Эмпатия. 3 глава. Фланёры (Анна Елисеева)

3 глава. Фланёры

Утро обычно встречает нас тем же, чем окончился предыдущий день.

Свадебное утро – означает многие дни до того дня, проведенные в поисках «за кого/на ком», похоронное утро – потерю близкого/псевдоблизкого человека в один из этих прошлых дней, а может и приобретение в виде наследства, последнее утро перед переездом – означает смену дворца на трущобы или трущоб на дворец.

Счастливыми просыпаются, когда засыпают счастливыми, несчастными же – когда засыпают, желая забыть то, как они несчастны.

Утро – это не то чтобы начало, а продолжение того, что было заложено прежде того, в другие дни.

Бывают утра, когда вам хотелось бы подольше не открыть глаза, чтобы насладиться пока ещё только мыслью о том, кто лежит с вами рядом.

Бывают – когда не хочется и вовсе просыпаться, не хочется продолжать жизнь… Хочется завершить все, как неудачно пошедшую игру – которую проще начать с начала, нежели переиграть с нынешних позиций до желаемых.

Это утро – встретило меня проклятиями последнего, брошенного мною, кавалера в трубке. Я слушала его, не вешая трубку – мне хотелось насладиться его живыми, обращенными ко мне эмоциями. Он кричал непристойные ругательства, рыдал, умолял, хохотал и кричал что не любит, а потом снова кричал непристойности – я слушала его и слушала, зная что он первый не повесит трубку.

Мысленно я вспоминала то, с каким сдержанным лицом он был – когда мы познакомились. Вспоминала то, сколь долго он ещё сохранял эту внешнюю сдержанность из последних сил – становясь все ранимее и ранимее от встрече к встрече со мной. Вспоминала как его нарочитое равнодушие превращалось в жалобность и нытье – и с какими нервными конвульсиями он замечал, как я всё больше и больше теряю к нему интерес.

Это был далеко не благородный и не добрый человек – когда мы только познакомились; но к концу нашего общения он все больше становился похож на несчастную жертву – и так вошел в роль, что уже и сам себе поверил. Я слышала о том, как он вел себя с женщинами прежде – и мне очень хотелось бы позвать тех женщин взглянуть на него теперешнего. Мне кажется, все их раны тотчас бы зарубцевались и они посмеялись бы над своими прежними страданиями, посвященными ему – пусть и не без слез и досады, что когда-то их себе вообще позволили.

Я бродила туда-сюда по квартире, слушая его напевы и завывания в трубке, пока не подошла к входной двери и не нашла там, под дверью, какую-то записку. Это был чуть смятый сложенный вдвое листок; я развернула его – и нашла его совершенно пустым.

Снаружи он тоже не был подписан – оттого полетел в мусорное ведро под именем самого короткого послания/признания на бумаге в моей жизни. Я решила, что возможно унесла его вчера из квартиры своего нового – старого? – знакомого Виктора.

Затем вдруг позвонили в дверь, в глазке отразилась дергающаяся невнятная фигурка какой-то дамы.

Маленькое личико как шпиль башни возвышалось из многослойных непонятных одежд, неровно накрашенные губы были поджаты, непрокрашенные пряди волос непонятно-каштанового цвета торчали дыбом, кулачки были сжаты.

И весь вид у нее был такой решительный и надменный, как если бы она была Георгием Победоносцем, собирающимся пронзить своим праведным копьем змея, то есть меня.

Само собой, я решила не открывать ей – и говорить так, через дверь:

– К кому это вы стучите? Боюсь, мы не знакомы.

– Я пришла вам сказать, что ваши чары разрушены!

Я хмыкнула и спросила:

– Над кем же они разрушены?

– Над тем, кто оплачивает эту квартиру и все ваши безделушки! – женщина мгновенно перешла на визг. – Открывайте, Юлия! У меня к вам самый серьезный разговор. Антон был несчастен с вами – вы мучили его, использовали – но прошлым вечером он встретил меня и уж я-то за него постою! Я люблю его, люблю! Вы, наверно, и не знаете что такое любовь… Вы бездушная, жестокая! Но теперь он будет счастлив – без вас. Он будет счастлив – со мной!

Я расхохоталась. Надо же! Не прошло и ночи, а мой покровитель уже нашел себе очередную спасительницу – и, видимо, прожаловался ей в жилетку всю ночь так надрывно и красноречиво – что его слушательница тотчас захотела на моё место. Да ещё как захотела!

Да, иногда он грешил этим – отводил так душу… Только вот всем этим девушкам было не понять, что всё это его вечернее нытье случайной спутнице – та же игра на публику. Это просто выпрашивание внимания для себя как для мужчины, а отнюдь не призыв к ним – чтобы они изменили его жизнь.

Этим он был похож на женщин-страдалиц, которых мучили и изводили мужья или кавалеры: которые с утра до ночи жалуются всем вокруг и умоляют спасти их – но если кто-то после этого всерьез бросится на амбразуру, то они же сами и не буду рады. И первыми покажут ему – этому горе-спасителю – свои скрытые клыки, готовые порвать его в клочья за волосок их «мучителя».

Но каждое появление этих благодетельно-разъяренных Немезид хоть как-то разнообразило мою жизнь: их разные лица, прически и лексикон.

Продолжая смеяться, я скинула на телефоне разговор с прошлым возлюбленным и набрала номер благодетеля.

Под крики женщины и её яростный стук в дверь, объяснила ему ситуацию и пообещала, что «если хочешь – без проблем, я тотчас съезжаю и освобождаю квартиру ей».

Не прошло и десяти минут, как он примчался, оттащил девушку от двери – и её бранные слова уже сыпались в его сторону – того, кого она, казалось бы, собиралась спасать.

Их голоса всё удалялись и удалялись, уже слышно было, как её каблуки скрежещут по полу во время того, как он тащит ее вниз по лестнице. Потом всё резко затихло – до тех пор, пока он где-то спустя час, вернулся и постучал в дверь. Затем позвонил. Но я ему не открыла – не было настроения. Помучиться вновь ему было даже полезно – дабы он стал посмирнее, и, быть может, подольше бы не устраивал мне истерик с требованиями любви (которая на самом деле была ему не нужна – в ином виде, кроме как в виде её к нему отсутствия).

Я опустилась за мольберт напротив очередной – давно уже – не оконченной работы. А именно – обнаженной девушки с дырками на месте грудей, сквозь которые были просунуты умоляющие мужские руки, а из-за её плеч – выглядывала удивленная мужская голова. Посмотрела на неё внимательно-сконцентрированным взглядом, провела два мазка по её телу, поморщилась недовольная, и встала и прошлась по комнате – дело не шло, тона были не верными, и, к своей досаде, никакого удовольствия и увлечения от рисования я не испытывала. Да, может быть, если бы я подольше посидела – то вдохновение бы пришло, и работа бы пошла, но – у меня не было никаких моральных сил этого ждать.

Я не могла видеть эти неверные мазки, не могла смотреть на то, как порчу удачные тона, перекрывая их не теми. Да что там – я вообще не могла рисовать: у меня словно отнялись руки, и я не знала, как это делать вообще.

В такие моменты мне нечем было прикрыться.

Нечем оправдать перед самой собой свою же жизнь.

Ведь зачем это всё – если я не знала, что делать в такие вот минуты?..

Зачем эти свидания, эти слова, эти вещи в шкафах, это противоборие с Антоном, эта вчерашняя беседа с Виктором?..

Оно бы имело под собой смысл, если бы я могла потом пустить эти эмоции в дело – нарисовать их фразами на холсте образы, передать их, отразить всё, что я почувствовала. Почувствовала или же сделала вид, что почувствовала.

Кто я такая без искусства, которым я отгораживаюсь от всего?.. Просто какая-то дама в красном. Строящая из себя «что-то большее, чем ничто» – одна из миллиона таких же. Но одним они все похожи – перед самими собой они знают, что они никто.

Чьи-нибудь временные придатки, судорожно ищущие смысл в бессмысленности всего, что с ними происходит – происходит точно также, как со всеми вокруг.

Хуже того – я даже меньше, чем одна из таких дам, ибо я-то знаю, как оно есть на самом деле – у меня нет пелены перед глазами. Хотелось злиться и плакать – а именно делать всё что угодно, но только не соглашаться с этим, не смиряться, не сдаваться перед неизвестными мне противниками.

С каким-то нечеловеческим усилием я провела кистью по холсту – ещё один, вышедший ещё более неудачным, чем прежние, мазок. Затем попробовала его исправить – отчего тотчас же вся краска растеклась по холсту и перекрыла собою всё нарисованное прежде.

И я отшвырнула кисть в сторону, разбрызгав краску по всему полу и по стоящему рядом дивану, а после – резко встала из-за мольберта, затем пошла и легла в кровать. Легла и как-то вынужденно уснула.

Уснула, чтобы попытаться забыть эти ощущения – до следующего такого провального раза. Я так боялась подобных страшных минут, что иногда специально не садилась за мольберт – лишь бы не ощущать потом так ярко собственное бессилие.

Разбудил меня через некоторое время звонок в дверь, на который я отреагировала лишь тем, что прикрыла уши руками. Звон, однако, не прекращался, а руки уже начинало сводить. Но вставать и открывать дверь мне не хотелось – и я упорно лежала в этом неудобном положении – назло всему, в том числе и себе.

Потом вдруг звон резко оборвался. Но я тотчас почувствовала в этом беду – и действительно в эти же злые минуты различила звук открывающего ключа. Звук моего разрушаемого – я уже знала кем – личного пространства. Дверь распахнулась – и к моей кровати медленными крадущимися шагами подошел мой благодетель, Антон. Он опустился рядом с кроватью на пол и начал целовать мою шею, медленно и безжалостно – прекрасно зная, как я к этому отношусь, и прекрасно зная, что деться мне некуда. Чужие и липкие, его поцелуи покрывали меня – и заставляли сжаться в комок отвращения.

Он же всё целовал и повторял, шипяще и противно-страстно:

– Пожалуйста! Юленька, ну, пожалуйста, прости! Прости меня, моя единственная – пусть и жестокая! Позволь мне быть ближе к тебе – я оттого и напоролся на ту ужасную женщину, что хочу просто быть к тебе ближе…

Я ничего не чувствовала кроме невозможной, невыразимой досады – досады от того, что он здесь, от его действий. Оттого что мне нужно – или свыкнуться с ними, или сбежать.

Еще ужаснее – в этот момент я ощущала себя состоявшейся только в том, что вскружила ему голову (пусть и не только, что с того) – что вряд ли могло считаться жизненным достижением, особенно учитывая то, КАК он мне был не нужен. Не нужен – и даже противопоказан именно в этот миг, после моего недавнего неудачного рисования.

Его руки тянулись все дальше – я же отодвигалась и отодвигалась.

Наконец, резко оттолкнула его и выскочила из кровати. Схватила висящее на стуле рядом платье и стала быстро надевать его – висящее со вчерашнего вечера на стуле. Оно было красное, как и все мои платья (единственно подходящего мне цвета). Достала из валяющейся на полу сумки красную помаду и встала у зеркала – уж эти линии у меня всегда получались четкими.

Улыбнулась себе красными, идеально прочерченными губами – и та, в отражении, показалось счастливой. Счастливой настолько, что если бы я не знала что это я – поверила бы в её счастье.

– Денег? – спросил он, и начал было рыться у себя в кармане, но я замотала головой:

– Ключи. Отдай мне свои ключи! Я не могу так. Это моё пространство. Я не могу не иметь над ним контроль, понимаешь? Отдай их мне!

Он замотал головой и остался где был – на полу у кровати, а я снова закричала:

– Отдай! Ты не имеешь права приходить, когда хочешь! Отдай мне их сейчас же!

Он опустил лицо – но не сделал единого жеста в сторону того, чтобы отдать мне ключи. Так мне стало ясно, что их у него не выудить.

От этого мне почему-то захотелось расплакаться и чтобы этого не случилось – я выбежала в коридор и из квартиры, не прощаясь с ним.

Сбегая вниз по лестнице, я ощутила, что слезы все-таки текут по щекам и попыталась смахнуть их, но тотчас же натекли новые. В досаде, уже стоя в подъезде, я прислонилась спиной к стенке и разрыдалась – от бессилия и ненависти. Ненависти к тому, что уже не в первый раз он так неожиданно являлся ко мне – а я ничего не могла с этим сделать.

Уже много раз ночью я просыпалась от его рук, которые гладили моё лицо и тело, которые как паучьи лапки пытались окутать меня и связать своими прикосновениями, и которые если мне и удавалось оттолкнуть, то ненадолго. Ведь после – когда я отворачивалась – они снова плавно наползали на меня и мне хотелось закричать. Закричать и обрубить их как щупальца спрута, или же резко вскочить и убежать прочь. Что я и сделала сейчас.

Не в первый раз, увы. И меня не радовала мысль о том, что и не в последний.

Я думала о том, куда бы мне сейчас деться – так чтобы ни с кем не говорить и ничего ни перед кем не играть.

И как-то само собой пришла на ум квартира моего вчерашнего знакомого, Виктора.

Наверняка, он не ждал меня сегодня, но это меня не смущало – я просто вдруг решила, что хочу туда и то, что это так нежданно с моей стороны – тем сильнее манило, чем больше обещало собою покой.

Дверь его квартиры оказалась не заперта – и я легко отворила её. И прямо с порога услышала стоны. Но нет – это не смутило меня – и я направилась прямо туда, откуда они доносились. Резко распахнула дверь в комнату и увидела, как на нем неловко скачет верхом какая-то женщина – я видела только её подрагивающую спину, которую со спины обхватывали его руки.

– Какая неудобная и дурацкая поза! – произнесла я, на что девушка обернулась, а прищурившееся лицо Виктора показалось из-за её спины. Он не казался удивленным – скорее задумчивым, как если бы я прервала его во время чтения книги. Женщина же закричала:

– Я не могу так, милый! Пусть она уйдет… Кто она вообще такая?

Я улыбнулась ему – будто её на нем нет и в помине – и помахала приветственно рукой. Он же спокойно кивнул и, казалось, не собирался прерывать их соитие, женщина же – то смотрела взволнованно на него, то оглядывалась, смущенно и зло, на меня. Затем, поняв, что ничего для неё не поменяется, вскочила с него и стала обнаженная бегать по комнате и собирать свои вещи, разбросанные повсюду, видимо, в порыве страсти. Когда она вылетела из комнаты – мы услышали, как она быстро одевается за дверью и выкрикивает шепотом ругательства. Я не знала, приняла ли она меня за его жену или девушку, но предложила, что она опасалась с моей стороны агрессии. И решила ретироваться на всякий случай. Виктор же, молча, развел руками и глазами указал мне на пустое пространство в конце его кровати.

Сам же он остался сидеть голым, видимо желая меня этим смутить. Но я чинно села на указанное мне место и ждала, скажет ли он что-нибудь.

Он молчал и разглядывал меня так, как если бы это я явилась к нему голой, под руку с трансвеститом – а он в это время сидел в пиджаке и молился.

– Мне просто нужно побыть тут, – произнесла, наконец, я, но без всякого извинения в голосе, – Ты – давай на «ты» – не кончил, но, надеюсь, ты не в обиде. Тебе полезно хоть временами помучиться – все-таки разнообразие.

Он задумался на миг и утвердительно кивнул.

Я указала пальцем на софу в углу комнаты и, не дожидаясь ответа, пересела на неё. Вытянула ноги и спросила:

– А эта дама – она какая-то старая знакомая или… новая сегодняшняя?

– А как ты думаешь? – развалился он в кровати, уткнувшись носом в одеяло, так что был виден только один его глаз. – Вот как ты думаешь, а?..

– Думаю – новая. Впрочем, сейчас, видимо, уже старая. Ушедшая в прошлое.

Он кивнул, и вновь установилось молчание. Мне не хотелось его нарушать – оно было приятное, обволакивающее – я закрыла глаза и ощутила какое-то неземное спокойствие. Стал постепенно накатывать сон, но мне не хотелось засыпать и, не открывая глаз, я произнесла:

– А чем ты спасаешься, когда чувствуешь, что не можешь выразить себя в своих произведениях? Когда не можешь себя выразить ни в них – ни в чем другом, потому что все другое ты априори не умеешь. Ибо оно не то, не твое. Чем ты спасаешься, чтобы не сойти с ума?..

– А я не спасаюсь, – из глубины перин, в которые он совсем нырнул, послышался его голос. – Совсем не спасаюсь. Я давно уже не боюсь этого – потому что не ищу изначально ни в чем никакого смысла. Отсутствие дела жизни, смысла – переросло почти в сам этот смысл. Понимаешь?

– Нет, объясни мне.

– Ну, вот ты, – вынырнул он лицом из белья и задумчиво посмотрел на меня (но не как обычно, а более внимательно, как бы изучая). – Твой образ – он уже давно, похоже, перекрыл для тебя всё, весь этот поиск чего-то большего. Эта твоя краснота во всех элементах одежды – как красная открытая рана. Твой характерный нос – вздернутый, излишне самоуверенный – однако этим выражающий вместе с тем и какую-то неуверенность, неизлечимую, неизбывную. Темные тени на веках – почему темные? Чтобы сокрыть или чтобы подчеркнуть что-то?.. Даже волосы не вполне рыжие, а тоже красноватые какие-то. Бледность – будто ты уже умерла, но все-таки ещё не до конца – как какая-нибудь вампирша из романа Стокера. И имя своё ты любишь, любишь – столько раз его произносишь: Юлия, Юлия, Юлия… И с отражением в зеркале ты говоришь, в том числе когда красишь губы. Которые ты красишь тоже слишком часто – а это ведь почти нервная привычка. И макияж без конца ты подправляешь, будто лицо может стечь вместе с ним, если вдруг что. И перчатки эти длинные ты носишь – почти до верхней части рук. А длинные звенящие серьги – это в память о ком-то, да?.. И сегодня без колец – как и вчера без колец. Ты ведь их из принципа не носишь? Или потому что не любишь украшения? И эти вечные чулки – никогда нет голых ног. И платья с вырезом. В вечной бездеятельности, задумчивости, заторможенности, полусне. У тебя почти все жесты не продуманны и случайны – однако завораживают, завораживают. Ты – девушка-маска самой себя. Ты еще не очаровалась моими словами? Или, напротив, уже оскорбилась? Что ты ощущаешь в ответ им, этим словам? И ощущаешь ли что-то вообще?..

Он посмотрел на меня как на картину на стене – не больше. В его глазах было рассматривание, но не интерес – так я сама обычно разглядываю чужие картины, пытаясь рассмотреть то, каким способом нарисованы пряди волос или ткань одежды. Забывая о личности того, кто там изображен вцелом, будто он растворился в значимости мелких ворсинок, волосков, орнаментов.

– А знаешь, – продолжил он, как бы, наконец, найдя слова тому, что ощутил, – у тебя это ведь точь-в-точь как у меня – я верно вчера почувствовал: жизнь как сквозь сон или забвение… Когда тебе не больно – тебе никак. Разве что временами бывает весело. Как сейчас нам обоим.