Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы. Часть I. Первая экспедиция (1875–1878 гг.) (Пьер Саворньян де Бразза, 1887,1888)

Глава I. Проект миссии на Африканский Запад. Отъезд

В 1868 г.[126], когда я учился в Военно-морском училище[127], в «Морском и колониальном журнале»[128] была напечатана статья о недавнем путешествии капитан-лейтенанта[129] Эме[130], командира канонерки[131] «Пионер»[132], приписанной к военно-морскому посту в Габоне[133]. Эме исследовал район дельты Огове[134] от Фернан-Ваша[135] и бухты Назарет[136] до земель иненга[137] и галуа[138]. При чтении этого рассказа на меня вдруг нахлынули все те детские мечтания, которые из-за моих занятий на какое-то время были забыты. Мои прежние стремления обрели четкие очертания: я видел перед собой пример осуществленной воли и поклялся, что своими трудами добьюсь подобной и единственно желанной для меня награды.

Окончив в 1870 г. учебу, я возобновил свое прошение о гражданстве, с которым в первый раз обратился в 1864 г.[139] при поступлении в училище. Я уже собирался отправиться в качестве аспиранта[140] в Южную Атлантику, однако известие об объявлении войны <Пруссии> снова изменило ход моих мыслей. Я отказался от счастливой возможности совершить далекое плавание, которую мне предоставляла моя новая служба, и приложил все усилия, чтобы участвовать в этой великой кампании; я стал осыпать министерство[141] настойчивыми требованиями и, получив наконец согласие, поднялся в должности аспиранта 2-го класса на борт крейсера-фрегата «Реванш»[142], отправлявшегося в Северное море под командованием капитана Лежена[143] и адмирала Фуришона[144].

С окончанием войны, перейдя под командование Альна дю Фрете[145], я оказался в Африке; мы были посланы на подавление восстания кабилов. Каждый день наш десант вел огонь в долине Суман[146]; ныне здесь среди мирных деревень, цветущих полей и виноградников уже ничто не напоминает о прошлых боях. Вернувшись во Францию, я сдал экзамены на аспиранта 1-го класса. Возраст еще не позволял мне воспользоваться законом, который давал участникам войны преимущественное право на получение французского подданства, и мне пришлось ждать некоторое время, чтобы потом со свидетельством о гражданстве быть зачисленным в постоянный личный состав <флота>.

Пока же, вновь погрузившись в мысли об осуществлении своей главной мечты, я решил побывать в неизвестных местах Африки. Адмирал Кильо[147], командующий военно-морским дивизионом[148], в зоне ответственности которого находились Габон и области, описанные Эме, отправлялся с надзорной миссией к <берегам> Сенегала, Габона, мыса <Доброй Надежды>, Южной Америки. Я был назначен к нему помощником. В июле 1872 г. фрегат «Венера»[149] бросил якорь на рейде Габона.

Во время плавания мои самые смелые мысли обгоняли ход корабля. Вдохновленный недавними публикациями Ливингстона[150], я тоже жаждал броситься на завоевание Африканского континента; белые пятна на карте привлекали меня тем более, что я видел их почти рядом с <линией> побережья. Надо сказать, что и адмирал Кильо, и доктор Геньрон[151] с большим интересом относились к моим планам.

Каждый раз, когда я задерживался в кают-компании, мы принимались за обсуждение географических проблем; величественная Огове, которая перед нашим взором несла из каких-то неведомых стран свою водную дань океану, вызывала у нас особенно жаркие споры. Однако не все мои товарищи разделяли мой энтузиазм, и шутливая ирония капитана Дюперре[152] по моему поводу всегда находила отклик. Я вспоминаю одну карикатуру из двух картинок, где я фигурировал в роли главного персонажа. На первой я был изображен в костюме, от которого не отказался бы и сам Тартарен[153]; я упирался головой в вывеску «Проход закрыт»; на заднем плане павины[154] танцевали вокруг гигантского котла, единственным содержанием которого был, без сомнения, белый человек. Второй рисунок показывал меня в почти первобытной одежде и истощенным до предела, а разочарованные павины смеялись надо мной, желая доброго пути.

В будущем нам представится много случаев, чтобы вспомнить о павинах и их легендарном котле. Мы узнаем, что путешественнику не стоит опасается «кулинарных последствий» при контакте с ними, но зато он может быть вполне уверенным, что достигнет той степени худобы, которой меня одарили на втором рисунке: именно мне было суждено полностью оправдать эту часть забавных пророчеств моего друга Карадо.

Вместе с ним, а также с Латуром[155], который совсем недавно торпедировал <корабли> у Фучжоу[156], я воспользовался несколькими днями увольнения[157], чтобы впервые заглянуть во внутренние области <страны>. На лодке мы добрались до одной деревни <в низовьях Огове>, где оставили целый запас игл в обмен на ассагаи[158], арбалеты и ножи.

Этот поход еще больше укрепил мои намерения. За время плавания я написал довольно восторженный рапорт, хотя и не совсем точный, в конце которого выражал надежду на новое назначение <в Африку> после возвращения во Францию.

Мое возвращение состоялось два года спустя. В то время Морское министерство возглавлял адмирал де Монтеньяк[159].

Я имел честь познакомиться с ним еще в Риме. Я был тогда учеником коллежа, где вместе с собранными по классам обрывками латыни и греческого накопил огромную массу скуки. Под обложками, оторванными от Корнелиев Непотов и Цицеронов, часто прятались книги о путешествиях; я был очень далек от того, чтобы серьезно заниматься древностью и ценить ее. И вот однажды директор Обсерватории, отец Секки[160], который с неизменным терпением переносил мое любопытство касательно окружавших его механизмов, завел рассказ о Монтеньяке. Я сразу же бросился к адмиралу, один, и со всей наивностью стал умолять его освободить меня от моих преследователей <учителей> и уговорить родителей не препятствовать моему желанию стать военным моряком.

Память об этой эскападе строптивого школьника благоприятно сказалось на судьбе пылкого аспиранта.

Адмирал не удивился, получив тот знаменитый рапорт; он послал мой проект в Департамент донесений, карт и планов[161]; благодаря <положительному отзыву>[162] я мог отправиться в экспедицию, о которой так страстно мечтал.

Мне только что исполнился двадцать один год; я был лейтенантом и получил наконец столь желанные документы о гражданстве. Можно понять мое разочарование, когда я узнал, что статус французского подданного лишал меня чина, полученного за время шестилетней службы. У меня оставалось только одно средство в борьбе с отчаянием – вновь лелеять мечты об исследовании новых земель. Я принялся за книги и сдал экзамен на капитана дальнего плавания; это звание давало право на должность нестроевого лейтенанта. Теперь можно было готовиться к путешествию. Охваченный возбуждением, я рассказывал своим друзьям о предполагаемом отъезде, который мне не терпелось осуществить немедленно; тогда же я завел одно из самых лучших и самых полезных знакомств.

Однажды в небольшом ресторанчике Латинского квартала[163], объединявшем нас, чей полный табачного дыма зал издавна славился посетителями из числа знаменитых исследователей[164], мне представили будущего доктора Балле[165], а пока еще студента медицинского факультета[166], готовящегося к защите диссертации[167]. Я сразу же распознал в нем душу, одержимую священным огнем; можно только вообразить, какие мощные взрывы благородного энтузиазма раздавались тогда в нашем зале.

Интерес к исследованиям Африки, впрочем, приобрел уже всеобщий характер. В 1872 г. маркиз де Компьень[168] и Марш[169] предприняли путешествие по Огове, пытаясь разрешить, по крайней мере, часть тех же самых географических вопросов, которые занимали и меня. Достигнув порогов[170] в стране оканда[171], они прошли всю первую их цепь до реки Ивиндо[172], но там из-за враждебности павинов[173] были вынуждены прервать свой путь. В 1874 г.[174] они вернулись, заслужив славу первопроходцев, преодолевших первое препятствие в еще не изведанной стране.

Их возвращение еще более разожгло мое желание. Благодаря положительному отзыву адмирала дю Кильо, благосклонности де Монтеньяка, поддержке Парижского географического общества[175] и министерств народного просвещения[176], иностранных дел[177] и торговли[178] я получил официальное разрешение на экспедицию[179]. Правительство[180], кроме того, разрешило мне взять с собой доктора Балле и Марша, последнего в качестве естествоиспытателя[181]. Я отправился в Руан, чтобы приобрести необходимые товары, а затем в Тулон, чтобы проследить за их упаковкой.

Однако нужно было подумать и о наборе людей. Поручив Балле завершить дела с отправкой товаров, мы уехали в Сенегал (10 августа 1875 г.)[182]. По нашим расчетам для нашего эскорта требовалось двенадцать местных лапто[183], нанятых на определенный срок. Мне в этом очень помог Гаспар Деве[184], торговец из Сен-Луи[185]; после самого тщательного отбора двенадцать мусульман должны были дать клятву. Они поклялись на Коране скрестив пальцы.

Несколько дней ушло на их обучение стрельбе: я показал лапто, как обращаться с карабином Гра[186], который еще не был освоен в армии, и мы были первыми, кто стал им пользоваться. Наконец, когда Балле и Марш присоединились ко мне вместе с багажом, мы отправились в Габон[187].

Глава II. Персонал и материальное обеспечение миссии

С какими же людьми я собирался совершить мое первое путешествие и какими средствами я располагал?

Я уже назвал Ноэля Балле и Альфреда Марша.

Четвертый европеец в экспедиции – это <Виктор> Амон, молодой боцман военно-морского флота, обладающий огромной физической силой и неистощимым оптимизмом, у него золотые руки, как, впрочем, у любого настоящего моряка.

Цветная часть персонала представлена четырьмя переводчиками и отрядом сопровождения из лапто.

Все лапто – мусульмане, люди смелые, хотя их задиристость слишком часто выливается в потасовки[188]. В самом начале похода двоих заболевших я был вынужден отправить обратно.

Из моих переводчиков – Детьюма[189], Шико[190], Изингона[191] и Мандо-Манго[192] – я рассчитываю более всего на двух первых[193]. Я знаю старину Детьюма с 1873 года[194], мы встречались с ним на Комо[195]; гарантией надежности Шико для меня является его бывшая служба у де Компьеня. Все они прилично говорят на мпонгве[196], бакале[197] и павине[198] и также способны произнести несколько слов на французском[199].

У Детьюмы больше нет того прежнего колоритного вида, когда он облачался в свой национальный костюм: сейчас на нем матросская одежда, обвешанная оберегами и амулетами[200].

У Шико, которому суждено быть и поваром, и переводчиком, не очень приятная внешность из-за его глуповатого взгляда и рук, спускающихся ниже колен; но он беспрекословно выполняет приказы, что является большой редкостью, к тому же он никогда не лжет[201].

Наше вооружение насчитывает четырнадцать винтовок Шаспо[202] и восемь револьверов; у переводчиков наши охотничьи ружья.

Девяносто запаянных железных ящиков весом каждый около двадцати двух килограммов и двадцать шесть жестяных ящиков по пятьдесят килограммов содержат мелкие предметы или товары для обмена: ткань, бисер, ножи, зеркала, порох, патроны; в сорока остальных находятся тяжелые вещи, такие как медная утварь, сабли, товарные ружья и т. д. Весь багаж весит восемь тонн[203].

Эти сто пятьдесят шесть ящиков составляют наш капитал: теперь нам предстоит заставить его работать и приносить плоды.

Глава III. Из Габона в Анголу

Я сразу же расскажу о препятствиях, возникших в начале нашей экспедиции. Самая большая неприятность заключалась в отсутствии пирог, которые, однако, я специально заранее заказал. Маршу пришлось отправиться[204] раньше, 26 октября[205], чтобы найти и купить лодки[206], без которых мы не могли бы пройти через пороги. Ожидая окончательного отплытия, готовые стойко встретить все превратности судьбы, мы воспользовались оказией и сели на борт «Марабу», небольшого парового судна[207], приписанного к местному посту, на котором могли доплыть до Комо и вступить там в контакт с фанами, или павинами.

Дело в том, что капитану «Марабу»[208] поручили[209] выступить в качестве арбитра для разрешения одного спора. Незадолго до этого у некоего сенегальца, который владел здесь несколькими факториями, разграбили один из складов, и он потребовал надежной охраны. В одну из ночей охраннику показалось, что туземная пирога слишком близко подошла к торговым судам, и он выстрелил в сторону гребцов. Те в испуге бросились в воду и опрокинули пирогу: один ребенок утонул. Среди павинов сразу же вспыхнуло сильное возмущение, они объявили войну сенегальцам; те, в свою очередь, подали жалобу с просьбой не допустить враждебных действий.

Таким образом, нам представляется случай быть свидетелями судебного разбирательства.

Мы извлекаем ребенка из могилы, хотя уже прошло три дня с его гибели: наш мужественный доктор Балле констатирует, что смерть наступила не от пули охранника. С этим заключением мы возвращаемся туда, где слушается дело. Деревня уже встала на тропу войны. Все товары, впрочем, давно унесены из хижин.

Прения затягиваются до бесконечности из-за длинных речей ораторов, каждый из которых формулирует свои выводы только после тысячи ненужных отступлений. Наконец наполовину по доброй воле, наполовину по принуждению, после обещаний подарков и угроз сжечь деревню спор разрешается, и стороны расстаются, как видно, не тая обиды.

3 ноября мы покидаем Габон на том же самом «Марабу», который должен доставить нас вместе с багажом в Мимба Реми, или Ламбарене[210], конечный пункт европейских постов в низовьях Огове примерно в двухстах сорока километрах от побережья.

Напомню здесь сразу о первой напасти, которая обрушивается на всякого путешественника, оказавшегося в Африке. Эта напасть – комары[211]. Европейцу трудно представить, насколько многочисленны эти насекомые, fourous, pullex penetrans[212], чье тонкое и острое жало может проколоть самое толстое одеяло. Чтобы спастись от них, необходим накомарник, его делают или из местной плотной ткани, или из муслина, поскольку он пропускает воздух и в нем свободнее дышится.

Ни один негр не ходит без накомарника, который одновременно служит ему и палаткой; под таким пологом сохраняется тепло от дыхания, и, следовательно, можно спокойно спать, не страдая от холода.

Мы достигаем дельты Огове и ждем большой воды, чтобы без труда войти в реку.

Ночь наступает стремительно, что обычно для экваториальных областей. Нас охватывает пронзительное чувство тоски. Атмосфера удушающая, небо покрывается серо-свинцовым цветом; острова, выстроившись перед нашим взором в бесконечную цепочку, едва выступают из воды. От невыносимого ощущения монотонности нас спасают только плотные ряды мангровых деревьев[213], окаймляющих берега; но их зелень, потемневшая с приходом ночи, рождает в сердце какую-то тревожную неуверенность. Корни, отходящие от стволов на достаточно большой высоте[214], переплетаются друг с другом, прежде чем погрузиться в ил; несметное количество таких ветвей образует причудливый таинственный каркас из небольших сводов, естественных мостов, клетей, непроходимых зарослей. Вокруг нас вьются тучи огромных летучих мышей[215], в их свисте нам чудятся траурные звуки[216]. Мы укладываемся спать на палубе в надежде, что утреннее солнце вернет нашу прежнюю радость.

Действительно, на следующий день мы просыпаемся, купаясь в мягком свете, который расцвечивает окружающий мир живыми тонами. Бриз приносит свежесть, под его дуновением колышется, переливаясь на солнце, зеленая гамма трав, листьев, а еще дальше – полей. Вчера воды Огове казались темно-красными из-за растительного сора, приносимого с прибрежных болот, и водорослей, покрывающих ее русло; теперь же в ней отражается синева неба, а ее берега украшены праздничными гирляндами гигантских деревьев, обвитых лианами. Наконец мы выходим из этого лабиринта наполовину утонувших островов и, подталкиваемые прибывающей водой, направляемся к Анголе, первой деревни <на нашем пути>.

В ней живут люди из племени орунгу[217]. Деревня представляет собой достаточно длинный ряд хижин, который оканчивается у берега. Все жилища похожи друг на друга. Их крыши из пальмовых листьев, уложенных в виде чешуи и прикрепленных к стропилам из тонкого бамбука, поддерживает двойной ряд толстых ветвей водяной пальмы. Хижины имеют примерно метров пятнадцать в длину; высота входа достаточна только для человека среднего роста; потолка нет, есть только крыша. Внутри земля утрамбована и слегка приподнята; в доме обычно две комнаты: первая служит приемной, вторая – спальней. Кровати сделаны из бамбука; для освещения используют смоляные факелы, которые втыкают в землю; кухня находится снаружи.

Жители Анголы – первые туземцы, которых мы увидели собранными в одном населенном пункте. Как известно, в глазах европейцев негры ничем не отличаются друг от друга: у всех лица, напоминающие обезьян, крепкое тело, тонкие запястья и лодыжки, высокие икры и белые ладони, на которые неприятно смотреть. Здешние туземцы – почти все бывшие работорговцы; до сих пор рабы трудятся у них на плантациях; благодаря контактам с неграми внутренних <областей>, орунгу говорят на адума[218]; но их обычные языки – габонский и наречие кама.

Работорговля естественно привела к неизбежным последствиям: нравы здесь более чем свободные[219]; пьянство остается самым распространенным пороком.

Мы испытываем некоторое облегчение на следующий день, когда вновь пускаемся в путь. После чрезвычайно теплого приема вождя и ночи, проведенной близ деревни, мы продолжаем на борту «Марабу» подниматься вверх по реке.

Глава IV. Из Анголы в Ламбарене

Вскоре мы отмечаем изменение растительности. Мангровые деревья уступают место высоким травам и папирусу[220]. Масличные пальмы[221] уже показывают свои хрупкие стволы, увенчанные султаном из листьев. Пласты красноватой глины, покрывающие песчаные слои подпочвы, обрамляют верхнюю часть берегов. Горизонт то расширяется, то сужается. Мы входим в зону лесов.

Здесь властвует бамбуковая пальма[222], и мы восхищаемся ее раскидистыми ветвями, которые растут без стебля прямо из земли; они грациозно изгибаются, образуя гигантский веер, нередко более двадцати пяти метров высотой.

12 ноября[223] после полудня мы достигаем большого острова Азанге-Нинги[224]. С его возвышенной, северной, части[225] можно любоваться чарующей перспективой. Взгляд устремляется к месту впадения Нгунье в Огове; сливаясь, два потока образуют нечто подобное озеру, усеянному лесистыми островками; оно разделяется на два рукава, каждый шириной от трехсот до четырехсот метров. Там, где начинается правый рукав (река Ужугавиза[226]), мы различаем два параллельных ряда хижин; это деревня племени галуа[227] и покойного Нкомбе[228], или Короля-Солнца. Мы следуем вдоль левого берега Огове и за несколько минут до наступления сумерек высаживаемся в Ламбарене, небольшой деревушке, расположенной на узкой полоске земли между Огове и озером Зиле[229], резиденции короля иненга Реноке.

На следующий день мы соединяемся с Маршем[230]; в тот же день «Марабу» уходит в Либревиль[231]. Итак, мы подошли к крайней границе территории, на которую распространяется власть администрации Габона; правда, эта власть остается скорее номинальной, чем реальной; только два или три раза в год корабли поднимаются по реке до двух факторий – немецкой[232] и английской[233], последних европейских постов на пути к внутренним областям страны. Теперь мы вынуждены полагаться только на собственные ресурсы: отныне самой важной для нас будет проблема транспорта, которую не так-то просто решать в местах, где не знают денег, где за каждую услугу надо платить товарами, а значит, тащить за собой большой груз.

Нам наносит визит старейшина Реноке в сопровождении своих жен. Он хочет узнать о мотивах нашего появления и о наших планах.

Он, кажется, полон добрых намерений и предлагает нам козу. Но я предпочитаю не вступать с ним в отношения товарообмена, где могу только проиграть. Я надеюсь завоевать его уважение с помощью подарков, которые должен преподнести так, чтобы он понял, что я не жду от него ответного шага. Я отказываюсь от козы и дарю Реноке несколько вещей, говоря при этом, что я слишком большой вождь, чтобы что-нибудь принимать взамен; после этого мы вступаем в переговоры.

Когда путешественник-европеец первый раз оказывается в стране негров и его главная цель – проникнуть в нее как можно глубже, то все его поступки и слова служат одному – непрерывному движению вперед. Интерес же туземных вождей – в том, чтобы задерживать у себя как можно дольше владельца столь желанных товаров и спекулировать на его потребности приобретать у них продукты повседневного спроса.

Пока еще малознакомый с этими тонкостями, я начинаю разговор с просьбы дать нам гребцов. Реноке слушает меня, дымя своей огромной трубкой, которую мальчик зажег об уголек; он долго вдыхает в себя дым, а затем выпускает небольшими и быстрыми клубами. Проходит четверть часа, а вождь так и не удосуживается прервать свое блаженное спокойствие. Затем трубка начинает путешествие по кругу; она останавливается у каждого рта: и вот настает момент выслушать королевский ответ.

Речь Реноке длится еще больше, чем ее ожидание; я, кажется, понимаю, что он согласен помочь нам подняться до страны оканда, где он и его люди ведут торговлю, но хочет дождаться спада воды и более спокойного течения, чтобы облегчить плавание. Кроме того, говорит он, после деревень бакале[234] надо плыть три дня между пустынными берегами[235]: необходимо, следовательно, запастись провизией, обменяв ее на товары.

Предвидя, что наше пребывание будет достаточно долгим, я спешу отремонтировать большую бамбуковую хижину, которую прежде занимал торговый агент, и устраиваю там нашу первую штаб-квартиру.

До сих пор мы питались продуктами, привезенными из Европы. Чтобы не израсходовать их в самом начале экспедиции, нам приходится знакомиться с африканской кухней.

Здесь свежую рыбу[236], куриц[237], козлят[238] едят с маниокой[239] или бананами, которые являются основой питания каждого африканца. Крупные бананы едят сырыми; менее мучнистые очищают, затем кладут с верхом в котел с водой; все это покрывают листьями и варят на пару. Что касается маниоки, то перед употреблением в пищу ее держат три дня в воде, чтобы вышел содержащийся в ней цианид, затем растирают[240], кладут в медные тазы, которые называют «нептунами»[241], и тоже варят на пару; потом эту массу скатывают в комки и формуют галеты[242].

Отныне это станет нашим обычным меню.

Племена, с которыми мы завязываем отношения, уже были описаны де Компьенем и Маршем[243]. Здесь это иненга, а напротив нас, на правом берегу, галуа. Оба племени обладают монополией на транзит по Огове между Ламбарене и Лопе[244].

Деревни иненга, к слову сказать, немногочисленные, располагаются вдоль левого берега. На холмах, окаймляющих на востоке озеро Зиле, находятся плантации, где трудятся женщины и рабы. Иненга не любят, чтобы чужеземцы посещали эти места; они опасаются суровых санкций, ибо работорговля давно запрещена. Однако доктор Балле однажды побывал там. Он был поражен, увидев целые селения рабов, купленных в верховьях реки; они, как ему показалось, не жалуются на свою судьбу; их считают почти членами семьи, и у них нет никакой иной обязанности, кроме как обрабатывать землю, чтобы поставлять продукты питания своим хозяевам. Некоторых из них, однако, посылают работать гребцами; по возвращении они неизменно отдают свой заработок, ибо ничто не должно им принадлежать.

Хитрецы, лентяи[245] и попрошайки[246] иненга представляют собой вырождающееся племя. Впрочем, их пороки – те же, что и у других племен[247], вступивших в контакт или с продавцами человеческого товара, или с первыми авантюристами, прибывшими на эти берега.

Их вождь Реноке, уже давно подчинившийся Франции[248], пользуется неоспоримым влиянием среди прибрежных племен Огове вплоть до <земель> оканда.

Несмотря на то, что он сам ослепил себя, якобы ради подтверждения своей значимости, его рассудок остается ясным. Его поведение, всегда достаточно корректное по отношению к Франции, свидетельствует, что он понимает свои интересы. Его законный наследник лишен этих достоинств. Каково же будет будущее <племени>? Говорят, что влиятельный вождь по имени Риканга расчищает себе путь, чтоб занять место Реноке.

Влияние Реноке основывается на статусе законного вождя и одновременно статусе жреца фетишистского культа.

Фетишизм, если не принимать в расчет те или иные варварские приемы, является совокупностью религиозных, социальных и политических правил, знание которых передается по традиции и дает его обладателям значительную власть над невежественным и суеверным населением независимо от того, миролюбиво оно или воинственно. Если великий колдун племени добавляет к этому званию титул законного вождя, который он получает благодаря репутации смелого воина и авторитету, проистекающему из его богатства или обширных торговых связей, его власть, и так абсолютная над собственными подданными, распространяется далеко за эти пределы и возрастает еще больше за счет многочисленных брачных союзов, заключенных с женщинами из соседних племен. В подобных благоприятных условиях существовала некогда и династия, к которой принадлежал Реноке; но прежде могущественная, она пришла в упадок[249] в результате отмены работорговли, внутренних распрей, вторжения бакале[250] и контактов с европейцами. Сейчас на голове Реноке цилиндр, к которому прикреплена корона маркиза[251], украшенная фальшивыми драгоценными камнями[252], – мой щедрый дар. Король-слепец пришел ко мне ради стакана рома, в то время как его жены, родственники и рабы разворовывают его склады.

Как мы уже сказали, галуа обитают на противоположном берегу. Они принадлежат к той же расе, что и иненга, но их намного больше. Когда-то их объединял под своей властью Король-Солнце (Нкомбе); теперь же в этом племени царит великий беспорядок из-за соперничества нескольких вождей, каждый из которых пытается захватить бразды правления[253].

Галуа и иненга знают, что без их помощи невозможно преодолеть пороги; к тому же отсутствие конкуренции позволяет им завышать цену[254]. Найдя их претензии чрезмерными, я посылаю Балле и Марша[255] в Самкиту[256], селение бакале в двух днях плавания вверх по реке, с поручением привести оттуда пироги и гребцов[257].

Мои храбрые заместители уплывают на двух пирогах, купленных Маршем на озере Азинго[258]. К несчастью, спустя четыре дня доктор Балле возвращается обратно совсем больным. В полной тревоге я поручаю ему охрану нашей штаб-квартиры и принимаю предложение одного торговца[259] доставить меня в Самкиту[260]. Его паровая шлюпка берет на буксир большую пирогу, нагруженную нужными для Марша товарами[261].

1 января 1876 г.[262] я прибываю в Самкиту. Год начинается плохо. Из-за усталости и лихорадки у меня едва хватает сил снять показания с приборов, чтобы определить местоположение деревни[263]. Однако время не терпит, и уже на следующий день, оставив Маршу необходимые вещи, я отправляюсь[264] в Ламбарене.

Из-за головокружения и приступов тошноты я с трудом передвигаю ноги; небольшое облегчение нахожу, только лежа в гамаке на носу баркаса[265]. Вскоре баркас, идущий на полном ходу, сталкивается со стволом дерева. Сильный толчок – и меня выбрасывает за борт; пока я осознаю случившееся, и пока наш баркас восстанавливает равновесие, я борюсь, насколько хватает сил, против течения, одновременно выпутываясь из своего гамака и одеял[266].

К счастью, это купание не имеет каких-либо серьезных последствий, если не считать громадной усталости, но она скоро проходит. Бросив наш севший на мель баркас, вечером того же дня мы возвращаемся на маленькой пироге в Ламбарене. Мы находим там доктора Балле выздоровевшим; спустя два дня лихорадка оставляет и меня до нового приступа.

С 1 января мы становимся обладателями четырех больших пирог, за которые я заплатил товарами[267]; в целом стоимость каждой обошлась нам в сто франков. Здешние пироги совсем не похожи на пироги из Анголы, относительно короткие и с вы пуклым дном; длина наших – от пятнадцати до семнадцати метров, а ширина около метра. Они вырублены из цельного ствола окуме[268], одного из самых прекрасных деревьев этого бассейна, у них плоское дно, прямые борта, вытянутые нос и корма; с грузом от шестисот до тысячи килограммов они поднимаются над водой лишь на восемь – десять сантиметров[269]. Багаж крепко привязывают на случай, если пирога вдруг потеряет равновесие, перевернется и окажется в плену у течения.

Впереди стоят с веслами два-три человека, которые управляют лодкой. Груз занимает пространство от шести до восьми метров, за ним стоят десять или двадцать негров[270], которые орудуют веслами или, когда проходят пороги, шестами.

Я заполучил гребцов только после того, как выдал вызвавшимся поработать на меня аванс ромом и табаком, пообещав еще, показывая им на запас водки[271], прибавку[272] в конце путешествия[273]. Впрочем, я намеревался применить систему португальцев на Конго[274]: чтобы не обременять себя огромным количеством товаров и сделать для туземцев оплату более удобной, я решил рассчитываться с моими гребцами в день окончания службы талонами, которые затем можно было отоварить в факториях.

Наш отъезд, намеченный сначала на 11 января[275], а потом на 12-е, происходит 13 января. Мы покидаем Ламбарене вместе с Реноке, который плывет в собственной пироге. С нами едут сто двадцать галуа и иненга, все наши ящики, за исключением нескольких не очень ценных, закреплены на десяти больших пирогах, из которых восемь принадлежат нам[276].

Глава V. От Ламбарене до Самкиты

Время нашего плавания по реке будет распределено следующим образом: каждый день между шестью и семью часами утра гребцы садятся за весла и останавливаются около полудня предпочтительно у песчаной мели, где мы организуем стоянку. Эта остановка используется для обеда; между половиной второго и двумя часами мы снова пускаемся в путь; плавание должно завершиться к пяти часам дня, ибо важно устроиться на ночлег до темноты, которая в этих широтах наступает внезапно[277].

Итак, к вечеру уже выбрано место, и мы вытаскиваем пироги на песчаную отмель; бананы очищены и положены в «нептуны»; пойманная накидной сетью рыба и куры становятся нашим основным блюдом. После трапезы люди располагаются группками рядом с кострами и засыпают в своих накомарниках. Мы же, укрывшись в палатке, укладываемся на циновках и одеялах[278], констатируя, что сон приходит здесь гораздо медленнее, чем тогда, когда мы ожидали его в своих европейских кроватях.

Доктор Балле и Амон, к несчастью, заболевают: их организм не переносит вредоносных испарений, обычных в переходный период между сезоном дождей и сезоном засухи; я не питаю надежд на их немедленное выздоровление, и хотя на пирогах невозможно создать для них сколько-нибудь комфортные условия, мы собираем всю нашу волю, чтобы снова пуститься в путь.

Выбравшись из <лабиринта> островов, которыми усеяно ее русло, Огове свободно несет свои воды между двумя плотными рядами деревьев, чья гигантская высота убывает только при удалении от них на тысячу метров. Берега, то вытянутые по прямой линии, то описывающие дугу большого радиуса, создают впечатляющую картину, рамкой для которой служат очертания высоких холмов на бескрайнем горизонте.

Мы вскоре познакомимся с новым народом – бакале, чьи многочисленные селения раскинуты и справа и слева. Поскольку берега еще достаточно низкие, мы можем, прежде чем остановиться, видеть все эти ряды хижин, которые, как мне кажется, построены примерно на два метра выше максимального уровня воды при половодье.

Мы достигаем важного пункта торгового пути, где бакале, с одной стороны, получают европейские товары и откуда, с другой, отправляют свои собственные во внутренние <области страны>. Здесь всегда большое скопление туземцев. Могущественные вожди, такие как Мдинге[279], Каза, Нтамби[280], Алика, контролируют обширную торговлю своих подданных, а также ведут дела с коммерсантами из низовий реки[281].

Характер бакале еще более труден, чем у иненга и галуа. Ни одна торговая сделка не обходится без обмана, к этому добавляется еще их склонность к скандалам. Спор может перейти в драку, но это случается только тогда, если у них есть шанс победить: сильный соперник быстро обнаруживает их трусость и разрушает всю эту вздорную дипломатию.

<Надо отдать им должное> – бакале отличные охотники: они часто организуют облавы на слонов[282] и загоняют тех в ловушки.

Природное пристрастие этого народа к кочевой жизни подкрепляется во многом его религиозными представлениями или, точнее, дремучим суеверием.

Когда в какой-нибудь деревне случается несчастье, например, когда умирает вождь, бакале сразу же покидают свои жилища и плантации, чтобы поселиться в месте, которого еще не коснулся никакой злой рок[283]; понятно, что эти перерывы в земледельческих работах вкупе с абсолютным безразличием к тому, что производит земля, становятся причиной частого голода. Однако мало-помалу коммерческая значимость того или иного места принуждает к оседлости: выгода одерживает верх над предрассудком, и в таких деревнях, как деревни Мдинге, Алики и Нтамби, состав населения остается практически неизменным.

Можно только с большой оговоркой говорить о нравах бакале; скорее, речь идет об отсутствии нравов[284]. Муж, как только у него появляется возможность, спешит заработать на своей жене, и агенты факторий, к сожалению, не отказываются от подобных сделок. Все объясняется просто: поскольку агенты не испытывают никакого стыда, «беря комиссионные» в размере трех четвертей товаров с туземцев, последние прибегают к самому надежному средству, чтобы компенсировать потери.

Положение женщин здесь намного тяжелее, чем у иненга или галуа. Мы уже сказали, что бакале торгуют только с внутренними <областями страны>. Они уезжают группами, куда входят члены одной семьи, если можно назвать родственниками шуринов, чье число увеличивается с каждым днем; они следуют по узким туземным тропам, обменивают европейские товары на слоновую кость или каучук; затем, когда обмен завершен, возвращаются в свою деревню. Во время этих экспедиций мужчины не несут никакого груза, он распределяется между рабами и женщинами.

Нередко женщинам приходится нести от тридцати до сорока килограммов. Понятно, что они предпочитают оставаться в каком-нибудь селении в качестве залога, что случается, когда у их мужей кончаются товары. Мужчины уходят за новыми и отсутствуют некоторое время, а по возвращении отыскивают и забирают обратно отданных под залог жен. Те обычно не жалуются на пребывание у чужих; временные владельцы обращаются с ними относительно хорошо, тем более что женщинам позволяется принимать их ухаживания. Таким образом жены возмещают натурой процент с суммы, одолженной их законным мужьям.

Торговля бакале простирается достаточно далеко. Люди из Самкиты действительно добираются до земель бангве[285] к югу от страны оканда. Бангве же, в свою очередь, доходят до земель симбо[286] и окона[287].

Мы останавливаемся в деревне Нтамби и с удовольствием проводим послеполуденные часы в обществе господина Нассау[288], миссионера-протестанта из Америки[289]. В 1875 г.[290] он самостоятельно обосновался у бакале. Господин Нассау в отчаянии, что его миссия не приносит желаемых результатов в стране, где у его противников, агентов факторий, есть масса возможностей споспешествовать падению нравов.

Нам представляется случай оказать ему услугу. За несколько дней до этого некий вождь, которому другой поручил продать бивень, предложил собственнику слоновой кости недостаточное количество товаров; не согласившись с ценой, тот потребовал свой товар обратно. Чтобы дать ход делу, он задержал пирогу Нассау и заявил, что не возвратит ни ее, ни гребцов, пока не удовлетворят его ходатайство. Мы сумели, правда не без труда, вернуть все бедняге Нассау, который, впрочем, не очень удивился этому происшествию, вызвавшему у нас странные мысли о некоторых нравах туземцев. Согласно обычаям страны, третья сторона, которую таким способом вынуждают стать арбитром, должна использовать свою власть для того, чтобы вершить правосудие, а не для того, чтобы избавляться от чрезмерно назойливых просителей.

На следующий день[291] мы прибываем в Самкиту, где нам сообщают, что Марш только что покинул селение[292]. Ему так и не удалось избежать ссоры с туземцами, и он смог достать только одну пирогу[293], на которую погрузил часть своих товаров, а другую оставил под охраной двух сенегальцев.

Мы проводим четыре дня в Самките. Из-за болезни Балле и Амона мы не можем продолжать наше совместное путешествие; впрочем, я и сам против общего отъезда, поскольку не надеюсь на пополнение ресурсов в этой местности; я должен быстрее продвигаться вперед, чтобы добыть их для своего отряда.

Я слежу за устройством больных в одной из хижин, построенных Маршем[294], и оставляю им четырех лапто; они будут находиться там, пока я не пришлю за ними кого-нибудь из оканда.

Приняв все предосторожности, 18 января я покидаю Самкиту. Мое подавленное состояние мешает мне осуществлять полный контроль за десятью пирогами[295] и примерно ста шестьюдесятью участниками плавучего каравана.

Глава VI. От Самкиты до Сангалади

Мы вскоре достигаем точки слияния какой-то речки с Огове с правой стороны[296]. В своем верхнем течении она орошает земли, где, как говорят, обитает некая новая раса людей – это смелое и воинственное племя павинов, которые постепенно мигрируют к реке. Бакале, охотясь во внутренних областях страны, иногда встречаются с ними, но стараются избегать столкновений с чужаками, не понимая, что те, в силу своей малочисленности, никогда бы не стали предпринимать каких-либо враждебных действий.

До настоящего момента мы плыли между низкими и болотистыми берегами, прорезанными каналами. Никаких следов скал; почва, казалось, полностью образована наносами. Острова, первоначально просто песчаные мели, куда течение мало-помалу выбрасывало всякий растительный мусор, укрепились благодаря выросшим на них мощным деревьям, давшим начало рощам. Вокруг нас простиралась равнинная земля, которая начинала подниматься только на расстоянии двадцати километров от берегов.

Теперь же картина резко меняется. Огове, уже не столь широкая, но зато более глубокая, стиснута между двумя высокими берегами; мели встречаются реже; крутые берега обнажают корни, которые, корчась долгое время в пустоте, наконец падают в воду и уносятся потоком, чтобы превратиться в строительный материал для какой-нибудь новой отмели. Молчание широкого водного полотна, сверкающего под раскаленным небом, сменяется шумом буйной волны, бьющейся о скалистые берега; мы не страдаем больше от гнетущей неподвижности воздуха, которую не нарушало даже самое легкое дуновение; сейчас порывы ветра вместе с рекой приносят нам ощущение свежести. Становятся другими и краски окружающего мира: Огове меняет свой цвет от отраженных в ней темных силуэтов прибрежных растений, склоненных над водой; солнце умеряет свой блеск на темно-зеленом фоне деревьев, на котором сверкают иногда только яркие пятна комбо-комбо[297].

Мы входим в зону террас, откуда начинается центральное плато этой горной области. С некоторых точек уже можно различить вдали за первыми холмами голубоватые очертания окотезских гор[298]. Миновав узкий проход, мы наталкивается на выступающую из воды огромную глыбу конической формы, которую туземцы считают богом Верхней Огове; проплывая мимо, каждый из них окропляет несколькими каплями этот каменный фетиш.

Мы достигаем островов Нджоле[299]; здесь сила течения резко возрастает. Мы высаживаемся и, как обычно, разбиваем лагерь; надо проверить, хорошо ли закреплены грузы на пирогах, ибо мы уже на подступах к порогам.

Мои люди скручивают у костра длинные лианы, превращая их в гибкие веревки. Ящики крепко связаны и помещены в некое подобие сети, прикрепленной к борту. Все гребцы вооружаются шестами.

Караван покидает Нджоле, поднимаясь почти по прямой к маленькому острову Миссанга[300], где нас ждут пороги.

Первые пороги расположены между этим островом и правым берегом Огове: их можно обойти, если идти по фарватеру у левого берега. Но туземцы предпочитают, хотя это и нелегко, продвигаться среди скал, отталкиваясь от них шестами или же волоча пироги на лианах, а не грести в открытом пространстве реки, что требует огромного напряжения. Иногда само русло ощеривается скалами с причудливо выточенными краями. Высокие горы теперь совсем близко от нас: мы видим вершину Конгве[301], поднимающуюся более чем на тысячу метров. Проход через этот огромный массив все более и более сужается, затрудняя продвижение.

К концу дня мы входим в настоящий амфитеатр из скал, между которыми с яростью рвутся волны. Приходится сражаться со встречными течениями; особенно опасны водовороты, которые Огове коварно прячет под спокойной гладью вод.

После неимоверных усилий, которые, однако, не истощают нашего упорства, мы наконец подходим к Сангалади, самому большому из трех островов, которые в этом месте фактически перегораживают реку. Мы оказываемся в первом селения окота[302], у вождя Джумбала. Проход, который мы только что миновали, теперь расширяется, превращаясь у наших ног в огромный бассейн, усеянный рифами и обрамленный высокими лесистыми горами. Нас сковывает усталость; но мы понимаем, что перенесенные трудности лишь подготовка к еще более тяжелой работе, которая предстоит нам в последующие дни.

Если в Самките, как мы увидели, идет активная торговля каучуком и слоновой костью, то здешнее население незнакомо со сбором каучука. Окота продают козлят и рабов[303]; торговые дела они ведут с прибрежными жителями; для этого им приходится спускаться вниз по реке до Ламбарене или подниматься вверх до страны оканда. Свой основной доход, впрочем, они получают от налога, который взимают с тех, кто проходит по их территории.

На Сангалади, куда мы прибыли 22 января[304], я встречаю Марша, который уже два дня[305] не может отправиться в путь из-за отсутствия гребцов[306]. Бакале, доставившие его сюда, отказались, не имея опыта, проходить пороги. Однако главными виновниками дезертирства были местные жители[307], которые уговорили их покинуть эти места[308], поскольку были заинтересованы как можно дольше задерживать у себя Марша с его товарами.

Долгие переговоры с Джумбалой и остальными вождями завершаются обещанием предоставить нам людей. Чтобы у моих иненга и галуа, подобно бакале, не возникло искушение удрать, я покидаю Сангалади.

24 января пополудни Марш[309] присоединяется ко мне в небольшом селении Эдибе[310].

В прежние времена окота жили на обоих берегах Огове[312], но с некоторых пор павины, спустившиеся сюда по реке Оконо[313], вытеснили их на острова[314], оставив им левый берег, где и поныне можно встретить достаточно много селений окота[315]. Это небольшое племя усвоило нравы речных народов, иненга и галуа; однако оно сохраняет для внутреннего общения собственный язык.

Окота занимают один из самых опасных участков большой реки; недаром они славятся своими гребцами. Их встречаешь повсюду, от деревни к деревне, на пирогах, которые здесь называют «муссиками». Эти лодки, длиной от двух до трех метров, такие узкие, что человек может расположиться там только боком. Окота умело маневрируют между встречными течениями, обходят водовороты и продвигаются довольно быстро, несмотря на множество трудностей, сопровождающих плавание. Мы бы могли набрать здесь для прохождения порогов самых лучших гребцов, если бы их было побольше и особенно если бы при переговорах мы не столкнулись с абсолютным отсутствием у них честности. Но, называя их подозрительными людьми, неисправимыми лицемерами и лжецами, не даем ли мы им слишком примитивную оценку? Разве любое другое племя, слабое и помещенное в те же самые условия, не увидело бы в действиях белых серьезную опасность, угрожающую сохранению их прав, и не попыталось бы равным образом использовать хитрость в качестве оружия? Как бы там ни было, мы вскоре увидим, насколько важно быть крайне осторожными в отношениях с окота и ялимбонго, племенем той же расы, с которым мы встретимся позже.

И вот мы уже на подступах к порогам и можем поздравить себя с покупкой новой пироги: груз в ней действительно размещается более равномерно, что увеличивает наши шансы на благополучное их преодоление.

Прохождение порогов, без сомнения, менее опасно, когда плывешь вверх по Огове. Совсем иное, как мы увидим позже, когда спускаешься по ней: шум воды и быстрота потока заглушают приказы старшего, стоящего на носу, поэтому гребцы должны смотреть только вперед, чтобы немедленно отвечать единым и мощным ударом весел на его команду, отданную руками. Но и теперь <когда мы поднимаемся по реке>, хотя опасность не столь велика, трудностей остается не меньше. Одни толкают пирогу шестами, другие тянут ее на лианах от одной скалы к другой. Работа вторых особенно утомительна. Сначала нужно добираться до скалы, где им должны бросить растительный канат; они ползут по дну на коленях, уйдя с головой под воду и цепляясь за все неровности грунта, чтобы не быть унесенными водной лавиной. Достигнув рифа, они поднимаются и хватают лиану, и как только пирога проволочена, снова погружаются в воду и продвигаются дальше, повторяя тот же самый маневр.

Как мы сказали, окота отличаются умением преодолевать любые преграды. Путешественнику, впервые оказавшемуся в их пироге, остается только молча наблюдать, демонстрируя хладнокровие, как из-за неосторожных движений или недостаточных усилий лодка, иногда наполовину залитая водой, то уносится потоком вперед, то отбрасывается назад, рискуя разбиться о раскиданные в беспорядке скалы. Гребцам, которых никакой глупый приказ или совет никогда не может сбить с толку, почти всегда удается направить пирогу по встречному течению или же в более спокойные воды, чтобы затем снова попытаться одолеть бурную реку.

Мы удачно проходим самый большой порог[316], который находится как раз в месте слияния Огове и реки Оконо. Мы плывем теперь по узкому проливу[317], также усеянному рифами, но общий вид местности постепенно меняется. За горами и холмами, покрытыми сплошным лесом, следуют пригорки с деревьями, растущими у подножья и в расщелинах, а их склоны и вершина устланы высокой травой. Мы оставляем с правой стороны почти непроходимый рукав Огове[318], который под именем Отенге[319] снова соединяется с нею у острова Ндонго[320]; затем, лавируя среди скал и небольших порогов, мы достигаем острова Эменье[321] и разбиваем лагерь в деревне Бумба.

Остров Эменье, длинный, узкий и лесистый, можно считать границей между собственно окота и племенной группой ялимбонго. Каждый из двух рукавов Огове, охватывающих его, имеет примерно от шестидесяти до восьмидесяти метров в ширину. Чтобы подняться вверх по течению, выбирают южный рукав, более пригодный для плавания; чтобы спуститься вниз, наоборот, выбирают северный рукав с более глубоким руслом, если, конечно, гребцов не пугают головокружительные водовороты между скалами.

К острову Эменье прилепились два маленьких островка – Миссоку на западе и Нгозо на востоке. Напротив Нгозо возвышается довольно высокая, покрытая лесом гора Океко[322]. Огове снова расширяется, и хотя рифов еще немало, плавание в этих местах представляет лишь относительную трудность.

Полдюжины аккуратных деревушек на левом берегу принадлежат племени окота-ялимбонго. Теперь можно составить общее и достаточно верное представление о здешнем крае. Мы только что миновали холмистую, даже гористую местность, которая в своей внутренней части щедро одарена лесом в отличие от возвышенностей, обрамляющих берега. Горные цепи не тянутся параллельно главному направлению Огове; четко вырисовываясь на горизонте, они, кажется, разрезают ее почти перпендикулярной линией, которая соответствует линии скал в районе порогов. Это наблюдение, сделанное у Нджоле, подтверждается, стоит нам увидеть перед собой две горные гряды – Конгве, или Окота, и Отомби. На этом участке Огове превращается в реку без долины или просто в поток, несущийся по каменным ступенькам вниз.

Вверх по течению от деревень ялимбонго Огове делает довольно резкий изгиб, чтобы затем течь – уже больше не отклоняясь, – к горе Отомби, которая издалека кажется преградой на ее пути. Эта прямая линия примерно в десять миль[323] теряется в бесконечности. Русло часто сжимается до предела; нам приходится с огромным напряжением сил бороться с возрастающей мощью потока; местами гребцы вынуждены держаться левого берега и снова орудовать шестами или тянуть лодки волоком.

У подножия горы Отомби река круто сворачивает в сторону; здесь дно полно рифов. Вскоре мы достигаем большого порога Нгана[324], гораздо более опасного, чем порог в земле окота во время спада воды.

Однако мы почти беспрепятственно одолеваем его, а затем лавируем среди извилистых проходов, где скорость волн все нарастает и нарастает. Больше нет ни островков, ни скал, о которых разбивались бы пенистые воды. Поток несется сплошной массой; теперь уже не встает вопрос, плыть ли по фарватеру, как справляться со встречным течением или как обходить буруны; нужно просто идти, прижимаясь к берегу, удерживая пирогу неимоверным усилием весла или опираясь шестами об острые верхушки рифов, выступающих из воды.

К вечеру, безумно усталые, мы наконец подплываем к островам Каве, где нас ждет отдых. Здешняя природа намного веселее; зелень, вырывающаяся из глубины оврагов, поднимается к перевалам, разделяющим вершины нагорья Лелиди, или Воте. Берега реки пустынны, но нам сообщают, что совсем недалеко, на левом берегу, находятся первые деревни апинджи[325].

Глава VIII. От островов Каве до Лопе (Апинджи) (30 января – 10 февраля 1876 г.)

Страна апинджи представляет собой полоску земли, тянущуюся вдоль левого берега Огове. Племени принадлежат восемь или десять селений; это ряды бамбуковых хижин с лиственными крышами; внутреннее убранство жилищ говорит о том, что их хозяева далеко не состоятельны. Однако апинджи, высокие, сильные, деятельные, кажутся намного умнее прибрежных жителей в нижнем течении реки.

Оттесненные павинами, которых не покидает намерение поселиться как можно ближе к реке, апинджи постепенно закрепились на левом берегу: они переплывают Огове только для того, чтобы время от времени контролировать свои плантации, расположенные на другой стороне.

Мы прибываем к апинджи в момент, когда все население находится в страшном волнении. Два охотника, заблудившиеся на противоположном берегу, попались в руки врагов; один из них спасся, избежав таким образом почетной участи стать коронным блюдом на пиршестве павинов. В полном испуге жители каждой деревни горячо обсуждают вопрос, не запретить ли вообще переход через реку: ведь из-за своей малочисленности они не способны предпринять против павинов какие-либо репрессивные меры.

Мы проводим один день на левом берегу, и я использую это время, чтобы познакомиться с новыми местами. Здесь в изобилии произрастают продовольственные культуры; земля дает каучук, коноплю[326] и другие волокнистые растения, из которых туземцы ткут ткань и плетут циновки. Местность богата разнообразной дичью: мне даже посчастливилось убить нескольких антилоп[327]; начиная с Габона наше меню, неизменно состоявшее из маниоки, бананов, фисташек[328], батат[329] и цыплят, уже давно приводило нас в отчаяние своим однообразием, так что сейчас мы можем полакомиться мясом антилопы, очень полезным и весьма приятным на вкус.

Во время моей экскурсии я встречаю нескольких окоа, или ака, представителей расы пигмеев, у которых почти нет постоянных мест обитания; они рассеяны по всей Экваториальной Африке. Эти черные кочевники говорят на своем особом языке. Должно быть, они повсюду оказываются в подчиненном положении, если вообще можно применить это выражение к кочевникам: их селения всегда зависят от соседних туземных деревень[330]. Многочисленные смешанные браки уже изменили их расу, но нравы остаются дикими[331]: они не возделывают землю, живут охотой, обитают в лесу в ужасных маленьких шалашах и, будучи крайне недоверчивыми и боязливыми, покидают свою стоянку при малейшей тревоге; однако их считают отважными охотниками; говорят, что окоа могут напасть на слона даже с простыми копьями: речь идет, возможно, об ассагаях, которыми они утыкают балки обычных ловушек[332].

По возвращении я занимаюсь тем, что делаю запасы провизии, так как до <земли> оканда нам не встретятся никакие селения. 2 февраля мы отправляемся в путь с восходом солнца, чтобы успеть к вечеру доплыть до очень трудного участка, где, вероятно, придется разгружать пироги. В утренние часы мы без всяких проблем преодолеваем опасное место около острова Теричи, или Чечи, где лодки часто затягиваются в водовороты, наполняются водой и идут ко дну. Мы с равным успехом проходим теснину реки немного выше этого острова. Между берегами с наклонным скатом расстояние примерно тридцать метров, дно очень глубокое, вода течет бесшумно, но с невероятной быстротой. Довольные первой частью дня, мы пристаем к песчаному пляжу, чтобы приготовить еду.

Во время завтрака я принимаю депутацию моих гребцов: старшие по пирогам хотят поговорить со мной о мерах предосторожности, которые необходимо принять, чтобы беспрепятственно пересечь главный порог апинджи, расположенный выше по течению у деревни Маджо. Русло Огове шириной в сто пятьдесят метров там настолько загромождено скалами, утверждают они, что невозможно на протяжении шестисот метров различить с берега хоть какой-нибудь фарватер, к тому же каждый сезон приносит свои трудности, связанные с изменением уровня воды[333]. Конечно, можно плыть вдоль правого берега, не разгружая пирог; но, говоря это, туземцы стараются всячески показать, что очень боятся павинов: они заявляют, что откажутся плыть дальше, если я вместе с моими лапто не буду идти по берегу, чтобы защитить их от любого нападения.

Я соглашаюсь, полностью поверив их словам: я оставляю Марша и трех человек, чтобы они следили за отплытием, и в сопровождении лапто иду по берегу, но уже очень скоро река скрывается за деревьями и высокой травой.

Мы идем с ружьями наготове: сначала с большой осторожностью, затем в полной беспечности, которую оправдывает абсолютное спокойствие леса. Вдруг с реки раздаются крики, которые заставляют нас вернуться назад. Люди Марша сообщают, что моя пирога опрокинулась; считая ее самой надежной, я поместил в нее все наиболее ценное из нашего груза; теперь же тюки выброшены в беспорядке на скалы, многие уносит течение. Я ловлю один ящик с инструментами, открываю его и вижу, что один из моих хронометров остановился; число ящиков угрожающе сократилось.

Мне сообщают, что в тот момент, когда моя пирога наполнялась водой и еще не опрокинулась, гребцы перерезали веревки, крепящие наш багаж, несмотря на сопротивление одного из моих лапто. Расчет этих хитрых мерзавцев был действительно очень простым: как же я не догадался, что они разыграли страх, чтобы удалить меня?

Я тем более кляну себя за свою доверчивость, что другие знаки катастрофы свидетельствуют о новом несчастье. На скале лежит на боку вторая из моих больших пирог; вода яростно бурлит вокруг нее; крепления тюков скоро ослабнут; я различаю в водной пене ящики, которые начинают раскачиваться из стороны в сторону; однако на помощь приходят смелые лапто. Мое беспокойство с каждой секундой нарастает, но им удается вплавь добраться до рифа, привязать лиану к борту пироги и общими усилиями вытащить ее на землю.

Две спасенные лодки освобождаются от оставшегося в них груза; лапто, отправившись за остальными, идут вдоль реки, беспомощно наблюдая за вереницей тюков, уносимых течением; в еще большую ярость их приводят апинджи, которые, узнав о несчастье, явились к месту аварии на пироге и теперь вылавливают наши ящики с намерением их присвоить.

Наступает вечер; у нас нет никакой утвари для приготовления пищи. Крайне усталые, с тяжелыми мыслями о будущем мы устраиваемся на ночлег; и вдруг новая тревога[334].

Человек, стоящий на страже, кричит нам на этот раз, что пирога Ниони-Мполо с вырванным колом, к которому она была привязана, плывет по течению. Это уже слишком! Я приказываю схватить и связать главного среди гребцов; пообещав строго наказать его, если вина туземцев будет установлена, я решаю сам поймать лодку и спасти ее от разграбления.

В темноте с крайним трудом мы продвигаемся вперед по скалистому берегу; мои ноги изранены о камни; постепенно к усталости прибавляется отчаяние.

Мы идем уже три часа: если пирога нас не обогнала, мы обязательно должны ее увидеть там, где Огове суживается между двумя большими скалами. Я приказываю зажечь большой костер; благодаря вогнутости одной из скал пламя освещает значительное пространство. В то время как мои люди попытаются немного поспать, я буду ждать появления пироги или, возможно, ее обломков, которые сообщат мне о нашей новой потере.

Во время ночного бодрствования я перебираю в голове все перенесенные трудности. Мысль, что наше будущее с каждым днем становится все более неопределенным, усиливает мою усталость. Мы лишились одиннадцати больших ящиков: наша сменная одежда повреждена; наши коллекции и большая часть тканей, приобретенных в факториях Нижней Огове, погибли. Как продолжать без обменных товаров путь, когда плавание по этой гигантской реке и так оказывается для нас столь опасным? Найдем ли мы нашу третью, дрейфующую, пирогу? Неужели мы будем обречены на возвращение?

Однако встает солнце, и мы забываем об усталостях и утратах предыдущего дня. В пятистах метрах от нашего наблюдательного пункта мы видим нашу пирогу, выброшенную на скалу; она не повреждена и даже не заполнена водой.

Мы даем залп из револьверов[335]; в ответ то там, то здесь по реке раздаются выстрелы из карабинов: это наши люди оповещают Марша об удачном окончании поисков.

Этот день и следующий за ним мы заняты тем, что сушим промокшие вещи и проверяем крепления для нашего багажа. 5 февраля мы снова трогаемся в путь.

При половодье ширина Огове выше главного порога страны апинджи достигает примерно трехсот метров; при спаде воды проход сокращается на две трети из-за многочисленных скал, выстроившихся почти перпендикулярно главному направлению реки. Мы замечаем несколько деревень на южном берегу немного ниже Нингве[336], достаточно большого притока Огове. Спустя некоторое время мы проходим между двумя огромными темными скалами, которые туземцы называют «скалы-идолы Самба».

До острова Канджа пейзаж не меняется: все те же заросли около берегов, затем лесистые овраги и наполовину голые холмы; впрочем, он остается почти таким же до первых селений оканда. Огове, напротив, часто меняет свой характер, она то разливается, как, например, у Леледи[337], более чем на километр в ширину и лениво накатывает свои волны на песчаные или скалистые отмели, то грохочет, зажатая в узком коридоре Бендже, то, немного дальше, несется с быстротой Роны[338]; расстояние между ее берегами почти такое же, как между берегами Сены у моста Согласия[339].

Плавание становится менее тяжелым; мы спешим как можно скорее прибыть в страну оканда, поэтому почти не задерживаемся у деревушек бангве, не считая кратких остановок, предназначенных для того, чтобы запастись кое-какой провизией у местных женщин.

Около острова Вате Огове начинает описывать довольно широкую кривую, которая неожиданно завершается изгибом у подножья горной цепи Обомби[340]. Река течет здесь среди совсем иного пейзажа. Берега и все обозримое пространство покрыты лесом; мы приближаемся к деревне на склоне Обомби, граничащей с землей оканда.

Неожиданно водное полотно расширяется. Его обрамляет теперь величественная рамка: на слегка холмистом левом берегу сверкают ярко-зеленым цветом плантации банановых деревьев[341] с их длинными и широкими листьями[342], за которыми то тут, то там прячутся деревни; на правом берегу леса, кустарники и травы стелют свой темно-зеленый покров по склонам высоких остроконечных холмов вплоть до гор Мокеко[343]. Однако эта огромная рамка постепенно сужается и соединяется с берегами; Огове течет уже по прямой линии; на протяжении трех километров ее русло свободно от какого-либо препятствия, что удачно контрастирует с высокими холмами на том и другом берегу. В самом конце этого широкого коридора река делает неожиданный поворот и попадает в тесные объятия Мокеко и отрогов Бикучи[344]: проход здесь не больше пятидесяти метров; мы находимся у Ворот Оканда.

Наши пироги продвигаются в строгом порядке; люди счастливы, что наконец-то после долгого месяца тяжких трудов настал момент отдохновения; они держат наготове свои ружья; как только Ворота пройдены, раздаются залпы.

Мы входим в обширный водоем[345], усыпанный скалами; пироги просто летят под мощным напором весел; мы стремительно преодолеваем отрезок в пятьсот метров после места впадения в Огове реки Лопе[346] и останавливаемся около песчаной отмели; пение гребцов прекращается.

Это происходит 10 февраля. Мы поднимаемся на берег высотой примерно в десять метров, где собираемся на некоторое время разместить нашу штаб-квартиру.

Лопе обычно безлюдно. Но раз в году, в феврале месяце, иненга и галуа приезжают сюда торговать живым товаром; как только сделки с оканда завершены, все участники покидают стоянку.

С этого высокого места открывается вид на зеленые прерии в узкой долине со слегка холмистым рельефом и почти безлесной, которая тянется насколько хватает глаз между двумя горными цепями Мокеко и Моквеле[348]. Раньше эти горы принимали за вулканы и неточно определяли их местоположение; подобное заблуждение можно, вероятно, объяснить конической формой вершин и туманом, который то увенчивает их, словно шпилем, то обволакивает макушки беловатой дымкой. Ныне эта ошибка исправлена.

Страна оканда делится на три района, в которых расположены около тридцати селений и многочисленные хутора. Район Ньямба, с которым мы уже познакомились, – это страна холмов; их верхний слой полон кварцевой россыпи, поблескивающей через редкую траву. Район Лопе и район Ашука[349] тянутся от Ворот Оканда до реки Офуэ[350]; начиная с этой точки оба берега Огове принадлежат уже племени оссьеба (павинам).

Оканда в целом красивые люди, умные, изобретательные и миролюбивые; физически они похожи на иненга. Их главное занятие – возделывание земли; у них есть большие плантации, где растут маниока, бананы, сахарный тростник[351], ананасы, цитрусовые[352]. Из-за отсутствия запруд рыбная ловля не является для оканда серьезным подспорьем. Они не охотятся и у своих соседей бангузе[353] выменивают продукты на кабанину[354], а у симба – на баранину. Надо сказать, что женщинам запрещается есть мясо[355].

Оканда изготавливают гончарные изделия и ткут из волокон бамбуковой пальмы ткань, которую обычно окрашивают в черный цвет[356]. Их деревни, в основном небольшие[357], разбросаны по равнине; хижины, построенные из бамбука и покрытые листьями, положенными друг на друга на манер черепицы, обеспечивают определенный комфорт. У вождей только по две или три жены. Число чистых представителей этой расы не превосходит и двух тысяч, и приходится только сожалеть, что оно с каждым днем сокращается. Одна из причин – практика абортов, к которой прибегают неразборчивые в связях женщины[358]; к тому же им запрещено рожать больше одного ребенка в три года, отсюда и убыль населения.

У оканда нет общего короля[359]; не существует единого правителя и на уровне района: у каждой деревни есть свой собственный вождь.

Общие вопросы решают на переговорах между восьмью или десятью вождями, которые благодаря своему состоянию или брачным союзам пользуются большим уважением и вокруг которых группируются младшие вожди.

Мбуенджиа[360], известный жрец оканда, чья власть распространяется на многие села, обладает по семейной традиции чем-то вроде монополии на дорогу к адума вверх по течению; с его смертью эта привилегия перейдет к племяннику жреца. Что касается дороги вниз по течению, дороги к иненга, такая монополия принадлежит вождю Боайя[361].

В районе Лопе власть делится между Мбуенджиа и Боайя, наследником <вождя> Авеле. В более важном районе Ашука влиятельными вождями считаются Ашука[362], Ндунду, Адумака и Белеле.

Мы прибываем в Лопе в то время, когда галуа и иненга заняты устройством временных жилищ из москитных сеток с крышами из бамбука. Мы же сооружаем огромное укрытие для наших товаров и устанавливаем палатки на некотором расстоянии от туземцев, выбирая место подальше, чтобы не присутствовать при сценах торговли рабами, которая должна вот-вот начаться.

Теперь мне остается рассчитаться с гребцами; я констатирую, что потери, понесенные на порогах страны апинджи, еще более значительны, чем я думал. Вещи в семи из двенадцати больших спасенных ящиков практически непригодны. Наши водонепроницаемые ящики оказались поврежденными: при отъезде из Ламбарене их пробили гвоздями, когда прикрепляли к пирогам. Из-за ущерба, причиненного водой, я могу только частично заплатить гребцам товарами; те с радостью принимают талоны, за которые потом получат соответствующее возмещение в факториях побережья.

Тогда же[363] мне сообщают, что доктор Ленц[364] находится в двух дня пути[365] от нашей стоянки. Мне обязательно надо отдать ему почту, взятую на побережье. Я тем более спешу к нему, что один из моих лапто болен. Подталкиваемый двойным нетерпением, я проделываю с ним путь форсированным маршем. Можно понять мое разочарование, когда по прибытии Ленц заявляет мне, что он доктор, но – геологии! Тем не менее, призвав на помощь весь наш опыт, нам удается вылечить пациента. Узнав, что запасы доктора Ленца кончаются, я предлагаю ему присоединить одну из его пирог к каравану, который мы собираемся отправить вниз по течению.

Вернувшись в Лопе, я вступаю в переговоры с оканда, чтобы те послали кого-нибудь из своих людей за Балле. Влияние Реноке вновь избавляет меня от бесконечных задержек. 26 февраля двадцать пять оканда во главе с Боайя отплывают вниз по Огове на борту нашей самой большой пироги; их сопровождают мои прежние гребцы галуа и иненга. Я уверен, что с их помощью Балле без труда поднимется вверх по реке и что караван с новыми запасами вскоре прибудет к нам целым и невредимым.

Мои отношения с оканда принимают все более дружественный характер. Вожди осыпают меня подарками и беседуют со мной о делах их племени, не забывая и о своих личных. Я советуюсь, каким образом мы сможем справиться с трудностями, ожидающими нас впереди, когда мы будем продвигаться по стране и перевозить наши товары к адума. По словам оканда, в качестве ближайшей стоянки нам больше всего подойдет Думе.

Прежде земли оканда и адума тянулись вдоль Огове, и между этими соседними племенами существовали самые наилучшие отношения. Старики рассказывают мне о том времени, когда дважды в год они отправлялись <вверх по реке> на центральный рынок в Бунджи[366]. Воинственное племя фанов оссьеба, обосновавшись на лесистых берегах реки между Думе[367] и Лопе, нарушило эту мирную торговлю; начался достаточно длительный период враждебных действий: фаны то убивали оканда, попавших в засаду на суше или застигнутых врасплох ночью на стоянке, и те становились пищей для кровожадных агрессоров, то внезапно нападали на их конвои при прохождении какого-либо порога. Груз с пирог, увлеченных течением или разбившихся о скалы, оказывался тогда добычей фанов, которые на своих маленьких, наспех сколоченных плотах из комбо-комбо смело бросались в поток, что не представляло для них никакой опасности; другое дело, если бы им пришлось преодолевать течение, поднимаясь по реке. Оканда оказывались бессильными перед нападением этих почти невидимых врагов, к которым невозможно было даже приблизиться. Они обнаруживали только брошенный фанами плот, пришвартованный к прибрежным деревьям, но такая потеря мало значила для его прежних владельцев. Устав от войны и не надеясь больше на безопасность своих экспедиций, оканда отказались от регулярных контактов с адума.

Еще какое-то время их небольшие пироги осмеливались подниматься вверх по Огове ночью, скрываясь днем среди островков от фанов, сидевших по берегам в засаде; затем эти путешествия, мало прибыльные и чрезвычайно опасные, полностью прекратились. Таково было положение вещей, когда в 1874 г. оканда, уступив настойчивости Компьеня и Марша, согласились все-таки сопровождать их. Они уповали при пересечении вражеской территории на помощь белых. Но, как известно, решимость покинула их у впадения в Огове Ивиндо.

Кроме того, в эпоху, о которой мы говорим, Ленц не смог еще перейти реку Офуэ[368]. После безуспешных попыток достичь земли оссьеба и адума он смирился с вынужденным ожиданием, не находя возможной альтернативы[369].

Наученные примером наших предшественников, мы хотим сначала опробовать все мирные средства и только потом думать о том, чтобы силой открыть дверь, которая, по всей вероятности, сразу же за нами и захлопнется. Насилие может иметь своим конечным итогом лишь то, что наши связи с побережьем будут прерваны и при установлении торговых отношений мы столкнемся в дальнейшем с огромными трудностями.

С другой стороны, прекратить ненависть между оканда и оссьеба, примирить два племени, чья ожесточенная вражда вела свое начало с их первой встречи, было предприятием очень долгим и в данный момент нам не по силам. Разумнее было бы сохранять нейтралитет; мы должны были завоевать дружбу павинов и убедить их не нападать на оканда, нанятых нами на службу, или на конвои, находящиеся под защитой французского флага.

Прежде всего я должен был заручиться поддержкой оканда. В то время как Марш занимался возведением настоящего жилища для нас и садом, в котором посадил европейские овощи, я отправился в сопровождении двух человек к главным вождям племени. Это было настоящее предвыборное турне, ибо я собирался во время переговоров доказать свое миролюбие, изложить свою программу и добиться ее одобрения. Впрочем, моя репутация опережала меня и повсюду обеспечивала добрый прием.

В отношении оканда я мог делать ставку на коммерческую выгоду. Они оказались готовыми разделить наши взгляды и горячо желали восстановить свои прежние связи с адума. Но, хотя наши лапто с их скорострельными ружьями вызывали у них большое доверие, они испытывали непреодолимый страх, чтобы решиться – даже под нашей защитой – на новые рискованные предприятия. Страх делал из них весьма слабых помощников.

Чтобы установить контакты с павинами, нам пришлось прибегнуть к самой осторожной политике. К счастью, мне было известно, что Ндунду, вождь одной из деревень оканда, был связан через брачный союз с Мамьякой, вождем павинов; зять и тесть виделись довольно часто: Ндунду никогда не препятствовал визитам Мамьяки, хотя сам не осмеливался наносить ответные своим вечным врагам. Послав несколько подарков вождям оссьеба, жившим по соседству с нами, я явился к Ндунду в тот день, когда, как я знал, могу встретить там Мамьяку и некоторых других его сородичей.

Во время разговора я прямо спросил оссьеба, не хотели бы они отвести меня в их деревню. Вопрос был деликатным, ибо павины, помня, какое жестокое сопротивление они оказали предыдущим исследователям, могли подумать, что я пытаюсь проникнуть к ним для того, чтобы сначала ознакомиться со страной, а затем вернуться хорошо подготовленным и отомстить за их нападения на белых.

Рекомендация Ндунду и моя настойчивость привели к тому, что Мамьяка согласился помочь мне.

Спокойный за нашу штаб-квартиру, куда только что прибыли с необходимыми товарами Балле и Амон, я отправился в путь в сопровождении четырех лапто и отряда оссьеба; что касается оканда, ни один из них не решился подвергать себя опасности.

5 апреля мы были в деревне Мамьяки.

Глава Х. Штаб-квартира в Лопе (продолжение). Фаны оссьеба, или павины

Каждое селение павинов состоит из двух рядов хижин, между которыми тянется широкая улица. Можно входить и выходить только там, где она начинается и кончается, нет никаких боковых проходов, поскольку хижины очень тесно прижаты друг к другу. Впрочем, вход и выход тоже не свободны: вы должны пройти через сторожевые посты – сооружения в виде сарая из толстых досок и с многочисленными амбразурами[370]; такие посты установлены не только на краях деревни, но и внутри нее на определенном расстоянии друг от друга; их число соответствует числу глав семей.

Мы проходим через первый пост, где стоят несколько вооруженных оссьеба, демонстрирующих полное безразличие. Однако во взглядах женщин и детей, находящихся у своих хижин, читается нескрываемое любопытство; невероятная новость о нашем прибытии уже распространилась повсюду, и за нами следует внушительный эскорт фанов из соседних деревень.

Мамьяка приглашает нас войти в довольно просторную хижину, которая сразу же заполняется толпой. Я не вижу на лицах никакой враждебности, а только удивление; я спокойно усаживаюсь; лед недоверия быстро сломлен.

В то время как Мамьяка объясняет цель моего визита, я наблюдаю за моими новыми хозяевами.

Фаны большого роста, хорошо сложены и не такие темные, как туземцы побережья. По первому впечатлению они отличаются от классических негров своим телосложением, чертами лица и бородой в той же мере, как от европейцев цветом кожи. У женщин, как и у мужчин, широкий, открытый и выпуклый лоб, умный взгляд, немного выдающиеся скулы, не слишком приплюснутый нос и не очень толстые губы.

У них горделивая осанка, но выглядят они более дикими из-за зубов, обточенных под острым углом, и татуировки красного цвета, покрывающей все тело. Украшения – их единственная одежда. Это бусы из ракушек и медные браслеты на запястьях и лодыжках; на тонком поясе крепится кусок коры, а чаще шкура лани или обезьяны, так что издалека их можно принять за пресловутых хвостатых людей Центральной Африки[371].

Мужчины носят длинную бороду, разделенную на две или несколько косичек, которую смазывают, так же как и волосы, красной мазью или помадой. Впрочем, прическа сводится обычно к длинному пучку на макушке; остальная часть головы тщательно выбрита. Почти у всех на перевязи широкий и длинный железный нож, мешочек с порохом, различные амулеты: зубы обезьяны, леопарда и т. п. У большинства имеются ружья, у остальных копья и маленькие стрелы.

Женщины больше обнажены, чем мужчины, их руки и ноги украшены множеством медных браслетов, их татуировки, как правило, голубого цвета. Они среднего роста, полные, массивные и ходят, выпятив грудь вперед. Девушки кажутся достаточно симпатичными, несмотря на дикарский вид; но они быстро утрачивают привлекательность: время оставляет на них свои разрушительные следы, мстя за пренебрежение к гигиене.

Положение женщин очень тяжелое: их заставляют делать любую работу. От этой доли не избавляет и материнство. Даже кормя грудью малышей, привязанных сбоку перекинутым через плечо ремнем, они продолжают выполнять свои обязанности.

Не без труда Мамьяке удается освободить для нас хижину, чтобы мы пожили в ней некоторое время.

Я делю ее с четырьмя лапто, козленком и двумя курицами, дарами вождя оссьеба. Нет ничего более неудобного, чем жилище фанов. Прямоугольной формы, с покатой по обеим сторонам крышей, сколоченная из бревен и обшитая корой, она настолько низкая,[372] что европеец невысокого роста сможет войти туда, только согнувшись[373]. Внутренняя часть обычно разделена на три или четыре отсека, включая кладовую и кухню, куда и воздух и свет проникают только через дверь. Чтобы заснуть, нам приходится свыкнуться с дымом и специфическим запахом в хижине, а также с шумом, царящим на улице до поздней ночи[374], да еще надо найти удобное положение на кровати из узких досок, грубо отесанных и к тому же неровно прикрепленных друг к другу.

Вторая часть дня занята тем, что я приучаю дикарей к моему присутствию. Вечером Мамьяка, уже представивший своих сыновей и жен, собственноручно приносит мне обед. Я получаю корзину спелых бананов, нежную маниоку, копченую дичь: наверняка, меня принимают как почетного гостя. Я засыпаю, полный надежды.

Следующий день посвящен тому, чтобы окончательно завоевать моих острозубых друзей. Я провожу настоящие сеансы фокусничества и пиротехники: удары током, взрывы, яркие вспышки магния имеют бесспорный успех, каждый видит в них проявление нашей сверхъестественной силы. Я демонстрирую действие разрывной пули. Мои гости теперь уверены, что я могу из магазинной винтовки сделать столько выстрелов, сколько пожелаю. В целом мне удается внушить им самое твердое убеждение в могуществе белых и обеспечить себе дружбу всех присутствующих.

Я провожу еще один день в качестве экспоната, на который приходят посмотреть многочисленные посетители. Их фамильярность возрастает и становится назойливой, но я позволяю им подходить и без конца трогать меня, в то время как другие столь же многочисленные зрители внимательно наблюдают за моими малейшими действиями[375].

Однако я намереваюсь расширить контакты. Не думая пока о том, чтобы проникнуть еще глубже в эту страну, я обхожу родичей и союзников Мамьяки. Я обмениваю несколько стеклянных украшений на провизию, которую мне не устают приносить жены вождей, рассказываю о товарах, оставленных в Лопе, и <говорю>, что хотел бы заехать к ним еще раз, чтобы по пути одарить каждого; одним словом, пытаюсь заинтересовать всех нашим близким визитом. И везде я встречаю самый теплый прием: не только мои носильщики отказываются от какого-либо вознаграждения, но мне со всех сторон еще приносят мясо и другую провизию. Я уверен теперь, что молва о нас распространится повсюду и вскоре наше пребывание не будет встречать никаких препятствий.

Покидая эти места, чтобы вернуться в Лопе, я хочу взять с собой павинов. Мне еще раз удается уговорить моего друга Мамьяку. Со свитой в тридцать человек, безоружный, он соглашается встать под мою защиту и сопровождать меня по вражеской территории. Можно только представить радостное удивление моих соратников, когда 7 апреля они видят меня возвращающимся в окружении подобного эскорта! Павинам оказывается восторженный прием, приводящий их в восхищение. Мамьяка с явным удовольствием гостит у нас нескольких дней. Когда он уходит, я сообщаю, что снова нанесу ему визит, так как имею серьезное намерение обойти вместе с ним всю страну оссьеба вдоль берегов Огове.

А пока мы решаем, каким образом будем осуществлять наше предприятие. Еще не наступил благоприятный для нас сезон большой воды, но, с другой стороны, оканда собираются спускаться на пирогах в землю окота за товарами, необходимыми для покупки рабов. Мы думаем воспользоваться этой оказией, чтобы отправить в Габон нескольких лапто, которые уже не в состоянии продолжать поход[376].

Марш остается руководить нашей штаб-квартирой в Лопе. У не го будет достаточно свободного времени, чтобы изучить этот регион и пополнить свои коллекции[377].

Балле, хотя его здоровье уже сильно подорвано, не отказывается от утомительного путешествия вниз по реке, которое обрекает его на двухмесячное плавание на пироге[378]. Именно ему предстоит завербовать новых людей и запастись продовольствием и товарами для обмена. Чтобы продемонстрировать нашу непредвзятость жителям Ашуки, которые ревниво отнеслись к тому, что мы сначала предпочли людей из Лопе, хорошо им заплатив, мы нанимаем теперь гребцов из Ашуки и назначаем старшим Ндунду. Балле уезжает 24 апреля.

Тем временем[379] мой преданный друг Мамьяка, не вытерпев разлуки со мной, неожиданно является к нам с тридцатью двумя соплеменниками[380], которые готовы сопровождать меня до их деревни. Я ухожу с ними и на следующий день, 30 апреля, снова оказываюсь в самом центре страны оссьеба.

Я сразу же понимаю, что мне будет трудно избежать всеобщего внимания. Мамьяка явно противится моему плану посетить, не откладывая, соседние деревни и водопады Бове[381] и Ивиндо[382], поэтому делает все, чтобы как можно дольше удерживать меня; так как я не могу найти проводника, то вынужден смириться с неизбежностью и делать вид, что интересуюсь праздником, устроенным вечером в мою честь под аккомпанемент тамтама[383].

Женщинам не позволяется присутствовать на подобной церемонии; они уходят в свои хижины, откуда украдкой наблюдают за происходящим на улице. Мужчины выстраиваются в ряд, как для фарандолы[384]. Их ведет племянник Мамьяки Забуре, который является одновременно и дирижером, и первой скрипкой. Одеждой ему служат пояс из коры, ожерелье из зубов леопарда и корона из белых перьев, увенчанная огромным черным пером. Он зажимает одну ноздрю, а в другой держит стебель камыша, <отверстие которого> закрыто пленкой – той самой, в которую пауки откладывают яйца; эта странная тростниковая дудочка издает гнусавый звук, сопровождающий всю игру. Одурманенный им, Забуре доводит себя до исступления, передавая свое состояние музыкантам, которые самозабвенно бьют по пустым калебасам[385] или потряхивают бубенцами; наэлектризованная черная цепочка раскручивается вслед за ним, и всю ночь танцующие меняют движения и мелодии, не переводя дыхания и не выказывая никаких признаков усталости.

Блистательный прием, однако, грозит затянуться, что никак не входит в мои планы. Проходит три дня; туземцы продолжают уклоняться от ответа на просьбу дать мне проводника; наконец, когда мое нетерпение доходит до предела, один человек соглашается проводить меня по берегу Огове до острова Мбамо[386], примерно в трех часах пути от деревни Мамьяки.

Мы покидаем ее 5 мая; я иду с твердым намерением нигде больше не останавливаться, чтобы не создавать новых подобных препятствий. По пути мы встречаем большую деревню, охраняемую пятью сторожевыми постами; ее вождь отказывается дать нам аудиенцию, потому что, по его словам, суеверный страх <перед белыми> мешает ему видеть души мертвых. Затем мы минуем еще две деревни, и в конце концов лесная тропинка приводит нас в Нбеле, селение на берегу реки, откуда открывается широкий вид на норд-норд-ост.

В Нбеле к нам неожиданно присоединяется Мамьяка. Мой очень эгоистичный друг еще раз пытается отговорить меня от похода к Бове: его покровительство, убеждает он, не распространяется дальше, на ту землю, а там ненавидят чужих; моя смелость непременно повлечет за собой непредвиденные несчастья, которые очень огорчат его, хотя в них не будет его вины; он намеревается вернуться обратно, утверждая, что упрямство и поспешность белого вождя все погубили.

Так как во время этих речей я не выказываю никаких колебаний, Мамьяка вынужден сменить аргументацию. Он признается, что после моего прихода в его деревню явился Нааман, вождь Бингимили[387], селения, расположенного на правом берегу Огове, немного выше водопада Бове. Оказывается, Нааман уже давно наблюдает за мной, но, чтобы быть свободным в своих действиях, он потребовал не выдавать его присутствия. Лучшее решение – это вернуться назад, ибо отныне я могу идти только под защитой Наамана.

Проклиная в душе эту восхитительную предосторожность дикарей, я возвращаюсь к Мамьяке. Лицо Наамана мне на самом деле известно; он явно досадует, что его раскрыли; несмотря на это, я немедленно начинаю с ним переговоры. Новые обсуждения, новые неудачи, завуалированные отказы. Тем не менее время требует от меня решительности. Если опасно демонстрировать силу, то еще более губительным будет выказать страх. Я созываю вождей на последнюю палавру[388], куда прихожу, держа в одной руке несколько вещей как знак дарения, а в другой – пулю. Я кратко формулирую мою просьбу; Нааман, клянясь в своей личной дружбе ко мне, продолжает говорить, что не может принять на себя ответственность, чтобы провести меня в глубь страны. Тогда очень спокойно я перечисляю богатства, которые мы хотим привезти на наших пирогах, и те высшие силы, которые покровительствуют нам в случае войны:

«У белого, – говорю я, – есть две руки: одна, полная даров для его друзей, другую же вооружает против его врагов сама смерть; середины нет.

Мы можем подняться вверх по реке двумя способами: или предлагая прибрежным жителям обмениваться товарами, из чего они извлекут большую выгоду, или же расчищая берега огнем нашего оружия, которое стреляет без остановки[389] и убивает с дальнего расстояния.

Нааман считает, что он не несет никакой ответственности. На самом же деле только от него зависит, обернется ли поход белых счастьем или бедствием для его страны. Либо они оставят на своем пути щедрые дары, либо вскоре Огове покатит к побережью воды, окрашенные кровью оссьеба».

Заявив, что сказал свое последнее слово, я удаляюсь среди полного молчания, которому серьезность происходящего придает особую значимость.

На следующий день я испытываю одну из самых великих радостей в моей жизни. На собрании всех вождей страны Нааман сообщает мне о принятом решении: он соглашается представить меня своим людям как друга. Дорога по Огове, закрытая до этого момента, отныне свободна.

10 мая мы пересекаем Огове выше впадения в нее реки Кан[390] и следуем вдоль левого берега. Оссьеба с гордостью показывают мне многочисленные плантации, которые они отобрали у племен оканда. 11 мая мы прибываем в деревню Микок, где проводим ночь.

Мы находимся совсем недалеко от деревни Наамана, только она расположена на другом берегу. У лодки, которая должна была перевезти нас туда, адума, пока мы спали, обрезали швартовы. Наутро мы пересекаем реку на плоту комбо-комбо. На некотором расстоянии от берега, немного выше водопадов Бове, посредине обширной саванны мы видим хижины Бингимили, нашей новой резиденции.

Туземцы, которым Нааман представил меня, проявляют ко мне то же самое любопытство, что и люди Мамьяки. Бедная хижина из коры и сухих листьев, которая будет служить мне жилищем, заполняется людьми; они следят и комментируют каждое мое движение. Поскольку Нааман воздал хвалу моему хладнокровию, мужчины направляют на меня дула ружей и пытаются тысячью способами поймать в моих глазах хоть какой-то проблеск страха. Следуя обычаю, первая жена вождя приносит мне еду; она приглашает на мою трапезу целую толпу, и вскоре десять или двенадцать голов закрывают единственный низкий проход в хижину, а их брызжущее из глаз удивление заполняет все ее пространство.

Они не оставляют меня и с наступлением темноты; волей-неволей я вынужден позволить им смотреть на мои приготовления ко сну; любопытство зрителей удовлетворяется только тогда, когда, увидев мои обнаженные ноги, они издают крик: «У него пять пальцев!», после чего удаляются, и я могу спокойно спать до утра.

С каждым днем отношение ко мне туземцев становятся все более и более благосклонными[391]. Одни приносят мне плоды своей охоты, другие угощают сидром, сделанным из спелых бананов – первый сброженный ликер, который я пью в этой стране. Я хожу к водопадам Бове и изучаю топографию всех окрестностей: их знание может оказаться полезным в случае, если события вынудят нас форсировать отъезд; к счастью, эта крайняя ситуация минует нас. Ко мне приходят[392] многие вожди из соседних деревень, расположенных по реке Ивиндо; кажется, у них есть желание жить в добрых отношениях с белыми[393]. Хотя они пока еще препятствуют моему намерению нанести им ответный визит, тем не менее у меня есть надежда, что позже они обязательно помогут нам. Я щедро воздаю им за дары и обещаю привезти Нааману дорогой подарок, когда мы будем подниматься по Огове на пирогах. Считая превосходными достигнутые результаты и не желая торопить события, я возвращаюсь в деревню Мамьяки[394], а затем 20 мая[395] в Лопе, где застаю нашу штаб-квартиру в прекрасном состоянии.

Став друзьями самых влиятельных вождей, мы можем в дальнейшем не бояться враждебных акций, которые в недавнем прошлом остановили европейских исследователей; лед растаял. Мы уверены, что, действуя с терпением и тактом, будем неуклонно продвигаться вперед; отныне и доктор Ленц пользуется общим доброжелательным отношением к белым и готов продолжить свой путь. Правда, оканда демонстрируют по отношению к нам такую горячую дружбу и бросают на наши склады товаров такие выразительные взгляды, что возникает опасение, как бы они не помешали нашей экспедицией покинуть эти места без потерь. Чтобы предотвратить любые неожиданности, я уже решил, что на каждом новом этапе нашего путешествия буду вербовать туземцев из разных племен, живущих в верхнем течении Огове: если между Ламбарене и Лопе на нас трудились оканда, то между Лопе и Думе мы доверим транспортировку грузов адума.

Тем временем мне удалось завершить мою пропагандистскую кампанию двумя маневрами, равно удачными. Незадолго до моего возвращения случилось вот что: плот, на котором находились трое павинов, унесло вниз по течению и прибило к острову как раз напротив земли оканда. Те сразу же захватили потерпевших крушение и надели на них рогатки. Я убеждаю людей из Ашуки, к слову, не слишком воинственных, что белый – такой же друг павинов, как и их друг, и он не может терпеть, чтобы при нем наказывали кого-либо из его союзников. Я уговариваю снять с пленников рогатки, а затем и освободить их, и те беспрепятственно возвращаются в свою деревню. Но несколько дней спустя один из вождей оканда узнает, что павины подстерегли и захватили двух его людей. Я вынужден снова вмешаться. Я отправляюсь к ним, не питая особой надежды на успех; тем не менее мне удается умерить гнев оссьеба: я напоминаю им о своем недавнем участии в деле трех павинов, и оба оканда возвращаются домой целыми и невредимыми. Переговоры, без сомнения, ни к чему бы не привели, если бы павины первыми взяли в плен оканда; как бы там ни было, молва о нашем миролюбии будет теперь распространяться еще быстрее, ибо отныне наши слова подкрепляются делами.

Я понимаю, насколько далеко простирается эта молва, когда Мамьяка официально представляет мне своего племянника Забуре, вождя деревни в одном дне пути выше устья Лоло[397], и сообщает, что тот лично будет сопровождать меня до страны адума.

Как только все приготовления завершены, 24 мая[398] я покидаю Лопе, чтобы начать экспедицию, которая, по моим расчетам, продлится не более двух недель. Мамьяка[399] дает мне в качестве носильщиков четырнадцать мужчин и двух женщин[400]; кроме того, в отряд входят проводник Забуре, переводчик Дени и два сенегальских лапто Метуфа и Балла Туре.

27 мая мы наконец отправляемся в путь[401]; сначала нам приходится идти через лес[402] по достаточно хорошо протоптанной тропинке, затем по руслу какого-то ручья, вода в котором доходит до колен. Вскоре мы оказываемся в настоящей лесной чаще: Забуре, уже проходивший здесь до нас, когда навещал своего дядю, распознает дорогу только по ветвям, которые обломил во время первого путешествия. Почву развезло из-за беспрерывных дождей, обычных для этого сезона, и мы двигаемся очень медленно и с большим трудом. Чтобы не потеряться среди непроходимого леса, мы время от времени окликаем друг друга, но только одна далекая песнь турако[403] отвечает на наши призывы. Мы идем в полутьме: густая листва почти не пропускает лучей, если не считать просветов, образовавшихся на месте деревьев, упавших от дряхлости или ударов молнии. Мы то скользим среди лиан и ветвей, то преодолеваем какой-нибудь ручей или реку без брода по высохшему стволу; этот естественный мост раскачивается так сильно, что я пропускаю вперед себя моих людей, прежде чем самому отважиться на чудеса эквилибристики. Несмотря на наши усилия, мы проходим всего пять миль[404], или девять километров, и едва успеваем нанести на карту пройденный маршрут, как вдруг лес стремительно погружается в беспроглядную темноту, оповещая нас о заходе солнца.

На этой сырой земле, или, скорее, слое опавших листьев, пропитанных влагой, европейцу было бы трудно добыть необходимое тепло и место, где можно было поспать. Однако благодаря туземцам в одно мгновение дрова расколоты, огонь разожжен, и в то время как бананы, освобожденные от кожуры, очищенные и разрезанные, варятся в котле, столь же быстро устраиваются постели и навесы. Нельзя сказать, что четыре рогатины, вбитые в землю и покрытые ветвями и листьями, делают место отдыха комфортным; но, по крайней мере, здесь можно спастись от сырости; костры, разведенные у каждого края этой конструкции, делают одеяла лишними; шалаш представляет собой некое подобие рамы, которую держат в наклонном положении колья; он практически не пропускает воды, так как щедро устлан листвой и кусками коры.

Что касается меня, мне не стоит никакого труда соорудить для себя собственную палатку; для этого достаточно повесить гамак между двумя деревьями и набросить на перекладину одеяло.

Наш бивак готов: мы можем обсохнуть, поесть и даже довольно хорошо выспаться.

В один из последующих за этим дней Забуре признается мне, что вскоре у нас возникнут проблемы. Его люди, говорит он, полностью доверяя моему оружию, которое никогда не пропускает дичи[405], не позаботились захватить с собой провизию; теперь они ждут от меня ежедневного рациона. Мое беспокойство велико, ибо я вижу, что наших запасов едва хватит на три дня: охота становится единственной надеждой; но, несмотря на то, что мы идем очень осторожно, в полной тишине и напрягая все наше внимание, нам не удается обнаружить на верхушках деревьев никаких обезьян – добычу, на которую обычно рассчитывают[406].

Рацион сокращен. Забуре уверяет нас, что мы найдем пропитание на покинутых плантациях около реки Лоло; я начинаю уже всерьез подумывать о возвращении, но в один из вечеров вдруг замечаю, что идущие впереди носильщики подают друг другу какие-то знаки. Я ускоряю шаг, предположив, что речь идет об обезьяне, но переводчик сообщает мне, что это должен быть слон[407]. Слышен его топот, и каждый из спутников радостно оборачивается ко мне, как если бы зверь уже лежал на земле.

Инстинкт мне подсказывает, что наша тяжелая ситуация наконец-то разрешится[408]; движимый этим чувством, я почти несусь по указанным следам. Один из лапто, Метуфа, пытается не отставать от меня[409], павины же, более осторожные и к тому же не имеющие других ружей, кроме кремневых, отстают с багажом. Я бегу некоторое время, как вдруг шум ломающихся ветвей предупреждает меня, что слон совсем рядом; повернув голову, я сразу же замечаю его сквозь лианы примерно в двадцати шагах от меня. Чтобы не промахнуться, я опускаюсь на колено и жду, когда он повернется так, что откроется точка между глазом и ухом – попав в нее, пуля становится смертельной. Примерно минуту животное стоит неподвижно, показывая мне свой лоб. Я прицеливаюсь, скользя дулом по бивням, чтобы попасть во впадину плеча, стреляю, и, пока дым не рассеивается, у меня на какой-то миг остается надежда, что пуля достигла цели, но внезапный треск ломающихся сучьев предупреждает, что слон идет на нас. Мне не удается сразу отпрыгнуть в сторону, и вот я весь обрызган кровью убегающего зверя. Но красные пятна четко обозначают его путь. Я преследую беглеца с двумя павинами, полный решимости не оставлять добычу, которая рано или поздно будет нашей. Спустя четверть часа мы достигаем оврага, в глубине которого течет небольшой ручей. Слон, без сомнения, там, ибо мы видим темную массу, несущуюся по воде[410]. Я стреляю, мои люди устремляются вперед, и их радостный вопль говорит, что на этот раз мой выстрел был удачным. Каково же, однако, мое удивление, когда, спустившись вниз, обнаруживаю, что моя пуля поразила хребет дикого быка[411]! Но голод больше не угрожает нам, и мы можем оставить в покое нашего слона. Конечно, Забуре хотел бы продолжать преследование, рассчитывая хорошо заработать на продаже бивней. Я отговариваю его, объясняя, что такие маленькие бивни не стоят того, чтобы за ними гнаться, и тем самым спасаю отряд от ненужной задержки. Павины разделывают быка своим способом; они съедают бо́льшую его часть с жадностью, которой может похвастаться каждый дикарь, когда речь идет о куске свежего мяса; остальное коптится, и мы трогаемся в путь с большим запасом провизии, который выручит нас в случае неудачной охоты в последующие дни.

Ливень не прекращается, осложняя наше путешествие, к тому же один из моих лапто, Балла Туре, занозил ногу, и мы вынуждены идти не так быстро. Однако 3 июня мы достигаем <левого> берега Огове около устья Лоло, и радость встречи с этими местами заставляет нас забыть о перенесенных трудностях. Компьень и Марш остановились у Ивиндо, где им пришлось к тому же столк нуться с порогами. Здесь же река, шириной в шестьсот метров, величественно и неторопливо катит свои воды, и ни один риф не встает на пути ее спокойного и мощного течения.

Однако вопрос о продовольствии снова серьезно тревожит нас, ибо мы обнаруживаем, что все плантации, на которые рассчитывал Забуре, вытоптаны слонами.

Наш запас бычьего мяса истощается, состояние раненого лапто ухудшается[412]; если мы надолго задержимся, ожидая его выздоровления, то голод неминуем.

Я решаюсь оставить здесь[413] Балла Туре с большей частью багажа, щедро обеспечиваю его пищей и спешу переправиться на другой берег <Огове>, чтобы попросить адума как можно скорее послать за больным пирогу и привезти его к нам.

Чтобы пересечь Огове, мы садимся на плот, который оканда пренебрежительно называют «пирогой павина». Его сооружают из стволов комбо-комбо, связанных лианами. Это незаменимое плавательное средство для прибрежных жителей. Древесина комбо-комбо, даже сырая, чрезвычайно легка, тогда как другие деревья в этих местах, очень плотные и очень тяжелые, могут держаться на воде, если только их хорошо высушат. Когда туземцам нужно попасть на другой берег, чтобы поохотиться в лесу или набрать орехов нойка, им не стоит труда быстро собрать такой плот, да и весла для него тоже делаются наспех. По возвращении они бросают свою «пирогу» на волю волн.

В первый вечер[414] мы разбиваем лагерь достаточно близко к правому берегу; ночью мы слышим выстрел из ружья – это, без сомнения, Балла Туре, который хочет избавиться от какого-то непрошенного визитера[415]. На следующий день у меня начинается приступ лихорадки, и вопреки всем моим усилиям я не могу тронуться в путь. Наш поход возобновляется 5 июня. Мы продвигаемся еще медленнее, чем когда-либо; к тому же мне приходится идти босым, так как Метуфа по неосторожности сжег мой ботинок, когда сушил обувь у костра. Вечером 6 июня мы наконец приходим в деревню Забуре.

Она расположена на возвышенности, на небольшом расстоянии от реки, в ней живет очень похожее на фанов племя шаке[416], которое обитает по берегам Огове между рекой Лоло и землей ошеба, или оссьеба[417]. Деревню защищает крепкий частокол; тропинка, ведущая к потайному ходу, усеяна маленькими дырами диаметром в один фут[418]. Когда идет война, в каждую из этих дыр втыкают бамбуковые палки с заостренными отравленными концами. Сейчас во избежание несчастного случая ствол дерева, скрывающий западню, отодвинули в сторону.

Забуре дает мне несколько человек, и я сразу же отправляю их с двумя поручениями: одни вместе с Метуфой поплывут на плоту с грузом бананов для Балла Туре, оставшегося в одиночестве, и будут находиться там до тех пор, пока я не пошлю за ними пирогу; другие во главе с шаке Ндолла должны подняться вверх по реке до земли оссьеба и попытаться купить для меня лодку, ибо из-за крайнего истощения у меня не будет сил добраться до земли адума сухопутным путем. Чтобы моему посланцу поверили, я вручаю ему реторту с магнием и бенгальский огонь.

Теперь нужно рассчитаться с носильщиками. Их требование заплатить им за двухнедельную работу удовлетворяется без труда: каждому выделяю полную ложку соли, сажень[419] материи и нож стоимостью в одно су[420]. Я решительно отказываю им в порохе, зато вся компания шумно радуется подаренному колокольчику[421].

Однако проходит шесть дней, и Ндолла не только не доставляет мне пирогу, но и не подает о себе никаких вестей, хотя для выполнения такого поручения требуется самое большее три дня. 12 июня я сам трогаюсь в путь в сопровождении Забуре и нескольких человек из деревни, снова пересекаю реку и иду на юг вдоль левого берега. На следующий день нас пытаются задержать на некоторое время в деревне, которую я до сих пор продолжаю называть странным именем «Залакон». Дело в том, что, когда мы подходили к ней, я спросил у моего переводчика, как она называется, на что он ответил: «Залакон», и я по наивности записал это слово как имя собственное. Только позже я узнал, что оно означало «неизвестно» или «не знаю». Это первое место в верховьях реки, куда пришли фаны-макеи; их привел вождь, который затем спустился по Огове до Рембое, притока Габона[422], где и умер. Фаны смогли за полвека установить более или менее мирным путем свою власть над частью правого берега Огове протяженностью приблизительно в триста километров.

Мы не задерживаемся в Залаконе и вечером 13 июня[423] прибываем в деревню шаке. Я нахожу там Ндоллу и его спутников в плену у вождя Джокондо. Мой бедный посланец не вызвал у него никакого доверия, и, несмотря на все попытки Ндоллы объясниться, его заподозрили в том, что он замышляет какое-то неожиданное нападение. По моей просьбе Джокондо незамедлительно освобождает его; кроме того, он обещает предоставить мне на следующий день пирогу, за которой и явился Ндолла; в знак благодарности я делаю ему большой подарок. Но на следующий день[424], к моему огромному разочарованию, я познаю все минусы преждевременной щедрости, вынужденный покинуть шаке не только без пироги, но и без проводника.

Надо сказать, что два месяца, которые я провел под открытым небом в сезон проливных дождей, не прошли для меня безнаказанно. Уже во время походов к Бове я перенес сильный приступ лихорадки, а недавнее путешествие по лесу добавило к недомоганию изрядную долю усталости. Постоянный прием ипекакуаны[425] и хинина[426] не спас меня от последствий тех ночей, когда мы, промокшие до нитки, были вынуждены сушить на себе нижнее белье и верхнюю одежду.

Несколько часов спустя после моего визита к Джокондо меня настигает еще более сильный приступ: в одно мгновение я теряю способность продолжать путешествие.

Положение тяжелое. С 3 июня Балла Туре оторван от нас, он остается позади, около реки Лоло; правда 7 июня Метуфа доставил ему запас продовольствия, они теперь вместе, но продукты должны уже закончиться. Вдали от поселений оба обречены на голодную смерть, если никто не придет к ним на помощь. Любая задержка непозволительна. Я сам не могу тронуться с места из-за болезни: за мной ухаживают два шаке. Поэтому я посылаю к адума Забуре и Дени в сопровождении нескольких шаке. Только от этого отряда может теперь прийти спасение. Его задача – добраться как можно быстрее до их первого селения, где Забуре, предложив вождю товары от моего имени, должен рассказать ему о моей роли в деле примирения павинов с их прежними врагами, о нашем путешествии по суше и тяжелой ситуации, в которой мы оказались. Я запрещаю ему возвращаться, пока он не получит провизию и пироги.

Мой славный проводник шепчет мне на ухо, что одних рассказов Дени недостаточно, чтобы адума поверили, что к ним идет белый вождь. Ведь у Дени, как и у павинов, зубы подпилены под острым углом,[427] а на затылке татуировка из семи полос. Я вынужден расстаться со своим ружьем, чья система незнакома туземцам, а также вручаю Дени магний и ракету для фейерверка. Впрочем, у меня нет сил следить за последними приготовлениями моего маленького отряда, который скрепя сердце подчиняется столь необходимому приказу.

Перейдем теперь к тяжелым часам отчаяния, с которым мне, истерзанному болезнью, почти невозможно бороться. Шаке[428], обеспокоенные тем, что у меня на случай нападения <тигра> остается только один револьвер, выказывают к тому же большой страх, видя, что я не способен принимать пищу: как известно, для большинства черных человек, отказывающийся от еды, вскоре должен умереть[429]. Но после двух дней бреда, заполненного кошмарами, я могу наконец поднять веки и смотреть на верховье реки, откуда мы ждем спасения. И вот на четвертый день[430], к полудню, крики одного из моих людей возвращают меня к жизни. Я вижу пирогу, на ней Дени и мои смелые оссьеба: но где же Забуре?

Дени рассказывает мне о посещении вождя Джумбы[431], о долгих переговорах с главными жителями деревни, о чувстве недоверия, которое не смогли рассеять ни обещания, ни зрелища, ни подарки. Белый, говорили они, никогда не путешествует по суше: без сомнения ружье доказывает, что в страну действительно пришел белый, но этот белый был убит, затем ограблен павинами, которые, вероятно, намереваются захватить у них пирогу; никогда ни один адума не позволит обмануть себя подобной хитростью. Дени сообщает мне о крайнем решении Забуре, который отдал себя в заложники. Он поклялся, что останется пленником в деревне Джумбы, пока пирога, на которой они вернулись и которая была получена благодаря его преданности, не доставит нас туда. Если же через неделю мы не появимся, чтобы подтвердить истинность его слов и освободить его от клятвы, он заплатит жизнью за свое бескорыстное благородство.

Потрясенный до глубины души таким поступком дикаря, которого едва знаю, я немедленно отдаю приказ об отъезде. Гребцы адума упорно отказываются спуститься с нами ниже по Огове, до того места, где нас ждут Балла Туре и Метуфа; несмотря на мои уверения, они продолжают считать, что находятся во вражеской стране, поскольку их окружают деревни павинов. Однако сын Джумбы, старший на пироге, идет нам навстречу, и вечером следующего дня[432] я радостно приветствую двух моих сенегальцев, мужественно преодолевших тяжелое испытание.

Мы грузим ящики с товарами, оставленные на их попечение, и поднимаемся вверх по Огове к великому удовлетворению оссьеба. 18 июня, проплывая мимо Залакона, мы узнаем, что доктор Ленц с трудом продвигается по суше[433]. Утром 20 июня мы прибываем в деревню Джумбы, где находим Забуре, который, хотя и с рогатиной на шее, дружелюбно беседует со своими сторожами.

Джумба, наслышавшись о нас различных историй, начиная с пребывания у оканда, оказывает нам чрезвычайно теплый прием. По сравнению с вождем иненга Реноке он обладает бо́льшей властью среди шаке, и поэтому ему важно продемонстрировать перед нами свое богатство. Он принимает нас в окружении своих жен и жен своих друзей, которых представляет как собственных; он дарит нам великолепного барана; поскольку в низовьях реки это животное было для нас большой редкостью[434], мы принимаем дар вождя с огромным удовольствием.

Наше приезд совпадает с любопытным обрядом обрезания, который проходят здесь молодые люди от восемнадцати до двадцати лет[435]. После операции их облачают в женские одежды, то есть обвешивают браслетами и бусами, и мажут лица чем-то вроде известки, затем все жители, танцуя под звуки тамтама, проносят их вокруг деревни. Потом я вижу, как они собираются под деревом и какой-то человек, устроившись на его вершине, опускает в их рты по огромному куску вареного мяса. По завершении этой странной трапезы юношей отводят в хижину на отшибе, где им предстоит жить целый месяц отдельно от общины, после чего они возводятся в ранг мужчин своей деревни.

Как и оканда, адума и другие племена Африканского Запада – фетишисты. Практика обрезания у них существует независимо от религиозных представлений, хотя на первый взгляд в смене имени обрезанных можно увидеть что-то похожее на крещение. В целом они допускают существование доброго и злого духов: первого зовут Манконго, а второго Абамбу. Никто не проявляет особой заботы о добром духе, который как таковой не ждет, чтобы его попросили о каком-либо благодеянии, в то время как злого стараются задобрить молитвами, жертвами и клятвами[436]. Помимо этих двух главных духов, священными, или фетишами, считаются различные предметы, животные и даже места. Люди полностью приспособили верования к своим интересам, они используют их по самым разным поводам: любопытно, например, что плоть животных является фетишем для женщин, и только мужчинам позволено угощаться ею во время пиршеств. Туземцы верят также в жизнь души после смерти[437]: память о предках свято хранится в каждой семье; от поколения к поколению передаются фетиши, украшения, оружие. Кто же не чтит памяти умерших родителей, того ожидает со стороны покойных неизбежная кара.

Тем временем настает момент, когда я с большим сожалением расстаюсь с Забуре, который спешит отправиться в свою деревню вместе с другими людьми, щедро мною вознагражденными. Джумба заверяет меня в своей готовности предоставить пироги, как только я захочу уехать отсюда. Впрочем его гостеприимство не знает границ. Он не скупится ни на подарки, ни на заботы, ни даже на галантные предложения, отдавая в наше распоряжение и своих жен, и жен друзей. Я соглашаюсь на услуги кухарки; это Малонга, собственная дочь Джумбы, которая, явившись ко мне, не скрывает желания сблизиться со мной. Когда я пишу, она просит меня насурьмить ей брови чернилами или же написать на груди ее имя; она откровенничает со мной, сообщая, что вожди, за которых отец хочет выдать ее замуж, не кажутся ей достаточно сильными как мужчины. Однако, видя, что моя каждодневная благодарность ограничивается лишь покраской бровей и груди, она переключается на Дени и моих сенегальцев, которые готовы кое-что подарить ей за мой счет. Но так как наши припасы начинают сокращаться, Малонга ищет и находит более щедрых и более богатых поклонников, не забывая при этом и своих прежних друзей. Она приобретает такой опыт в сердечных делах, что, когда отец наконец решается выдать ее замуж, ставит свои условия и сохраняет для себя свободу, которой у нас на родине пользуются, только если нарушают брачный обет.

Между тем я узнаю, что один из соседних вождей, прибывший просить руки этой самой Малонги, отвергнут ею и возвращается к себе в деревню. Я сообщаю Джумбе о своем желании воспользоваться столь удобной оказией: я намереваюсь оставить здесь наши товары и двух человек для их охраны[438], сам же вместе с Дени собираюсь продолжить путешествие и дойти до Думе, конечной цели нашей экспедиции.

23 июня ко мне присоединяется доктор Ленц[439]: он приплывает в деревню Джумбы на пироге, которую я добыл для него у Маты[440], вождя адума[441]. Он уезжает на следующий же день, а я – 25 июня. Так что, продвигаясь по стране адума (у меня будет случай рассказать об этом немного позже), мы идем с ним, можно сказать, одним путем, и наши пироги поочередно обгоняют друг друга.

Первую остановку мы делаем в деревне Ндумбы, где мой проводник и его люди, досадуя, что я не собираюсь задерживаться в ней, требуют оплаты. Ситуация деликатная, ибо они не выполнили договоренности сопровождать меня до Думе, но, с другой стороны, они верно служили мне в начале похода. Поэтому, чтобы они не подумали, что я хочу удержать для себя долю товаров, которую они не получат, если прервут срок службы, я собираю всех гребцов во главе с вождем, показываю предназначенные им вещи и в то время, когда они вожделенным взором смотрят на них, бросаю все в костер. Люди Ндумбы, свидетели этой сцены, сразу же предлагают заменить недовольных; я соглашаюсь, и путешествие продолжается.

27 июня я останавливаюсь в Нгеме[442], 28-го – в деревне Кумбы Манджило[443], доктор же Ленц то следует за мной, то опережает меня. 29 июня утром[444] я первым[445] пребываю к Думе, небольшому водопаду примерно в полтора метра высотой при низкой воде, который во время половодья только с натяжкой можно назвать порогом[446].

Нет более удачного места для устройства новой штаб-квартиры. Думе должен пока стать рубежом моей разведывательной экспедиции по неизведанной стране. В то время как доктор Ленц попытается сделать последнее усилие, чтобы подняться еще выше по Огове, я спущусь по ней и попробую завязать дружеские отношения с адума.

По правде говоря, я не слишком рассчитываю на успех. У меня нет хороших переводчиков; я нахожусь среди народа, на первый взгляд гораздо менее интересного, чем иненга, бакале и особенно фаны. Низкорослые, полные, тяжелые, ленивые и, по-видимому, трусливые, адума известны своей беспечностью, что естественно: существование в такой плодородной стране не требует особых усилий.

Я собираюсь сразу начать среди них ту же самую предвыборную кампанию, успех которой у оканда и фанов позволил нам быстро пройти по их землям.

Глава XII. Первое селение в стране адума

На обратном пути я останавливаюсь в деревнях адума, где приглашаю к себе всех местных вождей, веду с ними переговоры о предоставлении нам пирог и гребцов, обсуждаю условия транспортировки грузов[447].

Я встречаю с их стороны самый радушный прием. Адума, несмотря на их стычки с фанами, все же отваживаются время от времени спускаться на пирогах (муссиках) вниз по Огове, поэтому они знают о доброй репутации, которая закрепилась за нами среди оканда. В них, однако, еще живет страх перед павинами; но после моих настойчивых уверений, что мир наступил, они, кажется, уже близки к тому, чтобы пойти навстречу моим планам. В деревне Нгеми мне обещают три пироги; еще одну гарантируют люди Ндумбы.

Тем временем домой возвращается сам Ндумба. Я оставил этого вождя в Лопе у оканда; он должен был, выждав благоприятный момент, подняться по реке со всем нашим багажом в сопровождении гребцов адума. Какая же серьезная причина заставила его отправиться раньше и отважиться на опаснейшее путешествие в одиночку?

Я не слышу от него никакого удовлетворительного объяснения. Единственное, на что он ссылается, так это на свое нежелание оставаться в чужой стране, что же касается оканда, то здесь он предельно сдержан.

Мое беспокойство возрастает, когда в последующие дни я замечаю у всех адума необычную холодность. Их прежнее дружелюбие исчезает, и я не в силах понять истинную причину такой резкой смены настроения.

Ндумба, отослав к Джумбе мою большую пирогу[448], отказывает мне в обещанном транспорте. Таким образом, вместе с переводчиком и одним из лапто я отрезан от деревни Джумбы, где остается другой мой человек, охраняющий товары. Я начинаю проявлять нетерпение, которое, как кажется, тревожит Ндумбу.

Под предлогом поиска пироги, в которой я так нуждаюсь и которую он якобы не может сам предоставить, Ндумба отвозит меня к одному из своих друзей, вождю деревни, расположенной на противоположном берегу. В то время как я веду переговоры с этим человеком, он пересекает реку и оставляет меня одного.

Еще два дня меня кормят обещаниями, которым, видно, нет конца. Необходимо решительно выходить из этого тупика. Я требую к себе вождя, который приносит мне продукты и беззастенчиво просит за них какой-нибудь подарок. Я в последний раз объясняю моему дикарю, который, кажется, совсем не слышит меня, что мне нужны не продукты, а пирога, и бросаю в огонь вещи, предназначенные для ее оплаты, после чего Дени[449] хватает вождя и подвергает его легкому телесному наказанию. Ужас жителей доходит до предела; охваченные паникой, они удирают со всех ног во главе с высеченным вождем; несмотря на эту неприятную ситуацию, мы разражаемся смехом, поняв, что сами неожиданно превратились в абсолютных хозяев деревни.

Однако пирога Ндумбы, пришвартованная к другому берегу, а следовательно, у нас на виду, всего в ста метрах, будто насмехается над нами. Остается принять единственно возможное решение. Балла Туре не умеет плавать, и я вижу, что и Дени не отваживается на такое предприятие. Поэтому я один, вооруженный револьвером, бросаюсь в воду и одолеваю течение Огове. Когда я достигаю берега и вхожу в деревню, мой гнев оставляет меня. Нет никого, на ком я мог бы его выместить! Все сбежали; в своем облачении первобытного завоевателя я прогуливаюсь среди пустых хижин. В результате поисков я нахожу только двух мужчин, забившихся в какой-то угол, и веду их, дрожащих от страха, к пироге.

Мы прежде всего забираем Балла Туре и Дени, а затем спускаемся вниз по реке; при прохождении порогов мои импровизированные гребцы, естественно, два или три раза опрокидывают лодку. Наконец 11 июля мы прибываем к Джумбе, и мое беспокойство немного утихает, когда я вижу на плаву обещанную пирогу.

Туда же[450] возвращается доктор Ленц[451], еще более неудовлетворенный, чем я: оказывается, что, как только он достиг[452] места впадения в Огове реки Себе[453], спутники неожиданно бросили его[454]; теперь он возвращается в Европу, чтобы восстановить здоровье, пошатнувшееся за три года тягот и лишений, мужественно им перенесенных. 12 июля – день нашего прощания[455]; я снова остаюсь единственным белым на этой земле.

Но время идет, а мы так и не получаем обещанную пирогу. Устав от ожидания, которое угрожает затянуться до бесконечности, я уже разговариваю с Джумбой на повышенных тонах и обещаю, что если через четыре дня он не сдержит своего слова, я покину его, хотя в нашем распоряжении имеется только одна маленькая плохенькая пирога.

Джумба куда-то уходит, якобы в поисках уже готовой пироги, а в действительности, чтобы дать нам время успокоиться. Я жду шесть дней. Так как по возвращении Джумба нагло продолжает кормить нас неопределенными обещаниями, мы, вопреки всеобщей злой воле, садимся в нашу лодку, отчаливаем от берега и плывем вниз по реке.

К досаде, что местные жители загнали нас в угол, добавляется беспокойство, которое нам внушает встреча с ближайшими порогами. Но когда мы проходим последнюю деревню шаке, нас неожиданно окликают с берега. Вождь <Джокондо> обещает нам пирогу и гребцов, если мы согласимся остановиться у него на три дня. Наученные горьким опытом, мы грозим ему наказанием, если он не сдержит данное нам слово, после чего принимаем его предложение и пристаем к пологому берегу у деревни. Все это происходит 26 июля.

На следующий день до нас доходит неприятная новость. В доктора Ленца только что стреляли из ружей около Буно, деревни оссьеба[456], куда Нааман, как помнится, не захотел меня вести. Мы не находим объяснения этому нападению, но, во всяком случае, нам нужно немедленно предупредить Балле и Марша. К счастью, по моему настоянию, вождь разрешает двум своим сыновьям[457] сопровождать Метуфу в Лопе с посланием; но чтобы отъезд состоялся, ему необходимо посоветоваться с идолами[458]. Вождь берет в руку трещотку, обладающую способностью пробуждать духов, и испрашивает совета у черепов своих предков, подкрепляя просьбу подношением корзины с бананами. Их ответ явно благосклонный. Тогда молодые люди срезают у себя несколько прядей волос, по одному ногтю на каждой ноге и каждой руке, а затем почтительно склоняются перед своим отцом. С большой важностью он собирает все эти пряди и все эти обрезки и кладет их в мешочек, который торжественно помещает в хижину идолов. Теперь нашим путешественникам ничего не угрожает.

Скажем сразу же, что, несмотря на идолов и их добрый совет, мой бедный Метуфа не очень-то легко справился со своей миссией. Имея неосторожность высадиться на короткое время в стране оссьеба, чтобы встретиться с вождем деревни, его бывшим другом, он по возвращении на берег не нашел ни гребцов, ни пирог[459]. Лишенный товаров, Метуфа с огромными трудностями продвигался по суше; чтобы добыть себе пропитание, он рассказывал туземцам о всеобщем мире, который недавно установили белые люди; теряя последние силы, он все-таки добрался до нашего лагеря, где с таким нетерпением ожидали вестей о моей экспедиции.

В деревне Джокондо, однако, обещанная пирога еще не готова, и в то время как я пытаюсь не принимать близко к сердцу новую задержку, мне наносит визит Джумба. Ему, по всей видимости, стыдно, что он нарушил данное мне слово; он просит вернуться к нему в деревню; я отвечаю, что вместо того, чтобы предлагать мне снова идти вверх по течению, пусть прикажет пригнать лодку сюда.

Случайно я узнаю, что этот обманщик за моей спиной уговаривает вождя деревни не предоставлять мне пироги.

Мое терпение становится уже нелепым. Во время разговора с Джумбой я не могу сдержаться, чтобы не всыпать ему как следует. Тот в ярости, особенно из-за того, что мне помогал Балла Туре, «мой раб», удаляется, пригрозив, что обратит против меня фетиш.

Однако вечером[460] у меня появляется надежда на наше примирение, ибо одна из его жен приносит мне большое количество ананасового вина, которое я с удовольствием пью[461]. Но за трапезой следует общее недомогание и рвота. Все уверены, что сработал фетиш Джумбы; что же касается меня, то я проклинаю свою доверчивость и опасаюсь отравления.

Наутро я чувствую себя неспособным даже выйти из своей хижины, а в следующие дни окончательно теряю силы. Вождь, обеспокоенный тем, что главным виновником моей болезни сочтут в первую очередь его, спрашивает совета у своих идолов, но те не называют никаких способов исцеления. Более всего вождь, конечно, боится, как бы белые люди в случае моей смерти не пришли сюда со значительным подкреплением и не потребовали у него объяснения[462]. Страх войны с неизвестными врагами оказывается действеннее всех моих обещаний и даров. Мне сразу же предоставляют пирогу; мои сенегальцы переносят меня на борт; по приказу вождя четыре гребца туземца садятся вместе с нами и готовы, хотя и скрепя сердце, везти нас. Но не успеваем мы проплыть совсем немного времени, как я замечаю у них некоторые признаки беспокойства. Проводник предлагает остановиться и позавтракать на суше, ссылаясь на то, что есть в пироге запрещено, но я отказываю ему. Его настойчивость наводит меня на мысль о тайных намерениях туземцев. Вот их замысел: я нахожусь без сил на дне лодки и не могу идти, а они бросают нас на берегу; мы оказываемся в самом затруднительном положении, а наши ловкие мошенники избавляются от необходимости плыть в страну павинов и спокойно возвращаются к себе, где, может быть, будут радоваться вместе с вождем, что так легко освободились от меня.

Я приказываю постоянно держаться середины реки. Дени стоит впереди, а Балла Туре на корме, они гребут так, чтобы парализовать любое усилие четырех адума. Мы плывем таким образом некоторое время; когда же начинаем приближаться к земле оссьеба, я чувствую, что мои туземцы готовы пойти на любой риск. Сильными рывками они пытаются раскачать лодку, чтобы перевернуть ее, а затем, воспользовавшись нашим замешательством, достигнуть берега вплавь[463].

В состоянии, в котором я нахожусь, это вопрос жизни и смерти. Дени и я хватаемся за оружие; я даю понять старшему, что не пощажу его, если он не остановится, но угроза не действует. Я стреляю, но так, что задеваю только ухо упрямца. Наконец в том момент, когда пирога, продолжая раскачиваться, должна вот-вот опрокинуться, раздаются два наших выстрела[464], и два негра падают навзничь за борт; два других одним прыжком бросаются в воду, хотя мы и не собираемся стрелять в них.

И вот мы снова вынуждены полагаться только на собственные силы, чтобы пройти пороги, хотя я, распростертый на дне пироги, ни на что не способен. Все зависит от Дени и Балла Туре, которые пытаются, насколько могут, сохранять нужное направление. Вечером мы пристаем к пологому берегу у деревни Забуре; я так слаб, что не могу дойти до хижин и остаюсь на берегу. На следующее утро Дени идет в деревню за Забуре, который, по крайней мере, предоставит мне возможность немного отдохнуть.

И тут со стороны Огове до нас доносятся звуки песен. Голоса поющих приближаются к нам. Без всякого сомнения, это гребцы какого-то большого каравана, идущего вверх по течению. Вскоре из-за излучины реки, прямо перед нами, появляется целая флотилия. Какое же радостное потрясение мы испытываем, когда видим в одной из двадцати двух пирог оканда Балле и Марша, за которыми следуют пироги с нашими товарами[465].

В этот момент я забываю о своей болезни, настолько велико счастье заключить в объятья тех, с которыми был разлучен в течение трех месяцев[466]. В итоге все разъясняется. Оканда, недовольные моим отъездом в страну оссьеба и адума, прибегли к различным уловкам, чтобы заставить адума отказать нам в помощи; они хотели сами вести наш караван вверх по Огове[467]; при этом устроили так, что мы не смогли отплыть все вместе: Амон до сих пор находится в Лопе, сторожа оставшиеся товары. Ндумба же выполнял роль тайного агента.

Теперь становятся понятными его неожиданное возвращение и резкая перемена отношения к нам со стороны жителей после его появления в деревне. Но все уже позади, мы наконец все вместе; я, конечно, серьезно болен, чтобы руководить экспедицией, но зато могу доверить все полномочия Балле, и мне не надо больше тревожиться за безопасность всего отряда.

Предполагаемое отравление, в котором я винил Джумбу, на самом деле – воспаление легких, которое усугубляется моей общей слабостью. Балле подумывает задержаться у Забуре, пока я хотя бы немного не восстановлю свои силы. Я уговариваю его двигаться дальше, дав твердое обещание спокойно вести себя в пироге. Мы берем курс на Нгеме, где планируем на время устроить нашу новую штаб-квартиру.

Мое тяжелое состояние подсказывает Балле прекрасный способ, чтобы ускорить движение такой громадной флотилии с таким большим количеством людей. Он приказывает старшему моей пироги плыть первым, не заботясь о других, и плыть, не останавливаясь, до Нгеме, куда необходимо доставить меня как можно быстрее. Оканда, зная, что у адума открывается рынок рабов, прилагают, естественно, все свои усилия, чтобы не отстать; колонна, таким образом, двигается с удвоенной скоростью.

Путешествие проходит по намеченному плану: мои люди, которых подталкивает неугасшее возмущение против адума, отчаливают каждое утро до восхода солнца. Я же почти без сознания лежу в лодке, не ощущая заботы, которой меня окружают. 24 августа мы прибываем в Нгеме[468]. Несмотря на мои протесты, Балле приказывает перенести меня в самую лучшую хижину, где в течение полутора месяцев болезнь будет держать меня в своих цепких руках.

Глава XIII. Пребывание в Нгеме. Балле и марш. От Лопе до Нгеме. возвращение в Лопе

Неспособный принимать какую-либо пищу, кроме воды, прокипяченной с сахарным тростником, я целый месяц вызываю у Балле самую большую тревогу. Страницы его дневника за это время свидетельствуют о реальной опасности, которой я тогда подвергался. Огромное нервное напряжение, парализующее мою энергию, еще более усугубляет болезнь. Наконец после бесконечного месяца неустанных забот друзья могут поздравить себя с моим спасением.

В период выздоровления я принимаю вождей адума, которых Балле пригласил после нашего приезда и которых называли виновниками моем болезни; они делают все, чтобы я забыл о тех тяжелых днях. Одно из самых лучших проявлений внимания – запрет жителям деревни готовить около нас пальмовое масло[469], чей запах для меня невыносим. Я теперь могу питаться молоком и медом; меня стараются немного развлечь.

Каждый день два человека выносят мое бамбуковое ложе и ставят его около моей хижины в тени большого дерева, которое высится над рекой[470]. Туземцы приходят толпой, выказывая если не искренний интерес, то, по крайней мере, благожелательное любопытство. Я могу охватить взглядом линию холмов на горизонте, окаймляющих широкие равнины, – страну изобилия. Среди темной зелени леса я вижу большие светло-зеленые пятна и различаю плантации маниоки, масличных пальм, банановых и фисташковых деревьев[471]. С моего наблюдательного пункта я смотрю на веселую возню малышей: вождь посылает ко мне своих детей, которые счастливы, что нашелся зритель их забав. Внизу у моих ног сидят цепочкой рыбаки с удочками; другие на песчаных отмелях бросают накидную сеть; я приветствую охотников, возвращающихся непременно с чудесной цесаркой в руках; мимо меня идут на плантации женщины, они шествуют друг за другом с выпрямленным станом, несмотря на тяжелую ношу.

Мои друзья не устают окружать меня заботами, и мое нервное напряжение мало-помалу спадает. Я слушаю рассказы о трудностях, обрушившихся на них во время плавания, с которыми они превосходно справились[472].

Я поднимался вверх по Огове один, можно сказать, безоружный, следовательно, не мог спровоцировать какого-либо враждебного действия. Наоборот, Балле и Марша, заключивших союз с главными вождями оканда, сопровождало сто пятьдесят человек[473] из этого племени, которое воинственные оссьеба издавна рассматривали как врага[474].

После дружественного приема у Наамана в окрестностях Бове[475] их флотилия достигла деревень, в которые я не заходил и где доктору Ленцу пришлось отражать нападение местных жителей. При ее приближении весь берег мгновенно покрылся туземцами, готовыми к бою; наши люди в пирогах уже хватались за ружья; генеральное сражение было неминуемым, но присутствие духа у Балле и Марша спасло положение. Оторвавшись от колонны на пироге, управляемой небольшим числом невооруженных гребцов, мои храбрые соратники подплыли к берегу, сошли на землю, как ни в чем ни бывало подошли к изумленным павинам и протянули руки вождям в знак дружбы[476].

Во время путешествия Марш преодолевал любую усталость[477]. Даже сейчас он собирается идти в разведку[478], Балле же остается со своим пациентом и, может быть, немного отдохнет, что ему так необходимо.

Намереваясь исследовать область выше водопада Думе, Марш хочет выяснить ситуацию на реке и отношение к нам прибрежных туземцев. Он покидает Нгеме 17 сентября[479] и проходит по Огове сто двадцать пять километров, удаляясь от Думе на девяносто четыре километра; он оставляет свою пирогу у водопада Мопоко[480] и идет по суше до порогов Думба-Майела[481]. Марш останавливается в семидесяти километрах от реки Себе, крайней точки, достигнутой доктором Ленцем <и возвращается обратно>[482].

Теперь мы знаем, что Огове судоходна на участке протяженностью в семьдесят один километр между Думе и местом впадения в нее реки Лебока[483], затем на протяжении тридцати одного километра путь снова преграждают пороги[484]. Но, начиная с Думба-Майела, река, по словам туземцев[485], опять судоходна вплоть до водопада Машого[486] или водопада Пубара[487], выше впадения в нее Пассы[488].

По всей видимости[489], эту страну с побережьем Атлантики или с бассейном Конго связывает река Либумби[490], один из левых притоков Огове. На берегах Верхней Огове, менее населенных, чем земли адума, обитают племена бангве[491], мбамба[492], ондумбо[493] и анджани[494], которые, кажется, не проявляют враждебности к белым, но, к сожалению, не могут предложить никаких плавучих средств.

Из рассказа Марша понятно, что адума обладают бесспорной монополией в верхнем течении реки; нуждаясь в пирогах и гребцах, мы, следовательно, оказываемся в полной зависимости от них. С другой стороны, мы вынуждены волей-неволей продлить пребывание здесь, поскольку из-за отсутствия хороших переводчиков нам очень сложно общаться с туземцами.

Однако необходимо, чтобы кто-нибудь из нас отправился за нашими людьми, оставленными в Лопе; дело в том, что оканда не хотят спускаться одни вниз по реке, боясь фанов-оссьеба. Я решаюсь отправиться сам. Доктор Балле назначен ответственным за нашу штаб-квартиру и сможет отдохнуть от выпавших на его долю забот; Марш посвятит свое время изучению естественной истории[495]. Что касается меня, то я рассчитываю использовать свое путешествие в оба конца, чтобы вернуться к работе географа[496], прерванной с момента нашего отъезда из Лопе[497].

27 октября[498] я покидаю Нгеме на двух пирогах вместе с Боайя, вождем оканда, который и раньше сопровождал меня. Я, впрочем, знаю, что пироги оканда, оставленные в Бунджи, уже ждут меня.

28 октября я прибываю в Бунджи, где хитрец Джумба так долго кормил меня обещаниями. Но теперь он понимает всю выгоду, которую можно извлечь из добрых отношений с белыми, поэтому сам приходит ко мне и просит забыть о нанесенном вреде. Можете представить, с каким удовольствием я веду с ним высокопарную дружескую беседу.

На следующий день мы уже плывем по быстрому течению Огове. К пирогам оканда присоединились десять пирог адума; наша флотилия насчитывает теперь тридцать две лодки[499], на каждой из которых находится более тридцати человек.

Мне приходится изображать наивного человека, который не замечает группу рабов, принадлежащих нашим оканда. У этих несчастных на руках деревянные колодки; никто из ста восьмидесяти пленников[500] – ни старики, ни малолетние дети – не освобождены от подобной канги[501]. Мое косвенное вмешательство избавит мучеников от этой пытки, но еще не пришло время, чтобы добиться их освобождения. Я вынужден закрывать глаза, когда перед опасными участками туземцы высаживаются на берег и гонят впереди себя длинную цепь своих будущих заключенных-работников[502].

30 октября в полдень мы проплываем мимо места впадения в Огове реки Лоло и в пять часов вечера разбиваем лагерь на острове Ландже в устье Ивиндо. Именно здесь Компьень и Марш были остановлены оссьеба. Я провожу несколько астрономических наблюдений, чтобы определить положение острова.

31 октября мы входим в зону порогов.

Я даю указание своим гребцам сохранять некоторую дистанцию между нами и остальной колонной, чтобы следить за ее общим движением. Вскоре, однако, порядок нарушается, и я вижу, как опрокидывается пирога вождя Нгеми. Кричу, чтобы помогли рабам, которые крепко связаны и не способны спастись сами. Но никто, как видно, не беспокоится о несчастных, терпящих бедствие. Гребцы изо всех сил борются с яростным течением, а Нгеми захвачен водоворотом. Я приказываю своим людям плыть вперед. Все пироги расступаются; мне удается выловить нескольких человек[503], еще держащихся на поверхности; но когда я хочу броситься за Нгеми, то наталкиваюсь на сопротивление Боайя и гребцов. Напрасны мои старания убедить их, что наш долг помогать тем, кто нас сопровождает, что наша пирога не слишком нагружена, чтобы попытаться, даже без каких-либо шансов на успех, их спасти. Я разбиваю свой кулак о спины моих упрямцев, но ни один из них не двигается. Мы видим, как Нгеми, которому сначала удается ухватиться за скалу, соскальзывает с нее, снесенный волной; еще два или три раза он появляется среди пены; наконец поток уносит его навсегда.

И сразу со всех пирог раздается хор стенаний.

С наступлением вечера мы высаживаемся на берег, и я становлюсь свидетелем смехотворной сцены отчаяния.

Все туземцы выказывают самую глубокую скорбь по поводу смерти Нгеми. Они плачут, кричат; многие катаются по земле. Я пытаюсь объяснить этим лжестрадальцам, что они сами стали причиной смерти вождя; мои упреки только удваивают их стоны; я удаляюсь, чтобы не дать гневу овладеть всем моим существом.

После тяжелой ночи, проведенной в нескольких километрах от устья реки Офуэ, мы вновь отправляемся в путь; на второй день[504] после полудня мы прибываем в Лопе.

Глава XIV. Выздоровление. Цивилизованные и каннибалы

Ноябрь 1876 г. Наконец я снова в стране оканда, в Лопе, нашей прежней штаб-квартире, после того как я прошел по лесам павинов и чуть было не умер в деревне адума.

Мне казалось, что я выбрался из какого-то страшного кошмара, и все происшедшее со мной растворилось в небытии; отныне я мог предаться покою и отдыху.

Эти лишения, эти трудности, это душевное напряжение, эта чрезмерная нервная возбудимость, которые не оставляли меня ни на миг, начиная с того дня, когда я бросился один во тьму неизвестности, ушли далеко в прошлое, и я чувствовал, что ко мне возвращается вся чарующая сила жизни, которую испытывает каждый в момент выздоровления[505]. Если два месяца тому назад я уже примирился со смертью, то теперь страстно хотел жить.

Каким же уютным казался мне дом, в котором я поселился; он был построен еще во время нашего первого пребывания в Лопе. В нем оставался наш славный Амон, стороживший часть товаров[506].

Я встретился с беднягой Метуфой, лапто, участником наших трудных походов. В тот день, когда ему поручили доставить письмо нашим друзьям, а один из адума увел у него маленькую пирогу[507], он чуть было не сошел с ума из-за своего слишком обостренного чувства ответственности.

Стены нашей хижины из бамбуковых стволов, наспех подогнанных, пропускали местами солнечные лучи; вечером вихри насекомых врывались в мою спальню; неважно, главное – мы в нашем доме, в стране оканда, среди друзей.

Два месяца болезни сильно сказались на моей природной худобе; я был крайне слаб; приходилось поддерживать меня, чтобы я смог дойти от кровати до импровизированного кресла на веранде.

Это там я проводил часы своего медленного выздоровления, вдыхая усталыми легкими живительный бриз, дующий утром с моря. Это там, постепенно набираясь сил[508], я ожидал желанного момента, чтобы подняться вверх по Огове в страну адума с оставшимися людьми и товарами. Это оттуда я любовался чудесной панорамой. Земля оканда развертывала перед моим взором свои покрытые травой холмы, тянущиеся до подножия горной цепи Океко, которая окружала их, словно огромным амфитеатром.

Они прекрасны, эти горы; их величественные вершины четко вырисовываются в лазури неба; они великолепны со своими лесами и зелеными рощами посередине склонов.

За ними, на севере и на востоке, сквозь трепещущую дымку проступали темные леса оссьеба, уходившие в таинственные дали.

С восходом солнца я смотрел на расположенные вокруг нас деревни, позолоченные первыми лучами, где пробуждалась жизнь: их обитатели, подобно черным точкам, усеивали все тропинки, ведущие в Лопе. Это были мужчины, вернувшиеся вместе с нами из страны адума, которые хотели узнать о моем здоровье, или их жены и отроки, поздравлявшие меня с благополучным прибытием; приходили также жена Ндунду, жена Ашуки, два пожилых вождя из ближайших к Офуэ селений, старая мать Боайя, гордящаяся своим сыном, юным вождем, чьи знания и усердие многое сделали для успеха нашей экспедиции. Среди посетителей были дети из ближайших деревень, которых родители приводили посмотреть на белого человека, и молодая мать, попросившая приласкать ее новорожденного младенца, суеверно полагая, что мое прикосновение станет залогом его богатства и счастья.

Таким образом, в атмосфере всеобщего уважения и симпатии я обретал с каждым днем все больше и больше сил.

Вся эта страна, которую я год назад считал затерянной где-то в самом центре Африки, ее люди, которые казались мне дикарями, теперь представали передо мной в совсем ином свете.

Что же такое произошло?

А произошло вот что: чужак, которого все опасались, превратился в вождя и большого друга, так как употребил все свое влияние, чтобы объединить племена для общего и полезного дела, которое принесло достаток на их землю; я привязал туземцев к себе взаимными интересами, и выгоду от этого они уже почувствовали.

Пироги оканда, прибывшие со мной, были полны рабов, баранов, козлят, пальмового масла, накомарников, туземных тканей. К нам присоединились даже пироги адума, уверовавших в мою звезду: у них появилась надежда, что теперь они смогут беспрепятственно проплывать мимо павинов. Словом, оканда везли с собой огромное количество товаров, чтобы обмениваться ими с иненга и галуа, чьи лодки с европейскими товарами поднимались вверх по Огове.

В этом можно было увидеть первый шаг к восстановлению торговых отношений между оканда и адума. До моего приезда сюда оканда если и покупали рабов у адума и шебо, то только в малом количестве и в тех редких случаях, когда удавалось обмануть сторожевые посты оссьеба.

Но то были последние крохи некогда процветавшей торговли. Прежнее благоденствие могло возродиться только при условии, если враждующие племена прекратят препятствовать деловым связям. Вот почему мое появление с большим караваном, нагруженным различными товарами, стало событием и было встречено с радостью всеми сторонами.

Я считаю необходимым сказать здесь несколько слов о непрерывной, медленной, но неудержимой миграции племен фанов, которые смогли объединиться, достичь процветания, а затем исчезли, не оставив после себя никаких следов, кроме туманной традиции, разрушающейся под воздействием времени.

Издавна племена внутренних областей мигрировали с северо-востока на запад: инстинктивное чувство толкало их к побережью. Эта миграция гнала вперед или рассеивала по сторонам племена различных рас. В какой-то момент они разделились на две ветви: одни направились к рекам Габон, Муни[509] и рекам севера, другие – по долине Ивиндо к Огове.

Первую ветвь составляли фаны-бачи, или павины, вторую – многочисленная семья фанов-макеев, более известных на берегах Огове под именем оссьеба.

Одно только их имя наводило ужас на прибрежные народы, которые отступали перед захватчиками, имевшими недобрую славу агрессоров и каннибалов.

Каковы же причины этого движения на запад? Какая сила заставляла эти племена покидать бескрайние леса, чей мрачный и дикий гений, казалось, они олицетворяли?

Неужели междоусобные войны вынуждали слабейших уходить как можно дальше от сильнейших?

Неужели эта раса – может быть, единственная, избежавшая нравственной деградации, порожденной рабством, – сохранила в своей первобытной дикости здоровую кровь и поэтому извергала излишки населения; или же ее переселение на запад было вызвано потребностью иметь более легкий доступ к соли и европейским товарам? Трудно с абсолютной уверенностью ответить на эти вопросы. Весьма вероятно, что перемещение различных племен павинов и их смешение имели в своей основе весь комплекс причин.

На наш взгляд, их переселение скорее напоминает медленную иммиграцию, а не территориальный захват.

Они обосновываются в местах, где могут стать торговыми посредниками между племенами: они занимают такие стратегические пункты, которые позволяют им действовать так, как некогда действовали вожди-феодалы, контролировавшие перевал или брод, чтобы брать дань с проезжающих мимо купцов.

В целом павины не привязаны к земле. Когда плантации истощены, а в лесу перебита вся дичь, вождь деревни переходит в новое девственное место, разбивает временный лагерь и открывает «большую охоту». На огромной территории вырубают деревья, а затем в конце сухого сезона сжигают их. Женщины отправляются на выжженные участки, чтобы разбить там плантации для выращивания бананов, маниоки, ямса, бататов и кукурузы[510].

Как только продовольственный вопрос решен, вся деревня снимается с места и селится возле новых полей.

В этой части Африки павины являют собой варварский мир, остальные народы <в том числе оканда> – цивилизованный.

И вот наконец и те и другие встретились в первый раз на берегах Огове.

Находясь в постоянном контакте с племенами побережья, ведущими торговлю рабами, оканда переняли от них определенную склонность к роскоши, неизвестную во внутренних областях страны. Они стали шить набедренные повязки из небольших квадратиков, сотканных из волокон рафии[511] и подогнанных друг к другу с определенным художественным вкусом. Эта опрятная одежда, черного цвета или ярко раскрашенная, резко контрастировала с набедренными повязками пришельцев из размягченной коры. Женщины оканда со своими волосами, собранными на макушке, вызывали ревнивое восхищение у несчастных оссьеба; их спину едва прикрывала шкура ншери (маленькой антилопы)[512], которую некоторые модницы украшали колокольчиками, ярким жемчугом[513] и медными кольцами.

Не один только цивилизованный мир изобрел шиньоны и накладные волосы и менял моду. Оканда также умели модифицировать свои прически и придавать им все более презентабельный вид[514].

На то, чтобы создать нечто чудесное на голове, у оканда уходило два дня. Приходилось буквально перебирать волос за волосом, сплетать их в тугие косички, а образовавшиеся между ними бороздки покрывать желтой пастой. Затем все косички соединялись вместе на макушке и промасливались жирным веществом красного, что было особенно модно, или черного цвета. Несколько шпилек из меди или слоновой кости утопали в этом монументальном сооружении.

Последним штрихом было наложение желтого грима, что делало кокетку поистине неотразимой[515].

С такой огромной копной на голове было почти невозможно устроиться на спальном ложе, если бы не чурбак, использовавшийся вместо подушки, о который женщина опиралась затылком, чтобы не повредить прическу. Правда, из нее вынимались шпильки, и это единственное, что немного облегчало положение.

На первый взгляд шпильки воспринимались просто как предметы украшения, но по тому, как женщина яростно втыкала их в свое художество, чтобы прогнать оттуда паразитов, сразу же обнаруживалась их практическая польза.

Несмотря на неудобство такой прически, от нее не отказывались; она продолжала оставаться модной, хотя и явно абсурдной, поскольку лишала страдалицу сна и не позволяла ей поворачивать голову ни вправо, ни влево; но, что поделаешь, мода есть мода.

Зато такая пытка оканда сполна вознаграждалась при встрече с павинкой, которую представительница цивилизованного и галантного мира просто уничтожала презрительным взором. И, действительно, эта дикарка со своими простенькими косичками, бесхитростно болтающимися на висках, казалась жалкой; у нее был такой вид, словно она извинялась за свое появление на свет.

Разве она не была смешной с этим волосом, выдернутым из хвоста слона и пропущенным через носовой хрящ? На расстоянии можно было подумать, что она носит усы.

А ее серьги с мелким красным или голубым жемчугом на конце!

А эти толстые браслеты у щиколоток, над коленной чашечкой, на предплечьях и это медное кольцо на большом пальце; какими жалкими, дешевыми, безвкусными они казались рядом с тонкими браслетами оканда, нанизанными один за другим и подогнанными по размеру рук и ног. Павинка хорошо это понимала, она чувствовала себя раздавленной превосходством соперницы; поэтому, чтобы как-то возвыситься в собственных глазах и произвести на других лучшее впечатление, она душилась соком местного чеснока и натирала тело мазью, приготовленной из пальмового масла и красного дерева[516], растертого в порошок[517]. Говорят, что этот состав очень эффективен при кожных заболеваниях, чрезвычайно распространенных в Африке[518].

Издавна оканда пользовались кремневыми ружьями, за которые расплачивались рабами. Относительно богатые по сравнению с пришельцами, они злоупотребляли своим преимуществом и смотрели с презрением на этих варваров, поставлявших им лесную дичь.

Павины же, хозяева леса, вооруженные искусно выточенными ножами, железными ассагаями и арбалетами, отравленными соком онажа[519], и не знающие усталости, делили свое время между охотой[520] и войной.

Оканда, сильные и ловкие при прохождении порогов, отважные в схватках с Огове, обладали монополией на реке и обогащались благодаря этой исключительно благоприятной коммерческой ситуации.

Постепенно они начали злоупотреблять своим положением, считая себя намного выше оссьеба, которых эксплуатировали, как могли.

Однако с каждым годом все новые и новые массы павинов выходили из северных лесов, и их селения занимали все бо́льшую территорию на правом берегу Огове.

Антагонизм между двумя племенами становился все глубже. Павины установили по суше торговые связи с Габоном; их передовые отряды достигли побережья, у них уже было огнестрельное оружие. Не нуждаясь больше в оканда, чтобы обеспечивать себя товарами, бывшие парии стали разговаривать как хозяева с теми, кто прежде так долго эксплуатировал их. Чувствуя, что им не справиться с нашествием диких и грубых пришельцев, оканда посчитали разумным обосноваться на левом берегу Огове, создав таким образом почти непреодолимый барьер для каких-либо контактов с павинами.

Произошло то, что всегда происходит в подобных случаях: оставив правый берег ради левого, оканда забыли урегулировать текущие дела и расплатиться с долгами, думая, что переселение обеспечит им безнаказанность.

Такое вероломство стало последней каплей, переполнившей чашу негодования павинов: отныне река перестала быть безопасной. Любого прибрежного жителя, попавшего в руки оссьеба, убивали и съедали. Любой караван, поднимавшийся вверх по Огове, невидимые враги, засевшие в буше[521], расстреливали в упор.

Оканда отвечали им тем же. Каждый павин, не справившийся с течением или по какой-то другой причине попавший в руки врагов, становился их пленником. Будучи более цивилизованными, оканда не съедали его, а – будучи более практичными – продавали в рабство.

И вот однажды оссьеба, чье число беспрерывно возрастало, пересекли Огове, закрепились на обоих берегах ниже места впадения в нее реки Лоло и отбросили оканда на левый берег Офуэ, отрезав их таким образом от адума.

В течение полувека павины контролировали Огове, передавая от поколения к поколению ненависть к врагам и строго соблюдая запрет на общение с ними.

Блокада реки привела оканда к обнищанию; не имея рабов, они не только не могли добыть для себя товары, но и лишились возможности использовать адума на работах, которые те выполняли в качестве оплаты за проживание у оканда в течение пяти или шести месяцев, необходимых для совершения сделок.

Их плантации были заброшены, так что к отсутствию товаров добавился и голод; память о нем до сих пор жива и служит хронологической вехой их истории.

Такова в целом была психологическая атмосфера в тот момент, когда я впервые вступил на землю оканда. В этой чрезвычайно напряженной ситуации они были готовы на все, чтобы только восстановить прежние торговые отношения. Они очень рассчитывали на престиж белого человека, чтобы устрашить своих врагов, поэтому советовали нам без долгих церемоний объявить павинам войну.

Ничто не было бы более политически недальновидным, как взять на себя роль посредника между ними и воинственными племенами, чья гордыня возросла от сознания собственной силы. Если бы хозяева обоих берегов Огове увидели в нас союзников их исконных врагов, они бы стали и обращаться с нами соответственно.

Прибыв в первый раз в Лопе, я оставил своих спутников у оканда, поручив им подготовку к экспедиции, а сам поселился у павинов, чтобы доказать последним, что хочу держаться нейтралитета в межплеменных спорах.

Согласно их традиционным представлениям, белый человек был финальным звеном в цепочке покупателей рабов, и наше появление у оканда казалось им совершенно естественным.

По мнению павинов, я прибыл, чтобы оживить опустевшие рынки; мне было очень трудно внушить им, что моя цель – совсем другая; она заключалась в том, чтобы поспособствовать общим торговым интересам. Туземцы, продающие слоновую кость за смехотворную цену, не могли поверить, что я прибыл к ним с желанием облегчить их коммерческие отношения с побережьем.

«Если бы белые люди брали в жены наших женщин, – говорили они мне, – мы бы могли доставать и ружья, и порох, и другие продукты, в которых нуждаемся; кроме них, нам нечего предложить белым в обмен. О каких же общих интересах можно тогда говорить?»

За все то время, которое я провел с ними, мне все-таки удалось внушить им мысль, что если их сородичи, фаны-бачи, мигрировавшие к Габону, стали такими богатыми, то только потому, что торговали с белыми напрямую, продавая слоновую кость по более высоким ценам.

И поскольку они не знали, как добывать каучук и какую цену за него брать, я объяснял им: «Вы не понимаете наших общих интересов; разве вам нечего продавать? Например, лианы, встречающиеся повсюду в ваших лесах: подсочите их, соберите живицу и сделайте из нее шарики; прибрежные торговцы дадут вам за них хорошую цену».

В течение четырех месяцев, обходя деревню за деревней, я излагал жителям все эти новые, необычные для них теории, одновременно давая им понять, что хотя и ищу их дружбы и способен установить отношения между ними и европейскими торговцами, это не означает, что я боюсь войны, если вдруг они захотят обратить против нас часть той ненависти, которую испытывают к оканда. Я позволил им оценить превосходство нашего оружия и его скорострельность, словом, сделал все для того, чтобы они почувствовали к нам уважение и поддержали наши планы.

Действуя таким образом, мы смогли шесть месяцев тому назад беспрепятственно провести по Огове наш первый караван.

Глава XV. Рабство

Известие о моем возвращении быстро распространилось в низовьях Огове; к оканда явились иненга со своим старым королем Реноке, затем галуа, окота и апинджи. Уже давно рынок в Лопе не был таким оживленным; сделки заключались в двух шагах от нашего флага, свидетеля позора, который совершался совсем рядом.

Эта открытая рана рабства еще больше разжигала мое желание заставить туземцев жить другими интересами. Неужели наши усилия и наши лишения должны были увенчаться таким финалом? Неужели наши труды и наши страдания должны были завершиться возрождением торговли живым товаром, поставляемым из внутренних областей страны?

Конечно, эти дикари-каннибалы не были носителями гуманности и прогресса, но, возможно, их деятельность была в какой-то мере небесполезной. Наши же высокие побуждения, которые влекли нас в страну адума, могли привести к возрождению прежней работорговли, когда вновь откроется свободное плавание по Огове.

Я осознавал трудности, с которыми мне придется столкнуться в борьбе против рабства, но не мог упустить случая, чтобы не сделать здесь первую попытку.

Все туземцы из низовьев Огове, собравшиеся в Лопе, прекрасно знали, хотя мы и делали вид, что ничего не замечаем, наше отрицательное отношение к работорговле, поэтому они расположили свой рынок на некотором расстоянии от нашего поста, подальше от моих глаз[522].

Но однажды ночью меня разбудил чей-то голос, это был сбежавший раб, просивший защиты. На следующий день его повсюду разыскивали. Хозяин, узнав, что тот скрывался у меня, явился за ним.

По представлениям туземцев, я мог бы оставить раба у себя, но это повредило бы тому влиянию, которым я пользовался у вождей, чьим интересам прямо угрожал мой поступок. С другой стороны, сам факт, что убежищем был избран дом, над которым развевался французский флаг, напоминал мне о долге не выдавать несчастного беглеца. Я разрешил проблему, предложив очень дорогой подарок его хозяину. Узнав об этом, вожди оканда также пожелали произвести подобный обмен; но поскольку вопрос о неприкосновенности жилища уже не стоял, я предпочел просто купить у них по обычной цене шестерых рабов, которых они мне предложили.

Накануне закрытия рынка в Лопе, следуя своему плану, я объявил собиравшимся плыть в низовья Огове, что намерен выкупить всех желающих. Но эти несчастные, испытывавшие суеверный страх перед белыми, предпочли остаться у своих черных хозяев и отправиться в районы, откуда, вероятно, никогда не вернутся. Только восемнадцать из них приняли мое предложение; я заплатил за них боной[523] в триста франков, которую можно было отоварить в факториях Ламбарене, и отвел во двор нашего поста.

В этих обстоятельствах я посчитал необходимым торжественно подтвердить прерогативы нашего флага. Такой акт, совершенный в присутствии многочисленных представителей различных племен, приглашенных на церемонию, должен был произвести огромное впечатление не только на туземцев, собравшихся в Лопе, но, несомненно, и на население самых отдаленных регионов.

«Посмотрите сюда, – говорил я, показывая на мачту, по которой мы поднимали трехцветное знамя, – все, кто дотронется до него, свободны, ибо мы не признаем ни за кем права удерживать людей в рабстве».

После того как каждый из невольников прикасался к флагу, с него снимали рогатку и разбивали колодки на ногах; тут же мои лапто брали на караул. Стяг, величественно рея в воздухе, казалось, укрывал и защищал в своих складках всех обездоленных сынов человечества.

Несмотря на мою уверенность и на торжественность церемонии, эти несчастные не осознавали того, что отныне они действительно свободны и могут сами распоряжаться своей судьбой. Они не могли понять великой идеи, заключенной в трех словах – свобода, равенство, братство, – которые впервые прозвучали на этой рабской земле. Но зерно было брошено, и взрастить его было уделом будущего.

Сколько я им ни говорил, что в их воле уехать или остаться, что, работая у меня гребцами или слугами, они имеют право на оплату, они отказывались верить в свое освобождение.

Я стал занимать их на различных работах и не очень интересовался их жизнью.

Однажды, заранее договорившись, они пришли ко мне с просьбой разрешить им сходить в дальний лес, чтобы собрать там плоды ншего, которые туземцам очень нравились. Они ожидали отказа, и каково же было их удивление, когда я не только позволил сделать это, но еще дал им ружья и порох на случай возможного нападения. Хитрецам ничего не оставалось, как отправиться в лес. Два дня спустя они возвратились. В полном составе. Ибо тогда они поняли, что свободны; если бы они продолжали считать себя рабами, никто бы из них не вернулся.

Хорошо одетые, получавщие довольно высокую плату и питавшиеся качественной пищей, которую наши лапто добывали на охоте, они даже вызывали зависть у оканда.

Опасаясь полностью лишиться рабов, Реноке ускорил свое возвращение в низовья Огове. Перед отъездом он пригласил на большую палавру всех вождей, которые не побоялись проделать путь в триста или четыреста километров вверх и вниз по реке, привлеченные в Лопе воскресшей славой его рынка. Среди них находились павины Мамьяка и Буно, приехавшие с небольшим сопровождением просто повидаться со мной «Великие вожди Огове, – произнес Реноке сначала на священном языке, а затем по очереди на языке каждого племени. – Я, благодаря которому европейские товары идут по реке, вверяю вам этого белого человека. Здесь кончается дорога, которая принадлежит мне и членам моей семьи; отныне он пойдет по дороге, охраняемой Мбуенджиа и фетишами оканда. Белый вождь хочет идти дальше, туда, где фетиши Думбы и Джумбы оберегают путь по реке. Он направляется к народам, живущим в верхнем течении, которые неизвестны даже самим адума. Фетиши, запрещающие каждому из нас переступать границы своей торговой территории, не должны останавливать белого человека.

Он пришел не для того, чтобы отнять наши доходы от торговой монополии, которую каждый унаследовал от своих предков. Вы, обереги таинственных областей внутренней части земли, слушайте меня: я, Реноке, благодаря которому товары идут по реке, вверяю вам белого вождя; и вы, народы верховий, не забывайте, что если сейчас путь наших предков открыт, то этим мы обязаны ему».

Суеверные туземцы повсеместно считали старого и слепого вождя высшим фетишем, поэтому он обладал определенным влиянием среди всех прибрежных народов.

Но они не вызывали у меня опасений: мы уже завоевали их доверие, использовав коммерческий интерес. Самое большое препятствие олицетворяли два вождя, представлявшие воинственное и агрессивное племя павинов. Вот их то и было необходимо привлечь на нашу сторону; я знал, что без их помощи не добьюсь тех результатов, которые уже предвкушал в будущем.

Эти два вождя и их люди сидели в сторонке, гордые и молчаливые. Они впервые присутствовали при таком скоплении различных народов, объединенных общими интересами в некую федерацию, и, может быть, видя, как остальные вожди склоняют голову перед белым человеком и принимают мое покровительство, начинали понимать, что есть нечто большее, чем грубая сила. Такое могущество человека, совсем не похожего на воина, вызывало у них глубокое удивление.

На палавре я пришел к мысли о необходимости установить контакты с павинами, с которыми нас до сих пор не связывали какие-либо интересы; мы еще не знали, что таилось в их сердцах – желание дружбы или ненависть к европейцам.

Помня уроки прошлого, мы не должны были допустить, чтобы они вновь стали относиться к нам с той враждебностью, с какой я уже столкнулся в 1872 году во время моих первых визитов к их соплеменникам, живущим по берегам габонских рек.

Глава XVI. Фаны-бачи, или павины Габона. Фетиши

Выше я рассказывал об отношениях между южными фанами, или оссьеба Огове, и давними обитателями этой земли и коснулся их первых контактов с нами. Теперь мне остается дать краткую историю северной ветви этой расы, павинов Габона, и их связей с местными племенами, населяющими морские берега, и с европейцами. Лучше всего это сделать, предложив читателю отрывок из статьи генерала Федерба[524], опубликованной в журнале «Иллюстрасьон»[525] 26 ноября 1853 года, о первой волне павинов, дошедшей до побережья: «Племя павинов, воинов и умельцев, охотников за слонами, мастеров по железу, пришло из внутренних областей страны и постепенно расселилось по побережью. Павины – каннибалы, но не в такой степени[526], как жители некоторых островов Южного моря[527]…

Капитан Боден[528], начальник Военно-морского поста у Западных берегов Африки[529], имел намерение в прошлом году[530] посетить деревни павинов, но его всячески отговаривали от этого местные мпонгве[531], которые, не жалея красок, рассказывали ему о тысячи препятствий и опасностей, ожидавших каждого в подобном путешествии. Тем не менее Боден побывал в одном из их селений, Акуенго[532], на Комо, где был приветливо встречен жителями[533]; как выяснилось, мпонгве также пытались настроить павинов против нас; например, они убедили их в том, что мы съедаем негров, купленных у работорговцев, и что наше вино готовится из негритянской крови, подвергшейся переработке.

Установив отношения между служащими французского поста и павинами, мы сможем помочь последним совершать прямые сделки с белыми или хотя бы немного умерить всевластие местных торговцев, сыграв на страхе, что мы привлечем к морю народ, которого они очень бояться и которому не способны оказать сопротивления»[534].

В течение двадцати трех лет коммерсанты и племена побережья следовали линии поведения, которую так хорошо описал Федерб. Торговые посредники, движимые собственными интересами, изображали павинов как жестоких и несговорчивых дикарей, грабителей и каннибалов, которых надо уничтожать огнем и мечом.

Перед этими примитивными и невежественными людьми они кичились своей причастностью к власти белых, создавая впечатление, будто эта власть озабочена единственно тем, чтобы поддерживать их ложь, их жульнические сделки, а иногда прикрывать их распущенность по отношению к прекрасному полу, которую как богачи они себе позволяли; они действительно были богатыми; это для них павины, чье число все более и более увеличивалось, добывали каучук в лесах, примыкающих к побережью. Экспорт приносил им многомиллионные доходы[535], а дикари за свой тяжелый труд получали лишь несколько сотен тысяч франков.

Гражданские и военные власти, сконцентрированные в Либревиле, почти не вмешивались в их отношения, а если и вмешивались, то защищали только одну из сторон; так что павины познакомились с нашей цивилизацией исключительно как с силой, постоянно подвергавшей их наказанию, – деревни павинов просто сжигались.

Прошло уже двадцать три года с их появления на побережье, но до сих пор наш контроль над судоходными реками Габонского эстуария не распространяется далее ружейного или пушечного выстрела и сохраняется до тех пор, пока там стоят наши канонерки.

И теперь, когда выродившиеся племена, которых мы поддерживали, исчезли, сметенные массовым вторжением павинов; когда каучуковые запасы ближайших к побережью лесов оказались исчерпанными[536]; когда ради стабильного процветания нашей колонии мы встали перед необходимостью развивать промышленность и сельское хозяйство, – вместо того, чтобы использовать силу нового народа, который бы своим трудом заставил плодоносить эту благодатную землю, особенно пригодную для культуры кофе, сахарного тростника и какао, мы сталкиваемся с глубоко укоренившимся в нем чувством ненависти, враждебности и агрессивности по отношению к белым, что делает неизмеримо трудным сближение, столь нужное для мира и блага этой страны.

Но вернемся к оканда и ошеба Огове, павинам из внутренних областей, которые помогли перенести по суше через их территорию наш багаж и среди которых я и мой эскорт в составе двух лапто прожили несколько месяцев в полной безопасности.

Торги завершились; деловая суета покинула землю оканда; погода нам благоприятствовала, и мы были готовы к отъезду. Пришло время прощаться с нашими друзьями, которые, хотя и с печалью в сердце, желали нам доброго пути: из всех деревень, мимо которых мы проходили, до нас доносились слова: «Да пребудет мир с вами!»

Адума очень гордились тем, что поведут наши пироги, груз которых значительно увеличился за счет освобожденных рабов, к слову, очень плохих гребцов; они радовались, что скоро увидят родной край. Батто, один из вождей, удостоился чести вести мою лодку.

Оканда, чувствуя себя под нашей защитой, планировали использовать плавание ради личных дел. Каждый гребец погрузил на борт сундучок, полный самых разнообразных вещей. От тяжести лодки едва не уходили под воду.

Наша эскадра состоит на этот раз из тридцати трех пирог, из них семь больших, на которых находится по восемнадцати или двадцати гребцов, двадцать пирог среднего размера и десять маленьких[537]. Последние с двумя или тремя гребцами на борту выполняют разведывательные задачи, следуя впереди или позади колонны.

Несколько молодых женщин оканда сопровождают своих мужей; они ночуют в разбитом на песчаной мели лагере и садятся в свои муссики, как только замечают, что мы слишком удалились от них. Мы запаслись большим количеством мпунду (сушеная или обжаренная на огне маниока) на случай, если павины, когда мы будем проезжать мимо них, окажут вооруженное сопротивление или же откажутся продать продукты питания, что, по правде говоря, маловероятно.

По пути нам приходится задержаться на два или три дня на островах напротив устья Офуэ, чтобы подождать отставших.

Мбуенджиа, нганга[538] фетишей в верховьях Огове, совершает с некоторой пышностью ритуал очищения: он дает каждому старшему по пироге кулек из листьев с зернами, травинками, когтями или шерстью животных – словом, всеми предметами, которым суеверие приписывает сверхъестественную силу.

По возвращении расходы на культ будут оплачены из расчета один баран и один накомарник с лодки.

Несколько камешков и немного земли, помещенных на носу пироги, обеспечивают путешественникам покровительство ларов[539].

Впрочем, перед тем, как решиться на отъезд, каждый старший по пироге советуется со своими личными фетишами, какую линию поведения выбрать; лучшей считается та, которая пришла ему на ум в момент контакта с духами.

Духи готовы подсказать людям решение только тогда, когда те разбудят их, тряся ротанговой флягой, наполненной зернами, и окропляя слюной, смешанной с соком пережеванной колы[540].

Некоторые виды камыша и другие травы, растущие перед обителью фетишей, также считаются оберегами. Гребцы обматывают ими лодыжки или запястья и не снимают в течение всего путешествия.

Конечно, туземцы увидели волшебную силу и в вспышке бенгальских огней, когда те внезапно осветили весь лагерь, живописно разбросанный по маленьким островкам и песчаным мелям.

Глава XVII. Из страны Оканда в страну Адума. Фаны-макеи, или ошеба

На следующий день, весело рассевшись по лодкам, мы поднимались вверх по Огове, увозя в нашу новую штаб-квартиру багаж, долгие месяцы остававшийся в Лопе.

Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, насколько плохо был закреплен наш груз – наспех и в беспорядке. Проходя один из тех порогов, которые особенно опасны, потому что почти незаметны, моя пирога делает ошибочный маневр, поворачивается к течению боком и не слушается гребцов; несколько мгновений спустя мы ударяемся о скалу и останавливаемся; поток сразу же обрушивается на ящики, связанные лианами. Я думаю только о том, чтобы спасти секстант и хронометр. Мы рискуем лишиться многих вещей. Верный Амон прилагает все усилия для их спасения. Мои промокшие книги, бумаги, карты представляют жалкое зрелище.

От большого порога Паге[541], бурлящего у подножья массива Моквеле (восточной оконечности Долины Оканда), до нашего лагеря, который вечером мы разбиваем выше большого острова Мбама, Огове пролагает свое русло между холмами – отрогами высоких соседних гор. Левый берег менее холмистый, чем правый; оба они покрыты лесом.

Мы плывем по теснинам, напоминающим теснины в стране окота или апинджи, однако рельеф гор иной: если там они представляют собой вертикальные или косые гребни, местами с провалами, то здесь это горизонтальные пласты, наложенные друг на друга в форме чешуи. Меняется и характер порогов, а следовательно, и действия гребцов. Шесты помогают мало, поэтому люди размещаются на каменистом берегу, и в то время как двое самых сильных, оставшихся на пироге, держат направление и смягчают удары, другие, опираясь о скалы, тянут лианы и, напрягая все свои мускулы, с невероятной медлительностью тащат за собой лодки, которые постоянно заливаются водой[542].

У западной оконечности острова Мбама мы причаливаем почти у подножия Моконго. Гора отвесно поднимается приблизительно на сто пятьдесят метров. Фаны, живущие в деревнях, расположенных на высоких берегах, контролируют узкий проход, защита которого не представляет для них никаких трудностей.

Адума и оканда, кажется, встревожены, увидев фанов, бегом спускающихся к самому краю реки. Они так близко, что можно различить жемчужины в бородах, заплетенных в косички, тонкие камыши, протыкающие ноздри у женщин, и татуировки.

Вооруженные как обычно, фаны узнают меня и встречают с нескрываемым дружелюбием. Мы покупаем у них кое-какие продукты. Остановка здесь коротка, поскольку мы должны до ночи миновать Нджего, на что потребуется три часа энергичной гребли.

Порог Нджего, то есть «Тигр»[543], обязан своим именем грохоту волн, которые стремительно несутся по коридору шириной не более двадцати метров. Небольшой лесистый островок, покоящийся на высоких скалах, делит здесь Огове на два рукава; но этот коридор, как бы вырезанный между двух отвесных стен, – единственный, по которому можно пройти, и мы готовы рискнуть. Мои страхи, что гребцы оробеют, лианы порвутся и пироги опрокинутся, на этот раз, к счастью, не оправдываются: к вечеру мы беспрепятственно прибываем к месту нашей новой стоянки.

Утром мы расплачиваемся за свой ночной отдых. Неожиданно поднявшаяся на восемьдесят сантиметров вода унесла две лодки. Боайя и его люди на пустых пирогах бросаются на поиски.

После двух часов головокружительного спуска они находят лодки, целыми и невредимыми выброшенными на берег недалеко от Ашуки. Несколько туземцев приходит им на помощь; мы ждем довольно долго, пока уплывшие пироги и их спасители не присоединятся к общему каравану. Наконец 20 марта мы снова пускаемся в путь.

Несмотря на дружеское расположение, проявленное павинами, оканда и адума не чувствуют себя в безопасности, поэтому они дают знать павинам о моем присутствии, распевая во все горло песенку гребцов и настойчиво повторяя мое имя, хорошо тем известное:

«Едет командир.

Отныне он – вождь страны»[544].

Нам предстоит теперь преодолеть отрезок пути, гораздо более трудный, чем прежде, – порог Оганджи и водопады Бове.

Утром мы проходим несколько порогов и достигаем устья небольшой, но очень строптивой речушки Икано[545]. Ее бурлящий поток еще долго сохраняет свой след в водах Огове, русло которой доходит здесь до восьмисот метров в ширину.

Немного дальше – новый изгиб; Огове расширяется еще больше: мы находимся у Оганджи. У левого берега река образует, в зависимости от сезона, то небольшой водопад, то непроходимый порог; мы плывем мимо правого берега, тоже довольно каменистого, в надежде найти менее опасный проход, пусть даже он потребует больших усилий. Вскоре мы оказываемся в лабиринте островов и скал, среди которых взгляд напрасно ищет какой-нибудь фарватер. По высоким берегам, отстоящим друг от друга на пятьсот или шестьсот метров, можно определить только общее направление реки; однако гребцы останавливаются и, показывая на облако, белеющее на юго-востоке, кричат: «Бове!»

Грохот водопада едва различим среди шума окружающих нас вод, но постепенно заглушает его. Мы продвигаемся вперед; последний остров остается позади, и уже ничто не защитит нас от бушующих стремнин и водоворотов. Надо останавливаться, разгружать пироги, переносить по суше груз, а потом и сами лодки.

Посередине реки груда скал, между которыми корчатся несколько хилых кустарников, отражает напор волн, разбивая их на два потока. Левый, пятидесяти метров в ширину, обрушивается вниз сплошной массой с четырех– или шестиметровой высоты. Правый бьется о сверкающие и отполированные глыбы черного гранита и несется с неистовой силой по наклонной плоскости[546].

Нужно переносить багаж и тащить пироги по гранитным скалам водопада. По моему зову Нааман и все его павины в количестве двухсот или трехсот человек спешат нам на помощь. Они включаются в эту утомительную работу[547], не очень уверенные в успехе предприятия. Ложка соли каждому из моих новых друзей – щедрое вознаграждение за труд.

К пяти часам вечера дело закончено. Пироги снова спущены на воду в небольшом бассейне, удобной гавани, созданной природой за порогом. Мы вышли наконец из зоны скалистых плато. По моим расчетам, разница между уровнем нашего лагеря и тем местом, где мы высадились, составляет пятнадцать метров.

Амон падает от усталости. Моряк, ставший речником, он теперь умело руководит гребцами, как настоящий туземный вождь.

От Наамана, моего давнего друга, и главных вождей я получаю подробную информацию о местности. Здесь изобилие каучуковых лиан[548], но никто не добывает из них живицу. Фаны-макеи Верхнего Комо, которые имеют некоторые связи с местными павинами, не придают каучуку большого значения, так как очень сложно доставлять его к побережью. Я узнаю, однако, что обитатели Комо совершают достаточно далекие путешествия по суше, несмотря на их опасность, ведь деревни постоянно конфликтуют между собой. Походы предпринимаются, чтобы найти невесту среди более бедных племен и по ходу дела приобрести немного слоновой кости, заплатив в пять раз меньше цены, установленной на побережье.

Фаны умеют ловить много вкусной рыбы с помощью вершей, которые они устанавливают поперек течения в узких проходах между порогами. Но их основная добыча – это дичь: фаны охотятся на диких быков, антилоп, даже на слонов, а из обезьян – на горилл[549], которых они, как видно, боятся больше других зверей. Соль у них ценится очень высоко из-за трудности ее доставки по суше. Нехватку соли восполняют содой, получаемой из пепла окультуренного тростника.

На следующий день, 21 марта, пройдя небольшое расстояние, мы встречаем несколько плотов с фанами; в полной панике те начинают отчаянно грести к берегу, но затем, узнав меня, меняют направление и продолжают спуск по реке. Они возвращались из леса в деревню Наамана с запасом орехов ндика[550] и нджави[551]. Они отправились туда, как обычно, пешком; затем, собрав урожай, соорудили из комбо-комбо плоты, легкие, как пробка, сами собой плывущие по течению.

После полудня мы прибываем в две большие деревни <вождя> Буно, чьи жители своими враждебными действиями вынудили де Компьеня и Марша в 1873[552] году прекратить экспедицию. За несколько месяцев до нас они стреляли в доктора Ленца, который возвращался в Европу после того, как побывал со мной в стране адума.

Ко мне приходят вожди. «При появлении белого, – объясняют они, – наши люди сделали то, что делали всегда, увидев плывущую пирогу. Но с тех пор ружья молчали, и когда два твоих белых человека прибыли к нам, мы стали их друзьями». Я на деле убеждаюсь в том воздействии, которое оказала на них встреча с Балле и Маршем, первыми поднявшимися по Огове, чтобы встретиться со мной у адума. Наша беседа с вождями имеет немедленный результат: все наши пироги, лишенные провизии, наполняются бананами. Мы покупаем у них табак[553] – главный продукт их земледелия[554] – и расстаемся добрыми друзьями.

К одиннадцати часам следующего дня мы достигаем реки Ивиндо.

В пути один из оканда украл табак у мальчика-павина, и его наказание послужило уроком для других[555]. Несколько дней спустя одного из вождей-павинов приговорили к штрафу за то, что он попытался украсть соль у одного из гребцов. Три курицы и гроздья бананов, которые составили штраф, были порезаны на куски и брошены в воду, чтобы дать туземцам истинное представление о нашем правосудии[556].

Мы потратили тринадцать часов на то, чтобы одолеть на пирогах двадцать шесть километров, отделяющих Бове от острова Кандже в месте слияния Ивиндо и Огове. Огове снова возвращается к своему главному – восточному – направлению, слегка отклоняясь на юг. После горного массива, где реке приходится вплоть до земель оканда пробиваться сквозь довольно глубокие ущелья, ее встречает совсем другой ландшафт. Если смотреть поверх густой зелени, покрывающей теперь уже низкие берега, то перед взором предстает целый ряд плато, на которых украшенные лесом холмы прочерчивают свой волнообразный рисунок. При половодье Огове – красавица, несущая с огромной скоростью свои воды между берегами, отдаленными друг от друга на триста метров. При спаде воды она оказывается поделенной на шесть участков гладкими скалами, которые образуют такое же число порожистых преград; ширина русла между ними не более ста метров. Едва миновав одну преграду, ты встречаешься со следующей, преодоление которой требует столь же изнурительного труда. Три последних порога, особенно Банганья[557], представляют реальную опасность.

Тем не менее мы проходим этот длинный в сто семьдесят пять километров коридор, прорезающий от Нджоле до Ивиндо основной массив горной цепи. Теперь Огове будет следовать параллельно морскому побережью; порогов станет намного меньше, и появится несколько участков, пригодных для судоходства.

Реку Ивиндо, которую фаны называют Агине, т. е. «Черная», из-за темного цвета воды, можно считать – после Нгунье – главным притоком Огове. При своем впадении в Огове она делится небольшим островком Кандже на два рукава. Южный имеет в ширину двести метров, северный же намного у́же и загроможден скалами; по моим расчетам, дебит Ивиндо составляет немного больше трети дебита Нижней Огове. Она, кажется, находится на очень низком уровне, в то время как Огове почти достигает максимума; мы можем заключить, исходя из несовпадения между разливами реки и сезоном дождей, что бассейн Ивиндо занимает достаточно большую область к северу от экватора.

23 марта мы продолжаем подниматься по Огове: отныне свободная от всяких препятствий, она разматывает свою широкую темную ленту сквозь лесные просторы[558]. Мы оставляем справа небольшую речушку Эйло[559], темную, как и Ивиндо, а слева реку побольше – Лоло и в ночь с 14 на 15[560] причаливаем к песчаной отмели около острова Забуре, вождя, доказавшего мне свою преданность, когда в лесу, тяжело заболев, я не мог даже идти.

Деревня Забуре расположена выше по течению, в трех километрах от берега. Желая повидаться с ним, я заблаговременно покидаю лагерь, чтобы потом успеть вернуться к назначенному сроку отъезда.

Ранним утром я подхожу к деревне, окруженной, как это принято у павинов, палисадом. Я был знаком со всеми жителями по моему прошлому визиту, но тем не менее поступил неосторожно, поскольку, не дождавшись ответа на свой призыв, принялся сам отодвигать бревна, закрывавшие потайной ход. В тот момент, когда через низкое и узкое отверстие я выходил наружу, какой-то павин вдруг сбил меня с ног, бросившись между мной и юношей, готовым выстрелить. К счастью, выстрел ушел в воздух: его отвел этот человек, Забуре, узнавший меня. Я был немного возбужден, когда, дружески похлопывая по спине молодого стража, дрожавшего от страха, убеждал родных не наказывать его. Ведь он вообразил, что перед ним враг, что извинительно для такого юнца, тем более что в то время деревня, недавно ввязавшаяся в войну с соседями, денно и нощно была начеку.

Конец ознакомительного фрагмента.