Глава третья
Остальной день и ночь миновали, не принеся с собой ничего особенного. Время шло в совещаниях с портным, в осмотре дворца и в скучнейшей беседе с Джузеппе Розати, который вручил ему расходные книги и счета и стал обсуждать различные вопросы, касающиеся управления.
На следующее утро Ральф отвез Нару на вокзал, но та не сказала ему, куда она едет. Печальный и расстроенный вернулся он во дворец, показавшийся ему пустым без нее.
После обеда Ральф ушел в свои апартаменты, запретив беспокоить себя, и занялся осмотром разных вещей в спальне, а также ящиков бюро.
В одном из них он нашел переплетенную тетрадь, листы которой были исписаны рукой Нарайяны.
Пробежав несколько страниц, Морган убедился, что это был дневник покойного, куда он заносил, сообразно являвшейся ему фантазии, случаи из жизни, различные заметки и пережитые впечатления. Последние страницы тетради были чисты. У Ральфа явилось желание прочесть, что последним записал этот странный человек.
«Есть ли более ужасная болезнь, чем пресыщение? – писал Нарайяна. – Пресыщение – это мрачная тоска, которая гонит вас с места на место, делает все для вас невыносимым и истощает ваше терпение».
«Один труд может убить время – этого ужасного гиганта, ужасного своим темным и неизвестным будущим, своим настоящим, вечно убегающим из-под ног, и своим прошлым, населенным неизгладимыми воспоминаниями».
«И все-таки самое ужасное – это настоящее, так как если я могу уединиться в прошедшее и унестись в будущее, то в настоящем я всюду сталкиваюсь с людьми – этими точащими червями, которые своими ядовитыми укусами терзают душу, если не могут уничтожить тело».
«Отвратительная, низкая, продажная и неблагодарная толпа, льстящая и пресмыкающаяся перед богатым и топчущая ногами бедного, который не в состоянии платить ей за ее предательскую и лживую дружбу. О! Эта ложь, неуловимая, пропитавшая все существо этих презренных и жестоких людей, которые взаимно ненавидят друг друга, клевещут, разрывают друг друга на части или вырывают один у другого кусок хлеба и в то же время лицемерно обнимаются, купаясь в этой фальши, без которой не могут существовать. Горе тому, кто должен влачить жизнь с открытыми глазами, свободный от всяких иллюзий, видя всюду в семьях, между супругами, родными и друзьями отвратительное гримасничанье лжи и понимать всю пошлость, лукавство, посредственность и злобу людскую, а между тем вынужден молчать, так как кто же понял бы его?»
«Бедный бессмертный! В ужасном одиночестве твоего аномального существования, чтобы бежать от самого себя, ты бросаешься добровольно в эту толпу, стремясь вкусить все ее бедствия, готовый даже быть обманутым и преданным, лишь бы только не быть одному; так как даже любовь – этот великий двигатель, поддерживающий людей в их мимолетной жизненной борьбе, – становится беспощадным палачом для вечного путника. Сама смерть насмешливо кричит ему: ради безграничной жизни неси на мой жертвенник все, что ты любишь!»
«Я знаю, что могу презирать смерть и что обладаю средством, при помощи которого могу, когда захочу, вырывать у нее ее жертвы, а между тем я не пользуюсь этим. Я не смею осудить другое существо на ту муку, какую чувствую сам! То, что я считал блаженством, оказалось невыносимым бременем. У меня нет больше желаний, нет надежд, я не борюсь больше ради священной цели, и человечество для меня – мертвая буква».
«Да что такое для меня человечество? Эфемерная толпа, являющаяся из неизвестной колыбели, вихрем проносящаяся мимо и погружающаяся затем в таинственное небытие, где никогда недостатка в месте не бывает».
«И вечно одна и та же картина! Миллионы людей родятся, борются, страдают, после этой краткой и жалкой жизни исчезают, ничего не сделав. Если усилия миллионов людей не дают ничего, то что может сделать один несчастный, который не двигается вперед, а стоит на одном месте в этой гостинице, которую другие быстро проходят, стараясь вырвать у преследуемого ими призрака „счастья“ какой-нибудь клок наслаждения».
«Картина отвратительная, особенно для того, кто, оторванный от обычных законов, с птичьего полета наблюдает кишащий у его ног хаос несправедливости и беспорядка, не будучи в состоянии уловить исконный смысл глумливо лукавого „случая“, осуждающего гения и талант на прозябание в неизвестности и смерть с голоду в трущобе, тогда как бездарность и невежество, надутые гордостью и тщеславием, взбираются на триумфальную колесницу, управляют умами народов, увеличивают беспорядок и создают кровавые сатурналии, где глохнут и гибнут невинные и полезные существа, которых справедливость, если бы она существовала, должна была бы выдвинуть вперед, чтобы они несли в мир свет, тепло и мудрость. И ни одна из жертв не стряхнет с себя могильный прах, чтобы крикнуть управляющему миром адскому ареопагу: „Мщение!“ И действительно, великое счастье, что люди, терзаемые голодным желудком и гонимые вперед бичом нужды, не имеют времени задуматься над смыслом вещей и над таинственными причинами их бедствий».
«Измученное, задыхающееся и обезумевшее от борьбы человечество не имеет времени рассуждать и возмущаться. Оно стремится к могиле, породив новое поколение, такое же несчастное и угнетенное, как их отцы и деды»
«О! Как все это мне опротивело и как я устал; как я желал бы избавиться от цепей, приковывающих меня к телу. Смерть-освободительница, непонятный друг! Я жажду отдохнуть в твоих объятиях, я хочу быть свободным!…»
Бледный, с влажным лбом, читал Морган эти строки, очевидно, написанные в разное время, под впечатлением минуты, и строки эти ясно обрисовывали состояние души этого человека, все видевшего, все испробовавшего и все испытавшего. Необыкновенный случай, казалось, гарантировал его от всех человеческих бедствий, а он, подавленный пресыщением, жаждал одного только разрушения…
– Неужели и для меня настанет когда-нибудь такой же час?
– с тоской спросил себя доктор. – Нет! Это невозможно. Жизнь – это самый драгоценный дар, и старец, наставлявший меня в галерее предков, был прав, говоря, что даже вечность не покажется слишком длинной тому, кто сумеет наполнить ее трудом и делами милосердия. Я не стану философствовать над несчастиями человечества, а буду стараться помочь ему, – закончил он свой монолог.
Поглощенный своими мыслями, Ральф даже не заметил, как за ним открылась дверь, и в кабинет вошел высокий человек, закутанный в черный плащ, с маской на лице. Только когда незнакомец положил ему руку на плечо, он вскочил и с удивлением посмотрел на странного посетителя.
– Не бойтесь, преемник Нарайяны Супрамати! – сказал незнакомец глубоким голосом. – Вы должны следовать за мной, и ваше отсутствие продлится всего несколько дней, но оно необходимо.
– Я готов следовать за вами! Я знаю, что вступил в магический круг, обвивший меня подобно змее и возложивший на меня обязанности, от которых я не могу уклоняться, – спокойно ответил Морган. – Впрочем, мне нечего бояться смерти и я могу без всякой опасности следовать за вами, – прибавил он с легкой улыбкой.
– Хорошо! Сделайте необходимые распоряжения и приходите ко мне: я буду ждать вас в гондоле у большой лестницы. Не забудьте надеть кольцо, которое вы нашли в портфеле.
Как только он ушел, Ральф позвонил. Явившемуся на звонок слуге он приказал уложить в маленький чемодан самые необходимые вещи и велел позвать Джузеппе, объявив, что уезжает на две недели. Затем, надев на палец древнее кольцо и сунув в карман туго набитый бумажник, он вышел из комнаты.
Спустилась уже ночь. Несмотря на свет, освещавший подъезд, качавшаяся на воде гондола тонула во мраке.
На корме стоял гребец, а в каюте с полуопущенными занавесями сидел незнакомец. Морган поставил на скамейку чемодан и сел рядом с незнакомцем. Гондола немедленно же двинулась в путь и быстро скользнула по темным водам канала.
Человек в маске молчал. Морган со своей стороны предположил, что и ему следует делать то же. Он прислонился к подушкам и задумался. Мало-помалу им стала овладевать тяжелая сонливость, и он закрыл глаза.
Он сам не мог сказать, сколько времени провел он в таком забытьи. Его привел в себя голос замаскированного человека. Ральф быстро выпрямился и был неприятно удивлен. Несмотря на глубокую тьму безлунной ночи, он увидел, что они находятся в открытом море и что гондола пристала к кораблю: высокие мачты и распущенные паруса смутно вырисовывались во мраке.
– Входите! – сказал незнакомец. Морган взошел на палубу, и тягостное чувство охватывало его все больше и больше.
Парусное судно, на котором он очутился, было очень древнего типа. На корабле не видно было ни матросов, ни пассажиров, и только один дымящийся факел освещал красноватым светом вход в каюты.
Повинуясь молчаливому указанию своего проводника, Ральф спустился за ним по лестнице и оба очутились в богато, но странно меблированной каюте. Здесь были собраны самые разнообразные и разнородные предметы. Посредине каюты стоял стол, в изобилии уставленный вином и холодною дичью. Восковые свечи в маленьком золотом канделябре освещали дорогую посуду, которая, казалось, тоже была собрана случайно, как и все остальное.
Сбросив на стул плащ и шляпу, незнакомец снял маску. Морган увидел теперь, что это был высокий и стройный мужчина лет тридцати. Красивое и правильное лицо его было смертельно бледно, что еще резче оттенялось его черными, как вороново крыло, кудрявыми волосами и такой же бородой. Выражение черных, широко открытых глаз бросало в дрожь, а в углах рта залегла горькая и суровая складка.
Несмотря на несомненную красоту этого человека, от него веяло чем-то мрачным, полным отчаяния, и Ральф почувствовал, как невольная дрожь суеверного ужаса пробежала по его телу.
Вдруг Ральф вздрогнул. На тонкой и выхоленной, но бледно-мертвенной руке незнакомца он увидел совершенно такой же перстень, как и у него, только вместо рубина в нем сверкал сапфир.
Костюм незнакомца тоже относился к другому веку. На нем был черный бархатный камзол, широкий кружевной воротник и высокие сапоги. Кинжал с инкрустированной рукояткой торчал из-за широкого черного опоясывавшего его кушака.
– Добро пожаловать, брат мой! Садитесь, – сказал незнакомец, подавая руку Моргану.
Тот пожал ее и не успел он задать вопрос, вертевшийся у него на губах, как поднялась тяжелая шерстяная занавесь, и на пороге смежной небольшой каюты появилось еще более странное лицо.
Вошедший был старик, по крайней мере, лет восьмидесяти, судя по массе морщин, покрывавших его лицо, белая борода его спускалась до самого пояса. Орлиный нос и пронизывающий взгляд черных глаз придавали ему сходство с хищной птицей.
Старик этот носил одежду странника из черной шерстяной материи; ноги его были обуты в сандалии, а голова покрыта небольшой шелковой ермолкой. Стан его был сгорблен; в руках он держал узловатую, почерневшую от времени палку, а на морщинистой руке его было надето золотое кольцо, такое же, как у других двух, только украшенное изумрудом.
– Привет тебе, младший брат наш! Добро пожаловать, Нарайяна Супрамати! – сказал он, пожимая руку Моргана.
– Приветствую и я вас, братья, – отвечал тот, кланяясь.
По виду одинаковых колец Морган понял, что он находится среди членов таинственного братства, членом которого он сделался, сам того не подозревая. К тому же, в глазах его собеседников горел такой же странный огонь, как и в глазах человека, посвятившего его.
После краткого разговора на каком-то непонятном для Ральфа языке все сели за стол. Младший незнакомец, казавшийся здесь хозяином, наполнив кубки вином, предложил своим гостям закусить и выпить.
Сначала все молча выпили и подкрепились пищей. Затем Морган поднял свой кубок и сказал:
– Я пью этот кубок за ваше здоровье, братья, и прошу вас благосклонно принять вопрос, который хочу вам задать.
– Говорите! – ответили оба разом.
– Вы меня знаете, так как назвали по имени, – продолжал Ральф, – я же нахожусь в полном неведении о тех, с кем я имею честь разговаривать. Но я чувствую, что вы – моя новая родня, существа, попавшие в такие же условия жизни, как и я, с которыми меня связывают таинственные узы, так как в ваших глазах горит такое же пламя, как и в глазах покойного Нарайяны.
– Ты прав, мой брат: мы составляем одну семью. Какое бы расстояние нас ни разделяло, мы соединены таинственными связями, – ответил старик. – Ты имеешь право знать наши имена, но не пугайся, если они покажутся странными. Ты, вероятно, слыхал имя Агасфера?
– Агасфер! Это имя легенда дает, кажется, Вечному Жиду! – пробормотал пораженный Морган.
– В легенде всегда таится правда, искаженная воображением людей, которую время все более и более дополняет и извращает, – заметил старик. – Вечный Жид – это я, а он, – Агасфер указал на мрачного собеседника, который задумчиво облокотился на стол, – тоже герой легенды, капитан призрачного корабля, предвещающего гибель встречным судам. Это – Блуждающий голландец, как называют его моряки.
Морган невольно поднялся и с ужасом смотрел на обоих. Он думал, что эти легендарные личности были созданы только народной фантазией, а теперь, оказывалось, он сидел с ними за одним столом, если только это не были, так сказать, псевдонимы, скрывающие их настоящие личности, как он сам скрывался под именем Нарайяны Супрамати. Если же старик говорил правду, то именно такими должны были быть призраки, пугавшие мир. Стоило только взглянуть на них, и сразу можно было понять, что это были необыкновенные люди.
– Мы не призраки, мы дети рока и такие же люди, как и ты, а потому ты не должен бояться, – заметил тот, которого называли Блуждающим голландцем.
Морган устыдился своего страха и сказал, отирая выступивший пот:
– Простите, братья мои, мой смешной страх ввиду того странного и тягостного состояния души, в котором я нахожусь. Поставьте себя на мое место и представьте себе чувства человека нашего неверующего времени, доктора, признанного скептика, неожиданно попавшего в такую странную среду. Он невольно спрашивает себя, что с ним: пьян ли он, с ума сошел или стал жертвой кошмара либо галлюцинации?
Морган сжал голову обеими руками.
– Поэтому не сердитесь же на меня, если я вас спрошу, действительно ли вы – те люди, чьи имена носите? Например, вы, Агасфер, – неужели вы тот самый человек, которого проклял Христос, если только такой человек когда-нибудь существовал?
– Да, я – Агасфер. Я видел и знал Христа, но он не проклинал меня, так как этот Божественный носитель доброты Отца Небесного умел только благословлять и прощать. Другая причина заставила меня странствовать.
– Но тогда где же вы живете? – спросил Морган, побледнев от волнения.
– Я нигде не живу. Весь мир принадлежит мне. Опираясь на эту палку, обутый в сандалии, я каждый век семь раз обхожу всю планету, всегда возвращаясь к пункту своего отправления. Небо – моя кровля, земля – моя постель, а растения – моя пища! Я отдыхаю только у «посвященных» каждые десять лет в течение трех дней и трех ночей. Мне ничего не нужно. Я бегу от времени, а оно преследует меня, – окончил мрачно старик и облокотился на стол.
Глубокая складка прорезала его морщинистый лоб, а на губах появилось горькое выражение.
После минутного тягостного молчания старик встал, осушил кубок вина и, кивнув головой молодым людям, удалился обратно в маленькую каюту, откуда пришел. Морган чувствовал себя подавленным и нерешительно глядел на оставшегося собеседника. Несмотря на ужасную бледность и страшный взгляд черных глаз, голландец был ему гораздо симпатичней зловещего Агасфера. Ему очень хотелось спросить его, справедлива ли легенда, делавшая его и его корабль предвестниками смерти. Как бы услышав мысль Ральфа, тот поднял голову и сказал звучным голосом:
– Позже я вам расскажу, почему море стало моим поприщем, волны – моим отечеством, а этот корабль – моим жилищем, где я живу среди книг и моих воспоминаний. Я вам объясню также, почему я появляюсь тем, кто осужден на смерть.
– И вы вечно плаваете один на этом корабле? – спросил Морган.
– Иногда я схожу на землю, чтобы насладиться минутами мимолетной любви, и это вносит разнообразие в мою мрачную, монотонную жизнь; но твердая земля не выносит меня больше трех дней и трех ночей. А теперь скажите, по какому случаю вы сделались нашим и счастливы ли вы, получив драгоценный дар, вырвавший вас из условий обыденной жизни?
– Я испытал пока еще только один дар – возрожденное здоровье.
И Ральф в нескольких словах рассказал свою прошлую жизнь, а затем продолжал:
– Я умирал от чахотки и, чувствуя приближение разрушения тела, искал способ проникнуть в тайну загробного существования. Моя душа чувствовала тайны и загадки, скрывающиеся за грубой завесой невежества, в котором прозябает человек. Как доктор-психиатр я видел, что в больных, которых я не умел вылечить, совершается какая-то таинственная работа. Тело их было здорово; страдало же в них что-то невидимое, неуловимое. И вот именно эти скрытые силы и этот оккультный мир, со всех сторон окружающий человека и проявляющийся под самыми странными формами, неудержимо привлекал меня к себе. Боясь неизвестной бездны, в которую ввергает нас смерть, я жаждал знать путь, по которому следует душа, страстно хотел знать, переживает ли она тело. Но я был один со своими сомнениями, боязнью и изысканиями. Как доктору мне стыдно было сознаться перед своими неверующими товарищами, что я ищу неосязаемую божественную искру, ускользающую от скальпеля. Узнал ли Нарайяна, благодаря ясновидению, которым, казалось, обладал, о моих усилиях, страданиях и стремлении помочь ближним? Но только он выбрал меня из всех и сделал мне драгоценный и ужасный дар безграничной жизни. Впрочем, это только мое предположение; истинной причины, побудившей Нарайяну избрать меня, а не кого-нибудь другого, более достойного, я не знаю.
– Может быть, узы прошлого соединяли вас с Нарайяной: узы, создаваемые любовью в прошлых существованиях, бывают очень крепки и их трудно разрушить, – заметил голландец. – Однако, не желаете ли вы отдохнуть?
Морган покачал головой.
– Разнообразие впечатлений, вынесенных мною сегодня, прогнало всякий сон. Если вы сами не утомлены и мое общество вам не надоело, то я просил бы вас остаться и побеседовать со мной. Признаюсь вам, мне очень хотелось бы узнать вашу настоящую историю. Кроме того, меня интересует, зачем вы привезли меня на ваш корабль и познакомили с Агасфером, а также куда мы направляемся?
– Мы направляемся в главную резиденцию нашего братства, чтобы отпраздновать одно из торжественных вековых наших собраний. Там, в этом таинственном святилище находится кубок Грааля.
– Как? – Грааль существует? – с недоверчивой улыбкой спросил Морган.
– Мы же ведь существуем – почему же не может существовать кубок, один вид которого, по преданию, дает бессмертие? Название ничего не значит, – серьезным тоном ответил голландец. – Теперь же, если это вас так интересует, я расскажу вам свою историю, откинув покров, которым окутала ее легенда.
В конце пятнадцатого века я родился от известного пирата, приобретшего своими грабежами весьма значительное состояние. Мой отец по происхождению был голландец. Это был человек суровый, кровожадный, алчный, но прекрасный моряк. Я рос на отцовском корабле, где с детства приучался к ремеслу пирата. Мне минуло двадцать лет, когда отец был убит во время абордажа большой испанской галеры, и я наследовал от него командование кораблем.
Скоро я приобрел себе славу гораздо большую, чем мой покойный отец. Все мои предприятия заканчивались счастливо. Быстрота, с какою я маневрировал и появлялся там, где меня меньше всего ожидали, окружила мою особу и мой корабль сверхъестественным ореолом, который и послужил, без сомнения, основанием для моей будущей известности. Меня подозревали в сношениях с дьяволом. Хотя я и не был человеком, способным познакомиться с властителем ада, но мои матросы по своей дикости, безумной отваге и кровожадным наклонностям, вполне могли быть сочтены за адских духов.
Однажды, когда я бороздил Северное море, часовой заметил большое коммерческое судно, державшее, очевидно, долгий курс, а следовательно, и богато нагруженное. Я тотчас же отдал приказ преследовать его. Галера тоже увидела нас и пыталась уйти на всех парусах. Как и следовало ожидать, эти усилия оказались напрасными. Мое быстроходное судно живо догнало добычу, и мы бросились на абордаж. Завязалась жаркая битва, так как на борту галеры оказались вооруженные люди; тем не менее отчаянная смелость моих людей принесла нам победу.
Подавая пример своим матросам, я первый вскочил на палубу, и мой абордажный топор производил страшное опустошение среди защитников корабля. Увлеченный битвой и весь залитый кровью, я бросился в одну из кают, где нашел старика и молодую девушку, почти лишившуюся чувств от страха. Может быть, я довольствовался бы тем, что взял бы в плен старика, если бы он не вздумал драться и не ранил бы меня в плечо своей шпагой.
Опьянев от бешенства, я ударом топора размозжил ему голову.
Когда он упал, молодая девушка с отчаянным криком бросилась к нему. Тогда только я увидел, что это было самое очаровательное создание, какое я когда-либо видел, белое и нежное, как фея, с сапфировыми глазами и белокурыми, как золото, волосами. Сердце мое тотчас же воспламенилось.
– Не бойся, прекрасное дитя! Ни один волос не упадет с твоей головы! – вскричал я.
Чтобы обезопасить ее от случайностей битвы и от грубости моих матросов, я решил тотчас же перенести ее на свое собственное судно.
Когда я поднимал ее на руки, она отбивалась, как сумасшедшая; а затем лишилась чувств. В бессознательном состоянии я отнес ее в свою каюту и запер там.
Между тем битва кончилась полной победой моих людей, и я мог приступить к осмотру добычи. Добыча оказалась громадной. От одного из раненых матросов поврежденного экипажа я узнал, что галера эта принадлежала одному из самых богатых купцов ганзейского города Любека. Купец этот отправился в Венецию вместе со своей дочерью, невестой одного итальянского синьора. На борту корабля находилось также роскошное приданое молодой девушки.
Прошло несколько часов, пока мы окончили осмотр и дележ добычи, а также перегрузку на наше судно сундуков, ящиков, тюков и прочих вещей. Я уже готовился уйти с галеры, решив потопить ее вместе с пленниками, которых приканчивали мои люди, как вдруг на залитой кровью палубе появился старик в одежде странника.
Мы были крайне удивлены, так как нигде не видели его раньше. Очевидно, он ехал в качестве пассажира и во время битвы где-нибудь прятался. Старик подошел ко мне, и, устремив на меня странно пылающий взгляд, сказал:
– Не окажешь ли ты мне, капитан, гостеприимство на твоем корабле?
Я не отличался мягким сердцем, но этот старик, не знаю почему, внушил мне какое-то странное уважение к себе. Кроме того, своей белой бородой и орлиным носом он напоминал мне моего отца, которого я очень любил. Да и что мог значить один человек против шестидесяти таких молодцов, как мои матросы? Я сделал знак согласия и благосклонно ответил:
– Добро пожаловать на борт моего судна, почтенный старец! Я найду, где поместить тебя, и у меня найдется достаточно хлеба и вина, чтобы прокормить тебя. Если же наше кровавое дело противно тебе, то мы высадим тебя на берег при первом же удобном случае.
Старик поблагодарил меня, и я поместил его в той же самой каюте, которую занимает теперь Агасфер.
Чтобы отдохнуть от утомительного дня, я приказал устроить большой пир. Мы захватили столько вина и всякой снеди, что угощение вышло грандиозное.
Для себя, моего помощника и старика я приказал поставить отдельный стол; пираты же пировали на палубе, где кому больше нравилось.
Я был в самом лучшем настроении духа, смеялся, шутил со странником и поздравлял его со счастливым избавлением от резни. Он улыбнулся и ответил, что не боится смерти. Я возразил, что я не боюсь смерти, и мы с помощником наперерыв хвалились нашими подвигами.
По мере того как я выпивал кубок за кубком, моя кровь начинала разгораться. Красавица-невеста, захваченная в плен, стала казаться мне все обольстительней, и мною овладело пылкое желание обладать ею.
Я встал и ушел в свою каюту. Молодая девушка уже очнулась от обморока и сидела, закрыв лицо руками. При моем появлении она встала и устремила на меня пылающий взор.
Я сел рядом с ней, пытался утешать и, наконец, объявил, что люблю ее, оставлю у себя и заставлю разделить с нами нашу веселую и полную приключений жизнь.
Девушка молча слушала меня, и только губы ее нервно вздрагивали. Она не оказала даже никакого сопротивления, когда я поцеловал ее.
Довольный такой покорностью и желая еще более смягчить молодую девушку, я сходил за большой шкатулкой с драгоценностями и подарил ее ей.
Молодая девушка с лихорадочной поспешностью открыла шкатулку и стала рыться в ней. Вдруг лихорадочный румянец разлился по ее щекам. Я подумал, что для женщины ничего нет дороже на свете драгоценностей и едва сдержал желание рассмеяться. Затем я приказал своей красавице-пленнице нарядиться и принять участие в нашем пире.
Сначала она побледнела и мрачный огонек вспыхнул к ее сапфировых глазках. Тем не менее, минуту спустя, она глухо ответила:
– Прикажи принести мне мои одежды, так как эти вся в крови, – и я приду к тебе.
Я исполнил ее желание, и действительно, полчаса спустя она вышла на палубу, разодетая, как царица.
На ней было надето белое, расшитое золотом платье и пояс, усыпанный жемчугом и бриллиантами. На голове ее сверкала бриллиантовая диадема.
Я был поражен. Никогда еще не видел я такой божественно прекрасной женщины. Но что положительно очаровывало меня, так это ее распущенные волосы, которые блестящим плащом окутывали ее почти до колен.
Я посадил ее рядом с собой, обнял за талию и предложил выпить вина. Молодая девушка приняла кубок и казалась веселой. Она сама наливала мне вино и без видимого отвращения принимала мои ласки.
Вакханалия достигла своего апогея, когда Лора – так звали молодую девушку – встала и, наклонившись над только что принесенной большой амфорой вина, сказала:
– Мне хотелось бы угостить этих храбрых моряков, так громко кричащих в нашу честь. Позволь мне самой налить им стаканы? Право, они заслужили сегодня твою благодарность, и ты мог бы оказать им такую милость.
– Делай как знаешь, моя красавица! Конечно, я не откажу тебе в твоей первой просьбе. Угощай на здоровье моих молодцов!
Я позвал одного из пиратов и приказал ему нести амфору за Лорой. Та сама наполнила все кубки и предложила матросам выпить за ее здоровье.
Когда Лора вернулась к столу, она была белей своего платья и падала, казалось, от слабости. Я с тревогой спросил ее, не устала ли она; но она покачала головой и ответила со странной улыбкой:
– О, нет! Пир еще только начинается.
В эту минуту своими полуоткрытыми губами, отрывистым дыханием, поднимавшим девственно прекрасную грудь, и зловещим и пожирающим пламенем, горевшим в ее глазах, она окончательно очаровала меня.
Обезумев от страсти, я схватил ее в свои объятия и унес в каюту, поручив командование кораблем своему помощнику; что же касается странника, то он уже давно ушел, сославшись на усталость.
Прошло около часа, как вдруг ужасные крики и шум на палубе оторвали меня от моего любовного бреда.
Я тотчас же отрезвел и бросился наверх. Представившееся моим глазам зрелище заставило меня положительно окаменеть.
Мои матросы, точно охваченные внезапным безумием, катались по палубе, рычали, как дикие звери, и изрыгали зеленоватую пену. Некоторые лежали неподвижно, с почерневшими лицами и казались мертвыми.
В эту минуту мой помощник приподнялся на локте и вскричал, поднимая руку, сжатую в кулак:
– Проклятая!… Она отравила нас…
Он тоже из любезности просил Лору налить ему вина и осушил кубок за ее здоровье.
Я понял, что он прав, и мною овладела безумная ярость против этой женщины, которая дьявольски отомстила мне, лишив меня сразу всех моих верных товарищей.
Я хотел выхватить кинжал, всегда находившийся у меня за поясом, но его там не оказалось. В ту же минуту я почувствовал сильный удар в бок и услышал чей-то шипящий голос:
– Умри, убийца, и будь проклят! Пусть твоя проклятая душа вечно блуждает по этим водам и нигде не найдет себе покоя!
Я обернулся и увидел Лору. Лицо ее пылало; взор горел дикой ненавистью. Она держала мой кинжал, а руки и платье ее были залиты моей кровью.
Я поднял кулак, чтобы ударить ее, но рука моя бессильно опустилась и я, охваченный внезапной слабостью, упал на палубу. В глазах у меня потемнело. Как сквозь покрывало видел я, что
Лора подняла кинжал и вонзила его себе в грудь. Затем я потерял сознание.
Свежее веяние, коснувшееся моего лица, заставило меня открыть глаза, и я увидел странника, стоявшего около меня на коленях. Огненный взгляд его, казалось, пронизывал меня. Вдруг он пробормотал дрожащим голосом:
– Хочешь ты жить – жить очень долго? Не будешь ты проклинать меня за это? Тогда я спасу тебя.
Я чувствовал, что умираю, и с почти нечеловеческим усилием пробормотал:
– Спаси меня – и я буду благословлять тебя!
Тогда Агасфер, так как этот странник был он, вынул из кармана маленький флакон, наполненный бесцветной жидкостью, приподнял мою голову и вылил мне в рот содержимое флакона.
Мне показалось, что я проглотил огонь, все пылало но мне. Затем меня оглушило точно ударом молнии.
Когда я открыл глаза, то лежал на своей кровати. В нескольких шагах от меня, у стола, сидел странник и читал длинный свиток пергамента.
Я чувствовал себя свежим, сильным и здоровым, как всегда. Вместе с сознанием ко мне вернулась и память. При воспоминании об ужасной смерти моих верных товарищей с моих губ сорвался хриплый вздох и отвратительное ругательство.
Пилигрим тотчас же встал, подошел ко мне и строго сказал:
– Зачем ты проклятием встречаешь свое чудесное исцеление? Будь признателен Небу, брат мой, за то, что чувствуешь себя сильным и здоровым. Взгляни на единственный след после ужасной ночи.
Он откинул рубашку, и я увидел у себя на боку широкую кроваво-красную рану, затянутую тонкой и прозрачной, как стекло, кожей.
– И этот знак долго был заметен? – с любопытством спросил Морган.
– Он виден по сию пору, хотя с тех пор прошло более трех веков, – ответил голландец.
С этими словами он расстегнул свое платье, откинул рубашку и показал Ральфу странный знак, действительно похожий на свежую рану, закрытую прозрачным, напоминавшим кожу пластырем.
– Вид этого странного знака произвел в то время на меня страшно тяжелое впечатление, и я почувствовал внутреннюю слабость.
Тогда пилигрим положил мне на плечо руку и сказал:
– Этот кровавый знак должен вечно напоминать тебе, что ты никогда больше не должен браться за оружие для убийства ближнего. Довольно крови и преступлений! Начиная с сегодняшнего дня, ты перестаешь быть обыкновенным человеком. Ты переступил таинственную грань, делающую всякую человеческую жизнь кратковременной. Тебя ожидает безграничная жизнь. Но, чтобы сделаться достойным ее, откажись от своего прошлого; раскаянием и молитвой должен ты изгладить следы совершенных тобой преступлений. Тебе уже не нужно больше жить грабежами и убийствами, так как я дам тебе богатство, а потом отвезу в одно место, где ты будешь принят в число членов мистического и таинственного братства.
По мере того как он говорил, мною начала овладевать глубокая грусть. Мое прошлое, полное приключений, сразу побледнело, и я со смутным предчувствием жаждал чего-то нового и неизвестного.
– Я исполню все, что ты приказываешь, могущественный учитель, повелевающий смертью! – сказал я, опустив голову.
Затем я встал, оделся и выразил желание подняться на палубу. Пилигрим согласился, и мы поднялись по лестнице. Отвратительная и зловещая картина палубы, освещенной дымящимися факелами, наполнила мою душу ужасом и отчаянием.
Все мои матросы были мертвы и валялись вперемешку; на почерневших и искаженных лицах их застыло выражение ужасных мук агонии. Еще вчера все эти смелые молодцы толпились вокруг меня, полные жизни и мужества, а сегодня от них остались одни почерневшие и раздутые трупы! С трудом подавив бушевавшую во мне ярость, я сказал стоявшему рядом со мной старцу:
– Надо выбросить тела в море и вычистить палубу. Я наклонился и хотел взять один из трупов, чтобы выбросить его за борт, но Агасфер удержал мою руку.
– Оставь и не марай себя прикосновением к этим нечистым телам! Дождемся наступления ночи – и тогда все сделается само собою. Гляди, наступает уже день. Сойдем же в каюту, так как этот день мы должны посвятить приготовлениям к новым условиям твоей жизни.
Мы вернулись в каюту. Странник приказал мне собрать и вынести из нее все лишние вещи. Затем он завесил окна плотной материей, совершенно не пропускавшей света, и зажег восковую свечу, стоявшую в углу на маленьком столике.
Покончив с этими приготовлениями, он приказал мне стать на колени посреди каюты, а сам очертил сначала в воздухе, а потом на полу круги, в которые мы оба были заключены.
Я с удивлением увидел, что из его палки исходил сноп огненных лучей, который, подобно сверкающей ленте, держался в воздухе. На полу же маленькими языками пылало пламя.
Затем старик вынул из-за пояса небольшой сверток, содержавший четырехугольный кусок красной материи и сероватый шар, сделанный из неизвестного мне вещества. Положив мне на голову материю и шар, он приказал мне молиться. Но молиться я не умел, так как те молитвы, которым научила меня моя покойная мать, когда я был еще малым ребенком, я совершенно позабыл, а моя последующая дикая и преступная жизнь сделала меня атеистом.
Когда я признался в своем невежестве, странник начал читать слова, которые я должен был повторять за ним и которые позже выучил наизусть. В этой молитве я умолял Всемогущего умилосердиться над моими злодействами.
По мере того как я тогда в первый раз читал эту молитву, я чувствовал во всем теле ужасную боль; можно было подумать, что кинжалы со всех сторон пронизывали мое тело. Потом эта физическая боль исчезла в таком ужасе, какого я – смелый пират – никогда еще не испытывал в своей жизни.
За огненным кругом, окружавшим меня с пилигримом, стали появляться бледные, залитые кровью существа с искаженными лицами. Кровь застыла у меня в жилах, когда я узнал в них убитых мною людей!
Толпа моих жертв все росла, но странник, по-видимому, не обращал на них никакого внимания. Он размеренным ритмом произносил слова на каком-то неизвестном языке. Вдруг в воздухе появилась белоснежная чаша. Чаша эта, подобно сверкающему облаку, носилась над нашими головами, и над нею виднелся широкий золотой крест. Все виденье было окружено разноцветным пламенем.
Впрочем, тогда я видел это как во сне. Все мое внимание было сосредоточено на отвратительной стае, которая со всех сторон подползала ко мне, намереваясь схватить меня. Фосфоресцирующие глаза призраков горели дикою ненавистью; ужасные богохульства и проклятия звучали в моих ушах, а длинные руки с крючковатыми пальцами готовы были, казалось, схватить меня.
Что я претерпел в этот ужасный час, не поддается никакому описанию. Это была сплошная агония! Смело могу сказать, что тогда я последовательно пережил все смерти, причиненные мной.
Подавленный, обезумевший от ужаса, цеплялся я за платье Агасфера, который громовым голосом заклинал страждущие тени, указывая им на крест и говоря о прощении.
Мало-помалу часть призраков побледнела и исчезла и темноте, но наиболее злобные из них продолжали кричать:
– Око за око, зуб за зуб! Пусть он страдает! Да будет он проклят, проклят! Пусть он, не зная отдыха, блуждает по водам, которые осквернил своими преступлениями! Пусть, ненавидимый и проклинаемый, носится он по волнам нашей крови!
Наконец исчезли и последние духи-мстители, а я, разбитый, бессильно опустился к ногам старца. Но отдых был непродолжителен, так как я внезапно почувствовал, что какая-то странная и болезненная вибрация сотрясает все мое существо. С новым ужасом я увидел, как со свистом и стоном стал выходить из моего тела красный, влажный, клейкий и зловонный пот. Дыхание у меня перехватило, и я упал как мертвый.
Когда я пришел в себя, чаша и огненные круги уже исчезли. Около меня стоял на коленях Агасфер и вытирал мне руки, лицо и грудь мокрым полотенцем. Потом он помог мне встать и лечь в кровать.
– Я отчасти очистил тебя и заставил выйти из тебя флюид совершенных тобой преступлений, но мне не дано было снять с тебя проклятий твоих жертв и ненависть, которую ты внушил им. Твои враги будут преследовать тебя. А ты молись и кайся – и, может быть, совершится твое полное освобождение. Теперь спи и отдыхай! Этой ночью нам предстоит еще исполнить тяжелый долг.
Я был до такой степени утомлен, что тотчас же заснул глубоким сном. Меня разбудили пронзительные зловещие и протяжные звуки колокола, как бы звонившего к погребению.
Обливаясь холодным потом, с трепещущим сердцем, я поднялся с кровати. Но нет! Это был не сон. Колокол действительно звонил, перекрывая шум бури, разыгравшейся за время моего сна. Ветер свистал в снастях, сгибая мачты и заставляя трещать корпус корабля. Вдали гремел гром.
Я с беспокойством вскочил с кровати. Что с нами будет? Как мы будем маневрировать без экипажа? Приход Агасфера прервал мои размышления.
– Иди за мной! Нам надо похоронить твоих пиратов, – сказал он.
Я машинально последовал за ним. Спустилась черная ночь, и только блеск молний освещал по временам груду трупов на палубе и бушующее море.
Я никогда еще не видал подобной бури. Свист ветра почти покрывал раскаты грома и рев волн, которые, вздымаясь, как горы, ежеминутно готовы были поглотить наш корабль как ореховую скорлупу, подкидываемую их пенистыми гребнями. И все-таки мы шли на всех парусах.
К довершению ужаса на палубе над трупами бегали блуждающие огоньки, а высокая фигура старца с поднятыми кверху руками, освещаемая блеском молнии, имела фантастический и ужасный вид.
Вдруг из океана возник зеленоватый свет, как ореолом окруживший корабль, освещая его белесоватым светом. В ту же минуту я увидел на гребне большой волны колокол, как бы отлитый из раскаленного металла. Рядом с колоколом стояла черная, неясно очерченная фигура. Ясно вырисовывалось одно только угловатое, землистого цвета лицо этой фигуры с зелеными, полными адской злобы глазами.
Это отвратительное существо держало веревку от колокола и медленно ударяло в него. Эти зловещие, стонавшие, жалобные и в то же время пронзительные звуки, сливаясь с шумом бури, производили такое тягостное впечатление, что и теперь я не могу без дрожи вспоминать о них.
Агасфер тоже был ужасен. Его голова, борода и руки издавали фосфорический свет, а звучный голос его звучал пронзительно и повелительно, когда он произносил слова на каком-то неведомом мне языке.
Вдруг неожиданное и ужасное зрелище представилось моим глазам. Трупы пиратов поднимались один за другим, молча перепрыгивали через борт корабля и группировались вокруг колокола, все продолжавшего свой погребальный звон.
При свете огненной молнии я ясно увидел всю группу, качавшуюся на вершине громадной волны. Зеленоватые лица их со стеклянными глазами были обращены ко мне. Потом все побледнело и, казалось, исчезло в разбушевавшихся волнах океана.
Шатаясь, как пьяный, я хотел спуститься в свою каюту и сделал несколько нетвердых шагов. В ушах у меня звенело, огненные искры носились перед глазами. Мне казалось, что трупы моих спутников пляшут вокруг меня какой-то адский хоровод, и я с глухим стоном упал на палубу.