Элохим. Книга 1 (Эл М Коронон, 2016)

Анна

25-го числа месяца Кислева в 3741 г. от Сотворения (20 г. до Р.Х.) во Дворе священников иерусалимского Храма произошло, на первый взгляд, незначительное событие, которое изменило ход мировой истории на последующие две тысячи лет. Оно началось примерно так:

– Элохим! Подожди! Не режь!

Элохим отвел нож от горла ягненка, обернулся к толпе и стал искать глазами того, кто прервал жертвоприношение. Голос показался ему до боли знакомым, хотя было трудно определить, откуда он шел. Эсрат Когеним[1] был набит битком. Народ собрался в Храме праздновать Хануку.

Из толпы вышел вперед мужчина средних лет, среднего роста, с узкими покатыми плечами и обрюзгшим телом. По когда-то красивым стрельчатым бровям Элохим узнал в нем Рубена, друга детства.

Воцарилась тишина.

– Элохим, – сказал Рубен, – твое жертвоприношение не может быть богоугодным.

Все удивленно посмотрели на Рубена. В толпе поднялся неодобрительный гул.

– Да, да! – возвысил голос Рубен, стараясь перекричать всех. – И-и-ибо! – он растянул короткое «ибо», перевел дыхание и оглянулся вокруг. Люди затихли.

– Ибо, тот, кто бесплоден, тот, кто не оставил своего семени среди сынов Израилевых, не имеет права приносить жертву ХаШему.

Он говорил громко и внятно.

– Сын Давидов не дал нам наследника. Мы лишились царства Давида, теперь у нас нет и его наследника.

В словах Рубена звучала суровая правда. Но Элохим знал, что не правда движет Рубеном, а нечто другое.

Ровно двадцать лет тому назад, в такой же день Хануки, Элохим впервые увидел Анну (Hannah), дочь Второсвященника рабби Иссаххара. Она стояла в Эсрат Насхиме[2] у полукруглых ступенек, ведущих к Никаноровым воротам. По этим ступенькам Элохим с Рубеном поднимались следом за их отцами, чтобы перейти в Эсрат Йисраэль[3]. На какой-то миг взгляды Анны и Элохима встретились.

– Это она! – дрожащим голосом прошептал Рубен.

Рубен давно обещал Элохиму показать девушку, в которую был влюблен «всем сердцем». Он считал себя самым близким другом Элохима, чем очень гордился, хотя и полагал, что он привлекательнее Элохима. Иссиня-черные волосы, чистая белая кожа в сочетании с длинными ресницами и стрельчатыми бровями, унаследованными от далекого предка царя Саула, придавали лицу Рубена какую-то женственность. Элохим был белокурым и голубоглазым, как его предок Давид. Саул ростом превосходил Давида на голову, но у их потомков все вышло наоборот: Элохим был выше Рубена. Черты его лица были по-мужски выразительны: высокий ровный лоб, прямой нос с едва заметной горбинкой, решительные узкие губы, волевой подбородок с ямочкой. У него был удивительно проникновенный голос: глубокий бархатный баритон с металлом. Он был крут и немногословен. Рубен, наоборот, был болтлив и слащав.

Мужчины обычно робели перед необыкновенной красотой Анны. И Рубен не был исключением. Он долго упрашивал Элохима проскользнуть во Двор женщин и вместе поговорить с Анной. Видимо, хотел покорить ее не только своей «неотразимой» внешностью, но и дружбой с Элохимом, прямым потомком царя Давида.

Анна была достаточно мудра, чтобы понять причину робости мужчин и оценить тех, кто мог в себе ее преодолеть. Элохим был первым, в ком при встрече она не вызвала никакой робости. И это ее приятно удивило. Слушая нудное душеизлияние Рубена, она не могла оторвать взгляда от Элохима. Подлинный разговор шел между ними, безмолвно, в их взглядах.

Выслушав признание Рубена, Анна лишь рассмеялась и убежала к своим подружкам. Рубен самодовольно улыбнулся, нисколько не сомневаясь в успехе.

Однако, через три месяца Рубен был ошеломлен, узнав о помолвке Элохима и Анны. Он почувствовал себя преданным лучшим своим другом и перестал разговаривать с Элохимом.

Прошел год. Анна и Элохим обвенчались. Позже Рубен также женился, на близкой подруге Анны, которая была его двоюродной сестрой. Ася родила ему двух сыновей и трех дочерей, тогда как брак Анны и Элохима оказался бесплодным.

Ревность Рубена переросла в скрытую враждебность, тлеющую годами медленным огнем, питаемым злорадством по поводу их бесплодия. Все эти годы Рубен жил одной мыслью отомстить Элохиму и терпеливо ждал своего часа. И час пробил теперь, спустя двадцать лет, в день Хануки. После недавней смерти отца, в статусе нового главы дома Давида, Элохим впервые должен был принести жертвоприношение перед всем народом.

– Если Господь Бог не дает сына Элохиму, значит, Он отвергает его, – продолжал Рубен, обращаясь ко всем.

Люди молчали. Рубен посмотрел на Элохима и поймал его холодный пронзительный взгляд. Рубен обомлел. Дрожь прошла по всему телу. Он испугался собственной смелости и, понизив голос, спросил Элохима:

– Разве я не прав, Элохим!?

Элохим ничего не ответил, поднялся и передал нож Иосифу, младшему брату. Затем он поклонился Храму и скрылся за Никаноровыми воротами.

Там, за бронзовыми дверями Никаноровых ворот, Элохим оказался на полукруглой лестничной площадке лицом к лицу с огромной толпой, заполнившей весь Двор женщин. Все взоры моментально устремились на него. Анна находилась среди женщин внизу справа, прямо у ступенек. Их взгляды встретились как двадцать лет тому назад. На какой-то миг Элохим застыл на месте, а потом так стремительно сбежал по ступенькам, что люди невольно расступились перед ним, освободив дорогу к выходу на другом конце двора. Элохим ускоренным шагом прошел через весь двор, но уже у Прекрасных ворот, не удержавшись, выбежал наружу.

Увидев Элохима, его телохранители тут же подбежали к нему. Он их оставил здесь перед тем, как войти во внутренние дворы Храма.

– Пробейте дорогу! Живо! – приказал Элохим.

Вся площадь огромного Эсрат Гойима[4] также была запружена людьми. Прорваться к Тройным воротам[5] им удалось с большим трудом. Уже на площади Офел, перед южными стенами Храма, Элохим вскочил на своего арабского коня.

– Ждите здесь Анну и Иосифа!

Он яростно подстегнул коня и умчался прочь, оставив телохранителей в полном недоумении.

Через некоторое время свежий зимний ветер несколько остудил его ярость. Элохим ослабил вожжи и позволил коню идти вольной поступью. На душе по-прежнему было тяжело. Но, по крайней мере, он теперь мог спокойно обдумать случившееся.

До сегодняшнего дня Элохим пользовался большим уважением у жителей Иерусалима. Среди иудеев он был самым богатым человеком. Лишь сириец Сарамалла, близкий друг царя Ирода, превосходил его своим богатством. Многочисленные стада крупного и мелкого скота Элохима паслись на пастбищах по всей Иудее и Самарии. Львиная доля мяса и шерсти, продаваемых на рынках Иерусалима, поставлялась людьми Элохима. Он же был главным поставщиком жертвенных животных Храму во время празднеств.

Но уважение людей он завоевал не только и не столько умением вести крупное хозяйство, сколько своей щедростью и искренней заботой о нуждающихся. Всю прибыль он ежемесячно делил на три равные части. Одну отдавал Храму, другую распределял между сиротами, вдовами и нищими, а третью оставлял для нужд своей семьи и собственного хозяйства.

Теперь он был задет за живое, глубоко уязвлен. Рубен коснулся больного места в его семейной жизни. Брак с Анной был счастливым. Они любили друг друга так же сильно, также страстно, как двадцать лет тому назад, не теряя все эти годы надежды на то, что Бог рано или поздно пошлет им наследника.

Но теперь он потерял всякую надежду. Выходка Рубена поставила его перед лицом горькой правды. В ушах все еще звенели его слова: «Значит, Бог отверг его». И вся беда состояла в том, что он не знал, что на это ответить. Он действительно ощущал себя отверженным.

Рубена он знал давно, с детства. Тот не посмел бы унизить его с глазу на глаз. Другое дело при людях, в Храме, в праздничный день. Элохим не мог наказать его на месте.

Сидя с поникшей головой на коне, он бесцельно блуждал по улицам Иерусалима. Всюду было полно народа. Люди были охвачены праздничным весельем. Среди них его одинокая фигура выглядела странно: он производил впечатление человека, безнадежно затерявшегося в своих тяжелых мыслях.

Постепенно темнело, и Элохим не заметил, как очутился перед воротами своего дома. «Видимо, конь сам нашел путь», – мелькнуло в голове. Сначала он хотел войти в дом, но потом понял, что это выше его сил. Он не сможет продолжать жить по-прежнему и делать вид, что ничего не произошло. Как теперь смотреть Анне в глаза? От одной этой мысли он содрогнулся. Нет, он не сможет вернуться к ней. Ему надо уходить! Но куда? Может к тестю, посоветоваться с ним? Рабби Иссаххар ему был близок как отец. Но сейчас Второсвященник в Храме. Вернется домой поздно вечером. Элохим впервые в жизни оказался в полной нерешительности. Он не знал, что надо делать. Знал только, что отныне его жизнь круто изменилась.

Он привстал с седла, обернулся и посмотрел в сторону Храма, находящегося на вершине горы Мориа. На всем белом свете не было для него дороже места. Затем он опустился в седло и помчался от дома прочь.

Между тем в Храме праздничная дневная служба завершилась. Симон бен Боэтий, Коген Гадол[6] и рабби Иссаххар, Сеган ХаКодешим[7] в сопровождении двух мемунехов[8] удалились в притвор Первосвященника в Святилище.

Присутствующие почтительно уступали дорогу старейшинам, членам Синедриона и главам колен Израиля. У всех праздничное настроение было испорчено неожиданной выходкой Рубена. Но никто ему ничего не сказал. Лишь некоторые из старейшин, проходя мимо, бросали на него укоризненный взгляд. Было очевидно, что никто не одобрял его поступка.

Рубен был уверен в своей правоте и рассчитывал на всеобщую поддержку. Но теперь ему стало ясно, что он допустил непростительную ошибку. Бессмысленно было оставаться в Храме на вечернюю службу. Он отыскал своих сыновей во Внешнем дворе и вместе с ними вернулся домой.

Дочери весело выбежали им навстречу, за ними вышла Ася, жена Рубена. Самая меньшая дочь, любимица отца, кинулась ему на шею. Он нежно обнял ее, вымученно улыбнулся жене и вошел в дом.

Ася была чуткой женой. Существуют на свете женщины, которые как бы созданы только для семьи. От них веет теплом и уютом. Глядя на их милые лица, невольно в голову приходит мысль: «Вот какой должна быть любящая мать и верная жена». Ася относилась к таким женщинам.

Но как и у всех женщин, у нее была своя тайна, о которой знали только Анна и Элохим. Ася была влюблена в Элохима еще задолго до Анны, в чем она призналась ей как своей самой близкой подруге. Перед ее свадьбой с Рубеном Анна, будучи женой Элохима, пригласила Асю к себе, но сама ушла к отцу.

Дверь Асе открыл Элохим. Она потеряла дар речи. В доме кроме него никого не было. Она вошла, и вскоре оба догадались, что Анна намеренно оставила их наедине. Ася упала в объятия Элохима и отдалась ему прямо на полу. На всю жизнь Элохиму запомнились ее жгуче-черные, ниспадающие до плеч курчавые волосы и точеное, мраморно-белое тело. А она унесла с собой самый счастливый миг своей жизни. Больше они никогда не встречались наедине.

Спустя двадцать лет Ася по-прежнему была миловидна. Внешне изменилась мало, и лишь седые нити, вплетенные в ее курчавые волосы, выдавали ее годы.

Ася задержала Ахара, старшего сына, у дверей.

– Что с отцом?

– Не знаю, имэ, – недоуменно ответил Ахар.

– Он не в духе?

– Кажется, да. Всю дорогу от Храма мы шли молча.

Рубен выглядел угрюмым. За праздничным столом дочери, перебивая друг друга, без умолку что-то ему рассказывали. Но он не мог их слушать. Все мысли были заняты Элохимом. Глядя на беззаботно веселые лица своих дочерей, он думал о совершенной им роковой ошибке. Теперь он понимал, что беда нависла над всей его семьей.

«Что же я натворил? – укорял он себя. – Что станет с ними? Черт меня дернул за язык». В эту минуту он готов был отдать все свое состояние, лишь бы повернуть время вспять: «Господи, помоги!»

Дольше он не мог скрывать душевного смятения и, не выдержав, резко встал из-за стола. Все умолкли и тревожно посмотрели на него. Он попытался что-то сказать, не нашел слов, виновато улыбнулся и вышел из комнаты.

Ему было душно в комнате. Он открыл дверь и прошел в сад за домом.

На свежем воздухе стало легче дышать. Он мысленно вернулся к тому моменту, когда громко позвал Элохима. Ему надо было разобраться.

С чего все началось? Он вспомнил, что при виде Элохима его внезапно охватило какое-то необычное волнение. Он почувствовал приятный подъем духа. А дальше все произошло как во сне. Он не мог понять, как у него из уст вырвалось имя «Элохим». И потом он не мог уже удержаться. Он слышал свой голос, свои слова, и как будто не он, а кто-то другой говорил вместо него. Говорил ясно, правильно и смело. Он был уверен в своей правоте. Был уверен, что она очевидна всем. Он был горд собой. Но когда поймал холодный пронзительный взгляд Элохима, он словно проснулся от сладкого сна и обнаружил себя стоящим во дворе Храма на виду у всех, под их уничтожающими взглядами. И только тогда он понял, что высказал правду не ко времени и не к месту.

Ахар, а за ним Авир, младший сын, вышли к нему в сад.

– Абба, что с вами? – спросил Ахар.

– Ничего, ничего, дети мои, – как бы успокаивая самого себя, ответил Рубен.

– Но, абба, видно же, что что-то случилось, – сказал Авир.

Рубен был хорошим, любящим отцом. Сыновья ему были очень близки. И вообще вся его семья была очень дружной.

– Ахар, боюсь, что случилось непоправимое, – признался Рубен.

Сыновья встревожились.

– Что же, абба? – робко спросил Авир.

Рубен молчал, беспрестанно теребя пальцами бровь над правым глазом. Видно было, что у него тяжко на душе.

– Абба, не скрывай от нас, – сказал Ахар.

Рубен посмотрел на сыновей и тяжело вздохнул.

– Дети мои, каждый в этой жизни хоть раз попадает в жуткую ситуацию. Как в той игре с тремя наперстками и шариком. Однажды еще в молодости я играл в нее на Верхнем рынке. Ты следишь внимательно за движением шарика. Фокусник катает его медленно по столу. И всякий раз ты правильно угадываешь, под каким наперстком спрятан шарик. Но играют и выигрывают другие. И ты даже не подозреваешь, что это сообщники мошенника. Хотя и чувствуешь, что тут что-то не так. Ты продолжаешь наблюдать за игрой со стороны. И вновь угадываешь правильно. Тебя охватывает азарт, какой-то подъем духа. Но ты удерживаешь себя. И опять угадываешь правильно. Мошенник замедляет движение рук и прячет шарик под средним наперстком. Как никогда ты уверен, где шарик. Не удержавшись, ты ставишь все свои деньги на кон и указываешь на средний наперсток. Фокусник поднимает наперсток, и ты, к своему ужасу, узнаешь, что именно в этот раз не угадал. Шарик был под другим наперстком.

Рубен грустно вздохнул.

– Мне тогда было очень жутко. Хотя фокусник и вернул все мои деньги, но предупредил, что выиграть в этой игре невозможно. Теперь мне так же жутко. Как никогда я был уверен в своей правоте, но ошибся.

– Абба, что же случилось? – умоляюще спросил Ахар.

– Я унизил Элохима. Там, в Храме. Перед всеми.

– Элохима!? – одновременно воскликнули сыновья, не поверив своим ушам.

– Да, дети мои, Элохима. Сам не знаю, как вышло.

– Но зачем? Он же очень хороший человек, – сказал Авир.

– И к нам относился хорошо. Всегда спрашивал о здоровье имэ, – добавил Ахар.

– У него есть и другая черта. В ярости он свиреп и беспощаден. Я его хорошо знаю.

– Но он также добрый, абба. Все так говорят. Все его любят и уважают, – сказал Ахар.

– Мне страшно не за себя, а за вас, за девочек, за мать.

– Но еще можно все поправить, абба, – наивно произнес Ахар.

– Вряд ли.

– Нет, можно, можно! – затараторил Авир. – Давайте пойдем к нему домой! Прямо сейчас! Вместе, втроем. Объясним ему все. Он поймет. Он очень умный, добрый. Он простит. Уверен. Вот увидите, абба!

– Авир прав, абба. Пойдем сейчас! Потом будет поздно!

– Если уже не поздно, – грустно признался Рубен.

– Так давайте не терять времени, – предложил Ахар.

Все трое вошли обратно в дом.

– Мы скоро вернемся, – сказал Рубен жене.

По дороге к Элохиму Рубен поймал несколько укоризненных взглядов прохожих. «Уже пошли слухи», – подумал он.

Дом Элохима находился в Вифезде, за северными стенами Храма, между Овечьим рынком и купальней, недалеко от Овечьих ворот. Он был большой, двухэтажный и выделялся среди других домов по соседству.

Рубен жил в Безете, недалеко от Соломоновой каменоломни, в пятнадцати минутах ходьбы от дома Элохима.

Они вскоре подошли к воротам Элохима, но не успели постучаться, как оттуда вышел Иосиф.

– Мне надо поговорить с Элохимом, – сказал Рубен.

– Его нет дома, – сухо ответил Иосиф.

– А где он?

– Не знаю. Никто не знает. Он вообще не вернулся домой из Храма. Иду искать его.

И Иосиф, не попрощавшись, отошел от них и скрылся за углом.

– Поздно, – сказал Рубен.

– Пойдем, тоже поищем его! – предложил Ахар.

– Нет. Мы не найдем его.

– Что же делать тогда? – растерянно спросил Авир.

– Ничего. Знаете, по дороге сюда я загадал про себя: если мы застанем его дома, то, наверное, все уладится добром. А если нет, то… Рубен не договорил.

– То что, абба? – спросил Ахар.

– То надо быть готовым к самому худшему.

– К чему худшему?

– Он убьет меня, – сказал Рубен. – И не только меня. Если мы его не опередим. Быть может, вот в эти самые минуты он принимает решение о нас. Нам тоже надо принять решение.

– Абба, мне не верится, что он убьет нас, – сказал Авир.

– У него нет иного выбора. Он не из простых. Сын Давидов. А сыны Давидовы никогда никому не позволяли унижать их безнаказанно. Так что кровопролития не миновать.

– Нет, абба, можно миновать! – с волнением сказал Авир. – Надо поговорить с рабби Иссаххаром.

– Да, да, абба, – подхватил Ахар, – рабби Иссаххар исправит все. Да и Элохим его послушается. Все же – тесть.

Рубен задумался. Рабби Иссаххар был единственным человеком, к которому можно было обратиться за помощью. Он всегда находил выход из самых трудных ситуаций.

– Хорошо, пойду поговорю с ним, – сказал Рубен, – хотя сомневаюсь, что от этого что-то изменится. Некоторые вещи в этом мире, к сожалению, просто непоправимы.

Дом Второсвященника окнами выходил на площадь Офел. Тут же рядом, неподалеку от Конских ворот, находился дом Первосвященника. Испокон веков первые лица высшего духовенства имели свои резиденции на этом месте, в непосредственной близости от Храма.

Рабби Иссаххару едва перевалило за шестьдесят, но он выглядел намного старше. По природе он был добродушным человеком. Рядом с ним люди обретали умиротворенность. К нему часто обращались по спорным вопросам.

Его облик выражал внутреннее благородство и врожденную мудрость. Серебристо-седые волосы и борода, худое, несколько высохшее лицо, испещренное морщинами, одним словом, все в его облике несло отпечаток прожитой сложной жизни. Рабби Иссаххар овдовел молодым, ему тогда еще не было и тридцати лет. Жена оставила единственную дочь, которую он любил больше всего на свете.

Он был потомком Аарона по прямой линии. От Аарона до Ония Третьего в течение почти тысячи лет первосвященство переходило от одного его предка к другому. Традиция была прервана Антиохом Эпифаном, эллинским царем Сирии, который впервые отстранил первосвященника от должности. Потомки Аарона надолго потеряли власть в Храме. Царь Антиох также впервые ввел практику назначения первосвященников, что прижилось при Хасмонеях. Некоторые хасмонейские цари стали провозглашать первосвященниками самих себя.

Семнадцать лет тому назад, придя к власти, царь Ирод восстановил дом Аарона в первосвященстве, но при этом не отказался от обычая назначения. Коген Гадолом он провозгласил Анан-Эла, происходящего из рода Аарона, но вскоре был вынужден сменить его восемнадцатилетним Аристобулом, последним отпрыском Хасмонеев. Царь оказался в сети интриг, умело сплетенных своей тещей Александрой, матерью Аристобула. По ее мнению, иудейский трон и первосвященство исконно принадлежали хасмонейской династии. У нее была короткая историческая память, которая не шла дальше Хасмонеев. С помощью царицы Клеопатры ей удалось уговорить всемогущего Марка Антония, и тот принудил царя Ирода отдать первосвященство Аристобулу. Однако год спустя царь утопил Аристобула и вернул первосвященство на короткое время Анан-Элу. Затем, Анан-Эл был сменен Йешуа бен Фабием. Впрочем, также ненадолго. Новым Коген Гадолом был назначен Симон бен Боэтий. Царь был пленен красотой его дочери Мариамме[9], на которой и женился, как только Симон бен Боэтий стал Первосвященником. С помощью тестя царь рассчитывал прибрать к своим рукам власть над Храмом. Но ему это не удалось, поскольку рабби Иссаххар, будучи Второсвященником, своим авторитетом во многом превосходил Первосвященника. В иудейской истории нередко настоящая власть принадлежала не первому лицу, а тому, кто следовал за ним.

Между Коген Гадолом и Сеган ХаКодешимом сложились ровные деловые отношения. Рабби Иссаххар поддерживал легитимность первосвященства Симона бен Боэтия в глазах сомневающихся саддукеев и эссеян, крайних ортодоксов веры. Взамен Первосвященник признавал за рабби Иссаххаром последнее слово в делах Храма. Многочисленные левиты, священнослужители Храма, а также простые иудеи считали рабби Иссаххара законным наследником первосвященства, что не нравилось ни царю, ни Коген Гадолу. Если бы не всеобщая любовь и уважение, которыми он пользовался в народе, они бы с удовольствием избавились от него. Он был прост и доступен в отличие от Первосвященника, которого народ мог лицезреть лишь по праздникам.

Исторически в Иерусалиме существовало два средоточия власти: царский Дворец и Храм. Цари могли превосходить могуществом первосвященников, но при этом Дворец никогда не превосходил авторитетом Храм. Еще пророк Иезеки-Эл закрепил в сознании иудеев превосходство духовной власти над мирской. Возвышаясь на вершине горы Мориа[10], Храм в буквальном и переносном смысле доминировал над городом. Его можно было видеть почти с любой точки. Величественный и таинственный он внушал благоговение, трепет и страх в души людей.

Могущество и авторитет Храма ежедневно поддерживались огромной армией священнослужителей. Более сорока тысяч левитов хранили неприступный бастион веры и древних обычаев. Левиты густой сетью покрывали всю Иудею и контролировали узловые моменты жизни иудеев. Ни одно мало-мальски значительное событие не ускользало от их внимания. В них была сосредоточена вся духовная жизнь народа, и от них исходили все важнейшие решения.

Ни один народ во всей Римской империи, включая самих римлян, не обладал такой мощной армией властителей сердец и умов. Лишь евреи могли себе позволить подобную роскошь. В этом была сила Храма. И с этой силой не могли не считаться ни римские императоры, ни их марионеточный царь в Иудее.

Ежедневное руководство громадной пирамидой храмовой власти отнимало у рабби Иссаххара много сил. Но сегодня, в день Хануки, вернувшись домой после вечерней службы, он был утомлен больше обычного. Инцидент в Храме настолько сильно встревожил его, что он впервые в жизни не мог скрыть своего волнения. Только ему одному было известно, что за, казалось бы, малозначительным выпадом Рубена может последовать событие величайшей важности, неведомое ни самому Рубену, ни Элохиму.

Рабби Иссаххар ждал этого события давно. Теперь все зависело от действий одного человека – Элохима. Как он себя поведет, что предпримет в ответ? Зная непокорный и крутой нрав своего зятя, ему нетрудно было догадаться о его возможных действиях. Но самое главное состояло в том, сумеет ли Элохим обуздать свой крутой нрав сегодня и прийти к нему перед тем, как что-либо предпринять. Если Элохим не придет, то долгожданное событие так и не наступит. В этом рабби Иссаххар был уверен.

Молодые левиты, приставленные Храмом к нему для прислуживания, помогли ему снять священные одежды. Он надел на себя простой белый хитон. Ему подали чашу с яблочным соком.

Через несколько минут Иосиф, юный левит, впоследствии прозванный Каиафой, постучался в дверь. Он сообщил, что приходил Рубен.

– Когда?

– Перед сумерками, рабби. Просил передать, что очень раскаивается и готов извиниться перед Элохимом.

Приход Рубена подтвердил ожидания рабби Иссаххара.

– А Элохим не приходил?

– Нет, рабби.

– Сходи к нему домой. Передай, что я хочу его видеть.

Иосиф ушел. Вернулся он через час с вестью о том, что Элохима нет дома и что Анна сильно переживает и встревожена его отсутствием. Второсвященник был озадачен. Неужели Элохим не придет? Становилось уже поздно. Предсказание и реальность расходились.

В полночь, когда рабби Иссаххар уже потерял всякую надежду, Иосиф вновь постучался в дверь и сообщил, что пришел Элохим.

– Слава Богу! – сказал рабби Иссаххар. – Скорее проведи его сюда!

Увидев Элохима, рабби Иссаххар подозвал его к себе. Они обнялись.

– Знал, что придешь, но не предполагал, что так поздно.

– Виноват, абба.

– Домой заходил? Анна переживает.

Элохим смутился.

– Нет, не заходил. Я спускался в долину Кедрон. Хотел оттуда подняться на гору Соблазна. Но перед тем сел под дубом и уснул. Проспал несколько часов. Проснулся поздно вечером. И вот пришел к вам.

Второсвященник пристально посмотрел Элохиму в глаза.

– Ты пришел за своим мечом?

– Да, абба.

Это был тот самый меч, который Давид снял с поверженного Голиафа и им же отрубил ему голову. На клинке, сразу под эфесом, он кровью Голиафа начертал звезду в виде двух переплетенных треугольников. Каким-то образом, позже меч оказался у Первосвященника Ахимелеха. И он хранил его, завернув в ветхую одежду, вместе со своим ефодом. Когда царь Саул преследовал безоружного Давида, Ахимелех вернул ему меч, за что поплатился жизнью. В память об Ахимелехе Давид, уже будучи царем, передал меч на вечное хранение его сыну Первосвященнику Абиафару. И с тех пор меч Голиафа переходил от одного первосвященника к другому по линии Аарона, оставаясь, тем не менее, собственностью дома Давида. Царь Соломон приказал тем же мечом умертвить идумея Доику, убийцу Первосвященника Ахимелеха. Последующие цари Иудеи во время войн приходили к первосвященникам за мечом Голиафа, а с наступлением мира возвращали его обратно им на хранение. Меч Голиафа был единственным уцелевшим символом древней царской власти. И он принадлежал теперь Элохиму, наследнику царя Давида.

– Стало быть, ты решил твердо? – спросил Второсвященник.

– Твердо, абба.

– Рубен раскаивается и просит прощения. Мог бы примириться с ним?

– Это исключено.

– Почему?

– Я мог бы простить его. Но люди никогда не простят этого мне. Рубен сказал правду. Суровую правду. Только он выбрал неправильное место и время. Он мог бы свою правду высказать мне в лицо наедине или же обсудить ее с вами, абба. Но он решил выступить на людях. Я был унижен при всех. Теперь же он готов извиниться частным образом.

– Понимаю тебя, Элохим. Ты можешь потребовать от него публичного извинения.

– Абба, я ценю ваше доброе намерение. Но вы сами прекрасно знаете, что это не тот случай. Ущерб уже нанесен. Причем, непоправимо. Принародным извинением его не сгладишь. Наоборот, такое извинение усугубит ситуацию. Я потеряю всякое уважение в глазах людей, превращусь в посмешище. Вся беда в том, что Рубен сказал правду. А правду ничем, никаким извинением, не отменишь. Я не мог наказать его на месте, там в Храме. Но теперь у меня нет иного выбора.

– Братоубийство, Элохим, крайне нежелательно.

Элохим задумался. Второсвященник его молчание воспринял как слабый луч надежды на мирный исход дела.

– По крайней мере, Элохим, прошу не торопиться. Лучше еще раз хорошенько все обдумать. Может быть, имеет смысл встретиться с ним.

– Не думаю, абба. Рубен понимает, что не оставил мне иного выбора. Друг друга мы знаем с детства. Мне нетрудно предугадать его намерения. Наверняка ему бы хотелось пригласить меня на примирительный ужин и там убить. Нет, абба, не вижу никакого смысла во встрече. Он своим необдуманным поступком поставил и себя, и меня в безвыходное положение.

– Элохим, у него большая семья. Сыновья, правда, уже выросли, но дочери еще малолетние. Жаль их.

– Мне тоже, абба. Если останусь в живых, то их обеспечение возьму на себя. Я заранее попросил бы вашего согласия сделать это через Храм.

– А как насчет сыновей? Отцы ответственны за поступки своих детей, но не наоборот.

– Но сыновья мстят за отцов.

– Не всегда.

– У Рубена не хватит духу напасть на меня в одиночку. Он потащит за собой и сыновей. К тому же я не могу подвергнуть опасности своего брата в будущем. Иосиф еще даже не женат.

– Видимо, ты прав, Элохим.

– Абба, с Рубеном мне все предельно ясно. Он теперь занимает меня меньше всего. Меня волнует сейчас другое… Только затрудняюсь сказать.

– Ты хочешь открыть мне свой сон?

Элохим удивился.

– Как угадали, абба?

– Не угадал, а знал заранее.

Элохим опустил голову и закрыл лицо руками. Было видно, что ему в самом деле трудно продолжать. Он так сидел некоторое время, потом поднял голову.

– Не смущайся, Элохим, расскажи.

– Абба, когда я уснул под дубом, там, в долине, мне приснился странный сон. И с тех пор я не могу избавиться от ощущения, что этот сон каким-то образом связан с тем, что произошло со мной сегодня в Храме. Только не могу понять как?

– Иногда сны несут в себе отпечаток прожитого дня.

– Абба, мне приснилось, что я с мечом в руках сражаюсь с тремя человекоподобными существами. Там было еще четвертое чудище. Оно все время ухмылялось и трусливо пряталось за теми тремя. Эти существа были косматые и сражались против меня голыми руками. Но их длинные ногти были острее моего меча. И они пользовались ими очень умело. Несколько раз сумели поцарапать меня. Но мне все-таки удалось сразить двоих из них. С третьим, самым главным, пришлось возиться долго. Пока мы сражались, четвертое чудище вертелось за этим главным, дразня и отвлекая меня. Но, наконец, одним ударом я отрубил противнику голову. Его кровь хлынула прямо мне в лицо. Я невольно закрыл глаза. На миг мир стал как бы красным. И не успел я открыть глаза, как ощутил сильнейший удар в грудь. Я был отброшен далеко назад и обнаружил себя лежащим на земле. Я быстро вскочил на ноги. Последнее чудище, не торопясь, с ухмылкой на лице, шло прямо на меня. Я ринулся на него и всадил меч ему в грудь. Но меч прошел сквозь его тело, как сквозь воздух, не ощущая сопротивления плоти. Чудище было неуязвимо. И я понял, что оно-то и было самым главным среди них. Затем, чудище вновь ударило меня, на этот раз так сильно, что я потерял сознание. Когда очнулся, я услышал его тяжелые шаги. Чудище подошло ко мне, и я почуял его отвратительное дыхание. Я открыл глаза и увидел его косматую рожу перед своим лицом. Чудище все еще ухмылялось и вдруг замахнулось кулаком, как бы готовясь нанести мне сокрушительный удар. Я закрыл глаза и ждал своего конца. Но удар не последовал. Чудище внезапно исчезло.

Элохим умолк. Рабби Иссаххар удивленно посмотрел на него, словно ждал чего-то еще.

– Чтобы мог означать этот сон, абба?

Рабби Иссаххар ответил не сразу. От Элохима не ускользнуло, что его мысли были заняты еще чем-то, хотя он и слушал очень внимательно.

– Ты сражался с самим дьяволом, – наконец-то вымолвил рабби Иссаххар. – Этот сон предсказывает твое сражение с Рубеном и его сыновьями. Ты их одолеешь. Но не сможешь одолеть дьявола, ибо он неуязвим. Он же побудил Рубена выступить против тебя.

– Значит, мне приснился дьявол?

– Да. Знаешь, в каждом из нас живет склонность ко злу. То, что мы называем Йетзер ХаРа. В сердце человека Йетзер ХаРа борется с Йетзер ХаТовом[11]. Дьявол как раз и пробудил в Рубене его Йетзер ХаРа. Но твой сон на этом не кончился. Не так ли!?

– Так, – подтвердил Элохим.

– Тогда продолжай.

– Мне неудобно, абба. К тому же у меня такое ощущение, что вам все мое сновидение уже известно.

– Это не так. Мне известны лишь некоторые приметы.

– Откуда?

– Я открою тебе. Но сначала расскажи вторую половину сна.

– Абба, мне в самом деле неловко вспоминать это даже про себя.

– Знаю. Тем не менее, рассказывай. Так, как видел. Ничего не опуская. Это очень важно.

– Когда открыл глаза, – смущенно продолжил свой рассказ Элохим, – я оказался лежащим в каком-то сарае. Вдруг я услышал голос Анны. Она открыла дверь, улыбнулась и спросила, почему я лежу на земле, но, не дождавшись ответа, она игриво сказала: «Вставай скорее! Чудный день! Пойдем к реке купаться». Я встал, и мы вместе из сарая шагнули прямо на поляну.

– На какую поляну? Не на маковую?

– Да, абба, – вспомнил Элохим, – поляна, в самом деле, была усеяна маками.

– И дул ветер?

– Да, абба, – подтвердил с удивлением Элохим, – знойный ветер. Маки на поляне колыхались. Их пьянящий запах вскружил мне голову. Мы вышли на тропинку и пошли вниз по поляне. У края поляны одиноко стояло ветвистое дерево.

– Какое дерево? Не дуб!? – спросил рабби Иссаххар.

– Да, абба, дуб. И тропинка вела прямо к нему. Когда мы приблизились к дубу, Анна остановила меня и сказала: «Взгляни, кто там лежит!». Под деревом лежала обнаженная девушка. Прямо на траве. Анна взяла меня за руку и подвела к ней. Я присмотрелся и, к своему ужасу обнаружил, что… Что с вами, абба?

Только теперь Элохим заметил, что Второсвященник слушал его, бледнея все сильнее.

– Не спрашивай ничего. Продолжай.

– Но мне очень неловко.

– Мне не меньше. Но это чрезвычайно важно.

– На траве лежала Анна. Только юная. Я воскликнул: «Это же ты?!». Не веря своим глазам, я смотрел то на Анну, то на девушку. Я одновременно видел Анну такой, какой она была теперь, и такой, какой она была тогда, когда впервые встретил ее. Такое может случиться лишь во сне, абба.

– Очевидно.

– Обе они одинаково улыбались мне. И вдруг Анна сказала: «Ляг с ней!». Голос ее звучал повелительно. Юная Анна протянула мне руку. Я присел у ее ног. Она улыбалась, но в глазах была какая-то вековечная грусть, как у жертвенного ягненка. Она лежала на боку лицом ко мне. Медленно она повернулась лицом к траве и запрокинула ногу за мое бедро. Ее розовое тело змеей скользнуло по траве. Затем она плотно прижалась ко мне. Я ощутил ее жаркое дыхание и тут же проснулся.

Рабби Иссаххар глубоко вздохнул и сказал:

– Свершилось!

– Что свершилось?

– Предсказание.

– Не понимаю, абба.

– Великое Тайное Предсказание Мелхиседека. Царя Шалема и Высшего Священника Эл Элйона.

Элохим по-прежнему недоумевал.

– Видишь ли, Элохим, после битвы девяти царей, Лот, племянник Авраама, попал в плен к Кедорлаомеру, царю Еламскому. Авраам вооружил свой народ и преследовал Кедорлаомера до Хивы и отбил Лота у него. Лот со всей семьей и имуществом вернулся обратно в Содом. И царь Содомский вышел навстречу Аврааму в долине Шаве. Вместе с ним был царь Шалема Мелхиседек. Он вынес Аврааму хлеб и вино. И сказал:

וַיְבָרֲכֵהוּ וַיֹּאמַר בָּרוּךְ אַבְרָם לְאֵל עֶלְיוֹן קֹנֵה שָׁמַיִם וָאָרֶץ:

Vayevarechechu vayomar baruch Avram le-EL ELYON Koneh shamayim va’arets!

וּבָרוּךְ אֵל עֶלְיוֹן אֲשֶׁר מִגֵּן צָרֶיךָ בְּיָדֶךָ וַיִּתֶּן לוֹ מַעֲשֵׂר מִכֹּל:

Uvaruch EL ELYON asher migen tsareycha beyadecha vayiten-lo ma’aser mikol!»[12]

В ответ Авраам отдал ему десятину от всей своей добычи. Все это написано в Берейшите. Но там не написано, что Мелхиседек еще открыл ему Великое Пророчество и повелел хранить его в строжайшей тайне. Это пророчество, известное среди высшего слоя священников как Великое Тайное Предсказание, передавалось лишь устно по линии Аарона от одного первосвященника к другому. Симону, нынешнему Коген Гадолу, его содержание неизвестно. Оно известно только мне, и я должен бы был передать его своему наследнику.

– Йешуа?

– Да Йешуа. Перед Парокетом Кодеш ХаКодашима[13]. Лишь там его дозволено произнести, как это делали мои предки.

– Абба, но я не понимаю, как Предсказание Мелхиседека связано с моим сном?

– Прямо. Твой сон, твой приход сегодня ко мне, даже выпад Рубена были предсказаны царем Мелхиседеком.

– Но я мог бы не прийти сегодня. Тогда Предсказание отменилось бы?

– Нет. Тогда его исполнение отодвинулось бы вперед на пару тысяч лет. Нет ничего сильнее Предсказания Мелхиседека. Оно сильнее самой жизни, сильнее отдельной и совокупной человеческой воли. Предсказание непреодолимо предопределяет события.

– Стало быть, мои действия предопределены?

– И да, и нет.

– Непонятно, абба. Лучше скажите, что меня ждет?

– Элохим, даже тебе я не вправе открыть Предсказание Мелхиседека. Я могу лишь подтвердить то, что уже произошло, но не то, что грядет.

Элохим не любил переспрашивать, тем более своего тестя, прекрасно зная, что он из тех, кто говорит ровно столько, сколько возможно.

– Пойдем. Тебе надо взять свой меч.

Они перешли в боковую комнату, в которой хранились святые облачения Сеган ХаКодешима. Из-под них рабби Иссаххар достал меч Голиафа и передал его Элохиму. Он был завернут в старую одежду. Элохим развернул ее. Меч был в ножнах. И он вспомнил слова отца: «Не обнажай меча напрасно, но раз вынул его из ножен, то убей!». Он наполовину обнажил меч и поцеловал клинок.

Выйдя во двор, Элохим сложил аккуратно одежду, в которую был завернут меч, и спрятал ее за пазухой. Затем, взял меч за рукоятку. Она удобно легла в ладонь. От меча исходила какая-то сила, и он испытал то редкое чувство, которое может вызвать в мужчине одно лишь соприкосновение с рукоятью смертоносного оружия.

Последний раз он пользовался мечом Голиафа семнадцать лет тому назад во время осады Иерусалима. Он с мечом в руках защищал свой город, свой Храм, но не право Антигона (Маттафия), последнего хасмонейского претендента на иудейский престол. Он сражался бок о бок с сынами Бабы на зубчатых стенах Бираха[14]. Дрался храбро, яростно, сразив вот этим самым мечом немало римлян и идумеев. Был сам серьезно ранен стрелой. Она вошла ему в грудь и, едва не задев сердце, уперлась острием в ребро под лопаткой. Он потерял много крови, его укрыли в доме тестя. Лишь умение искусных иудейских целителей и заботливый уход Анны вернули его к жизни.

Антигон тогда потерпел поражение. Сокрушительное. Иерусалим пал после длительной, изнурительной осады. Подобно урагану, римляне и идумеи ворвались в город, сметая на своем пути все без разбора. Они крушили стены, грабили дома, вырезали мужчин, насиловали женщин, протыкали копьями детей, пока Ирод не уговорил Гая Сосия, предводителя римлян, прекратить кровавую вакханалию, пообещав щедро вознаградить каждого легионера. «Римляне ведь не собираются полностью опустошить город и оставить меня царем пустыни?», – с сарказмом спросил тогда Ирод Гая Сосия[15].

Утихомирив римлян и свирепствующих идумеев, своих соплеменников, Ирод взошел на иудейский престол. И первым делом он казнил всех членов Синедриона, пощадив лишь Гилл-Эла, того самого рабби, который осмелился выступить против него когда-то на суде перед Синедрионом. Следующим шагом было решение царя избавиться от лучших сынов Израилевых. Элохим возглавлял его черный список. Его жизнь висела тогда на волоске. Элохима спас рабби Иссаххар, которому взамен пришлось признать Ирода царем иудеев и согласиться на его право назначать первосвященников. За это Элохим был глубоко признателен тестю.

Элохим прикрепил меч к поясу, отвязал коня и вышел на улицу.

Было очень темно. Луна слабо освещала улицу. Он услышал шорох. Оглянулся. Кто-то подкрадывался к нему. Элохим одним взмахом вынул меч из ножен. Лезвие сверкнуло при лунном свете, прорезав ночную тишину свистом.

– Элохим, брат, это я, Иосиф.

Элохим вложил меч обратно в ножны.

– Что тут делаешь?

– Искал тебя. По всему городу. Весь день. Потом подумал, что ты у рабби. Пришел сюда и увидел издалека, как кто-то вошел в дом. В темноте не успел разглядеть. Решил дождаться.

– Долго же пришлось ждать.

– Ничего, брат. Я обещал Анне найти тебя. Она сильно беспокоится.

– Знает ли она про Рубена?

– Знает. Но не от меня. Город полон слухами.

Слухи о случившемся в Храме распространились мгновенно. Иерусалим всегда жил слухами.

– И что говорят люди?

– Разное. Но все ругают Рубена.

– Стало быть, жалеют меня. Сегодня жалеют, а завтра начнут презирать. От жалости до презрения лишь один шаг. Невозможно жалеть и при этом уважать.

– Нет, брат, не правда. Люди сочувствуют тебе.

– Покамест. Ждут моего ответа.

– Так давай пойдем, накажем его.

– А ты тут при чем?

– Я!? Он унизил меня тоже. Я же твой брат.

– Запомни, ты тут ни при чем. Это касается только меня. Понятно?

– Понятно, брат. Тогда пойдем домой.

– Нет. Ты пойдешь один.

– Я Анне обещал. Она просила найти тебя.

– Ну, ты и нашел меня! Так и скажи. Нашел.

– Что еще сказать?

– Пусть не беспокоится.

– А если спросит, куда ты пошел?

– Не спросит. Знаю ее.

– Пойдешь к Рубену?

– Нет. С ним надо повременить. Ханука только началась. Люди не поймут и не примут. Надо дать времени расставить все по своим местам.

– Куда же тогда пойдешь?

– Спущусь в Царские сады. Переночую там. А утром поднимусь на гору Соблазна.

– А когда вернешься домой?

– Не знаю. Время покажет. Но если не вернусь через три дня, найди меня там. В пещере под самой вершиной на западном склоне. Помнишь, мы с тобой однажды набрели на нее?

– Помню.

– Принеси что-нибудь попить и поесть.

– Хорошо, брат.

– Ну, тогда бери коня и ступай домой.

Элохим передал узду Иосифу. Но тот все еще продолжал стоять на месте. Ему не хотелось уходить без брата. Элохим положил руку ему на плечо.

– Иосиф, мне тоже нелегко. Кажется, отныне у меня нет никакого выбора. Рубен – только начало. А теперь иди.

Не попрощавшись, Элохим отошел от Иосифа и ускоренным шагом направился в сторону Храма. Иосиф смотрел ему вслед до тех пор, пока он не исчез в темноте.

У западных стен Храма Элохим перешел через мост над Тайропоэоном[16] на главную улицу Верхнего города. Вскоре он дошел до Газита и, оставив по правую руку Дворец Хасмонеев, свернул направо на улицу, спускающуюся напрямую через Верхний рынок в долину Енном. Уже было далеко за полночь. Улицы были безлюдны. Город спал после первого дня праздничных веселий и набирался сил для последующих семи дней Хануки.

В голове роились разные мысли, перескакивая с Предсказания Мелхиседека на увиденный сон, оттуда на его толкование рабби Иссаххаром, а потом на события прошедшего дня. Но он не мог сосредоточиться на чем-то одном.

Прошел несколько перекрестков. «Никого нет, – подумал он, – а что, если кто-то вот сейчас идет по одной из поперечных улиц. И что, если мы столкнемся друг с другом там, впереди, вот на том перекрестке. Случайно. Кто знает, что может случиться? Вся жизнь может измениться от одной этой встречи. У обоих. И ведь этого можно было бы избежать, если бы вот сейчас пойти быстрее… Боже! Что за дикая мысль: избежать неизбежного! Да ведь я, наверное, нарвусь на него как раз из-за того, что ускорил свой шаг! Непостижимо!»

Пока он так думал, впереди кто-то показался из-за угла. В темноте он различил женский силуэт. Она шла ему навстречу. «Женщина? Так поздно? Странно. Кто она?»

Они поравнялись. Это была своего рода городская знаменитость. Сумасшедшая, по прозвищу Дура-Делла. Любимица иерусалимских детишек.

Иудейские города были полны всевозможными юродивыми, помешанными, глухонемыми и прочим несчастным людом. В Иерусалиме, в ожидании чудесного исцеления, великое скопление слепых, хромых, расслабленных, иссохших постоянно копошилось под сводами пяти крытых проходов вокруг купальни у Овечьих ворот в Вифезде, недалеко от дома Элохима.

Но каждый город имел, по крайней мере, пару знаменитостей, по одному от каждого пола. В Иерусалиме ими были Дура-Делла и Длинный Дан. Этот Дан был известен тем, что даже самые рослые сыны Израилевы приходились ему по пояс. Из-за своего гигантского роста он не мог долго стоять на ногах и проводил почти все свое время, сидя перед воротами Верхнего рынка. Единственным его занятием была забота о собственном носовом платке. Он доставал его из одного кармана, сосредоточенно и долго складывал вчетверо, затем перекладывал в другой карман. Но через минуту он вновь вытаскивал платок, проверял, насколько аккуратно он сложен, и опять клал в прежний карман. И так целый день.

Женить Длинного Дана на Дуре-Делле было неувядаемой темой пересудов горожан, а также предметом насмешек назойливой ребятни. Еще издалека услышав громкий певучий голос Дура-Деллы, дети выбегали на улицу ей навстречу. Затем они гурьбой ходили за ней, дразня ее Длинным Даном:

«Дел-ла ду-ра, Дел-ла ду-ра!

А Длинный Дан ей пара!»

Она на детей особо не обижалась, шествовала гордо, с высоко поднятой головой, но иногда резко оборачивалась, и тогда дети пускались врассыпную. А у взрослых появление Дура-Деллы неизменно вызывало какую-то безотчетную светлую радость.

– Элохим, ты чего? Спятил, что ли? Шастать так поздно?

Элохим невольно улыбнулся. И был сильно удивлен. Он впервые слышал, как Дура-Делла обратилась к другому человеку. Обычно Дура-Делла общалась только с небом. Раз в три дня в одно и тоже время она с плетеной корзиной ходила через весь город на рынок. По дороге она громогласно ругала и проклинала власти.

– Сволочи! Вам по х*ю люди! Чтоб вы сдохли!

Людям оставалось гадать, кого она имеет в виду, иудейского царя или римского цезаря? Или и того, и другого. Иногда ее спрашивали напрямую. Но она просто игнорировала их. Люди для нее словно не существовали. Будто она была совсем одна под небосводом, в своем собственном причудливом мире.

Лишь у ворот рынка на миг она возвращалась из своего мира с тем, чтобы смерить Длинного Дана презрительным взглядом. И, брезгливо фыркнув в его сторону, она проходила мимо. На рынке она наполняла свою корзину фруктами, овощами, всего понемногу, не спрашивая никого, но строго соблюдая умеренность. И уже на обратном пути непременно бросала Длинному Дану или яблоко, или грушу. Длинный Дан при этом обиженно отворачивался и ждал, пока она пройдет мимо.

Никто толком не знал, откуда она попала в Иерусалим. Поговаривали, что ее пятилетней девочкой какая-то идумейская банда украла с севера, далеко за Араратом. Она была изнасилована всей бандой и брошена на произвол судьбы на одном из пастбищ Самарии. Ее полуживую подобрали пастухи. Она выжила. Но лишилась рассудка. Пока росла, она переходила из одной пастушеской семьи в другую и к тринадцати годам превратилась в девицу редкой красоты. Ее еще раз изнасиловали. На этот раз сами пастухи. И она убежала от них. Каким-то образом оказалась в Иерусалиме за три года до его осады. То ли ее привели, то ли сама добралась. Вот тогда начались ее регулярные вояжи на рынок и громогласное порицание властей. Их не могла прервать даже резня на улицах захваченного города. Римляне не знали, чему больше удивляться – ее красоте или поразительной безучастности ко всему происходящему. Никто из них ее не трогал. Но один идумей свалил ее прямо на улице на землю и начал суетливо насиловать, в то время как она не прекращала «распевать» свои проклятия, обращенные к небу. Пораженные римляне проткнули идумея копьем, а Дура-Делла встала и как ни в чем не бывало продолжила свой путь к рынку.

Элохим не знал, как ответить Дура-Делле, настолько был удивлен ее обращением. Но Дура-Делла и не ждала его ответа. Она прошла мимо. «Вот она задержала меня на какое-то время. Возможно, сама не ведая того, она спасла меня от неминуемой смерти. Быть может, впереди меня ждал камень с крыши. Или же, наоборот, из-за этой задержки я окажусь на том месте и в тот момент, где и когда с крыши свалится камень».

– Не мучай себя, Элохим. Камень уже сорвался с крыши на этой улице. Еще позавчера, и никого не убил. Второй раз упадет не скоро. Иди смело!

Это был голос Дура-Деллы. Элохим обернулся назад. Но она уже растворилась во мгле. Элохим встревожился. «Мерещится? Не схожу ли с ума?». Щипнул самого себя и двинулся дальше. Ускорил шаги. Вскоре добрался до конца улицы, свернул налево и пошел вдоль городских стен. Выйдя за город, он спустился по каменным лестницам в долину Енном, а оттуда прошел к Силоамскому пруду. Там он вышел на проторенную тропинку, которая и привела его в Царские сады.

Царские сады когда-то принадлежали его предкам, иудейским царям. Каждый из них, начиная с Давида, сажал там по дереву. Элохим также посадил дерево. На следующий день после женитьбы на Анне. Он часто приходил сюда, любил побродить между деревьями и общаться с ними. Эти тихие разговоры вносили в его душу покой и светлую радость, как ничто другое.

Он хорошо знал все тропинки. Нашел свое дерево. Уселся под ним и прислонился к стволу. Вытянул одну ногу. Положил меч вдоль нее. Откинул голову назад. Закрыл глаза. Покой разлился по всему телу. Дышалось легко.

– Элохим, ты спишь?

Он услышал мягкий добрый голос.

– Нет, – ответил Элохим.

– Есть сон. Есть явь. Еще есть то, что между ними. Глаза спят, но душа бодрствует. Ты видишь закрытыми глазами. Видишь зорче, чем наяву. Видишь ли меня?

Из темноты выступил седовласый худой старик в ослепительно-белом одеянии, чем-то напомнив Элохиму рабби Иссаххара.

– Вижу. Кто ты?

– Сам угадаешь. Ты был прав давеча, когда сказал Иосифу, что отныне у тебя нет выбора ни в чем.

– Выбор! Слово-то какое? Вроде бы понятное, но при этом таинственное.

– Как и сама жизнь. Вроде бы понятна, но в то же время таинственна. И выбор заключен в ее средоточии. Он в истоках даже самого что ни на есть малюсенького движения жизни. У Евы почти не было выбора. Ее соблазнил Змей. Ей трудно было устоять. Душа у нее смутилась. Змей был коварнее, сильнее. Другое дело Адам. Руками Евы жизнь предложила ему выбор в чистом виде. Никто на него не давил. Никто ему не мешал. Это был первый человеческий выбор. И он сделал его.

– Он любил Еву, не хотел ей отказать. Как-никак она была его женой.

– Нет. Прежде всего она приходилась ему дочерью. Она вышла из его ребра. После стала женой.

– Дочери тем более трудно отказать.

– Трудно, но возможно, а в его случае даже было необходимо. Одно маленькое движение руки изменило все, нарушило гармонию и внесло в мир столько раздора и страданий. Крупные изменения берут начало всегда с незначительных событий. Выпад Рубена – тоже незначительное событие. И оно осталось бы таким, если бы ты напал на него там, в Храме. Но ты поступил иначе. И Эл Элйон оценил твой выбор.

– Мелхиседек! Ты царь Мелхиседек! – воскликнул Элохим.

– Благословен Элохим, Сын Давидов, Богом Всевышним, владеющим Небом и Землей! И благословен Эл Элйон, давший ему Сына!

– Великое Тайное Предсказание.

– Отныне сама твоя жизнь и есть исполнение Великого Тайного Предсказания. День за днем ты проживешь Его, пока Оно не исполнится сполна. Оттого тебе и кажется, что нет у тебя ни в чем выбора. Предсказание не отменимо. Оно как мощный поток реки. Ты попал в поток.

– Но почему я?

– Ибо Он может родиться только в семье сына Давидова и дочери Аароновой.

– Кто Он?

– Сын Эл Элйона. Великий Царь и Высший Священник. Спаситель мира.

– Мессия!?

– Y’varech’cha HaShem v’Yishmerecha![17]

Мелхиседек внезапно исчез. Элохим открыл глаза. Никого не было. И он тут же уснул глубоким благотворным сном.

Анна сидела за столом одна. Стол был празднично накрыт. Иудифь, служанка-моавитянка, постаралась на славу. На столе горели свечи. Но праздничная менора оставалась не зажженной. Только глава семьи мог зажечь восьмисвечие в день Хануки. «Где же ты, Элои?». Анна не выдержала, встала из-за стола и начала тревожно ходить по комнате.

Вернулся Иосиф. Анна тут же стала допрашивать его:

– Ну что, Иосиф? Нашел его?

– Нашел.

– Слава Богу! Где он? Почему вернулся без него?

– Он ушел. Оставил коня.

– Коня?! Зачем? Куда ушел?

– Не знаю. Сказал, чтобы ты не беспокоилась.

– Не беспокоилась!? Боже мой!

Анна безутешно зарыдала. Отошла от Иосифа. Опустилась на стул. Достала платок.

– Он ушел навсегда. Больше не вернется.

– Анна, милая, не плачь. Он вернется. Увидишь.

Анна отрицательно помотала головой.

– Нет. Не вернется. Знаю его.

Она действительно и знала, и чувствовала своего мужа. За двадцать лет совместной жизни она научилась понимать его как никто. Могла угадывать его мысли с полуслова, с одного взгляда, с одного жеста и предвидеть его поступки. Она любила его безмерно и была благодарна судьбе за Элохима. Только бесплодие омрачало их семейное счастье. Но они всегда жили надеждой. Утешали себя тем, что дети иногда рождаются поздно. Как у Авраама и Сарры. Годы проходили. Надежда медленно увядала, уступая место тихому смирению. В бесплодии каждый в глубине души винил себя.

– Он винит себя. Ему стыдно смотреть мне в глаза. Нет, он не вернется.

– Анна, он не сказал, что уходит навсегда.

Анна вытерла глаза, поцеловала деверя и ушла наверх в свою комнату. Пришла Иудифь помочь ей укладываться на ночь.

– Госпожа, не гоже плакать. Праздник ведь. Вы сегодня даже забыли повязать новый платок на голову.

Анна от злости внезапно вскипела.

– Какой еще платок? О чем ты? Забирай его себе и оставь меня в покое!

– Не я же виновата, что Господь закрыл Вам утробу?[18]

Иудифь ушла. Анна подошла к окну, которое выходило в сторону Храма. Упала на колени. Прислонилась головой к подоконнику. Слезы текли по щекам. «Господи, помоги! Он не виноват. Верни его домой! Невредимым». Она молилась долго, безмолвно. Потом встала, спустилась вниз и прошла в сад. Там она села под свое любимое лавровое дерево и незаметно для себя уснула.

Приснилась ей маковая поляна. Дул жаркий ветерок. На самом краю поляны находился деревянный сарай. Она подошла к двери и открыла ее. Заглянула. Увидела Элохима. Он лежал на соломе с мечом в руках. Ей показалось, что он спит. Она разбудила его. «Вставай скорее! Чудный день. Пойдем к реке купаться!». Они вместе вышли и пошли по тропинке вниз. На другом конце поляны возвышался дуб. Еще издалека она заметила, как кто-то спрятался за ним. Подошли ближе, и она увидела обнаженную девушку, лежащую на траве под дубом. Она улыбнулась ей. В ней она узнала себя, юной. «Взгляни, кто там лежит под дубом». Следом она услышала сначала, как Элохим воскликнул: «Это же ты, Анна!?», а потом и свой повелительный голос: «Ляг с ней!».

Юная Анна протянула ему руку. Он присел рядом с ней. Из-за дуба вышел юноша неземной красоты. На правой щеке юноши была маленькая черная родинка, которая мгновенно бросилась ей в глаза, и в них тут же начало темнеть.

– Не смотри на родинку, – предупредил юноша, – смотри прямо мне в глаза.

Анна оторвала взгляд от родинки. Вернулось зрение.

– Оставь их здесь. Пойдем к реке, – сказал юноша.

Она отвернулась. И внезапно почувствовала Элохима в себе. Она никогда не испытывала подобного наслаждения. Юноша улыбнулся и пропустил ее вперед.

– Твоя молитва, Анна, услышана. Элохим вернется.

– Когда?

– На тридцатый день от Хануки.

Они дошли до реки. Юноша повернул ее лицом к себе.

– Еще одна новость. Ты зачала ребенка. Радуйся!

– Когда?

– Только что. Во сне. А наяву еще вчера. В ночь на Хануку.

– Я беременна!? По-настоящему!? – воскликнула Анна.

Юноша рассмеялся.

– По-настоящему, по-настоящему, Анна.

– О, как здорово! И Элохим не знает.

– Мужчины всегда узнают с запозданием. Такова их участь.

– Надо его обрадовать. Пойдем скорее обратно.

– Успокойся, Анна. Его уже там нет.

– Не могу поверить! У нас будет ребенок! Как хорошо! Куда он пошел? Надо срочно сообщить ему.

– Анна, не волнуйся. Это моя забота. Я сейчас иду прямо к нему. А ты войди в воду. Искупайся. А потом возвращайся домой. Но ровно через тридцать дней, в полночь, будь у Шушанских ворот[19]. Элохим придет туда.

– Проснись, Элохим! Проснись! Уже утро!

Только что рассвело. Птицы шумно пели на деревьях. Было холодно и свежо.

Перед ним стоял юноша с родинкой на правой щеке.

– Благая весть. Анна ждет ребенка.

– Анна?! Беременна! Кто ты?

– Вестник.

– Чей?

– Эл Элйона, Владыки Неба и Земли.

– Значит, Царь Мелхиседек сказал правду!?

– Царь Мелхиседек всегда говорит только правду.

– Но почему Анна мне не сказала?

– Узнала только этой ночью.

– Стало быть, я имел право на жертвоприношение в Храме. И Рубен был не прав.

– Выходит так.

– Что теперь делать?

– Подняться на гору Соблазна, как и задумал.

– Почему не домой?

– Две причины. Время Рубена еще не пришло. Ханука только началась. Нельзя осквернять святой праздник кровопролитием. И, во-вторых, Анна узнала о своей беременности в сновидении. Она еще спит. Скоро проснется. Ей нужно время, чтобы убедиться самой. Тебе придется подождать.

– Сколько?

– Тридцать дней.

– Так долго?

– Увы, такова природа вещей. Тут ничего не поделаешь. Когда наступит срок, она будет ждать тебя у Шушанских ворот. В полночь.

– Но почему Бог допустил, чтобы Рубен мог унизить меня?

– Вопрос не ко мне. Пути Господни неисповедимы. Только Ему одному известен ход событий. Жизнь окутана непроницаемой тайной, скрытой во многом даже от нас. Тайна в истоках самой жизни, в самом зачатии. Женщина узнает о нем не сразу, но позже. Вам выпала великая честь. Вам сделано исключение. Вам чуть-чуть приоткрылась завеса над тайной жизни.

– В чем она?

– В крови, точнее в кровосмешении.

– В кровосмешении? Не понимаю.

– Позже поймешь. А теперь мне пора.

И юноша исчез также внезапно, как и появился.

На следующий день, 26-го числа месяца Кислева, рано утром Анна отправилась к своему отцу. Отец был тем единственным человеком, которому она могла доверить самые сокровенные мысли.

Рабби Иссаххар не удивился ее раннему приходу и встретил ее радушно, поцеловав как всегда в носик. Она улыбнулась и нежно обняла отца. Он усадил ее рядом на тахте.

– Абба, Элои вчера не вернулся.

– Знаю, Нана.

Рабби Иссаххар называл ее с малых лет ласкательно Наной.

– Я так боюсь за него.

– Не волнуйся, доченька. Я его видел. Ночью приходил сюда.

– А куда ушел?

– Не знаю. Но знаю, что ему нужно время, чтобы разобраться во всем.

– Абба, я так боюсь, что он не вернется.

– Вернется, Нана. Он тебя очень любит. И к тому же Элохим не из тех, кто бросает свою жену.

– Я не говорю, что он меня бросил. Ему просто стыдно вернуться домой. Он и прежде винил себя в нашем бесплодии. А после слов Рубена стал сам не свой. Это я заметила в его взгляде, когда он выбежал из Бронзовых ворот. Стоял перед всеми весь бледный, растерянный. А с растерянным человеком всякое может случиться.

– Думаю, теперь он скорее озабочен, нежели растерян.

– Чем, абба?

– Будущим. Твоим, своим будущим, – ответил рабби Иссаххар и неожиданно для Анны прибавил: – Будущее иногда рождается из сновидения.

Анна вспомнила свой сон. Ей захотелось рассказать его. Но смутилась, вспомнив подробности. В то же время она не могла решить: верить сну или нет?

– Почему смутилась, Нана?

– Вспомнила свой сон.

Второсвященник изменился в лице.

– Абба, что с тобой?

– Ничего, родная. Могла бы ты рассказать?

– Нет, абба. Могу только сказать, что во сне мне сообщили, что я забеременела. Но не знаю, можно ли верить снам?

– Нельзя, конечно, верить всякому сну. Но сны бывают разные. Вещие сны сбываются. Причем некоторые один к одному, а другие – прямо наоборот. У меня предчувствие, что тебе приснился вещий сон. Ты можешь не рассказывать. Но ответь на мои вопросы.

– Хорошо, абба.

– Элохим приснился?

– Приснился.

– С мечом?

– Да, – удивилась Анна.

– А юноша?

– Откуда о юноше знаешь, абба?

– С родинкой? – не ответив на вопрос, продолжил рабби Иссаххар.

– Да, на щеке, – ответила Анна, все больше и больше удивляясь.

– На какой?

– Не помню. А что это важно?

– Очень. Постарайся вспомнить. Но если не уверена, не говори.

– Хорошо, сейчас вспомню. Так, он вышел из-за дерева, и я сразу заметила родинку. Ее невозможно было не заметить. Кажется, на правой щеке.

– Кажется или уверена?

– Нет, не кажется. Уверена. Она сразу бросилась мне в глаза. Это была необычная родинка. Маленькая, черная и на ней невозможно было остановить взгляд, моментально темнело в глазах, приходилось отводить взгляд и смотреть ему прямо в глаза. Нет, уверена, на правой.

– Хорошо. И последнее. Видела ли маковую поляну с одиноким ветвистым дубом?

– Абба! – вскрикнула Анна, – тебе тоже приснилась маковая поляна?

– Нет, не мне, – сказал тихо Второсвященник. – Значит, видела.

– Да, абба.

– Твой сон вещий и прямой. Стало быть, в самом деле ждешь ребенка.

– О, абба! Я так рада, – она вскочила и поцеловала отца. – Спасибо, родной мой.

Затем радость внезапно сменилась грустью.

– Что такое, доченька?

Рабби Иссаххар погладил ее по голове.

– Видишь ли, абба, я тебе, конечно, верю. Но беременность такая серьезная вещь. Ну, как сказать? Мне надо самой почувствовать. А пока я ничего не чувствую.

– Еще рано. Скоро почувствуешь. Не грусти.

– Не грущу, абба. Рада. В самом деле, рада. Ей Богу.

– Вот и хорошо.

– Пойду домой… а ты тоже не грусти тут без меня. Приду завтра.

– До завтра, родная.

Как только Анна ушла, Второсвященник вызвал Иосифа.

– Сходи за Йешуа

Йешуа бен Сий был племянником и наследником Второсвященника. Ему недавно исполнилось девятнадцать лет. Но несмотря на свою молодость, он пользовался большим уважением среди священнослужителей Храма. В нем видели достойного преемника Сеган ХаКодешима.

Для молодых священников Храм был не только самым святым местом на Земле, где мистически пребывал Шекинах[20], но и целым университетом, в стенах которого они изучали эзотерические учения и иудейские законы.

В Храме всегда происходили обсуждения, порою горячие споры, между приверженцами разных иудейских школ по поводу толкования Торы, обычаев отцов и священных обрядов. Саддукеи, выразители духа иудейской аристократии, полагали, что нельзя отходить от буквы Торы, не верили в загробную жизнь и доказывали, что Коген Гадолу следует готовить кадильницу угольев с благовонным курением перед Святилищем во Дворе Священников. А фарисеи, представители иудейских масс, наоборот, считали, что кадильницу надо готовить в Гекале[21], верили в загробную жизнь и опирались на устное толкование Торы. Эссеянцы, подобно фарисеям, верили в возрождение плоти и души после смерти, но в отличие от них – и в этом они сходились с саддукеями – отрицали свободу воли и были убеждены, что все в этом мире строго предопределено.

Каждая из этих трех основных сект распадалась на множество течений, разнящихся между собою иногда в едва уловимых, порою курьезных нюансах. Так одни эссеянцы проповедовали тотальное целомудрие, другие воздерживались от совокупления с женщиной все дни недели за исключением среды с тем, чтобы роды позже не выпали на субботу, а третьи даже отказывались убирать свои нечистоты по субботам.

И каждое течение имело собственных проповедников, лидеров, непременно ярких личностей, вокруг которых ученики и последователи кучками собирались на огромной площади Храма. Они могли целыми днями горячо дискутировать, расходиться во мнениях, потом сходиться, объединяться и переходить из одной кучки в другую. Но вопреки всему гвалту и жужжанию, наполняющему двор Храма, их всех объединяло одно – ощущение непосредственной сопричастности к Шекинаху. Иерусалим, верили они, – пуп Земли, сердце Иерусалима – Храм, а средоточие Храма – Святая Святых, где лежал Эбен Шетийах[22]. На нем некогда покоился Арон ХаКодеш[23], над которым и витало Божественное Присутствие. Ковчег исчез, но все были убеждены, что мироздание по-прежнему покоится на Краеугольном Камне. Его непосредственная близость в каждом вызывала чувство пребывания на самом переднем крае человеческой мысли и веры.

– Мои ученики – лучшие ребята страны! – гордо заявил Элохиму при первой встрече Г.П., глава школы методологов, известный в Храме по инициалам своего имени.

Более яркой личности Элохим не встречал в своей жизни. Г.П. был непревзойденным полемистом. Мог спорить и неизменно побеждать в дискуссии одновременно с сотней подкованных в законе ученых.

У него был непокорный бунтарский нрав. Еще в молодости он основал в Храме Молодежный методологический кружок (ММК) по неортодоксальному изучению Торы. Из ММК выросли такие крупные фигуры как Гилл-Эл, Шаммай и Акабия бен Махалал-Эл. Впоследствии каждый из них создал свою собственную школу. Но только Г.П. всю свою жизнь посвятил разработке методологии мышления в чистом виде. Он изобрел простую схему для любой, сколь угодно сложной, мыследеятельности, состоящую, как он говорил, из «дощечек Мышления, Говорения и Действия». Осмысление взаимосвязи этих трех компонентов, считал он, принципиально необходимо в любой конкретной проблемной ситуации.

Жизнь есть череда проблемных ситуаций. Всякий раз необходимо самоопределиться в своей проблемной ситуации, поставить цель и выработать средства для ее достижения. При этом надо четко отделять собственное мышление от говорения, а говорение от действия. Своих учеников он натаскивал через «марафонные» упражнения для того, чтобы те научились мыслить и действовать посредством говорения, что от них требовало напряженной рефлектирующей работы мозга. В ММК нельзя было без осмеяния произнести ни одного лишнего, неосмысленного слова, поскольку, как полагали методологи, любое высказанное слово, независимо от желания человека, способно менять картину мира. Новая мысль – шажок вперед в человеческом мышлении. Но она посещает не каждого, а лишь особо одаренные умы, и то раз в сто лет. Чтобы добыть крупицу золота, требуется промыть горы песка. Точно так же, чтобы родилось новое слово, надо перемолоть уйму слов. Люди в основном несут чужую чушь, которой забиты их головы. Поэтому можно пропускать мимо ушей почти все из услышанного. Важно не слышать, а видеть или, как говорил Г.П., «слышать глазами» и «видеть ушами». Важно не то, что говорит человек, а то, «как он говорит». Одни говорят, но сами не знают того, что говорят, то есть просто болтают, «исторгают свою словесную блевотину». Другие знают, что говорят, но не умеют состыковать слова с действиями. Надо обдумывать и взвешивать каждое слово, соблюдать золотое правило: «ни словом больше, ни словом меньше». Как в стихе, или четком военном приказе. «Нельзя лезть на белую простыню в грязных сапогах», – любил повторять Г.П.

Методологов легко было распознать по снисходительной улыбочке, вечно гуляющей на их лицах, и по частому употреблению выражений «вроде бы», «как бы» – единственных слов-паразитов в высшей степени артикулированной речи Г.П. При общении с методологом простой смертный не мог отделаться от ощущения, что имеет дело с человеком, лишенным всяких эмоций и видящим собеседника «как бы» насквозь.

У горожан при каждом посещения Храма складывалось смешанное впечатление о происходящем в его стенах. Им все эти бесконечные проповеди, обсуждения казались непонятными, таинственными, окутанными мистическим дымом. Особенно непонятны были методологи и мистики, предшественники каббалистов, представленные во всех трех сектах. Исчисления прото-каббалистов и многоярусные рассуждения методологов оставляли их в недоумении. «Вроде бы, – делились они между собою на обратном пути из Храма, – говорят на нашем языке. Но слова в отдельности понятны, а вместе нет. Какой-то птичий язык». И чем меньше они понимали, тем сильнее проникались божественным трепетом и страхом.

А с высоты крепости Антония, возвышающейся над Храмом с северо-запада, римским воинам открывался иной ракурс: им он напоминал муравейник. Было смешно и забавно наблюдать за странными передвижениями молодых левитов, шныряющих друг за другом подобно маленьким черным муравьям.

Йешуа бен Сий по происхождению принадлежал к задокитам, ветви саддукеев. Но не примыкал ни к одной секте, хотя и прошел школу методологов. Однажды, когда саддукеи упрекнули его в высокомерии, он взял и с одинаковой убедительностью доказал правомерность одного и того же спорного утверждения с трех разных позиций. Тогда его оставили в покое, но по-прежнему продолжали уважать.

В школе Г.П. он научился видеть за высказываниями людей их скрытые намерения. Как и другие методологи, он прошел через изнурительные многодневные упражнения, рефлектируя над собственными и чужими высказываниями в той или иной конкретной ситуации. При этом некоторые чрезмерно усердные ученики Г.П. переходили от одной рефлексии к другой, потом к третьей, а оттуда еще дальше, до тех пор, пока у них ум за разум не заходил или, как говорили в школе, пока у них «крыша не поедет».

Вот тогда они и заговаривали «птичьим языком». И в таких случаях лишь Г.П. мог авторитетно взять их за шкирку и простыми словами вернуть на бренную землю. Но спасти каждого не удавалось. И во дворе Храма то и дело попадались одиноко блуждающие призраки методологов, ушедших безвозвратно к зияющим высотам мышления. Они-то и служили для римлян на башне Антония особенно большой потехой. Йешуа бен Сий не относился к их числу.

Йешуа бен Сий застал рабби Иссаххара в глубоком раздумье. Сеган ХаКодешим предложил ему присесть. В глазах Йешуа бен Сия он воплощал собою непревзойденный образец священничества.

– Йешуа, сын мой, настало время Великого Тайного Предсказания.

Второсвященник, как никто, умел взять быка за рога. Без лишних предисловий.

– Рабби, некоторые мистики в Храме, вроде бы, вычислили, что Мешиах появится в 77-ом поколении от Адама.

– Брось ты эту чушь. Глупую игру в цифры. Она не для нас. Мистики неоднократно пытались раскрыть Предсказание своими исчисленьями. Но безуспешно. Не стоит верить им во всем.

– А я и не верю, рабби.

– И правильно делаешь. У меня другое основание. Само Великое Тайное Предсказание. Однако должен тебя сразу же огорчить. Я не смогу передать его тебе перед Парокетом, в Аммах Тераксине[24].

– Почему, рабби?

Йешуа бен Сий сам потратил немало времени над текстами Торы в надежде найти кончик нити, ведущей к Великому Тайному Предсказанию. Но всякий раз терпел неудачу и тешил себя надеждой, что когда-нибудь будет посвящен как наследник Второсвященника. Теперь надежда исчезла.

– Это предусмотрено самим Предсказанием. Цепь передачи должна прерваться в тот момент, когда Предсказание проникнет из таинственных истоков сновидений в явь. И это уже происходит.

– Рабби, согласно Исайи Мешиах вроде бы должен родиться в доме Давида. И от дочери Аарона.

Бракосочетание отпрысков дома Давида с дочерьми Аарона – благородное смешение голубой царской крови со священной кровью – в узком кругу посвященных всякий раз на протяжении веков пробуждало надежду на рождение Мессии – Великого Царя иудеев и Высшего Священника Эл Элйона.

– Это так. Но само рождение Мешиаха – величайшая тайна. Она не была известна даже Аврааму. В Предсказании Мелхиседека имеется пробел. На этом месте царь Мелхиседек сделал паузу, перевел дыхание и одновременно скрыл от Авраама или по какой-то причине не смог открыть ему, где, когда и от кого родится Мешиах. На том же месте, вслед за Мелхиседеком и Авраамом каждый аароновский первосвященник впредь также переводил дыхание и, сделав паузу, возлагал Зиз Аарона на голову своему преемнику. Это Тайна Тайн в самом Предсказании.

– Стало быть, и Зиз Аарона не будет передан?

Зиз (Tzitz) Аарона представлял собой золотую полированную дощечку, на которой Моисей собственноручно вырезал надпись: «КОДЕШ ЛА ХАШЕМ»[25] и прикрепил ее тремя голубыми шнурками к кидару Аарона так, чтобы он мог носить ее на челе. Зиз Аарона являлся последним, восьмым элементом священного наряда коген гадола, как бы венцом первосвященника, знаком того, что его носитель посвящен в Великое Тайное Предсказание. Без него тот не выглядел вполне первосвященником, как это было с хасмонейскими первосвященниками-назначенцами. Те носили золотую диадему с той же надписью и завязывали ее двумя голубыми шнурками. При этом все знали, что это не настоящий, а поддельный Зиз. Настоящий Зиз Аарона был спрятан Онием Третьим, последним аароновским первосвященником под каменной плитой в Аммах Тераксине. О его местонахождении знали только прямые наследники Аарона. Когда Ирод назначил Анан-Эла первосвященником и тем самым временно восстановил линию Аарона в первосвященстве, Зиз Аарона был извлечен из-под плиты. Однако Анан-Эл отказался передать его Аристобулу. Незадолго до своей смерти он посвятил рабби Иссаххара, своего преемника по линии Аарона, в Великое Тайное Предсказание и возложил Зиз Аарона ему на голову.

– Нет, Йешуа, его ты получишь. Перед моей смертью.

Второсвященник сделал паузу и тихо добавил:

– Очень скоро.

– Почему скоро, рабби?

– Подобно Святая Святых, куда дозволено вступать лишь одному и лишь один раз в году, только одному дозволено знать Тайну Тайн. Но и ему нельзя остаться в живых, когда Предсказание переходит в исполнение.

Йешуа бен Сий перевел разговор в иное русло.

– Весть о Мешиахе, наверно, вызовет сильное брожение в народе.

– И потому ты здесь. Она переполошит всех. И боэтианцев, не верящих в Мешиаха, и фарисеев, и особенно эссеянцев и простых людей, живущих одной надеждой на Мешиаха.

– Вроде бы надо обдумать, как действовать дальше.

– Верно. Предугадать возможные действия абсолютно всех. И римлян, и царя Ирода, и Коген Гадола Симона, и его боэтианцев, и фарисеев, и эссеянцев, и, наконец, простых людей. Вычленить все нежелательное. Оценить собственные силы. Выработать ответные меры. И следовать им неукоснительно.

– Надо ли известить Синедрион?

– Это следующий шаг. Но пока не пришло время. И пока оно не пришло, наш разговор надо держать в строжайшей тайне.

– Понятно, рабби.

– А теперь ступай. Тебе есть над чем думать.

Йешуа бен Сий встал, попрощался и направился к двери. Открыл ее. Иосиф, стоявший за дверью, тут же отскочил назад.

– Ты что!? Подслушивал!? – крикнул Йешуа бен Сий.

Второсвященник мигом вскочил со своего места.

– Иосиф!?

Иосиф со всей силой толкнул Йешуа бен Сия в грудь и ринулся к выходу из дома.

– Йешуа, скорее догони его!

Йешуа бен Сий рванулся за Иосифом и услышал голос Второсвященника.

– К Симону! Он побежал к нему.

Йешуа Бен Сию удалось догнать его перед самыми воротами дома Первосвященника. Он налетел на Иосифа и схватил его за шиворот.

– Отпусти! Отпусти!!! – завизжал Иосиф.

– Тихо! Не визжи! Пойдем назад!

– Не хочу! Отпусти же! Ой, больно! На помощь! На помощь! Помогите!!!

Ворота отворились. Оттуда вышли два рослых левита.

– Что такое!? Отпусти его! – приказал один из них.

Йешуа бен Сий ослабил хватку, но продолжал держать Иосифа.

– В чем дело? – спросил другой левит.

– Он убежал от Сегана. Без разрешения.

– Так уведи его назад. А то визжит как недорезанный поросенок.

С тем левиты отвернулись, чтобы уйти за ворота.

– Не уходите! Подождите! – взмолился Иосиф. – Доложите Коген Гадолу!

– Что доложить?

– У меня важная весть для него.

Левиты посмотрели друг на друга.

– Заходите оба во двор! – приказал первый левит тоном, исключающим неповиновение.

Йешуа бен Сий презрительно взглянул на Иосифа и отпустил его. Они вслед за левитами прошли во двор.

– Ждите тут! – повелел тот же левит, видимо, старший из них, и один вошел в дом.

Вскоре он вернулся.

– Ты можешь уйти, – обратился он к Йешуа бен Сию. – Его Преосвященство Коген Гадол сам разберется с ним.

В это же самое время Элохим добрался до вершины горы Соблазна. Он перевел дыхание и подошел к пещере. Из нее навстречу вышел юноша с родинкой на щеке.

– А Элохим! Наконец-то добрался! Стареем, стареем!

Элохима удивил тон юноши. Голос был тот же, но тон был каким-то фамильярно-фривольным.

– Пошутил. Не обижайся. Смотри, какой вид открывается на Иерусалим. Словно весь город у тебя на ладони. Такой маленький.

Элохим повернулся и посмотрел на город. Люди казались движущимися точечками. Юноша как будто читал его мысли.

– А смотри-ка, смотри, люди-то копошатся как муравьи в муравейнике.

Юноша неожиданно разразился сардоническим хохотом, мерно и звучно захлопав в ладоши.

– Вот потеха! Такой маленький город! Такие маленькие людишки! И воображают себя пупом Земли, центром Мироздания. Рим, конечно, и побольше, и покрасивее. Как-никак столица Мира. Но великие события творятся не там. Нет, не там, а здесь, вот в этом самом муравейнике. Можешь себе представить?

Элохиму стало не по себе. Ему не нравилась манера юноши. Было непонятно, шутит ли он или говорит всерьез. Юноша словно читал его мысли.

– Это моя беда. Даже Он сам упрекал меня. Мол, выбери ровный ясный тон, а то не поймешь, шутишь ты или говоришь всерьез. А я говорю Ему, мол, научи. Говорю, как умею. Не могу иначе. Ты-то все могешь. Почему бы Тебе не помочь? Так о чем мы болтали?

– Об Иерусалиме, – ответил Элохим.

– Верно. Об Иерусалиме. О, Сион, Сион! Дщери твои бесстыжи! Ой, извини. Не туда загнул. Так вот. Все крупные события, так сказать, мирового значения, сначала варятся в Иерусалиме. Как бы за кулисами. А лишь потом они выставляются на сцену в Риме, Афинах, Александрии или еще где-нибудь, ну скажем, на поле битвы. Кажется, это наконец-то поняли и сами римляне. Потому и пришли в Иерусалим. Ну, как бы зашли на кухню посмотреть, какую еще кашу жиды заваривают миру на завтрак. А что, есть возражения?!

И юноша приподнял левую бровь. Элохим невольно опустил глаза, и его взгляд соскользнул на родинку. Сразу потемнело в глазах.

– Ну не отвечай, коли не хочешь. Дело барское.

– Римляне сильны, – сказал Элохим вопреки собственному желанию, – но черпают силу из тщеславия, человеческой гордости. Им до сих пор везет. Еще не столкнулись с более мощной силой, способной переломить им хребет.

– Ай да Элохим! Ай да молодец! А язык-то какой. Хре-бет! Пе-ре-ломить! Вот даешь! Но сущая правда. Потому они и чувствуют себя в Иерусалиме как не в своей тарелке. Слоняются бесцельно по городу или торчат на башне Антония и не врубаются: что же происходит? Вроде бы и захватили город, как до того захватывали сотни городов вокруг Средиземноморья, превратив его, то бишь, в свой внутренний прудик. Но заметь, и это важное «но». Кто же хозяин? Жиды как жили сто, тысячу лет назад по своим законам и обычаям, так и продолжают жить. Сами римские властелины и императоры, начиная с Помпея и Цезаря и кончая Августом, один за другим письменно признавали за ними право жить по отцовским законам и обычаям. Заметь, только за евреями, больше ни за кем. Даже грекам и египтянам отказывали. И все эти грамоты выбиты на бронзе, выставлены перед Сенатом в Капитолии и разосланы во все крупные города империи, где живут жиды. И попробуй только их нарушить! Римская мощь переломит тому хребет!

И юноша лукаво подмигнул Элохиму.

– А сам-то случайно не римлянин? – спросил Элохим, вновь не желая того.

– Я!? Нет, что ты!? У меня нет римского гражданства. Попытался однажды получить. Сказали, надо подать прошение в Сенат. Потом ждать, ждать и опять ждать. Дескать, Сенат завален прошениями. Дескать, все прут в Рим. Со всего света. Кому не лень. А у Сената своих делов до х*я. Мол, «парфянский царь прячет у себя х*й знает что, какое-то страшное оружие и паскуда не сознается». Цезарь, дескать, нетерпелив и хочет идти войной на него. А у меня тоже нет терпения. Говорю, «в гробу в белых тапочках видел ваше гражданство. Дайте мне хоть пожить в Риме!». А они говорят, причем вежливо: «Пожалуйста, только безвыездно». А я говорю: «Сколько? месяц? год?». А они: «Шутишь, что ли? С луны свалился? Люди ждут по десять, двадцать лет». А я тогда говорю, причем тоже вежливо: «Вы что, ребята, ох*ели. Мне!? Двадцать лет? Безвыездно?! Идите-ка со своим Римом на х*й! Лучше я пойду в Иерусалим!»

– Ну и язык же у тебя! Стал каким-то скабрезным.

– Извини, братан. Только вернулся с крайнего Севера. И из далекого будущего. Нахватался там. Язык у них жесткий, хлесткий, но выражает мысль точно и выпукло.

– Видно.

– Не язви, Элохим, не язви! Не советую. Просто еще не оклемался окончательно. Трудно вот так сразу переключаться на ваше вежливое иерусалимское наречие.

– Ничего не имею против языка. Валяй как тебе удобно, – вновь непроизвольно сказал Элохим и удивился собственным словам.

– Ай да, Элохим! Не зря говорят: «дурной пример заразителен».

– Наверное.

– Так вот теперь мотаюсь по странам, городам, по всему миру, вдоль и поперек. И добавлю. Во времени тоже, взад, вперед. Так что считай меня гражданином ну… Вселенной, что ли?

– Забавный ты юноша.

– Юноша!? Хм. Ну, впрочем, как угодно. Быть забавным – мое первое достоинство.

– А второе?

– Прямота.

– Ну тогда скажи мне прямо. Кто же ты?

– Прямо!? Прямо!?

– Ну да.

– Хорошо. Скажу. Я Его единородный сын, Элои!

– Я тебе не Элои, а Элохим, – недовольно возразил Элохим.

Только Анна звала его Элои.

– Ты прав. Ты Элохим, Элои и Эл одновременно.

– Кажется, потешаешься надо мной. Будь осторожен, – предупредил Элохим.

– Я всегда осторожен. Но извини. Вижу, вижу! Меч Давида при тебе! Как страшно! Ну хорошо. Давай говорить почтительно. И о почтенных вещах.

Элохим промолчал.

– Давай поговорим о Рубене. Теперь-то знаешь, что он был не прав. Ну попал человек впросак. Ну что теперь делать? Зарезать его что ли за это? Остынь. Не честь ведь твою он задел.

Элохим неожиданно для самого себя влепил юноше пощечину. Словно шлепнул ладонью о железный столб. Пальцы от боли горели. И он понял, что перед ним неземная сила.

– Больно!? Извини. Предупредил бы. Я бы настроил себя на мягкий лад. Стал бы как воск. Хорошо. Продолжим. Вернемся к Нему. Так вот через Него мы с тобой почти родня.

– Что тебе нужно от меня?

– Какой прямой вопрос. Отвечу прямо. Ничего. Тебе нечего дать мне. А вот у меня есть что дать.

– Что?

– Правду.

– Правду!?

– Да, да, правду! Такую круглую. Как ж*па. Правдивость мое третье и последнее достоинство.

– А что такое правда?

– Никто не знает. Кроме меня, конечно. Первая правда: Ему ужасно одиноко. Вторая правда: Он иногда сильно скучает. И наконец, третья правда: когда Ему очень скучно, Он затевает какую-нибудь очередную злую шутку.

– Не понимаю.

Рассказ Сатаны о грехоподении, или О том, почему Адам «пахал» на Бога бесплатно

– Ничего. Вот возьми шутку с Адамом. Он при всем честном народе пообещал ему владычество над миром. Не вру. Клянусь! Собственными ушами слышал. Да и в вашей книге так написано. Проверишь у тестя, как вернешься в Иерусалим. Так вот. Обещал, но потом вдруг передумал. Ни с того, ни с сего. Взял и поставил бедного Адама садовником в своем саду. Ему нравилось прогуливаться там в прохладе дня и насвистывать себе под нос песенки. Ну, сам скажи, есть разница между владыкой мира и простым садовником? Чего молчишь? Есть или нету?

– Есть.

– Молодец! Ты абсолютно прав. И что же там, в саду делал Адам, пока Он насвистывал песенки. Как ты думаешь? Ждал, пока Он вспомнит о своем обещании? Нет. Не поверишь! Пахал. Как проклятый. С утра до вечера. Пахал и пахал. Даже Ему стало жалко его. Говорит, нехорошо Адаму пахать одному. Давай дадим ему помощника. Пусть вкалывают вдвоем. Я осторожно заикнулся про владычество. И знаешь, что сказал? Ей Богу не угадаешь! Ну, я не скажу слово в слово. Даже у моих северных друзей на нарах завяли бы уши. Ну, а если перевести на любезное иерусалимское наречие, приблизительно так: «Не суй свой нос, куда не просят. Пошел вон!». Меня, своего родного сына, прогнал прочь. Ну, сам скажи. Как тут не обидеться? А все меня называют коварным. Я не более коварный, чем ты. Я не коварный, а обидчивый. Как все. Как ты. Тоже ведь обижен на Рубена. Вот и попытайся понять меня.

– Пытаюсь.

– Попытайся, попытайся. «Попытка не пытка», – говорил один усатый злодей.

Элохим слушал сначала серьезно, но тут улыбка пробежала по его лицу.

– Так вот, взял Он этого Адама, да и усыпил, как собаку какую-нибудь. Вынул ребро и создал из него эту красотку без мозгов. И говорит, не трожь ее, она тебе дочь. Этого нет в вашей книге. Не все же напишешь там. Но клянусь, не вру. Сам слышал. А Адам, бедный, не врубается, точно как римляне в Иерусалиме, вытаращив глаза, оглядывается по сторонам. Еще говорит, не трожь вот то дерево. А то подохнешь. Как скотина. А все остальное можно трогать. «Панял!? А теперь нечего стоять. Ступайте отрабатывать фрукты моего сада. Вдвоем, на пару». Так и сказал «моего». И ушел, насвистывая под нос. А я сорвал яблоко с запретного дерева и подкатил к красотке. Говорю: «Ешь!». Говорит: «Нет!». Говорю: «Ешь, дура, нет мозгов, могет поумнеешь». Чем черт не шутит? Говорит: «Как нет мозгов?». Говорю: «Вот так нет. С рождения! Tabula rasa!». Говорит: «А у Адама есть?». Говорю: «Тоже нет! А то не пахал бы как проклятый». Говорит: «Да-а-а!?». Говорю: «Ну да!». Говорит: «А что, тогда тут есть?». И указывает пальчиком на свой маленький лобик. Говорю: «Да нет ничего там, дура! Пусто! Как в барабане». Говорит: «Да-а-а?!». Говорю: «Ну да!!!». Говорит: «А почему?». Говорю: «Х*й его знает!». Прямо зае*ала. Говорит: «А что такое х*й?». Говорю: «Да хрен его знает. Потом узнаешь». Говорит: «Когда потом?». Говорю: «Скоро, скоро! Но теперь, ешь!». Говорит: «Нет, а то умру». Говорю: «Кто сказал?». Говорит: «Он, – подняв свои глазки и палец к небу, – сказал Адаму». Говорю: «Адам дурак, не верь ему. Бог обманул его, ибо знает, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. Так что, ешь, дура, ешь, не умрешь». Говорит: «Раз так, тогда съем». Говорю: «Умница!». И представляешь? Зае*ала, но съела. Даже удивила меня. Но умнее не стала. Адам также съел. И тоже не поумнел. Элохим, я тогда не врубился, из чего же эти долдоны сделаны? Вместо того, чтобы скорее бежать к другому дереву и слопать от него, чтобы жить вечно, эти безмозглые идиоты… Ну и как ты думаешь, что они сделали?

– Не знаю.

– Удрали в кусты. Даже не успел им подсказать, куда им надо бежать. Мол, услышали Его свист и устыдились. Ей Богу, круглые идиоты. Надо же. Даже древо познания не подействовало. Чем же на них еще подействовать? Какие-то необратимые идиоты, – юноша покрутил указательным пальцем у виска и продолжил. – Теперь-то я понимаю, что Он их специально сварганил идиотами. И Он злую шутку сыграл не столько с ними, сколько со мной.

– С тобой?

– Да, да! Со мной! А как еще иначе понять Его слова: «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни…». Постой! Как это – «один из нас»?! Как считаешь? Похож я на круглого идиота?

– Нет, не похож.

– Тоже так думаю. Ну как тогда прикажешь понять это – «как один из нас»? Как Он? Или как я? Ну спасибо, уж точно не как я! То дерево несло знание не только о добре и зле, но и о дереве жизни, что Он тщательно скрывал. Сам скажи, как дерево, несущее знание, может нести и смерть? Разве Он сам собственноручно не подтвердил мою правоту? Вдумайся еще раз в Его собственные слова после каждого «и»: «И теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». Значит, я был прав один к одному, говоря той безмозглой дуре, что «ешь, не умрешь»! А наоборот! Проживешь вечно! Прав или нет!? А, Элохим!? Скажи!

– …………..

– Молчишь. Эх ты! Знаешь, да молчишь. И тогда я задал себе вопрос: зачем Ему понадобилось разыгрывать всю эту комедию с этим деревом познания, да еще добра и зла, и с этим деревом какой-то вечной жизни. Ведь знал же заранее, что эти идиоты необратимы. Сам же их создал. И вдруг до меня дошло, увы, слишком поздно. Он просто решил поиздеваться надо мной и избавиться от меня. От своего родного сына. Знал бы раньше, не влез бы не в свое дело. И не получил бы по е*альнику. Мои московские друзья так и объяснили мне, коротко и ясно: «Инициатива наказуема».

– Великая правда! – неожиданно для самого себя воскликнул Элохим.

– Молодец! Теперь-то убедился, насколько я правдив?

Юноша словно заколдовал Элохима. Ему стало легко и приятно общаться с ним. Они сели на камни у входа в пещеру, лицом к городу.

– Так, стало быть, ты падший ангел?

– Ценю твою тактичность. Не назвал меня ни дьяволом, ни сатаной, ни змеем. Евреи, несомненно, самый любезный народ в мире. Вы, евреи, способны даже убить человека вежливо и любезно. Ценю. Падший ангел! Звучит неплохо, поэтично.

– Но не сын Эл Элйона.

– Как не сын? Сам себя сделал что ли? Пораскинь мозгами. Он сотворил все. Меня, кстати, Он произвел в промежутке между шестым и седьмым днями. Специально остановил время. Я у Него старший, своего рода наследник, а вот мой близнец на одну секунду моложе. Нет у меня другого Отца. Он даже присутствует в моем имени, впрочем, как и в твоем.

– И как тебя зовут?

– Азаз-Эл!

– Азаз-Эл?

– Ну да. Впрочем, так называют меня люди, когда ищут козла отпущения. А вообще-то зовут меня по-разному.

– А как настоящее имя?

– Ишь чего захотел! Не дозволено простым смертным знать то, что известно лишь Ему одному. И все же сделаю исключение для тебя и скажу, что оно оканчивается так: *** – Эл бен Элйон. Ну теперь-то убедился, что я Его сын?

– В какой-то мере.

– Ну продолжай сомневаться. Мне без разницы. А вот отцовство Его следующего сына будет будоражить лучшие умы долго, столетиями. Люди потеряются в догадках. Кто же настоящий отец? Придумают всякого рода небылицы. Но истину будут знать двое.

– Кто эти двое?

– Отец и мать.

– Ну естественно, отец и мать. Кто же еще, как не они? – съязвил Элохим. – А нельзя ли поконкретнее?

– Точно хочешь, чтобы я опять получил по е*альнику.

– Не я начал разговор.

– Я не вестник. Это миссия Габри-Эла. Спросишь у него. Вы уже знакомы друг с другом.

– Ты имеешь в виду того, кто приснился мне утром. А я думал, что ты и есть он.

– Нет, просто мы не различимы. Даже родинки одинаковые.

Азаз-Эл пристально посмотрел на Элохима и понял, что тому и в голову не пришло вспомнить, на какой щеке была родинка у его близнеца.

– Лучше скажи мне, зачем тут торчишь? Иди к жене. Ты же знаешь. Она беременна.

– Знаю.

– Ну двигай тогда. Ханука в разгаре. Все веселятся, бесятся на улицах. Только ты один как пень торчишь тут. Из-за тебя и Анна страдает. А волноваться ей вредно. Согласен?

– И да, и нет.

– За такой ответ мои северные друзья откручивают человеку башку. Как это, «и да, и нет»? Есть разумные возражения, выложи. Не тупой, пойму. А если нет, шуруй домой.

– Послушай. Не скрою, говорить с тобой интересно. Даже приятно. Но давай на этом кончим.

– Ого, исчезла вежливость. До сих пор не могу взять в толк. Из чего же эти идиоты сделаны? И вообще, на х*я они сделаны? Вы что! И в самом деле все беспросветно е*нутые, или мне так кажется? Сын Давидов! Лучший из лучших! Уж лучше не могет быть. Ты ему одно, приводишь разумные доводы, маленько заботу проявляешь, а он тебе прямо в рожу хамит. Нет, чтобы сказать спасибо.

– Я не хотел грубить. Она просто не ждет меня сегодня.

– Так сделай сюрприз.

– Что сделать?

– Сюрприз. А, забудь. Жаргон северян. Обрадуй ее, внезапно. Ты же не против обрадовать жену?

– Нет, не против. Но не уверен, что обрадую.

– Не неси чушь. Какая жена не рада хорошему мужу. Или не уверен в своей мужской силе?

– Не переходи черту.

– Ладно. Ладно. Не злись. Лучше подумай.

– Хорошо, подумаю.

– Ага! Вот это разумно. Подумай хорошенько. Взвесь все «за» и «против». Потом сам решай. Ну, мне пора. В самом деле! Сказал северным друзьям: выскочу на часок. Ждут меня. Пообещал раскинуть рамсы между братвой. До встречи!

– Прощай!

– Не забудь, Анна обрадуется.

Смеркалось. Было уже не светло, но еще и не темно. Нечто между сумерками и темнотой. Элохим вышел из пещеры и сел на камень. Было холодно. Он достал из-за пазухи старую одежду, развернул и закутался в нее. Город внизу медленно погружался в темноту. Были видны движущиеся огненные точки. В неисчислимом количестве. Это горожане с зажженными факелами в руках шествовали по улицам Иерусалима. Не зря Хануку называли Праздником Света.

«Что делает Анна? Наверное, ей одиноко и грустно. Трудно смотреть, как другие веселятся», – Элохим тяжело вздохнул. Разговор с Азаз-Элом под конец обернулся полным разочарованием. Ему очень хотелось встать и спуститься вниз. Пойти домой, обнять Анну, обрадовать ее, зажечь праздничную менору. Но он сдерживал себя. Еще отец его наставлял: «Не уверен, не действуй». И он медлил, принимая решения, но, приняв их, действовал быстро и напористо.

Отец был набожен. Хорошо знал Тору. Как-то он рассказал ему историю Адама. Иначе, чем Азаз-Эл.

Когда Элохиму было тринадцать лет, он взял его с собой на Йом Кипур в Иерусалим. Жили они тогда в Вифлееме. Элохим впервые в жизни оказался в стенах Храма. Отец подвел его к Святилищу и сказал:

– Kodesh HaKodashim вот там, внутри. На том самом месте, где родился Адам и где Авраам должен был принести Исаака, своего возлюбленного сына, в жертву Богу.

И он пересказал историю грехопадения и жертвоприношения, как они представлены в Берейшите. А потом добавил:

– Адаму было обещано владычество над миром. Но Господь Бог сделал его садовником. Нет на свете ничего благороднее, чем ухаживать за деревьями. Этого Адам не оценил. И не понял, что садовничество есть на самом деле благородное испытание. Испытание его веры. Но страсть к Еве была сильнее. Вера его черпала силу не из любви, а из страха. Любовь и веру разделяла пропасть. Он относился к ХаШему[26] не как к Творцу, а как к грозному Хозяину Эдема. Бога надо любить, но верить в него из страха неверно. Любовь и вера неразлучны. Лишь тогда вера тверда и несокрушима. Даже если при этом Бог по человеческим меркам покажется чрезмерно жестоким. Такова была вера у Авраама, но не у Адама. Авраам превозмог силу отцовской любви, когда Бог повелел ему прийти вот сюда на вершину горы Мориа и принести Исаака в жертву. По человеческим меркам не придумаешь ничего более мучительного и беспощадного для любящего отца. Исааку тогда было столько же, сколько тебе. Представь себя на его месте. И представь меня на месте Авраама. И тогда поймешь, каково было им. Авраам перешагнул за человеческое понимание добра и зла, по ту сторону, и занес нож над Исааком. Лишь ему одному известно, что он испытывал в тот момент. Адам – другое дело. Он нарушил Его завет. Смалодушничал. Струсил. Отнесся к Нему по человеческим меркам, как обиженный раб к своему господину, забывшему сдержать свое обещание. И он не выдержал испытание. Запомни, Бог испытывает веру каждого. И лишь однажды в жизни.

Элохим был тогда поражен рассказом, а отец, заметив его состояние, прибавил:

– Но нам, простым смертным, надо быть благодарными Адаму, отцу рода людского. И особенно тебе и мне, сынам Давидовым. Давиду было суждено умереть при рождении. Но Адам попросил Бога отрезать от своей жизни семьдесят лет и дать Давиду, когда Бог ему открыл судьбы будущих поколений людей. И Адам прожил 930 лет, а не 1000, как было изначально задумано.

История была одна, но рассказы разные. Разные по смыслу, по тону. Хотя в чем-то и сходились. Отцовский был серьезен и поучителен, а рассказ Азаз-Эла забавен, но не совсем понятен Элохиму по смыслу. Он не спрашивал себя, какой из них правдивее. Тут бессмысленно подходить с мерками правды и неправды. Каждая версия, даже рассказ Азаз-Эла, имеет право на существование и содержит в себе крупицу истины. Вопрос в другом. Зачем Азаз-Элу понадобилось рассказывать ему об Адаме? И тут его осенило, что в самом вопросе и содержится ответ. Азаз-Эл, по сути, рассказал ему не об Адаме, а о себе. Он хотел очаровать и завоевать его. На какую-то минуту ему даже это удалось. Элохим вспомнил, как у него непроизвольно вырвалось – «Великая правда».

Чего же добивался Азаз-Эл? Он убеждал его уже сегодня идти к Анне. Зачем? Тогда как его близнец сказал: лишь через тридцать дней. Даже указал точное время и место.

Элохим вспомнил слова царя Мелхиседека: отныне каждый прожитый тобою день есть исполнение Великого Тайного Предсказания. Стало быть, Азаз-Эл хотел нарушить ход событий. Переместить во времени событие, предназначенное случиться через тридцать дней, назад, на сегодня, и вызвать тем самым совершенно другую цепь событий. Стало быть, дело не в Адаме, а в Великом Тайном Предсказании. Стало быть, Азаз-Эл хотел предотвратить его исполнение.

Элохим облегченно вздохнул.

Уже наступил вечер. Исчезла в темноте линия горизонта, исчез город, исчезли деревья на склоне горы и в долине Кедрон. Элохим ощутил себя в океане темноты, освещенном бесчисленными мерцающими звездами над головой и мигающими огоньками внизу в городе.

Внезапно вспыхнули огни Храма, высветив в темноте его ровные прямоугольные очертания. Он напоминал ярко освещенный корабль, словно плывущий в воздухе. Следом одновременно зажглись огни по всей длине городских стен. И до него донесся единый возглас многотысячной толпы «Hal-El lu-yah!!!». Мурашки пробежали по коже. Выступили слезы.

Быть может, настал час испытания. Испытания, которое происходит лишь однажды в жизни. Выдержит ли он его?

Он встал, поднял голову и посмотрел вверх. Мерцали мириады звезд. Безразлично. Потемнело в глазах. Лишь ступнями ощущал землю. Стало жутко одиноко. Ему хотелось ухватиться за что-то. И он нащупал скалу у пещеры. Ощутил ладонью ее леденящий холод. Скала. Холод. Гора.

– Гора!? – он повторил вслух. – Как же я мог забыть, – прошептал Элохим. – Это же гора Соблазна!

После оглушительного «Hal-El lu-yah!» люди в Храме обратились друг к другу с поздравлениями. Они делились друг с другом своими впечатлениями, любовались вместе красотой иллюминации над стенами Храма и города. Затем стали расходиться. Толпа медленно стекалась к Тройным воротам. Второй день Хануки подходил к концу.

Между тем день еще не кончился для многочисленных священнослужителей. Им предстояла большая работа по приведению территории Храма в порядок.

Во Дворе священников, стоя на первой из двенадцати ступенек перед входом в Святилище, Симон бен Боэтий высказывал свои замечания двум мемунехам, которым предстояло их облечь в язык четких распоряжений и спустить вниз по всей пирамиде храмовой власти.

Еще перед вечерней службой помощники Первосвященника распространили среди членов Синедриона его решение созвать собрание после Тикким Хатзотa[27].

Теперь члены Синедриона недоуменно спрашивали друг у друга: почему так поздно ночью? В чем спешка? И только Второсвященник догадывался об истинных причинах внезапного созыва Синедриона.

Когда Йешуа бен Сий рассказал ему о случившемся перед домом Первосвященника, он ответил коротко: «Теперь жди Синедриона. Симон не из тех, кто попусту теряет время». Случилось худшее, самое нежелательное. Контроль над событиями перешел к Коген Гадолу. И Сеган ХаКодешим осознавал, что вернуть его будет сложно.

Второсвященник в сопровождении Йешуа бен Сия направился к Воротам освещения. Но когда они проходили мимо Первосвященника, тот остановил его.

– Иссаххар, одну минуточку!

Первосвященник сошел со ступеньки и подошел к ним.

– Очень расстроился самовольным поведением Иосифа. Решил его примерно наказать. Между тем, Храм может подыскать ему замену. Если, разумеется, не возражаешь.

– Нет, не возражаю. Будь любезен. И заранее благодарен тебе за это.

– Я так и предполагал. Ну что ж, увидимся в Синедрионе.

Второсвященник и Йешуа бен Сий отошли от Первосвященника.

– Рабби, зачем вам еще один Иосиф?

– Нужен. Я примерно знал всех доносчиков в своем доме. Знал, кто кому стучит. Кто Симону, кто Ироду, а кто римлянам. Но, признаюсь, никак не подозревал Иосифа. Доверял ему больше, чем другим. Казался мне порядочным многообещающим юношей из благородной семьи. Увы, ошибся. На ошибках никогда не поздно учиться. Даже мне, старику. А потом, они все равно кого-то пришлют взамен. Пусть посылают нового Иосифа. Зато буду знать, кто есть кто.

Не только дом Второсвященника, но весь город был опутан густой сетью доносчиков. И таких сетей было несколько. Храм располагал самой большой из них. Меньшую сеть держал в своих руках царь Ирод. Еще меньшей довольствовались римляне. Почти каждый третий горожанин был доносчиком и многие из них двойными и тройными. Люди жили в непреходящем страхе. Особенно боялись Тайной службы царской безопасности, которую возглавлял Ахиабус, двоюродный брат царя Ирода. Город был полон слухов об изуверских пытках в подземельях дворцовой Крепости. И потому горожане постоянно опасались прилюдно высказывать свое мнение.

Лишь только Дура-Делла пользовалась роскошью свободы слова. Но даже она в своих проклятиях, обращенных к небу, благоразумно обходила молчанием имена Первосвященника, царя, императора и Ахиабуса.

Люди настолько сжились с постоянным страхом, что не могли себе представить иную жизнь. А наиболее остроумные относились к жизни в Иерусалиме по-философски, с юмором. Г.П. однажды, лукаво подмигнув, сказал Йешуа бен Сию:

– Если посадить трех иерусалимцев вместе в одну комнату, то на следующий день один из них станет лидером, другой шестаком, а третий стукачом.

Второсвященник и Йешуа бен Сий подошли к воротам.

– Рабби, где намерены отдохнуть до Синедриона? В Храме или дома?

– Пожалуй, останусь тут. А ты иди домой.

– Приду за вами к концу Синедриона.

– Будет очень поздно. Впрочем, решай сам.

После ночной молитвы семьдесят один член Синедриона собрались в Лискат ХаГазитe[28], находящемся во Дворе священников. Название Дом получил от тесанных каменных скамеек, установленных полукругом внутри него.

У всех был утомленный вид. На многих лицах, особенно у старейшин, можно было заметить недовольство.

Собрание открыл рабби Гилл-Эл, Нази[29] Синедриона. Рядом с ним сидел его заместитель, Аб бет дин[30], рабби Шаммай, избранный на этот пост недавно после отставки Менахема Эссеянина.

Рабби Гилл-Эл и рабби Шаммай были двумя наиболее выдающимися учителями Халака[31] и возглавляли разные школы – Бет Гилл-Эл и Бет Шаммай – нередко соперничающие между собою в экзегетических диспутах. Рабби Гилл-Эл славился своей мягкой манерой обращения, в то время как рабби Шаммай отличался жестким нетерпимым характером. Рабби Шаммай был местным, а рабби Гилл-Эл происходил из Вавилона и по материнской линии был потомком царя Давида.

«Говори мало, делай много!», – был девиз рабби Шаммая и всей его школы. Как-то один язычник обратился к рабби Шаммаю с вопросом: смог бы он обучить его всей Торе, покамест тот стоит на одной ноге? Рабби Шаммай прогнал его палкой.

– То, что ненавистно тебе, не делай другому. В этом вся Тора, – сказал в свою очередь рабби Гилл-Эл тому прозелиту. – Остальное лишь комментарии. Иди и изучай их!

Рабби Гилл-Эл сразу же передал слово Симону бен Боэтию. Первосвященник после краткого приветствия сказал:

– Я приношу всем вам без исключения мои искренние извинения за внезапный и столь поздний созыв Синедриона. Лишь неотложность вопроса и его чрезвычайная важность оправдывают меня перед вами.

– Вгхемя позднее, – картавя вставил рабби Шаммай. – Пегхеходи пгхямо к вопгхосу.

Синедрион был единственным островком свободы, поддерживаемой вековыми традициями и всей интеллектуальной мощью пирамиды храмовой власти. Каждый член чувствовал себя в его стенах вольным высказывать свое мнение. И не только потому, что каждый из них был достаточно влиятелен, но еще и потому, что был уверен, что ни одно произнесенное тут слово, не выйдет за его стены. Это был неписаный, но самый строгий из законов Синедриона. И он неукоснительно соблюдался всегда и всеми, даже политическими противниками.

Принимались также строжайшие меры, чтобы никто не мог даже ненароком подслушать. Во время Синедриона всем священнодействующим служителям Храма было запрещено находиться поблизости Дома Тесаных Камней. С высоты Никоноровых ворот помощники Первосвященника осуществляли круговое наблюдение за всем Двором священников.

– Многоуважаемый рабби Гилл-Эл, – ответил Первосвященник, – речь идет о Мешиахе.

Возникло оживление.

– О ком? О ком!? – раздались многочисленные голоса.

– Да, да! О Мешиахе! Мне сегодня днем сообщили, что якобы наступило время скорого пришествия Мешиаха. Вопрос не в том, что это так или не так. Всем вам хорошо известна позиция дома Боэтия по данному вопросу. Мы в отличие от некоторых наших досточтимых братьев из дома Задока – и он устремил многозначительный взгляд на Второсвященника – придерживаемся здравого смысла и не верим ни в Мешиаха, ни в ангелов, ни в архангелов. Но меня тревожит другое. Нарушение спокойствия и благоденствия нашего народа, достигнутые за последнее десятилетие ценой великих жертв. Вспомните свирепствовавшую чуму и разрушительное землетрясение в Иудее более десяти лет назад. Вспомните междоусобные войны и войны с арабами, парфянами и римлянами. Сколько было пролито невинной крови. Погибли лучшие сыны Израиля. Но все это было не зря. Мы достигли мира и согласия как внутри Иудеи, так и в наших отношениях с римским императором и царем Иродом. И император, и Ирод уважительно относятся к нам и признают за нами право жить по законам и обычаям наших отцов. Но мир, согласие и уважение пока не пустили глубоких корней, а подобны нежным росткам. Любой неосторожный шаг, и они будут растоптаны. И это меня чрезвычайно тревожит. Ложной вестью о Мешиахе могут воспользоваться наиболее горячие головы, сподвижники бене Бабы, к примеру, и внести смуту в нашу спокойную и мирную жизнь. Как на это отреагирует Ирод? Не трудно предсказать. Добавьте еще неминуемое распространение вести о Мешиахе по всем городам Римской империи, где проживают наши соплеменники. И вы получите ту ужасную картину, которую ни в коем случае нельзя допустить.

Первосвященник сделал паузу. Члены Синедриона посмотрели друг на друга.

– От кого исходит весть о Мешиахе? – спросил очень влиятельный рабби Акабия бен Махалал-Эл.

Рабби Акабия бен Махалал-Эл для многих был образцом честности и неподкупности. «Я предпочту прослыть глупцом на всю жизнь, чем стать грешником на один миг», – сказал он как-то тем, кто хотел его подкупить.

– От достопочтенного Сегана, – ответил Симон бен Боэтий.

Взоры обратились к Второсвященнику. Он встал.

– Это правда. И это все, что я могу сказать в данную минуту.

– Нет, достопочтенный рабби Иссаххар, – возразил тут же Первосвященник, – этого недостаточно. Синедриону хорошо известно, что Вы единственный человек, кто посвящен в Великое Тайное Предсказание. И теперь настало время раскрыть его Синедриону.

Второсвященник ожидал подобный поворот событий. Симон бен Боэтий явно решил воспользоваться удобным моментом, чтобы подвести черту в борьбе за единоличную власть в Храме. Без знания Великого Тайного Предсказания и без его символа, Зиза Аарона, его первосвященство лишалось полноты легитимности в глазах многих храмовых священнослужителей. По сути, он ничем не отличался от простых священников, разве только тем, что облачался в Бигдей Захав[32].

– К сожалению, это исключено, поскольку запрещено самим Предсказанием.

– И как тогда нам быть? – переспросил Первосвященник. – Без Предсказания мы как бы впотьмах. Ловим черного кота в темной комнате.

– Синедрион не впотьмах, если хотя бы один из его членов владеет Предсказанием, – вставил рабби Гилл-Эл.

– Почему бы Коген Гадолу не признаться прямо, что его больше тревожит собственная власть или власть зятя, Ирода, чем химерические предположения о смутах и неурядицах, – сказал Йешуа бен Фабий, предшественник Первосвященника, отстраненный от должности царем как раз из-за Симона бен Боэтия.

– Любого любящего отца тревожит будущее его дочери. Это естественно. И я не исключение. Но это не означает, что я во всем поддерживаю своего зятя. Как левит, я предпочел бы иметь зятем иудея, а не идумея, пусть даже он царь. Но “Ha-kol hi-yede Shamayim”[33]. Мои предположения не химеричны, как их назвал достопочтенный рабби Йешуа.

– Надежда на пришествие Мешиаха давно живет в народе, – сказал Менахем Эссеянин. – Многие великие пророки – Исайя, Илия, Иеремия, Дани-Эл – предсказывали, что Мешиах принесет спасение, любовь и мир.

– Весть о Мешиахе не ординарная весть. И она не может пройти как обыкновенный городской слух. Или я не прав? – спросил Первосвященник.

– Его Преосвященство прав, – сказал Эл-Иезер бен Гирканий, влиятельный шаммаитский фарисей и обратился к Второсвященнику: – Рабби Иссаххар, могли бы вы открыть нам Предсказание. Или же, по крайней мере, могли бы сообщить, где и когда ожидается Мешиах?

– Это мне не известно, – ответил Второсвященник.

– Вот видите, уважаемые члены Синедриона!? – подхватил Первосвященник. – Все окутано тайной. Как нам тогда действовать? Прикажете кормить народ тайной!?

– Нет, лучше скгхыть весть от нагхода, – предложил рабби Шаммай.

– Боюсь уже поздно, – ответил Симон бен Боэтий. – Она известна кое-кому вне Синедриона. А город полон доносчиками. Она скоро дойдет и до ушей Ирода. Кстати, он возвращается в Иерусалим уже завтра.

– Пророк Михей предрекал, что Мешиах выйдет из рода Давида, – сказал Маттафий бен Теофилий. – Брак Элохима бесплоден, и, насколько мне известно, Иосиф, его брат, еще не женат. Стало быть, Мешиах родится не скоро.

– Кстати, рабби Иссаххар, куда пропал Элохим? – спросил рабби Гилл-Эл.

– Понятия не имею.

– Уже утгхо наступило, – предупредил рабби Шаммай. – Погха закгхугляться.

– Что же мы решили? – неуверенно спросил Первосвященник.

– Предлагаю поручить Коген Гадолу переговорить с Иродом и убедить его в том, что весть о Мешиахе ничем не грозит его власти, – сказал Йешуа бен Фабий.

– Верно! Верно! – раздались одобрительные голоса.

– Также поручить всем священнослужителям Храма настроить народ на мирный лад, – добавил Маттафий бен Теофилий. – Проповедовать, что Мешиах придет не скоро и когда Он придет, то принесет с собой мир и любовь.

Рабби Гилл-Эл окинул взглядом собравшихся. Никто не возражал. Первосвященник явно не достиг своей цели.

– Ну что ж? – заключил рабби Гилл-Эл. – На том и закроем Синедрион.

– Элохим, пора вставать. Уже утро.

– Азаз-Эл?

– Нет, Габри-Эл. Азаз-Эл сейчас далеко в будущем.

– Не верю. Ты и есть Азаз-Эл. Докажи, что это не так.

– Мы неразличимы. Близнецы. Но заклятые враги. Отец знает это и разделил время для нас, чтобы нам не встречаться. Время Азаз-Эла наступает под вечер. А мое – под утро. Вспомни, вчера я явился к тебе утром, а он пришел вечером. Разве не так? Теперь-то убедился?

Исчез фамильярно-фривольный тон. Но Элохим все еще сомневался.

– Не совсем.

– Хорошо. Открою тебе тайну, как различить нас. Азаз-Элу запрещено произносить Его имя, а мне – нет.

– И как Его зовут?

יהוה –

– Но эта гора принадлежит Азаз-Элу.

– Совершенно верно. Она его вотчина. Ему не дозволено вступать ногой на гору Мориа. Но мне разрешено приходить сюда, когда его нет. Люди здесь подвергаются искушению и соблазну. Мне Отцом поручено помочь им.

– Еще никому не удавалось преодолеть искушение на горе Соблазна.

– Ты станешь первым. Ты уже прошел испытание.

– Какое?

– Азаз-Элу не удалось заколдовать тебя.

– Что из этого следует?

– Свобода. Ты свободен делать все, что тебе заблагорассудится.

– И идти домой?

– Это решать тебе.

– А как же Анна?

– Она будет только рада. Кстати, она уже почувствовала шевеление в животе.

– Да!? Так скоро?

– Кажется, не веришь. Но имей в виду. Нет ничего невозможного для Него.

– Стало быть, бессмысленно ждать здесь тридцать дней?

– Почему бессмысленно? Свежий воздух. Уединение. Никто не мешает. Можно собраться с мыслями. Отдохнуть от городской суеты.

– Значит, теперь хочешь, чтобы я остался здесь?

– Мне все равно. Поступай, как подскажет тебе сердце. Наслаждайся свободой. А я пошел. Пока.

Элохим запутался. «Если бы они стояли рядом, точно сумел бы их различить». У него когда-то служили близнецы. Они одевались одинаково, говорили одинаково и были почти неразличимы и неразлучны. Приходили к нему всегда вместе. Говорили одновременно, иногда перебивая, иногда дополняя друг друга. Один начинал, а другой заканчивал предложение. И всегда уходили, оставив его с головной болью. Он скоро избавился от них. И с тех пор ему близнецы не нравились: «Какая-то непонятная ошибка природы».

«Кому верить?». Быть может, к нему трижды являлся один и тот же юноша. Быть может, нет никаких близнецов? А ведется какая-то непонятная, коварная игра? Какие у него основания предполагать, что он имеет дело с близнецами, кроме слов самого юноши? Видел он их рядом, вместе? Нет. При первых встречах вообще речь не шла о близнецах. Лишь теперь юноша заговорил о них. Зачем? Чтобы запутать? Но если нет близнецов, а есть лишь коварная игра, то нельзя верить ничему, ни тому, что Анна беременна, ни тому, что ему надо подождать здесь тридцать дней, ни тому, что встреча с Анной назначена в полночь у Шушанских ворот.

Стало быть, и в самом деле, нет смысла торчать здесь. Уйти домой, что ли? Он пришел к тому же, что предлагал Азаз-Эл. Нет, надо отдать должное Азаз-Элу. «Запутал меня окончательно». У него, в самом деле, дьявольский ум.

Пройдя по всему заколдованному кругу, Элохим остался уверенным только в одном – в своей неуверенности. Нет основания верить или не верить в существование близнецов. И он вспомнил мудрый совет отца: «Если не знаешь что делать, то не делай ничего».

Ирод Великий, идумейский царь Иудеи, вернулся в Иерусалим утром 27-го числа месяца Кислева. Ехал всю ночь. Дорога от Цезарии до Иерусалима была ужасной. Сплошные бугры и ямы. Трясло и качало всю дорогу. Толком не мог уснуть. То и дело пробуждался от тряски. Одни кошмарные сны сменялись другими. Под утро, на подступах к Иерусалиму, выехали на ровную дорогу, проложенную недавно римскими легионерами. И тогда, изнуренный ночной поездкой, он впал в короткий, но глубокий сон.

Приснилось ему самое сладкое и в то же время самое жуткое сновидение в его жизни. Сновидение прервалось резко, когда его сладость внезапно обратилась в такую жуть, что Ирод проснулся. Открыв глаза, он увидел, что подъехали к воротам Дворца.

Было еще рано. Однако за исключением членов царской семьи все во Дворце были уже на ногах. Увидев Черного Евнуха перед входом в колонный дом, названный в честь Цезаря Августовым, Ирод спросил:

– Мои еще спят?

– Да, Ваше Величество.

– Все?

– Все, Ваше Величество.

– Соломпсио тоже?

– Да, Ваше Величество.

– Устал с дороги. Толком не выспался. Пойду, лягу. Но когда Соломпсио проснется, разбуди меня. И передай ей, что хочу ее видеть.

Ирод чувствовал себя разбитым. Симон, миловидный молодой раб, раздел его, омыл его тело, и царь окунулся в горячую ванну. Блаженство разлилось по всему телу. Он попытался уснуть. Но не смог. Его одолевало навязчивое желание вспомнить свой сон. Почему так трудно вспоминать сны? Мучаешься, силишься, но никак не можешь. А позже, внезапно, сон сам всплывает словно ниоткуда. Царь напряг память, но тщетно. Лишь смутно ощутил что-то сладкое и жуткое. Сдался: «Пора лечь в кровать». И тут при мысли о кровати все сновидение разом и в мельчайших подробностях всплыло в памяти.

Да, он видел кровать, широкую, с красным бархатным покрывалом. Кровать его самой любимой, ныне покойной жены Мариамме Первой. И вдруг его сердце екнуло. Он вспомнил, что ему приснилась не Мариамме, а – ОНА. Впервые.

Он увидел, как она вышла из своей комнаты в прозрачной ночной рубашке. Она приветливо улыбнулась. Он поймал ее манящий взгляд. Но вдруг она побледнела. Улыбки и след простыл. Она отвернулась и побежала в спальню Мариамме. Он погнался за ней. Она успела захлопнуть дверь перед самым его носом. Он попытался открыть ее, но не смог. Она, прислонившись, стояла за дверью. Он толкнул дверь плечом. Дверь распахнулась, и он увидел, как она чуть не упала на пол. Но удержалась на ногах. Он поймал ее взгляд, полный страха. Она сначала вскочила на кровать, застеленную красным покрывалом, но тут же спрыгнула с нее и побежала в дальний угол комнаты. Он ринулся за ней. Она забилась в угол. Съежилась там в комочек. Он, легко подняв ее, перенес на кушетку. Она отвернулась к стене. Он повернул ее лицом к себе. Снял с нее ночную рубашку, раздвинул ее *****. И всем свои громадным телом навалился на нее. Она словно исчезла под ним. Одной рукой он расстегнул ******* и достал свой ******* ****, который вмиг *****, превратившись в твердую ******** *****. Она с ужасом закрыла лицо руками. Он лишь чувствовал под ладонями ее *****. Возился долго, никак не мог *******. Но внезапно почувствовал, как в**ла ******* Он остановился. «Случилось! Наконец-то!». Ему не верилось. Он почувствовал, что вот-вот все кончится. Осторожно ***** **** ****. С *** обильно ****** ********. Он потом схватил свой **** и стал его ******* медленно, *******. Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Вновь почувствовал, что вот-вот ******. Перевернул ее. ******** на ***********. ******* на ее ** ** ******** спину. Он слегка ********* ее. ******* всю. Опустил вниз, обратно на ******. Опять никак не мог *******. Потом он повернул ее лицом к себе и посадил на кушетку перед собой. Обеими руками схватил ее за волосы. И в этот момент он услышал громкий стук в дверь. Она вскочила на ноги и бросилась к двери. Открыла ее. Вошли Александр и Аристобул. Его сыновья и ее братья. И он в ужасе проснулся.

Царь Ирод с облегчением вспомнил, что Александра и Аристобула нет в Иерусалиме. Их он в свое время послал в Рим. Незадолго до суда над Мариамме. Ему сподручнее было приговорить ее к смерти в отсутствии их сыновей. Кроме того, в Риме они являлись его залогом верности цезарю, что было там оценено должным образом.

Мальчики в Риме получили от матери всего одно письмо, в котором она писала, что их очень любит и сильно скучает по ним. Следующее письмо пришло через полгода уже от отца, где он сообщал, что их мать внезапно умерла и что он потерял самое дорогое ему существо на свете. Обстоятельства ее смерти царь Ирод тщательно скрыл от них и все эти годы держал в тайне.

Однако он не подозревал, что в прошлом году, когда они приезжали на лето в Иерусалим, им стали известны некоторые подробности.

Они уже были взрослыми молодыми людьми. Ощущали себя иудеями по матери, а не идумеями по отцу. Только в римской оболочке. И говорили с сильным, но приятным латинским акцентом.

Историю о матери поведала им Соломпсио (Salampsio), их сестра, старшая из двух дочерей царя Ирода от Мариамме. Ей было уже четырнадцать лет. По идумейским обычаям она уже давно достигла возраста замужества. Но отец не торопился выдавать ее замуж.

– Все началось из-за спора о первосвященстве, – сказала тогда Соломпсио своим братьям, – между бабушкой Александрой и имэ, с одной стороны, и бабушкой Сайпро и тетей Соломеей – с другой стороны. Абба остался, как бы, посередине. Бабушка Александра говорила, что ее сын Аристобул, твой тезка, братик, по праву должен стать Коген Гадолом. Она была права. Ведь наши предки были одновременно царями и коген гадолами. Дед Гирканий тогда еще был жив. И он тоже так считал. Если царство досталось отцу, то первосвященство должно оставаться за домом Хасмонеев. Бабушка Александра еще говорила, что римский Сенат утвердил отца царем лишь из-за того, что он был тогда обручен с имэ, хасмонейской принцессой. Не знаю, так ли? Вам там в Риме, наверно, лучше известно. Скажите, это так?

– Нет, Сосо, не совсем так, – ответил Александр, – но это внесло свою лепту.

– Значит, не совсем, но в какой-то мере так. Так вот, бабушка Сайпро говорила, что Аристобулу всего семнадцать лет. Еще очень молод для Коген Гадола. Храм не примет, и весь народ восстанет против царя. А отец говорил, что Коген Гадол уже назначен. И что с Аристобулом надо повременить. Бабушка Александра дружила с Клеопатрой, египетской царицей. Помню, еще перед смертью бабушка Александра мне говорила, что если бы не ее дружба с Клеопатрой, то Марк Антоний не подпустил бы отца и близко к себе. Так вот, она написала ей жалобное письмо. Клеопатра показала письмо Марку Антонию. И тот приказал аббе назначить Аристобула Коген Гадолом, что и было сделано. Можете представить, как бабушка Сайпро и Соломея взбесились?

– Да, конечно, – ответил Александр.

– Они прожужжали аббе все уши, настраивая его против Аристобула. Говорили, что иудеи любят молодого и видного Коген Гадола. А он был очень красив, как наша мать. И что рано или поздно иудеи поставят его своим царем. Абба поверил и через год умертвил Аристобула.

– Как это умертвил!? – переспросил недоуменно младший Аристобул. – Мы слышали, что он утонул, когда купался в пруду.

– Все так думали. Только бабушка Александра не верила. Она выяснила, что телохранители аббы утопили его в Иерихоне, удерживая его за ноги под водой. И она вновь написала письмо Клеопатре. Марк Антоний вызвал аббу «на ковер». Абба взял с собой много золота, чтобы подсластить Антония с Клеопатрой. Но все равно сомневался, что вернется от Антония живым. Хорошо знал, каков тот в гневе. Поэтому перед отъездом абба поручил Иосифу, мужу Соломеи, умертвить имэ, если живым не вернется, чтобы она не досталась другому мужчине. Абба встретил Марка Антония на его пути в Сирию. Встреча обернулась для аббы благополучно. Видимо, золото подействовало. Еще аббе пришлось уступить Клеопатре свои инжировые и пальмовые рощи под Иерихоном и полосу Газы. Абба вернулся от Антония невредимым. На этот раз взбесилась бабушка Александра. Она настроила имэ против аббы. И имэ перестала разговаривать с ним. И не только с ним, но и с бабушкой Сайпро и Соломеей. Абба разозлился и отослал бабушку Александру в крепость Александрион. Имэ осталась одна и общалась только с нами. Помните?

– Очень смутно, Сосо, – ответил Аристобул.

– Между тем Соломея хотела избавиться от мужа. Он был слишком стар для нее. Иосиф ведь был ее дядей. И она изменяла ему. А Иосиф был еще тем старым болтуном. И он разболтал имэ о тайном поручении аббы умертвить ее в случае его смерти. Разболтал, чтобы показать ей, как абба сильно любит ее. И однажды, когда абба клялся имэ, что любит ее безумно, она ехидно сказала: «Да, так безумно, что даже поручил Иосифу убить меня». Абба впал в бешенство. Как мог Иосиф выдать его тайну!? А Соломея убеждала аббу, что мужчина может прошептать подобную тайну женщине, лишь положив с ней голову на одну подушку. Абба не поверил Соломее, но все же казнил Иосифа. Абба умолял имэ изменить свое холодное отношение к нему. Уговаривал ее и так, и сяк, божился в своей непричастности к смерти ее брата. Но она была непреклонна. Так они жили несколько лет. После поражения в Актиуме Марк Антоний и Клеопатра покончили жизнь самоубийством. И абба отплыл на остров Родос встретиться с новым цезарем Октавианом Августом.

– Вот это я помню, он тогда взял меня с собой, – вставил Александр.

– Все, даже он сам, не верили, что вернется живым. Весь Рим знал о его дружбе с Марком Антонием. Абба искренне признался цезарю в своей верности Антонию. Это цезарю понравилось. И он подтвердил его царские полномочия, передал ему в подарок галлов, телохранителей покойной царицы Клеопатры. Даже вернул ему обратно Газу, инжировые и пальмовые рощи под Иерихоном. Видимо, отцовское золото опять подействовало. И абба вернулся домой весь такой радостный. Весь такой сияющий. Спешил поделиться своей радостью. И прежде всего с имэ. Но она, наоборот, была расстроена его успехами. И абба пришел в безумную ярость. Он дал ей сильную пощечину. Она отвернулась и гордо ушла. Потом он просил прощения. Но тщетно. А Соломея вновь стала плести интриги против нее. Обвинила ее в том, что якобы она сговорилась с виночерпием отравить его каким-то любовным зельем. Под пыткой виночерпий сознался. Тогда абба устроил суд над ней. И бабушка Александра приехала и выступила против нее. Она даже схватила ее за волосы. Имэ чувствовала себя преданной и не захотела защищать себя. Она была горда и ощущала себя выше происходящего. Суд приговорил ее к смерти. Но никто не знает, как она умерла. Говорят стойко.

Александр и Аристобул были шокированы рассказом сестры. Они словно заново пережили смерть матери и поклялись отомстить всем, кто был причастен к ее убийству.

Однако Соломпсио благоразумно скрыла от них свои странные взаимоотношения с отцом. Она не могла рассказать о том, что происходило между ними за последние три года.

Вся безумная любовь к Мариамме у царя Ирода после ее смерти перешла на Соломпсио, которая из их двух дочерей больше напоминала ему Мариамме. Соломпсио стала поразительно похожа на свою мать особенно, после двенадцати лет. Те же волосы, – длинные и черные, те же губы, – алые и чувственно-полные, те же глаза, – красивые и равнодушные.

Еще маленькой Соломпсио любила забираться отцу на колени и сидеть там, пока царь Ирод вершил дела своего царства. За их решением царь иногда обращался к ней.

– Казнить или помиловать? – ласково спрашивал он свою дочь.

И она неосознанно невинным кивком головы решала судьбы людей. Кому-то везло, кому-то нет. Одним сохранялась жизнь, другим сносилась голова с плеч.

При возвращении домой из своих постоянных поездок по Иудеи, царь прежде всего спешил увидеть Соломпсио. В отличие от матери она всегда встречала его с радостной улыбкой на лице. Он рассказывал ей о своих поездках, а она о своей жизни во Дворце в его отсутствие.

Ему нравилось ласкать и целовать ее.

– Дай, Сосо, аббе поцелуйчик!

И она, закрыв глаза, складывала алые губки сердечком и подставляла их для поцелуя. Пока она была маленькой ей все это казалось безобидной игрой.

Но однажды, когда ей уже было тринадцать лет, царь неожиданно схватил ее сзади на лестничных ступеньках и сильно прижал к себе. Она вырвалась из его рук и испуганно спросила:

– Абба, что ты делаешь?

Но увидев безумный блеск в его глазах, она, не дождавшись ответа, убежала к себе.

С той минуты их взаимоотношения резко изменились. Прекратились все объятия, лобзания и ласки. При каждой его попытке обнять ее Соломпсио твердо, хотя и не грубо, отстранялась и уходила прочь. Царь вскоре заметил, что она избегает его и старается не оказываться с ним наедине. Он тогда сильно сокрушался. Не мог пережить, что самое близкое и любимое ему существо отдалилось от него, стало чужим.

Но все вновь изменилось. Внезапно и неожиданно для царя. Сразу после отъезда его сыновей обратно в Рим.

После прощального обеда Ирод проводил их до наружных дворцовых ворот и ушел в свою спальную комнату подремать как обычно. Вдруг дверь без стука открылась и вошла Соломпсио. Царь, уже раздевшись, лежал в постели. Соломпсио молча подошла и села на кровати у его ног. Она некоторое время сидела молча, смотря на удивленного отца. А потом сказала:

– Абба, я думала долго и наконец решилась.

– Не понимаю. На что ты решилась, Сосо?

– На все! Я готова на все!

– На все!? – удивился царь и заинтриговано спросил: – Это на что, на все?

– На все, что угодно. Для меня нет никаких преград.

Царь был поражен.

– Узнаю свою кровь! – сказал он.

– Да, абба, мы единокровны. Лучше понимаем друг друга. Понимаешь меня?

– Пытаюсь, Сосо.

– Абба, я сделаю все, что ты хочешь.

– Все!?

– Все! То, что ты больше всего на свете хочешь. О чем ты все время мечтаешь, – ответила она и многозначительно посмотрела ему в глаза.

– Ты что хочешь сказать, что даже ляжешь со мной спать?

– Да, даже лягу с тобой спать.

Ирод не поверил ушам. Перехватило дыхание. Его собственная дочь только что сказала, что готова с ним переспать. Наверно почудилось. И он еще раз переспросил:

– Ты переспишь со мной!?

– Да, абба. Мне ничего не стоит. Неважно, отец или не отец. Все люди родственники между собою.

«Как она необыкновенна!». Ирода охватило сладкое волнение. Он подвинулся и приподнял край пуховика.

– Ну, тогда иди, ложись, – сказал в трепетном предвкушении царь.

– Нет, абба, не сейчас.

– А когда? – спросил нетерпеливо царь.

– После того, как ты выполнишь мое условие.

– Условие!? Какое условие?

– Выполнишь?

– Выполню!? Еще спрашиваешь! Ради тебя я отдам все царство!

– Царство не надо отдавать. Лучше открой мне, кто убил имэ?

– Коринфий, – ответил Ирод, не успев до конца осмыслить неожиданный вопрос.

– Как он убил ее?

– Придушил подушкой.

– Тогда прикажи, пусть его тоже придушат подушкой. Вот мое условие.

Только после этих слов царь Ирод до конца осознал всю серьезность ее предложения.

Коринфий попал к царю по дружественному жесту Цезаря в числе четырехсот отборных галлов, составлявших когда-то личную охрану царицы Клеопатры[34]. Он был самым красивым из них и обладал атлетической фигурой. Царь быстро привязался к нему. Доверял ему больше, чем остальным телохранителям. Многие во Дворце полагали, что он проводит с ним ночи.

Царь ответил Соломпсио не сразу. Ему открылось мстительное нутро дочери. Но закралось в душу сомнение: «Сдержит ли она свое слово?».

– Хорошо, Сосо. Коринфий умрет той же смертью, что и Мариамме.

Ирод долго колебался. Не верил Соломпсио. Но все же сдержал свое слово. Перед отъездом в Цезарею он приказал Ахиабусу умертвить Коринфия. Три дня спустя ему в Цезарее донесли весть об исполнении приказа. С той минуты его охватило трепетное предвкушение. С дрожью в теле он мысленно представлял, как стройная фигурка дочери растворяется в его объятиях.

Теперь, вспомнив свой сон, он не знал, как его истолковать. Его самая сладкая мечта исполнилась во сне. Исполнится ли и наяву?

Он с нетерпением ждал прихода Соломпсио. Переживал, подобно юноше перед первой любовной встречей.

Царь вылез из ванны. Встал во весь рост. Раб Симон обсушил его полотенцем. Он перешагнул через край ванны и влез в развернутый рабом халат.

Пришел Черный Евнух.

– Ну что? – спросил раздраженно царь.

– Ее Высочество, принцесса Соломпсио сказала, что придет к полудню, Ваше Величество.

– Черт! Почему не сейчас? – буркнул нетерпеливо царь.

– Ее Высочество принцесса только недавно встала. Очевидно, ей нужно привести себя в порядок, Ваше Величество.

– Хорошо, хорошо. Не объясняй. И без тебя понимаю.

Царь приказал рабу Симону и Черному Евнуху выйти за дверь. Оставшись наедине с собой, он сильно ударил кулаком по колену. До полудня оставалось два часа. «Два долгих часа. Что делать? Не могу спать. Не могу ждать. Проклятие! Она точно замучает меня. Как ее мать». Образ Мариамме всплыл перед глазами. Она всегда вызывала в нем метание между любовью и ненавистью.

Он вспомнил, как впал в безумие после ее смерти. Он никак не хотел верить, что Мариамме мертва. Как живая она лежала в гробу из дерева киттим, облицованного изнутри и снаружи золотом. По приказу царя гроб был залит до крышки пчелиным медом. Целый месяц он не отходил от гроба. Только Черный Евнух имел к нему доступ.

Тот однажды стал свидетелем невероятной сцены. Царь был настолько увлечен созерцанием мертвого тела Мариамме, что не заметил, как вошел Черный Евнух.

Царь сначала перевернул тело Мариамме в гробу на живот. Оно словно плавало в меду. Затем, приподнял его за талию. Тело было липким. Ему удалось поставить его так, чтобы из гроба выступали ее бедра. И он стал вылизывать их. Черный Евнух замер у дверей как вкопанный, не веря своим глазам. Но то, что последовало после, превзошло его самое дикое воображение. Ирод забрался в гроб. Затем одну руку пустил под живот Мариамме, а другой **** ******* свой **** в ******* ****. Долго не мог **********. А когда это ему удалось, он *********** ******* ****** там, где талия переходит в бедра, и начал с ************* ********* с ******* ****** ****. Черный Евнух поспешил выйти и закрыть за собой дверь. Но не успел сделать нескольких шагов, как услышал дикие вопли царя:

– Мариамме! Мариамме!! Мариамме!!!

Ирода с юных лет интересовали только две вещи: женщины и власть. Он был почти безразличен к роскоши и богатству. Считал их необходимым средством и приложением к своим основным страстям. Он мог очень легко расстаться с умопомрачительной суммой денег, зная, что не столько деньги порождают власть, сколько власть порождает их.

Царь был известен своей щедростью. Во время засухи в Иудее он на свои средства закупил зерно в Египте, роздал безвозмездно людям и спас их от голодной смерти. А после разрушительного землетрясения помог жителям Иерусалима заново отстроиться. Но щедрость в нем легко уживалась с жестокостью.

Жестко было его отношение к мужчинам. Он их ненавидел, всех поголовно. Воспринимал их как лютых врагов, соперников в утолении его основных страстей.

У него была своя философия относительно женщин. Он видел в них смысл жизни. Считал, что деньги, богатства, дворцы и все удобства созданы мужчинами ради женщин. И войны ведутся из-за них. Он полагал, что язык мужчине дан для того, чтобы нашептывать ласковые слова в ушко любимой женщины. «По большому счету, одному мужчине нечего сказать другому. Ему надо только решить: убить того теперь или позже».

Он был ненасытен до женщин. Высокие и маленькие, полные и худенькие, черные и белые… Не важно, лишь бы были красивыми. Тр*хал он их везде и всюду. В Идумее, Иудее, Самарии, Галилее, Набатее, Египте, Парфии и даже в Риме.

– Угомонись, – умоляла Дорис, его первая жена, – у тебя уже сын растет.

– Нет, не успокоюсь, пока не перее*у всех красоток в мире! – парировал он шутливо.

Однако он успокоился. Неожиданно для самого себя. Это случилось тогда, когда он впервые увидел Мариамме во дворце Гиркания, царя иудеев и Коген Гадола. Она была хасмонейской принцессой, дочерью Александры, дочери царя Гиркания, и Александра, сына царя Аристобула. Двойная Принцесса, да еще невероятной красоты.

В Римской империи в те времена шла своеобразная слава об иудейской красоте: «Среди иудейских женщин красота большая редкость, но если встречается, то равной ей не сыщешь во всем мире». Красота Мариамме была такого рода.

Ирод влюбился в Мариамме без памяти. Она в одном лице в высшей степени олицетворяла обе его страсти: женщину и власть.

Он всю дорогу от дворца умолял Антипатра, своего отца, уговорить царя Гиркания выдать Мариамме за него. Отцу это удалось легко. Слабовольный царь ему был обязан многим. Ирод срочно развелся с Дорис. Через некоторое время обручился, а перед осадой Иерусалима обвенчался с Мариамме.

Ирод был на вершине счастья. Но оно продлилось всего несколько часов, до первой брачной ночи. Его жгучая страсть столкнулась с ледяной холодностью Мариамме. Он ее ласкал, щупал, облизывал всю ночь. А она просто лежала, как красивая мраморная статуя. Под утро он был в бешенстве. А она была холодна, как лед. Его безумная любовь преобразилась в лютую ненависть, а ее холодное равнодушие – в убийственное презрение. Так началась их семейная жизнь. За восемь лет они произвели на свет двух сыновей и двух дочерей. Все дети унаследовали красоту матери и страстность отца.

За годы совместной жизни он ни разу ей не изменил. Но это абсолютно ее не волновало. Она жила своей жизнью, понятной ей одной.

Он жаждал ее, безумно хотел каждый день, каждый час, каждую минуту. А она совершенно его игнорировала. Бывало так, что он приходил к ней, ложился на ее кровать с красным бархатным покрывалом и ждал ее часами, в то время как она, по ее же признанию своей матери, «кимарила на стуле перед зеркалом» в ванной комнате.

– Мариамме!!! Ну, когда же ты придешь!? – вопил он в таких случаях.

А она иногда отвечала «скоро», но часто просто молчала в надежде, что царь уснет без нее. И в тех редких случаях, когда приходила, сразу говорила:

– Только давай закругляйся побыстрее.

Она обычно ложилась к нему спиной, неподвижно, как бревно. Он пытался ее ласкать.

– Не тяни. У тебя даже толком не ****.

Его мужское достоинство всегда робело перед ней. Не мог понять почему.

– Не разговаривай, сука! Сбиваешь меня! Не помогаешь, хотя бы не мешай.

– Я тебе не мешаю. У тебя просто не ****… Но! Но! Но! Только не смей туда ******. Где начал, там и кончай. Ну конечно, на ******** у тебя всегда *****. Ж****к, ты развратный!

– Сука! Закроешь ты свой рот или нет! Просто зае*ала! Замучила меня!

– Нет, это ты меня замучил! Никто жену свою в *** не *****. Иди е*и свою Соломею в ж*пу!

– Молчи же ты, дура безмозглая!

– Не поднимай мою ногу! Мне неудобно! Ой! Не иди дальше! Больно! Ой!

– Да заткнись же ты!

– Давай ко***й! Давай, тебе говорю! О! О-о-о!! О-о-о-о-о-й!!! Ко****л!?

– Еще нет.

– Ко***й быстрее, говорю! Я уже ********.

– Ух-ух-ух!!!

– Все!? Ко***л?

– Да-а-а-а-а! Ух-х-х!

– Ну вставай тогда! Получил свое, иди! Ж****к ты ненасытный!

– Ты сука, пока дашь себя е**ть, вые*ешь мне всю душу. Замучила ты меня!

– Не я тебя, а ты сам себя замучил. Понятно!?

Горько было царю вспоминать, что самое высшее наслаждение ему всякий раз приходилось испытывать при муках. Но он никогда не переставал любить и ненавидеть Мариамме одновременно.

Соломпсио в полдень не пришла. Она появилась только через час. Поразительно красивая.

– Сосо, ты сказала, что придешь к полудню. А уже далеко за полдень. Любишь мучить меня, как твоя мать.

– Не могла раньше. И не сравнивай меня с ней. Я тебе не жена, а дочь. Она тебя мучила потому, что просто не любила. Ей не надо было выходить за тебя. Я похожа на нее только внешне. Больше не сравнивай нас. Мне это не нравится. Понятно!?

Она произнесла «Понятно!?» один к одному, как Мариамме, язвительно и нетерпеливо.

– Не злись, Сосо. Успокойся. Лучше скажи, как спалось?

– Хорошо.

– Приснилось что-нибудь?

– Не помню. Кажется, нет.

– А мне приснилась ты. Впервые в жизни.

– Могу представить.

– Во сне ты исполнила свое обещание.

– Да, но ты не выполнил свое наяву.

– Как не выполнил. Коринфий уже мертв. Задушен. Подушкой. Как ты и хотела.

– Я не видела. Его задушили не при мне и не при тебе. Может быть, просто убили. Откуда мне знать.

– Ахиабус точно выполнил мой приказ.

– И ты веришь Ахиабусу? Он самый большой лгун во Дворце. Очнись. Когда ты поймешь, что ты здесь во Дворце окружен одной лестью и ложью. Но теперь все это неважно.

– Значит, ты передумала?

– Нет, почему передумала? Я всегда выполняю свои обещания.

– Значит, наша договоренность остается в силе?

– Да, остается в силе. Только с новым условием.

– С каким еще новым условием?

– Понимаешь, абба, я хотела отомстить за мать. Коринфий не был настоящим убийцей. Он был всего лишь исполнителем. Не Коринфий, так нашелся бы кто-нибудь другой. А настоящие убийцы остались в стороне.

– Ты кого имеешь в виду? – спросил тревожно Ирод, почувствовав, что его мечта отдаляется на неопределенное будущее.

– Я выполню свое обещание. Клянусь имэ! Если ты их убьешь. Обещаешь?

– Кого их? Как я могу обещать, когда не знаю, о ком ты говоришь.

– Знаешь о ком говорю. О твоей матери и сестре. Убей их, и я сразу же лягу с тобой в постель. Обещаю!

Рано утром того же дня Элохим вышел из пещеры, потянулся и глубоко втянул в себя свежий воздух. Солнце стояло высоко над Масличной горой. Светило мудро, но не грело. Мир был залит его лучами.

Далеко на северо-западе за городом поднялась пыльная туча. Вскоре он смог различить в ней колесницы и всадников длинной царской процессии. «Ирод возвращается к своему престолу», – подумал Элохим.

Он вышел на тропинку, ведущую вниз через рощу к потокам Кедрона. По дороге сорвал несколько лесных ягод. В эти дни он питался исключительно оливками и ягодами, запивая их ледяной водой из горного родника. «Иосиф, наверно, принесет сегодня что-нибудь поесть».

Дошел до реки, разделся и нырнул в воду. Холод иглами вонзился в тело. Вынырнул и поплыл против течения к противоположному берегу. Доплыл до берега, перекувыркнулся в воде, чтобы вернуться обратно. Вынырнув на поверхность, он заметил, что с другой стороны кто-то машет ему. Даже показалось, что тот стоит прямо на воде. Подплыв ближе к берегу, Элохим узнал в незнакомце юношу с родинкой. «Опять явился», – недовольно сказал себе. Вышел на берег. Молча оделся.

– С добрым утром, Элохим!

– Утро! – ответил сухо Элохим.

– Кажется, не рад мне.

– Не вижу причин для радости.

– Стало быть, Азаз-Эл уже навестил тебя.

– Я не знаю, кто из вас Азаз-Эл, а кто не Азаз-Эл.

– Я не Азаз-Эл.

– Как мне знать? Я не видел вас вместе рядом.

– Очень просто. Вспомни на какой щеке у него родинка была.

– На левой, кажется. Да, на левой. Постой! У тебя она на правой.

– Вот и прекрасно. Теперь ты знаешь, как нас отличить.

– Так просто. Удивительно. А я так сильно заморочил себе голову.

– В этом Азаз-Элу нет равных. Однажды он умудрился сбить с толку даже Отца.

– Самое удивительное то, что он не солгал, сказав, что вы близнецы.

– Знаю, не любишь близнецов. «Непонятная ошибка природы». Не так ли?

– По одному они еще терпимы, но вместе – сплошная головная боль.

– Не волнуйся. Мы к тебе никогда не придем в одно и тоже время. Но имей в виду. Близнецы только на вид одинаковы. На самом деле они разные. Иногда даже противоположности. Как вообще в жизни. Одно и то же может быть добром и злом. Омерзительной низостью и высочайшим благородством. Животной похотью и возвышенной любовью. Придет время, ты сам убедишься.

– Пока я убедился в одном. Нет ничего путанее, чем обман, сдобренный щепоткой правды. Если бы он скрыл правду, то ему легко удалось бы отправить меня домой, как он того и добивался. Я даже не подозревал, что существуют какие-то близнецы. Но он решил запутать меня между правдой и ложью. Странно. Почему?

– Ложь – его основное оружие. Но действовать одним голым обманом он считает ниже своего достоинства. Он игрок. Любит игру воображения, игру правды и лжи. Достичь чего-то обманом ему просто и скучно. Его развлекает, когда люди мечутся между правдой и ложью и сами по собственному выбору приходят к нужному ему решению. Он самонадеянно полагает, что является единственным поборником свободы выбора в деспотически устроенном мире, где, не будь его, действовала бы одна непреложная предопределенность. Но ты оказался крепким орешком для него.

– Но почему он настаивал, чтобы вчера я ушел домой?

– Чтобы предотвратить исполнение Великого Тайного Предсказания.

– Я так и предполагал.

– Правда, ему не удалось бы отменить Предсказание, это выше его сил, но он сумел бы отложить его исполнение на пару тысяч лет. Если бы только ты ушел домой вчера. У него все было предусмотрено. Все было наготове. Вплоть до крика Иудифь. И требовалось только одного: твоего появления дома. Хочешь знать, к чему бы это привело?

– Да, конечно.

– Представь себе. Пришел домой под утро. Все спят. Иосиф открывает тебе дверь. Иудифь выбегает и кричит: «Анна, Анна, Элохим пришел!». Причем кричит во весь голос. «Анна, Анна, иди скорее!». Анна в испуге выбегает из своей комнаты и видит тебя с лестничной площадки. Спросонок не сразу понимает, что к чему. Бежит по ступенькам вниз. На полпути спотыкается и падает. Ты бросаешься ее поймать. Но не успеваешь. Она лежит без сознания. Вся в крови, ушибах и синяках. Она выживает, но теряет ребенка.

От ужаса Элохим побледнел.

– Боже! Что могло бы случиться!

– «То, что могло бы случиться» и «то, что случилось», сплетены подобно сну и яви. Словно перевиты между собой, как разноцветные нити в ефоде Первосвященника. Их разделяет человеческая воля. Всего лишь одно малюсенькое движение души – и вся картина мира меняется, как в калейдоскопе. «То, что могло бы случиться» не происходит и навеки остается в «Небытии» со всеми своими далеко идущими последствиями. «Есть» потому и есть, что преодолевает «могло бы быть» в повороте их сплетения. Но любое «могло бы быть» также способно преодолеть «есть». И тогда меняется цепь событий.

– Он хотел уничтожить ребенка еще в утробе матери!

– И тем самым задержать исполнение Предсказания. Это было его целью.

– Но почему ему дозволена подобная свобода действий.

– Гора Соблазна принадлежит Азаз-Элу. Он пользуется здесь полной свободой. Но только здесь. Кроме того, Эл Элйон иногда любит пустить Азаз-Эла вперед, чтобы испытать веру людей. Избранных людей.

– Ты говоришь, как он.

– Естественно. Мы братья, близнецы. Но мы прямо противоположны, как предначертанность и свобода воли. Помнишь, предначертанность в жизни ты впервые остро ощутил после слов Рубена.

– Помню.

– Тебе тогда выпала высокая честь исполнить Великое Тайное Предсказание. Прошло две тысячи лет с тех пор, как оно было открыто царем Мелхиседеком Аврааму. Эл Элйон медлил с его исполнением. Он иногда любит медлить. Дает событиям как бы зреть в Его помыслах. Теперь оно созрело. И Эл Элйон решил испытать тебя. Достоин ли ты этой высокой чести? Достоин ли исполнить предначертанное и при этом владеть подлинной свободой воли? Свобода не в том, чтобы выбирать из того, что жизнь предлагает тебе всякий раз. Это не свобода. Это выбор, предпочтение того или иного, обусловленное интересом, вкусом, страхом за свою шкуру и всем чем угодно, только не свободой. Наоборот, свобода в том, чтобы не выбирать, а предлагать самой жизни всякий раз свой выбор. Ты свободен, если дух твой тверд, как скала, если ум твой не скован чужими мыслями, если вера твоя искренна, если любовь твоя бескорыстна и, если воля твоя непреклонна. Свобода есть праздник души. Ничем не замутненная воля к искренности, вере и любви.

Юноша снял со своей шеи круглый камень, наполовину черный, а наполовину белый, висевший на красном кожаном шнурке, и надел его на шею Элохима.

– Не снимай этот камень ни днем, ни ночью, если не хочешь стать уязвимым, как простые смертные.

– Талисман неуязвимости?

– Да, но не бессмертия. Ты проявил неимоверную твердость духа перед Азаз-Элом. Теперь никто и ничто не в силах задержать исполнение Великого Тайного Предсказания.

– Но я даже не знаю, о чем Оно.

– Тебе и не надо знать. Ты и есть Предсказание. Его живое воплощение.

– Трудно понять.

– Непреложная предопределенность и чистая свобода исполнения Великого Тайного Предсказания одновременно присутствуют в тебе. Отныне Сам Эл Элйон живет и действует в тебе.

– Стало быть, я свободен от всех представлений о добре и зле, от всех человеческих предрассудков.

– Тебе дозволено все. Имя твое – Элохим. Только не забудь, что силы у тебя человеческие. И знай своих врагов. Азаз-Эл тебе не враг. Силы слишком не равные. Врагов у тебя там, в Иерусалиме, предостаточно. Но самый сильный и лютый из них – Ирод. Будь готов к встрече с ним.

– Сосо, ты хоть понимаешь, что требуешь? Убить собственную мать и сестру!

– А ты как, хоть понимаешь, что означает вставлять свой **** в собственную дочь. Слишком дорогое удовольствие. За него, дорогой абба, надо платить по самой высокой цене.

Ирод не нашел что ответить. Спорить дальше с Соломпсио было бессмысленно. К тому же царь был не в силах переспорить ее, одну из лучших учениц Г.П. Он приподнялся на кровати, взял дочь за плечи и привлек к себе. Но она ловко ускользнула из его рук.

– Нет, дорогой абба! Сначала выполни мое условие. Докажи, что я тебе дороже всех.

– Мне ничего не надо доказывать. И коню понятно, что дороже тебя никого нет. Но ты ставишь немыслимое условие. Сосо, дай обнять тебя хоть разочек. Умоляю!

– Нет, абба, даже не пол раза. Ты же не хотел бы обнимать неподвижное бревно.

– Нет, не хотел бы, – согласился царь и вдруг прикусил губу. – А, понял! Ты, наверно, как твоя мать. Бревно в постели.

– Откуда знаешь, какая я? Ты что, был со мной в постели? Говорила же тебе, никогда не сравнивай меня с ней. Ясно тебе!?

– Ясно, Сосо! Ясно! Только не злись! Но как ты красива, когда злишься!

– Еще раз запомни. Я похожа на нее только внешне. Во всем остальном я совершенно другая. И в постели тоже!

– Ты что уже была с кем-то в постели? – тревожно спросил Ирод.

– Нет, дорогой абба, не была, – поспешно ответила Соломпсио, – заранее знаю. Достаточно взрослая, чтобы знать, от кого унаследовала неуемную страсть.

Царь понял намек и успокоился. Был приятно польщен. Подозрение моментально улетучилось. В нем болезненная подозрительность как-то уживалась с детской наивностью. Он верил словам, но не доверял людям. Доверял только матери и сестре, хотя их словам как раз-то не верил. Наивная вера в слова обычно могла на время рассеять его подозрения. Потом, правда, подозрения возвращались и занимали свое доминирующее место в его жизни.

И теперь он сразу поверил словам Соломпсио. Хотя она и ловко солгала, как только поняла, что невзначай выдала себя.

Странно! Но кажется, в этом мире не только страсти, но и события личной жизни иногда передаются по наследству через кровь.

Сорок лет назад, когда Ироду было тринадцать, как-то он увидел свою сестру, Соломею (Salome) обнаженной. Он вошел в шатер в тот момент, когда она мылась. Она была на год старше. Он впервые в жизни видел нагое девичье тело, недавно приобретшее обворожительную женственность. Струи воды очерчивали упругую округлость ее груди и налитых силой бедер. Ее мокрое смуглое тело переливалось бронзовым блеском.

Соломея была единственной сестрой четырех братьев. Но Ирод был ей ближе всех. Фаса-Эл был намного старше, а Иосиф и Ферорас намного младше.

Ирод и Соломея вместе росли в идумейской пустыне. Лицом она была его копией. Словно уродливую голову Ирода посадили на красивое девичье тело. Антипатр, их отец, ее так и называл «Ирод с девичьим телом».

На следующий день они вдвоем, как обычно, весело резвились. Бегали вокруг шатра. Ловили друг друга. В какой-то момент Ирод поймал ее за шатром и свалил на горячий песок. Он быстро забрался на нее и прижал ее всем телом к плотному песку. Для него словно открылся новый неведомый мир. Он никак не ожидал, что то, что было обворожительным для глаз, могло оказаться столь волнующе приятным на ощупь.

Своей тяжестью он вдавил ее в песок. В песке ее тело казалось еще более упругим. Он провел руками по ее бедрам, на ощупь осязал ее ****** и ****** *****. Она же ловко скрестила ноги за его спиной. Впервые в жизни он испытал настоящее мужское возбуждение. ** ***** об нее ****** ее ********* одежды, ощущал под *** ****** *** ** *****. Не ********* и **** **** в *****.

Вечером отец уехал, взяв с собой Фаса-Эла и оставив Соломею, Ирода, маленького Иосифа, Ферораса и мать на попечение Иосифа, своего брата. Ночью мать и Соломея спали рядом. А Ирод, маленький Иосиф и Ферорас лежали с другой стороны матери. Их дядя, будущий муж Соломеи ночевал в соседнем шатре.

Ироду не спалось, лежал с открытыми глазами. Он догадывался, что сестре тоже не спится. Мать вскоре захрапела. Он бесшумно подкрался к Соломее.

– Моро, я знала, что ты придешь, – быстро и горячо прошептала она ему на ухо.

Она приподняла край покрывала. В темноте он едва различил ее голые ноги. Она лежала, заблаговременно закатав длинную ночную рубашку до пояса. Он забрался ** ***. Она развела ноги и, как тогда за шатром, скрестила их за его спиной. Затем, схватив одной рукой *** ****, ********* его во что-то невероятно ******. Он ******, как **** ***** в ******* ****** ***** и ******. Он не знал, что делать дальше. Она тоже. Он чувствовал, как его **** ********, ********* кровью. Не мог двигаться ни вперед, ни назад. И вдруг, Соломея чуть ********** ** ***** и тут же сильно прижала его к себе. Словно ушла опора под ним, и он провалился в глубокий колодец. Соломея крикнула и прикусила губы. Мать открыла глаза. Он спрятал голову под покрывалом. Они так и лежали неподвижно, затаив дыхание, до тех пор, пока мать не захрапела снова. Тогда он тихо слез с нее, лег сбоку и, притаив дыхание, **** ее до самого рассвета, ***** себе **** до крови.

Утром мать ничего не сказала. Но по ней видно было, что она заметила все. И это осталось тайной на всю жизнь между Соломеей, Иродом и матерью.

Почти такая же тайна была и у Соломпсио.

Прошлым летом Соломпсио после того разговора о матери, как-то днем застала младшего брата, спящим на кровати в его комнате. Было невыносимо жарко. И Аристобул лежал нагишом, скинув с себя простыню. Отец и Александр еще утром уехали на охоту. Она, не задумываясь, быстро разделась и забралась верхом на брата. Тот проснулся. Сразу не сообразил что к чему. А потом в ужасе крикнул:

– Сосо!

– Ш-ш! Тихо, идиот!

Она впилась в его губы и оторвалась лишь тогда, когда все было кончено.

Соломпсио действительно была дочерью своего отца. Вопреки испытываемой боли и неискушенности она скакала на нем как бешеная. Наконец она остановилась, улыбнулась, пару раз пошлепала брата по щекам и слезла с него. По ее ногам струилась кровь. Он быстро приподнялся и увидел, что весь его пах также в крови.

– Сосо! Что ты натворила!? – прошипел Аристобул, вытаращив глаза в диком ужасе.

– Ничего особенного, – спокойно ответила она, – просто пролила немножко крови в кровосмешении. Иди мойся и забудь навсегда!

Соломпсио оделась также быстро, как и разделась, и исчезла в один миг. Никто во Дворце не заметил, как она вошла и вышла из комнаты Аристобула. На следующий день она встретила Аристобула как всегда, будто между ними ничего не случилось. Даже несколько пренебрежительно, чем сильно его поразила.

Царю и в голову не пришло, что Соломпсио могла лишиться девственности в кровосмешении со своим братом. Ее он ревновал к другим, и те могли оказаться жертвами его болезненной ревности. Как-то он перехватил слащавые взгляды одного смазливого фракийца. А другой раз заметил, как Соломпсио вожделенно смотрит на черного абиссинского раба. Член у того был огромный, как у коня, доходил почти до колена и выпирал даже под широкими штанами. Фракийцу тогда выкололи глаза, а черному рабу отрезали все причиндалы подчистую.

– Сосо, поверь мне, если только узнаю, что ты с кем-то снюхалась, то брошу и тебя и того живьем на х*й в львиную яму. Это тебе ясно!?

– Ясно. Но не пугай. Не из пугливых! И ты зря тогда изувечил невинных людей. Неужели думаешь, что я, дочь царя Ирода и хасмонейской принцессы, опущусь так низко, чтобы спать с черным рабом или с каким-то фракийцем!? – патетически и почти убедительным голосом спросила она.

– Нет, не думаю, Сосо. Верю тебе. Вся в меня! Я говорю на всякий случай. На будущее. Чтобы ты заранее знала, – удовлетворенно ответил царь.

Между тем Соломпсио, не моргнув глазом, вновь солгала. После Аристобула, она умудрилась переспать и с тем смазливым фракийцем и с черным абиссинцем, еще до того, как царь их изувечил. Ей особенно нравилось с**ать огромный черный **** абиссинца. Но, как в случае с Аристобулом, никто об этом не знал. В маленькой Соломпсио таились недюжинные способности маскироваться и водить людей за нос.

– Сосо, умоляю тебя, забирайся на меня. Поверху. Тебе же ничего не стоит. Дай мне хоть немножко почувствовать тебя.

Неожиданно Соломпсио встала с кровати и забралась верхом на него. Ирод не поверил своим глазам.

– Сядь чуть выше.

Соломпсио передвинулась выше и села *** ***** ** ****.

– Ох! Как хорошо!

Соломпсио почувствовала, как у него под ********* ******** ****. Ирод поместил ** ********* ******* в своих ладонях, закрыл глаза и начал ерзать под ней. У него на лице страдание смешалось с наслаждением: то стонал, то пыхтел.

– Все, абба. Хватит! Хорошего понемногу.

– Подожди, еще немножко, – взмолился царь.

– Нет, абба. Ты не знаешь, как остановиться.

Соломпсио резко спрыгнула с него. Ирод тяжело вздохнул.

– Абба, еще раз повторяю: хочешь меня? Убей их! Выбирай! Я или они!

И Соломпсио кокетливо повернулась и легкой танцующей походкой направилась к дверям. Ирод с вожделением смотрел ей вслед, мысленно ее раздевая. Ритмичная игра складок на ее длинном шелковом платье, вскружила ему голову. В невыносимом терзании он уселся на край кровати и запустил пальцы в свои черные крашенные волосы.

Его влекло к Соломпсио неудержимо, властно и болезненно. Он буквально бредил ею. Никогда прежде он не испытывал столь всепоглощающего увлечения. Даже страсть к Мариамме уступала по силе. Мариамме он безумно любил и ненавидел одновременно. А Соломпсио он жаждал, как глоток свежего воздуха. Словно любовь к жене многократно помножилась на всю мощь его неудержимой страсти к дочери.

– Ох, Сосо! Сосо!

Он скрючился в мучениях, зажав руки между ног. В эти минуты он, не задумываясь, отдал бы все свое царство за одну ночь с Соломпсио.

В то же время казнить Сайпро и Соломею было выше его сил. Не задумываясь, он мог бы отправить на смерть тысячи людей. Но только не мать и сестру. Даже если они открыто выступили бы против него, что для него было просто немыслимо.

Он всю жизнь обожал мать. Построил и назвал ее именем целую крепость. А Соломею вообще воспринимал, как самого себя. Как Ирода в женском облике. Общался с ней ежедневно. Ничего от нее не скрывал. Во всем советовался с ней.

С годами Ирод и Соломея как бы слились в одно целое. До того как она вышла за Иосифа, своего дядю, их тайные сношения не прекращались, хотя сексуальное влечение к Соломее со временем стало угасать, а потом и вовсе исчезло. Ирода влекло только к красивым женщинам. Тем не менее Соломея и после замужества могла в любое время подойти к нему и попросить его «вспомнить сладкое детство». И он неизменно удовлетворял ее просьбу, не испытывая при этом прежнего удовольствия.

– Мея, у меня такое ощущение, будто е*у самого себя, – как-то признался он сестре.

Исключением стали, как он однажды выразился в разговоре с Соломеей, «восемь лет мучительного воздержания, отданных Мариамме». За эти годы он ни разу не трогал сестру.

Соломея была единственным человеком, кому Ирод открыл свою страсть к Соломпсио.

– Не знаю, Мея, что творится со мной. Просто потерял голову.

– Какой кошмар! Чего ты истязаешь себя, Моро? Не цацкайся с ней, как с ее матерью. Возьми и натяни ее.

– В том то и дело, что не могу и не хочу. Боюсь наткнуться на бревно. Сыт по горло Мариамме. На этот раз не выдержу и убью ее на х*й.

Соломея была достаточно умна, чтобы дальше не идти. Ирода можно было настроить против Мариамме, но не против Соломпсио. Мариамме была чужая кровь, а Соломпсио своя. И она знала, что дочь Ироду несравненно дороже, чем сестра. Поэтому, когда Ирод рассказал ей о требовании дочери убить Коринфия, она тут же сказала:

– Так убей! В чем дело? Только смотри, чтобы маленькая шалунья в своей игре не добралась и до нас.

Соломея тогда как в воду глядела. Случилось то, что она предсказала. И теперь Ироду было не с кем посоветоваться. Новые условия Соломпсио отрезали ему путь к Соломее и Сайпро. Ему теперь оставалось страдать и терзать себя в глубоком одиночестве.

– Прямо тупик, нет выхода: и так нельзя и сяк нельзя. О Сосо! Сосо! Одна мука!

Внезапно Ирод вспомнил слова Соломпсио: «И в постели тоже!». Сначала его охватило сладкое вожделение: «Несомненно она только внешне похожа на мать, но во всем остальном вся в меня!». А он знал себя. Живо представил ее и себя в постели, охваченными одинаково необузданной страстью. Словно Мариамме ожила и предстала перед ним в облике Соломпсио. Он мысленно предвкушал высшее блаженство.

«И в постели тоже!», – сладострастно повторил он слова дочери и задумался. Теперь они прозвучали как-то иначе, более уверенно. «Да, она сказала уверенно, как опытная шалавка».

Вмиг к нему вернулся рой подозрений. «Да, она знала, о чем говорит». Он вспомнил злое уверенное выражение лица Соломпсио, сменившееся лишь после его вопроса на наигранную девичью невинность. «Какой дурак! Поверил девчонке». Он судорожно схватил золотой колокольчик со столика у кровати и потряс им нетерпеливо несколько раз.

Немедленно появился раб Симон.

– А ну-ка, вызови ко мне Черного Евнуха.

– Слушаюсь, Ваше Величество! Еще пришел Николай. Ждет давно.

– Что ему надо?

Николай Дамасский считался дворцовым писателем, а по сути, был одним из многочисленных нахлебников у царского стола. Писал биографию Ирода по собственной инициативе. Писал долго, годами, но никому не показывал. Другие нахлебники язвили, что «одному Богу известно, что он там у себя черкает по ночам». Он сам считал себя другом и советником царя. Ирод называл его в шутку «моя пишущая левая рука». Ирод был левшой. А его брата Птоломея, главного дворцового казначея, окрестил «моей считающей правой рукой». Николай старался при случае показать свою полезность, исполняя роль царского секретаря.

– Он сказал, что пришел по важному делу, Ваше Величество.

– Пусть тогда ждет. Мне не до него. Зови сюда евнуха.

Вскоре вошел Черный Евнух. Почти такой же огромный, как Ирод.

– Ты что, черная мразь! Совсем ох*ел, что ли!? А!?

Ирод сам был очень смуглый, почти черный. Теперь от злости он был черно-багровый.

– Что случилось, Ваше Величество? Что случилось? – спросил Черный Евнух дрожащим фальцетом.

Писклявый голос Черного Евнуха распалил Ирода еще больше.

– Что случилось!? Еще смеешь спрашивать меня своим петушиным голосом? Ты, ж*па черная! Я тебе не скажу, что случилось, а скажу, что случится. Отрежут тебе твой никчемный слоновый хобот и засунут тебе в горло. Вот что случится!

Черный Евнух задрожал как эвкалиптовый лист. Он был единственным евнухом во Дворце, который был кастрирован путем скручивания мошонки. У всех остальных в паху было также чисто и гладко, как на луне.

Черный Евнух как громадная горилла рухнул к ногам царя.

– Умоляю, пожалейте, Ваше Величество!

Он безутешно заплакал. Царь пнул его ногой в живот и отошел. И сразу же остыл. Гнев в нем возникал и исчезал как ураган, внезапно. Но злость при этом продолжала еще кипеть и клокотать в отдаленных уголках его души.

Теперь только до него дошло, что, собственно говоря, ему не в чем обвинить Черного Евнуха. Он был главой евнухов, прислуживающих его женам и наложницам, но не дочерям. До него также дошло, что не сможет поделиться своими подозрениями относительно Соломпсио ни с Черным Евнухом, ни с кем иным в мире. Ему захотелось плакать, но слезы не шли.

– Соломпсио жалуется на тебя, – выдал царь после некоторой паузы.

– Что я сделал такого, Ваше Величество?

– Принцессам по ночам страшно спать в большом доме, где нет мужской охраны.

Соломпсио и Сайпро, ее младшая сестра, названная в честь матери Ирода, продолжали жить в самом роскошном доме Женского двора, построенном Иродом для Мариамме. Их круглосуточно обслуживало шестеро рабынь.

– Ваше Величество, но Вы сами приказали посадить евнуха царицы Мариамме на кол.

– А ты не догадался найти замену. Как же можно оставить дом без мужского присмотра. А!? Чумазый!

Ирод прекрасно знал, что Черный Евнух догадался обеспечить дом Мариамме новым евнухом. Но он не смел даже заикнуться перед царем о столь щекотливом деле. Всем во Дворце было известно, насколько царь щепетилен во всем, что касалось его дочек.

– Хорошо. В три дня поставь туда нового евнуха. Но сначала приведи его ко мне.

– У меня остался только один свободный евнух после вашей последней женитьбы.

– Приведи его ко мне. Как его зовут?

– Мумбо.

– Что еще за Мумбо, чумазый.

– Абиссинский раб, Ваше Величество, которого Вы повелели кастрировать перед отъездом в Цезарею. Рана у него почти зажила.

– У тебя что на плечах? Голова или горшок с г*вном? А!? Отвечай, идиот! Я этому Мумбу отрезал хрен из-за Соломпсио, а теперь приставлю к ней же в дом? Долбо*б!

От злости Ирод не заметил, как проговорился о Соломпсио. Черный Евнух почернел еще больше и робко сказал:

– Ваше Величество, но за три дня я не найду нового евнуха. На оскопление и заживание раны уйдет не меньше месяца.

– Пусть будет так. Теперь послушай внимательно. Выбери самого уродливого раба. Только ни в коем случае не черного. Понял?

– Да, Ваше Величество.

– Девственника. Понятно? Передай его сегодня же людям Ахиабуса. Пусть его хорошенько пытают до утра. Они сами придумают за что. Но чтобы ему обязательно отрезали уши, нос и губы. Но не язык. Язык мне нужен. Глаза тоже. Не забудь, нельзя трогать глаза и язык. Не забудешь?

– Нет, не забуду Ваше Величество.

– А завтра утром забери его обратно. Скажи, я решил даровать ему жизнь. И сразу же передай на оскопление. Ты все понял?

– Все, Ваше Величество.

– Ничего не перепутаешь?

– Нет, Ваше Величество.

– Тогда, ступай. И, покамест, сам перебирайся в дом Мариамме.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

– Ступай тогда. И скажи Николаю пусть зайдет. Только предупреди, ненадолго.

В дверях появилось сначала красное, как арбуз, лицо Николая. Острым взглядом он словно оценивал душевное состояние царя прежде, чем войти.

– Не принюхивайся. Скажу сам. Не в духе. Так что, либо быстро войди, либо закрой дверь за собой с той стороны.

Николай быстро вошел. Ростом он превосходил даже царя, но был худой как жердь.

– Ну, раз отважился, иди ближе. Садись вот на тот стул.

Ирод рукой указал на одинокий стул перед креслом, в котором сам, развалившись, полулежал. Николай юрко прошмыгнул к стулу и уселся, держа ноги вместе как женщина.

– Не тяни! Говори! Что тебе надо от меня, «моя пишущая левая рука»? Надеюсь еще не извелся пером.

Николай страшно боялся царя. Оттого всякий раз при встрече сначала терялся. Начинал говорить, слегка заикаясь. Затем, откуда-то приходила смелость. Речь постепенно приобретала гладкость и доходила до витиеватости. При этом Ирод тщетно напрягал свои умственные способности, чтобы уследить за ходом его мыслей. Но сдавался быстро, глядя на Николая, как баран на новые ворота, а потом, недоуменно обращался к собеседникам: «Я никак не пойму, что же хотел сказать этот Николай». В ответ Николай молча и многозначительно улыбался, и уже дальше позволял себе дерзости, сдабривая свою речь мудреными фразами, не всегда понятными даже ему самому. Все это ему прощалось.

Царь особо не блистал своим образованием, но любил окружать себя писателями, архитекторами, артистами, музыкантами, одним словом теми, кого греки называли «θυμελικοί», людьми искусства, которым он всегда покровительствовал.

– Ваше Вы… Великий…кий…кий…кий… царь. Ваше Выс…выс… выс…

Ирод невольно улыбнулся. Даже настроение несколько просветлело.

– Хорошо, хорошо. И Великий, и Высокий. Считай, что я за тебя сказал. Нет времени. Переходи к делу.

– Выс…выс…выс. Вел…вел…вел…

Ирод развеселился.

– Послушай, Николай. Мы с тобой почти ровесники. Назови меня по имени – Ирод.

– Ир…ир…ир…

– Остановись. Может легче сказать просто царь. Скажи: царь.

– Царь.

– Молодец! Ну пляши теперь оттуда. Только быстро.

– Царь, Коген Гадол Вас дожидается здесь во Дворце с утра, – выпалил Николай.

– Постой, не так быстро. Не понял. При чем тут Коген Гадол и ты. Он к тебе что ли пришел?

– Нет, царь, он пришел к вам. И теперь сидит в Гостевом доме с дочерью, с царицей Мариамме Второй.

– Опять ни х*я не понял. Он пришел к дочери или ко мне?

– К вам, но сидит с дочерью.

– Ну, пусть сидит. Тебе какое дело?

– Мне!? – переспросил Николай.

– Да, тебе! Не мне же! А кто еще тут есть кроме нас двоих? Лучше скажи, зачем пришел?

– Но я не мог не прийти, Уро… Ирод…нет…Царь. Наступил величайший момент истории. Как я мог не прийти. А?! Скажи мне, Ирод!? Царь!

От волнения Николая трясло. Он говорил обиженно, с пеной у рта. Слюни брызгами летели прямо на царя. Николай вошел в раж.

– Придет время, люди будут изучать, писать сотни книг об этом поворотном пункте истории человечества, самые лучшие умы будут искать его онтологические корни и выводить гносеологические последствия. А ты, Ирод, Царь, развалился тут, как мешок…, не знаю с чем, и спрашиваешь, мне какое дело. А!? Я не могу быть в стороне от истории в ее самый величайший момент! Вот какое мне дело!

– Ни х*я не понял. Но согласен. Не оставайся в стороне. Только успокойся и отодвинь свой стул подальше.

Николай отодвинул стул и сел обиженно боком в позе непонятого гения.

– А теперь коротко и ясно объясни мне, что за величайший момент истории. У меня каждый день – величайший момент истории. Только прошу тебя, без мудреных слов. Коротко, в двух словах.

– В двух словах хочешь? Хорошо. Вот тебе два слова: идет Имману-Эл!

– Кто, кто идет? Имману-Эл!? Это еще кто? Новый иноземный цезарь?

– Нет, не иноземный. А Великий Царь иудеев и Высший Священник Эл Элйона.

Только теперь у Ирода возник интерес.

– Что, идет против меня? Кто его поддерживает?

– Никто.

– Откуда он идет? Не из Египта ли, случайно?

– Нет, не из Египта. Он еще не родился.

– Ты что, в своем уме? Или меня за идиота принимаешь?

– Нет, царь. Мешиах родится согласно Великому Тайному Предсказанию Мелхиседека.

– А, постой. Так ты про Мешиаха. Вспомнил. Симон что-то мне говорил о каком-то предсказании, известном только Сеган ХаКодешиму.

– Вот именно. Ныне наступило время его исполнения. Потому и пришел Коген Гадол. Но он не верит в Мешиаха.

– И правильно делает. А ты что веришь?

Николай разделял эссеанскую веру в Мессию, хотя и был не иудеем, а эллином.

– Да. Я верю.

– Дело твое. Ну расскажи мне коротко о нем.

– Коротко не расскажешь. Это Мешиах! Помазанник!

– Хорошо, тогда отвечай коротко на вопросы. Кто он и чей он сын?

– Он сын Эл Элйона. Родится в доме Давида, как предсказывали пророки.

– Опять ни х*я не понял. Он кто, сын Эл Элйона или Давида?

– И того и другого.

– Они что вместе одновременно, так сказать, одну и ту же женщину, ну сам понимаешь? Или Он сначала его, а потом тот как бы ее, ну понимаешь, чтобы передать дальше святое семя?

– Царь, это худшее богохульство, которое мне доводилось слышать за всю мою жизнь.

– Ну подожди, подожди! Я не богохульствую. Я ничего не утверждаю. А только спрашиваю. Из любознательности. Просто ума не приложу, как одна женщина от двух мужчин может иметь одного и того же ребенка.

– Это не совсем так. Это тайна. И никто ее не знает. Может быть, знает только Сеган ХаКодешим.

– Кстати, а Сеган тоже пришел?

– Нет, Коген Гадол пришел без него. Только с помощником.

– Ну, отлично. Ты, надеюсь, теперь не в стороне от истории и уже попал в нее. Теперь-то успокоился, «моя дрожащая левая рука»?

– Нет, царь. Нам надо подробно обсудить положение.

– Кому нам?

– Тебе, мне, Коген Гадолу и Сеган ХаКодешиму.

Ирод заметил, что Николай поставил себя сразу после царя.

– Зачем спешить. Он ведь еще не родился. Времени до хрена. Успеем. Я теперь устал. Надо немного поспать. Иди и запиши наш разговор.

– А что сказать, Коген Гадолу?

– А что, он просил тебя доложить о себе?

– Нет.

– Ну не дергайся тогда. Оставь его в покое. Пусть сидит себе со своей дочерью. Посидеть с дочкой всегда приятно. Не так ли?

У Николая не было ни жены, ни детей. «Книги – мои дети».

– Впрочем, тебе не понять, – промолвил грустно Ирод.

Вернулись тяжелые мысли о Соломпсио, осознание безысходности, в которую она его поставила. Николаю как-то удалось на время вывести его из этого состояния. Он себя ощутил в своей стихии – в иудейской политике. Но теперь вновь погрузился в омут своих терзаний.

– Постой, Николай!

Николай уже был у дверей. Обернулся. В глазах блеснула надежда.

– Впрочем, ты прав. Нам надо хорошенько обдумать вопрос о Мешиахе.

Николай расплылся в самодовольной улыбке.

– Скажи Симону, что приеду в Храм вечером. Поедешь со мной. По дороге и выложишь мне свои мысли о Мешиахе.

– Хорошо, Вел…вел…вел….

– Оставь величать. Скажи просто: царь.

– Ца…ца…ца…!

– О боже! Скажи: Ирод!

– И..и..у…у…урод!

Иосиф пришел к Элохиму после полудня. Привез с собой еду. Целый мешок. Опустил его на траву. Снял с плеча мех с вином и положил рядом с мешком. Сел на камень перед входом в пещеру. Достал белую скатерть, расстелил ее на траве и разложил на ней кусочки копченой баранины, лепешки, пучки зеленого лука и всякой зелени – тархуна, рейхана, петрушки. Рядом поставил кувшин и керамические чаши для вина.

– Готово, брат. Наверное, два дня ничего не ел?

– Ел. Оливки, лесные ягоды. Запивал родниковой водой. Не голодал. Но и не пировал.

– По тебе видно. Немного похудел.

Элохим всегда был худощавого телосложения. Высокий, широкоплечий. Только морщины на лбу, у края губ и глаз выдавали его возраст, в то время как худое сильное тело было не по годам молодым. Иосиф, наоборот, был плотного телосложения и не выдался ростом.

Он был моложе Элохима на одиннадцать лет. Всегда восхищался старшим братом. «Скорее бы вырасти и стать похожим на брата» – было его мечтой с детства. Но дорос он только до его плеч.

– Как Анна?

– Хорошо. Только скучает. Но не жалуется. Ждет молча. Часто молится. Иногда выходит в сад за домом подышать свежим воздухом и посидеть под лавровым деревом.

– Как Иудифь ухаживает за ней?

– Неплохо. Но ворчит, как всегда.

– Что нового в городе?

– Все по-старому. Длинный Дан сидит там же у ворот рынка, и занят своим платком, а Дура-Делла ходит по тем же улицам. И за эти два дня они еще не поженились.

– Да, несомненно, это самая важная новость.

– А так, что сказать? Ну, утром Ирод вернулся в свой Дворец.

– Знаю. Видел отсюда.

– Что еще? Ханука в разгаре. Сегодня третий день. Ну, еще знакомые и родня интересуются твоим исчезновением. А по городу постепенно ползут разные слухи.

– Какие?

– Многие осуждают Рубена. А некоторые говорят, что дело не в Рубене и что, мол, он за одно с тобой, что на самом деле все было заранее устроено тобою. Мол, ты задумал свергнуть Ирода и вернуть себе трон Давида. Ушел в горы, как в свое время Маккавеи, собрать силы. Но не мог исчезнуть незаметно. Слишком видная фигура. Вот и придумал ход с Рубеном. И в доказательство приводят тот факт, что бене Бабы, с которыми ты сражался бок о бок против римлян, также исчезли.

– Звучит настолько правдоподобно, что даже самому захотелось поверить. А если говорить серьезно, это опасные слухи и, наверняка, они идут от тайной службы Ирода.

– Но пока люди заняты Ханукой мало говорят о тебе. Только Дура-Делла иногда кричит на весь город: «Позор! Сын Давидов ушел из города Давида!»

– Я ее встретил тогда ночью, после того как мы с тобой расстались у рабби.

– Брат, когда же ты вернешься домой?

– Не скоро. Почти через месяц.

– Почему так долго, брат? Тут делать нечего.

– Придумаю что-нибудь. Обдумаю заговор против Ирода. Надо же оправдать ожидание народа, – пошутил Элохим.

– Брат, ты все шутишь. А я спрашиваю всерьез.

– Иосиф, мне надо еще побыть здесь. Есть над чем подумать. Тут хорошо. Спокойно. Никто тебе не мешает. Можно взглянуть на себя со стороны. И город у тебя словно на ладони. Можно охватить одним взглядом. Иначе видишь происходящее. Находясь в гуще событий, иногда теряешь общую картину, не знаешь что к чему. Поэтому время от времени полезно оторваться от повседневной суеты, осмыслить прошлое и обдумать будущее, а не жить только настоящим.

– Будущее всегда неизвестно.

– Будущее всегда известно. Его просто нет. Как говорит Г.П., «его нет, ибо я его еще не сделал. И оно станет таким, каким я его сделаю».

– Очень самоуверенные слова.

– Возможно. Но Г.П. имел право на них. Мне же из будущего пока известны две вещи. 25-го числа следующего месяца надо встретиться с Анной у Шушанских ворот. Тебе надо привести ее туда в полночь.

– Хорошо, брат.

– А 26-го числа опять-таки в полночь мне надо встретиться с Рубеном. Я бы хотел за городом, ну скажем, в Соломоновой каменоломне. Переговори с рабби, чтобы устроить эту встречу.

– Я отсюда тогда пойду прямо в Храм. Передам ему твою просьбу. Но мне жаль семью Рубена.

– Мне тоже. Но в конце концов, каждый в этом мире получает по заслугам.

Вечером третьего дня Хануки главные улицы Иерусалима были запружены празднующими людьми. Одна из них шла вдоль Милло, древней стены, построенной Давидом и Соломоном, от городских ворот у царского Дворца до стен Храма. Другая выходила к этой главной улице неподалеку от Газита, пройдя через весь Верхний город с юга на север. На этой улице три дня назад Элохим встретил Дура-Деллу. Теперь по ней Иосиф пробирался сквозь толпу к Храму.

Вся улица была ярко освещена множеством факелов. Было шумно. Люди пели, плясали, играли на гуслях, цитрах, били в тимпаны. Все были увлечены весельем, и никто не обращал внимания на озабоченный вид Иосифа. Чем дальше, тем труднее ему становилось продвигаться вперед.

– Дура-Делла идет! Дура-Делла идет! Дура-Делла идет!

Толпа вокруг Иосифа пустилась в пляс. У него закружилась голова. Люди дружно скандировали:

– Дура-Делла! Дура-Делла! Дура-Делла!

В вихре людского круговорота Иосиф не мог понять, где же Дура-Делла.

– Дайте дорогу Дура-Делле! Дайте ей дорогу!

Толпа неожиданно расступилась, и тут же Иосиф увидел Дура-Деллу в двух шагах от себя. Она шла медленно, красиво, королевской походкой, высоко держа голову.

На ней был изумительный, разноцветный наряд. Никто никогда не видел Дура-Деллу дважды в одном и том же платье. «Откуда только она берет столько ткани?», – удивлялись иерусалимские женщины. Она всегда предпочитала красочные, кричащие тона. Сама придумывала и шила свои наряды. «Разрядилась, как Дура-Делла!», – упрекали матери иногда своих дочерей за выбор слишком ярких цветов.

Толпа двинулась за Дура-Деллой, продолжая скандировать ее имя. Иосифу тоже пришлось идти прямо за ней. Он впервые видел ее без корзины. Она держала в одной руке пальмовую ветвь. Шла гордо, непривычно молча, с комическим достоинством, вызывая у всех веселый смех.

Дойдя до Милло, Дура-Делла внезапно подняла пальмовую ветвь высоко над головой. Люди словно того и дожидались. Все дружно, в один голос, воскликнули:

– Hal-El-lu-yah![35]

– Шилох[36] идет! Шилох идет! – громко запела Дура-Делла. – Сын Давидов идет!

Кто-то в толпе заметил Иосифа, идущего за Дурой-Деллой, и громко крикнул:

– Смотрите, смотрите, и в самом деле идет Сын Давидов!

Все взоры обратились на Иосифа. Поднялся дружный смех. Иосиф не знал куда себя деть. Идущие рядом со смехом подтолкнули его вперед, еще ближе к Дура-Делле, а сами несколько отстали.

– Царь иудеев идет! – продолжала возвещать Дура-Делла, не обращая внимания на смех толпы. – Мешийах идет! Шилох! Шилох! Шилох!

Смех толпы перерос в неудержимый хохот. Иосиф готов был провалиться сквозь землю.

Внезапно впереди на перекрестке началась толкотня. Люди с криками кидались в разные стороны, давя друг друга. Поднялась невероятная суматоха. Визг, женские крики на какое-то время смешались со смехом толпы.

Но смех быстро прекратился. Толпа сзади выдавила Иосифа и Дура-Деллу на освободившееся впереди пространство. Иосиф потерял равновесие и упал на колени прямо на перекрестке. И в этот момент мимо вихрем промчался отряд галлов на черных конях. Все в черном и с красной повязкой на лбу. Один из них огрел Иосифа хлыстом по спине.

– Ирод едет! Ирод едет! – завизжала Дура-Делла.

Иосиф быстро вскочил на ноги. Посмотрел налево. Середина улицы по всей длине была очищена от людей. На том конце показались царские колесницы и всадники. Они стремительно приближались.

Иосиф схватил Дура-Деллу за руку и отпрянул назад, прижавшись спиной к толпе. Толпа раздвинулась и вобрала их. Иосиф чувствовал жжение в спине.

В считанные секунды мимо промчался еще один отряд галлов, а следом на огромной скорости пронеслась целая вереница царских колесниц. Иосиф даже не успел увидеть Ирода.

Толпа вновь заполнила улицу. Но праздничное настроение было испорчено. Пропало прежнее беззаботное веселье. Люди хором запели “Hal-El”. Грустно и протяжно.

Однако в Храме праздник шел своим чередом. Подходила к концу вечерняя служба.

Иосиф добрался до Никоноровых ворот в тот момент, когда Первосвященник завершал свое праздничное обращение к сынам Израилевым. Иосиф не мог его видеть, но голос слышал четко.

– В эти великие дни Хануки наш многострадальный народ восстал из пепла. Ровно сто сорок пять лет тому назад он оказался на грани полного исчезновения. Сирийский тиран Антиох Епифан запретил нам жить по законам и обычаям отцов наших. Он ненавидел нас. Повсюду были введены эллинские законы и обычаи. Тот, кто отказывался их соблюдать, подвергался жестокому наказанию. Здесь в Храме были установлены статуи Зевса, Аполлона, Афродиты. Храм был осквернен идолами. Многие сдались. Стали одеваться по-эллински. Говорить по-эллински. Есть свинину, как эллины. Одним словом, жить по-эллински. Еще немного и сыны Израилевы навечно были бы стерты с лица земли. Но Бог отцов наших, Бог Авраама, Исаака и Иакова не отвернулся от своего народа и послал ему спасение. Маттафий Маккавей и его сыновья восстали против ненавистного тирана. Они сбросили эллинское иго. Иуда Маккавей обновил наш Великий Алтарь, очистил жертвенник и Храм от скверны. С тех пор мы каждый год празднуем Хануку, Великий Праздник Очищения, Праздник Света, Праздник Радости. В эти дни мы чтим память Ханны и ее семерых сыновей, принявших мученическую смерть от руки Антиоха, но один за другим отказавшихся поклониться ему. I’hodes u I’hal-El!

Вслед за Первосвященником толпа хором повторила: “I’hodes u I’hal-El!”. Затем все поклонились Храму и приступили к безмолвной молитве.

После молитвы двенадцать священников протрубили в шофары, что знаменовало завершение праздничной службы. Люди начали расходиться.

Рабби Иссаххар, Первосвященник и царь Ирод вели размеренную беседу, стоя втроем перед Прекрасными Воротами. Царю как идумею было запрещено входить во внутренние дворы Храма. Люди, затаив дыхание, трепетно следили за каждым движением, за меняющейся мимикой, стараясь угадать содержание их беседы. Им приятно льстило ощущение близости и некоторой сопричастности к трем наиболее могущественным лицам в царстве.

Иосиф понял, что подойти к рабби Иссаххару ему сейчас не удастся. Решил дождаться подходящего момента. В какой-то миг ему показалось, что царь собрался уходить. Но тот взял Симона бен Боэтия и рабби Иссаххара под руку, и они втроем направились к Лискат Пархедрин[37]. Вскоре все трое исчезли за дверями.

Иосиф оглянулся по сторонам и заметил в толпе Рубена.

– Почему вы против обновления Храма, – спросил недоуменно царь Второсвященника, опустив свое огромное тело на ближайшую от дверей скамейку. – Ей-богу не понимаю.

– Храм действительно нуждается в обновлении, Иссаххар. Крыша течет, камни крошатся, а в некоторых местах не сегодня-завтра стены обвалятся, – вставил Первосвященник.

– Вот видите, рабби, – подхватил царь, – и Симон подтверждает необходимость обновления.

– Я не против обновления. Просто опасаюсь, как бы начатое дело не оборвалось на полпути.

– А-а-а! Вот в чем дело? – сказал царь. – Не доверяете идумейскому царю. Но Храм для нас, идумеев, также свят, как и для вас, иудеев. Авраам не только ваш, но и наш отец. Исаак тоже. А наш предок Исав не только единокровный, но и единоутробный брат Иакова, вашего предка. И верим мы в одного и того же Бога. И обрезаем своих сыновей. И свинину не едим. Но все равно не доверяете. Нас за людей не считаете? Почему? А!? Чем мы хуже вас?

От злости царь побагровел.

– А!? Чем мы хуже? – повторил он. – Ну и что, что наши пастухи дерут своих коз в зад. Что им остается еще делать, если они не любят дрючить себя, как иудейские пастухи. Если на то пошло, мы имеем больше прав на этот Храм, на эту гору. По праву первородства. И Ишма-Эл, и Исав были первенцами в семье.

– Храм и гора Мориа принадлежат Богу, – сказал спокойно рабби Иссаххар.

– Да, да, Богу. Это на словах. А на деле разделили Храм на дворы для иудеев и для неиудеев. Почему идумеям запрещен доступ во внутренние дворы Храма? Почему!? Почему, мне, царю, нельзя войти туда? А!?

– Успокойся, Моро, – сказал Симон бен Боэтий. – В гневе нет правды.

– Ах, Симон! Симон! – воскликнул Ирод, стукнув кулаком по колену.

Наступила тишина. Первосвященник продолжал стоять, а Рабби Иссаххар сел на скамейку лицом к царю.

– Я дам свое согласие при одном условии, – сказал рабби Иссаххар.

Царь невольно вспомнил Соломпсио: «И тут условие».

– При каком?

– Если своевременно будут заготовлены все строительные материалы. И лишь после будут начаты работы по обновлению.

– Очень разумное предложение, – сказал примирительно Первосвященник.

– Ну раз вы так считаете, и я согласен, – сказал царь и добавил: – Но у меня тоже есть условие. Я хочу выступить перед народом на площади и известить его о своем намерении обновить Храм. Мне нужна ваша поддержка. Вы оба должны стоять рядом со мной. Согласны?

– Я согласен, – сказал Первосвященник.

– Тоже не возражаю, – ответил рабби Иссаххар.

Царь был удовлетворен.

– Ну тогда нам остается отпраздновать нашу договоренность. Приглашаю вас во Дворец. Завтра вечером. Заодно мой зодчий Симон в подробностях расскажет о предстоящих работах. У него уже все расчерчено.

Рабби Иссаххар встал.

– Уже уходите, рабби? – спросил Ирод.

– Стар стал. Пора отдохнуть.

– Один вопрос, рабби. Куда исчез ваш зять Элохим?

– Понятия не имею.

– Странно. До моих ушей дошло, что он замышляет что-то худое. Правда, я слухам не верю. Но знаете, говорят, «нет дыма без огня».

– Нет и огня без дыма.

– Еще до меня дошли какие-то разговоры о Мешиахе.

– Ну, об этом Симон знает столько же, сколько и я. Он тебе и расскажет.

Как только рабби Иссаххар вышел из Дома Совещаний, к нему подошел Рубен. Тотчас же Йешуа бен Сий втиснулся между ними.

– Рабби устал, Рубен.

– Ничего, ничего, Йешуа, пусти его.

Йешуа бен Сий отошел в сторону.

– Рабби, вам передали мою просьбу?

– Передали. Но ничем не могу помочь.

В этот момент рабби Иссаххар заметил Иосифа.

– Впрочем, вот брат Элохима там. Иосиф, подойди к нам.

Иосиф меньше всего хотел говорить с рабби Иссаххаром при Рубене. Но было уже поздно. Ему ничего не оставалось как подойти.

– Иосиф, вот тут Рубен хочет встретиться с Элохимом.

– Элохим тоже хочет, – сказал Иосиф.

– Хорошая новость, – обрадовался Рубен.

– Ну тогда, нет никаких преград для встречи, – сказал рабби Иссаххар.

– Я бы предложил Элохиму и тебе, Иосиф, – обратился к нему Рубен, – прийти завтра к нам на ужин.

– Элохима нет в городе.

Иосиф не хотел дальше распространяться при Рубене.

– Ничего, – ответил тот. – Подождем, когда вернется. Спешить некуда. Я подожду столько, сколько понадобится. Только ты передай ему мою просьбу.

– Ну тогда ступай с Богом, Рубен, – сказал рабби Иссаххар.

Рубен откланялся и отошел. Иосиф был расстроен. Вышло не так, как просил Элохим.

– Рабби, Элохим хотел встретиться с ним в другом месте. В Соломоновой каменоломне.

– Надо было сразу сказать.

– Теперь уже поздно, – вставил Йешуа бен Сий. – Не переиграешь.

Иосиф понял, что допустил ошибку.

Царь Ирод и Первосвященник вышли из Дома Совещаний. Николай Дамасский ждал царя у дверей.

– Пошли, Николай. Поговорим по дороге.

Проходя мимо Второсвященника, царь как бы невзначай бросил:

– Рабби, я поговорил с Симоном. Продолжим завтра.

Потом остановил взгляд на Иосифе и спросил:

– А ты не брат ли Элохима? Постой-ка, вспомню как тебя зовут.

Прищурив глаза, царь сказал:

– Иосиф! Угадал!? Верно!?

У Ирода была феноменальная память на лица и имена людей. Ему достаточно было увидеть человека один раз, чтобы запомнить его на всю жизнь.

– Да, верно, – подтвердил Иосиф.

– Вот видишь, угадал. Ну до завтра, рабби.

Царь ушел.

Рабби Иссаххар по-отечески похлопал Иосифа по плечу и сказал:

– Не расстраивайся, Иосиф. В жизни не всегда бывает так, как мы того хотим. Передай привет Анне. Пойдем, Йешуа.

Иосиф остался один. День вроде бы начался неплохо, но к вечеру обернулся на редкость неудачно. Сначала Дура-Делла, потом галл с хлыстом, а теперь Рубен. Провалил поручение Элохима. Непоправимо. «Что теперь делать?». Не было смысла дольше оставаться в Храме.

На площади перед Храмом все еще было людно. Толпа не торопилась расходиться. Обычно на третий день Хануки люди не расходились по домам допоздна.

Веселые иудейские песни, ритмы и пляски подействовали на Иосифа благотворно. Рассеялось мрачное настроение. Взбодрился. Стало интересно следить за происходящим на площади весельем. Там люди образовали большой круг. Началось построение живой пирамиды из человеческих фигур. Юноши друг за другом взбирались вверх, образуя собой все новые ряды. Так выросла пятиярусная пирамида.

Последним на пирамиду взобрался мальчик лет двенадцати. Его движения были по-кошачьи осторожны. Песни, пляски внезапно прекратились. На площади воцарилась тишина. Мальчик добрался до самой вершины пирамиды. Сел на корточки. Затем начал медленно выпрямлять свое худенькое тельце, ловко балансируя руками. Наконец, встал во весь рост. Тут же ему на длинном шесте подали зажженный факел. Он схватил его и поднял высоко над головой. Раздалось оглушительное “Hal-El-lu-yah!” и следом, словно по мановению волшебной палочки, одновременно зажглись бесчисленные огни на стенах Храма и Милло. Словно наступил день посреди ночи. Люди вновь пустились в головокружительный пляс.

Душа Иосифа переполнялась гордостью за свой народ. Мысленно он благодарил Бога за то, что ему повезло родиться иудеем. «А ведь я мог бы родиться идумеем или самаритянином. Кто еще на свете умеет так праздновать? Кто еще так сильно любит своего Бога?». Он с восхищением посмотрел на своих собратьев. «Мы – соль Земли. Мы – светоч народов. Мы – святое царство Бога».

В эти минуты он любил всех на свете.

Царский Дворец раскинулся на северо-западном краю Верхнего города. Ирод строил его лет тринадцать. И нельзя было сказать, что он был полностью закончен. Постоянно шли какие-то новые строительные работы. Строительство было стихией царя Ирода.

Это был необычный дворец. Он представлял собой скорее огромную неприступную крепость с множеством зданий, заключенных внутри высоких толстых стен с воротами, башнями и бойницами. Весь этот дворцовый комплекс состоял из четырех расположенных друг за другом дворов.

Главная улица, идущая от Храма, упиралась прямо в высокие дубовые ворота крепости. По ночам, как железный занавес, опускалась кованая герса. Над аркой ворот высилась прямоугольная башня с полукруглыми башенками по углам. На этих башенках, как и перед воротами, круглосуточно стояла вооруженная стража. По одному галлу в черном и с красной повязкой на лбу и одному идумею в красном с черной повязкой на лбу. Напротив, справа от городских ворот, над Милло возвышались друг за другом три башни, носящие имена Гиппиуса, Фаса-Эла и Мариамме. Башня Мариамме была самой изящной из них.

Пройдя под сводом наружных ворот, человек выходил на широкую аллею, которая вела прямо, но словно сквозь дремучий лес, к воротам следующего двора. У идущего по ней возникало странное ощущение. Кроме деревьев ничего не было видно. Казармы четырехсот галлов, идумейских, фракийских и германских воинов и конюшни были упрятаны за деревьями. Создавалось впечатление, что за каждым деревом кто-то прячется и тайно следит за любым твоим шагом. Душу охватывала нарастающая тревога. К концу аллеи человек испытывал не просто тревогу, а жуткий страх. И тут страх внезапно сменялся déjà vu. Человеку казалось, что он вернулся к прежним дубовым воротам. Те же башенки над арочными воротами и те же галлы в черном и с красными повязками на лбу. Наружные ворота и ворота второго двора были как два близнеца. Когда Симон Зодчий впервые посвятил царя в свой замысел, тот хохотал долго, довел себя до слез, затем, вытерев глаза, сказал:

– Ну и шутник же ты, Симон.

Второй двор был по размерам чуть меньше, чем первый. В нем разместились административные здания. Здесь же были дома принца Антипатра, Ферораса и Ахиабуса – Главы Тайной службы царской безопасности. В подземельях под зданием судилища и дома Ахиабуса находились казематы, где проводились пытки.

Еще меньше был третий двор, где друг против друга стояли два одинаковых здания в три этажа в виде усеченных пирамид. Один назывался Августовым, другой Агриппиевым домом. В Августовом доме жил сам царь, а в Агриппиевом Соломея. Августов дом стоял у южных, а Агриппиев – у северных стен двора. Колонные порталы соединяли оба здания по бокам, образуя между ними еще один внутренний прямоугольный дворик, выложенный белыми и голубыми мраморными плитами.

Доступ в Колонный двор был крайне ограничен. Туда могли войти лишь члены царской семьи, близкие друзья Ирода и его личные гости.

За Августовым домом справа была вырыта глубокая яма для двух царских львов. А за ямой в юго-западном углу двора находился домик Бедуинского раба, в чью обязанность входил уход за львами. В другом, юго-восточном углу, в двухэтажном доме, пристроенном к стене, находилась Сокровищница царства, где среди прочих ценностей, хранился желтый бриллиант величиной с женский кулак.

Между царской Сокровищницей и домиком Бедуинского раба посередине стены была выстроена выступавшая во двор прямоугольная башня в три этажа. Ворота под башней вели в четвертый двор крепости, где находился царский гарем. Из всех мужчин на свете, не считая Черного Евнуха и кастратов-мальчиков, только нога самого Ирода могла вступать в этот запретный двор. Даже принц Антипатр встречался со своей матерью либо у себя, либо же на втором этаже башни. На третьем этаже жил Черный Евнух.

В Женском дворе был разбит уютный тенистый сад с фонтаном и розарием. В саду важно прогуливались два павлина. Тут же находилась пятиугольная летняя беседка с красной крышей, которая нередко превращалась в поле битвы между женами царя. Ирод называл ее «Красным Пентагоном». Вдоль стен Женского двора выстроились дома, в которых жили жены, наложницы, дочери и малолетние сыновья царя.

После Мариамме Первой царь Ирод женился еще восемь раз. Все жены отличались редкой красотой. Мариамме Вторая, дочь Симона бен Боэтия, родила ему сына, которого он назвал в честь самого себя Иродом, и двух дочерей, Соломею младшую и Фейсалию. Красотка-самаритянка Малтаче, была четвертой по счету женой Ирода. От нее он имел двух сыновей, Архелая и Антипаса и дочь, Олимпию.

Затем Ирод женился на дочерях своей сестры Соломеи и брата Ферораса. Но оба брака оказались бесплодными. Иерусалимская красавица Клеопатра подарила ему сына, которого назвали Филиппом, и теперь была беременна снова. Новые жены – Поло, Федра и Элпо – почти в одно и то же время родили ему сына Фаса-Эла и дочерей Роксану и Соломею. Все эти красавицы, за исключением быть может двух жен-племянниц, находились между собою в состоянии перманентной войны за династическое наследие Ирода.

Особенно «кровопролитные бои» происходили между идумейкой Дорис, матерью принца Антипатра, первенца Ирода, иудейкой Мариамме Второй и самаритянкой Малтаче. Остальные жены выступали союзницами той или иной стороны, перебегая нередко из одного лагеря в другой, так что вчерашние союзницы могли сегодня оказаться врагами и наоборот. Тринадцати наложницам было строго наказано держаться нейтралитета, и им оставалось следить за ходом военных действий из окошек своих теремков.

Другим наблюдательным пунктом было окно Черного Евнуха на третьем этаже башни. Ему было дано задание зорко следить за ходом событий и своевременно оповещать царя о начале «кошачьих» боев. Вестниками у Черного Евнуха служили мальчики-кастраты. Каждый из них за поясом носил палочку определенного цвета. Черный Евнух окликал мальчиков-кастратов по цвету их палочек. Зеленая палочка означала, что Дорис, Мариамме Вторая и Малтаче вышли в сад. Голубая палочка указывала на появление младших жен. Желтая палочка была знаком словесных, а красная – «кошачьих» схваток. Белая палочка означала перемирие.

Услышав свое имя, мальчик-кастрат бежал в Августов дом и доставлял свою палочку рабу Симону. В тех случаях, когда дело доходило до красной палочки, Ирод немедленно оставлял свои дела и присоединялся к Черному Евнуху на наблюдательном пункте. Он обычно давал событиям идти своим ходом, комментируя их в сочных выражениях, и спускался в сад лишь в критические моменты. Одно его появление трубило отбой, и воюющие стороны отступали назад в свои покои зализывать раны. Ирод занимал свое излюбленное место в Красном Пентагоне и предавался размышлениям. Все знали, что в этот момент у него в голове зреет новое завещание.

С женами и наложницами Ирод почти не спал. Но когда под утро поднимало голову его мужское достоинство, которого он звал то «Злодеем», то «Моро», накинув на голое тело халат, он выходил из Августова дома и отправлялся в летнюю беседку.

– Этот Злодей просыпается вместе с солнцем, – объяснял он Черному Евнуху попутно.

В беседке царь усаживался на свое любимое место, расставив широко ноги и глубоко вдохнув в себя утреннюю прохладу, спрашивал:

– Ну что, Моро, на кого с утра позарился в этот раз.

И он вслух поочередно произносил имена жен и наложниц, прислушиваясь чутко к малейшим позывам Злодея. Ощутив его подергивание при имени той или иной жены, он немедленно вставал и шел к цели.

Ему доставляло особое удовольствие подкрадываться к спящим женам и наложницам, будить их холодными руками и втискивать не менее холодного Злодея в их теплые полусонные тела.

Вечером 28-го числа месяца Кислева Первосвященник и рабби Иссаххар отправились во Дворец Ирода. Их сопровождали Йешуа бен Сий и сыновья Первосвященника Иохазар и Эл-Иазар бене Боэтии. Перед наружными воротами Крепости рабби Иссаххар шепнул на ухо Йешуа бен Сия:

– Не знаю отчего, но, Йешуа, у меня дурные предчувствия.

– Рабби, может быть, лучше вернуться?

– Нет, уже поздно. Чему быть, того не миновать.

Слова рабби Иссаххара сперва встревожили Йешуа бен Сия, но вскоре вся его тревога улетучилась от неожиданного ощущения. Он впервые посещал царский Дворец.

– Рабби, тут же лес, а где Дворец? – спросил Йешуа бен Сий, как только они въехали в Крепость.

– Скоро увидишь, – ответил рабби Иссаххар.

И увиденное превзошло все его ожидания. Когда, спешившись, они прошли через второй двор и вошли в Колонный двор, Йешуа бен Сий не удержался и изумленно воскликнул:

– Какая красота! Словно ты не в Иерусалиме, а в Риме. И все это принадлежит одному человеку!? Прямо не верится!

– Да, царь любит и умеет строить, – сказал Первосвященник и обратился к принцу Антипатру, который их встретил еще у ворот второго двора. – Теперь куда, налево или направо?

– Налево. Отец примет вас в Тронном зале, а позже мы перейдем в Агриппиев дом.

Вслед за принцем Антипатром они прошли мимо стражников у входа в Августов дом и поднялись по широкой мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, на второй этаж и оказались перед высокими двустворчатыми дверями Тронного зала.

У дверей, скрестив копья, неподвижно стояли двое галлов в черном и с красной повязкой на лбу. Увидев принца Антипатра и гостей, глава царской охраны открыл двери и пропустил их в Тронный зал.

Зал был ярко освещен огромной хрустальной люстрой, свисающей с высокого потолка, многочисленными канделябрами и массивными стоячими подсвечниками, установленными вдоль стен. Кругом все блестело и сверкало. На черном мраморном полу отсвечивались узоры позолоченных лепных орнаментов, которыми были покрыты белые стены и потолок Тронного зала. В середине зала на роскошном красном ковре стоял дубовый стол, а на нем был установлен макет будущего Храма.

Царь Ирод сидел на высоком троне из слоновой кости, покоящемся на спине бронзового вола. К трону вели шесть широких ступенек. На каждой ступеньке по бокам стояли бронзовые львы – по два с одной и с другой стороны. Словно львы охраняли последний доступ к царю. Трон, как и царская корона, были сделаны по точным образцам трона и короны Соломона, которому Ирод всячески стремился подражать. Он восхищался Соломоном и ненавидел его отца, царя Давида.

При появлении гостей Симон Зодчий прервал свой рассказ и убрал указку с макета Храма. Сарамалла, Ферорас и Птоломей отошли от стола. Царь Ирод поднялся, поприветствовал гостей и пригласил их подойти ближе к макету.

– Продолжай, Симон.

– Ваше Величество, Храм Иезеки-Эла и Зеруббаб-Эла, построенный пятьсот лет тому назад, во всех отношениях уступал Храму Соломона. И размахом, и красотой, и великолепием.

– Но не по их вине, – прервал зодчего Первосвященник, – Строить с размахом им не позволили персидские цари Кир и Дарий.

– Да, конечно, – согласился Симон Зодчий.

– Кстати, – вставил царь, – наш Симон потомок Зеруббаб-Эла. Так что мы сохраним преемственность даже в этом. Продолжай, Симон!

– Святилище на шестьдесят кубитов ниже Соломонова Святилища. И по площади Храм намного меньше. Мы стремились сохранить самое ценное от второго Храма, но при этом достичь размеров и великолепия первого Храма. Высота Святилища удвоится. Расширится вся территория Храма за счет насыпи на южном склоне горы Мориа. Храм будет окружен новыми высокими стенами. От Шушанских ворот к Масличной горе будет переброшен мост над потоками Кедрона.

– А это что такое? – спросил рабби Иссаххар, указывая пальцем на крытую колоннаду вдоль южных стен Храма.

– Это единственное новое строение на территории Храма, рабби, – разъяснил зодчий, – предназначено для почетных иноземных посетителей, гостей Его Величества.

– Рим в Иерусалимском Храме, – прокомментировал рабби Иссаххар.

– Рабби, – вмешался царь, – нам надо считаться с тем, что наше царство входит в Римскую империю. К нам часто приезжают особо важные люди из Рима и со всей империи. И прежде всего они хотят посетить Храм. Нельзя допускать, чтобы они смешивались с простым людом, как это происходит по сей день. Где наше хваленое восточное гостеприимство, рабби?! А?! Где, спрашиваю? Вот видите, не знаете как ответить. Это во-первых. А во-вторых, я не хочу, как говорит «моя пишущая левая рука», остаться в стороне от истории. Я хочу попасть в нее. Как Соломон. Я следовал во всем его образцу. И обновленный Храм станет точным подобием его Храма. Но я хочу добавить что-то новое от себя. Я трачу столько сил, средств на такую огромную работу, и что, по-вашему, не могу позволить себе новшество!?

– Ну конечно можешь, Моро, – ответил за всех Ферорас.

– Кстати, рабби, я рассчитываю не только на поддержку Храма, но и всех состоятельных жителей Иерусалима и прежде всего, разумеется, Элохима и Сарамаллы. В поддержке Сарамаллы я не сомневаюсь.

– Ваше Величество, полагайтесь на меня полностью, – сказал Сарамалла.

– Ценю, друг мой, ценю. А вот как Элохим? Поддержит ли он мое начинание? А!? Рабби!?

– Трудно ответить за Элохима. Лучше спросить его самого.

– Ну а где он? Исчез бесследно. На строительстве будут заняты десятки тысяч людей. Всю эту ораву надо кормить и поить. Притом вдоволь, чтобы могли таскать камни. Люди Элохима могли бы обеспечить их мясом, сыром, маслом. Не так ли, рабби? Он же у вас главный поставщик жертвенных животных для Храма.

– Не знаю. Скорее всего Элохим не останется в стороне. Но лучше подождать его самого. Когда работы начнутся?

– Думаю, где-то после пасхи. Сарамалла, успеем заготовить все строительные материалы к тому времени?

– Постараемся, Ваше Величество. Уже подготовлено очень много из того, что нужно. Но для верности лучше говорить о конце весны и начале лета.

– Ну и отлично, – сказал царь и саркастически прибавил: – Надеюсь, рабби, Элохим до лета появится.

– А как со средствами? Хватит ли? – спросил Первосвященник.

– Ну что скажешь, Птоломей? – обратился царь к своему главному казначею.

– Ваше Величество, справимся, если чуточку поднять налоги на имущество. Напомню, что три года назад, после засухи, мы сократили все налоги на треть. Теперь, когда народ процветает, не помешало бы их повысить на столько же. А еще ввести новые налоги, например, на продажу мяса, масла, шерсти.

– Люди станут роптать, – сказал Эл-Иазар бен Боэтий.

– Не станут. Я объясню народу. Выступлю перед ним в последний день Хануки. И вы обещали мне свою поддержку.

– Договоренность остается в силе, – подтвердил Первосвященник.

– Симон, ты меня знаешь. Если понадобится, я извлеку все золото Дворца, но дело доведу до конца. Продам желтый бриллиант парфянскому царю.

– Надеюсь, дело не дойдет до этого, – сказал Первосвященник.

– Ну что тогда, дорогие гости! Пора нам пировать. Как там, Пато, столы уже накрыты?

– Все готово, абба. Люди давно ждут нас.

– Ну, в таком случае нечего медлить, – сказал царь. – Пройдемте к столу!

Он встал с трона, спустился по ступенькам и, пройдя мимо, снял корону и небрежно повесил ее на макет Храма, а затем направился к дверям. Принц Антипатр ринулся за ним. Царь, заметив его, тихо прошипел:

– Эти иудеи такие неблагодарные твари! У тебя все готово?

– Да, абба. Виночерпий уже предупрежден.

Все последовали за ним.

Уже во дворе, между Августовым и Агриппиевым домом, Йешуа бен Сий сказал рабби Иссаххару:

– Рабби, кажется, вы все еще не в духе.

– Нет, нисколько. Дело доброе. Но не могу утверждать то же о намерениях царя.

«Силы у тебя человеческие». Предупреждение Габри-Эла все время звучало в ушах Элохима. «Твой настоящий враг там, в Иерусалиме – царь Ирод». Элохим взглянул на город. Было темно. Он мог различить лишь огни царского Дворца.

– Ничего не видно? Позвольте помочь.

Элохим услышал знакомый голос юноши. Тот вышел из пещеры и сел рядом с Элохимом на камень. Элохим посмотрел на его родинку. Она была у него на левой щеке, и Элохим понял, что это Азаз-Эл.

– Силы ведь у тебя человеческие, – повторил Азаз-Эл его мысль. – Вот в эту самую минуту царь Ирод и его гости переходят из одного дома в другой. Пировать! Твой враг тоже попал в безысходное положение. В тупик, в некотором роде. Но ищет выхода по-своему. Строит, пирует. И не подозревает, что мы тут сидим и говорим о нем.

– Благодарен за помощь.

– Благодарен!? Мне, Азаз-Элу!? Вот за что уважаю тебя, Элохим. Избранник Бога, а благодарен Азаз-Элу! И не побоялся Его гнева?

– Я никого не боюсь, хоть и силы у меня человеческие.

– Молодец! Потому он тебя и избрал.

– Послушай, оставь этот покровительственный тон и перестань выставлять мне оценки как школьнику.

– Ладно. Давай поговорим, как равный с равным. Как мужчина с мужчиной.

– И о чем же ты хочешь поговорить?

– О том, что настоящего мужчину интересует больше всего. Разумеется, после женщин.

– О Боге?

– Угадал. Но хочу предупредить. Без всяких задних мыслей. Типа сбить тебя с верного пути. Ты уже успешно прошел Его испытание. А Он, как говорил твой отец, испытывает лишь однажды в жизни. Ему некогда тратить свое драгоценное время дважды на одну и ту же персону. И у меня нет власти подвергать одного и того же человека дважды искушению. По-крупному, конечно. Не по мелочам.

– Не по мелочам, говоришь?

– Не беспокойся, вопрос о Боге не мелочь. Вот скажи мне. Одни верят в Бога. Их большинство. Другие нет. Их мизер. А третьи не знают, верить или не верить. И их немало. А как ты?

– Я не могу не верить.

– Никто в мире еще не отвечал так. Теперь я благодарен тебе. Твой ответ показывает, насколько серьезно ты относишься к Нему. И не только к Нему, но и ко мне. «Не могу не верить». То есть может быть, хотел бы, но не можешь. Как бы вера в крови. С рождения. Правильно я тебя понял?

– Отчасти.

– Наиболее мыслящие люди, не иудеи конечно, а в основном немцы и французы…

– Кто, кто?

– Ну, галлы и германцы, как те, что служат у Ирода. Так вот, они то доказывали, то опровергали существование Бога. Наконец, один толковый англичанин пришел и сказал, что бросьте заниматься х*йней, человеческий разум не в силах ни доказать, ни опровергнуть существование Бога. Потом один чокнутый немец воскликнул: “Gott ist Tot!”. Мол, важно не то, что Он есть или Его нет, а важно то, что Он мертв. Другой чудак, не немец, не англичанин и не иудей, а черт его знает кто, смесь всего непонятного, пошел еще дальше и сказал: «Нет Бога или есть, не могу сказать. Но Он умер для меня». Ну ты понимаешь, насколько важно каждое слово, каждая буква, так сказать, каждая запятая в такого рода высказываниях. Как в том приговоре: «казнить, нельзя помиловать». Переставь запятую, и ты получишь прямо противоположный приговор. Понимаешь?

– Понимаю. От того, как решается вопрос о Боге, зависит судьба человечества.

– Правильно мыслишь, Элохим. От иудейского «В начале сотворил Бог небо и землю» до немецкого «Бог мертв» пройдет одна великая цивилизация. С немецкого «Бог мертв» может начаться, а может и нет, совершенно иная цивилизация. Но это дело будущего. Вернемся к тебе. В твоем ответе прозвучала также какая-то грусть. Не ошибся?

– Нет, не ошибся. Вера, быть может, самая тонкая материя в мире. В своей вере трудно избежать шкурнических интересов и быть искренним с самим собой до конца. И вот искренность требует от меня признать, что в вере есть что-то глубоко унизительное. Верить во что-то сильнее тебя и возлагать надежду на его милость – довольно унизительно. Но нет выхода. Как верить во что-то сильнее тебя, осознавать ограниченность собственных сил, но при этом полагаться только на самого себя и ничего не просить? Если Бог нас создал слабыми для того, чтобы мы постоянно унижались перед Ним, прося Его милости, то я не могу принять такого Бога. Я принимаю Его в том случае, если Он нас создал слабыми для того, чтобы мы нашли в себе силы возвыситься над своей слабостью и достойно прожили свою жизнь.

– Хочешь знать правду?

– Твою правду? Нет.

– Нет, не мою правду. А правдивую правду.

– Ну хорошо. Пусть твоя правда называется «правдивой правдой».

– Не поверишь, Элохим, но это так. Он сам не ведал, что творил. Даже в вашей книге есть намек. Он творил и лишь в конце каждого дня замечал, что «это хорошо». У Него тогда открылся какой-то творческий зуд. Не мог остановиться. Творил и творил. Ну рассуди сам, мыслимо ли создать без огрехов такую махину, как мироздание, за шесть дней. Без плана действий, без, так сказать, ТЭО.

– Без чего?

– Без ТЭО. Технико-экономического обоснования. Впрочем, Он сам это понял, правда поздно, только на седьмой день, когда обозрел все созданное разом, одним взглядом. И удивился. Вроде бы, порознь все получалось хорошо, а вместе, вышло почему-то х*ево. Стал ломать голову, как исправить ситуацию. Особенно Он остался недоволен тем, какими вышли люди. Опять не поверишь. Он чувствовал себя виноватым перед людьми, как мог бы чувствовать себя виноватым красавец-отец перед сыном-уродом.

– Разве Бог может чувствовать себя виноватым?

– Может, если сильно захочет. Так вот собрал Он архангелов. Мол, что делать? Миха-Эл, его любимец, посоветовал послать пророков к людям с предупреждением: мол, исправьтесь сами, а то с вами будет не то! Люди проигнорировали их. Тогда Сама-Эл, архангел смерти, подсказал Ему уничтожить всех. И Он взял и устроил потоп. Утопил почти всех, даже младенцев не пожалел. Рафа-Эл, архангел милосердия, упал к Его ногам: мол, оставь хоть кого-нибудь! Миха-Эл и Габри-Эл поддержали Рафа-Эла. И я был не против. Зачем уничтожать всех!? Скука какая! И Он оставил в живых Ноя, его сыновей и их жен. Но потоп был устроен зря. Зря погибли младенцы. Люди, какими идиотами и мразями были, такими же и остались. Опять Он действовал импульсивно, без плана и без ТЭО. И вот только тогда, наконец-то, до Него дошло, что нужен план. Не семидневный или пятилетний. А план, по крайней мере, на пару тысяч лет. И чтобы он был добротным, а не филькиной грамотой. Вот Он и выработал такой план и назвал его Великим Тайным Предсказанием. Поручил Мелхиседеку, своему Высшему Священнику и Царю Шалема, донести его до Авраама, которого и назначил первым ответственным лицом за его выполнение. План ведь не выполнишь без ответлица. Не так ли?

– Тебе виднее.

– С тех пор прошло почти две тысячи лет. За это время от Авраама до Давида четырнадцать родов, от Давида до переселения в Вавилон еще четырнадцать родов, а от переселения в Вавилон до тебя, Элохим, тринадцать родов ответлиц трудились над выполнением предначертанного плана, хотя свою ответственность до конца осознавали двое – Авраам и Давид. А многие выполняли план, сами толком не ведая того. Ты есть самое последнее и самое ответственное звено в этой цепи ответлиц. Вся Его надежда теперь возлагается на тебя. Не дай Бог, если сорвешь план, весь многолетний труд твоих предшественников пойдет насмарку. Уж тогда не знаю, что Он сделает! Скорее всего, на этот раз возьмет, да и расколет землю пополам и уничтожит всех на х*й раз и навсегда. Ему просто осточертело возиться дальше.

Издевательские нотки в голосе Азаз-Эла не могли не опошлить Великое Тайное Предсказание, не задеть Элохима. Но он решил сохранить спокойствие и лишь промолвил:

– Как легко опошлить самое сокровенное.

– Не удивляйся, Элохим. Это еще один изъян в первоначальном сотворении. Но теперь, кажись, все идет по предначертанному плану. Вижу, как гости у Ирода рассаживаются за пиршественный стол. Надо пойти послушать, о чем они там п**дят.

Азаз-Эл встал. Элохим тоже. Азаз-Эл протянул ему руку.

– Элохим, ты второй лучший идиот, которого я встречал когда-либо.

– А кто был первый?

– Нимрод.

– Нимрод!? Кто он?

– Сын Хуша, внук Хама и правнук Ноя. Он был сильный зверолов. И стал самым сильным человеком на Земле, которому удалось завоевать все царства, весь мир. Он был первым и пока единственным на Земле Всемирным Царем.

– Никогда не слышал о нем.

– Но это еще не все. Он первым из людей осмелился восстать против Бога.

– Против Бога!? – удивился Элохим. – Зачем?

– Чтобы отомстить Ему за потоп. Он поклялся в этом и стал строить высоченную башню, чтобы добраться до Него, и чтобы больше ни один потоп не мог затопить людей.

– Неслыханная дерзость! Предел человеческой дерзости!

– Но Бог не позволил ему. Смешал всем языки. И люди перестали понимать друг друга, бросили строительство башни и разошлись по Земле. Нимрод остался один. Один на один с Богом. И на самой крайней грани отчаяния!

– Могу себе представить его отчаяние, но дерзость нет! Мыслима ли более дерзкая дерзость!?

– Сомневаюсь. Лично я восхищаюсь Нимродом и полагаю, что люди могли бы гордиться им, хотя нынче он почти забыт. Вот тебе еще одна мировая несправедливость. Люди возносят до небес имена Александра Македонского, Гая Юлия Цезаря. Но при всем их величии они Нимроду и в подметки не годятся. Я тебе открою самую великую тайну. Хочешь?

– Как Великое Тайное Предсказание!?

– Вроде того. Но похлеще. Мир движется к новому Нимроду, к Единому Всемирному Царю. Тому подтверждение – попытки Александра, Цезаря и тех, кто придут следом.

Элохим задумался: «Наверно, он прав, иного не дано».

– А ты, Элохим, совершенно другой. Ты не святой. Ты лучше святого, но не лучше Нимрода. В каждом святом есть что-то противное. В тебе нет. С тобой было неплохо. Прощай! На этот раз, быть может, навсегда!

Йешуа бен Сий удивился, увидев Г.П., своего Учителя, среди сидящих за праздничным столом. Все встали, за исключением Г.П.

– А, Йешуа, иди садись рядом со мной.

Йешуа бен Сий посмотрел на рабби Иссаххара.

– Иди к своему Учителю, – сказал тот тихо. – Все равно Ирод потащит меня за собой в другой конец стола.

За длинным столом, установленным посередине просторного зала буквой «П», сидело много людей. Царь Ирод взял рабби Иссаххара под руку и, лукаво подмигнув, сказал:

– Рабби, позвольте угостить вас чем Бог послал. Не гнушайтесь.

Затем царь повел его во главу стола. Первосвященник и Принц Антипатр последовали за ними.

Старый Дворцовый Шут, всеобщий любимец, сидел на месте царя.

– Эй, ты, старый дурак, вставай с моего места.

– Не неси туфту. Я сижу не на твоем месте, – ответил Дворцовый Шут. – Твое место – трон. Садись на любое свободное место. Не стесняйся!

– Не паясничай тут. Встань, тебе говорят.

– Хорошо, хорошо. Убери ногу! Но-но! Только без насилия! Не толкай, сам встану.

Царь сел на свое место, называемое еще со времен Саула «седалищем у стены», и усадил Первосвященника по правую, а рабби Иссаххара по левую руку от себя. Принц Антипатр устроился рядом с рабби Иссаххаром, слева от него.

Дворцовый Шут норовил сесть как можно ближе к царю, но его оттеснили дальше, и он очутился рядом с Черным Евнухом у выхода. Он посмотрел на Черного Евнуха и громко сказал:

– Уважаемые гости и не очень уважаемые дворцовые нахлебники! Сегодня наш ученый муж, Николай из Дамаска, наконец-то открыл мне, над чем он бьется последние семь лет. Оказывается, он никак не может доказать, что наш царь и Черный Евнух не братья. Говорит, «они очень похожи, как родные братья». Оба громадные, оба толстые, оба черные и оба постоянно чего-то хотят.

– Даже не смешно, – сказал Ферорас, брат царя.

– Вот именно. Я говорю ему, посмотри на Ферораса. Ни капли не похож на царя. А все равно его брат. Говорит, «это следующая проблема», на что, наверняка, у него уйдет еще семь лет. Надо, говорит, «выяснить все объективные и субъективные причины». Почему, мол, Ферорас не похож на царя. Ну, выражаясь проще: кто виноват? Сосед по шатру или кто-нибудь еще? Говорит, у меня пока нет фактов.

– Не переходи границу, шут! – пригрозил царь.

– У познания нет границ, царь, дозволено изучать все. Вот я говорю Николаю, ну это же очевидно, что царь и Черный Евнух не братья. Один все время хочет и может, а другой хоть и хочет, но не может. А он говорит: «Очевидно только одно: они не близнецы. А все остальное лишь субъективное допущение, но не объективный факт». Тогда, я говорю, брось терзать себя. У тебя же нет фактов, что они братья. А он говорит: «Ну да, нет, но у меня также нет фактов, что они не братья».

– А что разве не так? – возразил недоуменно Николай Дамасский.

– Нет не так, – ответил Дворцовый Шут. – Тебе факт нужен? Вот тебе факт. Царь обрезан, а Черный Евнух нет.

Черный Евнух шлепнул Дворцового Шута по затылку.

– Откуда знаешь, что я не обрезан? А может как раз наоборот, обрезан!

– Чего злишься, дурак! – недоуменно сказал Дворцовый Шут, потирая затылок. – Тебя же сравнивают с самим царем. Радуйся!

– Кончайте базарить, – сказал царь и обратился к Г.П. – Учитель, вот вам пришлось много лет прожить в Афинах. Скажите, в чем самая главная заслуга греков, так сказать, перед человечеством?

– Греки, вроде бы, первыми разделили вещи по категориям, – ответил Г.П. – У них категориальное мышление. Все разделять и раскладывать по полочкам.

– Не очень ясно, – посетовал царь. – А нельзя ли попроще?

– Κατηγορια означает обвинение. На афинской агоре от обвинителя – κατηγορος’а, требовались четкость и ясность речи при выдвижении обвинений – κατηγορεω против кого-либо, что в свою очередь требовало умения все строго разделять и не путать между собой. Афиняне научились пользоваться словом, как мясник ножом. У них связь мысли, слова и действия приобрела стройность и остроту. В тоже время, человечество приобрело мышление, острое как нож, а именно, категориальное мышление. Так что скачок человечества от Думания к Мышлению впервые произошел у греков на афинской агоре. Теперь-то ясно?

– Ясно, – ответил непроизвольно царь, а потом прибавил: – Но убей меня, ничего не понял.

– Учитель, позвольте привести пример с греческой армией, – вмешался Йешуа бен Сий.

– Валяй.

– Когда-то, – начал Йешуа бен Сий, – во времена Сократа и Платона у древних греков поощрялась любовь между воинами. Считалось, что любовники дерутся вместе более отважно. И вот один предводитель с категориальным мышлением в башке, вроде бы решил выяснить, кто есть кто у него в армии. Приказал всем, кто получает удовольствие встать направо, а кто предоставляет его – налево. Вся армия пришла в движение. Кто направо, кто налево. Лишь один остался посередине. «А ты чего стоишь, чудак?» – спросил предводитель. А тот ответил: «Не могу самоопределиться. Расколоться мне пополам, что ли?!»

Все рассмеялись, одни громко, другие тихо.

– Не обиделся, Эврикл? – спросил царь своего лакедамонского друга.

– Нисколько, – ответил тот. – Сократ как-то сказал, что Алкивиад, пока юн, обольщает мужчин своей красотой, но как только возмужает, ею же будет соблазнять женщин.

– У греков есть чувство юмора, чего не скажешь о римлянах, – заметил Г.П. – Они слишком серьезны.

– И слишком сильны, – добавил царь.

– Это только нынче, – парировал Г.П. – Но недостаточно умны, чтобы сохранить свою силу надолго.

– С римлянами общаюсь я давно. Но иногда кажется, что ни они меня не понимают, ни я их. Отчего это, Учитель? – спросил царь.

– Мы разные. Вроде бы, по-разному видим мир. По-разному понимаем его.

– Но мир-то один, – сказал Ферорас и спросил Г.П. – Учитель, вы что, хотите сказать, что римляне отстают от нас умом? Вот прелесть!

– И не только умом, – ответил Г.П. – Отстают и во времени. Лет эдак на полторы тысячи.

– Но римляне теперь, так сказать, властители мира. И это самое главное! – спокойно возразил царь и встал с места. Обвел взглядом присутствующих. Шум за столом стих.

– Дорогие гости и друзья! Думаю, все согласятся, что при мне иудейский народ достиг наибольшего процветания за всю свою историю.

Царь взял золотую чашу с вином, сделал два глотка и продолжил так же тихо, как начал. Но все, кто знали его хорошо, понимали, что это – лишь затишье перед бурей.

– Сегодня важный день в нашей жизни. Я, Симон и рабби Иссаххар только что одобрили обновление нашего Храма. Рад сообщить, что строительство начнется не позднее начала лета. Предстоит громадная работа. Но не это пугает меня. Не первый раз я берусь за крупное дело. Крепость в Масаде, Дворец, в котором вы находитесь, подтверждают мои слова. Почти завершено строительство одного из крупнейших портов в Великом море. Только вчера я вернулся из Цезареи. Порт захватывает дух своей красотой и великолепием. Нет, не это меня беспокоит. Меня беспокоит другое. Рим благоволит нам. Соседи уважают нас. Мы наслаждаемся долголетним миром и процветаем. Это, с одной стороны. Но с другой, среди нас еще есть люди, которые недовольны моим царствованием. До сих пор фарисеи и саддукеи отказываются принести мне клятву как своему царю.

При воцарении Ирода около 6000 фарисеев отказались присягнуть ему[38].

– Отказываются не по причине неверности тебе, а по соображениям веры, – сказал Первосвященник. – Наша вера запрещает приносить клятву.

Царь взорвался. Словно ждал искры.

– Что ты тут вешаешь лапшу мне на уши! Вера!? А что, у меня нет веры!? Вера верой, а политика политикой! Даже, ты, мой собственный тесть, отказываешься принести мне клятву. Что говорить о других!? А знаете, во что мне обходится малейшее неверное телодвижение внутри царства? Моя бывшая теща взяла и нацарапала письмецо царице Клеопатре. Всего лишь одно письмецо какой-то дуры! И чем это кончилось!? Пришлось уступить свои плодоносные рощи под Иерихоном этой шлюхе Клеопатре и потом у нее же их обратно арендовать! У вас даже понятия нет, какую огромную сумму я выплатил Марку Антонию, Сосию, Агриппе за все эти годы. Какие дорогие подарки сделаны им, их женам, любовницам, детям, всем этим сенаторам в Риме. Всякий раз когда я приезжаю в Рим, знаю, о чем думает там каждая собака. «С чем это приехал Ирод?». Вижу по их глазам. Все ждут от меня подарков и денег. Вам даже во сне не приснится, какую сумму я отдал Цезарю при нашей последней встрече! Сказать!? Не упадете со своих стульев!?

– Постараемся, – за всех ответил Дворцовый Шут.

– Восемьсот киккаров золотом![39]

За столом многие ахнули.

– Теперь-то понимаете, что для меня значит спокойствие в царстве?

– Да, Ваше Величество! Понимаем! – раздался чей-то голос. Кажется, Птоломея, царского казначея.

– А теперь еще эти разговоры о каком-то предсказании. Как его ты там назвал, Николай?

– Вел… вел… вел. Тай… тай… тай. Ваш… ваш…

– Остановись! Вспомнил. Великое Тайное Предсказание. Великое!? Да еще тайное!? – царь перевел дыхание. – Почему, рабби, вы скрываете его от всех! А!? Почему не посвящаете Симона в Предсказание!? А!? Почему!? Он же Коген Гадол! Ему ведь положено знать по должности!

– Это запрещено… – попытался объяснить рабби Иссаххар.

– Что? – перебил его царь. – Опять верой!?

– Нет, самим Предсказанием.

– Ну, хорошо. Почему бы тогда не передать ему Зиз Аарона? А!? Почему он должен носить подделку? А!?

– Предсказание и Зиз Аарона взаимосвязаны, – ответил рабби Иссаххар. – Зиз Аарона нельзя передать без Предсказания. Он символизирует Предсказание. Без Предсказания даже подлинный Зиз Аарона равносилен подделке.

– Что вы тут мутите воду, – вскипел царь. – Предсказание нельзя передать без Зиза Аарона, а Зиз Аарона без Предсказания. Так передайте оба сразу. И дело с концом!

– Это исключено.

– Почему!!!? – дико завопил царь. – Зачем вам вносить разлад в Храм. А!? Почему не даете мне спокойно заниматься Храмом!?

– Никто тебе не мешает его строить! – ответил рабби Иссаххар.

Это стало последней каплей в чаше терпения царя.

– Как никто не мешает!? Вы мешаете! Как понять тогда, что Мешиах идет! Царь иудеев идет! Как понять тогда все эти шушуканья. Все эти новые заговоры? Как мне все это объяснить римлянам? А!? Они не понимают, что такое Мешиах! Зачем и почему он идет!? Но они прекрасно понимают, что означает «Царь иудеев идет»! Они понимают это как «дела у Ирода в Иерусалиме хреновы, жди его в Риме с золотом!». Вот как они это понимают! А откуда мне взять золото, как не оторвать его от строительства Храма!? А!? Ответьте!!!

– Нет никаких заговоров, – сказал спокойно рабби Иссаххар.

Царь вновь взорвался.

– А где тогда, черт побери, Элохим!!!?

Неожиданно для всех он вдруг издал какой-то звериный рев и, выхватив копье у своего телохранителя, метнул его со всей силой. Копье со свистом пролетело через весь зал и вонзилось в дубовую дверь. Как охотник, Ирод был весьма меток. За исключением Г.П. и Йешуа бен Сия все, над чьими головами пролетело копье, в страхе пригнулись к столу. Царь вздохнул облегченно. Словно вся его злость и сила улетели вслед за копьем. Обессиленный, он рухнул на свое место. За столом многие со страхом в глазах смотрели на него. Крупные капли пота катились у него со лба. Он достал платок. Рабби Иссаххар и Первосвященник почувствовали, как запахло псиной.

– Разгорячился, – сказал спокойно царь примирительным тоном. – Я же, рабби, много раз вас спрашивал, куда исчез Элохим?

– Не знаю. В самом деле. Но уверен, что Элохим не замышляет никакого заговора против тебя.

– Хорошо, хорошо! Это мы еще увидим.

Ферорас, заметив, что гнев царя прошел, подал знак музыкантам. Заиграла музыка. Царь одобрительно кивнул головой своему брату. Ферорас в свою очередь подал другой знак. На этот раз Черному Евнуху. Тот моментально встал и вышел за двери.

Через несколько минут двери открылись и, покачивая бедрами, в зал вошла красивая идумейка-танцовщица. Шелковая повязка на широких бедрах подчеркивала тонкую талию. На животике вокруг пупка блюдцем выступала маленькая выпуклость. Под ритмы музыки ее походка незаметно перешла в обворожительный танец. Вошли еще двенадцать танцовщиц. Той же качающейся походкой от бедра. Также танцуя.

Царь ожил. Заблестели глаза. Музыка и танец живота явно его развеселили. Уперся взглядом в пупок красотки-идумейки. Почти все присутствующие, и молодые, и пожилые, не могли оторвать глаз от чарующих движений танцовщиц.

Царь Ирод держал постоянно тринадцать танцовщиц во Дворце, производя ежемесячно по одной замене после игры в «идумейские лепестки». Танцовщицы были для него чем-то между наложницами и любовницами. Им был отведен отдельный дом в дальнем углу Женского двора.

Танец кончился. Танцовщицы грациозно поклонились и друг за другом, подобно лебедям, уплыли из зала. Едва они исчезли, в дверях появился сначала Черный Евнух, а следом девочка лет тринадцати, одетая как танцовщица. Она тут же пугливо спряталась за спиной Черного Евнуха. Но тот встал боком и вывел ее вперед к гостям.

Мгновенно в зале воцарилась тишина. Красота девочки моментально приковала к себе все взоры.

– Какая прелесть! – воскликнул Ферорас и чуть не упал со стула.

А царь невольно встал со своего места. Никто из присутствующих в жизни не видел более красивого создания.

У нее были большие голубые глаза, маленький курносый носик, алые щеки и волосы пшеничного цвета. А кожа была невероятной белизны.

– Кто это!? – в изумлении спросил царь.

– Это мой подарок Вам, Ваше Величество! – сказал Сарамалла.

– Ее похитили мои фракийцы, – похвастался Ахиабус, – далеко на Севере, за Араратом.

– А теперь понятно! А то сразу не понял, почему она напомнила мне Дура-Деллу, – попытался сострить принц Антипатр. Он относился к тем типам, которым при виде чего-то недосягаемого, непременно хочется отпустить какую-нибудь гадость.

– Ваше Величество, – объяснил Сарамалла, – у меня был разговор с Лисимахом. Он много ездил по северным странам. Хвалил мне необычную красоту тамошних девиц. Вот решил преподнести Вам новенькую для игры в «идумейские лепестки». Обеспечил Ахиабуса всем нужным, чтобы он мог послать туда фракийцев. И вот вернулись не с пустыми руками.

– А-а-а, новенькая! – растянул сладострастно царь. – А умеет танцевать?

– Нет еще, Ваше Величество, – ответил Черный Евнух. – Пока не успела научиться. Всего лишь третий день, как ее привезли.

– Кроме девчонки, – добавил Сарамалла, – фракийцы оттуда привезли еще чудный напиток.

– Молодцы! А что за напиток? – спросил царь, усаживаясь на свое место.

– Волшебный какой-то, – ответил Сарамалла, – прозрачный и без запаха, как вода. Но действует огненно. Жжет приятно все нутро. Хмель разливается по всему телу. Несколько глотков, и ты пьян, словно выпил целый кувшин красного вина.

– Интересно. Надо попробовать.

– Я уже передал напиток виночерпию.

Принц Антипатр кивнул головой виночерпию. Тот взял с маленького столика у стены пузатый черный кувшин и подошел к царю. Раб Симон принес серебряный поднос с тремя новыми золотыми чашами на нем. На одной из них была едва заметная красная точечка. Виночерпий наполнил чаши. Принц Антипатр вскочил с места.

– Я помогу, абба.

– Ваше Величество, – сказал Сарамалла, – только нельзя смаковать по глоточкам, как вино. Надо опрокинуть всю чашу залпом, одним глотком. Иначе можно задохнуться.

– Хорошо. Буду знать. Подай, Пато, чаши!

Принц Антипатр первую чашу подал царю, вторую Первосвященнику, а третью, помеченную, рабби Иссаххару. При этом он подмигнул и с улыбкой на лице сказал:

– На здоровье, рабби!

Рабби Иссаххар взял чашу и поставил ее перед собой на стол.

– А почему поставили на стол, рабби? – удивился царь.

– Премного благодарен. Но воздержусь.

– Ну что Вы, рабби? Всего один раз живем на свете. Надо попробовать все новое. Поднимите чашу! Выпьем вместе втроем.

Все взоры устремились на рабби Иссаххара. Он неуверенно взял чашу.

– Вот и хорошо! Выпьем на счет «три». Готовы?

Первосвященник кивнул головой. Царь чокнулся с рабби Иссаххаром и Симоном бен Боэтием.

– За непьющих! – провозгласил царь. – Раз, два, три!

Все трое залпом опрокинули свои чаши. Присутствующие зааплодировали. Недовольно зажмурив глаза, царь сначала скорчил кислую мину, а затем, чмокнув губами, расплылся в широкой улыбке и сказал:

– Черт! Пошло хорошо! Прямо льется в душу. А, Симон!?

– Хорошо, – согласился Первосвященник. – Но непривычно.

Рабби Иссаххар ничего не ответил.

Царь Ирод довольно погладил свое огромное пузо, посмотрел на новенькую и встал с места. Подошел к Черному Евнуху и шепнул ему на ухо:

– Злодей проснулся!

Потом обратился к новенькой и слащаво спросил:

– И как же тебя зовут, маленькая принцесса?

– Ваше Величество, она еще не понимает наш язык, – сказал Черный Евнух.

Черный Евнух по-отечески нагнулся над девочкой. Она повернулась лицом к нему, отвернувшись от царя. Черный Евнух ей казался в этот момент самым важным человеком в зале. Тот жестами стал объяснять вопрос царя. Она сначала не могла понять, но тем не менее, по девичьей привычке часто кивала головой в ответ каждому жесту Черного Евнуха. Наконец, поняв вопрос, она тихо произнесла:

– Ольга.

Черный Евнух повернул ее лицом к царю, и она повторила еще тише.

– Ольга.

– Как!? Не расслышал. Ол… Не выговоришь. Га…

– Олга, – подсказал Черный Евнух.

– Ол-га, – еще раз попытался царь. – Прямо язык сломаешь! Нет, отныне тебя зовут Лоло.

Потом царь повернулся к залу и сказал:

– Друзья мои, вы тут продолжайте. А я скоро вернусь.

Ферорас еще раз кивнул головой музыкантам. Вновь заиграла музыка. Открылись двери, и танцовщицы одна за другой вбежали в зал.

Царь положил свою ручищу на затылок Ольги и сказал:

– Ну что, маленькая принцесса!? Пойдем. Пора тебя короновать!

Царь, Ольга и Черный Евнух вышли из Агриппиева дома во двор. Втроем направились через весь двор в Августов дом. Царь и Ольга впереди, Черный Евнух чуть позади.

Было довольно холодно. Ольга дрожала не только от холода, но и от страха. Царь повел рукой по ее спине. Спустил руку ниже. Щипнул, задумчиво посмотрел на небо. На черном небе мерцали звезды. Его внимание отвлекла почти полная Луна, диск которой ярко светился на востоке между вершинами Горы Соблазна и Масличной горы.

Ольга шла в страхе, не думая ни о чем. Она не понимала, куда и зачем ее ведут. Между тем царь испытывал некоторое утомление. Сегодня он необычно много общался с людьми. А общение его всегда утомляло. Только два занятия его никогда не утомляли: наблюдение за кормлением его любимых львов и игра в «идумейские лепестки».

После похорон Мариамме Первой царь Ирод оставил Дворец и удалился надолго в пустыню. Неимоверно терзал себя. Состояние его тогда еще больше ухудшилось неожиданной жуткой болезнью. До Иерусалима доходили вести о том, что царь потерял рассудок и настолько сильно болен, что не сегодня-завтра умрет. Его теща Александра решила воспользоваться ситуацией. Ей удалось отстранить от власти Ферораса с Соломеей и убедить Храм поставить новым царем своего внука Александра, старшего сына Мариамме и Ирода. Узнав об этом, Ирод вернулся в Иерусалим. И теща была казнена.

После пустыни вкусы царя на женщин изменились. Приобрели некоторую утонченную выборочность. Теперь ему нравились не все красивые женщины, а только миниатюрные и очень худенькие, чем-то напоминающие ему Соломпсио. Ольга была одного роста и одного телосложения с дочерью царя.

Пока переходили двор, царь не переставал шарить по всему телу Ольги, мысленно представляя себе Соломпсио.

В Тронном зале он снял корону с макета и небрежно надел ее на голову Ольги. Она была ей велика и спускалась сзади на затылок. Царь улыбнулся. Внезапно поднял Ольгу высоко на руки как ребенка. Потом, чмокнув в щечку, опустил ее на трон лицом к спинке. Все это так быстро произошло, что Ольга не успела осознать, почему она оказалась на четвереньках.

Ирод поднял подол ее платья и раздвинул широко ноги. Потом тяжелой рукой прижал ее спиной вниз, к сиденью трона. Долго возился. Ей было чрезвычайно неудобно находиться в таком положении.

Но вдруг она лбом сильно ударилась о спинку трона. Почувствовала тупую боль в голове. Следом ее пронзила режущая боль. У нее потемнело в глазах, и на какое-то время она потеряла сознание. Очнулась от того, что бьется головой о спинку трона. Ритмично и с нарастающей силой. Она уже ничего не чувствовала.

И вдруг она услышала дикие, звериные вопли за спиной. Ее словно пригвоздили головой к спинке трона.

Царь повернул Ольгу лицом к себе. Он посмотрел на нее, удивился, что она не плачет и сказал:

– С коронацией, маленькая принцесса!

Ольга вытерла рот, съежилась и забилась в угол трона. Ныло все тело. Болела голова.

Ирод вышел из Тронного зала. Черный Евнух все это время ждал за дверями.

– Ваше Величество, как она?

– Просто зае*ись! За**нул впритык, дошел до самого *****! А кожа у нее какая!? Необыкновенная! Мучь! – царь смачно чмокнул кончики пальцев, и, сложив их вместе, послал воздушный поцелуй в Тронный зал. – Просто прелесть! А впрочем, тебе не понять.

Как всегда, Черному Евнуху было больно слышать последнее замечание царя. Но теперь его больше тревожила Ольга.

– Иди, она ждет тебя. Позаботься о ней. Она мне нужна.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

– И еще. Думаю, она слишком хороша для «идумейских лепестков».

– Наверное, Ваше Величество, – сказал Черный Евнух, едва скрыв свою радость за маленькую девочку.

– Из нее скорее получится хорошая наложница или даже жена. Как ты думаешь?

– Вам виднее, Ваше Величество, – ответил Черный Евнух, обойдя возможный царский подвох.

– Да, точно. Жена или наложница. В ней есть что-то, чего я не заметил ни у одной женщины. Даже у Мариамме. А кожа какая! Гладкая, нежная, добрая. И как приятно пахнет! А тело! В меру упругая, в меру мягкая. Совершенство! Кажется, лучшие женщины в мире рождаются на Севере. Впрочем, тебе не понять.

Черный Евнух промолчал.

– Найди ей замену для танцев.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

– Да, кстати. Как мое поручение насчет евнуха для Соломпсио?

– Все сделано, как было указано Вами, Ваше Величество. Вчера его передали людям Ахиабуса. А сегодня успешно кастрировали. Правда, потерял много крови. Но думаю выживет.

– Отлично. Пусть кормят усиленно. Как только выздоровеет, приведи ко мне.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

– Ступай тогда к ней. Отведи ее пока в дом Мариамме. Там много свободных комнат. И прикрепи к ней одну из рабынь.

– Будет сделано, Ваше Величество.

Ирод ушел обратно в Агриппиев дом продолжать свой пир.

Двери в Тронный зал открылись. Ольга сначала в страхе подумала, что это Ирод почему-то вернулся. Но когда она в полумраке разглядела Черного Евнуха, ей стало еще страшнее.

Прежде она никогда не видела черных людей. И первый раз она приняла Черного Евнуха не за человека, а за огромного зверя. Она даже не могла представить себе, что человек может быть таким черным.

Теперь ее охватил дикий ужас, как только она подумала, что это черное огромное чудище собирается сделать с ней то же самое. Она сильнее забилась в угол трона, как беззащитный зверек.

Черный Евнух подошел ближе и остановился перед троном. Ей показалось, что он собирается сперва ударить ее. Она зажмурила глаза и прикрыла одной рукой голову. Прошла целая вечность. Но удара не последовало.

– Не бойся, девочка. Самое страшное позади. Вставай, пойдем!

По его заботливому тону она поняла, что опасность миновала.

Царь Ирод вернулся к гостям. В его отсутствие за праздничным столом возник ученый разговор о пророках и пророчествах. Шел он в основном между рабби Иссаххаром и Г.П. при участии Николая Дамасского, Дворцового Шута и других.

Теперь разговор был прерван. Царь прошел к «седалищу у стены», уселся и окинул взглядом присутствующих за столом.

– Почему остановились? О чем говорили? Небось помешал вам? Что!? Не успели замыслить заговор против меня? – пошутил царь.

Присутствующие рассмеялись. Напряжение, возникшее с появлением Ирода, разрядилось. Царь заметил, что его шутка понравилась. В нем заиграла шутовская жилка. «В каждом царе живет шут», – говорил как-то Г.П. И Ирод не был исключением.

– Не стесняйтесь! Продолжайте! Я сам помогу вам свергнуть меня!

– Мы говорили о пророках, – доложил серьезно Ферорас. – Одни верят в их пророчества, а другие нет. Учитель, например, не верит.

– Дело не в том, верю я или не верю в пророчества. Они могут быть истинными или нет. Я просто не нуждаюсь в посреднике между мною и Богом. Вроде бы, Бог тоже не нуждается.

– Тогда почему Он время от времени посылает пророков? – спросил Ферорас.

– Ну, я не знаю, кто их посылает, – ответил Г.П. – Он или кто-то другой. И это меня даже не интересует. Меня интересует другое. Как пророчества, будучи одним из продуктов чужого мозга, а не моего, могут быть полезными или, наоборот, вредными при выращивании моего собственного представления о будущем.

– Стало быть, лучше иметь собственное представление о будущем, чем полагаться на чужое пророчество? – спросил Сарамалла и прибавил: – Если даже твое представление ошибочно, а пророчество истинно?

– Да, всегда лучше иметь собственное мнение обо всем, – подтвердил Г.П. – Иногда даже лучше иметь ошибочное собственное мнение, чем чужое верное. Содержание человеческого мозга на 99.99 долей состоит из всего чужого, полученного им за годы жизни, и лишь на 0.01 доли, и то не всегда, принадлежит самому человеку. Лучше было бы поменять это соотношение местами. И тогда человеку стало бы ясно, что делать с собственными и чужими представлениями, как с истинными, так и ложными.

– Когда мне было двенадцать лет, – вспомнил Ирод, – я случайно встретил на улице Менахема, эссеанского пророка. Он похлопал меня по заду и сказал: «Вот будущий царь иудеев идет!». Я сначала не поверил ему. Как простой идумейский мальчик может стать иудейским царем? Но он убедил меня и вселил веру в мое предназначение. Вот, пожалуйста, теперь я у вас царь. Пророчество сбылось и оказалось истинным.

– Но оно вряд ли бы сбылось без той веры в свое предназначение, которая запала в чистую, не слишком замутненную чужими мыслями, душу мальчика, – сказал Г.П. – Менахем не ограничился одним пророчеством, а вроде бы, запустил в движение весь тот потенциал, который таился в двенадцатилетнем идумейском мальчике.

– Да, пожалуй это так, – согласился царь. – Но никогда я об этом не думал в таких ученых выражениях.

– Иногда истинное пророчество не сбывается, и пророк выглядит лжепророком, – вмешался Дворцовый Шут.

– Что ты мелишь, шут!? – удивился царь. – Как это возможно?

– А вот так. Бог как-то решил поиздеваться над пророком Ионой, сыном Амафиина.

– Бог не издевался над Ионой, – возразил Эл-Иазар бен Боэтий.

– А как тогда понять Его указания Ионе? «Встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо его злодеяния дошли до Меня». А куда пошел Иона? В обратную сторону, в Иоппию, а оттуда в Фарсис, чтобы скрыться от лица Господа. А почему? Ибо как истинный пророк знал, что Бог издевается над ним и не собирается разрушать Ниневию. Но далеко ли убежишь от Вездесущего? Иона сел на корабль. А Бог устроил бурю в море, вынудил мореплавателей сбросить Иону за борт и повелел большому киту проглотить его. Довел бедного Иону до крайнего отчаяния. Его вопль настолько поразил меня в юности, что еще тогда выучил наизусть его слова: «Потоки окружили меня, все воды и волны проходили надо мною и объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня».

– Жуть! – воскликнул Йешуа бен Сий. – Я живо представил себя под водой. Как Иона. «Объяли меня воды до души моей». Это предел человеческого отчаяния.

– И Ионе ничего не оставалось делать, как возопить из чрева кита и взмолиться Богу, – продолжил Дворцовый Шут. – Бог сжалился над ним и приказал киту срыгнуть его на берег. И вторично повелел ему идти в Ниневию. Попробуй теперь отказать Ему. Встал Иона и пошел туда. Добрался и, как было ему указано, начал ходить по городу и проповедовать: «Еще сорок дней и Ниневия будет разрушена!» И ниневитяне поверили ему, обратились от злого пути. А Бог, как и предвидел Иона, пожалел их и передумал уничтожать город. Так он превратил Иону из истинного пророка в лжепророка. Это что, Эл-Иазар, по-твоему не издевательство?

– Нет, не издевательство, – возразил за брата Иохазар бен Боэтий. – Иона был и остался истинным нави, а не неви-шекером[40].

– Да, Иохазар, он действительно был истинным пророком, если смог предвидеть действия самого Бога. Но он перед ниневитянами превратился из истинного в лжепророка. Стал посмешищем в их глазах. Потому-то он и умолял Бога: «Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить».

Конец ознакомительного фрагмента.