Эмпатия. 6 глава. Все эти нелюбимые люди (Анна Елисеева)

6 глава. Все эти нелюбимые люди

Самое прекрасное в мире – это творить, создавать что-то своими руками. Совершенно по-своему, без учета чьих-то требований, штампов и ожиданий – иногда даже им вопреки.

Отпустить себя на волю – позволить себе делать всё именно так, как тянет, как хотят твои руки, как сама собой движется кисть по бумаге: то размазывая краску – так что на первый взгляд это не более, чем просто неловкая клякса, то прочерчивая линию за линией – так чтобы из них образовался забор или жалюзи.

Не нужно бояться этой свободы – её нужно брать и использовать как топливо для выражения себя, своих порывов – в том обнаженном виде, в каком она рвется прорасти сквозь твои пальцы. И иногда это и есть сложное – но это и есть то самое: самое сильное наслаждение на свете после секса.

А лучше без выбора вовсе – получать и то, и то. Я всегда любила брать всё сразу. Холсты, людей, их сердца, мир к ногам.

Несколько дней я не отходила от мольберта даже поесть (я пила воду – чуть ли не из той же баночки, куда обмакивала кисти) – я рисовала и рисовала. Я проводила линию за линией – и рождались образы лучше тех, что были изначально у меня в сознании: я не верила своим глазам и только позволяла своим рукам оживлять их и наделять теми чертами, которые они словно бы выбирали себе сами.

Губы моих героинь – не были естественно-скучных розовых тонов; они сверкали ярко-синим, солнечно-желтым и по-русалочьи зеленым. Их длинные волосы – расползались по пространству холстов как змеи, длинные и переливающиеся. От холста к холсту они дарили свои поцелуи, объятья и сердца как будто бы самим зрителям, а не своим собратьям по зазеркалью холстов. Они были живы не меньше меня самой – я не чувствовала того факта, что это я их рисую: казалось что это они создают меня. Делают меня цельной, собранной, создают из своих тел почву под моими ногами, которая больше не качается и не обещает уронить меня в пропасть.

Одной из первых – я нарисовала ту самую девушку из романа Виктора: на холсте она стояла в платье, с вшитыми в него рукавами, сорвав один из них и обнажив обнаженную руку. Руку, покрытую ранками и синяками от цветков, которые частично еще росли и поднимались колюче-кровавыми кустами к ее шее.

Сама она растерянно смотрела на зрителя – у неё были совсем белые губы как у Снежной королевы, и копна рассыпавшихся светлых волос по спине. В её глазах читалось отчаянье одиночества – одиночества хранимой тайны.

А вокруг – изо всех углов – к ней протягивались мужские руки, готовые сжимать, обнимать, прижимать… Но она словно ничего не замечала, всё ее внимание было отдано своей обнажившейся руке и цветкам-ранам на ней. Она как в башне была заперта в своем непринятии самой себя – и оттого не видела, что выход не просто есть, он существует, но и того, что нет самой этой крепости вокруг неё. Она была свободной изначально, мешала ей только её иллюзия несвободы.

Рисуя её – я пришла к мысли, что Виктор не продумал чем может быть вызвано это её состояние: что-то ведь должно было когда-то – может в детстве – так на неё повлиять, что она оказалась заперта сама в себе.

И я решила, что как только увижу его – надо будет сказать ему об этом, а потом столь же плавно, когда я взялась за следующую работу – образ Виктора растаял из моего сознания, померкнув рядом с образом уже новой девушки, которую теперь выводила моя кисть. У неё были черные волосы и губы, она коварно улыбалась, прижимая к себе мужчину, от которого на холсте была видна только обнаженная спина, да каблук её туфли воткнувшийся в его подтянутый зад. В зад, на котором от этого показалась уже капелька крови.

Среди всех придуманных моих героинь – одна только была рождена не моим разумом. Не моим, а разумом Виктора Гюго: прекрасная герцогиня Джозиана из его «Человека, который смеется» – я изображала эту «порочную девственницу», как её описывал сам автор, сидящей на кровати и протягивающей руку для поцелуя обезображенному Гуинплену – главному герою романа, рот которого был разрезан от уха до уха в ужасающей улыбке. Он восхищенно и испуганно смотрел на неё – а она собиралась соблазнить его из одного только своего каприза (по роману – она как раз хотела найти кого-то самого уродливого, так как её официальный жених считался одним из самых красивых в стране). Меня с детства пленял образ этой женщины, и я уже давно грезила мыслью её, такую упоительно-роковую, нарисовать. Я посвятила ей целых две свои картины – так, как только одной мне было мало, чтобы передать все ее очарование: ведь то, что пленяет хочется рисовать и рисовать бесконечно. Эти две работы почти усилием воли – были мною не превращены в целую сотню или больше.

Как по волшебству – никто не звонил и не приходил, отчего у меня не было повода отрываться от работы (невзначай, не дай Бог, утратить это своё вдохновение). Вместе со всеми мне не звонил и Павел – но отчего-то во мне жило осознание того, что он позвонит сразу, как только решит все организационные – и не только – вопросы по моей будущей выставке. И тогда множество моих новых работ придутся как раз кстати.

Я очень хорошо осознавала, что теперь – в отличие от того, как это было раньше, когда я рисовала «в пустоту» (также как Виктор писал «в стол») – теперь я рисую для зрителей, которые будут идти по галерее и смотреть на мои работы удивленно-осуждающими глазами, а может даже и восхищенными… а может равнодушными. Но всё равно, надеюсь, готовыми купить то или другое – руководствуясь мыслью «раз уж оно выставляется – то, выходит, оно в моде».

По сути не так уж и важно то, какими именно глазами они будут смотреть на мои работы – важно было то, что они, наконец-то, будут смотреть на них! А мои работы из своих рам – будут отвечать им ответными взглядами. Впрочем, я ещё не решила – возможно, я повешу их и вовсе без рам – и их оголенно-неровные края смогут быть им еще более меткой деталью.

Запястья уже начинали побаливать, а перед глазами нарастала пелена – но мне всё никак не хотелось подниматься из-за мольберта, настолько мне здесь было уютно, настолько я здесь в высшей степени была собой. Я даже подумала, что скорее упаду так в обморок – нежели уговорю себя хоть на недолгое время отдохнуть (настолько страшно мне было утратить это моё состояние упоения работой).

Более того – я представила себе, как падаю лицом прямо на очередную работу с девушкой и размазываю им жирное пятно на холсте, которое растекается во все стороны; эта мысль мне показалась настолько эстетически притягательной, что я решила следующую картину нарисовать именно с таким сюжетом – и повесить её во главе выставки – прямо напротив входа, чтобы это было первое полотно, с которым нос к носу встретится зритель, едва только оказавшись в зале.

Неподготовленный, он посредством неё, как бы перемещался в мир моих работ одним прыжком – даже, пожалуй, было бы неплохо напечатать её на обложке каталога выставки и на билетах. Билетах, один экземпляр которых я оставлю себе на память – на память о первой своей выставке в жизни.

Все эти «творческие» дни – я красила губы моим героиням почти теми же движениями, что и самой себе крашу помадой перед зеркалом; и сейчас они все были моими отражениями в зеркале, которые зазывно улыбались мне – на выставке же уже я буду сама улыбаться за них за всех свеже-накрашенными кровавыми губами.

У меня был целый огромный металлический сундучок этих помад: разной степени красноты и с футлярами разного дизайна всех самых известных марок. Прежде – всегда, когда мне становилось грустно, я шла покупать себе новую такую красную помаду – и оживала от её присутствия на моих губах как от глотка живой воды. Я и за порог квартиры никогда не ступала без помады на губах – я бы скорее однажды могла забыть одеться перед выходом, чем забыла бы «одеть» губы в помаду. В ней была вся я – вся моя накаленная до красна моя сущность, от кончиков волос до каблуков.

Комната постепенно наполнилась таким количеством изрисованных холстов, что мне было тяжело ходить между ними – приходилось где-то их перепрыгивать, где-то обходить, плотно прижавшись к стенке – но я была счастлива в этом заполненном моими творениями пространстве.

Мне хотелось танцевать, когда я шла в ванну поменять воду в баночке – но я боялась расплескать её и что-то испортить, поэтому я танцевала уже только в самой ванной, забрызгивая подкрашенной водой стены. По стенам растекались цветные капли, которые мне не хотелось смывать – ведь они отражали то, что я ощущала: счастье художника.

Все минуты отчаянья и потерянности в моей жизни – стоили этих мгновений: я бы не смогла написать того, что было на холстах – без всех тех минут, без всех тех людей, без всех тех встреч… и особенно – без Виктора. И уж тем более – без встречи с Павлом.

Впрочем, все они были лишь ступеньками, по которым я постепенно пришла к самой себе. И именно саму себя я увижу на холстах, на каждом из них – уже на выставке. Где я буду лицом к лицу с самой собой.

Я не помню момент, когда я все-таки уснула и следом за тем – свалилась со стула… но помню тот момент, когда я проснулась – я лежала в неудобной позе «у ножек» мольберта, вся залитая красками.

Таким своим скрючившимся видом – я словно бы отдавала дань всем тем Богам, что позволили мне наполнить комнату тем, что оправдывало – наконец-то оправдывало в моих глазах – мою жизнь.

Или пока что оправдывало её всё-таки не до конца?..

Антон в эти дни так и не показался мне на глаза.

Разве что – в моё отсутствие (когда я вышла погулять – не погулять по улицам, а погулять по магазинам) он был в квартире, видел мои работы и, видимо, на том успокоился. Успокоился тем, что занятая ими – я не занималась покорением кого-либо другого, оставил мне на кухне гору сладостей и фруктов, и рассовал везде новые тоненькие пачки с деньгами – по своей любимой привычке.

Когда я разыскивала их потом по всей квартире, то и дело ударялась где-нибудь коленкой о картину – и в моем сознании ещё больше сплетались в единое целое образы картин с образами денег.

Я была благодарна в те минуты Антону за обе эти вещи: за то, что он есть в моей жизни – и одновременно с тем его в ней как бы нет. Он идёт фоном, где-то за стеной моей жизни.

Обмахиваясь веером из банкнот, я ела персик за персиком и подмигивала своему отражению в зеркале, а потом репетировала улыбки, с которыми я появлюсь перед публикой на моей выставке.

Слово «выставка» было для меня как напев песни – я повторяла его то и дело точно так, как сумасшедшие повторяют тарабарщину себе под нос, а матери поют детям «ля-ля-ля» – вроде и как что-то почти бессмысленное пока ещё, но уже, вместе с тем, сидящее на языке и готовое превратиться в молитву.

В тот день, когда я этого, на удивление для себя, почти даже ожидала – позвонил Павел и сказал таким тоном, будто мы говорили с ним последний раз только вчера:

– Всё готово – остались только работы с тебя. Ты к какому числу сможешь управиться?

– Уже управилась.

– Тогда я приеду чуть позже, посмотрю, и мы точно уже решим в какой день выставка. Я знаю, ты бы хотела завтра – но нужно ещё хорошенько прорекламировать это мероприятие и распечатать всю необходимую полиграфию. Ты уже решила, какая работа будет заглавной?

– Да – и думаю, она тебе понравится.

– А какая главная мысль твоей выставки? Нам это нужно будет для рекламы.

– Невлюбленные возлюбленные.

Я стояла на пороге, как всегда незапертой, квартиры Виктора – и уже слышала стук его клавиатуры в соседней комнате.

Зайдя в неё, я нашла Виктора за ноутбуком – погруженным в работу настолько, что он сначала вовсе не заметил меня. Тогда я подошла к нему вплотную и, протянув руку над ноутбуком – сбросила перед ним на стол новенький, ещё пахнущий типографской краской билет на выставку.

И только тогда он поднял, наконец, глаза от компьютера и увидел меня. Моргнул пару раз, стараясь сфокусироваться на моём лице – а потом вновь опустил глаза вниз, но уже не на экран компьютера, а на изображение упавшей на мольберт спящей девушки на лицевой стороне билета.

Я торжествующе молчала, ожидая каких-либо слов по этому поводу – но он только, молча, убрал билет с ноутбука и продолжил себе набирать текст. Будто меня здесь и не было.

– Как невежливо, – произнесла я и села напротив него на кровать. – Но пусть так, я всё равно жду тебя на своей выставке, которая состоится уже в эту субботу.

– Зачем же ты меня там ждешь?

– Мне интересно, что ты скажешь – увидев там мои работы. Увидев их на стенах, живыми.

– Я не приду. И я ничего не сказал бы, в любом случае.

Торжество внутри меня поблекло, стало неприятно и досадно до слёз.

– Что ж, – я поднялась с кровати и направилась к двери, а дойдя до неё, обернулась и прошептала как можно более томным тоном (будто и не расстроилась):

– Тогда сделай из этого билета закладку в свою книгу. Если закончишь её, конечно.

…и вот, этот день (день выставки) наступил – однако, отчего-то, я его почти не ощущала.

Я шла по огромному залу, увешанному моими картинами, как я всегда и мечтала, шла в толпе пришедших людей, привлеченных рекламой и эпатажно-странным рисунком на афише, шла в красном платье и с красной помадой (в своём лучшем виде) – однако мои ноги не чувствовали под собой пола.

И, вместе с тем, не было и ощущения полета.

Кроме того, странным образом я не чувствовала единства со всеми этими людьми, как и не чувствовала отчужденности от них – я вообще ничего не чувствовала; даже картины на стенах – были как будто бы вовсе и не мои.

Я узнавала их, но смотрела на них теперь глазами зрителя – и мне казалось, что я вижу их впервые. Я удивлялась им – более того, я даже не помнила когда и как я наносила тот или иной мазок на холст, настолько я теперь была от них отделена. Отделена толщей всех этих людей.

У них в руках были каталоги моих картин, на обложках которых красовалась та самая упавшая лицом на мольберт девушка – которую они воспринимали как некий образ этой выставки, возможно даже не задумываясь о том, что же этим хотела выразить художница и что это не что иное как её собственный автопортрет… Хоть мы с Павлом и старались сделать на этом особый акцент: смотрите, художница так заработалась – что результат её стараний вы все сможете лицезреть на этой выставке.

А там – тако-о-ое, что вы себе и не представите!

В начале вечера Павел представлял меня то и дело кому-то из пришедших – а я улыбалась и протягивала им руку для знакомства (стандартно-скучная процедура). Потом он оставил меня одну, так как его целью было не составлять мне компанию, а способствовать продажам моих картин – и я представлялась всем новоприбывающим уже сама.

Потом мне это резко надоело – и я, уже не узнаваемая новыми гостями выставки (если только кто-то из ранее пришедших не указывал им на меня пальцем) бродила по своей же выставке почти инкогнито. Павел то и дело оказывался около то одного, то другого обеспеченного ценителя картин, стараясь заинтересовать их и иногда подзывая для пущего эффекта и меня, но мой уже не такой блистательный – а скорее заторможенный вид – вряд ли мог служить достойной рекламой работам.

Я была предоставлена самой себе и фланировала между людьми, краем глаза отмечая у них в руках знакомые билеты. И останавливаясь у той или другой группы, чтобы послушать их разговоры насчет моих картин.

Я ощущала себя в этом зале не автором, а словно бы – одной из них всех: всех, кто пришел поглазеть на что-то новенькое или же купить что-то от скуки. Во всей этой толпе я вдруг ощутила себя особенно одиноко и вновь подумала о Викторе, с которым бы этот вечер был бы совсем другим – даже если бы он не был веселее, то был бы в разы интереснее. Даже если бы он пришел и раскритиковал меня – само собой, не иначе как из зависти – я бы чувствовала себя веселее в эти минуты.

Да, я могла бы заговорить с кем-нибудь, кто был на выставке – в сущности, мне бы ничего не стоило начать разговор с каким-нибудь мужчиной и превратить свою выставку в фон для того, что явилось топливом к созданию всех этих работ (змея съела бы – собственный же хвост).

Но мне этого совсем не хотелось – мне хотелось, чтобы в этот вечер мои работы говорили бы за меня. Чтобы они говорили что-то новое, возможно даже мне самой.

Мне не хотелось отнимать у них – пусть только и в своих собственных глазах – славу этого вечера.

Я не хотела конкурировать с ними – и тем более побеждать их. Я впервые в жизни готова была отойти в сторону, встать в тень чего-то (пусть и того, что есть часть меня самой) – и именно поэтому ощущала, что именно сейчас я как никогда их достойна.

Но, одновременно с тем, мне было некомфортно находится «не в кадре» – это меня угнетало. Будь рядом Павел или Виктор я бы, наверняка, даже смогла бы пошутить по этому поводу с самым что ни на есть спокойным видом.

Но я была наедине только с самой собой – и это мне не давало возможности к спасительному маневру.

Когда я уже совсем думала оставить сцену только моим работам в полном смысле этого слова – а именно уйти – из небытия толпы вдруг возник Павел и, взяв меня под руку, радостно и гордо заключил:

– Пару работ уже купили. Ты даже не представляешь себе за сколько – хоть, как ты сама понимаешь, пятьдесят процентов из них мои, ибо без меня ты бы и за какую-нибудь жалкую сумму не продала бы ни одной работы. Плюс это окупит аренду моей галереи в эти дни и всю сопутствующую рекламу.

– Хорошо, я не спорю, – без энтузиазма ответила я.

Почему-то даже наличие заработанных денег не подняло мне настроения – равно как и не расстроило то, что их меньше вполовину (хоть мы заранее ничего и не обсуждали на этот счёт).

– А что с твоим выражением лица, Юля? – спросил он вдруг, почти возмущенным тоном. – Всё более чем успешно – мне даже в первый же день удалось что-то продать и выставить тебя новым гением в современном искусстве. Наболтать им о переосмыслении женского образа в работах, о новом его прочтении, о том, что ты сама – есть ещё одна своя картина… Что ты нарисовала саму себя с нуля теми же красками – только не художественными, а косметическими. А ты…

– Косметическими красками? – перебила его я, и мои губы сами самой язвительно скривились. – Значит, вот оно как по-твоему: на самом деле, лица у меня нет, а если всё смыть – то там будет лишь пустой холст, который стоит гроши в лавке художественных принадлежностей? Пустой холст, без индивидуальности.

– Нет, я не то хотел сказать, – несколько сконфузился он, а потом вновь понесся вперед своими высокопарными фразами:

– Позавчера ты была никому не известной, вчера – стала девушкой с рекламы выставки, сегодня – ты уже новое имя в искусстве… Разве ты не осознаешь значимость этого мига для себя? Того, что теперь уже ты чего-то стоишь – потому что за это заплачены настоящие деньги. Ты сможешь их пересчитать и даже понюхать… Вдохнуть запах своих собственных денег – да что в этом мире может быть эротичнее этого! Когда я первый раз нюхал свои деньги – я почти кончил от их запаха… кончил прямо на них.

Я стояла и, молча, слушала его, потом протянула руку к бокалам, что нес мимо идущий официант на подносе – взяла один, набрала в рот невкусное соленое, напоминающее рассол, шампанское и выплюнула его ему в лицо. И расхохоталась.

Он, наверно, миг смотрел на меня, почти не шевелясь, а потом закричал нервно, почти на весь зал:

– Да что с тобой такое?.. Я сделал для тебя исключение – устроил тебе выставку можно сказать из-за одной твоей симпатичной внешности. Я таких портретиков целые тонны вижу с утра до вечера – и нет в них ничего нового и шокирующее философского. Я уже даже продал что-то, хоть вечер едва-едва начался – что тоже нечто почти небывалое для таких выставок. Я сделал для тебя столько невозможного, ничего не попросив в ответ. А ты! Ты!.. Что это такое? Да истинный талант, знаешь ли, не рисовать – где-то там, в темных комнатах черт те что на выброс – а уметь делать деньги почти из пустоты. Истинный талант делать деньги из чего угодно. Нет даже хуже того – делать из нечистот, из дерьма!

– Значит, из дерьма? – покручивая между пальцев пустой бокал, переспросила я и огляделась.

Почти все кто был в зале – столпились вокруг нас и слушали, раскрыв рот, даже уже начинали перешептываться. И мне показалось, что это зрелище им было в разы интереснее, чем все мои работы вместе взятые: искусству никогда не перекричать скандал, оно может разве что с ним слиться. Слиться воедино – так, чтобы уже было не отличить где и что.

Я не заметила ничего – ни того как моя рука влепила ему звонкую пощечину, ни того, как я потом стояла и целовала его в губы – и как мы упали следом на пол, почти как при первой встрече.

Вокруг был шум и гам, крики возмущения и восхищения – слившиеся в одно; в один миг мы, лежащие в объятиях друг друга – уже стали сами предметами искусства на этой выставке, инсталляцией на вольную тему.

Я не знаю сколько прошло так времени – я не чувствовала времени, я чувствовала его руки у себя на бедрах и запах мужского парфюма с его шеи, и крики вокруг – ушедшие плавно куда-то в фон.

А потом я выбралась из его объятий – на таком же автомате, как и оказалась в них – и вот уже, проталкиваясь через толпу, двигалась к выходу.

Выбираясь, я порвала себе чулки о застежку чьей-то сумки и платье о чью-то трость – и мой такой растрепанный вид и разорванная одежда как ничто соответствовали моему настроению этого вечера – первого дня моей первой (а, может, уже и последней) выставки.

Я брела по улице, качаясь на каблуках, и опираясь на стены, чтобы не упасть от головокружения – головокружения славы?

Славы или провала.

Я думала, что иду к себе домой, пока не поняла, что иду совсем не в ту сторону, где он находится – и что, однако я узнаю эти переулки и здание вдалеке.

Узнаю подъезд, лестницу и едва прикрытую дверь в квартиру. А за ней – прямо в прихожей стоял Виктор, на удивление ничем не занятый и, одновременно с тем, ничуть не удивленный моему визиту.

– У тебя помада размазалась, – сказал он таким же тоном, каким произносят приветствия и взглядом пригласил следовать за ним в комнату.

Там я почти упала на свою любимую прикроватную софу и закрыла глаза, он же тихо произнес, сев на кровать:

– А знаешь, на самом деле, я уже давно не пишу… У меня снова ничего не получается. Я открываю компьютер, смотрю на пустую страницу и на последнюю написанную фразу – и закрываю файл. Не то чтобы мне было нечего написать – мне просто не хочется этого делать. Я как будто кончился. А как твоя выставка? Ты выглядишь не вполне нарядно-радостной…

Я открыла глаза и выразительно посмотрела на него.

– Понятно, – кивнул он, – а тот билет, что ты мне дала – я потерял. Поэтому и не пришел – вот пытался его найти как раз, но… видимо, искать уже и не надо. Разве что – если найду – действительно положу его закладкой куда-нибудь.

Почему-то от его слов мне стало сразу как-то легче, и я совсем растеклась по софе, как если бы я была у себя дома. Совсем не хотелось говорить. Ни о чем.

– Раз уж оно все так, то… может, вернемся к тому, что мы прервали?

Я кивнула и вновь закрыла глаза, после чего незаметно для себя самой, отключилась.

Как если бы я была теперь в безопасности – и можно было не бояться потерять лицо, которого нет.

Нарисованное мое лицо, которое уже стекло с холста вниз, на пол.

Проснувшись, я заметила, что Виктор, пока я спала, бережно накрыл меня своим одеялом – а сам куда-то ушел.

Спать мне больше не хотелось, и я лежала с осознанием того, что сегодня что-то в моей жизни кардинально изменилось, хоть я и несмогла бы сформулировать для себя словами что же именно.

К ночи, когда я уже была дома, мне позвонил Павел – я думала он попрощается со мной, но он, захлебывающимся от счастья голосом, почти пропел:

– Я уже продал все твои работы! Так что дни выставки несколько сократятся, ибо и основная задача уже выполнена, и новые владельцы хотят скорее забрать картины к себе домой. Ты просто гений в плане саморекламы! Я бы и не смог такого придумать – такой скандал, такой шикарный скандал! Ты теперь почти знаменитость – даже были недовольные, которые не успели ничего купить, и они хотят скорее твоих новых работ. И еще я договорился с парой изданий об интервью – нужно ковать железо пока горячо: один журнал о современном искусстве и один журнал мод. Когда я посчитаю твою часть денег – я тебе их завезу… или, может, сразу откроем тебе счет в банке? Буду тебе сразу всё туда переводить через бухгалтерию – все-таки в руках такие суммы лучше не носить. Ну, скажи, милая Юлия, чтобы ты хотела купить первым делом? Сумку от Шанель или платье от Дольче, ведь угадал?

– Квартиру.