное (войны с ляхами и ятвягами), северное (присоединение радимичей) и восточное (походы на вятичей, волжских булгар, хазар).

Этот внезапный всплеск военной активности отвечал интересам всех наличных политических сил Русской земли: молодой князь желал укрепить свою репутацию удачливого, то есть любимого богами вождя; дружину прельщала перспектива получения новых даней; киевляне ожидали притока в город обильной добычи, рабов и восстановления международного авторитета Русской земли, сильно пошатнувшегося после гибели Святослава и последовавших за ней внутренних неурядиц. Восстановленное единство Руси обеспечило успех военным предприятиям Владимира. «И побежаше вся врагы своя, и бояхутся его все. И деже идяше, одолеваше», – пишет Иаков Мних.

Выбор противника, по которому был нанесен первый удар, достаточно показателен и далеко не случаен в свете религиозно-политических мероприятий Владимира, направленных на сближение с городской общиной Киева. Им стал чешский князь Болеслав II, бывший союзник Владимира по антикиевской коалиции. Взойдя на киевский престол, Владимир как бы подхватил меч, только что выбитый им же самим из рук Ярополка, чтобы силой вернуть Русской земле захваченные Чехией карпатские области. Поход увенчался успехом: «Иде Володимер к ляхом и зая грады их Перемышль[71], Червен и ины грады, иже суть и до сего дьне под Русью».

Вооружение русского воинаиз погребения X в. «Таганча» (по Хойловскому)

Указание Повести временных лет на то, что Владимир ходил «к ляхом», породило немало споров. Многие историки посчитали, что в 981 г., которым помечено это летописное сообщение, Червенские города принадлежали уже не Чехии, а Польше[72]. Однако, не владея Малой Польшей, Мешко I вряд ли мог контролировать Червенские города, примыкавшие к ней с юго-востока. Между тем еще в 983 г. польско-чешские отношения были вполне дружественными, а сведения о захвате Малой Польши и Кракова польским князем Мешко I в источниках относятся только к рубежу 80—90-х гг. X в. Причисление летописцем Червенских городов к территории Польского княжества, по-видимому, объясняется тем, что они принадлежали географически к Ляшской/Лядской земле; обладание же ими Чехией было слишком кратковременным для того, чтобы прочно отложиться в исторической памяти древнерусских книжников.

Для закрепления русского влияния в этих землях Владимир построил крепость, названную в его честь Володимеръ (Владимир-Волынский)[73]. Западноевропейские хронисты на свой лад увековечили эту победу русского оружия, присвоив Червенской земле (будущей Червоной Руси) название «Лодомерия» (искаженное польское «Влодимерия»).

Удача сопутствовала Владимиру и в верхнем Понеманье, где он покорил ятвягов «и взя всю землю их». Здесь также было заложено несколько крепостей. Ятвяжский поход был логическим продолжением «ляшского». В результате Русская земля вплотную прилегла к Польше по всей ее восточной границе. В завещании вдовы князя Мешко I, княгини Оды (около середины 90-х гг. X в.), говорится, что Польша граничит с Русью от земли пруссов на севере и до Кракова на юге.

Поход на радимичей

Поход на радимичей преследовал двоякую цель: вернуть Киеву бывших данников и расчистить путь на север, к Новгороду. В отличие от предыдущих сообщений здесь Повесть временных лет вдается в некоторые подробности: «Иде Володимер на радимичи. Бе у него воевода Волчий Хвост, и посла и [его] Володимер перед собою, Волчья Хвоста; срете [встретил] радимичи на реце Пищане[74] [правый приток Сожи], и победи радимиче Волчий Хвост. Тем и русь корятся [смеются над] радимичем, глаголюще: «Пищаньци волчья хвоста бегают».

Историки, как правило, воспринимали данный текст с полным доверием, вследствие чего воевода по имени Волчий Хвост прочно обосновался на страницах исторических трудов. Осталось как-то незамеченным, что действительное соотношение между историей и приведенной летописцем поговоркой совершенно обратное, то есть на самом деле не поговорка увенчала исторические события, а, наоборот, летописец выстроил свой рассказ о Волчьем Хвосте, отталкиваясь от знакомой ему поговорки.

В украинском песенном фольклоре воспоминание о ней удержалось до второй половины XIX в. Н.И. Костомаров записал в Старобельском уезде любопытную весеннюю песню, в которой фигурирует таинственный персонаж по имени «Пищано, Пищанино», а волк срамит парубков, задирая перед ними хвост:

Песня была, по-видимому, очень древней, и к XIX в. смысл ее был полностью забыт. «Что такое «Пищано, Пищанино» – непонятно, – пишет Костомаров, – да поющие эту песню могли сказать только, что так поется и более ничего»[75]. Однако фольклорная параллель летописному рассказу налицо. В каком отношении друг к другу они находятся?

Костомаров признал совершенно невероятным – и с этим безусловно следует согласиться, – чтобы летопись могла воздействовать на песенное народное творчество. Скорее приходится предположить другое, а именно бытование в Южной Руси XI–XII вв. обрядовой песни, упоминавшей в связи с неким «Пищано» (возможно, каким-то персонажем языческой мифологии) волка и его хвост. Исполняемые под эти распевы обрядовые действа коротко резюмировала известная нам поговорка. Летописец усмотрел в загадочном «Пищано, Пищанино» знакомое ему название реки Пищань, а в победоносном волчьем хвосте, обращающем в бегство «пищаньцев»[76] (участников «пищаньской» мистерии?), – воеводу по имени Волчий Хвост (согласно Новгородской I летописи, в 1019 г. воевода с таким именем сражался на стороне Святополка против Ярослава в битве на Альте). В итоге первоначальная хроникальная запись «иде Володимер на радимичи и победи радимичи на реце Пищане» превратилась в небольшую новеллу с участием нового «исторического лица» – воеводы Волчьего Хвоста и с заключительным moralite в виде юмористической поговорки.

Войны с вятичами и волжскими булгарами

На востоке Владимир шел по стопам своего отца и бабки, пытавшихся в 965–969 гг. «примучить» под дань племена и народы Волжско-Окского бассейна. Больших усилий стоило ему покорение вятичей – потребовалось два похода, чтобы поставить их в данническую зависимость от Киева. Но даже после этого Владимир не смог поручить управление Вятичской землей княжему посаднику. Племенные старейшины вятичей цепко держали власть в своих руках, препятствуя действительному слиянию Приокских территорий с Русской землей.

В заметке о походе Владимира на булгар опять появляются «исторические» детали и даже прямая речь действующих лиц: «Иде Володимер на болгары с Добрынею, с уем своим, в лодьях, а торки [древнерусское название гузов] берегом приведе на коних: и победи болгары. Рече Добрына Володимеру: «Сглядах колодник [я видел пленников], и суть вси в сапозех. Сим [эти люди] дани нам не даяти, пойдем искать лапотников»[77]. И створи мир Володимер с болгары и роте заходиша [клялись] межю собе, и реша болгаре: «Толи [тогда только] не будеть межю нами мира, оли [когда] камень начнеть плавати, а хмель почнет тонути». И приде Володимер Киеву».

Походы князя Владимира до 986 г.

Извлечь из этого текста исторически достоверные факты непросто. Запинка возникает при чтении первой же строки, поскольку древнейшие списки Повести временных лет не указывают прямо, на каких болгар ходил Владимир – волжских или дунайских, а между тем пойти «в лодьях» можно было с одинаковым успехом на тех и других (в Восточном Приазовье обитали еще «черные» булгары, упомянутые в договоре Игоря с греками, но наши летописцы, говоря о «болгарах», никогда не принимали во внимание эту орду). Некоторые летописные редакции, правда, уточняют, что речь идет о «низовых», то есть волжских булгарах, но ценность этих известий невысока, так как, по справедливому замечанию С.М. Соловьева, «слова низовые, или волжские, обличают составителя или переписчика летописи, живущего на севере, следовательно, позднейшего, знавшего только соседей своих, волжских болгар»[78]. Иоакимовская летопись, напротив, отправляет Владимира против болгар дунайских.

Из внелетописных источников имеем свидетельство Иакова Мниха, однако различные списки его «Памяти и похвалы» также противоречат друг другу. Если одни называют противниками Владимира «сребреных [серебряных] болгар», то другие разбивают этот неизвестный науке этноним на два: «сербян [и] болгар победи», то есть одолел сербов и дунайских болгар.

Догадываясь о причине этой путаницы, С.М. Соловьев поостерегся отвергнуть свидетельство одних источников, дабы отдать безусловное предпочтение другим. «Вероятно, – предполагал он, – были походы и к тем и к другим (болгарам. – С. ц.) и после перемешаны по одинаковости народного имени»[79]. Того же мнения придерживался В.В. Мавродин, писавший, что в летописном рассказе о болгарах отразились, слившись друг с другом, два разных похода Владимира – к болгарам волжским и болгарам дунайским[80]. Я думаю, что эта точка зрения решает проблему наиболее удовлетворительным образом. Ниже мы увидим, какие доводы имеются в пользу походов Владимира на Дунай, а пока что рассмотрим аргументы, говорящие за то, что и Волжская Булгария входила в число стран и земель, затронутых завоевательной политикой Владимира.

Изображение великого князя Владимира Святославича на древнем знамени. Реконструкция. Художник Ф. Солнцев. XIX в.

Их, в общем, всего два, и оба они косвенные. В литературе давно высказывалась мысль, что этнический термин Иакова Мниха «сребреные болгары» (упомянутые еще и летописью в качестве синонима волжских булгар, в статье о походе князя Всеволода Юрьевича на Волгу в 1182 г.) является буквальным переводом племенного названия «нукратские болгары» (от арабского «нукрат» – серебро). И хотя такой этноним в средневековых источниках не встречается, однако на территории Волжской Булгарии известно Нухратское городище (недалеко от места слияния Волги и Камы, в бассейне реки Актай, левого притока Камы). В более поздние времена «рекою Нухрат» (Нократсуы, Нократ иделе) татары называли Вятку, а одна из локальных групп татарского народа, поселившаяся в бассейне реки Чепцы (левого притока Вятки), до сих пор носит имя «нухратских татар»[81].

Еще более прозрачный намек на то, что столкновение Владимира с болгарами произошло на волжской земле, содержится в летописном тексте. Весьма показательно то сильное впечатление, какое произвели на Добрыню болгарские пленники, поголовно обутые в сапоги. Между тем от арабских писателей мы знаем, что волжские булгары были превосходными мастерами сапожного дела, и поставлявшиеся ими на экспорт сапоги из юфти на Востоке так и назывались – «булгари».

Но если летопись и позволяет узнать место действия – Волжскую Булгарию, – то исторические реалии самого похода оказываются безнадежно искажены фольклорными наслоениями и привнесением в историческую действительность конца X в. примет современной летописцу жизни. Составитель, или, может быть, позднейший редактор Повести временных лет, несомненно воспользовался здесь какой-то былью о Добрыне, который, как легко заметить, собственно, и выступает в летописи главным героем похода на волжских булгар. О существовании в XI–XII вв. самостоятельного эпического произведения, послужившего источником для болгарского сообщения Повести временных лет, со всей очевидностью свидетельствует вложенная в уста Добрыне ироническая сентенция о лапотниках, не имеющая продолжения в дальнейшем летописном повествовании, где сразу после болгарского похода следует рассказ о крещении Владимира (по Иакову Мниху, победив «сребреных болгар», Владимир отправился воевать с хазарами – тоже отнюдь не «лапотниками»).

Фольклорное (южнорусское) происхождение имеет и образная клятва болгар, которую, конечно, никак нельзя принять за формулу официального ручательства. В старых казачьих песнях казак, прощаясь с семьей, нередко говорит сестре (или матери), что, когда камень будет плавать, а перо или хмель («тонка хмелина») тонуть, тогда он приедет в гости к своим родным[82]. Для датировки возникновения сказания о походе на волжских булгар небезынтересен и такой факт: западноевропейские источники впервые упоминают о хмеле в пиве (немецкого производства) в 1079 г.

Сведения об участии в походе Владимира союзников-торков недостоверны по двум причинам. Во-первых, степнякам было бы чрезвычайно трудно сопровождать русскую флотилию «берегом на коних» из-за топографических условий местности – сплошных лесных массивов, болот и т. д. Последующие сообщения летописи о походах русских дружин на волжских булгар предполагают перемещения русского войска исключительно по воде. Так, в Никоновской летописи под 1205 г. прямо говорится, что великий князь владимирский Всеволод Юрьевич послал на болгар судовую рать. Единственный пример использования кочевников (половцев) для ведения военных операций против волжских булгар приводит под 1220 г. Симеоновская летопись (летописный свод конца XV – начала XVI в.). Но и тогда половцы не шли «берегом на коних», а были посажены в русские ладьи и доставлены под город Ошель, где «изыдоша из лодии половци пеши в поле».

Второе, что вызывает сомнения в достоверности упоминания торков в связи с походом Владимира на волжских булгар, – это явная анахроничность данного известия. В конце X в. степная территория между Днепром и Волгой еще всецело принадлежала печенегам. Гузская (торкская) орда появилась на дальних окраинах южнорусских степей не раньше второй трети XI в., после ухода печенегов в Подунавье, а вплотную подошла к границе Русской земли в середине этого столетия. Первую стычку с торками летопись датирует 1055 г.: «В то же лето иде Всеволод [Ярославич] на торкы… и победи торкы». Сообщения же о совместных военных выступлениях русских князей с торками (против половцев) появляются в наших летописях с 80—90-х гг. XI в. Видимо, тогда-то, волею летописца, перенесшего в прошлое реалии своего времени, торки и попали в союзники князя Владимира.

Правитель волжских булгар был в состоянии выставить в поле грозную по тем временам военную силу – по оценкам арабских писателей, от 10 до 20 тысяч всадников, в кольчугах и полном вооружении[83]. Одолеть это войско было нелегко. Анонимное персоязычное сочинение «Границы мира» (Худуд аль-Алам, начало 80-х гг. X в.) сообщает, что «со всяким войском кафиров [неверных], сколько бы его ни было, они [волжские булгары] сражаются и побеждают». Главные городища булгар были укреплены по всем правилам фортификационного искусства своего времени.

Можно предположить, что дружина Владимира разграбила пограничные северные области Волжской Булгарии – земли «серебряных» (нухратских) булгар, в бассейне слияния Волги и Камы. Но затем подход основных сил булгарского войска из расположенных южнее Булгара, Сувара, Биляра, по всей видимости, заставил русов прекратить грабежи и искать примирения, чтобы подобру-поздорову уйти восвояси. Во всяком случае, взять с булгар дань не удалось. Мирный договор заключил не победитель с побежденным, а равный с равным, и, кажется, соглашение с булгарами не принесло Русской земле ощутимых выгод.

Разгром Хазарии

Относительный неуспех набега на Волжскую Булгарию был заглажен в походе на Нижнюю Волгу, где Владимир наголову побил хазар. В данном случае, кроме краткого сообщения об этом Иакова Мниха: «и на козары шед, победы их и дань на них положи», у нас, по счастью, есть современные свидетельства арабских писателей, в известной мере позволяющие восстановить ход событий.

В 70—80-Х гг. X в. хазарские беженцы, пережившие русский погром Итиля 968/969 г., вновь заселили опустевшие низовья Волги. Вместе со своим народом в родные места вернулся и царь Хазарии. Формально каганат был восстановлен, но это было государство-призрак, нежизнеспособное и едва контролирующее узкую степную полосу между Итилем и Таманью, а также небольшой участок земли на северо-западном побережье Каспийского моря; хазарская столица Итиль, бывшая некогда крупнейшим городом Поволжья и Северного Кавказа, так никогда и не возродилась в былом виде.

Набеги гузов – северных соседей Хазарии – грозили ей полным исчезновением. В поисках защиты хазарский царь обратился к шаху Хорезма, который укротил степняков, но в качестве платы за помощь потребовал, чтобы хазары отказались от иудейства и приняли ислам. Отчаявшись собственными силами отстоять свою государственность, хазары в очередной раз поменяли веру. Однако Аллах остался так же глух к их надеждам, как и Яхве. Приблизительно в середине 980-х гг., как пишет современник, арабский ученый аль-Мукаддаси, «войско, пришедшее из ар-Рума и называемое ар-Рус, напало на них [хазар] и овладело их страной». Поскольку арабское «ар-Рум» буквально означает Византию, в данном случае это, очевидно, соседнее с византийскими владениями в Крыму «русское» побережье Таврики. Стало быть, Владимир напал на Хазарию из Тмуторокани и, вероятно, при поддержке дружин своего брата Сфенга, вождя черноморской руси. Потерпев поражение в первой же стычке, хазары прекратили сопротивление – всем еще слишком памятен был 968/969 г., когда разъяренные русы не оставили в опустошенной стране «ни винограда, ни изюма».

Захват Владимиром Итиля грозил перерасти в вооруженный конфликт с Хорезмом. Однако, согласно несколько темному показанию Ибн Хаукаля, хазары сами умоляли шаха Хорезма, их нового покровителя, не затевать войну и позволить им заключить с русами договор, чтобы «они [хазары] были бы покорны им [русам]». По всей видимости, как следует из слов Иакова Мниха, хазарское население было обложено данью в пользу русского князя. Повесть временных лет (в легенде о «хазарской дани») также замечает: «…володеють бо козары русьскии князи и до днешнего дне». Правда, вряд ли сбор дани осуществлялся со всей территории каганата. В ряде восточных источников говорится об оккупации в 90-х гг. X в. приволжских городов Хазарии войсками хорезмийского шаха. С другой стороны, сомнительно, чтобы русские князья владели поволжскими хазарами «до днешнего дне», когда писалась Повесть временных лет, то есть в конце XI – начале XII в., поскольку тогда в Дикой степи безраздельно господствовали половцы. Поэтому наиболее вероятно, что русы и хорезмийцы разделили сферы влияния в Хазарии, и Владимир (а также последующие русские князья) собирал дань только с западных хазар, живших в Крыму и по соседству с «русской» Таврикой, между Доном и Кубанью.

Зажатый между Русью и Хорезмом Хазарский каганат был низведен на последнюю степень ничтожества. С конца X в. его сильно поредевшее население ютилось в полуразрушенных городах, где еще сохранялось какое-то подобие стабильности. Характерно, что византийские и западноевропейские писатели XI–XII вв., говоря о Хазарии, подразумевают под ней уже только Крым, в котором еще долгое время существовала довольно многочисленная община хазарских иудеев (караимов).

Поставив в данническую зависимость западную часть Хазарии, Владимир присвоил себе титул кагана («великим каганом земли нашей» величает его митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати»). То был обдуманный политический шаг. Русские князья издавна стремились к международному признанию своего титула «великий князь русский», который, однако, в иерархии правителей Восточной и Западной Европы котировался довольно низко, в одном ряду с племенной титула-турой вождей печенегов и венгров. Поэтому начиная с Игоря, как о том свидетельствует Константин Багрянородный, киевские князья стремились повысить международный престиж своего «княжения», домогаясь «царских венцов» от византийских императоров. Византия со своей стороны проявляла крайнюю неуступчивость в этом вопросе.

И вот Владимиру представился удобный случай решить проблему титулования другим способом – за счет присвоения себе титула кагана, который обладал неоспоримым авторитетом не только среди народов Восточной Европы, но и при константинопольском дворе, где хазарского кагана в официальных документах именовали «наиблагороднейшим и наиславнейшим». Тяга «робичича» к пышным титулам вполне понятна и с психологической стороны. Вместе с тем принятие Владимиром титула хазарского владыки «не сопровождалось заимствованием каких-либо элементов государственно-административной системы Хазарии. Более того, реальный статус хазарского кагана, который, согласно тюркским обычаям, мог стать объектом жертвоприношения, вряд ли воспринимался первыми правителями русов как привлекательная модель организации верховной власти. О претензиях русских князей на «хазарское наследство» можно говорить только в смысле территориальном – как об этом сказано в Повести временных лет: «Владеют русские князья хазарами и по нынешний день»[84].

Принимая титул кагана, Владимир заявлял о себе как о могущественнейшем и, по сути, единственном законном правителе Восточной Европы – от Дона и Волги до Карпат и от Балтийского до Черного моря. Это был вызов, обращенный ко всем окрестным государям, но прежде всего – к императору Византии. «И единодержец быв земли своей, покорив под ся округняа страны, овы [одни] миром, а непокорливыа мечем, и тако ему… землю свою пасущу правдою, мужьством же и смыслом…» – подводит итог дохристианского правления Владимира митрополит Иларион. Государственное величие Русской земли, опиравшееся на материально-идеологические ресурсы языческого общества, достигло своего предела. Дальнейшее развитие ее государственного суверенитета было невозможно без коренного преображения религиозно-политических основ княжеской власти.

Повесть временных лет о крещении Владимира

Официальный переход Руси от язычества к христианству – единственный подлинный переворот в русской истории – имеет странную историографическую судьбу. Запечатленный во многих наших древних памятниках, он остается, так сказать, невидимым и неосязаемым для исторического знания. И это притом, что Повесть временных лет на первый взгляд отнюдь не обделила вниманием духовное преображение Владимира. Достаточно сказать, что на повествование о принятии им христианства приходится больше половины от общего числа летописных страниц, посвященных его княжению. Но доверие к этим известиям как к основе наших знаний об обстоятельствах крещения Владимира и Русской земли было подорвано еще в дореволюционный период[85]. С тех пор в научной среде ширится осознание того поразительного факта, что у исследователя нет почти никакой возможности опереться в этом вопросе на данные древнерусского летописания и агиографии, которые являют собой вторичный литературный материал, по большей части напрочь лишенный какого бы то ни было реального исторического содержания.

Житийная легенда, вставленная в состав Повести временных лет под 986–988 гг., неожиданно превращает князя Владимира – до сей поры неистового язычника и отважного предводителя победоносных русских дружин – в «какого-то апатичного, почти индифферентного искателя вер»[86]. Столь же внезапно княжеский двор оказывается наводнен посольствами из разных стран, преследующими одну цель – убедить русского князя в истинности своего вероисповедания. Болгары (волжские, то есть мусульмане), «немцы» (католики) и «жидове козарстии» (хазарские иудеи) поочередно излагают перед Владимиром сущность своих религий. Но Владимир не приемлет ни того, ни другого, ни третьего.

Ислам вроде бы поначалу приглянулся ему своим обещанием загробного блаженства в обществе семидесяти прекрасных гурий, «бе бо сам любя жены и блуженье многое»; но услышав об «обрезанье удов и о неяденьи мяс свиных, а о питьи отнудь», Владимир рек: «Руси есть веселье питье, не можем без того быти».

Немцы учли гастрономические пристрастия князя и заявили об умеренных диетических «заповедях» католичества: «пощение по силе; аще ли ясть кто и пиеть, то все во славу Божию, рече учитель наш Павел». Тем не менее Владимир выпроводил и их: «идите опять [обратно], яко отцы наши сего не прияли суть».

Неосторожное признание иудейскими проповедниками того, что за многие грехи еврейского народа Бог «расточил» его по чужим землям, вызвало у Владимира законное опасение насчет исторических перспектив для Русской земли в случае принятия ею «жидовства»: «…аще бы Бог любил вас, то не бысте расточени по чюжим землям; егда и нам мыслите то же зло прияти?»

Последним приезжает в Киев греческий «философ», который в длиннейшей (более 5000 слов) речи разоблачает перед Владимиром пагубные заблуждения и скверные обычаи болгар, «жидов» и «немцев», а затем, не всегда сверяясь с первоисточником, излагает ему ветхо– и новозаветную историю, «что ради сниде Бог на землю». Слова «философа» западают князю в душу, однако он решает «пождать еще мало», желая «испытати о всех верах».

И вот уже из Киева во все стороны едут княжеские послы, чтобы своими глазами увидеть, «кто како служит Богу». Побывав в мусульманской мечети, католическом костеле и в цареградской Святой Софии, Владимировы «мужи» возвращаются в Киев, где убеждают князя, что православная церковная служба по красоте своей не сравнится ни с какой другой на свете. К этому эстетическому аргументу в пользу греческого исповедания они добавляют исторический довод, ссылаясь на то, что «аще [был] бы лих закон греческий, то не бы баба твоя Ольга прияла, яже бе мудрейши всех человек». Владимир окончательно склоняется на сторону греческого православия. Остается выбрать место крещения. Князь спрашивает своих «мужей», где ему надлежит креститься, и слышит в ответ: «…где, господине, любо».

Спустя год после этого Владимир со своей дружиной выступает в поход на Корсунь и принуждает город к сдаче. Оттуда он шлет послов к византийским императорам Василию и Константину, требуя себе в жены их сестру, царевну Анну, и угрожая в случае отказа осадить Царьград. Испуганные «цари» отсылают протестующую Анну в Корсунь, предварительно получив от Владимира согласие на принятие им крещения. Тут в дело вступает промысел Божий, насылающий на гордого русского князя слепоту. Владимир недоумевает, как ему теперь быть. Тогда Анна советует ему быстрее креститься, дабы на деле познать величие христианского Бога. И точно, как только корсунский епископ «с попы царицины» совершили над Владимиром обряд крещения, пелена тотчас спала с его очей. Прославив Всевышнего, князь обвенчался с Анной, вернул грекам Корсунь в качестве «вена» (свадебного подарка) за невесту и отплыл домой, в Киев, где в том же году совершилось поголовное обращение его жителей в христианство.

Так называемое Житие Владимира особого состава[87] рассказывает историю крещения Владимира в Корсуни с некоторыми отличиями от летописного варианта. Владимир – ненасытный блудник и многоженец, желая (по внушению дьявола) во что бы то ни стало заполучить в свой гарем двенадцатую жену, шлет послов к правителю Корсуни просить за себя его дочь. Тот отвергает это предложение, ссылаясь на «поганство» (язычество) жениха. Оскорбленный Владимир идет на Корсунь войной и, овладев городом, бесчестит дочь корсунского «князя» в присутствии ее родителей, которых затем убивает. После этого победитель охладевает к опозоренной девушке и сватается к сестре византийских императоров. Дальнейшие события излагаются в соответствии с рассказом Повести временных лет.

Пространному летописному повествованию о крещении Владимира присущи многие недостатки, и в первую очередь – отсутствие сюжетной цельности, ибо Повесть временных лет на самом деле рассказывает не одну, а по крайней мере три истории, почерпнутые из разных источников и сведенные воедино простейшим способом – посредством поочередного их пересказа. Во-первых, это адаптированное к русской почве предание о проповеди представителей трех соперничающих религий (иудаизма, мусульманства, христианства) перед государем, которому предстоит выбор «истинной веры». По всей вероятности, оно восходит к соответствующей еврейской легенде о принятии хазарским каганом иудейства, широко известной за пределами каганата. Например, арабский писатель XI в. Аль-Бекри в «Книге путей и стран» передает эту историю так: «причина обращения царя хазар в еврейскую веру после того, как он был язычником, была следующая: он принял христианство, но сознавши ложь своей религии, советовался с одним из своих мерзубанов [наместников] о том, что его в этом деле озабочивало. Тот сказал ему: о царь! обладатели откровенных книг – три разряда людей. Пошли же к ним и разузнай их дело и последуй тем, кто обладает истиной. Вследствие этого он послал к христианам за епископом. А был у него некоторый муж из евреев, ловкий в спорах. Последний начал рассуждать с епископом и сказал ему: что скажешь ты о Моисее, сыне Имране и откровенной ему Торе [Ветхом Завете]? Тот ответил: Моисей – пророк и Тора – истина. Тогда еврей сказал царю: вот он подтверждает истину моей веры… Епископ против этого не мог возразить ничего дельного. И послал царь к мусульманам, и те отправили к нему человека ученого, умного и ловкого в спорах. Но еврей подослал к нему одного человека, чтоб его отравить в пути. Таким образом мусульманин умер; еврей же склонил царя к своей вере, и он стал евреем».

С некоторыми вариациями сказание об «испытании вер» хазарским каганом изложено также в «Хазарской книге» Иегуды бен Галеви и в ответном письме хазарского царя Иосифа к рабби Хасдаю ибн Шафруту (около середины X в.)[88]. Однако древнерусский летописец не ограничился простой перелицовкой этого расхожего предания, дополнив его другим заимствованным произведением – вложенной в уста греческого миссионера «Речью философа», которая, перед тем как попасть на Русь, по-видимому, имела хождение в Моравии и Болгарии в качестве истории обращения в христианство моравского князя Ростислава и болгарского князя Бориса (середина 60-х гг. IX в.)[89].

Второе сказание, использованное летописью – об «изведывании вер» посольскими «мужами» Владимира, – отличается от первого только способом выбора «лучшей» религии. Трудно судить, насколько оно оригинально. Какое-то отдаленное эхо летописной легенды о посольствах, кажется, можно расслышать в рассказе арабского ученого конца XI – начала XII в. Марвази об «испытании вер» неким «царем русов» Булдмиром/ Буладмиром (вероятно, искаженное «Владимир»), вначале принявшим христианство, а затем пожелавшим стать мусульманином. Будучи язычниками, пишет Марвази, русы добывали себе пропитание мечом, «и было их воспитание таким, пока они не приняли христианство… Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию. Вот они и захотели сделаться мусульманами, чтобы были дозволены для них набег и священная война… Вот они и послали послов к владетелю Хорезма, четырех мужей из приближенных царя, а у них есть независимый царь, называется их царь Булдмир… Пришли послы их в Хорезм, поведали цель посольства, обрадовался хорезмшах тому, что они захотели стать мусульманами, и послал к ним кого-то, чтобы тот наставил их в законах ислама, и они обратились в ислам».

Разведыванием сущности мировых религий Владимир занимается также в одном анонимном византийском сочинении (так называемый «Аноним Бандури» – по имени его издателя A. Banduri), которое могло послужить источником для соответствующего сюжета Повести временных лет[90].

Много позднее сложилось польско-литовское предание о враче Иване Смере, половчанине по происхождению, которому Владимир будто бы поручил исследовать веры. Объехав разные земли, Смер добрался до египетской Александрии, откуда отправил князю письмо, вырезанное на медных досках. Суть этого послания сводилась к тому, чтобы Владимир не принимал ни греческую, ни римскую веру, так как чистое апостольское учение сохранилось только в александрийском христианстве. В XVI в. житель Витебска Андрей Колодинский якобы перевел письмо Смера на русский и польский языки, и с тех пор оно хранилось в одном из польских монастырей. В следующем столетии сын польского богослова Андрея Вышеватого, Бенедикт, сообщил эти сведения церковному писателю Христофору Занду, который включил их в свою книгу «Ядро церковной истории». Оттуда известие о Смере попало в «Российскую историю» М.В. Ломоносова. Русский ученый предположил, что Смер обратился в Александрии в коптскую ересь, «которая содержит обрезание; чего ради не удостоена Владимирова внимания»[91].

Современная наука разоблачила «письмо Ивана Смера» как фальсификацию XV–XVI вв., вышедшую, по всей вероятности, из среды польско-литовских социниан. Социнианское учение относилось к ересям арианского толка, отрицавшим троичность Бога, чем и объясняется восхваление Смером чистоты «александрийского христианства» (ересиарх Арий в конце III – начале IV в. был пресвитером александрийской церкви).

И только третье летописное сказание – о крещении Владимира в Корсуни (так называемая «корсунская легенда») – безусловно является самобытным древнерусским произведением, хотя заимствования отдельных мотивов, вроде предшествующей крещению болезни, вовсе не исключены[92].

Как можно заметить, каждая из трех использованных летописью легенд с сюжетной стороны вполне самодостаточна, и первые две по своему внутреннему смыслу тоже должны были бы заканчиваться крещением испытавшего веры Владимира. Вероятно, так когда-то и было, и лишь в достаточно поздней редакции Повести временных лет произошло их искусственное сращивание в одно целое посредством плохо мотивированного откладывания Владимиром последнего шага к купели: выслушав проповедников трех религий и греческого «философа», князь решает «подождать еще маленько», чтобы «испытати всех вер», хотя только что всех их «испытал»; а затем, еще раз «испытав» веры через своих послов, он начинает ломать голову над совершенно другой проблемой, которая неожиданно выступает на первый план, заслонив собой все остальные: в каком городе ему следует принять крещение. Ответ, конечно, заранее предопределен существованием «корсунской легенды».

Этот сумбурный и компилятивный рассказ, который даже многим историкам Церкви «представляется совершенно неудовлетворительным, ни логически, ни психологически»[93], тем не менее имеет своеобразную логику – логику провиденциализма. Видимо, в свое время она была достаточно убедительна для образованных людей Древней Руси. Благодаря двум характерным фрагментам текста: словам хазарских «жидов» о том, что «предана бысть земля наша хрестеяном» (крестоносцы удерживали за собой Палестину со второй половины 90-х гг. XI в. до 1187 г.), а также резкому антикатолическому выпаду со стороны «Корсунского епископа» в обращенном к Владимиру вероучительном слове («не принимаи же от латыне учения, их же учение развращено»), из чего с несомненностью явствует полное конфессиональное размежевание с Римской церковью, – можно с уверенностью датировать окончательное оформление сказания о крещении Владимира в составе Повести временных лет XII веком, может быть, даже второй его половиной[94]. В качестве поздней историографической концепции, отразившей дух своего времени, «история крещения, о которой повествуется в летописи, являет собой прекрасный памятник древнерусского (уже христианского) исторического сознания, а также литературной и религиозной жизни и обычаев начала XII столетия»[95]. Но было бы напрасно пытаться обнаружить в ней признаки современного событиям источника.

Внелетописные источники о крещении Владимира

Помимо Повести временных лет есть еще несколько вне-летописных свидетельств, гораздо более близких Владимировой эпохе. Два древнерусских писателя, митрополит Иларион и Иаков Мних, которых от крещения Владимира отделяет всего около полувека, не рассказывают об этом событии литературных сказок, не копаются в обрядовых и бытовых мелочах, будто бы обусловивших религиозный выбор Владимира. Вместе с тем создается впечатление, что и они уже весьма смутно представляли себе причины, подвигнувшие его на этот шаг.

У Илариона больше вопросов, чем ответов: «Како [ты] уверова? Како разгореся в любовь Христову? Како вселился в тя разум выше разума земных мудрец, чтобы невидимаго возлюбити и о небесных подвигнутися? Како взыска Христа, како предася Ему? Поведай нам, рабом твоим! Поведай, учитель наш, откуду повеяло на тебя благоухание Святого Духа? Откуду испи памяти будущая жизни сладкую чашу? Откуда вкуси и виде яко благ Господь? Не видел еси Христа, не ходил еси по нем. Как учеником Его сделался? Иные, видевше Его, не вероваша, ты ж не видев уверова… Ведущие бо закон и пророкы распяша Его. Ты ж, ни закона, ни пророк не читав, Распятому поклонися. Како разверзлось сердце твое, како вниде в тя страх Божий? Како прилепися любови Его? Не виде апостола, пришедша в землю твою… Не виде, [как] бес изгоняется именем Иисуса Христа, [как] больные исцеляются, немые глаголють, [как] жар в холод превращается, [как] мертвые встают – сих всех не видев, како уверова?»

В поисках объяснения этой разительной и непостижимой перемены в духовном складе благоверного князя Иларион присматривается к случившемуся с разных сторон. То он видит в преображении Владимира глубочайшую духовную тайну, его личный духовный подвиг: «Дивное чудо! Иные цари и властители, видяще [как] все сие сбывающе от святых муж, не вероваша, но на муки и страдания предаша их. Ты же, о блаженный, без всего этого притече ко Христу, токмо от благого смысла и остроумия разумев яко есть Бог един творец невидимым и видимым, небесным и земным, и яко посла в мир спасения ради возлюбленаго Сына Своего. И се осмыслив, [ты] вниде в святую купель».

В другом месте Иларион приписывает духовное прозрение Владимира благодатному озарению Святого Духа: «И тако ему в дни свои живущю и землю свою пасущу правдою, мужеством же и смыслом, [тогда] приде на него посещение Всевышнего – призре на него всемилостивое око благого Бога, и всиа разум в сердце его, яко разу мети суету идольской лести и взыскати единаго Бога, сотворившаго всю тварь видимую и невидимую».

Допускает он и некоторое внешнее влияние, впрочем, лишь в качестве похвального примера для подражания: «Паче же слышал он всегда о благоверьней земле Греческой, христолюбивой и крепкой верою, како единого Бога в Троице чтут и поклоняются, како в них деются чудеса и знамения, како церкви люди исполнены, како вси грады благоверные, вси в молитвах предстоять, все служат Богу»; но духовная инициатива все равно остается за Владимиром: «И си слыша, возждела сердцем, возгоре духом, яко быти ему христианином и земли его».

Примерно в том же свете видится обращение Владимира Иакову Мниху, с той лишь разницей, что он ставит это событие в зависимость не от греческих, а от местных, киевских влияний: «Взыска [Владимир] спасения и прия о бабе своей Олзе, како шедши к Царюгороду, и приала бяше святое крещение, и пожи добре пред Богом, всеми добрыми делами украсившися и почи с миром о Христе Иисусе и в блазе вере… То все слышав князь Володимер о бабе своей Олзе… [и тогда] разгарашется Святым Духом сердце его, хотя святого крещения[96]. Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его, и призри с небесе милостию своею и щедротами и в Троице славимый Бог Отец и Святый Дух на князя Володимера, испытая сердца и утробы, Бог праведен, вся преже ведый, и просвети сердце князю Рускыя земли Володимеру приати святое крещение».

Спустя еще три-четыре десятилетия мирские причины крещения Владимира начисто забываются, и преподобный Нестор в своем «Чтении о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» (80—90-е гг. XI в.) переносит все происшедшее с князем всецело в мистическую область: «Бысть бо рече князь в те годы, владевший всею землею Русскою, именем Владимир. Бе же муж правдив и милостив к нищим и сиротам, и ко вдовицам, елин [эллин, то есть язычник] же верою. Сему Бог послал некое откровение и створи быти ему хрестьяну, якоже древле Плакиде». Рассказав, как Бог открылся этому христианскому святому в видении[97], Нестор заключает: «Такоже и сему Владимеру явление Божие быти ему хрестьянину створи же».

Другая церковная традиция уподобляла обращение Владимира обращению апостола Павла после видения Господа по пути в Дамаск[98].

По своему литературному качеству писания древнерусских книжников XI в. выгодно отличаются от известия Повести временных лет – в них нет или почти нет наивности, аляповатой сказочности, бросающихся в глаза внутренних противоречий.

Однако было бы ошибкой преувеличивать их историческую значимость, находя в этих свидетельствах «драгоценный и подлинно-исторический материал, необходимый для объяснения происшедшего на Руси великого исторического переворота»[99]. Никакого исторического материала конечно же здесь нет (если понимать под таковым достоверные сведения, полученные из первых рук, либо в устной или письменной традиции), а есть напряженное умственное усилие незаурядных русских голов XI столетия, направленное на то, чтобы постигнуть и осмыслить важнейшую веху в истории Русской земли.

Реальность, однако, была совершенно другой.

Варда Фока против Варды Склира

В то время как Владимир в конце 70-х – первой половине 80-х гг. X в. возлагал на свою голову чужие венцы, византийский император Василий II был озабочен тем, как сохранить при себе свой собственный. За все первое десятилетие своего долгого царствования он поистине не знал ни одного спокойного дня, постоянно тревожимый то опасностью полного распада государства под давлением извне, то дерзкими покушениями знатных византийских родов на его императорскую власть. Больше всего на свете василевс нуждался в верных войсках, и эта нужда заставляла его внимательно следить за положением дел во «внешней Росии», где всегда было немало охотников послужить «греческому царю». Мы видели, что в 977 г. мятеж Варды Склира побудил Василия II обратиться за помощью к Ярополку, но тогда «вой» срочно понадобились самому киевскому князю, а его гибель в следующем году похоронила всякие надежды на быструю подмогу империи со стороны «росов».

В тот критический момент Василию удалось отвести беду, не прибегая к услугам иноземцев. В столицу был вызван опальный тезка Склира и его непримиримый враг – Варда Фока, племянник императора Никифора Фоки, до этого находившийся в ссылке на острове Хиос за то, что в последний год правления Иоанна Цимисхия поднял против него восстание. Варда Фока был побежден тогда Вардой Склиром, который возглавил правительственную армию. Мятежника постригли в монахи и отправили в изгнание. И вот теперь Фоке позволили сбросить схиму и вручили ему командование войсками, сохранившими верность Василию II.

Личная вражда полководцев придала войне ожесточенный характер. Несмотря на то что Фока, по словам Михаила Пселла, «был искушен в военных хитростях, опытен в разного рода приступах, засадах и в открытых сражениях», он дважды терпел поражение от Склира, но всякий раз возвращался со свежими войсками, набранными в грузинских провинциях, еще более сильный и опасный, чем прежде. Больше года противники кружили по Малой Азии без ощутимого успеха ни для одного из них. Наконец счастье изменило Склиру: после одного неудачного сражения его армия частью разбежалась, а частью перешла на сторону Фоки, который победителем въехал в Константинополь и был удостоен триумфа.

Склир нашел убежище у багдадского халифа Адуда аль-Даулы, однако вскоре в Багдад прибыл посол Василия II, который от имени императора обещал мятежнику полное прощение, а заодно попытался отравить его. Халиф принял соломоново решение, приказав заключить обоих гостей под стражу.

Византийско-болгарская война

Едва возвратив себе имперский Восток, Василий II потерял почти весь Запад. Самуил, правитель Западной Болгарии[100], воспользовавшись тем, что Василий бросил все наличные силы на подавление мятежа Варды Склира, вторгся в Центральную и Дунайскую Болгарию и к 980 г. практически восстановил Первое Болгарское царство в его былых границах (хотя Филиппополь/Пловдив остался за Византией). Последние болгарские цари из династии Аспаруха, братья Борис II и Роман, лишенные Цимисхием царских регалий и содержавшиеся в почетном плену в Константинополе, сумели бежать из греческой столицы. По дороге на родину Борис, не успевший сменить византийское платье, был принят за грека и убит какой-то разбойной шайкой болгар; но Роман благополучно добрался в лагерь Самуила и был провозглашен болгарским царем (византийские писатели отрицают легитимность его правления, так как Роман в Константинополе был оскоплен, вследствие чего, по тогдашним понятиям, не мог занимать престол)[101]. Одновременно была восстановлена независимость Болгарской церкви.

С 980 г. Самуил перенес военные действия на собственно византийскую территорию. Вся Греция, вплоть до самого Пелопоннеса, подверглась опустошительным набегам болгар. Современник этих событий, византийский поэт Иоанн Геометр в одном из своих стихотворений картинно изображает бедственное положение дел на Балканах: «А то, что делается на Западе, какое слово нам это расскажет? Толпа скифов [т. е. болгар]… как будто на своей родине рыщет и кружит здесь по всем направлениям. Как из земли произрастающие благородные ветки, они с корнем вырывают крепкую породу железных мужей, и меч делит пополам поколение младенцев: одни остаются матери, других враг вырывает насилием своих стрел. Прежде крепкие города – теперь легкий прах, табуны лошадей там, где жили люди. Видя это, как удержусь от слез? Так истребляются города и села».

По словам византийского историка Скилицы, Самуил толпами уводил местных жителей «во внутреннюю Болгарию и, зачислив в свои воинские списки, пользовался их содействием против греков».

В 986 г. Василий II лично повел византийские войска в поход на болгар. Прорвавшись через Родопские горы, он осадил Сердику, или Средец (София). Но известие о подходе болгарского войска заставило его снять осаду и поспешно отступить. На обратном пути императорская армия потерпела сокрушительное поражение в ущелье Траяновы Врата (16–17 августа). Болгары применили свою излюбленную тактику: заняв горные проходы, они окружили ромейское войско, отягощенное большим обозом, и почти совершенно истребили его. Весь армейский скарб, награбленная добыча и даже царское убранство Василия достались Самуилу. Сам император спасся только благодаря армянской пехоте, которая, плотно обступив его со всех сторон, пробилась по горной дороге в Македонию. Преследуя разбитого врага, Самуил захватил Фессалоники и крупный порт Диррахий на адриатическом побережье.

Владимир выступает на стороне болгар

К этому времени (986–987) относится ряд отрывочных сообщений о том, что Владимир ввязался в болгаро-византий-скую войну, выступив на стороне Самуила против греков[102]. Сирийский историк второй трети XI в. Яхья Антиохийский, один из самых компетентных источников по истории русско-византийских отношений второй половины 80-х гг. X в., коротко отметил, что непосредственно перед принятием крещения русы находились в лагере противников Василия II («они его враги»)[103].

С византийской стороны имеется эпиграмма Иоанна Геометра, озаглавленная «Против болгар», которая в классическом переводе В.Г. Васильевского звучит так: «Примите ныне, фракийцы, скифов союзниками против друзей, прежних союзников против скифов. Ликуйте и рукоплещите, племена болгарские, скипетр, диадему, порфиру имейте и носите, а равно и пурпур (далее в тексте пропущена одна строка. – С. Ц.). <…> [Он вас] переоденет и заклеплет шеи под длинное ярмо, а ноги – в колодки, исполосует частыми ударами спины и живот за то, что, отказавшись работать… вы осмелились носить их и кичиться»[104].

Как можно понять, смысл этой антиболгарской инвективы состоит в следующем: поэт порицает болгар («фракийцев») за то, что они вступили в союз с русами («скифами») против греков (бывших «друзей», с чьей помощью удалось изгнать Святослава из Болгарии), и предрекает болгарам, возмечтавшим о восстановлении независимого царства, близкое порабощение от русского вождя, которого они неосторожно взяли в союзники (намек на горький опыт приглашения Святослава для решения болгаро-византийских споров)[105].

Несколько иначе представляют дело некоторые древнерусские летописи, упоминающие о походе Владимира на дунайских болгар. Татищев свел воедино их показания таким образом: «Владимир собрал воинство великое, и Добрыню вуя своего призвав с новогородцы, пошел на болгар и сербы; а конные войска русские, торков, волынян и червенских послал прямо в землю Болгарскую объявить им многие их нарушения прежних отца и брата договоров и причиненные подданным его обиды, требуя от них награждения. Болгары же, не хотя платить оного, но совокупившись со сербы, вооружились противо ему, и по жестоком сражении победил Владимир болгаров и сербов и поплени землю их; но по просьбе их учинил мир с ними, возвратился со славою в Киев, взятое же разделил на войско и отпустил в домы их»[106].

В целом эти сведения безусловно заслуживают внимания, хотя бы потому, что Иоакимовская летопись затем прямо предполагает участие дунайских болгар в крещении Руси[107], а между тем, как заметил еще С.М. Соловьев, во всех известных нам летописных списках рассказ о принятии Владимиром христианства начинается сразу после рассказа о походе на болгар[108]. Эта композиционная последовательность вряд ли была бы такой устойчивой, если бы болгарские контакты Владимира ограничились одной стычкой с волжскими, или «серебряными» булгарами. Конечно, многие анахронизмы в сообщении Татищева (участие в походе торков и конных русских дружин, упоминание царя Симеона вместо Самуила) заставляют отнестись к нему с осторожностью. Однако та подробность, что Владимир обвинил болгар в нарушении прежних договоров, представляется достаточно информативной, ведь подобные соглашения у Руси были только с Восточной Болгарией, некогда признавшей власть Святослава.

Сообразуясь с известиями Яхьи и Иоанна Геометра, можно предположить, что Самуил пригласил Владимира выбить византийцев из болгарских земель в районе Нижнего Дуная. Но почему тогда наши летописи пишут о войне Владимира с болгарами, а не греками? Вероятно, это может быть объяснено тем, что отвоевание Самуилом у Византии восточноболгарских территорий носило характер гражданской войны[109]. Часть болгарской знати повела себя предательски: зять Самуила сдал

Византии важную крепость Диррахий; овладеть Видином византийцам помог местный епископ; даже брат Самуила Аарон был уличен в тайных сношениях с Василием II, за что и поплатился жизнью. Поэтому вполне возможно, что на Нижнем Дунае, в Добрудже, где влияние Византии еще со времен Цимисхия было достаточно сильно, Владимиру пришлось столкнуться с провизантийски настроенной частью местных бояр, которая попыталась с оружием в руках противостоять русскому вторжению[110].

Дальнейшие события показали, что Иоанн Геометр был провидцем, когда писал об опасности, угрожавшей болгарам со стороны «скифов», которых они приняли за «друзей». Владимир оказался ненадежным союзником для болгар и бросил их тотчас, как только Василий II протянул ему руку дружбы. Хотя верно и то, что история не поставила ему это в укор.

Восстание Варды Фоки

В 986 г. в Византии разразился очередной политический кризис, опять связанный с именами обоих Вард – Склира и Фоки.

В декабре этого года багдадский халиф вернул Склиру свободу, – по сведениям византийских писателей, в благодарность за важные услуги, оказанные им в борьбе с некими врагами халифата, однако вероятнее, что халифа подвигла на этот шаг весть о сокрушительном поражении Василия II в битве с болгарами у Траяновых Ворот. Во всяком случае, некоторые эмиры открыто поддержали новое антиправительственное выступление Склира. Встав во главе наемного войска из арабов и курдов, неугомонный вояка на всех парах устремился к восточной границе империи, где к нему присоединились армяне[111]. В начале февраля 987 г. он достиг Мелитены и там провозгласил себя императором. Спустя месяц Склир был уже правителем всех закавказских и евфратских провинций Византии вплоть до Севастии.

Здесь дальнейший путь к столице Склиру преградил его старый соперник – Варда Фока, вновь назначенный Василием II главнокомандующим греческих и иверийских[112] частей, брошенных на подавление мятежа. Император по-прежнему рассчитывал на личную ненависть Шоки к Склиру, но на этот раз прогадал. К тому времени отношения между Василием II и его лучшим полководцем сделались весьма натянутыми. В 985 г. был разоблачен заговор паракимомена Василия, направленный против императора, и Василий II заподозрил Фоку в сочувствии заговорщикам. Несмотря на то что Фока, командуя войсками в Сирии, одержал блестящие победы над арабами, заставив эмира города Алеппо платить Византии дань, Василий II сместил его с должности доместика схол Востока и удалил от двора.

Фока не забыл эту обиду. Уезжая на войну со Склиром, он присягнул на верность императору, но клятвы не сдержал. Вместо того чтобы сражаться с мятежником, Фока вступил с ним в переговоры о совместных действиях против Василия. Затем, при личной встрече, старые честолюбцы договорились о полюбовном разделе империи: Фоке должна была отойти европейская ее часть, Склиру – весь Восток. Однако во время второго свидания (15 августа 987 г.) Фока арестовал Склира и посадил его в крепость под надзор своей жены, пообещав, впрочем, выполнить условия соглашения после взятия Константинополя. 14 сентября 987 г. на собрании богатых византийских магнатов и военачальников в Харсианском округе Фока был объявлен василевсом. Вся Малая Азия подчинилась ему без малейшего сопротивления. Следующим летом он уже стоял на побережье Мраморного моря, разместив часть своих войск под Хрисополем – на азиатском берегу Босфора (ныне Скутари), прямо напротив Константинополя, а с другой частью заблокировав Дарданелльский пролив в районе Абидоса.

Переговоры Василия II с Владимиром

Василий II узнал об измене Фоки не позднее июня 987 г., когда в Константинополь явился с повинной сын Склира Роман. Предотвратить надвигавшуюся катастрофу было нечем: по свидетельству Михаила Пселла, большая часть армии, в том числе ее цвет – отборные грузинские и армянские части, – перешла на сторону Фоки, которого также поддержали «самые могущественные в то время роды»; в распоряжении императора находился только немногочисленный столичный гарнизон. Тем не менее Василий не пал духом. У него еще оставался последний резерв – время, и он великолепно использовал его.

Сознавая очевидность того факта, что спасти трон может только вмешательство посторонней силы, Василий обратился за помощью к «архонту росов», прославившему свое имя рядом выдающихся побед. Больше искать защиты было просто не у кого: с болгарами у Византии шла война не на жизнь, а на смерть, печенеги же в данном случае были бесполезны с военной точки зрения, так как для того, чтобы разбить мятежников, предстояло форсировать проливы. Между тем союз с Владимиром хорошо смотрелся и с военной, и с политической стороны. Русский князь располагал сильным войском, пригодным как для сухопутных, так и для морских операций; кроме того, даже находясь в стане врагов Византии, он не был кровно заинтересован ни в гибели Василия, ни в ослаблении империи. Василий был уверен, что Владимир не откажет ему, и не ошибся.

Место и время русско-византийских переговоров в точности неизвестны. Некоторые обстоятельства отправки византийского посольства можно извлечь из одного сообщения армянского историка второй половины XI в. Степаноса Таронского[113] (в исторической литературе он также часто фигурирует под своим прозвищем Асохик – Певец). Касаясь положения армянских провинций при Василии II, Степанос Таронский пишет, что в 435 г. по армянскому летоисчислению (25 марта 986 г. – 24 марта 987 г.) митрополит Севастии подверг гонению армянских священников в феме Армениак. В том же году император отправил его к болгарам для переговоров о мире. Болгарский царь желал получить в жены сестру василевса. Последний ответил притворным согласием, но, заручившись поддержкой митрополита севастийского, прибегнул к скандальному обману. Вместо багрянородной принцессы болгары получили другую женщину. Подлог был раскрыт, и разъяренные болгары в отместку сожгли митрополита как обманщика.

Крупные огрехи в изложении болгарских событий для Степаноса Таронского совсем не редкость. Поэтому проще всего было бы счесть его рассказ не заслуживающей внимания литературной поделкой, поскольку очевидно, что пикантный анекдот о подмене невесты понадобился армянскому писателю только для того, чтобы иметь благочестивое удовольствие возвести на костер севастийского митрополита – ненавистного гонителя его соотечественников и единоверцев. В исторической реальности ничего подобного не происходило. Однако в данном случае вымысел возник явно не на пустом месте. По свидетельству «Церковной истории» Никифора Каллиста (первая треть XIV в.), в царствование Василия II митрополит Севастии Феофилакт действительно оставил свою кафедру, причем, по всей видимости, до 991 г.[114] Таким образом, большой вес приобретает указанная Степаносом Таронским дата отъезда митрополита Севастии в Константинополь – 986/987 г. Но причину, по которой он оказался в столице, надо искать не в болгаро-византийских переговорах, никем, кроме Асохика, не подтвержденных, а в волнениях среди армянских религиозных общин восточных провинций Византии, терпевших постоянные притеснения от византийского священства. Тогда отъезд, или, точнее, бегство Феофилакта из Севастии следует датировать временем после февраля – марта 987 г., когда армянские провинции империи открыто встали сначала на сторону Варды Склира, а затем Варды Фоки. Недавнее преследование севастийским митрополитом армянских священников, видимо, не было забыто, и он почел за лучшее искать убежище при императорском дворе.

Оказавшийся не у дел иерарх был подходящей фигурой для исполнения дипломатических поручений. И потому Феофилакт вполне мог быть послан Василием II в Болгарию, но только не к болгарам. Сватовство болгарского царя к сестре императора выглядит сомнительно хотя бы ввиду того, что Роман был скопцом. Истинный искатель руки сестры Василия II и единственный иностранный государь, с которым император в 987 г. серьезно обсуждал этот вопрос, был князь Владимир. На этот счет существует множество достоверных показаний византийских и арабских историков. Например, Яхья пишет: «И взбунтовался открыто Варда Фока и провозгласил себя царем в среду, день праздника Креста, 14 сентября 987 года… и овладел страною греков до Дорилеи [Северная Фригия, в районе современного города Эскишехир] и до берега моря, и дошли войска его до Хрисополя. И стало опасным дело его, и был им озабочен царь Василий по причине силы его [Фоки] войск и победы его над ним. И истощились его богатства и побудила его нужда послать к царю русов, – а они его враги, – чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении. и согласился он на это. и заключили они между собой договор о свойстве, и женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий».

Вот, следовательно, в каких брачных переговорах только и мог участвовать севастийский митрополит. По-видимому, необходимо согласиться с А. Поппэ в том, что подлинную «историческую основу событий, рассказанных Асохиком, можно обнаружить в фактах русско-византийских отношений в этот период»[115].

Похоже на то, что переговоры византийских послов с Владимиром и в самом деле проходили на болгарской земле, а не в Киеве, как это обыкновенно считается. С точки зрения хронологии это предположение вполне приемлемо. Серия военных кампаний Владимира на западных и восточных границах Руси должна была завершиться не позднее осени 986 г. В том же году Самуил громит греков под Сердикой, что создает благоприятные условия для болгаро-русского союза, направленного против Византии. Летом 987 г. Владимир предпринимает поход в византийскую Болгарию и овладевает участком Нижнего Дуная. Одновременно с этим в Константинополе узнают о мятеже Варды Фоки. Логично думать, что Василий II, для которого в этой ситуации потеря времени была равнозначна гибели, тогда же и обратился за помощью к русскому князю, стоявшему с войском всего в нескольких днях пути от Царь-града. Судя по всему, возглавил императорское посольство митрополит Феофилакт, изгнанный в начале 987 г. мятежниками из Севастийской епархии. К назначению духовного лица главой дипломатической миссии между прочим предрасполагали сами условия русско-византийского соглашения. Они были необычны, но ведь и василевс находился далеко не в обычном положении.

Вопреки Яхье, из слов которого следует, что все было улажено за один присест, русско-византийский договор 987 г. был заключен в результате довольно напряженных переговоров. Суть возникших разногласий передает Абу Шуджа ар-Рудравари, писавший между 1075 и 1094 гг., чьи сведения восходят к утраченной хронике современника событий Хилала ас-Саби (970– 1056)[116]. «Истощив свои силы, – говорит Абу Шуджа, – оба императора [Василий II и Константин VIII] послали за помощью к царю русов. На это он предложил им отдать ему в жены их сестру, но та отказалась по той причине, что жених разнится с нею верою; переговоры закончились тем, что царь русов принял христианство. Союз был заключен и принцесса отдана ему».

Древнерусское сказание о взятии Владимиром Корсуни, уже полностью забывшее реальные политические обстоятельства, при которых русский князь женился на греческой царевне, тем не менее также удержало тот важный момент, что Анна была настроена категорически против того, чтобы выходить за Владимира: «Она же не хотяше ити: «Яко в полон, – рече, – иду, луче бы ми здесь умрети». Ее не смягчило даже согласие Владимира принять крещение. Василий II с братом чуть ли не силой спровадили ее под венец: «и едва ю принудиша».

И еще один вопрос не мог остаться в тени на переговорах 987 г. в связи с крещением русского князя. Государственной идеологией Византийской империи была теократия в ее цезарепапистской форме. Империя мыслилась государственным сосудом и внешней оградой вселенского православия, а василевс – светским главой Церкви, защитником церковных догматов и народного благочестия. «По телесной своей субстанции император подобен всякому человеку, однако по занимаемому положению он, подобно Богу, повелевает всеми людьми, ибо нет на земле никого выше его», – сказано в популярном дидактическом трактате диакона Агапита (VI в.), рисующем василевса «повелителем всех людей». Поэтому народы, принимавшие христианство из рук греческого духовенства, автоматически зачислялись византийской дипломатией в разряд имперских подданных, на которых распространялось церковнополитическое покровительство василевса. Аристократизм и политический авторитет императорской власти были бесспорны. Крещеные «варварские» вожди, даже если они возглавляли вполне самостоятельные государственные образования, и думать не могли о том, чтобы встать на равной ноге с византийскими василевсами в международной табели о рангах. Поневоле они соглашались занять подчиненное положение по отношению к василевсу. Но естественно, чем более формальным являлся имперский протекторат, тем настойчивее духовные вассалы императора стремились подчеркнуть фактическую независимость своей власти.

Владимир хорошо знал об этих имперских претензиях греков и потому, наряду с брачным венцом, потребовал себе и венец царский – предмет вожделений русских князей со времен Игоря. Момент был подходящий. Браки иностранных государей с византийскими принцессами обыкновенно сопровождались дарованием жениху какого-нибудь высокого титула империи. Так, женитьба на внучке Романа I Лакапина принесла болгарскому правителю Петру Симеоновичу титул «василевс болгар». Норманнский принц Рожер Сицилийский, породнившийся с императором Иоанном II Комнином (1118–1143) через брак с его дочерью, получил титул «кесарь»[117]. Такой же почести удостоился венгерский князь Бела III – муж дочери императора Мануила I Комнина (1143–1180). Несомненно, что и Владимир как духовный сын и зять Василия II мог рассчитывать на царский титул, который свел бы признание вселенской власти василевса со стороны русского государя к пустым формальностям этикета.

Удовлетворил ли император притязания Владимира? Русские и византийские письменные памятники не дают прямого ответа. Но по некоторым намекам мы можем догадываться, что Василий II действительно даровал Владимиру титул кесаря. «Записка греческого топарха» определенно присваивает русскому государю царское достоинство («царствующий к северу от Дуная»), и здесь нельзя предполагать обмолвку. В самых ранних текстах, посвященных Владимиру, древнерусские авторы именуют его царем, наподобие Константина I Великого («О святая царя Константине и Володимере…», Иаков Мних), «самодержцем Русской земли» («Сказание о Борисе и Глебе»), каковым термином не вполне точно переводили греческое слово «автократор», прочно соединявшееся в понятии русских людей с титулами «василевс», «цесарь», «царь», а также присваивают ему имя «равноапостольный», которое с давних пор «утвердилось в Византии как общий царский титул»[118]. Характерной деталью является и то, что во всех летописях и житиях Владимира его византийская супруга Анна фигурирует с титулом «царица». Между тем ее собственный придворный ранг соответствовал титулу царевны, царицей же она могла быть только в качестве жены «царя» Владимира[119]. В одном поздне-средневековом русском произведении («Сказание о Вавилонском царстве») наблюдаем любопытную путаницу. Говоря о присылке царских регалий Владимиру Мономаху, автор смешивает этого князя с его святым тезкой и приурочивает события к правлению императора Василия II: «В то же время… посла вой своя князь Владимир Киевский на Царьград множество. Царь Василей, видев воя сильныя Владимерова, убояся их. И посла царь Василей к великому князю Владимиру посла своего с миром, а с ним посла дары великие и ту сер даликову крабицу со всем виссом царским, а от того часа прослыша великий князь Владимер Киевский Мономахом».

В описи XV в. сокровищ московских великих князей также упоминаются подаренные Владимиру императором великолепные золотые бармы, украшенные драгоценными камнями, жемчугами и эмалью. Стиль этих вещей указывает на конец X в., как на наиболее вероятное время их изготовления[120].

Еще более красноречив древнерусский нумизматический материал Владимировой эпохи. На золотых и серебряных монетах (так называемых сребрениках I типа), отчеканенных в Киеве в конце X – начале XI в., Владимир изображен в императорском облачении – длинной рубахе с узорчатой полосой и длинном плаще, скрепленном у правого плеча драгоценной застежкой-фибулой, со знаками царской власти – венцом и скипетром, и с нимбом над головой – символом царского величия.

Златник князя Владимира Святославича

Прототипом для златников Владимира послужили золотые монеты Василия II и Константина VIII, причем сходство между ними настолько полное, что первые русские образцы, поступившие в Эрмитаж, были приняты за византийские солиды[121]. Сам факт чеканки подобной монеты, по мнению специалистов, «убеждает в том, что ее выпуск в немалой степени вызывался потребностями идеологического характера, требованиями складывающегося государственного права Средневековья и специфического значения монетной чеканки как регалии, символа самодержавной власти… Это как бы политическая декларация, отводящая хорошо известные претензии константинопольского двора на подданство народов, принимавших новую веру от Византийской церкви»[122].

Общий ход русско-византийских переговоров, таким образом, рисуется в следующем виде. Василий II поначалу обратился к Владимиру с традиционным для византийских императоров предложением о найме некоторого количества русских «воев», необходимых ему для подавления мятежа Фоки. Но русский князь, воспользовавшись безвыходным положением императора, взамен потребовал себе руку Анны и знаков царского достоинства. Василию не оставалось ничего другого, как уступить, оговорив, впрочем, принятие Владимиром крещения в качестве необходимого условия женитьбы.

Тут нужно подчеркнуть, что встречное предложение Владимира о династическом союзе было, по Абу Шудже, полной неожиданностью для греков, и, значит, греческие послы, безусловно не уполномоченные обсуждать столь важный вопрос, как брак императорской сестры, должны были прервать переговоры и вернуться в Константинополь (или отправить в столицу гонцов) за новыми инструкциями. Следовательно, необходимо предположить, что греки ездили к Владимиру по крайней мере дважды. Это, в свою очередь, подтверждает наше предположение, что местом русско-византийских переговоров была нижнедунайская Болгария. В самом деле, двукратно посетить Киев за один навигационный сезон 987 г. (точнее, даже во вторую его половину, если исходить из того, что переговоры начались в июне, после того как Роман Склир выдал изменнические планы Фоки) послы Василия II не могли физически: плавание в один конец из Киева в Царьград занимало около шести недель, а мысль о вторичном зимнем посольстве – сухим путем, через территорию враждебной Болгарии, – следует отбросить как невозможную. Перенести же окончание переговоров на первую половину 988 г. мы не вправе по той причине, что летом или осенью этого года русский флот уже прибыл в Константинополь. Чтобы успеть снарядить несколько тысяч воинов и оснастить большую флотилию, Владимир должен был вернуться в Киев осенью 987 г., имея на руках согласие Василия II на брак с Анной, и, значит, русско-византийские переговоры завершились в том же году, в каком и начались, но вследствие усложнения условий соглашения были проведены в два этапа.

Условия русско-византийского договора 987 г

Неожиданное расширение круга обсуждаемых тем за счет включения в него вопросов, связанных с бракосочетанием и крещением русского князя, делает понятной роль севастийского митрополита на переговорах 987 г. Видимо, именно при его посредничестве удалось достигнуть договоренности по всем ключевым пунктам. Принятые решения, очевидно, были таковы:

Василий II выражал готовность возобновить действие прежних русско-византийских договоров. Но отныне военно-политический союз Руси и Византии должен был получить совершенно другую основу. Больше не могло быть речи об опасливых отношениях соседей поневоле, разнствующих между собой во всем и прежде всего в вопросах веры. Новому соглашению предстояло скрепить навечно дружественные узы между двумя христианскими государями и двумя христианскими народами. С этой целью Владимиру предлагалось принять личное крещение по греческому обряду и содействовать быстрейшему обращению в христианство «бояр», «руси» и «всех людей Русской земли».

В случае выполнения этого условия международный ранг крещеной «Росии» подлежал коренному пересмотру. Ей предстояло войти в византийское сообщество народов на правах ближайшего союзника василевсов и защитника христианства в «скифских» землях. Василий II обещал закрепить почетное место Русской земли в системе внешнеполитических приоритетов империи как на уровне государственных, так и церковных отношений. Вслед за духовным усыновлением Владимира император обязывался даровать ему цесарское достоинство. В этом качестве Владимир мог рассчитывать и на вполне земное родство с Василием II через вступление в брак с его сестрой – багрянородной принцессой Анной. Светское величие царственной четы следовало подкрепить основанием в Киеве митрополичьей кафедры. Чтобы компенсировать Русской Церкви подчинение власти константинопольского патриарха, Василий II соглашался предоставить ей большую степень независимости в вопросах внутреннего устройства, выбора языка литургии и т. д.

Взамен от Владимира ожидали немедленного прекращения военных действий против империи и, по возможности скорейшей, отправки в Константинополь крупного русского отряда.

Вопрос о «двуличии» Василия II

Василий II давно заподозрен историками в неискренности, если не сказать в вероломстве, по отношению к Владимиру: будто бы, уступив на словах русскому князю, византийский император и не думал когда-нибудь выполнить свое обещание относительно его брака с Анной. Упирают главным образом на то, что Василий якобы был связан в своих решениях строгой матримониальной доктриной византийского императорского двора, запрещавшей династические браки между членами царского дома и «варварами».

Политические, юридические и богословские обоснования этого запрета содержались в постановлениях Трулльского собора 691–692 гг., где, правда, василевсам не возбранялось родниться через браки с иноземными правителями христианского вероисповедания. Однако со временем светская власть по-своему перетолковала соборные постановления, и отнюдь не в сторону умеренности. При императорах Македонской династии (867– 1056) любое брачное предложение из-за границы стало рассматриваться как нежелательный мезальянс. Например, Константин Багрянородный высказывается по этому поводу весьма категорично («Об управлении империей», глава 13): «…никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением, особенно же с иноверным и некрещеным, разве что с одними франками». В его глазах любые притязания подобного рода со стороны иноземных владык есть всего лишь «неразумные и нелепые домогательства», особенно неуместные, если они исходят от «этих неверных и нечестивых северных племен». При этом оказывается совершенно неважным, «той или иной из царских родственниц» является невеста, «из далеких или близких царскому благородству [она была], ради общеполезного или какого иного дела [она выдана]…» – в любом случае, пишет Константин, присваивая себе право толкования соборных решений и не моргнув глазом искажая их суть, «канон это запрещает и вся Церковь считает это чуждым и враждебным христианскому порядку».

Непоколебимым приверженцем подобных воззрений зарекомендовал себя также Никифор Фока. Его отказ германскому королю Оттону I, искавшему в Константинополе невесту для своего сына Оттона II, был выражен в следующих словах: «Неслыханнейшее дело, чтобы багрянородная дочь багрянородного императора[123] могла быть выдана за иноземца».

Все это так. И тем не менее такой методологический подход, когда о поступках конкретного человека судят с позиций абстрактного долженствования, едва ли можно признать верным. Один весьма авторитетный моральный кодекс, например, требует от нас не убивать, не красть, не прелюбодействовать и т. д., однако у историков есть масса причин полагать, что политические деятели христианских стран не всегда руководствовались им на практике. Как известно, политическая теория и реальная политика тоже далеко не всегда пребывают между собой в полной гармонии. Говорить с чистой совестью о недопустимости иноземных браков имперским «расистам» мешало отсутствие у них чистой родословной, ибо на деле отступления от заявленного «брачного императива» бывали совсем нередки, и каждое столетие являлось свидетелем нескольких подобных случаев.

В этом отношении характерен пример того же Константина Багрянородного, все-таки допускавшего исключения как в теории (замечание о франках), так и на практике: в 944 г. он женил своего сына Романа II на побочной дочери итальянского короля Гуго, Берте-Евдокии. Подобным же образом поступил в 1064 г. император Константин X – женой его сына Михаила стала дочь грузинского царя Баграта IV. Лет на десять раньше император Константин IX Мономах сам женился (четвертым браком) на аланской княжне.

Когда насущные политические нужды властно заявляли о себе, сватовство иностранного государя к византийской принцессе проходило легко и без заминок. Так, в 927 г. Роман I Лакапин был вынужден выдать свою внучку Марию-Ирину за «василевса болгар» Петра Симеоновича, чтобы приостановить болгарский натиск на балканские владения Византии. Оттон I три года (967–969) безуспешно пытался получить согласие Никифора Фоки на бракосочетание Оттона II с одной из византийских принцесс. Не помогали ни дипломатические переговоры, ни бряцание оружием. Но как только Иоанн Цимисхий, сменивший Фоку на троне, был поставлен перед необходимостью свернуть военные действия в Южной Италии, чтобы сосредоточить все силы против Святослава, брачный контракт с германским императором был немедленно подписан, причем по инициативе византийской стороны.

Конечно, могут возразить, что внучка Романа I, отданная за Петра, и племянница Цимисхия Феофано, ставшая женой Оттона II, были не чета багрянородной Анне, поскольку обе они приходились кровными родственницами не законным василевсам, а их формальным «соправителям». Но ведь при заключении в 987 г. русско-византийского договора и речь шла не о преодолении империей временных военно-политических трудностей, а о сохранении Василием II личной власти и судьбе Македонской династии в целом. В той ситуации он вряд ли руководствовался требованиями матримониальной традиции, к тому же вовсе не являвшейся такой уж незыблемой.

Василий II не был человеком, слепо придерживавшимся раз навсегда установленных правил. Наоборот, Михаил Пселл рисует его сторонником неординарных решений, особенно в минуту опасности. Политическая выгода всегда представляла для него несравненно большую ценность, нежели верность обычаю, в том числе и в области династических браков. Имеется бесспорное свидетельство того, что он отнюдь не считал смертным грехом выдачу багрянородной царевны замуж за иностранца, так как через несколько лет после замужества Анны он отдал и другую свою сестру за германского императора Оттона III. Правда, для того, чтобы получить ее, последнему понадобилось шесть лет нудных переговоров (995 —1001), однако свадьба все-таки состоялась, хотя Василий уже не был тогда в таком плачевном положении, как в 987–988 гг.

Словом, поведение Василия II во всех трудных случаях определяли конкретные обстоятельства, что, принимая во внимание бурные события его царствования, совсем неудивительно. Поэтому нет ничего невероятного в том, что в 987 г. он с чистым сердцем пошел на заключение родственного союза с Владимиром, раз никакие другие посулы русскому князю не могли надежно гарантировать безотлагательной отправки им в Константинополь обещанной военной помощи.

В конце концов, заключая брачный договор с «архонтом росов», Василий II, как человек умный, понимал, что в данном случае он не столько нарушает официальную доктрину, сколько идет наперекор общественному мнению, настроенному враждебно по отношению к «народу рос» в связи с обострившимся ожиданием на исходе тысячелетия второго пришествия Христа[124]. Но коль скоро возможность этой брачной сделки ставилась в зависимость от крещения русского «варвара», то страдал от нее один лишь имперский предрассудок, а не христианский принцип династической политики, сформулированный Трулльским собором – не выдавать византийских принцесс замуж лишь за некрещеных варваров.

К тому же в 987 г. тяжелые раздумья о собственном будущем заставили Василия II начисто забыть об аристократической спеси «василевса ромеев». Есть сообщения арабских историков, что между сентябрем 987 и апрелем 988 г., то есть одновременно с русско-византийскими переговорами, Василий искал помощи против Фоки в Каире, у египетских Фатимидов, и согласился на предъявленные ему «унизительные условия», хотя смог договориться не более чем о дипломатической поддержке[125].

Серьезность намерений Василия II в отношении русского брака Анны явствует, между прочим, из истории с адресованным ему письмом французского короля Гуго Капета (987–996). Этот документ был составлен в конце 987 – начале 988 г. (неграмотный король возложил это поручение на реймсского архиепископа Герберта, который позднее станет римским папой под именем Сильвестр II). В то время основатель династии Капетингов был также не прочь породниться с византийскими василевсами, устроив брак своего сына Робера с «дочерью священной империи», под которой, несомненно, подразумевалась Анна – единственная на тот момент совершеннолетняя невеста, рожденная «в порфире»[126].

Казалось, Гуго выбрал для сватовства самое подходящее время – восстание в восточных провинциях должно было сделать Василия податливым, дабы не поставить под угрозу еще и южноитальянские границы империи. Однако письмо с брачным предложением, по всей видимости, так и не было отправлено в Константинополь. Причиной тому, надо полагать, было обескураживающее известие о помолвке Анны с русским князем[127]. Действительно, едва ли не тотчас после написания письма Гуго бросил свою константинопольскую затею как вполне безнадежное предприятие и скоропалительно (не позднее 1 апреля 988 г.) женил Робера на Сусанне, вдове фландрского графа Арнольда II. Эта поспешность, очевидно, была вызвана тем, что, по достоверным сведениям информаторов Гуго в Константинополе, свадьба Владимира и Анны считалась при византийском дворе делом решенным. Водить за нос своих политических союзников вообще было не в характере Василия II, который, по свидетельству Пселла, бывал коварен лишь на войне, а во время мира проявлял «царственность». Это понятие включало и верность однажды данному слову: «Подвигнуть его на какое-нибудь дело было нелегко, но и от решений своих отказываться он не любил».

Итак, Василий II был слишком гибкий политик, чтобы позволить политической догме опутать себя по рукам и ногам. И затем, мы не должны упускать из виду всей исключительности политической ситуации 987–988 гг., когда самой силою вещей русско-византийские отношения приобрели качественно иной характер, поставив Василия II перед необходимостью переосмыслить роль «внешней Росии» в начертанной прежними василевсами схеме внешних связей и приоритетов Византии. Дерзкое требование Владимира о династическом браке вынуждало искать другую почву для сближения, нежели сезонная торговля и наемничество. Обращение русского «архонта» и его страны в христианство (и женитьба Владимира на Анне как условие этого обращения) отвечали стратегическим интересам Византии. Как показали дальнейшие события, Василий II отлично понимал это. Важность и необходимость русско-византийского союза отнюдь не исчерпывались для него единовременной помощью русского князя против Фоки. Обманывать Владимира в таком щепетильном деле, как династический брак, значило играть с огнем. Нельзя забывать, что в 987 г. русы не были где-то далеко, они находились рядом, у самых границ империи, действуя заодно с болгарами. Дружба Самуила с Владимиром грозила Византии в самом ближайшем будущем многими бедами, возможно не меньшими, чем восстание Шоки. В цели Василия II на переговорах с Владимиром входило, таким образом, еще и расторжение военного союза Руси с Болгарией, и, забегая вперед, надо сказать, что в политическом плане это ему вполне удалось.

С учетом всех этих аспектов русско-византийских отношений на 987 г. переговорная программа Василия в том виде, в каком она изложена на этих страницах, не только не выглядит чем-то невозможным с точки зрения внешнеполитических и матримониальных традиций Византии, но, напротив того, предстает совершенно необходимым, разумным и, безо всякого преувеличения, великолепным дипломатическим ходом. Словно шахматный игрок, попавший в матовое положение, Василий II пожертвовал королевой, и эта жертва спасла все.

Побудительные мотивы Владимира к принятию крещения

Заметим еще раз, что вся эта политическая сторона дела осталась совершенно неизвестной древнерусским писателям. Но мы должны признать их правоту, по крайней мере в том, что решение князя Владимира креститься нельзя сводить к одним политическим резонам, которые сегодня очевидны и более или менее понятны. Предложение Василия II породниться с византийским императорским домом было чрезвычайно выгодно и почетно для честолюбивого «робичича», по-видимому прекрасно сознававшего бесперспективность дальнейшей культурно-политической изоляции созданного им обширного государства от христианского (то есть европейского) мира. Благодаря браку с багрянородной царевной русский князь входил в семью европейских правителей, становясь на равную ногу с могущественнейшими государями, многие из которых не могли даже мечтать о столь тесном родстве с византийскими василевсами. Недаром при германском дворе завистливо судачили о киевском счастливчике, с удовольствием смакуя злые сплетни о нем[128]. Принятие Владимиром христианства, рассмотренное под этим углом зрения, выглядит не более чем прагматичной политической сделкой, ибо религиозная сторона дела была здесь поставлена в чересчур тесную зависимость от политических видов.

Но если политические соображения, сыгравшие, по всей видимости, решающую роль на русско-византийских переговорах 987 г., и оттеснили духовные мотивы обращения Владимира на задний план, где они образуют сегодня лишь едва различимый фон истории его крещения, то это совсем не значит, что мы можем полностью пренебречь ими. Правда, угадывая их, легко впасть в то же заблуждение, что и древнерусские книжники XI–XII вв., в представлении которых преображение Владимира явилось следствием некоего кризиса духа, вызванного внезапным осознанием греховности всей его прежней жизни и неудовлетворенностью старыми языческими верованиями. Уже автор первого научного труда по истории Русской Церкви, архиепископ Филарет (Гумилевский), повторил эту ошибку, придав «духовным исканиям» крестителя Руси напряженный психологический драматизм: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того – пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе – душа искала света и мира»[129].

Яркость красок, игра контрастов в этой картине заворожили многих ученых, так или иначе отдавших дань романтико-психологическому истолкованию произошедшей с Владимиром перемены. По сути, такой подход является отголоском святоотеческих представлений о всякой человеческой душе как «прирожденной христианке», томящейся жаждой слияния с божеством. Эти воззрения имели определенный исторический смысл в рамках позднеантичной культуры, с ее космополитической всечеловечностью, философскими поисками Единого и единства, религиозным скепсисом по отношению к собственным богам, усталостью, духовным разочарованием, страстным желанием утешения и «спасения». Но они совершенно не применимы к эпохе христианизации европейских «варваров» (V–XIII вв.). Если греко-римский языческий мир отвечал на требование христианства возродиться в новой вере своими «самыми заветными муками мысли и чувства», то в «варварских» землях христианство не встретило никаких религиозных чаяний, никаких «издавна неудовлетворенных потребностей веры»[130]. Там царил культ грубой физической силы, кровавых воинских доблестей, материального изобилия и успеха, понимаемого как непрерывное приращение господства, мощи, славы и богатства. Там искали не душевного покоя, не «света и мира», а войны и побед, добычи и почестей. Братоубийство, конечно, не относилось к числу похвальных деяний, но совершенное в пылу междоусобной брани, в борьбе за власть, оно считалось выражением «божьего суда». Бог для язычников был не в правде, а в силе, и высшая правда всегда оказывалась на стороне победителя.

Близкое знакомство с римско-византийской цивилизацией, безусловно, расшатывало традиционные устои «варварского» мира, порождая тягу к усвоению политического и культурного наследия христианского юга. Однако христианская цивилизация привлекала «варваров» отнюдь не тем, что она была христианской. Напротив, именно христианство в его, так сказать, чистом виде, как нравственное учение, как образ жизни, вызывало непонимание и неприятие, ибо грозило разрушить все те ценности военизированного «варварского» общества, на которых зиждились его сила и благополучие. К новой вере приобщались пассивно, как бы нехотя и в самую последнюю очередь, когда политические, экономические и культурные связи с христианским миром крепли настолько, что становились уже нерасторжимыми.

Побуждения к принятию крещения, собственно, были теми же, по которым раньше упорствовали в идолопоклонстве: могуществу по-прежнему отдавали предпочтение перед смирением и, предавшись под покровительство христианского Бога, надеялись достичь величия и торжества над врагами[131]. Чтобы привлечь к себе эти грубые души, христианство должно было оставить в тени все, что могло казаться в Иисусе слабостью (близость с бедняками, проповедь смирения, крестные страдания и проч.), и явиться перед ними в образе Бога Сил,

Христа-Вседержителя, почти полностью слившегося с Богом Отцом. Христианские миссионеры проповедовали в «варварских» странах не столько Евангелие, сколько единобожие. Христу одному предстояло превзойти могуществом и славой мириады богов национальных языческих пантеонов. И христианский Бог – Отец и Сын одновременно – вступал со всеми ними в состязание, являя свою абсолютную власть над природой и людьми в акте сотворения мира и человека, в триумфе Воскресения, на Страшном суде. За многие столетия миссионерской деятельности Церковь опытным путем установила, что именно эти страницы Библии воздействуют наиболее сильным образом на чувства и воображение «варваров». Не случайно соответствующие эпизоды занимают не менее четверти содержания летописной «Речи философа». Причем свой рассказ о воскресении мертвых и последнем суде, когда каждому воздастся «по делом его: праведным царство небесное, и красоту неизреченную, и веселие без конца, и не умирати во веки, грешником же мука огнена, и червь неусыпающий, тьма кромешная, и муке не будет конца», греческий «философ» подкрепил демонстрацией Владимиру «запоны» (холста с вышитым или нарисованным изображением), «на ней же бе написан страшный суд Господень, и показываше ему [Владимиру] одесную [справа] праведныя в веселии предъидуща в рай, а ошуюю [слева] грешники идуща в муку вечную». Пораженный услышанным и главным образом увиденным, Владимир «воздохнув рече: «добро сим одесную, горе же сим ошуюю».

Здесь литературному персонажу по имени «Владимир» приписаны чувства, действительно испытанные десятками и сотнями тысяч живых людей, которые со страхом узнавали, что их посмертная участь находится всецело в руце Божией. У Владимира, рожденного и воспитанного на языческом севере, не было внутренней предрасположенности к христианству, как у его братьев, сызмальства находившихся при дворе княгини Ольги. Душе его для обращения необходим был сильный внешний толчок, и впечатляющая картина Страшного суда вполне могла дать его мыслям нужное направление.

Стоит отметить, что тема загробного воздаяния присутствует в церковном уставе Владимира, который грозит ослушникам церковных правил «перед Богом… отвечати, на Страшнем суде, пред тьмами ангелов, и деже каждого дела не скрыються, благая или злая, идеже не поможет никтоже кому, но токмо правда избавить от вторыя смерти, от вечныя мукы… от огня негасимаго. Господь рече: в день месть воздам, содержащим неправду в разуме, тех огнь не угаснет, и червь их не умрет; сотворившим же благая [идти] в жизнь и в радость неизреченную, а сотворившим злая… неизмолим суд обрести». Не исключено, что здесь мы имеем дело с неизбывным духовным переживанием самого автора устава, навсегда завороженного грозными отблесками адского пламени. Во всяком случае, имеющиеся свидетельства о второй половине жизни Владимира показывают, что обращение его было непритворным, и, следовательно, обещая Василию II креститься, он не лицемерил и не вел беспринципную политическую игру ради того, чтобы любой ценой заполучить в жены царевну Анну. Политика и религия сплелись здесь настолько тесно, что их просто невозможно отделить друг от друга.

Крещение Владимира

Духовные беседы с севастийским митрополитом, по-видимо-му, и в самом деле произвели на Владимира глубокое впечатление, ибо тотчас по их завершении он объявил о своей незамедлительной готовности креститься. «Переговоры закончились тем, что царь русов принял христианство», – свидетельствует Абу Шуджа. Его известие имеет хронологическое соответствие в древнерусских произведениях XI в., где обращение Владимира также отнесено к 987 г. Так, в «Памяти и похвале Владимиру» Иакова Мниха сказано: «И седе в Киеве князь Володимер… месяца июня в 11, в лето 6486 [978 г.]. Крести же ся князь Володимер в десятое лето по убьении брата своего Ярополка», то есть в 987 г.[132] Вероятно, обряд крещения был совершен над ним в июле – августе, самое позднее, в начале сентября этого года.

Труднее решается вопрос о месте, где крестился Владимир. Как уже говорилось, в XII в., когда окончательно оформилась «корсунская легенда», официальное предпочтение летописцев было отдано Корсуни. Правда, начатки понятия о научной добросовестности не позволили им скрыть того факта, что, наряду с их мнением на этот счет, существовали и другие: «Се же не сведуще право [не знающие истины] глаголют, яко крестился есть в Киеве, иные же реша – в Василеве, другие же инако скажут; крещену же Володимеру в Корсуни».

Сказание об «испытании вер» и «Речь философа», взятые как самостоятельные произведения, действительно предполагают обращение Владимира, так сказать, «на месте», в его княжем тереме[133]. Историко-филологическая критика «корсунской легенды», выявившая ее литературное происхождение, по крайней мере в части, касающейся Владимирова крещения, придала вес показаниям «несведущих», побудив многих ученых высказаться в пользу Василева (княжеской резиденции на реке Стугне) или Киева[134]. Было заявлено, что голоса «несведущих» отражают древнейшее воззрение наших предков, согласно которому Владимир крестился в Русской земле. В доказательство их правоты приводили два иностранных свидетельства. Яхья Антиохийский вроде бы протягивает «несведущим» руку, когда пишет: «и заключили они [Владимир и Василий II] между собой договор о свойстве. И женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны… И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою…»

Есть также показание с противоположной стороны света. Скандинавская «Сага об Олаве Трюггвасоне» (в древнейшей редакции монаха Одда) излагает историю крещения Владимира следующим образом. Когда Олав, воспитанный в «Хольмгарде», при дворе Владимира, подрос, то испытал духовный перелом. Ему было ниспослано видение, из которого явствовало, что князя Владимира, его благодетеля, и «многих людей, которые верили в деревянных идолов», ожидают загробные мучения.

Олав не медля устремился в Константинополь, где был наставлен в вере «одним превосходным епископом» и крестился. В «Хольмгард» он вернулся уже другим человеком. Отныне он не уставал напоминать Владимиру, насколько «прекраснее вера, когда веруешь в истинного Бога и творца своего, который сделал небо и землю, и все, что им сопутствует», и «как мало приличествует тем людям, которые являются могущественными, заблуждаться в таком великом мраке, чтобы верить в тех богов, которые не могут оказать никакой помощи». Владимир «долго сопротивлялся и говорил против того, чтобы оставить свою веру и тех идолов, но все же понял он благодаря Божьей милости, что многое отличало ту веру, которая была у него, от той, которую проповедовал Олав». К убеждениям Олава присоединила свой голос мудрая жена Владимира, княгиня Аллогия, и в конце концов «согласился конунг [Владимир] и все его мужи принять святое крещение и правую веру, и был там крещен весь народ».

Ввиду того, что Яхья и «Сага об Олаве», в сущности, ведут рассказ о совершенно разных вещах, приходится выбирать между ними, и это сразу сокращает доказательную базу «местной» (киево-василевской) версии крещения Владимира с двух до одного свидетельства. Первым делом естественно отпадает скандинавское известие, ибо оно отстоит от истины даже дальше, чем «корсунская легенда», которая хотя бы знает о связи между крещением Владимира и его женитьбой на Анне (в действительности Олав покинул Русь задолго до того, как Владимир принял христианство[135]). Но затем свою несостоятельность обнаруживают и сведения арабского историка, поскольку такой ход событий, когда язычник Владимир сначала женится на христианке Анне, а потом крестится и заполучает жену (!), бесспорно, обусловлен только тем, что Яхья в данном случае не совладал ни с логикой, ни со стилистикой. Разумеется, логико-стилистическая погрешность не может считаться доброкачественным историческим свидетельством. Здесь уместно вспомнить постановление Трулльского собора о недопустимости браков с язычниками – это правило в Византии действительно соблюдалось неукоснительно. Таким образом, сообщение Яхьи нуждается в серьезной поправке, состоящей в том, что крещение Владимира произошло, несомненно, до бракосочетания (или обручения) с Анной и до приезда в Киев «митрополита и епископов». Но тогда оно теряет всякое значение для разрешения интересующего нас вопроса.

Обращение же к русским источникам показывает, что все наши писатели XI в. (Иаков Мних, митрополит Иларион, преподобный Нестор) вообще не упоминают напрямую названий топографических пунктов, имеющих отношение к крещению Владимира. Это опровергает принадлежность «несведущих» к продолжателям древнейшей, «докорсунской» традиции, заставляя отнестись к их мнению о крещении Владимира в Киеве или Василеве как к интеллектуальному продукту того же XII в. и потому не имеющему никаких преимуществ перед «корсунской легендой».

Между тем при сопоставлении вероятного факта проведения русско-византийских переговоров на территории нижнедунайской Болгарии с указанием Абу Шуджи на то, что Владимир крестился сразу же после их окончания[136], открывается возможность заключить последнее событие совершенно в иные географические рамки. В этом случае обсуждению подлежат два варианта. Согласно первому, севастийский митрополит мог окрестить Владимира непосредственно в том городе или местечке Нижнего Дуная, где проходили переговоры. Однако такое скромное, почти «домашнее» крещение «архонта росов» плохо вяжется с исключительным значением этого действа в свете беспрецедентного родственного союза Владимира с византийским царствующим домом и той роли спасителя Македонской династии, которую призван был сыграть новообращенный вождь «народа рос». Соображения престижа, в равной степени важные для обеих сторон, требовали придать крещению русского князя и его предстоящему бракосочетанию с Анной торжественный характер. А достичь этого можно было только перенеся соответствующие церемонии в столицу Византии. Отсюда с необходимостью следует, что Владимир должен был креститься в Константинополе, в присутствии василевсов, их сестры, представителей знати и высшего церковного клира. Некогда так поступила княгиня Ольга, почему же ее внук, преследовавший почти те же самые цели, должен был действовать иначе? Ведь именно он был господином положения и диктовал Василию II условия соглашения.

В этой связи большой интерес представляет один отрывок из «Похвалы Владимиру» митрополита Илариона (в составе его «Слова о законе и благодати»). Уподобляя в этом месте Владимира императору Константину Великому, Иларион пишет: «Он [Константин] с матерью своей Еленою крест из Иерусалима принес, по всем владениям своим части его разослал, веру укрепил. Ты же с бабкою твоею Ольгою принес крест из нового Иерусалима, града Константина – по всей земле своей поставил и утвердил веру». Воздвижение в Русской земле духовного «креста», то есть утверждение и распространение христианской веры, уподобляется здесь рассылке частичек настоящего креста, на котором был распят Спаситель, по землям Византийской империи, но этот «духовный крест», по убеждению Илариона, доставлен был Владимиром, как и Ольгой, из Царьграда (не из Корсуни!). Путешествие Ольги в Константинополь ради принятия крещения – бесспорный исторический факт. Не значит ли это, что и Владимир помнился русским церковным деятелям середины XI в. как цареградский паломник? Да и христианское имя Василий, принятое Владимиром при крещении в честь Василия Великого, наводит на мысль, что император Василий II, нареченный в память того же святого, выступил в роли его крестного отца. Конечно, все это лишь косвенные доказательства, но серьезной альтернативы им на сегодняшний день не существует[137].

За крещением Владимира, видимо, должно было последовать его обручение с Анной. Эта церемония отвечала интересам обеих сторон: Владимир законным образом закреплял свои права на царственную невесту, а у Василия II прибавлялось уверенности, что его русский зять не замедлит с отправкой в Константинополь вспомогательного войска. Поездка Анны в Киев для официального бракосочетания, естественно, откладывалась до выполнения Владимиром этого важнейшего условия договора. Кроме того, Владимиру предварительно надлежало еще объявить христианство государственной религией Русской земли, ибо багрянородная сестра василевсов не могла быть послана в языческую страну, чтобы царствовать над идолопоклонниками.

После обручения с Анной у Владимира уже не оставалось причин и далее откладывать свой отъезд в Киев. Все гарантии были получены, все формальности соблюдены. Теперь Владимир должен был поспешать, дабы не дать Фоке воцариться в столице империи и обратить его договоренности с Василием II в пустой звук.

Отправка в Византию русских «воев»

Владимир возвратился в Киев осенью 987 г. и сразу приступил к последовательному выполнению взятых на себя обязательств. По известию Иакова Мниха, первым его делом было приобщить к новой вере свою семью – многочисленных жен и детей, а также всех ближних и дальних родственников: «Крести же ся сам князь Володимер, и чада своя, и весь дом свой святым крещением просвети и свободи всякую душу, мужеск пол и женеск, святого ради крещения». Вероятно, тогда же крестилась и княжеская дружина (хотя ближние, старейшие дружинники могли принять крещение вместе с Владимиром в Царьграде)[138].

С наступлением зимы Владимир с дружиной, видимо, по обычаю отправился в полюдье, во время которого распорядился, чтобы весной в Киев было сплавлено необходимое количество ладей-однодеревок. Не позднее июня приготовления к походу были закончены, и русская флотилия двинулась в путь[139]. Численность снаряженного Владимиром вспомогательного войска обыкновенно оценивают в шесть тысяч человек, что не совсем верно. Эта цифра взята из исторического сочинения Степаноса Таронского (Асохика). В 1000 г., пишет он, Василий II двинул армию к грузинской границе, чтобы завладеть завещанным ему княжеством умершего иверийского правителя Давида Куропалата. Императорское войско состояло из русских и грузинских наемников. У города Хавачича (близ современного Эрзерума) несколько русов не поделили с грузинами охапку сена. Завязалась драка, один рус был убит, и стычка переросла в настоящее побоище. «Поднялись все русы, – рассказывает Асохик, – а их было 6000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами, которых император Василий получил от русского князя, когда отдал свою сестру ему в жены, а это было тогда, когда этот народ принял веру в Христа».

Тут нужно учитывать (чего никогда не делается), что описанные армянским историком события произошли спустя двенадцать лет после прибытия русского войска в Константинополь, под начало Василия II. За эти годы русы приняли участие во многих походах и битвах, верой и правдой служа императору. Неизбежные потери должны были изрядно уменьшить их число (Асохик пишет, что у Хавачича с грузинами дрались те самые русы, которых прислал Владимир, то есть русский отряд с тех пор не пополнялся). По всей видимости, первоначальная численность русского вспомогательного корпуса составляла не менее восьми – десяти тысяч человек. Это в свою очередь позволяет говорить об участии в экспедиции против Фоки сильной дружины таврических русов, поскольку киевский князь вряд ли располагал такими силами[140].

Подготовительные шаги к крещению киевлян

Теперь, когда главное условие договора с Василием II было выполнено, Владимиру оставалось сделать последнее – крестить киевлян и стать государем христианского народа. Культурно-историческое наследие предшествующих десятилетий в значительной степени облегчало эту задачу. Владимиру было на кого опереться. Христиане уже составляли немалую часть населения Киева. При Ярополке (во время осады Киева в 978 г.) они продемонстрировали, что в союзе с князем способны взять под контроль политическую обстановку в городе. Поэтому Владимир мог не опасаться вспышек возмущения со стороны киевлян-язычников. Но ему предстояло убедить в своей правоте городское вече, для которого княжеское слово отнюдь не являлось законом.

Низвержение идолов в Киеве

В первую очередь Владимир постарался заручиться поддержкой городской знати – старцев градских. Им принадлежало право предварительного совещания, без чего ни один вопрос вообще не мог быть вынесен на обсуждение веча. Старейшины вняли уговорам князя и изъявили готовность креститься (Повесть временных лет об этом не упоминает, но в других летописях сохранились сведения, что перед крещением народа в христианство обратилось «множество знатных людей»[141]). После этого исход дела был в общем-то предрешен: организованного отпора религиозному нововведению быть уже не могло. В Житии Оттона Бамбергского (начало XII в.) есть схожий эпизод, когда один поморский князь, решивший по совету германского миссионера обратить в христианство свой народ, говорит ему: «Будь покоен, отец мой и господин, никто не станет тебе противиться, коль скоро старцы и знатные приняли христианскую веру».

Тем не менее Владимир не спешил созывать вече. Он не хотел действовать напролом, не исчерпав предварительно немногочисленных средств убеждения, имевшихся в миссионерском арсенале той эпохи. Одним из них было эффектное, ошеломляющее зрелище, другим – проповедь. Язычники должны были своими глазами убедиться в ничтожности старой религии и неотвратимости предстоящей перемены веры. Для этого Владимир повелел разрушить святилище Перуна – то самое, которое несколькими годами раньше сам же распорядился устроить «на холме вне двора теремного». «Поганьскыя богы, паче же и бесы, Перуна и Хорса и ины многа попра и скруши идолы», – пишет Иаков Мних[142]. Житийно-летописное предание добавляет еще, что Владимир приказал своим слугам сбросить статую Перуна на землю, привязать ее к хвосту коня и волочить с «горы по Боричеву [взвозу] на Ручей», колотя поверженного идола жезлами – «не потому, что дерево чувствует, но для поругания беса, который прельщал нас в этом образе». Слуги сопроводили истукана до днепровских порогов, а там – пустили его по течению. Древнерусская литература XI в. (митрополит Иларион, Иаков Мних) не знает этих подробностей. Впрочем, надругательство над поверженными богами было в обычае при подобных обстоятельствах. Например, когда в 1168 г. датчане взяли город Аркону (на острове Рюген), где находилось наиболее почитаемое в славянском Поморье святилище Святовита, датский король велел «вытащить этот древний идол Святовита, который почитается всем народом славянским, и приказал накинуть ему на шею веревку и тащить его посреди войска на глазах славян и, разломав на куски, бросить в огонь» (сообщение Гельмольда).

Доказав свою решимость искоренить идолопоклонство, Владимир разослал по городу христианских священников, которые «ходяще по граду, учаху люди вере Христове»[143]. Роль проповедников, по-видимому, взяло на себя духовенство киевских храмов, имевшихся на то время, – Святого Илии и других. Однако Иоакимовская летопись сообщает также об участии в крещении киевлян некоторого количества болгарских иереев, привезенных Владимиром в Киев с согласия Константинопольского патриарха[144]. Это известие выглядит правдоподобно, так как греческие священники по незнанию славянского языка, конечно, не годились в миссионеры.

Крещение народа

Поругание языческих святынь и увещевания христианских проповедников вызвали разлад среди киевских идолопоклонников: кто-то склонялся к тому, чтобы переменить веру, кто-то упорно держался старины, большинство же колебалось. Видя это, Владимир решил, что пора наконец прибегнуть к авторитету княжеской власти.

Летописно-житийная концепция крещения Руси, принятая Повестью временных лет, не отрицая самого факта насилия над религиозной совестью киевлян-язычников, постаралась, однако, сгладить его картиной всеобщего согласия с решением князя: «…Володимер посла по всему граду, глаголя: «аще не обрящется кто заутро на реке, богат ли, ли убог, или нищ, ли работник [раб, холоп], противен мне да будет. Се слышавше людье, с радостью идяху, радующееся и глаголюще: «аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли». Аналогичная запись в «Чтении о Борисе и Глебе» преподобного Нестора («ни бо единому сопротивяшеся, ни вопреки глаголющю; но яко издавна научен, тако течаху радующеся к крещению») свидетельствует, что этот официально-оптимистический взгляд на крещение Руси утвердился в церковной среде в последней трети XI в.

Более древняя летописная традиция, отраженная в «Истории» В.Н. Татищева, повествует об этом иначе. Повеление Владимира креститься было встречено жителями Киева неоднозначно: «Тогда Владимир послал по всему граду, глаголя: «заутра всяк изидет на реку Почайну креститися; а ежели кто от некрещеных заутра на реке не явится, богат или нищ, вельможа или раб, тот за противника повелению моему причтется». Слышавшие же сие, людие многие с радостию шли, рассуждая между собою, ежели бы сие не было добро, то б князь и бояра сего не прияли. Иныи же нуждою последовали, окаменелыя же сердцем, яко аспида, глуха затыкающе уши своя, уходили в пустыни и леса…»[145]

Достоверность татищевского известия подтверждает известный фрагмент «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона: «И заповеда [Владимир] по всей земле своей креститися… и не бысть ни единого же противящеся благочестному его повелению: да аще кто и не любовью, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его с властью сопряжено».

Крещение киевлян. Рис. В.П. Верещагина

Однако – и об этом нельзя забывать – несомненный оттенок принудительности в действиях Владимира по отношению к киевским язычникам был стилизован в древнерусской литературе тоже не вполне адекватно историческим реалиям конца X в. Почти безграничная власть киевского князя, которой, пускай и ропща, повинуется народ, – картина для того времени «далекая от действительности, созданная под впечатлением христианского учения о божественном происхождении власти с вытекающим отсюда требованием беспрекословного ей подчинения»[146].

Ничего подобного не было и не могло быть в Киеве 988 г. Насильственное обращение в христианство некоторой части киевлян было обусловлено характерной особенностью внутриполитических отношений у славян при родоплеменном строе. Вечевой порядок требовал от участников сходки единодушного приговора. Несогласных с мнением большинства поначалу уговаривали всем миром[147], а с теми, кто, несмотря ни на что, продолжал упрямиться, поступали как с преступниками, подвергая их тяжелым наказаниям – побоям, грабежу имущества или крупному денежному взысканию[148]. Поэтому, если Владимир и позволил себе припугнуть колеблющихся, то все-таки роль главного и непосредственного притеснителя киевских язычников, безусловно, сыграло само вече, потребовавшее от «окаменелых сердцем» подчиниться выбору князя[149]. В этой связи представляется вероятным, что упорствующие идолопоклонники, будто бы сами ушедшие «в пустыни и леса», на самом деле были изгнаны вечем (изгойство было труднопереносимым состоянием для общинного сознания людей того времени, и потому вряд ли могло стать добровольным уделом даже тех, кто открыто противился принятию христианства). В обществе, которое ставило сплоченность и единство, пусть даже формальное, на первое место в ряду социально-политических ценностей, насилие над душою было в порядке вещей – в этом не видели чего-то недопустимого или хотя бы отчасти предосудительного.

Итак, киевское вече, пошумев, одобрило призыв князя и городской знати всем миром поменять веру. На следующий день[150] поутру, на берегу реки (то ли Почайны, как сказано в татищевском источнике и в Житии Владимира особого состава, то ли Днепра, по известию Повести временных лет и Обычного жития Владимира) сошлось множество людей обоего пола и всех возрастов. Священники разделили их на группы и велели по очереди заходить в реку, которая заменила собою купель. Чтобы вся толпа могла разместиться на мелководье, первым рядам приходилось заходить в воду по шею, следующие за ними стояли в воде по грудь, а тем, кто оказывался ближе всего к берегу, вода доходила до колена. Священники читали положенные молитвы, а потом давали каждой купе крестившихся христианские имена: одно мужское – общее для всех мужчин, другое женское – всем женщинам (никакого бытового неудобства от этого не возникало, так как и после крещения в повседневном обиходе все равно использовались только светские, «языческие» имена). Пробовали сосчитать новообращенных, да сбились со счету[151].

В конце лета – начале осени 988 г. Владимир с дружиной отправился встречать невесту. «На другое лето по крещении [имеется в виду личное крещение князя в 987 г.] к порогам ходи», – пишет Иаков Мних[152]. Сам князь с большей частью своих людей, вероятно, встал в порогах, выслав вперед, к днепровскому устью, несколько ладей, на борту которых могли разместиться Анна и вся ее свита. Посыльные, однако, вернулись ни с чем. Византийский корабль, который должен был доставить Анну в Киев, так и не появился. Неожиданное препятствие преградило «царице росов» дорогу в ее новую столицу.

Причины похода на Херсон

Корсунский поход по праву занимает видное место в истории византийского брака Владимира. В памяти русских людей конца XI – начала XII в. прочно отложилось, что жениться на Анне Владимир смог только после того, как овладел Херсоном; там же, в одной из херсонских церквей, произошло их венчание. Но причинная связь между самым громким военным предприятием Владимира и его женитьбой на греческой царевне довольно скоро забылась, – «корсунская легенда» является поздней и неудачной попыткой ее восстановить. Этому литературному памятнику уже ничего не известно ни о международной политической обстановке 987–989 гг. в целом, ни о подлинных обстоятельствах заключения русско-византийского династического союза. Тем не менее господствующая историографическая традиция, следуя если не букве, то духу «корсунекой легенды», рассматривает корсунский поход как враждебную акцию Владимира по отношению к Византии[153].

Западный Крым

Предполагается, что Владимир был обманут Василием II, который, подавив при помощи русского войска восстание Фоки, отказался выслать в Киев свою сестру. Тогда разъяренный князь напал на Херсон и силой вынудил василевса выполнить его обещание. Подчеркну еще раз, что эта версия всецело покоится на предположении о двуличности Василия II, будто бы неукоснительно придерживавшегося матримониальной доктрины византийского двора, запрещавшей выдавать греческих принцесс замуж за «варваров». В предыдущих главах мы уже имели возможность убедиться в безосновательности этого воззрения на политические принципы Василия II.

Истинные причины похода на Херсон приоткрылись сравнительно недавно, в превосходном исследовании А. Поппэ[154]. Малопродуктивной и неубедительной гипотезе об обмане греками Владимира польский ученый противопоставил конкретно-исторический анализ положения Херсона в контексте политической ситуации второй половины 80-х гг. X в. Считаю нелишним напомнить ход его мысли.

«История Херсонеса показывает, – пишет Поппэ, – что этот однажды ставший автономным греческий город никогда более не отказывался от своих сепаратистских стремлений…»[155] Действительно, на протяжении всей эпохи раннего Средневековья отношения Херсона с центральной имперской властью были весьма натянутыми. В конце VII – начале VIII в., когда Византию сотрясали непрерывные вторжения славян, арабов, булгар, хазар и других народов, далекий таврический город во многом был предоставлен самому себе и сумел добиться довольно широких прав самоуправления[156], свидетельством чему стало появление титула «протополит» (букв, «первый гражданин») или «протевон» Херсона, который отныне закрепился за его градоначальником. Не удовольствовавшись этим, херсониты пытались вооруженным путем добиться полного отделения от империи, и лишь неоднократные военные экспедиции в Крым, предпринятые при императоре Юстиниане II (685–695 и 705–711), позволили удержать город в орбите византийской политики. Усиление в Крыму хазарского влияния заставило городской муниципалитет в 833 г. согласиться на непосредственное присутствие в его стенах стратега – военно-административного представителя василевсов, который приобрел власть над всеми должностными лицами местного самоуправления («архонтами»), кроме протевона.

Кафедральный храм Херсона. Реконструкция

Впрочем, политические основания достигнутого компромисса, фактически узаконившего двоевластную систему управления городом, были достаточно шатки. В конце IX в. василевсам пришлось подавлять одно за другим несколько восстаний херсонитов, сопровождавшихся изгнанием из города императорских стратигов или даже их убийством.

X в. принес с собой некоторое успокоение в отношениях Византии с непокорным городом. Обескровленный и ослабленный экономически, Херсон послушно взял на себя роль форпоста имперской политики в Северном Причерноморье. Однако в Константинополе были прекрасно осведомлены о том, что глубинное недовольство херсонитов центральной властью отнюдь не исчезло. Не случайно Константин Багрянородный в своих советах сыну («Об управлении империей», глава 53) подробнейшим образом описал политическую историю Херсона, особо остановившись на системе административно-экономических мер, при помощи которых предыдущим василевсам удавалось удерживать город в подчинении. Рекомендуя никогда не терять контроля над местными властями, он приводит совет, некогда данный императору Феофилу (829–842) одним из его чиновников: «Если ты хочешь всецело и самовластно повелевать крепостью Херсоном и прилегающими к нему местностями, чтобы он не выскользнул из твоих рук, избери собственного стратига и не доверяй их протевонам и архонтам». Если же мятеж все-таки случится, то действовать надлежит быстро и решительно: «Да будет известно, что, если жители крепости Херсон когда-либо восстанут или замыслят совершить противное царским повелениям, должно тогда, сколько ни найдется херсонских кораблей в столице, конфисковать вместе с их содержимым, а моряков и пассажиров-херсонитов связать и заключить в работные дома. Затем же должны быть посланы три василика [полномочных государственных чиновников]: один – на побережье фемы Армениак, другой – на побережье фемы Пафлагония, третий – на побережье фемы Вукелларии[157], чтобы захватить все суда херсонские, конфисковать и груз, и корабли, а людей связать и запереть в государственные тюрьмы… Кроме того, нужно, чтобы эти василики препятствовали пафлагонским и вукелларийским кораблям и береговым суденышкам Понта переплывать через море в Херсон с хлебом или вином, или с каким-либо иным продуктом, или с товаром».

Действенность этих репрессивных мероприятий основывалась на том обстоятельстве, что благосостояние Херсона, к несчастью для него, находилось в жесткой экономической зависимости от торговли с империей. Заключительная часть советов Константина не оставляет никаких сомнений на этот счет: «Знай, что если херсониты не приезжают в Романию [Византию] и не продают шкуры и воск, которые они покупают у пачинакитов [печенегов], то не могут существовать. Знай, что если херсониты не доставляют зерно из Аминса, Пафлагонии, Вукеллариев и со склонов Армениака, то не могут существовать».

Последние слова Константина подводят нас к пониманию подлинной роли Херсона в событиях 987–989 гг., ибо «сам византийский император с предельной ясностью указывает нам экономический базис политической ориентации Херсонеса, то есть кто владеет вышеназванными провинциями на побережье Черного моря, тот располагает ключами к Херсонесу»[158]. Все порты и прибрежные города Малой Азии, где находили сбыт херсонские товары и через которые, в свою очередь, в Херсонес поступал хлеб, оказались под властью Варды Фоки не позднее весны 988 г. Можно ли сомневаться, что этот опытный полководец и государственный деятель без промедления исполнил все предписания Константина относительно принудительного обеспечения лояльности херсонитов? Следовательно, приблизительно тогда же, весной – летом 988 г., Херсон должен был волей-неволей подчиниться мятежному правителю Малой Азии. По свидетельству Константина, для этого было достаточно одних только экономических санкций. Однако не исключено, что между Фокой и херсонитами имела место политическая договоренность, и Херсон примкнул к мятежу в надежде обрести наконец вожделенную вольность. Сепаратистские настроения в городе были по-прежнему сильны. Стоит только вспомнить, что во время вторжения Святослава на Балканы сын херсонского протевона Калокир открыто изменил империи и даже сам претендовал на трон василевсов.

Переход Херсона на сторону Фоки затруднил сообщение между Константинополем и Киевом. Поэтому вполне естественно, что Василий II в 988 г. поостерегся посылать Анну к ее русскому жениху, так как херсониты легко могли перехватить корабль принцессы возле крымского побережья или в устье Днепра. Владимир же, еще не зная об изменении политической ситуации в Крыму, на исходе лета отправился навстречу невесте и был оповещен о случившемся только во время длительной стоянки в порогах, когда бесплодное ожидание открыло ему глаза на истинное положение дел.

Именно таким образом женитьба Владимира на Анне вдруг была поставлена в теснейшую зависимость от необходимости овладеть Херсоном. Договоры Игоря и Святослава с греками предоставляли русскому князю законный предлог для военного вмешательства в случае отпадения «страны Корсунской» от империи[159]. Однако навигационный сезон 988 г. уже заканчивался. Поход пришлось отложить до следующего года.

Подавление восстания Варды Фоки

Тем временем прибытие в Константинополь русского войска (лето – начало осени 988 г.) вселило в Василия II уверенность в успешном завершении его противостояния с Фокой. Если еще 4 апреля 988 г. василевс горько сетовал в одном из своих указов, что вплоть «до настоящего дня в нашей жизни не только не было ничего хорошего, но, напротив, не осталось такого вида несчастья, которого бы мы не испытали», то теперь он осмелился перейти к наступательным действиям против мятежников. В тыл Фоке, морем, был направлен небольшой греческий отряд под началом Григория Таронита – аристократа армянского происхождения, одного из немногих военачальников, сохранивших верность братьям-василевсам. По-видимому, перед ним была поставлена задача возмутить против Фоки армянские провинции, где среди местного населения имелось немало сторонников Склира, не простивших Фоке предательского ареста их вождя. Десант Таронита без помех высадился в Трапезунде и, пополнив свои ряды, выступил на юг, в направлении Евфрата. Фока был вынужден спешно снять часть своих войск с берегов проливов и перебросить их на восток. Спустя несколько месяцев отряд Таронита был разбит, но временное ослабление сил Фоки на главном театре военных действий оказалось для него роковым.

Конец ознакомительного фрагмента.