Г
Гипотеза
1.4.1973.
«У меня нет ни дара слова, ни дара фантазии, ни дара общительности, ни дара обаяния, ни дара аналитика, ни дара умельца… Но если бы существовал отдел гипотез, я бы в нем продвинулся в начальники. Из наличных элементов реальности складывать вероятности для будущего – таков мой особый дар, который мог бы пригодиться мне в обществе, которое гадает о своем будущем на тысячелетия вперед. Сейчас такое общество можно найти только в сумасшедшем доме…
Открываю бюро гипотез. Гипотезы, в отличие от планов и проектов, не несут никаких обязательств перед будущим и сами не накладывают на него никаких обязательств. Позиция гипотезы по отношению к будущему благородна: она не навязывает ему себя, но ищет в настоящем средств, которые могли бы пригодиться будущему. Если проект – это переход возможности в действительность, то гипотеза – это переход действительности в возможность. Проект: одна из тысяч возможностей выбирается для осуществления в действительности. Гипотеза: одна-единственная действительность порождает тысячи возможностей».
Одну из самых прекрасных «а что, если?…» моей погибающей советской юности подарила мне Аурора удушливым летом 1972 года – «когда все горело».
В момент рождения гипотезы мы гуляли в «зоне отдыха» за Киевской железной дорогой, по которой спустя три года я отправлюсь на «поезде дружбы» в свою первую заграницу – Венгрию. Такого поворота события я, подпольщик, представить себе не мог в тот день, когда мы нарушили наше солнцевское «взаперти» и вышли, чтобы, помимо кофе с сигаретами, добавить в режим питания еще и воздух. Жарко было очень. Сосняк полон ржавых консервных банок и бутылочных осколков. Меня охватил стыд за родину, которую без комментариев созерцала иностранка. Озерцо, к которому мы вышли, было набито, как автобус в час пик. Выгоревшая трава вокруг стоящей в воде толпы тоже сплошь покрыта телами отдыхающих. Наше появление многих заставило повернуться на живот и даже принять сидячее положение. Чтобы лучше видеть. Множество глаз уставилось на нас – обычных, казалось бы, студентов МГУ. Острое любопытство. Что мы будем делать дальше? Озерцо было «не резиновое»; но будь оно даже совершенно безлюдное, лезть в это я бы не рискнул из-за колера и консистенции того, что его наполняло. Просто позагорать? Она в парижском купальнике, я в полосатых японских плавках… как бы мы выглядели среди «семейных» трусов до колен, атласно-коробчатых бюстгальтеров, складок жира и подвернутых рейтуз. Обнажаться мы не решились. Но просто так уйти, повернувшись к народу спиной, казалось тоже невозможно. Зачем обижать людей? Мы сели на голую землю, я оперся на локоть. Стоило закурить сигарету (на последние франки Аурора приобрела блок «Pall Mall»'а в отеле «Украина»), как лежбище перед нами стало приходить в движение. Курильщики «Беломора» и «Примы» омрачились, выражая недовольство потусторонним благовонием. Какой-то мордоворот поднялся и стоял на одной ноге, ища, куда поставить занесенную. Глядя при этом в нашу сторону – хорошо, если только с намерением «стрельнуть». Подруга моя пребывала в состоянии блаженной доверчивости к этому миру и удивленно расширила и без того огромные глаза, когда я предложил без промедления валить из этой «зоны».
Тем самым, возможно, вызвал соответствующий «поезд мыслей».
Ждем автобус 552 до «Юго-Западной». Солнцево. 1972
По пути обратно в Солнцево Аурора стала перебирать варианты совместного существования в «биполярном» мире тех времен, когда терциум не был датур. Здесь? Из подполья надо будет выходить. Становиться писателем официальным. Советским? Ну да. Ты же советский гражданин? Членом Союза писателей. Как твой… Он спился. Со мной тебе этого не грозит. Мы посмеялись, я сказал:
– Есть еще вариант Солженицына.
– Бороться с режимом?
– Просто писать свободно.
– В стол? Как сейчас?
– Нет, печататься… Там.
– Это лагерь.
– Я буду писать про любовь. За любовь не посадят?
– Нет. Невозможно.
– Почему?
Я еще не знал, кто у нее отец. Второй случай в жизни, когда в разговоре со мной про отца затемнили. Первый был, когда «шефа жандармов» назвали историком. О своем парижском отце она сказала: пишет для газет. Журналист? Вроде того.
– Не вариант, – закрыла она тему. И другим голосом, будто стараясь прозвучать легко, задала вопрос: – А если тебе в Париж уехать?
– Да хоть завтра.
– Нет, я серьезно?
Она нарисовала мне картину полного отчаяния. Окраина, бидонвиль, и я, еще один выброшенный на свалку истории русский писатель, сижу под горячим солнцем чужбины на пороге своего дома из картона и шифера с канистрой дешевого красного вина…
– Французского?
– Другого там нет. Но из пластмассы пьют только клошары.
– Что ж, буду пить и я.
– Ты уверен, что готов к такому? А к тому, что тебя там будет некому читать?
Заранее и беспощадно моя будущая жена отнимала у меня все возможные иллюзии, после чего предрекла, впервые тогда выступив в роли Кассандры:
– Жизнь твоя будет там трагичной.
– Жизнь вообще трагична, говорит ваш Унамуно.
– То есть ты бы со мной уехал?
Прямо над нами загрохотал поезд – как раз мы проходили бетонный туннель под железной дорогой. Поперек. Тогда как поезд перекатывал свой грохот в западном направлении. Чтобы быть услышанным, просто нельзя было не перейти на крик:
– …!..!..!
Гражданственность
Время от времени мной овладевали гражданственные порывы. Пик таких настроений пришелся на 17 лет. Я даже решился на трудный разговор с мамой (с папой боялся поднимать эту тему).
2.6.67.
«Вчера вечером говорил с мамой о гражданственности. Она взволновалась: «Ты сумасшедший, ты не знаешь жизни, никому нельзя об этом говорить. Нельзя идти против большинства, тебя предадут, арестуют, посадят, ты погубишь себя и родителей, сломаешь себе всю жизнь. Одумайся, тебе всего 17, ты вырастешь и поймешь, что это бредни юности».
Я же знаю только одно: жить нужно так, как сам считаешь нужным, а не как большинство; жить для высоких целей, для правды и добра, для людей, всем своим существом воздействовать на бытие, не уходить от него в семью или науку, не бояться повернуть против течения – пусть хоть сильный всплеск будет!»
«3.6.67.
Фильм «Встреча с прошлым» – о борьбе с кулаками в Грузии. После кино заговорили с Тамарой Мутовкиной [одноклассницей] o несправедливости раскулачивания, о советском строе. Сперва Тамара слушала с интересом, но скептически; потом удалось ее зажечь. На мой вопрос, вступила бы она в тайную организацию, ответ был: да. Я страшно рад и чувствую ее родной и близкой. Но какая теперь на мне ответственность! Ведь раз она знает и участвует, уже нельзя отступить, ограничиться словами – это должно определить жизнь! А вдруг я не способен на Дело? Мне страшно, что я недостаточно серьезно ко всему этому отношусь…»
Тамара мне нравилась (умеренно), но ко мне относилась с безразличием, у нее были совсем другие вкусы (рослый, атлетичный Габриелян). И вдруг, за несколько месяцев до окончания школы, она расположилась ко мне, стала подолгу разговаривать, мы бродили по улицам, ходили в кино, я ей помогал готовиться по английскому к выпускным и вступительным. Как только мы оба поступили в университет, она со мной раззнакомилась, и стало ясно, для чего я был ей нужен. Потом ходили слухи (ею же пущенные), что она вышла замуж за летчика, что он героически погиб, – мне в это не верилось, а вскоре она исчезла из университета. Вот так распался романтический союз как бы влюбленности и как бы гражданственности.
См. АНТИСОВЕТСКОЕ, ДИССИДЕНТСТВО, ПОЛИТИКА
МГУ,
14 января 1968.
…Перевели мне письма жен – Лар. Иос.[10], Майи Васильевны[11] (были напечатаны в Forum'е, Vienne. – Странное чувство, когда думаешь, что это происходит сейчас, в эту минуту; и я ловлю себя на мысли: все, сюда не пиши – опасно. – Сегодня узнал о деле Гинзбурга. Я не волен совладать с тем чувством, которое вызвал процесс и приговор (7 лет). Гнусно, грязно, постыдно. Совестно. Как современно звучит Толстой: «Не могу молчать!» И мне хочется бежать к людям, где понимают, где возникает единство чувства и сострадания, к людям, которые не молчат.
…
Профессия, которой я намерен посвятить себя, и внутренне и – сейчас – внешне, опасна для жизни.
15 января 1968.
«Человек – мера всех вещей», – пишут у нас. И тут же лагеря, берут «за книжку», издеваются, лишают пайков, бьют ногами. Самоуправление подонков. Жизнь в руках подонка. Зуб болит.
Добавить можно только то, что к людям, которые не молчат, я все же бежать раздумал.
Дезавуировал порыв.